Кодекс чести

Глава девятая

Отъезд был намечен на ранее утро. Однако еще с вечера всё пошло наперекосяк. Первой неожиданностью был отказ волхва Костюкова ехать вместе с нами. Это было тем более неожиданно, что его (вымышленное) имя уже было вписано в подорожную грамоту. Я попытался добиться вразумительных объяснений, но Илья Ефимович начал крутить и темнить, что было, по крайней мере, обидно, учитывая наши хорошие отношения. В конце концов, он полупризнался, что ему кем-то было запрещено ехать вместе со мной.

По предыдущим нашим с ним разговорам выходило, что для возвращения в двадцатый век мне нужно было заручиться помощью каких-то влиятельных в астральных и колдовских сферах лиц. Однако ничего конкретного об этих персонах Костюков не сообщал. Как только я начинал выспрашивать его предметно, он тут же переводил разговор на другую тему. Об интересующих меня вещах удавалось поговорить только вскользь, между прочим.

Почему-то Костюков не хотел или не мог связать меня напрямую с этими таинственными, не знаю, как и сказать: людьми или личностями. Пока я надеялся на его участие и помощь, можно было не очень вникать в запутанные подробности мистических игр, но когда он отказался ехать, я попадал в сложное положение. Теперь мне нужно было самому искать милости неведомых доброжелателей и обходить неизвестные капканы.

— Я сам смогу справиться? — спросил я его, когда все аргументы были исчерпаны и он твердо сказал, что остается.

— Должен справиться, хотя всякое может случиться. Это какая карта выпадет.

— Вы можете хотя бы объяснить, что это за могущественные люди, и каких милостей мне у них просить?

— Нет, — коротко и конкретно ответил Костюков.

— Почему? — продолжал упорствовать я.

— Сие не моя тайна, а ты не посвящен.

— Так как же я смогу с ними договориться, если даже не знаю, с кем и о чем говорить?! — в конце концов возмутился я.

— Это зависит от их доброй воли. Если захотят, то всё узнаешь. Коли будут к тебе благорасположены, то всё прояснится, коли нет… Тогда ничего и не будет.

Теперь положение стало немного понятнее. Во всяком случае, я смог представить себе какую-то систему.

— Мне нужно как-нибудь объявляться, привлекать к себе внимание этих людей?

— Кому ведомо многое, тому не нужно, а кому не ведомо, тому и знать не надобно, — опять перешел на околичности Илья Ефимович.

— На вас, если что, можно ссылаться?

— Кому ведомо… — опять завел он свою бодягу.

— Понятно, кому ведомо, тому ведомо. А к кому обратиться, как я узнаю?

— Сами объявятся, коли будет твой расклад. А большего, прости, сказать не смею, ты не посвящен.

— Они меня, что, сами найдут?

— Нет, ты им не нужен.

— Так как же я с ними смогу встретиться? — сердито спросил я, начиная терять терпение.

— Пусть о том думает твоя Фортуна.

Я мысленно плюнул и прекратил расспросы. То ли действительно от Костюкова ничего не зависело, то ли он просто морочил мне голову.

«Ну и черт с вами всеми, — подумал я, — в конце концов, скоро наступит XIX век, и он будет повеселей, чем нынешний. Начнутся либеральные реформы, то да се, наполеоновские войны, свободомыслие и нигилизм, а я покуда займусь медицинской практикой, подкоплю деньжат, куплю деревеньку, буду с девками в бане париться…»

— Чтобы анафема на головы этих остолопов, — хмуро сказал, входя ко мне в комнату, Антон Иванович и окончательно прервал наш с Костюковым разговор и прощание. Он ходил проверять степень готовности нашей дворни к началу путешествия и вернулся злой, как черт. — Поди, целый день дулись в карты и водку пили, до сих пор ничего не собрано. Ты всё говоришь, что холопы такие же люди, что и мы, потому их нельзя бить в морды, вот иди и разбирайся с ними сам, а я больше палец о палец не ударю.

Я утвердительно кивнул, но разбираться с дворней не пошел. В конце концов, утро вечера мудренее. Главное, что мы завтра, наконец, тронемся в путь.

Ранним утром я встал пораньше и, не дожидаясь Антона Ивановича, прощающегося в большом доме с невестой, пошел проверить готовность нашего поезда.

Увы, я был первой ласточкой во влажных предрассветных сумерках. Никаких признаков подготовки заметно не было. Прождав минут пятнадцать около конюшни и каретного сарая, злой и раздраженный, я отправился выяснять, куда подевалась наша челядь.

Первым мне попался Иван, уже возвращающийся с поисков исчезнувшей дворни. Как ему удалось узнать, все оказались около кузницы, так как расковалась одна из лошадей, а кузнец еще почивал. Так что нам выехать на рассвете оказалось никак невозможно. Кроме того, выяснилось, что упряжь неисправна и ее еще вчера отнесли к шорнику, а он оказался пьян. Кроме того, у экипажей не перетянуты и не смазаны колеса.

Под ударами судьбы я позабыл, что крепостные такие же люди, как и мы, вольные, и начал махать кулаками у виноватых носов, обещая разбить их в лепешки, если сей момент всё не будет исполнено самым лучшим образом.

— Петя! — взял я под микитки своего недавнего приятеля и помощника. — Ты здесь валяешься на боку две недели, и опять будешь говорить, что у тебя не было времени смазать оси?

— Так где здесь дегтя взять? Нету тут дегтя-то, — начал было придуриваться он, но, встретив мой свирепый взгляд, молчком побежал смазывать колеса.

Началась общая беготня и неразбериха, за которой, откровенно издеваясь, наблюдал Антон Иванович.

В довершении бед принялся накрапывать дождик, час от часа усиливающийся. Северо-западный ветер нагнал тяжелые низкие облака, и к обеду разверзлись хляби небесные.

Дождь упорно молотил по земле, похолодало. Мужики заскучали и начали отлынивать от работы. Я начал разбираться, и выяснилось, что крыловские дворовые отправились в путешествие в одних портках и рубахах.

Спасаясь от дождя, они уныло толклись около экипажей, взбадриваясь только тогда, когда я попадал в поле их зрения.

Проклиная мужицкую беспечность, глупость и лень, я отправил Ивана на базар купить им армяки. Это заняло много времени и опять затормозило дело. Когда же одетые в обновки дворовые продолжили сборы, выяснилось, что провианта у нас совсем мало и нужно докупать в дорогу провизию.

— Куда все спешат? — делая вид, что не замечает меня за спиной, недовольно заявил Пахом, тот самый, что перепилил у рыдвана дубовую балку. — Собрались бы не торопясь, да завтрева бы и поехали. А были бы баре хорошие, так угостили бы мужичков водочкой.

Я вперил в «лукавого раба» уничижающий взгляд, но он на него никак не среагировал, напротив, развил тему:

— Оно, известно, мы люди подневольные, а с устатку и для сугреву водочка бы в самый раз.

— Оно, конечно, ежели по справедливости, то должны поднести! — подхватил тему другой тунеядец с красными глазами альбиноса. — Как же мужичкам не выпить с устатку. Таких трудов положили!

Первое и второе мое желание было набить им морды за наглость и вымогательство. Однако я сдержался и велел запрягать, хотя правильнее было бы отложить отъезд до следующего утра.

Дворовые помялись и нехотя побрели, кто в конюшню, кто в каретный сарай.

Антон Иванович, всё это время наблюдал за моими действиями, ехидно ухмыляясь.

— Так, говоришь, мы крепостники и рабовладельцы? — спросил он, когда мы с ним остались под дождем одни, дожидаться результатов моих усилий.

— А вот посулю им по рублю, посмотришь, как забегают, — ответил я, вспомнив про экономические рычаги экономики.

— Посули, — осклабился предок. — А я, брат, понаблюдаю.

Я пошел сулить. Замученных крепостных я нашел в теплой конюшне, за разглядыванием новых армяков. Никто и не думал начинать запрягать.

— Мужики, — крикнул я, когда, увидев меня, они попытались рассредоточиться, — если через пятнадцать минут всё будет готово, получите по рублю.

Лица враз повеселели, и на них появились улыбки.

— Мы, барин, чичас, — ответил за всех альбинос. — Ежели так, то оно, конечно, способнее. Теперича мы завсегда и ежели что, то оно конечно.

Заискивающе улыбаясь, он протянул ладошку.

— Я сказал, что дам вам деньги, если быстро запряжете! — закричал я, начиная понимать комизм происходящего.

— Ежели жалуете, то мы завсегда готовы заслужить, — заныл альбинос.

Петр, осклабившись не хуже предка, с удовольствием наблюдал, как меня разводят хитрые дворовые. Остальные продолжали тянуть руки, и не думая приступать к сборам. Судя по их реакции, рыночные отношения в нашей отчизне приживались медленно. Сладкое слово «халява» повелевало сердцами и помыслами. Мне осталось только повернуться и выйти.

— Ну, что, запрягли? — спросил Антон Иванович. Я пожал плечами и рассмеялся.

— Бороться с народом-богоносцем невозможно.

— А это мы сейчас проверим, — сказал он.

Предок отстранил меня и гаркнул зычным командным голосом:

— А ну, запрягай, мать вашу так-перетак. Я вас таких-растаких сейчас всех перепорю!

Он поднял арапник и начал полосовать по спинам всех кто сказался поблизости.

— Да мы, барин, завсегда рады стараться! — весело откликнулись попавшие под бой мужики.

Они бросились врассыпную и начали работать в хорошем темпе. Ровно через полчаса экипажи нашего поезда стояли запряженные и нагруженные поклажей.

— Вот, так-то, брат, — назидательно сказал предок. — Русский мужик уважает строгость и простое обращение. Это тебе не француз или немец, у нас всё нужно делать по душевности и обычаю. Побей русского человека, так он тебе что хочешь, хоть часы изобретет!

Увы, возразить на это мне было нечего. Когда все было готово к отъезду, мы с Антоном Ивановичем сели в рыдван, «люди» в коляску и подводы, и наш куцый караван под прощальные возгласы новых знакомцев из губернаторского дома выкатился из резиденции.

Германскому канцлеру Бисмарку приписывается крылатая фраза о состоянии российских дорог, что их, мол, у нас нет, а есть одни направления.

Я начал свое путешествие по дорогам отчизны за шестнадцать лет до рождения этого пресловутого государственного деятеля и утверждаю: дороги у нас были всегда, как только появилась Русь. Только они почему-то спервоначала сделались не очень хорошие. Если говорить правду, они всегда были очень плохие, но всё-таки это были дороги, а не направления. Канцлер был неправ дважды, ибо как направления, дороги наши совершенно несостоятельны. Направление, как и прямая линия в геометрии, предполагает кратчайший путь между двумя точками. Дороги же наши проложены не прямо, а как-то косо и криво, так что порой становится совершенно непонятно, куда они ведут.

Иногда, наблюдая за их вольными изгибами, кажется, что прямая линия просто несовместима с нашим национальным характером. Другого логического объяснения странному серпантину, по которому мы продвигались на плоской равнине я придумать не смог.

— пелось в когда-то популярной песне. Наша дорога вилась не пыльною, а грязною лентой и с каждым километром (верстой) делалась всё грязнее и грязнее. Лошади поначалу довольно резво тащили экипажи, но постепенно темп движения начал падать.

Дворовые, мокнущие в открытых подводах, скорее всего последними словами костерили меня за барскую дурость и упрямство. У меня же еще не прошла злость за их давешнее разгильдяйство, и угрызений совести, глядя на их показные страдания, я не испытывал. Теперь, когда мы, наконец, тронулись в путь, хочешь, не хочешь, будем продвигаться вперед.

В девять часов вечера наш караван въехал в большое село и остановился у почтовой станции. Для тех, кому не довелось ездить по дорогам нашей страны до изобретения паровой машины, в двух словах опишу ситуацию с путевым сервисом тех времен.

Через определенные промежутки, в несколько десятков верст, на больших (столбовых) дорогах стояли станции, в которых содержались лошади для сдачи в наем путникам, чтобы те могли доехать до следующего пункта. Кроме того, такая станция выполняла функцию гостиницы для проезжающих. Обычно свободных лошадей и мест на всех путешественников не хватало, что создавало почву для мелкой коррупции и вымогательства со стороны станционных смотрителей. Лошади у нас были свои, а вот с постоялым двором при почтовой станции вышла промашка. Обе небольшие комнаты, предназначенные для отдыха путников, были заняты двумя дворянскими семействами с детьми и челядью.

Втиснуться туда еще и нам было невозможно, поэтому мы с Антоном Ивановичем решили поискать ночлег в «частном секторе». Для размещения проезжающих путников, обделенных казенными удобствами, существовал специальный порядок и назначенный местный житель, ведающий расселением путешественников по крестьянским избам.

В этом селении неприятную обязанность устраивать проезжающих на ночлег исполнял плюгавый старичок с хитрющими глазами, делающий всё от него зависящее, чтобы избавить своих односельчан от навязанной им властями докуки.

Дедок с первых же минут знакомства начал плакаться о скудости и неудобстве житья в их селе, о бедности крестьян и грязи в избах. Как блестящую альтернативу плохому ночлегу, он предложил нам добраться до следующего села, где существовали все мыслимые и немыслимые удобства.

Я, по незнанию, поддался было на уговоры этого хитрована, но предок, поднаторевший в подобных делах, цыкнул на старика и пообещал пожаловаться на его «нерадивость» какому-то неведомому начальству.

Дед струхнул, и поклялся устроить нас наилучшим образом.

Очередником, обязанным предоставить жилье путникам, оказался небогатый, многодетный крестьянин с избой, закопченной до антрацитового цвета топкой «по-черному». Представить, как зимой всё это многочисленное семейство обитало в тесной избе вместе со скотом, я не мог. Хозяйка, женщина неопределенных лет, изнуренная барщиной, хозяйством, родами и детьми, избу запустила до неприличного состояния.

Однако наши дворовые, промокшие и продрогшие, были рады и такому пристанищу. Мы же с Антоном Ивановичем, убоявшись грязи, запахов и кровососущих насекомых, предпочли ночевать в рыдване, несмотря на холодную ночь.

Утром, почти без понуканий, наши дворовые снарядились в дорогу. Я заплатил хозяину за ночлег и лошадиный корм, чем поверг его в большое смущение. Обычно, кроме ругани и зуботычин, крестьяне от гостей ничего не получали.

Мы выехали за околицу этого скучного, неприветливого села. Дождь продолжал идти, и дорога окончательно раскисла. Лошади скользили по грязи, колеса вязли, и мы медленно тащились через бескрайнюю равнину, мимо черных деревушек, небольших сел с бедными церквями. Ничего интересного, способного привлечь внимание на всём пути следования, до дневного кормления лошадей, нам не встретилось.

«Кормление лошадей» и дневной отдых обычно длились четыре-пять часов, поэтому, по возможности, выбиралось удобное для стоянки место. Мы приглядели живописную опушку старого леса с высокими мощными деревьями, под которыми можно было укрыться от дождя.

Коней распрягли и отпустили пастись. Дворовые развели большой костер, чтобы просушиться и приготовить пищу. Предок, чтобы занять время, затеял рыбалку в небольшой, очень чистой речке, а я решил прогуляться по лесу. В компанию мне напросился Иван, сачкующий от холопских трудов и тягот.

Мы с ним пошли вдоль опушки, покуда не набрели на изрядно протоптанную тропинку, круто уходящую в лес. В отличие от наших обычных смешанных лесов — этот лес больше напоминал старинный парк. Могучие деревья на большой высоте сплелись кронами, так что дождь почти не промачивал листву, и внизу было сухо.

Мы быстро шли, с удовольствием разминая затекшие от долгого сидения ноги.

Внезапно Иван встал как вкопанный. Лицо его сделалось удивленным и встревоженным. Я тоже остановился, не понимая, что его так напутало.

— Ты что? — спросил я, почему-то шепотом.

— Мне дальше идтить нельзя, — ответил он.

— Почему?

— Сам не пойму, но чувствую, что нельзя. Пойду — будет худо.

Опять начиналась чертовщина. С другой стороны, уже давно ничего необычного не происходило, так что в пору было заскучать. Я стоял на распутье: можно было вернуться на стоянку или пойти вперед одному. В отличие от Ивана, я никакого дискомфорта не чувствовал, потому решил идти дальше.

— Подожди меня здесь, схожу, посмотрю, что там такое…

Впереди был такой же величественный, чистый лес, никаких чащоб и буераков. С собой у меня был заряженный пистолет и сабля, так что бояться особых причин не было.

Я пошел по тропинке, солдат машинально сделал вслед несколько шагов и отпрянул в сторону.

— Чур, чур! — вдруг закричал он и принялся усилено креститься. Потом отступил назад и удивленно осмотрелся по сторонам. — Здесь, ничего не чую, а там страх нападает. Кажется, что еще шаг сделаешь, и конец придет, — удивленно сказал Иван, выставив вперед руку, как будто нащупывал невидимую стену.

— А ну, попробуй еще! — попросил я, возвращаясь к нему.

Иван согласно кивнул, сделал несколько осторожных шагов, дошел до прежнего места и остановился, будто наткнулся на невидимый барьер. Он пересилил себя, попытался двинуться дальше и отлетел назад. «Похоже на силовое поле», — отрешенно подумал я, не зная, что еще можно предположить в такой ситуации.

— Кто-то меня не пускает, — обижено сказал он.

— Оставайся здесь и жди, а я попробую узнать, что там такое, — сказал я, крайне заинтересовавшись таким феноменом.

Я двинулся вперед, внимательно осматриваясь по сторонам. Ничего необычного в лесу не было. Так я прошел с полкилометра. Тревога и настороженность начали проходить. Впереди появился просвет, и я вышел на большую поляну. Пока мы были в лесу, ветер порвал тучи, и над головой теперь сияло яркое летнее солнце. Трава, осыпанная дождевыми каплями, блестела мириадами брильянтов.

Вдруг эту божью благодать нарушили звуки близких выстрелов. Причем несколько из них слились как бы в короткую автоматную очередь. Я отпрянул под защиту деревьев и осторожно пошел в направлении стрельбы, стараясь не маячить между стволами. Кроме разноголосого щебета птиц, никакие посторонние звуки больше не нарушали тишины.

Я уже решил, что стрельба мне померещилась, и хотел повернуть обратно, как вдруг увидел на земле человека. Лежал он навзничь в неестественной позе, и было с первого взгляда понятно, что он мертв. Медленно, оглядываясь по сторонам, я подошел к телу.

Убитый был парень лет двадцати, одетый в худую телогрейку, солдатские штаны и кирзовые сапоги. Рядом с ним валялась трехлинейная винтовка без штыка. Телогрейка была распахнута на груди, красной от крови.

Я не сразу сообразил, что ни одежда, ни оружие убитого никак не соответствуют реалиям восемнадцатого века. Похоже было, что я вернулся в наше время, да еще сделался свидетелем убийства.

Чтобы не стать следующей жертвой, я нырнул в кусты и наткнулся на второе тело. Этот человек одет был еще экзотичнее, чем первый — в форму солдата Вермахта, времен Отечественной войны. Рядом с ним валялся пистолет-пулемет «Шмайссер». Судя по положению тел и оружия, эти люди выстрелили друг в друга одновременно.

Что произошло между ними, я не знал, как и то, почему они так странно одеты.

Мысль о том, что я попал в начало сороковых годов прошлого века, вначале не пришла мне в голову. Даже если это были 41–42 годы, то места, по которым мы вояжировали, во время войны немцы не оккупировали, так что взяться здесь немецкому солдату было неоткуда.

Пока я рассматривал убитых и место преступления, в тишину летнего полдня вписался отголосок дальней ружейной и автоматной стрельбы и собачий лай.

Мне стало совсем неуютно. Я, пока вблизи было тихо, преодолев инстинктивный страх перед покойником, расстегнул карман немецкого мундира и вытащил из него документы.

На книжице со свастикой на обложке, было напечатано AUSWEIS и ниже sonderkommanda, внутри вписаны фамилия и имя убитого, какой-то номер, видимо подразделения, а внизу, как и положено стояли печати и подписи. Если кто-то играл в войну, то очень натурально.

Между тем, стрельба и лай собак быстро приближались, причем широким фронтом, грозя отрезать меня от заветной тропинки. Я представил, что со мной будет, если я попаду в руки любой из сторон, и начал паниковать. То, что всё это не игра в войну, свидетельствовали убитые, а о том, что идет настоящая облава, скорее всего на партизан, я догадался сам.

Из-за волнения я не смог точно вспомнить место, с которого вышел на поляну, и бестолково метался в поисках тропинки, теряя драгоценные секунды. Лай приближался, уже были отчетливо слышны немецкие слова команд, когда мне, наконец, удалось найти место, с которого я увидел убитого партизана.

В несколько прыжков я убрался с открытого места и собрался бежать, но задержался на какое-то мгновение и увидел, как на поляну из леса выбежала женщина в черной эсэсовской форме с пистолетом-пулеметом в руках. Не целясь, от живота, она начала стрелять по кустам.

Я едва успел упасть на землю, когда очередь прошла надо мной и с куста ореха посыплись вниз отстреленные веточки. Увидеть меня автоматчица не могла, я же приподняв голову, чуть не вскрикнул от удивления. Эсэсовка лицом и фигурой была похоже ни много, ни мало на исчезнувшую камеристку леди Вудхарс. Выпустив по кустам целый рожок, она перезаряжала автомат.

Рассматривать ее и удостоверяться, что это моя старая знакомая, у меня не было ни малейшего желания. Я вскочил на ноги и кинулся в лес.

Никогда не предполагал, что смогу так сильно испугаться. И никогда мне не приходилось так быстро убегать. Я выжимал из своих ног и дыхания всё, на что они были способны, стараясь успеть выскочить из кольца, смыкающегося вокруг поляны.

Иван, спокойно ждавший меня на месте, где мы разошлись, вытаращил глаза, когда я, бледный и задыхающийся, наскочил на него, не в силах ничего сказать.

— Ты че, Григорьич, никак нечистого встретил?

— Хуже, — ответил я, немного отдышавшись, — я чуть не попал сразу под две тоталитарные машины. Это похлеще, чем ваш нечистый.

Он ничего не понял, но расспрашивать не стал, тем более что я постарался быстрее убраться с опасного места.

Постепенно я приходил в себя, и на место страха пришло удивление. Что-то слишком часто мне попадаются временные коридоры, а этот последний и того чище — пространственный.

То, чему я оказался свидетелем, была, судя по всему, большая облава. Как это могло происходить на территории страны, никогда не оккупировавшейся фашистами, было непонятно. Предположить, что это был заброшенный в тыл страны немецкий десант, не позволяли детали, вроде наличия собак и слишком шумного поведение немцев. Да и лес, как я теперь вспомнил, был какой-то не северный.

И совсем непонятно было появление там камеристки Вудхарс Лидии Петровны. Эсэсовка находилась от меня метрах в тридцати, так что я видел ее совершенно отчетливо. Она удивительно напоминала эту странную женщину. Лидия Петровна часто приходила мне на память.

У меня не проходило чувство, что мы с ней уже встречались, только я никак не мог вспомнить, где и когда. Это мучило, как забытое простое слово — вертится на языке, но в последний момент никак не вспоминается.

Всё это было очень интересно, вот только жаль, никак не поддавалось объяснениям.

Мы с Иваном довольно быстро вернулись на нашу стоянку, где всё было так же мирно и заурядно, как и раньше. Отдохнувшие лошади мирно ели овес. Над костром висел котелок с варящейся ухой. Возле него важно прогуливался Антон Иванович, ожидая меня, чтобы похвастаться удачной рыбалкой.

Я уже был в курсе того, что не загаженные промышленными отходами российские водоемы кишат рыбой, и не удивился богатому улову. Однако правила приличия подразумевали признание необычных способностей рыбака, что я сделал по возможности искренне.

После долгого обеда с обильными возлияниями, в шестом часу вечера, мы, наконец, тронулись в путь. Вечерний переход был короче утреннего, и в десять вечера мы остановились на ночевку в большом селе. Дождь прекратился, и стало теплее. На станции было малолюдно, так что отпала нужда в подневольном крестьянском гостеприимстве.

Гостевые комнаты на станции были грязны, неудобны, но после предыдущей ночи, проведенной в карете, я был доволен возможностью вытянуться на жесткой лавке, что и не преминул сделать.

Встали мы с рассветом и спешно тронулись в путь. Все вчерашние события повторились, естественно, без путешествия по таинственному лесу. Слава Богу, до самой Москвы никаких происшествий больше не было.