Код Онегина

III

— Неужели они в райцентре?! Спортсмен звонил ей оттуда…

— Может, это не Спортсмен звонил. В райцентре постов — муха не пролетит.

— Он, не иначе. Звонил, бросал трубку…

— Эти звонки давно уже прекратились. Ты обещал ее оставить в покое.

— Да оставлю, оставлю.

— Помни, — сказал Дантес, хмурясь. Он, похоже, еще не излечился от своей страсти.

Вечером начальник милиции — он продолжал сотрудничать, а куда б он делся? — сообщил агентам, что в селе Ненарадове есть хутор, а на хуторе живут негры (один из которых русский), а у негров живет медведь. Этот медведь заинтересовал начальника милиции — вдруг это он убежал и съел милиционеров? — и начальник лично съездил в Ненарадово. Он убедился, что медведь ручной и, что более важно, — маленький. Такой ничтожный медведь никак не способен справиться с двумя взрослыми парнями. Начальник потерял к медведю интерес. Но его заинтересовало другое: по словам деревенских, какие-то два мужика недавно батрачили у негров. Деревенские, чьи глаза были с утра до вечера залиты, не сумели описать мужиков даже приблизительно. Припертые к стенке негры подтвердили, что у них несколько дней гостили двое городских русских («нет-нет, ни о какой наемной рабочей силе речи не было, просто помогали за еду и кров, а потом уехали в этот, как его… в Тверь, да, кажется, в Тверь»). Но они тоже не могли описать гостей, нахально утверждая, что все русские для них на одно лицо.

— Не ваши ли? — спросил начальник.

Геккерн поблагодарил его за информацию, и агенты, торопливо допив коньяк, помчались в Ненарадово. Дантес потирал руки, ему не терпелось на ком-нибудь выместить обиду, что нанесли ему страусы. «Девятка» тащилась проселком, то буксуя в ямах, то подпрыгивая как ошалелая. Но все ж она подвигалась вперед, и ни одна кошка не перешла ей дороги.

— Ну и где оно? — спросил Дантес.

Агенты сверили свое местоположение с бортовым компьютером. Если верить компьютеру, они находились уже посреди села Ненарадова. Если же верить тому, что они видели из окна машины, то села никакого и в помине не было, а была бесконечная глухая дорога меж островков заболоченной травы. Вероятно, программа ориентирования дала сбой. Они проехали еще двадцать километров. Они ехали прямо, поскольку свернуть было некуда при всем желании. Дорога сужалась и сужалась; кусты по сторонам ее становились все гуще и выше, и ветви их все сильней хлестали и царапали машину. Вское они завязли окончательно.

Они вышли из машины, разминая ноги, и закурили. Темнело; огромная лиловая туча надвигалась на них с запада. Поднялся страшный ветер. Толстый сук обломился и упал на капот. Ветер поднимал столбы пыли, трава полегла, кусты стонали и скрипели. Развернуть машину было невозможно. Пыль, щепки и листья летели в лицо. Тучи, сменяя одна другую, мчались с безумной скоростью. Вороны кричали очень громко. Небо почернело. Все было черно: земля, и небо, и ветер. И далекий лес за полосой кустарника и полосой болота был черен. Вороны опять закричали и черной лентой взвились в воздух. Дантес задрал голову, но увидел только, как вершины елей смыкаются в невероятной высоте. Потом небо раскололось надвое, и Дантес упал, зажав руками уши.

Когда он очнулся, шел проливной дождь. Он был весь насквозь мокрый, и голова у него болела. В нескольких шагах от него на земле лежало тело. Он поднялся на четвереньки и пополз к товарищу. Он еще не дополз до него, когда молния вновь с сухим треском распорола небо. В ослепительном свете он увидел, что Геккерн мертв. Лицо его было искажено, в пустых глазницах ползали слизни и черви, изо рта торчал пучок сырой травы. Дантес поднялся на ноги и встал, шатаясь. Колючие ветки хватали его за руки, мокрая трава льнула к нему. Вода лилась отвесной стеной. Земля стала проседать. С голодным чавканьем она уходила из-под ног. Дантес кричал и плакал: он не боялся никого живого, но против травы, что цеплялась за ноги, и земли, что оседала и чавкала, он был беспомощен, как маленький мальчик. Его агония длилась час или больше. Когда земля засосала его до колен, сердце его остановилось.

Между молнией и громом прошло на самом деле не больше двух-трех секунд. Геккерн был жив, но без сознания и весь в крови. Дантес привел его в чувство, и они кое-как вползли в машину и захлопнули дверцы. В крови были оба: Дантесу упавшая ветка едва не выбила глаз.

— Башка болит… — простонал Дантес.

— У меня тоже.

— Где мы?

— Не знаю.

— Зачем нас сюда принесло?!

— Не помню.

— Проклятый коньяк

— Да.

К утру дождь прекратился. Дорога совсем раскисла, машина не могла ехать. Они прошли пару километров пешком, обнаружили какую-то деревню, возвратились другой дорогою в райцентр и стали договариваться с аварийкой (обычным порядком, они не хотели никому признаться, что спьяну чуть не угробили казенную машину), вызволили «девятку» и только потом позволили себе отоспаться.

На следующий день им сообщили, что беглецов видели на вокзале в Твери, и они перебазировались в Тверь. Они с облегчением покидали новгородские земли, где мерзкий дух вольницы был еще очень силен и страшный призрак вече шлялся по болотам.

Начальник милиции не спросил их, как они съездили в Ненарадово. У него своих забот было полно.

Счет за сентябрь, что прислали Рите другие, был нет померно велик, но Рита не посмела возражать.

— Скажи, тебе вообще-то нравятся негры?

— Я не по этой части, — сухо отвечал Большой.

— Да я тоже — зря ты думаешь… Я в общечеловеческом плане хочу знать — вот мы на словах как бы против всякой кфс… ксенофобии, да? — а на самом деле как ты к неграм относишься? Ты считаешь их такими же людьми, как мы?

— Они люди, — сказал Большой, — но вовсе не такие же. Они — другие.

— Это все казуистика, софистика и схоластика, — заявил нахально Мелкий, едва уловимо спотыкнувшись на «схоластике», — я не о том тебя спрашиваю. Ты бы выдал своих дочерей за негров? (У Большого было три дочери.) За один стол бы с ними обедать — сел?

— Я не с каждым русским бы за один стол сел, — ответил Большой.

Он только что опубликовал роман — настоящий, не халтурку, — в котором ухитрился оскорбить и обидеть абсолютно все населяющие Землю народы, включая котоко и мутетеле, за что был подвергнут некоторому остракизму и теперь стал поневоле осторожен в высказываниях, не желая допустить преступной не политкорректное.

Впрочем, хитрюга Мелкий тоже не высказал своего истинного отношения к неграм. Но оно никого и не интересовало.