Князь механический

II

В вагоне поезда было тепло и уютно. Поезда имеют прекрасное свойство: сидя в них, можно представлять себя ребенком или выбрать любой другой возраст, стерев из памяти все, что было после. В жизни так не получится: все время будет встречаться что-то из наставшего потом – если не предмет, то запах, звук, а если и не они – то мысль, что нужно сейчас встать и идти, или говорить, или делать, или рубить саблей. Поезда лишают этих возможностей – в них в любом возрасте нужно просто сидеть и ждать.

Олег Константинович закрыл глаза и вспомнил, как давно-давно, до Германской войны[7], когда он еще жил с мамой, папой и многочисленными братьями, они иногда ездили в Царское Село – и точно такие же мягкие были сиденья, и качался на рельсах поезд, вот только тогда все были вместе, а теперь он один. На фронте погибли братья, не выдержало сердце матери, и умер отец.

Поезд уже отошел с вокзала, когда дверь купе Олега Константиновича с шумом отъехала, и внутрь заглянул великий князь Николай Михайлович, или Бимбо, как называли его за глаза в большой императорской семье, где почти у каждого было свое прозвище.

Было у Николая Михайловича и другое прозвище – Филипп Эгалитэ, в честь герцога Луи-Филиппа Орлеанского, радостно встретившего Французскую революцию и даже голосовавшего в Конвенте за казнь Людовика XVI. Правда, спустя несколько месяцев тоже кончившего свою жизнь на революционной гильотине.

Николай Михайлович был тучен и, вопреки традиции императорской фамилии, одет не по-военному: в чуть мятом костюме с галстуком, хотя имел звание генерал-лейтенанта и участвовал в последней русско-турецкой войне. Вообще, великий князь не только одеждой и манерами, но и лицом больше походил на богатого промышленника, чем на внука Николая I, и отцом нынешнего государя, Александром III, был однажды отправлен на гауптвахту за то, что катался по Невскому, развалясь на извозчике с сигаретой в зубах. В это теперь невозможно было поверить, так распустил нынешний слабовольный государь всю императорскую фамилию.

Свое прозвище Филиппа Эгалитэ Николай Михайлович вполне оправдывал: он был сторонником парламентской формы правления и главным заводилой великокняжеской фронды, призывавшей государя отдать реальную власть Думе, а в марте 1917-го поддержавшей Временное правительство. Единственный из всех Романовых, он всерьез занимался наукой, и в ученом мире его исследования Наполеоновских войн пользовались большим авторитетом. Состоял мастером масонской ложи.

– Олег Константинович, – радостно воскликнул Николай Михайлович, – не помешаю? А то я по всему вагону прошел – ни одного человека, с кем бы захотелось провести эти полчаса до Царского, нет. Совсем было опечалился, а тут – вы! Такая удача! Уж не гоните старика.

Манеру общения Николая Михайловича многие считали несколько более развязной, чем мог себе позволить член императорской фамилии. Но Олег Константинович любил Николая Михайловича – он тоже был из его детства, как и весь этот поезд, и тоже нисколько не изменился. Лишь, может быть, еще более потолстел, и в его короткой густой бороде добавилось седых волос.

– Конечно, – улыбнулся Олег Константинович, – заходите.

Николай Михайлович тяжело плюхнулся в кресло напротив.

– А вы что же, к государю? – спросил Олег Константинович.

– Какое, – махнул рукой Николай Михайлович, изображая на своем лице маску печали, – меня теперь и на порог не пускают. Как Ники[8] на престол вернулся – в деревню сослал. Ладно, спасибо, хоть не на каторгу. Я так, в гости к приятелю. А вы давно с фронта?

– Вчера.

– Вот как? – воскликнул Николай Михайлович. – И с фронта – сразу к государю? Едете правду ему рассказывать?

– Сказать откровенно, не знаю, зачем я еду, – ответил князь, – просьбу явиться к государю мне по телефону сегодня с утра передал Фредерикс. Чем меня немало удивил, поскольку я о своем возвращении никого не уведомлял и планирую через несколько дней вернуться в действующую армию.

– Да что там Фредерикс, – рассмеялся Николай Михайлович, – весь Петроград об этом знает. Мне сегодня с утра два человека рассказывали: вернулся князь Олег Константинович. Слухи в столице, как вы знаете, разлетаются быстрее ветра – а ветер нынче быстр как никогда. Но расскажите же, что у нас на фронте? Я так понимаю, все идет по сценарию Германской войны?

– На земле да, – кивнул Олег Константинович, – линии окопов на десятки верст в длину. Колючая проволока и минные поля, все как тогда.

– А танки, которые мы купили у французов за 300 тысяч? Тут был даже парад по этому поводу, когда они приплыли в Кронштадт.

– Танков на войне больше не будет. Оказалось, что бронебойные винтовки пробивают их почти с любого расстояния. Даже странно, что никто об этом не подумал, прежде чем платить французам.

– Почему вы считаете, что не подумал?

– По крайней мере, я буду в это верить до тех пор, пока мне не предъявят убедительные доказательства иного. Считайте, что это – моя прихоть, – ответил Олег Константинович.

Николай Михайлович не стал настаивать.

– А воздушный флот? – спросил великий князь.

– У нас шесть воздушных линкоров с главным калибром семь дюймов, у японцев – пять. Но противовоздушная артиллерия с обеих сторон настолько сильна, что использовать линкоры никто не решается. Три месяца назад летали в ночной рейд – разбомбили один железнодорожный узел, потеряли крейсер, и еще один серьезно поврежден. Непонятно, кто проиграл больше. За два дня до моего отъезда поймали и повесили двух японских шпионов. Вот и все новости с фронта.

– Это общая ситуация, – кивнул великий князь, – на Балканах то же самое. Закопались и сидим. Мне кажется, это всех устраивает. Хоть и без побед, зато поражений нет.

– Не думаю, что государю нравится война, на которую тратятся русские жизни и русские деньги и которая не дает побед, – покачал головой Олег Константинович.

– Вы, Олег Константинович, безусловно, самый достойный среди Романовых, – сказал Николай Михайлович с абсолютно серьезным лицом, – это не только мое мнение, это мнение всего высшего света. Поэтому ваше возвращение и вызвало такую ажитацию. Из всех нас, включая дурачка Ники, вы были бы лучшим царем. По крайней мере с точки зрения народа – прямым, честным, добрым и смелым. В императорской фамилии, где каждый хотел повоевать и приложил все усилия к тому, чтобы война началась, вы один воевали на фронте, а не в штабе в десяти верстах за последней линией наших окопов.

– Еще мои братья, – тихо сказал Олег Константинович.

– Да, и ваши братья, конечно. Я имею в виду – из тех, кто… ныне с нами. Я говорю вам это не из желания сделать приятное – вы знаете, мне этот порок не свойствен. Вы были бы действительно лучшим царем – но править вы бы не смогли. Потому что у вас есть существенный для этого недостаток: вы благородны и меряете всех остальных по себе. Так делать не стоит. И особенно – мой вам совет – не надо мерить по себе Ники.

– Николай Михайлович, я вас попрошу – не потому, что я боюсь, я уже много лет ничего не боюсь, – Олег Константинович пристально посмотрел на великого князя, – а просто мне неприятно слышать, что кто-то там примеряет меня на престол. У престола есть законный хозяин, есть наследник, цесаревич Алексей. Меня воспитали с осознанием того, что долг Романовых – служить своей родине и своему народу, но каждый в этом служении должен быть на своем, уготованном ему Богом, месте. Пожалуйста, употребите все свое влияние – я знаю, это в вашей власти, – чтобы подобные разговоры в высшем свете прекратились. Они для меня оскорбительны.

– Не обольщайтесь – какое место кому уготовано Богом, один лишь Бог и знает. Следующим государем будет не Алексей Николаевич. Алексей долго не проживет, и это всем известно. Он ходит, держась за стены, из страха упасть, поцарапаться и умереть. И рано или поздно именно так и случится. Что касается высшего света, то вы требуете от меня невозможного. Я не в состоянии заткнуть всем рты. А весь высший свет о том только и судачит – кто займет трон следующим. Хотите вы того или нет, но вы – в числе кандидатов. Что до меня, то я бы, конечно, предпочел республику, но идея изъятия у государя всей власти и передачи ее Думе сейчас не в моде, хе-хе.

– Тем не менее я прошу вас по крайней мере донести до всех любопытствующих мою точку зрения на сей счет.

– О, это безусловно, – кивнул Николай Михайлович, и Олег Константинович в очередной раз подумал, что с великим князем никогда нельзя понять, когда он серьезен, а когда паясничает.

– Я вообще не понимаю, – перевел разговор с неприятной для себя темы Олег Константинович, – почему государь не распустил окончательно Думу после того, как она в феврале 1917-го устроила государственный переворот?

– Распустить окончательно Думу – значит признать очевидные, но страшные вещи, – хихикнул Николай Михайлович, – посудите сами. Когда в феврале 1917-го в Петрограде начались волнения, Дума ничего не делала. Потом сами собой разбежались министры, а государь уехал в ставку, где, верно, принимал свои любимые парады. В результате в столице настала анархия, Дума была вынуждена взять власть и назначить Временное правительство. Ну кто-то же должен был это сделать. Потом Гучков с Шульгиным[9] поехали к Ники рекомендовать ему отречься от престола. Никто, заметьте, револьвер к сей венценосной голове не приставлял и вопрос «жизнь или корона?» не ставил. Он отказался от своего царства, которое сберегали его отцы, деды и прадеды, даже не потрудившись за него повоевать. Добровольно! Потом публика увидела, что власть у Временного правительства не сегодня завтра отберут немецкие шпионы Ленин с Бронштейном, и потребовала генерала Корнилова в диктаторы. Посланный Корниловым генерал Крымов застрелил в Зимнем дворце Керенского, а его конный корпус прошел парадным маршем по Невскому, повесил на фонарях всех членов Петроградского совета и всю большевистскую братию. Тотчас же Временное правительство в полном составе, только что без Керенского, высказалось за возвращение вакантной короны обратно на голову Ники. И в чем после этого обвинять Думу? В том, что двое ее членов без оружия приехали в ставку, набитую верными государю войсками, и попросили его подписать отречение? А государь, вместо того чтобы повесить мятежников, покорно все подписал? А когда бравый генерал Корнилов за пару дней разогнал толпу дезертиров и плохо вооруженных рабочих, которых не могло разбить все царское войско, Николай надел обляпанную жирными пальцами Керенского корону обратно. То есть государь у нас как дите малое: скажут «отдай престол» – отдаст, не найдут вместо него никого получше, скажут «ладно, садись обратно» – и он сядет. Собственно, конечно, именно так оно и есть – но, чтобы разогнать Думу, надо себе в этом признаться. А Ники свои слабости не признает никогда!

Олег Константинович посмотрел в окно, где уже возникали огни приближающегося Царского Села. Может быть, Николай Михайлович и был прав в своих оценках личности государя. И даже, наверное, прав. Но какое имеет значение, плох царь или хорош? Разве солдаты на войне, умиравшие за отечество, рассуждали, плохи ли царь с отечеством или хороши, если хороши, то умирали с бо́льшим воодушевлением? Долг всякого русского человека – быть верным своему государю. И его, Олега Константиновича, род, первый среди всех русских родов, имеющий перед ними особенные привилегии, имеет и особенную ответственность. Он должен быть первым во всем – и в служении своему государю в том числе. Олег Константинович жил, повинуясь долгу Романовых. Он физически не мог жить иначе. А раз так, то в чем польза от оценок личности государя?

– Как вы находите Петроград? – спросил между тем Николай Михайлович, поглаживая пальцами висевший на цепочке от часов маленький золотой, вероятно масонский, треугольник.

– Нахожу в нем огромную стальную башню и цеппелины, – ответил Олег Константинович, поворачиваясь к великому князю, – и климат поменялся не в лучшую сторону.

– Да, все так, все так, – задумчиво пробормотал Николай Михайлович, – вы вернулись в город башни и цеппелинов, идеальных механизмов. И ветра. Они, кстати, взаимосвязаны: ветер появился, когда достроили башню. Бытует даже мнение, что она каким-то образом изменила нашу розу ветров. Хотя это чушь, конечно. На самом деле, откуда взялся ветер, не знают даже в Академии наук. Вы уже успели полюбоваться башней в ночи? У вас же окна на Неву выходят?

Олег Константинович кивнул.

– А не находите ли вы странным, что ночью башню освещают прожекторами?

Олег Константинович удивленно посмотрел на великого князя.

– Я полагаю, в целях облегчения навигации… – растерянно сказал он, понимая, что это не причина, и действительно довольно странно освещать башню столь ярко.

– Бросьте, – махнул рукой Николай Михайлович, – для навигации достаточно нескольких маяков.

– Зачем же тогда? – спросил князь.

– Затем, что она здесь главная, – ответил Николай Михайлович, – в правящих кругах утвердилось мнение, что машины гораздо благонадежнее людей. Они не устраивают забастовки и не перекрывают улицы баррикадами. На войне не подвержены большевицкой агитации, не братаются с немцами и не бегут с поля боя. Но главную свою услугу они оказали государю уже после победы. Машины навели в Петрограде порядок, который не могли навести ни полиция, ни армия. Когда была построена башня и началось постоянное патрулирование цеппелинами, вакханалия грабежей и убийств, не прекращавшаяся на городских окраинах с самого окончания войны, была остановлена за несколько недель. Теперь цеппелины и башня для государя – единственные надежные защитники его власти. Но, – Николай Михайлович ухмыльнулся, – добро бы один только Ники и Ко уверовал в машины. Однако их полюбил и народ! Конечно, они избавили мещан от страха быть убитыми на улице бездомным солдатом, но вот городовыетоже общественный покой охраняют, а кто их любит? После февральского переворота в Фонтанке десятками топили! А потому что цеппелины, в отличие от городовых, не берут взяток. Пулеметы, стреляющие с неба, суровы, но справедливы. Их жестокость не в счет. Народ истосковался по справедливости, а кто справедливее машины?

Поезд остановился – железнодорожники, переводили стрелку, чтобы пустить его в объезд самого Царского Села на особую ветку, идущую прямо к Александровскому дворцу.

– Да и как народу не уважать машины? – продолжал разглагольствовать Николай Михайлович. – Придите на любой завод: машины там в почете, их тряпочкой протирают, а рабочие кому нужны? Отрезало ему руку – ну сам и виноват. А ведь машины с каждым днем все умнее и умнее. Скоро не люди ими – они людьми управлять будут! У нас тут, кстати – слышали ли, – театр открылся, в котором все актеры механические. Так что недалек тот день, хе-хе!

– Так народу, наверное, обидно должно быть, – возразил Олег Константинович, с улыбкой следивший за ходом рассуждений Николая Михайловича.

– Это нам с вами, ваше высочество, обидно будет, когда над нами консервную банку начальником поставят, – ответил великий князь, – а народу цеппелин с пулеметом лучше, чем городовой с ржавой шашкой. На заводе мастер, такой же, как ты, из подлого сословия, а тобой помыкает. Оштрафовать волен. Разве не лучше подчиниться высшему разуму, воплощенному в машине? От нее хоть луком да портянками не воняет. Ну а иные, которые совсем философски на вещи смотрят, прямо говорят: грядет царствие машин! И башня – символ этого царствия – каждую ночь уже горит неугасимой лампадой.

– Кто же это говорит? – спросил Олег Константинович.

– Да в любой газете об этом написано, надо только уметь прочесть, – воскликнул Николай Михайлович, – вот на спор, хотите – сейчас найду?

Он вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо сегодняшний «Петроградский листок», купленный на вокзале в ожидании поезда. И стал его просматривать.

– Что-то долго стоим, – сказал Олег Константинович.

– Конечно, – не отрываясь от газеты, пробормотал Николай Михайлович, – это царский поезд без остановок пропускают, а нам, которые пониже, надо ждать. Иначе путаница возникнет в свыше установленном порядке вещей… О, глядите!

Николай Михайлович с торжествующим видом протянул Олегу Константиновичу газету.

– Благоволите прочесть, в «Событиях петроградского дня», вторая заметка, – сказал он.

«Новый Раскольников с 15-й линии, – прочел князь название заметки. – Вчера в квартиру вдовы купца Игошкина на 15-й линии Васильевского острова пришел хорошо одетый молодой человек, сказавшийся покупателем на золотую табакерку, которую г-жа Игошкина продавала, дав о том объявление в газету, с целью улучшить свое материальное положение. Как рассказала полиции кухарка Ольховцева, находившаяся во время визита в кухне и все слышавшая, посетитель осмотрел товар, однако вместо того, чтобы платить, ударил вдову ножом и, схватив табакерку, а также еще ряд золотых предметов, бросился вон из квартиры. Опомнившись от страха, Ольховцева открыла выходившее во двор окно и стала звать дворника. Прибежавший на крик дворник и остановил молодого человека, который в тот момент как раз сбежал по лестнице. Что, вполне вероятно, спасло ему жизнь, так как в противном случае бегущего по улице убийцу наверняка застрелили бы из цеппелина.

В полицейском участке оказалось, что убийца – студент Горного института Петр Коновалов, сын помещика из Киевской губернии, которому отец каждый месяц высылает по 100 рублей на жизнь в столице. На вопрос судебного следователя, зачем же он, получая такое вполне достойное содержание, решился на убийство, Коновалов ответил следующее. Денег ему не хватает, так как все, что получает от родителя, он тратит на покупку различных технических приспособлений, с помощью которых надеется сделать механического человека, способного самостоятельно двигаться и действовать. «Время для такого изобретения настало, – заявил он следователю, – и, кто сделает его первым, тот и войдет в мировую историю». Прибывшие на квартиру студента полицейские действительно обнаружили там множество разных механизмов, а также следы опытов над животными. Квартира большая, но находится в крайне запущенном состоянии – видно, что ее хозяин о собственном комфорте нисколько не заботится.

По решению следователя студент Коновалов отправлен для освидетельствования в клинику для душевнобольных».

– Явный сумасшедший, – сказал князь, возвращая газету.

– Конечно, – согласился Николай Михайлович, – но таких сумасшедших день ото дня все больше.

Между тем они приехали, и железнодорожный служитель, постучав в дверь купе, доложил, что всех приглашенных к государю просят пожаловать в вокзал, где их ждут присланные из дворца автомобили.

– Ну счастливо вам, – сказал, протягивая Олегу Константиновичу пухлую руку с двумя перстнями, Николай Михайлович, – а за мной другой автомобиль прислан. И имейте в виду: все, что я вам говорил про Ники, еще в большей степени относится к Питириму.

– Митрополиту? – удивился Олег Константинович.

– Да, местному митрополиту. Он теперь у государя и государыни вместо Гришки Распутина. Только это особо не афишируется – чтобы дело не кончилось как в прошлый раз.