Когда диктует ночь

Запах денег просачивался сквозь перегородку, малявка, и смешивался с традиционным запахом лимонной жевательной карамели и йогурта. Накидка с капюшоном, скомканная, валяется на полу, а туфли без задника и каблука летят под биде, малявка. От корзины для бумаг исходит кислый запах использованных презервативов — свидетельство напряженной работы. В комнате все вверх дном, приколотые кнопками, на стенах развешаны образки святых дев и мужей, фосфоресцирующие в темноте, рядом с вымпелами футбольных команд с автографами — память о самых спортивных клиентах, малявка. Местами обои порваны и свисают, как лоскутья кожи. В этом виновата влажность: если пройтись по комнатам, то повсюду увидишь косые и кривые проржавевшие трубы. Ко всему этому прибавь любопытный глаз Чакон, неотрывно глядящий в просверленную дырку. Луисардо рассказывал все так, будто сам там был. Старикашка занимается тем, что продает в борделях разную дешевку, малявка, благодаря этой работе он может заплатить за поездку. Он доезжает до самого юга, а сам он из Албании, проходит сквозь ночь, как лунатик, с чемоданчиком, какие носят механики, где он хранит свой товар, малявка, фонари, ходики, брелоки для ключей, транзисторы, охотничьи ножи, погремушки, платки от Леве, наборы отверток, шнурки для ботинок, аппараты для определения фальшивых денег, бритвенные помазки, английский ключ, который ему до сих пор так и не удалось нигде продать, евроразъемы, помаду, зубные щетки, фартуки, видеокассеты с фильмами Брюса Ли и удачную имитацию швейцарского перочинного ножика. Его дело основано на том, что сам он называет двойной иудейско-христианской моралью. Свой товар он скупает по бросовым ценам, а потом продает по ценам баснословным. К примеру, маленький транзистор, который он продал одному из клиентов за пять тысяч песет, обошелся ему всего в триста на китайском рынке в Барселоне. Клиент платит с удовольствием, с таким же удовольствием, с каким платил за отсос, сидя на диване. Большинство клиентов таких мест, малявка, люди женатые, у них семья, дети. Их неудовлетворенная и подавленная природа, нечистая совесть заставляют их покупать все эти безделицы — подарки, которые имеют двойное назначение, малявка. Первое — для очистки совести. Второе — чтобы одурачить семью. Старикашка изучил ситуацию и собирает навар, которого хватило на то, чтобы заплатить за добрую часть его поездки. Однако для такой деликатной миссии необходимы скорость и секретность, поэтому старикашка терпит крах, малявка, поэтому он и кончил плохо. Выехав из Албании, он проехал через отметки того, что когда-то называлось Югославией, и, переходя из борделя в бордель, ночью добрался до Мюнхена, где продал почти весь товар. Брелоки для ключей, фонари, маникюрные ножницы, противомоскитные часы, зажигалки. Там, в Германии, где шлюхи со светло-розовыми влагалищами чуть было не уболтали его. Так и хочется сказать: укатали сивку крутые горки. Либо ты педераст, либо слепой, малявка. Старикашка был слепым и с воспалением яиц, от которого они у него раздулись, как у осла, отправился в Париж, малявка, туда, где женщины шепчут на ухо все, что хочет услышать мужчина. В парижских борделях он целиком и полностью посвятит себя торговле и притворится глухим, притворится, что не слышит зазывных голосов сирен, точно так же как потом в Марселе и Барселоне. Но в Мадриде он не может устоять против женских чар кубинки, которую зовут Рикша. И он заплатит не только за то, чтобы покувыркаться с ней, нет, малявка. Он заплатит и за то, чтобы открыть ей свои самые сокровенные тайны. Видишь ли, малявка, скорость и секретность куда-то улетучиваются в постели, провонявшей старыми окурками и кислым молоком. И, увлекаемый некоей космической энергией, он выбалтывает все до конца, развалившись на разворошенной койке. Видишь ли, малявка, все дело в принудительной информации, как называют ее специалисты, которая заставляет старикашку рассказать от начала до конца всю свою собачью жизнь. Он обещает Рикине, что вернется за ней с карманами, битком набитыми деньгами, потому что отправляется на поиски сокровища, зарытого в недрах гор. У него есть карта; он повторит это тысячу раз. И вот Луисардо кропит свой рассказ историческим уксусом, углубляясь во времена Филиппа III, короля достаточно упитанного для рассказа, где бродит голод, малявка.

Он принадлежал к династии, которая сделала возможным завоевание Америки, той самой, малявка, династии австрийского орла. Сей Филипп считал себя наместником и наемником Бога на земле. На земле и под землей, малявка. С горящим взором он изгонит из Испании морисков, и на это у него уйдет два долгих года. За это время под единственным предлогом — облегчить посадку на суда — он сгонит мавров в Тарифу, прямехонько сюда, малявка, со всего Бетиса и Ла-Пеньи. Поскольку в ту эпоху не было паромов, а Альхесирас лежал в развалинах, они погрузились на королевские корабли. Они переправлялись в Африку со всем своим добром, и многие, боясь, что их ограбят во время плавания, прятали в скалах свои деньги и драгоценности. Потом отметили место и нарисовали карты, которые должны были пригодиться по возвращении. Четыреста лет спустя, малявка, в царствие Приапа, одна из этих карт попала в руки старикашки с глазами лунатика и бородой меланхоличного козла. Эта карта нарисована хной, и старикашка кончиками пальцев нащупывает рельеф кадисского побережья. И, не теряя времени, пускается в авантюру Луисардо поджаривал старикашку на стреляющей маслом сковороде своего распаленного воображения, старикашку, который, увлекаемый неведомым доселе порывом, доверил Рикине свою тайну. Речь идет о душераздирающем признании, которое Чакон, приникнув ухом к перегородке, внимательно выслушала. И вот, натянув трусы, она вприпрыжку спускается по лестнице из неотесанного дерева и заходит в заднюю комнату, где, как и каждую ночь, режутся на деньги в чирибито.

Игроков трое, одного, по имени Фазан, мы уже знаем: седые волосы, «ролекс» на массивном золотом браслете, застегнутый на все пуговицы пиджак — словом, верх элегантности. Он называет себя журналистом и рассказывает о том, что политики ссужают ему деньги, чтобы он выставлял их в своих репортажах с лучшей стороны. Выйдя из Конгресса с целым ворохом сплетен, он идет к Чакон. Из одного борделя в другой. Вот где сидел Фазан той ночью, когда все началось. Карта ему не шла, и он просаживал последние деньги, играя один против двоих. Один из этих двоих — трансвестит, приехавший из Аргентины. Другой — тип с лицом злодея, откликающийся на имя Хинесито. На щеке у него шрам, во рту зубочистка, и он в выигрыше. Чакон входит и зовет Хинесито, которому удача сама плывет в руки и который быстро встает, что-то жуя и не забыв про зубочистку, которую в ярости ломает надвое. За ним выходит трансвестит. Фазан остается один; на столе деньги и еще неразыгранные карты. Он распускает галстук и наливает себе виски. Потом смотрит на потолок и, когда взгляд его утыкается в обсиженную мухами лампочку, думает, что жизнь что-то вроде этого, малявка: вроде обсиженной мухами лампочки, которая то зажигается, то нет. Но эта мысль занимает его ненадолго, потому что Фазан — человек земной, и если мы явились в эту жизнь, чтобы страдать, то налейте мне еще. И он берет стакан с виски и залпом выпивает его. Потом, с саднящим горлом, расстегнутой грудью и полураспущенным галстуком, Фазан мысленно переключается на чернокожую официантку из кафе «Берлин», которая сейчас ждет его в двух шагах отсюда. На Фазана находит романтический стих, и он наливает себе еще виски. Однако вернемся к Чакон, которая, облокотясь о стойку, дает указания Хинесито и его подружке-трансвеститке, которая только и делает, что кивает головой, как китайский болванчик. Чакон говорит, что хорошо заплатит им, если они отберут карту у старикашки, который скоро спустится.

— Не знаю, где он ее прячет, но где-то недалеко, — объясняет Чакон, потряхивая браслетами. — Если придется его пырнуть, можешь не сомневаться, Хинесито, можешь не сомневаться, — подсказывает она.

Хинесито знает, что подсказки Чакон — это замаскированные приказы, и соглашается, ковыряясь в коренном зубе. И тут краешком глаза Чакон засекла путешественника, малявка, в тот самый момент, когда он вытащил фляжку и налил в стакан виски. Чакон взбешена и, закончив отдавать приказы, она подходит к путешественнику, осыпает его брешью и указывает на дверь. Мы уже говорили, что путешественник опрометью выбегает на улицу с единственным желанием — выкурить сигаретку. И что в поисках огня он не заметил вышедшего из дома старикашку со своим полным хлама чемоданчиком. Не заметил он и того, как вслед за ним вышел Хинесито в сопровождении трансвестита. Запомни, малявка, что трансвестит первым набросился на старикана, схватив его за печальную козлиную бороду. У Хинесито не выдерживают нервы, и, поскольку старикашка сопротивляется, он вытаскивает нож и всаживает тому в брюхо прямо там же, малявка, напротив автостоянки. Они обшаривают труп, когда слышат приближающиеся шаги. И прячутся. Это поступь путешественника, который, так и не раздобыв огня, с неприкуренной сигаретой в руке наталкивается на окровавленную тушу. И тут начинается история погребенных сокровищ и внутренних границ, малявка, история ветра и безумия, которые будут преследовать путешественника на каждом шагу.

Случается, что чайки выражают свой протест громкими криками. И стервятники жалуются, что топляки одна кожа да кости и мясо у них жесткое. И случается также, что путешественнику нужен кто-нибудь, кто, черт возьми, объяснил бы ему, кто такие топляки, возможно, именно ища этих объяснений, он и зашел в «Воробушков». Он был похож на жертву кораблекрушения: фуражка сидела набекрень, а взлохмаченные волосы напоминали птичье гнездо. В конце концов он захлопнул за собой дверь, как сообщила следователю одна из девиц, та, что из Гвинеи и просит называть себя Камиллой. В назначенный день она явилась в суд в пепельного цвета блузе, сквозь которую просвечивали ее спелые соски. Прежде чем сесть, она прошлась по залу в коротких обтягивающих шортах, едва прикрывавших пах. Все сходилось к глубокой ложбинке, освидетельствовав которую нотариус мог бы выдать отдельную метрику, о чем он, сообщнически перемигнувшись, и шепнул следователю. Сей последний, натура очень поэтическая и всячески желающая стать выше своего судебного статуса и протокола, записал, что Камилла улыбалась кротко, как овечка, обнажая свои белоснежные зубы с той же естественностью, с какой выставляла напоказ свои цветущие пахи. А теперь, после этих лирических отступлений, проследим за путешественником, так как из слов Камиллы явствует, что, прежде чем он дошел до стойки, перед ним во всей своей пряной красе явилась Милагрос; пышнобедрая, с тонкой восточной талией и щекочущей нервы походкой. Достаточно было одного ее взгляда, и у путешественника приподнялась свисавшая на глаза прядь. А у Милагрос глаза горели, как у дикой кошки, готовой вот-вот наброситься на него.

Путешественник застыл, разинув рот и принюхиваясь к смешанному благоуханию пота и разрезанных на дольки апельсинов, которое витало в воздухе. Он был бессилен перед беспощадной красотой Милагрос. Перед ее черными миндалевидными глазами, которые, как две длинных ножевых раны, тянулись к вискам. Ее губы, равно как и язык, не знали покоя. Она оплела его, заговорила. Не забудем, что Милагрос умеет вскружить голову мужчинам своим влажным, тягучим голосом. «Угостишь меня, малявка?» Путешественник понемногу знакомится с языком ее тела и понимает, что значат эти заостренные скулы, изъеденные, быть может, поцелуями и укусами самых ненасытных клиентов. И ему не приходится объяснять, что означают ее широкие бедра, ресницы, похожие на лепестки, и тонкая, как тростник, талия, которую нельзя обнять, не поранившись. Все эти качества делают Милагрос желанной не только для Бога и дьявола, но и для ее брата Луисардо. Нельзя сказать, чтобы путешественник испытывал болезненное любопытство к тайной истории кадисского побережья. Он заказывает тоник. И, пока ему подают тоник, Милагрос объясняет, что топляк — это фирменное блюдо Пролива, куда входят человеческое мясо и прочая требуха, подающиеся сырыми на берегу. Чаще всего попадается пропеченное на солнце мясцо, или магреби, или совсем черное, которое, судя по визгливым крикам чаек, нравится им больше всего, когда начнет синеть. Забавно, но сначала они долго кружат над разлагающимся телом. Они возбуждены, но держатся на расстоянии, приближаясь лишь понемногу, осторожно, словно в гниющем трупе может быть скрыта ловушка, иначе говоря, парят они уверенно, но внутренняя неуверенность все равно ощутима. Она заметна не только потому, что они ни на миг не касаются лапами земли, но и по тому, как подозрительно пляшут их зрачки. И когда первая птица решается начать пиршество и, спикировав, отрывает кусок мяса, убедившись, что ловушки нет, мельтешение крыл мешает что-либо разглядеть. Речь идет о топляках, и похоже, что именно Милагрос рассказала о них путешественнику в густом и плотном свете «Воробушков», где поговаривают, что путешественник заявился туда, пошлявшись по праздничным улицам.

Можно предположить, что путешественник заинтересовался услышанным, хотя, как заметил Луисардо, единственное, чего он хотел, — это немного посидеть там, насколько возможно, скоротать время, пока не подловит первую же лодку, отправляющуюся в Танжер. Пока же единственное, чего он искал, было убежище, где он мог бы почувствовать себя в безопасности перед явной угрозой. Луисардо разжигал меня своей манерой рассказывать, которой я втайне завидовал. Отсюда и мой болезненный интерес к тому, что произошло в «Воробушках», который Луисардо оборачивал себе на пользу затем, чтобы втравить меня в другую историю, которая поначалу казалась мне безобидной. За ним гонятся, малявка, сказал мне Луисардо со своей самой зловещей улыбкой. За ним гонятся, малявка, Чакон отдала приказ, вспомни, что накануне ночью путешественник понял, что слепые, если только это не в кино, не умирают с закрытыми глазами. И теперь в Тарифе путешественник чувствует себя неспокойно, сомнение кружит над ним, как птица, предвещающая недоброе. Образ старикашки словно оттиснулся на коже его памяти: погасшие слепые глаза и отзвук последних слов. Окровавленный голос. Когда утро сплетало сеть своих ужасов, прежде чем артерия на его шее перестала биться, он предупредил путешественника, чтобы тот опасался двух людей. Он сказал, чтобы тот опасался двух людей. Сказал, что у одного шрам на щеке и от него исходит сильный запах — запах старого ментола, как будто он только что из парикмахерской, второй — в блондинистом парике. В этом старикашка убедился по синтетическому запаху тонких волос. В его скрюченных пальцах оставалось несколько прядей, вырванных при законной самообороне. Он протягивает их путешественнику, и тот, нервничая, пытается их взять. Но они выпадают у него из рук. Путешественник прижимает ухо к груди старикашки, тик… так… тик… так… и слюна застревает у него в горле, когда сердце старикашки перестает биться. Так Луисардо убивает старикашку у дверей самого грязного из борделей, какие только можно себе вообразить. Его накидка разорвана в клочья, а глаза без зрачков открыты и такие большие, что похожи на страусиные яйца, малявка, рассказывает мне Луисардо, задерживая дым в легких. С его лживых губ свисает слюна счастья, которая стекает ему на грудь, обволакивая образок нашей Святой Покровительницы в рамке из чистопробного золота. Луисардо утирает рот рукой, затягивается и, пыхтя, как кузнечные меха, продолжает рассказ. Теперь путешественник пробует поднять старикашку на ноги. Тот еще не совсем умер, малявка. Лето, над Мадридом встает рассвет, и хлесткий порыв холодного ветра заставляет нашего друга передернуть плечами. Непонятно, бредит старикашка или он в здравом уме. Но все сомнения разрешаются, когда он достает карту, свернутую в трубочку и спрятанную в футляр из-под гаванской сигары «Ромео и Джульетта», так-то, малявка. Сокровище спрятано в месте, обозначенном крестом, рассказывает старикашка, корчась в предсмертных судорогах. Луисардо вешает загробным голосом и, картавя, произносит нараспев:

— Ничего сам не гаскапывай, за эту кагту тебя осыплют золотом, как только ты добегесся до Танжега.

Кишки лезут у него изо рта, и он указывает в сторону другого берега, малявка, в сторону Танжера, Медины, еврейского квартала Бен-Ильдер. Путешественнику слышится «Бенидорм», говорит Луисардо и указывает в ночную тьму пальцем, на котором скромно красуется кольцо размером с рефлектор. Там, где виднеются огни другого берега, малявка, там хозяйка бань хорошо заплатит ему, если он принесет ей карту. Это настоящая акула, которая занимается переправкой иммигрантов. Но все эти подробности он узнает позже. А теперь, хотя путешественник и замешан в кровавую историю, все в ней для него привлекательно, как новый, только что открытый мир. Путешественник крепко хватает сигарный футляр с планом и уходит, рассказывает Луисардо. И продолжает рассказывать, как старикашка остался лежать, устремив взгляд в иные миры и залитый кровью, но с дурацкой улыбкой на пухлых губах, доставшихся ему по наследству от предков. Как говорил пророк его религии Магомет, после смерти нас ожидает рай. И круглая кровать с бесчисленными девственницами, все они обнажены и предлагают плод своей невинности новоприбывшему. И запах свежего гашиша, который проникает в кровь и щекочет внутренности, между тем как аллах сношает тебя сзади, малявка, вставляя тебе в задницу свой обрезанный инструмент. Так-то, малявка, пусть меня за это убьют, но до чего же, черт подери, хочется сменить религию; и Луисардо продолжает рассказывать с характерной смесью раздражения и пинков, которыми он постоянно награждает словарь. Однако глупая улыбка застыла на лице старикашки вовсе не поэтому, малявка, ты ведь знаешь, что когда мы умираем, то становимся еще большей падалью, чем при жизни. Улыбка эта вызвана тем, что несколько минут назад он выпустил яд из своих гениталий, которые стали сморщенными, как чернослив. Помни, малявка, что Рикина чувствовала внутри судорожные сокращения члена и струю спермы, собравшуюся в презервативе, щекотавшем изнутри ее лоно, вспомни также, что Рикина закрыла глаза и шмыгнула носом.

Возвращаясь к путешественнику, можно сказать, что он не видел ничего дальше своего носа или, выражаясь точнее, не хотел видеть, потому что дальше его поджидал ужас и неуверенность. Помнишь, что старикашка картавил, малявка, и Луисардо произносит последние слова покойного: «Бегегись двух людей.» — отзвук этих слов путешественник навсегда сохранит в соли своей памяти, малявка, продолжал рассказывать мне Луисардо, пока мы шли в Мирамар. В Тарифе выключилось электричество, и, хотя луна светила очень ярко, даже самый отчаянный храбрец не чувствовал себя на Налете в полной безопасности. Дела служебные. Жандармы совсем с ног сбились. Сегодня утром пляж был усыпан тюками с гашишем. Море возвращает все, что ему чуждо, малявка, говорил Луисардо. И он отхватил около ста пятидесяти килограммов. Чтобы перевезти их к себе домой, он угнал бетономешалку со стройплощадки на берегу. Жандармы искали след пропавших стапятидесяти килограммов, но прежде всего бетономешалку, которую Луисардо по дешевке загнал в Мелилье. Втихаря мы направились в Мирамар, и там, управляясь с делом, Луисардо продолжал рассказывать. Помнишь, что в Тарифе вырубился свет и, работая от кассетных генераторов, разноцветные лампочки озаряли праздничную ночь, похожие на пузырьки в стакане с газировкой. Поэтому путешественник чувствует себя в безопасности. Пахнет жареным мясом, ароматным вином, потными подмышками и маринованной рыбой. Еще пахнет «хворостом», сладкой анисовой настойкой и кобылой в течке. Луисардо был прирожденным рассказчиком и, как хороший рассказчик, добивался того, что все рассказанное сбывалось. И случилось так, что путешественника пленили огни «Воробушков», словно разноцветные лампочки на тележном колесе придавали празднику какое-то особое очарование. А потом случилось то, про что Луисардо мне никогда не расскажет — как они поцеловались с Милагрос и что, стараясь пополнить свой словарный запас новой лексикой, путешественник спросил, что это еще за глупые ловцы.

Мы были знакомы еще с раннего детства, и довольно скоро я узнал о его страсти верить в невероятное. Но еще труднее было заставить поверить в невероятное всех окружающих и меня первого. Помню один случай, когда мы готовились к первому причастию, подробность, которая так ярко характеризует личность Луисардо, что вполне заслуживает небольшого отступления.

Он отправился к исповеди разодетый в пух и прах, во всем самом лучшем, и прямехонько прошел в церковь на Кальсаде; отутюженные брючки и белая рубашка. Милагрос в ту пору была домашней девушкой, душой и телом преданной брату. Хотя дела сердечные у нее обстояли неважно, потому что Чан Бермудес уже седьмой год сидел за решеткой, с хлебом насущным, как говорится, проблем не было. Милагрос потихоньку тратила денежки, которые припрятал Чан Бермудес. Тощие коровы еще не замаячили на ее пастбищах, и жизнь Милагрос уходила на то, чтобы холить и лелеять брата. Так что в указанный день она уложила завитки его волос с помощью самодельного фиксатуара, изготовленного из воды с сахаром. И вот, чувствуя тяжесть в голове и на голове, Луисардо вошел в церковь и приблизился к исповедальне скорее со страхом, чем со стыдом.

Отец Конрадо, дабы убедиться, насколько далеко простираются его теоретические познания, спросил у Луисардо Символ веры, десять заповедей, историю с сыновьями Ноя и задал несколько вопросов по Евангелию. Луисардо только промычал что-то в ответ Наконец отец Конрадо, скрытый за решеткой исповедальни, спросил его, знает ли он что-нибудь о страстях и смерти Иисуса. Тут-то Луисардо взбрыкнул и опрометью бросился вон из церкви, где я ожидал своей очереди. Сначала я подумал, что с ним приключилось что-то ужасное, потому что глаза у него чуть не выскочили из орбит и он задыхался, свесив язык на сторону. Когда он наконец смог говорить, то посоветовал мне быть поосторожнее с исповедью, так как отец Конрадо якобы раскапывает убийство человека. От слов его веяло такой убежденностью, что я поверил ему, и мы оба бросились бежать по Кальсаде. Иначе говоря, Луисардо обладал умом острым, как бритвенное лезвие, способное разрезать волосок, но который притуплялся, когда надо было произвести вскрытие. Затем, по мере того как мы росли, как ломались наши голоса и мы превращались в неуклюжих подростков, его ум становился все острее, а воображение — безграничным. И точно так же, как в то утро, мы мчались по Кальсаде, словно задницу нам натерли острым перцем, Луисардо заставил бежать путешественника. Тот несся по Граквиа, как будто в задницу ему вставили реактивный двигатель.

Время от времени он приостанавливался, чтобы убедиться, что карта при нем. Не забывай, малявка, что в Мадриде светало, а в этот час солнце — огненный шар и ничто еще не отбрасывает тени. И не забывай, что вокруг старикашки, уже остывшего, собрались Чакон в сопровождении трансвестишки в блондинистом парике и типа со шрамом, на голове у которого по-прежнему волосок к волоску. Он откликается на имя Хинесито и что-то объясняет, стоя перед Чакон. Такие вещи надо рассказывать, ничего не приукрашивая: старикашка, чемоданчик, охотничий нож. Однако Хинесито разговорился, и его, что называется, понесло:

— Первый раз я пырнул его в селезенку — посмотреть, может, расколется и скажет, где он ее прячет. Но ни черта. Тогда я пропорол ему ляжку и напоследок, как учит Библия, влепил две хорошие пощечины, по одной щеке и по другой.

Голос Луисардо стал пронзительным, как у зазывалы из ярмарочного балагана. И тут, малявка, Хинесито поковырялся в зубах, сплюнул и продолжил рассказ о том, как трансвестишка перевернул все вверх дном в чемоданчике, но карты и след простыл, а Хинесито между тем разговорился, расхорохорился.

— Стукнул я его по чемоданчику с барахлом, так что все наружу повывалилось, А потом этот пидор, — он указывает на блондинчика, — потом этот пидор обыскал его с ног до головы. — Блондинчик кивает, словно ему доставляет большое удовольствие, что его называют педерастом. — Но все впустую, ничего там не было.

Луисардо помещает старикашку, уже труп, возле дверей дома Чакон. Сначала убив его, он тут же воскрешает его прошлое. Сам он из Албании, малявка, говорит Луисардо хриплым от скопившейся слизи голосом и, смачно сплюнув, представляет, как старикашка крадется сквозь ночь, вытаращив глаза лунатика, с бородой меланхоличного козла. На нем желтая накидка с низко надвинутым капюшоном, теннисные носки и сандалии из козьей кожи. В руке трость, какими пользуются слепые, малявка. В другой — чемоданчик, где хранится весь его товар. В этой маленькой корзинке все, что нужно для души. Фонари с фосфоресцирующими ручками, нейлоновые чулки, раздвижные вешалки, хвост воздушного змея, кухонные перчатки, брелоки для ключей от Леве, мазь против геморроя, транзисторы, салфетки для пыли «скотчбрайт», свистки для дрессировки мышей, любовное средство из шпанской мушки, в подарок к которому полагается компас, жидкость для мытья окон, наборы плоскогубцев, коврики для ванной комнаты и, наконец, фальшивый швейцарский перочинный ножик, который ему так и не удалось никому всучить, малявка, возможно, это тот самый, которым Хинесито так хорошо его отделал, Он делает это яростно, малявка, так же как орудует зубочисткой. Глядя ка все это своими подернутыми гнойной пленкой глазами, Чакон не перестает изрыгать потоки брани:

— Дерьмо негодное, оба вы дерьмо негодное!..

Однако Хинесито не собирается умолкать. Он хочет оправдаться и, острый на язык, продолжает рассказывать:

— Нам пришлось его бросить, когда мы услышали шаги. Мы отбежали и спрятались за машиной.

Хинесито описывает путешественника, тощего и потрепанного, с испуганным лицом.

— Во рту у него торчала незажженная сигарета. Было в нем что-то от самаритянина — короче, ублюдок, который, вместо того чтобы спокойненько пройти мимо валяющегося на земле ближнего, бросается к нему на помощь и начинает стонать и причитать, как баба. И еще икал, сукин сын, как будто у него рак горла.

А теперь самое главное, малявка: Хинесито рассказывает, как путешественник с незажженной сигаретой во рту дрожащей рукой задирает старикашкину накидку и засовывает ему пальцы в самый зад. Да, малявка, я не обмолвился, в самый зад.

— Нам такое и в голову прийти не могло, — говорит Хинесито тоном упрека, который звучит как пощечина.

Они продолжали прятаться за машиной и все подробно видели. Трансвестишке было неудобно, он никак не мог удержать равновесие в своих туфлях на платформе. Он пытался усидеть на корточках, но от страха его шатало, особенно когда он увидел, как путешественник достал у старикашки из самого зада серебристую трубочку. Сомнений нет: это футляр для сигары, точно. «Ромео и Джульетта», малявка.

Луисардо курил больше, чем врал, а врал он немало. Этот краснобай и шарлатан развлекал себя маловероятными выдумками и небылицами, где не было недостатка в скабрезных подробностях. К этому моменту я уже знал трансвестишку, Чакон и путешественника так, словно был знаком с ними всю жизнь. Старикашка был так реален, что я мог запросто вообразить этого меланхоличного слепца бредущим по старой Европе с картой сокровищ, спрятанной в заднем проходе. Могу я вообразить и Хинесито, который пустился в погоню за путешественником со швейцарским перочинным ножом в недрожащей руке. Но куда там, малявка, путешественник словно сапоги-скороходы нацепил, сообщает мне Луисардо с леденящей улыбкой.

Чакон уже знает, о ком речь, и, не теряя времени, отдает распоряжения. Потрясая браслетами, она повелевает допросить Рикину, которая должна знать, где живет этот неврастеник. А Фазан между тем, воспользовавшись суматохой, собрал денежки со стола и смылся. Сейчас он входит в кафе «Берлин» и поднимается по лестнице. Наверху его ждет негритянка. Едва завидев его, она обнажает в улыбке белоснежные зубы, словно готовясь запеть. Ее зовут Сулема, и она типичная негритянка — слегка монашка, слегка шлюшка, — идеальная партнерша, чтобы блистать на ужинах с министрами и издателями газет; и такая она вся траханая-перетраханая — умереть и не встать, малявка. А Фазану с ней нравится. За примерами далеко ходить не надо: прошлой зимой она появилась на работе в боа из лисьего меха, только что выигранном в чирибито. «Я умею играть в разные игры», — предупредила она Фазана в первую же ночь. Фазан понимал, что единственное, что ей нужно, — это подниматься по жизни без всяких лестниц. Ну, скажем, на лифте. И еще он знал, что она пойдет за ним куда угодно, пока ее не представят какой-нибудь важной шишке, малявка. Дело в том, малявка, что Фазан играет с президентом и знает денежных тузов. Но вернемся к Чакон, которая застала Рикину врасплох в ее комнате еще голую. Ее кожа, блестящая как от масла, освещает зловонную полутьму. Она полощет рот красной жидкостью и сплевывает в биде. Сначала она пытается сопротивляться, малявка. Ей словно зашили рот веревкой. Однако первая же пощечина делает ее более покладистой. После второй она раскалывается и сообщает адрес путешественника. Улица Сан-Бернардо, тридцать девять, последний этаж, дверь налево. Она помнит его наизусть, потому что поднималась туда ночью не однажды. А сколько раз — она и сама не помнит. Короче, малявка, после признания Чакон решает добавить ей еще. Смертельный удар по голове. Для этого она воспользовалась бутылкой с красной жидкостью, сделанной из небьющегося стекла. Ситуация усложняется, и Чакон приказывает своим подельникам спрятать тело Рикины рядом с телом старикашки. Это первое, малявка, ты ведь знаешь: нет тела — нет и дела. Кроме этого она приказывает им раздобыть карту и дает адрес путешественника: Сан-Бернардо, тридцать девять, последний этаж, рассказывал мне Луисардо, как будто это все произошло ка самом деле.

Не теряя времени, они закатали трупы в ковры, поддельные или персидские — не знаю. С превеликим трудом запихнули тюки в старенький «рено-триана», который был в ходу, когда в моде еще была полька. Чакон, само собой, больше мешала, чем помогала во всей этой кутерьме. И когда Хинесито со своей приятельницей наконец от нее отделались, то решили погнать вовсю по улице Байлен. Крутой разворот — и вот они уже на шоссе на Сеговию, а так как движения в это время почти не было, то скоро они добрались до Мансанареса, где открыли машину и вытащили тюки. Из-за бурного течения тело Рикины было похоже на плывущую куклу и его отнесло довольно далеко. Со старикашкой им повезло меньше, потому что он не упал в воду, малявка. Грохнулся под мост, и его прибило к берегу. Утки плавали вокруг и поклевывали его тело в подливе. На халяву, как говорится.

Обычно такого типа случаи почти не привлекают внимание прессы. Однако — лето, и для газет настало время тощих коров, поэтому за неимением новостей они их придумывают. На следующий день делом занялись две газеты. Может, потому что это показалось им важным, а может, потому что до этого приходилось заниматься совсем уж чепухой, кто знает; так или иначе, день спустя «Эль Пайс» опубликовала портрет Рикины на первой странице. «Жестокое убийство», твердили заголовки. О старикашке не сообщили ни слова. На внутренних страницах описывалась жизнь бесподобной Рикины и была напечатана фотография, где она в более чем легких одеждах танцевала во Флоридите. Гильермо Кабрера Инфанте набросал словесный портрет Рикины, использовав его, чтобы вставить несколько шпилек кубинскому правительству. С другой стороны, «Эль Мундо» озаглавила происшествие загадочно и двусмысленно: «Ксенофобия, или сведение счетов», и на первой же странице поместила драматическое фото старикашки, которого клевали утки на берегу Мансанареса. Статью по поводу случившегося написал Луис Антонио Вильена, превративший ее в апологию сократовской любви. Главный редактор в передовице, не более сочувственной, чем уличный булыжник, всячески старался избегать малейшего упоминания о негритянке. «АБС» вообще никак не откликнулась. Но до всего этого не было никакого дела трансвестишке, который наутро двойного убийства гнал «рено-триана» по мадридским улицам. Покрышки отчаянно скрипели на поворотах. На пассажирском сиденье ехал Хинесито, как всегда ковыряясь в зубах. На светофоры они не обращали ни малейшего внимания. А зачем, малявка?

Скорость так велика, а Мадрид так пустынен, что им едва-едва не удалось схватить путешественника, который на последнем дыхании добежал до своего дома и, прыгая через две ступеньки, поднялся на последний этаж, словно в задницу ему, малявка, вставили реактивный двигатель. У кого хватило бы терпения ждать лифт? Оказавшись у себя на чердаке, еще чувствуя приставший к пальцам запах дерьма, он первым делом раскладывает карту на кушетке. Он узнает ее, потому что видел все это уже много раз: линия чужого берега, очертания юга Испании, скалистые Геркулесовы столбы. Джебель-Муза и Гибралтарская гора. За долгую вереницу лет карта успела пожелтеть, малявка, рассказывает Луисардо. Кто-то разрисовал хной рельеф гор, форму берега. Знаешь, малявка, раньше работали тонко, выписывали все детали, и доказательство тому — карта. Хотя путешественник не понимает букв, он знает, что вот здесь Медина Сидония, а вот там — Беккех, белокаменный город на вершине горы, который мы называем Бехер. И еще он знает, что возле Тарифы — самая узкая часть Пролива, откуда до африканского континента можно добросить камнем. Путешественник уточняет все это, вооружась лупой, на коленях, прижимая карту дрожащей рукой и теряя выигранное время, которое теперь дарит своим преследователям, а они уже на Кальяо. Но путешественник, не обращая внимания на приближающуюся опасность, продолжает углубляться в подробности и вдруг замечает точку, которая кажется то ли погрешностью, то ли мушиным пятном. Это то, что осталось от Атлантиды, да, да, малявка, от города, затонувшего между двух вод, про который рассказывают самые древние старики. Это остров, где Калипсо удерживала в своем плену Улисса, — тот самый, который мы называем Перехиль — Петрушка, — потому что он весь покрыт густющими зарослями этой травы. И из Мирамара, перегнувшись через стену, Луисардо показывает на затерянную в ночи точку — царство между двух миров. Вдали позвякивают огоньки другого берега. То, что при солнечном свете кажется белыми, как овечий сыр, городами, с приходом ночи напоминает свечи, зажженные вокруг алтаря. Тетуан, Бенсу, Сеута и Кетама, там, за Пунта-Альмина, и тонущие в ночи корабли, пещеры в подводных скалах, разверстые, как раны, гроты, где пираты-берберы собирали дань с проходивших через Пролив судов. Луисардо плетет свои небылицы, пропахшие солью и корабельной смолой, истории о мореплавателях, которые останавливались в прибрежных публичных домах. Они прибывали, отягощенные, как свинцом, скопившимся за время плавания семенем, и вваливались хмельные от проклятий и богохульств. Но теперь не они интересуют нас, малявка, теперь сиди тихо, потому что, не теряя больше ни минуты и не вымыв рук, путешественник хватает карту и прячет ее в карман брюк. Он хлюпает носом и бросает в рюкзак зубную щетку, растрепанную, как метла, и зубную пасту, похожую, но… не к столу будь сказано.

Под сиденьем скутера, вместе с пером и товаром, Луисардо всегда возил банку сардин. Когда требовалось заморить червячка, он становился сам не свой. Наевшись, он использовал масло, чтобы смазать свою колючую, как у ежа, кожу. Еду он всегда запивал сворованной где-нибудь бутылкой пива. А может, двумя. Той ночью мы купили пару литровых бутылок у Кике. Прихлебывая масло, стекавшее у него по пальцам, он то и дело прикладывался к бутылке и наконец, глухо рыгнув, продолжил свой рассказ о сборах путешественника. Зубная щетка, паста «Ликер де поло», ах да, и еще книжка, чтобы читать в пути, книжка о Хорхито-англичанине. Короче, путешественник выходит на улицу и различает вдалеке телефонную будку. И направляется к ней. Он хочет позвонить Чакон и передать кое-что своей негритянке. Однако номера у него нет. Но это неважно, малявка, можно узнать по справочному. Уже зайдя в автомат и сняв трубку, он решает, что это лишние сложности. И по не до конца ясной причине — да сейчас и не столь важно — он звонит матери, чтобы попрощаться с ней. И именно мать заставила его вернуться домой, сказав, что днем ветер в Тарифе несет лихорадку, а вечером там выпадает роса. И что когда однажды, в разгар августа, тетя с дядей поехали навестить бабушку Энрикету, то, возвращаясь из Альхесираса, заночевали в Тарифе и все исчесались. Путешественник повесил трубку, вернулся, снял с вешалки плащ и, сложив его как мог, засунул часть в рюкзак. Остальная свисала снаружи. Ах да, еще он сунул фляжку с виски, про которую совсем забыл. Ко чтобы освободить место, он вытащил и совершенно забыл брошенную на пол книжку о Хорхито-англичанине. И как раз в этот момент «рено-триана» остановился у дома номер тридцать девять по улице Сан-Бернардо. Это его враги, мы их уже знаем, потому что у одного шрам через всю щеку. Другой — гомосексуалист со светлыми накладными волосами. Они заходят в парадную и решают подняться на лифте. А так как, малявка, путешественник — человек нетерпеливый, он не ждет, пока лифт доедет доверху, и спускается пешком. Лифт древний и раздолбанный, он свисает на одном тросе и причудливо раскачивается в воздухе. Поднимается он медленно и, прежде чем остановиться, чуть подпрыгивает, что вызывает неприятное ощущение внизу живота. С Хинесито и его спутника пот катится градом, и, когда они наконец выходят на площадку, им кажется, что она дрожит у них под ногами, и они думают, что это метро. Видишь ли, малявка, Мадрид внутри такой же пустой, как башка у некоего Альвареса дель Мансано. Короче, последний пролет они поднимаются на своих двоих, потому что лифт до чердака не идет. Из-за всего этого путешественнику удается легко ускользнуть, пока Хинесито, применив свои навыки и удостоверение личности, открывает дверь. Но когда они входят — пусто. Пустопусто, малявка. На чердаке — никого, только упаковка от сигары с приставшим к ней дерьмом, ну знаешь, «Ромео и Джульетта». Хинесито пинает книгу о Хорхито-антличанине и властно говорит:

— Ступай, пошевеливайся, слышал?

Однако трансвестишка не обращает на него внимания и, влекомый женским инстинктом, дергает за шнур, поднимает жалюзи и выглядывает на улицу. И там, малявка, он видит путешественника, который, перекинув рюкзак через плечо, торопливо шагает по Сан-Бернардо в направлении центра. Где-то светил невидимый нам свет, Луисардо продолжал рассказывать, а ветер, налетая могучими порывами, ревел и мелодично позвякивал всеми его образками и медалями. Первым делом, малявка.

Попробуй только представить, что произошло на углу, возле «Воробушков», где, как говорят, она позволила поцеловать себя в губы, нарушив кодекс поведения всех проституток мира, своей слюной и самым своим нутром изменив Чану Бермудесу. А может, все это случилось потом, на берегу, где они, ликуя, кувыркались в песке; слишком красиво, чтобы быть правдой, говорил мне Луисардо, одержимый навязчивой мыслью о том, что могло произойти между путешественником и его сестрой. Но не будем заходить так далеко, сгустимся с небес на землю, и, прежде чем путешественник и Милагрос доберутся до дома, я расскажу вам, кто такие ловцы, так как Луисардо и многие другие занимались этим, оседлав свои мотоциклы с прибамбасами, обгоняя патрульные машины и обзаведясь мобильниками, чтобы выдавать информацию о перемещениях жандармов. «Тррррррррр, ттпррррррррррр, трррррррррррр, мы в Пунта-Карнеро, переключаюсь, тррррррррррр». Вначале работа заключалась в том, чтобы найти, просто найти бесхозные мешки с разными контрабандными товарами, короче, те, которые вылавливают власти и выбрасывают, прежде чем пристать к берегу. Сняв печати, мешки швыряют обратно в воду. Подмоченный товар, который приносит прибыль местным жителям. Чтобы заниматься ремеслом ловца, всего-то и требуется, что быть несовершеннолетним и не подпадать под действие закона об уголовной ответственности. В общем, молочные реки, кисельные берега. В конце девяностых с появлением новых технологий — сотовых телефонов и прочих новшеств — занятие это стало почтенным и все ничем особо не обремененные мальчишки превратились в рисковый материал для нового дела. «Tppppppppppppp. mppppppppppp, трррррррррррррр, подъезжаем к Гуадалмеси, переключаюсь». А люди хватались за голову, чтобы притвориться, что их дети этим не занимаются. «Что вы говорите? Что эти ребята на своих мотоциклетках прикрывают наркоторговцев? Быть того не может». Но они знают, что у их детей больше колец, чем пальцев, на шее понавешано разных побрякушек, а главное, что у них водятся деньги — в этом-то вся и суть. Трррррррррррр, mppppppppppppp, mppppppppppp. Мафии вербуют безбородых юнцов. «Если ты еще маленький, не сомневайся, твое будущее — на берегу» — нашептывает ветер в их нежные ушки. Не считая заработной платы, они получают возможность водить скутер по самым горячим точкам и пользоваться мобильником с неограниченным количеством звонков. «Записывайся, мест осталось немного, ибо много званых, но мало избранных», — твердит пропаганда. И действительно, сколько их, разъезжающих по всем правилам на мотоциклах, зарегистрированных в Барбате, городке провинции Кадис, где и зародилась эта профессия и которому я, стараясь проследить корни истории кадисского побережья, собираюсь посвятить несколько строк.

Прежде чем называться просто Барбате, городишко этот значился на картах как Барбате-де-Франко, потому что только в апреле девяносто шестого мэрия в полном составе одобрила и закрепила за ним прежнее название. В пятидесятых годах путем грязных махинаций городок Барбате стал собственностью галисийца, ловившего тунца в его водах. На специальную наживку из кальмаров, с помощью камердинера, Франсиско Франко ловил тунца и меч-рыбу. Годы спустя другой властитель, с чертами, скорее выдающими в нем кувшинное рыло, чем человека, принял у него эстафету и с борта того же суденышка, на ту же наживку и опять-таки с помощью камердинера принялся ловить царевен-лягушек и русалочек для сказок. Эта косатка не предприняла ничего, чтобы избежать сходства со своим предшественником, мало-помалу стала воротить нос, пока окончательно не повернулась спиной к городу. Ловя тунца у наших берегов, она вскармливала всю эту монополистическую буржуазию, которая выжимала из народа все соки. Тогда городок назывался Барбате-де-Хуан-Герра. Испокон веку он был местом обитания разного рода плутов, где «постоянная игра, непрекращающиеся ссоры, непрерывные убийства, неумолкаемое зубоскальство»,[4] как писал Сервантес в одной из своих новелл, если не ошибаюсь, в «Высокородной судомойке», — короче, эти места обитания плутов и искателей, а именно Барбате, подарили Атлантическому побережью новую профессию — ловца. Засекать патрульную машину с мотоцикла оказалось экономически выгодным, и Луисардо, подобно многим другим, своего не упускал. Однажды, когда ему только-только исполнилось шестнадцать, он добрался до Барбате, попросил назначения в Тарифу и — вперед. Профессия эта оставляла значительный досуг, и Луисардо использовал его, чтобы играть в орлянку в Калете и шпионить за сестрой, именно за этим, последним, и застал его больной фимозом бродяга по имени Иларио, а по роду занятий — торговец Библиями.

Он мог торговать пророчествами Нострадамуса, Кораном, Талмудом, мог продавать «Майн кампф» или трактаты о хороших манерах некоего Анхеля Амабле, но нет. Какое там. Тип торговал Библиями. И с чемоданчиком в руках, с мобильником, болтающимся на месте причинного места, он посещал промышленные пояса больших городов, где, живя друг у друга на головах, влачили свое скудное существование его любимые клиенты. Он договаривался о встрече заранее и являлся в положенный час. Ему стоило только переступить порог и начать разглагольствовать. Иларио Техедор был несравненным тамадой на свадьбах, крестинах и поминках. Искусство изустной речи было его основным оружием, а проповеди его были способны загипнотизировать любого, кто только перед ним ни оказывался. «Подпишите вот тут, тут и в утолку», — тыкал пальцем Иларио в контракт.

Сей Иларио отличался пышными телесами, глаза у него были как у сивого мерина, а в целом он напоминал йоркширскую ветчину, завернутую в плащ. Главное — первое впечатление, а именно таково было первое впечатление Луисардо, когда он различил вдали этот шмат йоркширской ветчины под струями проливного дождя. Лето кончилось, стерлась и последняя позолота осени, и зима неустанно мочилась на землю ливнями. Был вечер Богоявления, и у Луисардо, невеликого сторонника монархии, при виде этого типа глаза полезли на лоб. Весь его облик с головой выдавал его судьбу, слишком уж он был грузен, как тут не запутаться в хитросплетениях историй о спрятанных сокровищах и женщинах с лживой кровью? Торговец Библиями выбрался из машины и нерешительно направился к «Воробушкам». Он собирался ни много ни мало как пересечь одну из тех внутренних границ, которые поделили его внутреннее пространство еще с детства. Он пристально посматривал по сторонам, как будто совершил преступление и его вот-вот накроют. Это-то и навело Луисардо на мысль.

Мужчина посасывал мундштук дымящейся трубки, прячась под зонтиком, вывернутым ураганным ветром, Луисардо мигом просек все терзающие его вульгарные порочные проблемы. Это был тип с фокусами. Женатый мужчина, удовлетворявший свою похоть по ночам, в достойной позе и только ради увековечения своего рода. Иларио Техедор, торговец Библиями и уроженец Порриньо (хотя в связи с трудоустройством он числился жителем Пуэрто-де-Санта-Мария), Илариньо, как зовут его друзья, одышливый, как астматический козленок, распахивает дверь дымчатого стекла. Пока он еще не знает, что ему придется стать новой жертвой продажной любви «Воробушков». Луисардо мог видеть все это через световой фонарь, с крыши бунгало, куда он вскарабкался ловко, как тропический паук.

Иларио Техедор, торговец Библиями, посасывает трубку, пока Милагрос раздевается за ширмой с восточным узором. Ее красный силуэт застилает ему взор. Он часто проезжал мимо «Воробушков» и ни разу не осмелился войти. Эти огни, такие близкие и такие обманчивые, вызывали в нем странную смесь притяжения и отторжения. Ни разу не удалось ему, сбившись с прямого пути, пересечь эту теневую линию, ни разу. Исключением стала зимняя ночь, когда, возбужденный больше обычного, чувствуя неожиданный внутренний жар, он решился нажать на тормоза. Ночь была как раз подходящей для того, чтобы выпить «Кровавую Мэри», но с натуральным томатным соком.

— Так, говоришь, кто ты по Зодиаку? — спросила его Милагрос из-за ширмы. Иларио едва выдавил из себя: «Овен». — Тогда не снимай ботинки, пожалуйста, у мужчин твоего знака плохо пахнут ноги, — предупредила Милагрос.

И вот она лежит распростершись на кровати, раскрывшись во всей своей наготе, с кроваво-красными губами, готовая отдать себя ка съедение типу с морщинистыми яйцами, похожими на подмышечные фурункулы. Илариньо, закатав брюки до лодыжек и сопя, как кузнечные меха, подходит к сладенькому. Она, гибкая и податливая, поворачивается к нему спиной, и он, подобрав брюхо, в сползшем галстуке, путается в ногах Милагрос, по которым стекает поддельная кровь. Она теребит его увечный член. Потом опускается ниже и погружает свой безымянный палец в мохнатые складки его пересохшего зада. И умело и бойко тычет все глубже. А-а-а-а-ах! На торговца Библиями обрушивается внезапное наслаждение, доселе ему неведомое и сравнимое только с наслаждением от выгодной сделки. Опыт длится недолго, потому что достаточно задеть ногтем геморроидальную шишку, как торговец Библиями весь опадает, как сдутый воздушный шар. На синей простыне остается стеклянистая капелька семени. Уфффф. Торговец Библиями, понурившись, надевает плащ и уходит. Он делает это поспешно, даже забыв застегнуть ширинку. Он замечает это, только выйдя на ночную улицу, когда от холодного ветра мурашки начинают бегать по коже. Милагрос даже не попрощалась с ним, она не может. Рот у нее полон, она полощет его розовой жидкостью. Гло-гло-гло. Она слышит, как закрывается дверь, слышит перестук дождевых капель в темноте.

Луисардо проворно спустился с крыши. Он вымок до нитки и понимал, насколько сырость опасна для костей. Одним махом запрыгнув на мотоцикл, он через пару минут повис на хвосте у «ауди» Илариньо. Была ночь Богоявления, и движение почти прекратилось. Люди сидели по домам, наводя блеск на ботинки, и только чокнутому могло прийти в голову разъезжать в такое время. Национальное шоссе триста сорок петляло вместе с рекой Хара, и на поворотах покрышки оставляли следы на гудроне. Сначала Луисардо вел преследование, как принято в здешних краях, тпрррррррр, тпррррррррр, следуя за «ауди» вплотную. Однако, только добравшись до Каса-Поррос, он кое-что сообразил и прекратил гонку, придумав нечто более практичное. Он запомнил номер и, едва въехав в город, не теряя ни минуты, спрятавшись под Хересскими воротами, начал приводить свой план в действие.

Он сам видел, как проделывает подобные вещи старший лейтенант Сальседо. Когда у жандармов возникало подозрение насчет какой-нибудь машины, им стоило лишь снять трубку и позвонить некоей Соул Хименес, которую Луисардо представлял себе мужланистой и всеведущей, потому что своим осипшим голосом, который было слышно за несколько километров, она сообщала данные о владельце, вплоть до количества детей и волосков у него на члене. Изменив голос, Луисардо позвонил в местный участок. Хрипло, как из могилы, он попросил к телефону Соул Хименес, но в участке такой не знали. Подумав, он решил, что можно действовать проще, и, когда на другом конце уже собирались повесить трубку («Извините, вы ошиблись номером»), его озарило, да так, что чуть не перегорели пробки.

— Это старший лейтенант Сальседо, преследую машину. Необходимы данные, так как есть подозрение, что в ней взрывчатка.

— Простите, лейтенант, но в такую ночь, как сегодня, голова идет кругом, — ответил металлический голос.

— Может, сделаете мне плевое одолжение и запросите данные? Это приказ, — хрипло отчеканил Луисардо.

— Слушаюсь, мой лейтенант, сейчас, не вешайте трубку.

Минуты через две дежурный недоумок вернулся с данными, которые Луисардо постарался запомнить.

— Мой лейтенант, машина марки «ауди» номер СА-54513 принадлежит Иларио Техедору Гутьерресу, проживающему по адресу Пуэрто-де-Санта-Мария, улица Рибера-дель-Мариско, три, рядом с Ромерихо. К ответственности не привлекался.

Луисардо повесил трубку.

На террасе Наты хозяйка «Воробушков» вся как на ладони. Не скроешь ни лица, ни шеи, обвешанной жировыми складками и медальонами. Между коровьих грудей свернулась клубком собачонка, которая скорее визжит, чем лает. Она беспокойно высовывает мордочку и нутром чует жажду мести, которая голодной мышью копошится в желудке хозяйки.

Больше всего Патро боится, что неприятное происшествие запятнает ее дядю, рыжеволосого и румяного прелата, того самого, который в подтверждение связывающих их семейных уз разрезал ленточку при открытии «Воробушков». Если не ошибаюсь, он воспользовался для этого единственными оказавшимися под рукой ножницами, которыми племянница подстригала ногти на ногах. Но вернемся в настоящее, на террасу Наты, где ни с чем не сравнимый запах серы разнесся в воздухе. Это вина Патро, которая не перестает ломать себе голову, соображая, как обойти закон, терзаемая навязчивой мыслью, что к ней нагрянет инспекция санэпидемнадзора, а чтобы попонятнее, нечто вроде полиции, специализирующейся на вопросах иммиграции. А если они что-нибудь пронюхают и за здорово живешь закроют заведение, нет, милочка, это в мои планы не входит. А если какой-нибудь писака из «Эль Мундо» или «Интервью» станет раскручивать это дело и доберется до филиалов ее заведений в Осаке, Лондоне, Монреале и Альбасете и старые грешки подточат корень ее славного генеалогического древа, замарают святая святых ее семейного герба, если кто-нибудь плюнет ей в душу? Ах-х-х-х-х. Подумать только — нет, пусть уж лучше черти утянут ее в преисподнюю. «Кто угрожает моему клиенту, кто? — не переставала спрашивать она себя, когда йоркширская ветчина удалилась. — Кто?»

Он приехал на ночь глядя, под самую завязку. Уже собирались запирать, когда он возник снова с дымящейся трубкой, грузом вины на плечах, в костюме, непонятно как вмещавшем столько мяса. Голову он склонил набок, словно не мог держать такую тяжесть, и глаза у него прыгали с запыленного письменного стола на ржавые лопасти вентилятора и на пальцы ног Патро. Когда она увидела его, сердце ее забилось где-то в кишках, по-утробному, потому что клиенты с такими бумажниками долго не забываются.

— Чему обязаны такой честью, дорогой? Выпей чего-нибудь. Хочешь то же, что в прошлый раз? «Кровавую Мэри», угадала?

Она закуривает одну из своих сигарет, и кольца синего дыма поднимаются к потолку. Лопасти вентилятора развеивают их в клочья. У человека с трубкой глаза по-прежнему не на месте.

— Нет, нет. Я хотел бы с вами поговорить.

Патро впадает в задумчивость.

— Еще какие-нибудь услуги? Может быть, что-то исключительное: гидровибратор с зондом?

Человек с трубкой кашляет.

— Нет, тоже нет, — удается ему выговорить.

После чего Илариньо достает из кармана пиджака конверт. А из конверта — письмо, и все так нервно. Только лопасти вентилятора рассекают тишину, когда Патро, взгромоздив очки на нос, углубляется в чтение письма, которое передает ей Илариньо. Оно написано от руки какими-то каракулями, которые Патро приписывает небрежности автора.

Автор хотел затронуть чувства получателя, и ему это удалось.

— И что? — важно спрашивает Патро, возвращая письмо.

— Недавно, десять дней назад, мне первый раз позвонили домой, подошла жена, какой-то хриплый голос спрашивал меня. «Не будь кретином, жеребчик, и приготовь к завтрему сто тысяч песет, иначе твоя „улыбка паяца“ станет достоянием общественности». — «К завтрашнему дню?» — переспросил я. «Что-то случилось?» — спросила жена из постели. Именно тогда я заподозрил, что моей профессиональной карьере конец. И браку тоже.

Тут Илариньо чувствует острую боль в распираемых газами кишках и начинает крутить и стискивать руки, словно пытаясь открыть банку консервированной чечевицы, которую так любит.

Патро закуривает и глубоко затягивается; потом выпускает две толстых струи дыма из ноздрей плоского, приплюснутого носа, такого же, как у ее собачонки. Глаза ее загораются гневным мстительным огнем, в то время как торговец Библиями продолжает объяснять ситуацию. В животе у него революция, и он нервно перебирает пальцами.

— Я попытался скрыть, в чем дело, и дал тому человеку номер своего мобильника. Знаете ли, уж лучше брать быка за рога, знаете ли, и продолжал разговаривать с ним. «Завтра, ладно, — сказал я, — договорились, заметано, позвоните мне на мобильник». Потом он попрощался, напевая песенку, такую же оскорбительную, как письмо. Я так больше и не уснул, глаз не мог сомкнуть, вы только представьте себе — такая вдруг хвороба. На следующий день я получил инструкции, анонимное послание, «ник», как они это называют.

Илариньо изо всех сил сдерживается, чтобы не пустить газы, и уши у него становятся ярко-красными. Он сжимает ягодицы и снова начинает ломать руки, на этот раз еще отчаяннее, при этом продолжая говорить быстро и сбивчиво, без пауз, но с бесконечными отступлениями.

— Без обиняков, дорогой, без всяких там родео, мы не на Диком Западе, — роняет Патро, одновременно стряхивая пепел на пол из черного камня, который называется «тарифенья».

Тем временем торговец Библиями, стиснув ладони и купаясь в адреналине, последним усилием воли сдерживает первый порыв в преддверии, иначе говоря, в той части кишечника, что заключена между слепой и прямой кишками и которую врачи называют ободочной кишкой.

— Короче, я получаю послание, где говорится, чтобы вечером я с деньгами в чемодане был за дискотекой «Ла Хайма», рядом с водоочистной станцией. И не забыл прихватить мобильник.

Сказав это, он испустил долгий красочный звук, поток газов, похожий на чечевичную похлебку, которая стекает по его брюкам до самого низа. Тррррррр, неудержимое, бесконечное трррррррр, Илариньо.

— Ты совершил ошибку, дорогой, — замечает Патро. С высоты своего привилегированного положения она разговаривает, не выпуская сигареты изо рта. — Совершил ошибку, дав ему номер своего мобильника, — говорит она, выпуская дым прямо в лицо Илариньо.

Жеребчик, расслабившийся, но со все еще полыхающими ушами, смотрит недоверчиво, как будто все это подстроила она, Патро. Сейчас Илариньо размышляет точь-в-точь как Красная Шапочка, которая, убежав от волка, попала прямо волку в лапы. Бабушка, бабушка, а почему у тебя такие большие зубы? Бабушкина пасть плюс чечевичная похлебка — одно к другому, — бабушка, бабушка, все это, вместе взятое, выводило Илариньо из себя.

Патро пускает струю сигаретного дыма и с осуждением смотрит на него.

— Тебе надо было прийти раньше, как только тебя начали шантажировать. А не на девятом месяце, дорогуша. — Она держится холодно, хотя внутри у нее мечется скорпион в огненном кольце. Месть клокочет в ней, и, прежде чем попрощаться, она не без любопытства спрашивает: — Так, говоришь, наш друг предупреждает тебя за день?

Торговец Библиями отвечает, что да, именно так. И что у него еще день в запасе, чтобы приготовить сумму.

— Все последние разы он просил по двести пятьдесят, а сегодня сказал, чтобы завтра я принес ему шестьсот.

Едкий пот жжет Илариньо глаза.

— Мне надо, чтобы ты был поблизости, под контролем, надо, чтобы мы действовали заодно, дорогуша, — внушает ему Патро, вставая со стула. — Еще мне надо, чтобы ты набил портфель газетами, дорогуша, а еще лучше — отнеси пустой.

— Нет, только не это. — Торговец Библиями обливается потом. Он все еще не решается встать, чувствуя, как бултыхается внутри чечевичная похлебка, посасывает трубку и объясняет: — При передаче денег, он командует по телефону: просит, чтобы я поставил портфель, открыл и показал деньги. А иногда просит вынуть несколько банкнот и помахать ими в воздухе. Мне кажется, что кто-то наблюдает за моими движениями. Я даже не знаю, есть ли у него сообщники.

Неожиданно жгучая гордость пронзает грудь Патро, похожую на коровье вымя, всю в отметинах от недолеченной оспы. И докурив до самого конца свою сигарету, прежде чем погасить ее, она обращается к Илариньо:

— Итак, осторожность и еще раз осторожность, дорогуша, потому что какая-нибудь мелочь может свести все на нет. А за брюки не беспокойся, пятно отстирается, — говорит Патро, почесывая за ухом собачонку. — Другое-то ведь отстиралось, верно? Вот и это отойдет. Сегодня не варварские времена, дорогуша, — наука. Есть прекрасные стиральные порошки.

На брюках торговца Библиями что-то похожее на струйку грязи, запачкавшей штанину сзади. Торговец Библиями ничего не отвечает, а когда собирается встать, Патро резко обращается к нему:

— И последнее.

— Да?

— Оставь мне, если ты не против, письмо, которое ты мне показывал, дорогой.

Не промолвив ни слова, Илариньо безропотно достал письмо из кармана и положил на стол.

— Ну вот и договорились, дорогой, — говорит Патро, чтобы что-нибудь сказать.

Когда торговец ушел, она поднесла очки к носу и прочитала:

Иларио Техедору Гутьерресу, улица Рибера-дель-Мариско, 3 (рядом с Ромерихо), Пуэрто-де-Санта-Мария, Кадис.

Первая, на кого подумала Патро, была Милагрос или кто-то из ее окружения, поэтому она так срочно вызвала Герцогиню. Однако, когда на террасе Наты Герцогиня поинтересовалась, что было в записке, она ничего не рассказала.

— Ты что — кому-то не доверяешь?

Патро сделала вид, что не расслышала вопроса, и поднесла сигарету к своим бородавчатым жабьим губам.

Луч маяка рассек ночь. На одной ее половине остался Луисардо, на другой — путешественник, только что прибывший в Сан-Фернандо. Идет он себе, рюкзак на плече, волосы встрепанные: во влажном климате волосы все время путаются. Он еще не знает, что его выслеживают, рассказывает Луисардо. И что за его голову назначено вознаграждение. Хотя те, кто идет за ним по следу, люди нерасторопные, и преимущество во времени, которое путешественник подарил им в Мадриде, уже порастеряли. Путешественник выходит из вокзала с рюкзаком на плече и чувствует солоноватое дыхание моря, которое заставляет его раздувать ноздри и прочищает легкие. Меньше всего он думает о том, что его преследуют, хотя время от времени ему и вспоминаются последние слова старикашки перед смертью. «Бегегисъ двух людей», помнишь, малявка? Но как бы там ни было, ему далеко до истины в последней инстанции. А именно, не знает он, что Рикина проговорилась и его самого чуть было не застукали на чердаке на улице Сан-Бернардо. Не забывай, малявка, о том, что мозг его распален, о том, как он стоял на коленях перед картой сокровищ, переливавшихся всеми цветами радуги, блиставших золотом и бриллиантами чистой воды и тонкой огранки и рубинами, красными, как свежепролитая кровь. Только позже в самом Сан-Фернандо путешественник впервые столкнется лицом к лицу со своими преследователями, но постой, малявка, кто-то идет.

Шаги были осторожные, словно кто-то крался, боясь выдать себя. Этот кто-то поднимался по лестницам Мирамара, и Луисардо, помешанный, как все, кто занимается тем же, что и он, прикрыл тлеющий конец сигареты ладонью. Прежде чем луч маяка ослепил его и выхватил из темноты, он проворно пригнулся с ловкостью человека, у которого была большая практика. В этот момент появился Хуан Луис, известный свинарь и потомок Агамемнона. И стал расспрашивать про путешественника. Похоже, что тот воспользовался аварией на электростанции и удрал, не заплатив за обед, так уверял Хуан Луис, вдобавок прихватив его кухонный нож. Луисардо, как будто он только что видел путешественника, сказал Хуану Луису, чтобы тот поискал его на празднике, при свете гулянья. Кроме того, он предложил Хуану Луису подвезти его на своем мотоцикле, но Хуан Луис отказался, сказав, что поедет на лошади. Так он и сделал, вернулся домой, взял ключи от «мерседеса» и отправился на праздник. Мирамар лежал в потемках, вдалеке мерцали марокканские огни, а Луисардо продолжал рассказывать о последних шагах путешественника начиная с того момента, когда он его оставил при появлении Хуана Луиса. И даже раньше.

Путешественник приехал в Сан-Фернандо на поезде, малявка, на который сел в Аточе. Ему повезло — он купил последний билет. Кажется, в последнюю минуту отказался ехать какой-то отец семейства. Предпочел еще погулять, прежде чем отправляться в Пуэрто к семье, в тещин дом. Это был страховой агент, и он отложил поездку еще на несколько дней. Сказал, что поедет на следующей неделе на машине: так выгоднее, потому что тогда он сможет продать страховой полис клиенту, который живет в Пуэрто. Все это чушь, малявка, дело в том, что человек он был боязливый и мнительный, а, по его словам, на него в тот вечер попытались напасть прямо посреди улицы Хакометресо. И поэтому он решил не выходить из дома. Но это нас не касается точно так же, как и то, что страховой агент, почувствовав зуд между ног, позвонил по объявлению в газете: «Аргентинский трансвестит, натуральная грудь, попробуй — узнаешь».

Важнее всего нам то, что стоит конец августа и на перронах вокзала в Аточе — столпотворение. И звонит мобильный телефон, на звонок которого никто не отвечает. Он похож на танго, которое исполняют под сурдинку крохотные музыканты, малявка. Сам мобильник лежит в сумке из искусственного леопарда. Женщина, которая так осторожничает с мобильником, на самом деле — мужчина, и мы с ней уже знакомы, потому что это подружка и напарница Хинесито, и ее блондинистый парик возвышается над головами снующей толпы. Она расхаживает в своих леопардовых, под стать сумочке, сапогах на платформе. Любому другому было бы трудно удержать равновесие, но у этой дамочки шаг натренированный. Сначала она выставляет одну ногу, а затем подтягивает другую, вроде канатоходца на слабо натянутом канате; воображаемая линия, на которой она занимается этой акробатикой, еще более сложна оттого, что канатная плясунья вовсю вихляет бедрами. Хинесито идет впереди, расчищая путь сквозь толпу на перроне. Все эти люди заявились сюда по одному-единственному, но вполне очевидному поводу: проститься со своими родственниками и домочадцами. Хинесито расталкивает толпу локтями, следуя за путешественником, фигура которого, с рюкзаком за спиной все уменьшается, подгоняемая срочной необходимостью найти свой вагон. Между тем начальник станции сражается с заполнившими платформу толпами. «Спрячьте платки и не заходите за ограждения», — обращается он к ним. Через мегафон голос звучит более убедительно. «Прощу внимания, очистите перрон или пожалеете. Всех, не имеющих на руках билетов, просьба очистить перрон, с которого отправляется поезд на Кадис».

Народ плевать хотел на его увещевания, малявка, и все прет и прет друг у друга по головам. «Если вы будете продолжать игнорировать наши указания, нам придется вызвать силы безопасности, подключив тайных агентов на местах», — от всей души внушает начальник станции, который только что занял этот пост и чьи слова встречаются оглушительным свистом, малявка, так что в конце концов он потихоньку линяет. Как из-под земли вырастают полицейские и принимаются расчищать перрон дубинками. Сначала бьют, а потом просят предъявить билет. Путешественник наблюдает за всем этим из окна вагона, удобно усевшись на своем сиденье. «У-у-у-у-ф-ф-ф-ф», — только и говорит он. Повезло ему, малявка.

Меньше повезло Хинесито, которому какой-то полицейский двинул коленом по спине. Хинесито издал звук наподобие «уаааааах». Его приятельница решила повиноваться приказам и покорно отступить. В какой-то момент она обронила одну из отклеившихся накладных ресниц и нагнулась ее поднять. Для этого ей пришлось сдвинуть ноги и выставить задницу, тут же кто-то из полицейских занес было дубинку, но дальше дело не пошло, и они разошлись краями… Успокоившись и еще раз обдумав стратегию дальнейших действий, Хинесито и его подруга подошли к справочному. Поезд останавливается в Сьюдад-Реале, Пуэртолльяно, Кордобе, Санта-Хусте, Хересе, Эль-Пуэрто, Сан-Фернандо, конечная остановка — Кадис. Так сказала им сотрудница бюро информации, но сейчас это не важно, малявка. А важно то, что трансвестит в блондинистом парике и сапогах под леопарда решил вытащить надрывающийся в сумочке телефон. Он вдруг вспомнил, что все это время телефон наигрывал танго. Это клиент, судя по голосу, вид обслуживания — на дому. Голос у него звучит как из унитаза. Помехи. Трррр, тррррр. Похоже, клиент спрашивает данные, и трансвестит бегло сообщает их ему, на несколько сантиметров завышая объем груди и сбросив несколько лет. Трррррр, тррррр. Хинесито бросает в дрожь, когда он слышит, как ему при нем же наставляют рога. И прямо перед кассами разыгрывается скандал, который заканчивается тем, что мобильник вдребезги разбивается о рельсы. Но милые бранятся — только тешатся, так что все заканчивается полюбовно и наши голубки возвращаются на улицу Сан-Бернардо за своей машиной, «рено-триана», которой исполнилось уже сто лет. Там они решают нюхнуть дорожку кокаина, оставшегося с ночи, и следовать по дорожке за поездом на Кадис, останавливаясь, естественно, на каждой станции — может, где-нибудь освободятся места и они смогут вплотную следовать за путешественником. Так они проехали Сьюдад-Реаль, Кордобу и Санта-Хусту, не сводя глаз с белой линии, змеившейся в жалком мареве посередине шоссе. И вот в Пуэрто-де-Санта-Мария кто-то из пассажиров сошел и освободилось одно место. И голубки опять расскандалились. А поскольку к единому мнению, кому садиться, а кому и дальше ехать в машине, они не пришли, поезд ушел, и Хинесито с его подружкой снова последовали за ним на своем «рено». Путешественник же между тем ехал вторым классом в вагоне для курящих, сворачивая сигаретку за сигареткой и поглядывая на пейзаж, но весь на нервах. По мере приближения к конечному пункту он чувствовал, что содрогается от биений собственного сердца сильнее, чем от тряски поезда. Время от времени он вставал и уходил в сортир, чтобы лишний раз изучить карту. Вот это, должно быть, Бехер, или, по-мавритански, Беккех, городок, который высится на горе и в котором по ночам освещены все окна, словно за ними прячутся феи. А вот этот, другой, безусловно, Тарифа, или Тариф-ибн-Малик, как называли его мавры, думает путешественник, у которого уже мозга за мозгу зашла от всей этой географии, и он возвращается на свое место к соседскому кашлю, переодетым полицейским, храпу и детям, которые ревут, потому что хотят есть, и телефонным разговорам. Особенно трещала одна пассажирка, сидевшая сзади и не умолкавшая ни на минуту за весь пятичасовой перегон. «Диего, не забудь закрыть газовый кран, который я оставила, еще не дай бог взлетишь на воздух, Диего, милый, Диего, мы только что проехали через туннель, рядом с Санта-Хустой, и, кажется, скоро будет еще один, Диего, ты меня слышишь? Просто не представляю, что меня там ожидает, да, и пои ребенка „Колакао“ с витаминами, а сам много не пей, Диего, Диего, милый, Диего, Диего, не забудь закрыть кран…» И все в том же роде, малявка. Короче, путешественник прибывает в Сан-Фернандо, а Луисардо потянуло на мифологию, и он рассказывает, что путешественник ступает по той земле, где когда-то давным-давно были пастбища, где щипало травку стадо коров Гериона, скотопромышленника-монополиста здешних мест, прежде чем появился Геркулес и занялся зоофилией со всеми поголовно. Не забывай, малявка, что Геркулес был как бы конокрадом, ну, угонщиком скота. Правда, на свой лад, так как по преданию, не успев отдохнуть от любовных утех и едва-едва извергнув семя в складчатое влагалище последней коровы, он по-содомитски изнасиловал Гериона — великана с тремя телами и тремя анальными отверстиями, одно за другим, все три. Так говорит предание, малявка.

Я знал Сан-Фернандо. Бывал там уж и не упомню сколько раз, по семейным делам. Однако я не знал, какие непристойные факты связаны с основанием города. Не знал я и того, что Хинесито со своей подружкой приехали в Сан-Фернандо раньше путешественника. И что это произошло по вине порока, потому что им не терпелось устроить своим носам праздник после такой долгой дороги. И что Хинесито принялся за работу. С улыбкой, сползающей из уголка губ, Луисардо рассказывает, как Хинесито жмет на педаль с развратным намерением приехать в город за час до поезда. Оказывается, у него был знакомый в квартале Кальехуэлос, и к нему-то он и заявился со своей подружкой — купить несколько граммчиков на дорогу. «Потом поставим это в счет Чакон», — говорит он своей спутнице и щиплет ее за зад. До прибытия поезда еще есть время, и они заглядывают на вокзал посмотреть, сойдет ли путешественник. Помнишь, малявка, что они не знают его маршрута и должны держать ухо востро. Однако черт устраивает им ловушки, подводит часы, ставит на их пути пару грузовиков и перегораживает улицу строительными работами, прежде чем они добираются до дома с выломанными рамами, где их дожидается кореш Хинесито. «Устраивайтесь поудобнее», — говорит он, указывая на автомобильные сиденья, вытащенные из какой-то машины, пошедшей на слом. Совершив сделку (три грамма только что счищенной со стены известки), они выходят из Кальехуэлос, время уже поджимает. Кореш не дал им даже развернуть бумажки и взглянуть на товар, но они верят, что он такого же качества, как тот, что он давал им на пробу. «Теперь гоним на железку», — говорит своей спутнице Хинесито и, подмигнув, разгоняет машину, проскакивая все светофоры по пути к вокзалу. Однако уже поздно: путешественник одним из первых соскочил с подножки — рюкзак за спиной, сигарета, прилипшая к краешку рта. Сейчас он идет по улицам, смешавшись с пешеходами, малявка. Ему показали, как пройти в транспортное агентство, где предоставляют напрокат машины, курсирующие по всей округе. Туда-то он и направил свои шаги. Последуем за ним.

Путешественник чувствителен к ветру и начинает ощущать первые дуновения левантинца. Он вспоминает, что в свое время писал некий Ричард Форд о смеси апатии и раздражительности, которую вызывает наш ветер, малявка. Луисардо прерывается, делает последнюю затяжку и, прежде чем снова приступить к рассказу, задерживает время и дым в легких, а потом говорит о ветре, таком обжигающем и удушливом, что птицы начинают летать над самой землей, а женщины и кошки — задыхаться, снедаемые любовным желанием. Путешественник чувствует, что кровь медленнее течет в его жилах. Плохо тому, на кого ветер навевает тревогу, потому что так можно сойти с ума, малявка. Поэтому путешественник безвольно бредет по улице и скисает перед дверьми транспортного агентства. Они закрыты. И тут до его ушей долетают назойливые звуки черного пианино. Кто-то бренчит на расстроенном инструменте, и мелодия режет барабанные перепонки, как нож. Это та самая мелодия, которой отныне суждено сопровождать и предвосхищать все повороты его судьбы, малявка. Путешественник чешет голову, как будто у него вши. А между тем на вокзале Сан-Фернандо его преследователи осыпают один другого, то есть друг друга, градом обвинений. Дело кончается ничем, а вернее, происходит то, что происходит всегда: выясняется, что один без другого, то есть друг без друга, они жить не могут. Короче, дела житейские, и в поисках местечка, где бы отлить и нюхнуть коки, они припарковывают маптину прямехонько напротив транспортного агентства. И заходят в бар по соседству.

Путешественник тоже тут, у дверей агентства, но пока они друг друга не видят. Только несколькими минутами позже они неожиданно сталкиваются нос к носу. Облокотясь о стойку, Хинесито просит бутылку пива («Только холодненького, слышал?») и счет. Он смотрит на часы и строит воздушные замки: меньше чем через десять минут они будут в Кадисе и схватят путешественника. «Не думаю, чтобы он сошел в Сан-Фернандо», — думает про себя Хинесито. И отхлебывает пива. Ему и в голову не приходит, что путешественник рядом, сидит тут же, возле дверей агентства. Прислонясь спиной к стене, он не чувствует его обжигающего присутствия. В одной руке у путешественника пачка табака. Он держит ее чрезвычайно бережно и осторожно, словно это мертвая птичка или усеянная шипами роза. В другой — карта, которую он раскладывает на коленях. Блуждая по ней взглядом, он сворачивает сигарету, дым обжигает ему легкие, он закашливается, а ветер довершает дело, и карта взмывает в воздух. Роковое стечение обстоятельств, малявка. Карта с сокровищами беспорядочно крутится в воздухе и взлетает ввысь. Путешественник тянется за ней, встает на цыпочки, едва не подпрыгивает. А-а-а-а-ах-х-х. А в это время Хинесито просит еще пива («Только холодненького, слышал?»). Он по-прежнему стоит облокотившись о стойку, и под мышками у него потные полумесяцы. Ковыряясь в зубе, Хинесито считает минуты, которые остались до того, как поезд прибудет в Кадис. Десять — по висящим в баре часам марки «Омега», стареньким, старше, чем хозяин. «Надо поторапливаться», — думает он и чуть не подпрыгивает, задев зубочисткой обнаженный кариесом нерв. И вот тут Хинесито его замечает, малявка. Сначала он думает, что это сумасшедший, из тех, которые часто встречаются в здешних краях, скача, как Павлова. Но, догадавшись, он одним рывком выдергивает нерв и решительно произносит: «Ну, теперь ты мой». И пронзительно зовет свою спутницу, застрявшую в клозете. Путешественник оставил свои попытки: карта сокровищ улетела за постоялый двор «Эль Чато», а то и дальше. Тогда путешественник, словно не придавая значения случившемуся, — потому что изображенная на карте местность глубоко врезалась в его исступленную память, — тогда путешественник возвращается на прежнее место и садится в ожидании, пока откроются двери агентства. Одновременно из бара выходит Хинесито со своей спутницей и направляется прямехонько к нему, чтобы его припугнуть. Но по странному стечению обстоятельств, когда они были уже совсем близко, почти закрыв ему солнце, рядом остановился набитый солдатами автобус и открывает дверцы. «Не сейчас», — говорит Хинесито своей спутнице. Путешественник, приложив ладонь козырьком ко лбу и держа во рту только что скрученную сигарету, встает попросить огоньку. И просит его как раз у Хинесито. Тот отрицательно мотает головой и указывает на свою спутницу, которая открывает леопардовую сумочку и достает зажигалку. Такие зажигалки хорошо знакомы путешественнику по рекламе: «Ла Калереса, традиционное мадридское качество», это не случайность и не первопричина, малявка: «Ла Калереса» — это кафе, где работал путешественник. Помнишь, три кофе с молоком и майонез, живе-е-е-е, кубалибре с мармеладом, живе-е-е-е, и все в том же роде? Тут путешественнику вспоминается запах кофе и Рикина, похожая на бутылку кока-колы. Но это длится всего какое-то мгновение, потому что, когда путешественник возвращает зажигалку и прежде чем существо в парике успевает захлопнуть свою леопардовую сумочку, он видит револьвер, слишком большой, чтобы быть игрушечным, малявка. И снова звучит черное пианино, пророча ему недоброе. В этот момент горбун в синей рубашке отпирает дверь агентства и жестом, похожим на тот, каким официант приглашает пройти за свободный столик, показывает, что кассы открыты. И, не погасив сигареты, с перекошенным от страха лицом, терзаемый самыми ужасными подозрениями, путешественник в поисках укрытия заходит в помещение агентства. Мелодия черного пианино звучит так близко, что путешественнику кажется, будто она играет у него в ушах. Набежавшие солдаты угрожают сломать кассы, если продажа билетов не начнется немедленно. Шумное дыхание, запахи казарменной столовой. Вонь такая, что хоть штыком коли. Но суть в том, что горбатый начинает продавать билеты. И отпускает их столько, что путешественнику ничего не остается.

— На Альхесирас ничего не осталось, — говорят ему в кассе. — Придется вам обождать до завтра.

— Я провел здесь больше времени, чем остальные, я пришел первый, — взывает путешественник.

— Это не наша вина. У нас договор с военными, — отвечает горбун, — и по этому договору солдаты в нашем заведении обслуживается вне очереди.

Сбитый с толку путешественник умолкает. Понимаешь, малявка, все для родины. Сми-рно! И он просит билет на завтра, а может, на сегодня, малявка, как получится.

— Вот завтра и подходите, — преспокойненько отвечает ему горбун.

Теперь заплечный мешок путешественника стал как свинцовый от усталости, которую несет с собой левантинец. Несмотря на подстерегающую его опасность, которую он сознает, он ничего не может сделать, потому что ничего не может сделать с дующим с востока ветром, ничегошеньки, малявка. Мучимый подозрениями, он не решается отходить далеко и, заглянув в бар по соседству, просит пива. Пива выпить ему, однако, не удается, но зато и платить не приходится. Его отказываются обслужить, но советуют зайти в привокзальную забегаловку, куда направились солдаты. Туда и направляет свои стопы путешественник, еле волоча ноги, но держась начеку, и его тень смешивается с тенями его врагов всякий раз, когда он сворачивает за угол. Хинесито и его спутница следуют за ним на расстоянии, которое кажется им разумным, они идут пешком, у нее подворачиваются каблуки, и юбка задирается все больше, так что становятся видны трусики и натруженный зад. Путешественник снимает комнату, они тоже. Соседнюю. Путешественник скидывает свою поклажу, вешает плащ на гвоздь за дверью и мочится в умывальник, потому что не решается выйти даже в коридор, где расположены уборные. Помочившись, он стряхивает последнюю каплю, водопровод тоже работает вяло. Вода из-под крана считай что горячая, малявка. Голые трубы лопаются от дерьма. Комары набиваются в сливное отверстие и вьются по стенам. Не пансион, а прелесть, малявка, где воняет говном и бульоном «Магги». Обшарив карманы, путешественник вытаскивает всю мелочь и раскладывает ее на кровати. Отложив тысячу дуро, остальное — не так уж много — он прячет под подушку. А когда путешественник на ночь глядя выходит из своей комнаты, в соседней развлекаются, рассказывает Луисардо. За неимением зубочисток Хинесито ковыряется в зубах удостоверением личности. Сидя на плетеном стуле, он сгорает от ревности, глядя, как его подружка, голышом, забавляется на кровати с только что назначенным капитаном, морячком из Сан-Фернандо, тоже голым и светлым, как песета. Она делает это в отместку ему, Хинссито, за три грамма известки, которые он дал себе всучить.

— Как только закончим это дельце, клянусь, подожгу весь этот чертов дом вместе с ним, слышала?

Но трансвеститу плевать на месть, малявка, для него главное — это здесь и сейчас. Поэтому он накрывает срам морячка капитанской фуражкой, которая гордо вздымается, бросая вызов штормам и бурям.

— Давай кончай, похоже, наш друг вышел, я слышал, как хлопнула дверь, — предупреждает Хинесито.

Спутница Хинесито связала златорунные гениталии капитана шнурком от ботинок. Морской узел, который теперь можно развязать одним рывком, малявка. Луисардо рассказывал мне все это в Мирамаре. Вдали дрожали огни другого берега. Куда ближе слышался топот ног, шорох тайно перетаскиваемого груза. То были звуки невидимых рук, пытавшихся обмануть море, этого старого обжору, который сначала заглатывает их, а потом возвращает топляков.

Случается, что ветер меняет направление и накидывается на тебя с той стороны, откуда меньше всего его ждешь. Случается также, что он задувает под двери и раскачивает кровати, как ту, на которой возлежит путешественник, опутанный гривой женских волос, окутанный клубами табачного дыма. Теперь, в минуту отдыха, он считает родинки на спине Милагрос и покусывает ее за ухо. Он играет с коралловой сережкой, которая жжет ему язык. Нежно пощипывает ее тело, и она чувствует, будто рой бабочек трепещет внизу ее живота. Она переворачивается, и, соприкасаясь с простыней, кожа ее шуршит, как гадюка.

Воспоминания и желание мешаются в каждом поцелуе путешественника. Он похож на поэта, оттачивающего слова, который всего одной рифмой способен заставить женщину дрожать всем телом. Он приглашает Милагрос на ужин с бриллиантами, к примеру, на чай в Сахаре или, еще лучше, на стаканчик джина в Бомбее.

Путешественник приглашает Милагрос посетить таинственные моря, проложить неведомые курсы, уводящие по ту сторону боли и безумия. Все что угодно, куколка, ведь мы знаем, что кичливая гордость — ничто перед великодушием. Она не отвечает ни да ни нет, а просто ласково касается его губами. У него начинает учащенно биться сердце, и он высовывает ноги из-под одеяла. На ступнях у него татуировки, и он слегка касается ими ее, потому что ему вдруг кажется, что Милагрос не согласится поужинать с ним в Бомбее, не захочет умирать в Сахаре и даже просто покинуть Тарифу. Она не хочет садиться в трамвай «Желание». «В любую минуту может вернуться мой Чан Бермудес», — шепчет она. Она дала слово выйти за него, обновить белое платье, все в сборках и воланах. А на выходе из церкви на них дождем посыплются рисовые зерна и розовые лепестки. Но темный бархат голоса выдает ее. Путешественник знает, что женщины прибегают к такого рода трюкам, чтобы проверить мужчин. «Сначала идут на попятный, а потом сношаются, как обезьяны» — так говорил ему один из клиентов в кафе. Он понимает, что если не пойдет на штурм, то все потеряно. И так как вежливость не мешает пылкости, он полуоборачивается и огнедышащим драконом надвигается на единственную родину, способную его сразить. Он почти касается ее губ, и Милагрос вознаграждает его долгим поцелуем, благоухающим красным кармином. А вечер между тем просачивается сквозь окна, и свет его больно ракит глаза.

Что же до последнего, то тут есть расхождения, потому что у Луисардо своя версия событий. По его словам, путешественник все время просидел на краешке дивана в ожидании чего-то или кого-то. Вы помните, что у Луисардо были ключи и он зашел домой за деньгами, чтобы переодеться и погадать — так в наших краях говорят, когда человек собирается облегчиться, и все это слово в слово он рассказал следователю, что и было зафиксировано в материалах предварительного следствия. Луисардо рассказывает, как чувствовал, что кишки у него вот-вот не выдержат, и он едва успел присесть, как из него хлынула красная жижа, следы которой приходится стирать щеткой. Воспользовавшись щеткой, он принял душ. Последнее — враки, потому что уже тогда я знал, что в тот праздничный день, в то самое время поступило распоряжение перекрыть воду. И что в мойке скопились тарелки с остатками еды, которые высились, как замок, где были свои зубчатые стены, свои жирные пятна, а вермишель напоминала гарнизонных солдат. И еще там был таракан, который уселся на ручке кофеварки и спрятался, едва заметив Луисардо. И хотя народ не придал этому значения («Чего тут думать-то, полдня они и есть полдня»), хотя народ не придал этому ни малейшего значения, но только не я, потому что, по моим расчетам, именно в тот момент в дверь постучали. Это была Милагрос, и не одна. Тогда Луисардо — такого ревнивца еще поискать — оставил их, хлопнул дверью и вышел на улицу, где тут же бросился к телефону и набрал номер торговца Библиями. Надо быть последовательным, так он говорил, малявка. Вероятней всего, что Луисардо попросту выдумал и мясницкий нож, и сигару, чтобы скрыть то, что происходило между ног у его сестры. И так же, как Луисардо придумывал путешественника, я придумывал Луисардо, вкладывая в свою выдумку часть своих желаний.

Я воображал его утром в этой казенной квартире, злым как черт, затыкающим уши, чтобы не слышать сладкого и густого, как патока, голоса Милагрос, лежащей в постели с путешественником. Можно было вообразить себе Луисардо и сидящим в сортире с телефоном в руке, и набирающим номер торговца Библиями, а может быть, и это вернее всего, звонящим ему с улицы. Изменяющим голос, чтобы спеть стародавний издевательский куплет, с которого в последнее время Луисардо начинал все их разговоры: «Бродяга бездомный, говнюк и нахал, такого педрилы свет не видал».

Но все это случилось позже, а сейчас вернемся к той ночи в Мирамаре, когда Луисардо кормил меня своими байками, а огни противоположного берега беспорядочной россыпью светились вдали. Лукавые искорки вспыхивали у него в глазах, и, судя по его словам, путешественника спас счастливый случай, и теперь он застрял в Сан-Фернандо, знаешь, малявка, в привокзальном пансионе. Луисардо рассказывает, что путешественник вышел из своей комнаты очень осторожно, а выйдя, сразу зашел в ближайший бар, чтобы ублажить брюхо, разыгравшееся, как у кота, проглотившего скрипку вместе со смычком. Представляешь, малявка, какой расстроенный оркестр звучит в голодном пузе? Это странно, ведь в организме путешественника все было так взаимосвязано, что при малейшем нервном расстройстве он терял аппетит. Так было всю его собачью жизнь, пока он не узнал, что такое левантинец, ветер с востока. Понимаешь, малявка, этот ветер, который рождается бог весть где на востоке и становится острым, как нож, когда достигает здешних мест, этот ленивый ветер вернул ему аппетит. И, не спуская глаз с улицы, путешественник заказал акулье мясо в желтом соусе, матросское блюдо, которое, в отличие от акульего мяса в простом соусе, готовится с шафраном. Отсюда и название. А так как кот не переставал мяукать у него в желудке, он попросил еще куропатку с гарниром из крупно порезанного картофеля плюс оладьи с креветками — местное фирменное блюдо, рецепт которого мы сейчас раскроем.

Он прост. Горсть креветок живьем бросают в небольшое количество кипящей воды. Буль-буль-буль. Варят недолго, затем кастрюлю снимают с огня, вылавливают креветок, а в бульон засыпают пшеничную муку и муку турецкого гороха в равных пропорциях. Чем больше муки мы добавим, тем гуще будет тесто, которое еще горячим смешивается с мелко порезанными креветками, луком и чесноком. И обязательно добавьте петрушку. Соль и перец по вкусу. Когда тесто готово, его большими ложками выливают на сковородку, куда предварительно налито оливковое масло, примерно на палец. Пш-пш-пш. Масло добавлять по мере того, как оладьи будут его впитывать. Когда оладьи подрумяниваются, их снимают со сковороды, промокают бумажной салфеткой — и блюдо готово. Итак, заглотив с полдюжины таких оладъев и расплатившись, путешественник думает только о том, как бы поскорее лечь и проспать до самого завтрашнего утра, пока не отправится первый автобус на Тарифу. И ленивой походкой он возвращается в пансион. Однако не успевает он открыть дверь своей комнаты, как в нос ему бьет запах ментоловой мази. Знаешь, малявка, еще такие леденцы — «Пиктолин». В довершение всего раздаются первые звуки уже знакомой ему мелодии на черном пианино. И тут его приветствуют прямым ударом рукояткой пистолета по голове. Бам!

Придя в себя, он постепенно различает смутные фигуры. Одна в черном корсаже и мини-юбке, из-под которой видны голые ляжки. Волосы подобраны под фуражку капитана военно-морских сил, несколько искусственных прядей падают на плечи. Под гримом просвечивает пробивающаяся синяя щетина, зубы — в помаде. В одной руке револьвер, рукоятка запачкана кровью или кармином. Другой, тщедушный, но задиристый на вид, волосы в бриолине, одет в курточку с отворотами и жабо. Из-за пояса торчит рукоятка ножа, который кажется путешественнику длиннющим, но на самом деле это всего лишь перочинный швейцарский ножик старикашки, доставшийся ему в наследство. Мало того, толстую, как ягодица, щеку типа перерезает шрам. Его лицо кажется путешественнику знакомым, но точно припомнить он не может. Попробовав пошевельнуться, он понимает, что привязан к ножкам кровати.

Тип со шрамом на щеке спрашивает его, где карта сокровищ. Путешественник думает, что, если скажет правду, его заподозрят во лжи, воображение живо рисует ему, как нож вычерчивает у него на лице кровавые узоры. Холод пробирает его до самого мочевого пузыря, и он боится обмочиться, во рту же все пересыхает при виде лезвия, блестящего в лучах заходящего солнца. Тип со щетиной подходит к путешественнику и нахлобучивает на него капитанскую фуражку. Потом наставляет на него револьвер. Так ласково, даже утонченно, как будто разыгрывает сценку в кабаре, малявка; Луисардо описывает мне эту сцену с самой гнусной из своих улыбок, обнажающей его позеленелые зубы.

Слушай внимательно, малявка, он достает из сумочки помаду и проводит ею по губам путешественника. Между тем тот, что со шрамом, поигрывая ножом, отпускает шуточки, нашептывая ему на ухо, что этим ножичком он вскрывает себе чирьи на заду и никогда его не моет, а теперь отрежет им ему яйца, слышал? Припоминает он и то, что в последний раз использовал нож, чтобы пришить старикашку, прямо там, на тротуаре, возле Чакон. И что с тех пор на лезвии запеклось немало кровушки, от которой может начаться гангрена, а то и похуже, малявка. Путешественник знает, на что способен Хинесито, если не найдет карту. И если найдет — тоже, малявка. Все это Луисардо рассказывает мне в Мирамаре в первую ночь праздника и последнюю ночь путешественника. И он рассказывает дальше, что у путешественника появилась идея, счастливая мысль, которая может спасти ему жизнь, и он предлагает договориться. По словам Луисардо, путешественник говорит, что ему нужно пару затяжек, чтобы окончательно прийти в себя. Но не любую сигарету, а только из тех, которые курит он. Ну, ты помнишь, малявка. У типа со шрамом нет особого желания скручивать сигареты, а тип в парике просто не знает, как это делается. Да, для этого есть специальная машинка, но сейчас ее при нем нет. Короче, они готовы развязать его. Путешественник убедил их, что ему нужна сигарета: в обмен на это он скажет им, где спрятана карта. Всего в паре метров отсюда, запивает он. Вешает им лапшу, малявка, ты ведь помнишь, что карту унес ветер и она где-то далеко за постоялым двором «Эль Чато». Хинесито перерезает своим ножиком веревки. Одним ударом — одну. И двумя — другую. «Только без резких движений» — кажется, можно прочесть в глазах Хинесито. Путешественник встает, весь дрожа. Под капитанской фуражкой у него вздулась шишка. Она саднит так же, как саднит воспоминание о старикашке, растянувшемся на тротуаре, с глазами лунатика, мирной застывшей улыбкой и блестящим кроваво-красным слюнявчиком, протянувшимся от горла до самого низа накидки. И в довершение картины — сломанная трость слепого и высыпавшееся из чемоданчика барахло. Сам пластмассовый чемоданчик широко открыт, словно хохочет над судьбой хозяина, малявка.

Чем быстрее соображает путешественник, тем медленнее он сворачивает сигарету. Понемногу насыпает табак. Не забывай, малявка, что человек со шрамом пристально, вплотную приблизив лицо, наблюдает за ним, пожирая глазами жирно размалеванные губы. Тут путешественник оказывается хитрее и, пользуясь возможностью, сдувает табачные крошки прямо тому в глаза. И, не давая ему времени очухаться, одним прыжком вскакивает на ноги и бьет коленом в нос падающего Хинесито. А-а-а-ах-х-х. Не ожидавший этого трансвестит реагирует с запозданием, но путешественник уже в дверях! Прежде чем он успевает выскочить за порог, трансвестишка бросается ему на спину, сбивает с ног и приставляет пистолет к затылку. Однако путешественник не теряется и отшвыривает его в сторону. Да так удачно, что револьвер стреляет. Ба-бах. Дырку от пули можно увидеть еще и сегодня, если приехать в Сан-Фернандо, зайти в привокзальный пансион и подняться в комнату номер два, что по левую руку.

Соседи и прочие постояльцы, привыкшие хранить тишину во время драк, затихарились. Но Хинесито уже встал, весь в крови, с раскрытым ножом в руках. Если это тебе еще неизвестно, малявка, то он великий мастер поножовщины, и, когда он улыбается, улыбка у него широкая, как шрам. И вот сейчас он улыбается, со спины надвигаясь на путешественника, которому никак не справиться с ключом, чтобы подрезать ему поджилки. Путешественник нервничает, малявка, каждой клеткой чувствуя, что смерть прямо у него за спиной и она приближается. Это будет смертельный удар, малявка, удар, от которого нет спасения, один взмах — и лезвие рассечет напополам позвоночник. Так это делается. Однако путешественник, предупрежденный мелодией проклятого черного пианино, отскакивает и уворачивается. И делает он это так ловко, что нож Хинесито глубоко вонзается в дверь.

— А что в это время делал трансвестишка? — спрашиваю я, чтобы прекратить этот поток вранья.

Со своей уклончивой полуулыбкой, ни на минуту не задумываясь, Луисардо отвечает на мой вопрос, словно все это происходило на самом деле и он там был. Трансвестит кончиками пальцев пытается дотянуться до отлетевшего под столик револьвера, малявка. Не забывай, что путешественник выбил его и в полете револьвер выстрелил. Ба-бах. Трансвестит нежно касается его, ногтями царапает дуло, кажется, вот-вот он достанет его, но слишком полное предплечье мешает ему просунуть руку дальше. Тогда путешественник не видит иного выхода, кроме как схватить свой рюкзак, открыть его и натянуть Хинесито на голову — теперь в этом капюшоне он как слепой. Все это длится доли секунды, потому что, пока Хинесито сдергивает с головы рюкзак, путешественник успевает подбежать к двери, в которую вонзился швейцарский нож. Он дергает его с такой силой, что дверь соскакивает с петель. Видя перед собой открытый проем, путешественник бросается в него, но запутывается в ремнях упавшего на пол рюкзака и по законам физики, которые, впрочем, теперь не валены, ничком падает на трансвестита, который, как мы помним, стоя на коленях и выставив зад, пытается достать револьвер. Короче, дело швах, и Хинесито, истекая кровью и сжимая нож, снова подбирается к путешественнику малявка. Он делает выпады, наносит молниеносные размашистые удары справа налево и слева направо, рассекая лезвием воздух. Путешественник защищается ногами как может, потому что трансвестишке удалось развернуться и обхватить его за руки сзади. Во время одного из выпадов нож Хинесито случайно задевает трансвестишку. Хитро извернувшись, путешественник избегает ножа, который вспарывает вздувшуюся вену на ноге трансвестишки. А-а-а-ах-х-х. Воспользовавшись секундной паузой, путешественник поднимает с пола рюкзак и, отбиваясь, начинает крутить им в воздухе, малявка. Он пытается пробиться к двери. Но от Хинесито просто так не уйдешь: опередив путешественника, он загораживает дверной проем, и на лице у него написано «ну-давай-иди-если-ты-такой-храбрый». В руке у него нож, жаждущий свежей крови, и шрам пересекает скривившуюся от боли щеку. Текущая из ноздри кровь растекается по верхней губе, как красные усики. Хайль Гитлер. И тогда путешественник, малявка, идет на хитрость, на тайную уловку как говорится. Луисардо рассказывает между затяжками. Рассказывает, будто путешественник делает вид, что обращается к кому-то за спиной Хинесито, кому-то стоящему в коридоре. Хинесито попадается на крючок, оборачивается, и тут-то путешественник срывает с вешалки свой старый плащ. И делает то, что делали до него разбойники былых времен, ну знаешь, малявка, Луис Канделас де Мадрид, Бивильо де Эстепа, Курро Хименес де Ронда. Он наматывает плащ на руку, как тореро, и, вращая рюкзаком, разом кладет конец комедии ошибок и избегает участи быть зарезанным. Все это случилось той ночью в Мирамаре, когда Луисардо уже заканчивал продавать сырую пыльцу — ядовитое зелье, на вкус отдающее землей и практически несъедобное, потому что в нем нет масла, но которое итальянцы покупают так, будто это высший сорт. «Cinquantamila lire. Canana. Molto bene».[5] Оставалось совсем немного до того, как путешественник зайдет в «Воробушков». И еще немного до того, как он выйдет оттуда вместе с Милагрос. Ветер свистел в окнах призрачной казармы и хлопал дверьми. А там, в ночной глубине, мерцали далекие огни другого берега.

А теперь вернемся назад, поближе к вечеру. Ветер дул, как из печи, солнце окрасило небо в карминные тона, с хозяйки «Воробушков» ручьями лил пот, а воздух пах лимонами, лангустами, свежевыглаженным бельем и близким праздником. Так обстояли дела в тот вечер на террасе Наты.

— Пожалуйста, дорогой, когда хочешь. — Патро вела себя с официантом запанибрата. — Пожалуйста, дорогой.

Вблизи она еще страшнее, такой рожи постыдился бы даже шимпанзе, подумал про себя тип со шрамом, ковыряясь в зубах.

Официант подошел со своими дежурными «добрый вечер», «что желаете?» и с подносом под мышкой. Патро попросила принести какого-нибудь хорошего вина, скажем амонтильядо. Произнося заказ, она скривила губы с тем брюзгливым выражением, которое часто появлялось на ее лице без всякой на то причины, Официант, который не совсем ее понял, вопросительно нахмурился. Эта женщина, которую он уже давно знал, казалось, испытывала удовольствие, приводя его в замешательство. И, держа в пальцах парижскую сигарету, она объяснила ему, что Монтилья — это район неподалеку от Куэнки, где делают вино с весьма любопытным вкусом, которое горчит, как миндаль, сказала она. Официант, который в географии был ни бум-бум, поставил все на свои места: у них подают только красное вино из Рузды, Вальядолид, а что касается белого, то лучше местного ничего нет. Но Патро ничего не хотела слышать. Подайте ей амонтильядо — и все тут. Герцогиня, которая понемногу начинала понимать, откуда дует ветер в голове у этой помешанной, схватила анчоус за хвост и проглотила целиком, не боясь колючек, После чего решительно сменила тему.

— Когда жаришь рыбу, весь секрет в муке, понимаешь?

Официант стоял, застыв с каменным выражением лица, держа поднос под мышкой, пока собачонка Патро обнюхивала его сандалии. Будь он помоложе и одет по-другому, он вполне мог бы сойти за кукленка из тех, которыми украшают большие свадебные торты. Умеет держаться, подумала Герцогиня, продолжавшая гнуть свое:

— Говорят, что цианистый калий тоже на вкус напоминает горький миндаль. Понимаешь? Так или иначе, скользкое это дело — управляться со шлюхами. Бьешься полжизни, чтобы какой-то ловчила шантажист вмиг тебя разорил.

Но у Патро не было желания дальше углубляться в эту тему. Герцогиня тоже не собиралась больше ничего из нее вытягивать, а потому встала со словами:

— А теперь извини, подруга, надо мне сходить в клозет. Пиво — оно ведь, сама знаешь, вроде мочегонного.

По дороге она пнула пустую табачную пачку, а потом наступила на нее каблуком.

— Так что будем пить, белое? — спрашивает тип с подносом.

Патро утвердительно кивает и снова остается наедине с человеком со шрамом. И пронзает его взглядом. Такой типчик вполне мог бы быть певцом или бандерильеро, у которого с конца капает, думает Патро. Приносят еще две порции лангустов, и незнакомец с жадностью набрасывается на них. Покончив с одной, он проглатывает и вторую, вдрызг перепачкав в масле манжеты рубашки. Между тем Геркулес безмятежно взирает с Олимпа на результат. С тех пор как он установил водораздел, Земля успела не раз обернуться, как говорят в наших краях. И пока одна полная луна сменялась другой, пока одни рождались, а другие наоборот, мы общими усилиями достигли таких высот нищеты и накопили в душах столько всякой пакости, что нам и не снилось. Так что можем быть довольны. А теперь оставим Патро, ее собачонку с гноящимися глазами и типа со шрамом и раскрутим Землю в обратную сторону, вернувшись в те времена, когда тысячи африканцев пересекали Атлантику, держа курс на сахарные острова.

По фильмам мы знаем, что их ударами бича сгоняли с насиженных мест и клеймили им черные задницы раскаленным железом. Ааахх. Но, пожалуй, лучше задуматься над тем, что речь шла об очередном витке истории, континентальном движении, от которого лихорадило биржи и которое развязало руки разного рода спекулянтам. Рабовладение основывается на максимальной разнице между малыми вложениями и высокой прибылью. И вот от причалов Великобритании отваливали курсом на африканский континент корабли с трюмами, груженными поношенным тряпьем, разноцветными стекляшками и негодным оружием — отбросами войны, которые вожди африканских племен получали в обмен на черную плоть. За спиной Геркулеса меновая стоимость постепенно перестала существовать на африканских берегах, уступив место простому обмену.

Не будем сыпать соль на раны памяти, но не будем и забывать о том, как вожди, тоже негры, партиями передавали рабов белому человеку в обмен на заштопанные лоскуты ткани, разноцветные бусы и ружья, с которыми продолжали охотиться на своих собратьев. Это было много лет назад, так много, что никого из нас еще на свете не было. Сегодня люди достигли прогресса, так что рабы сами платят за то, чтобы быть рабами. И бегут из своих стран или ввергают их в войны и голод. И они чувствуют ночь в баркасе, когда пересекают Пролив. На плотно сжатых губах застыли проклятия. Но они держат их пока при себе, ведь самый черный поцелуй они берегут для этой старой шлюхи по имени Европа, которая принимает их враскорячку, расставив ноги, с влагалищем, изъеденным клещами. Посмотри на них. Когда они наконец поймут, в чем дело, будет уже поздно клясть Геркулеса и всех святых, Адама Смита и лодочника, который несет всякую чушь о том, что море своенравно и пристать к берегу не так-то легко, и жестами пытается объяснить им, какие их поджидают опасности, сукин сын. И хотя они говорят на другом языке, но язык страха им понятен. Не бойтесь, садитесь, говорит им лодочник с напускной уверенностью. Тому, кто решится, приз: банка галет и одеяло. Посмотри на них, посмотри, как они шагают по трупам, как по мосту, и все ради того, чтобы занять место в очереди длиной с хвост кометы в Комиссию по трудоустройству.

А теперь посмотрим с другой стороны: вот они ассоциации, выступающие за метизацию и взаимопроникновение наций, всякие неправительственные организации и какие-то изолгавшиеся учреждения, защищающие права человека, которые тоже хотят попасть в кадр. Устраивайтесь поудобнее, словно говорят они вновь прибывшим, добро пожаловать в койку к этой старой шлюхе, мусольте на здоровье зловонное исподнее, она не будет против, если кто-то захочет подчистить и обновить прогнившее семя истории. Вы приехали не работать, не путайте, вы приехали, чтобы дать работу, позволить принявшей вас стране расплатиться с долгами. Точно так же, как врач благословляет рак, дающий ему работу и хлеб насущный, это сгрудившееся в лодках мясо дает работу целому скопищу профессионалов: адвокатам, врачам, судьям, налоговым агентам, министрам, политической оппозиции и водителям грузовиков — ведь кому-то же надо их перевозить. Из всего вышесказанного следует, что иммиграция не отнимает рабочие места, не путайте, а создает. Создает для тех, кто извлекает из нее жизненные блага, кто, благодаря расширению языковых границ, мавра с деньгами называет арабом.

Любая эпоха производит то, что ей требуется. А этой эпохе рабы требуются больше, чем какой-либо другой. И они прибывают, ища защиты в бумагах, которыми распоряжаются министерства. С другой стороны, что правда, то правда, Испания, которая занимает выгодную стратегическую позицию в экономическом смысле, укрепляет свои границы. Это началось не сегодня, к бог весть сколько миллионов было вложено в проволочные заграждения, радары и полицейские наряды. С одной стороны, Испания становится все более закрытой, тогда как с другой — оставляет щели, сквозь которые просачивается и навсегда исчезает порождаемое страной богатство. Из-за этой двойной бухгалтерии пересекать Пролив каждый раз оказывается все дороже и дороже. И сотни субсахарцев — так теперь называют негров в силу уже упомянутых лингвистических новшеств, — и сотни обожженных солнцем субсахарцев бродят по самым запутанным улочкам Танжера; бродят в ожидании своей очереди, как на бойне. А пока, чтобы скоротать время и подзаработать, они нанимаются за поденную оплату в пансионы Медины, где консьерж, навострив уши, прислушивается к стонам сокрытой любви. В верхних комнатах старики иностранцы с варикозными венами плачут, трясутся и упиваются бешеной страстью женщин с другим цветом кожи. Вот где отыгрываются сполна за библейское проклятие Ноя, наложившего его на сынов Каиновых, которые остались черными во веки веков, аминь. Очередь движется, вот-вот выпадет их номер, и они смогут ступить на виднеющийся вдали берег. Очертания свободной Европы, где единственно свободными являются цены. А теперь вернемся сюда, выглянем на глядящий на нас берег. Сегодня вечером начинается праздник, и бутылка белого пуста уже больше чем наполовину. Мы на террасе Наты, и щеки у хозяйки «Воробушков» лоснятся, как смазанные салом пирожки. Она ласкает своего пекинеса и думает, как чудно было бы иметь волшебное зеркало, чтобы можно было перенестись куда угодно, стоит только пройти сквозь него. Так, чтобы, если зеркало отражает открытку с видом Гаваны — мулатки, свежая зелень папайи и манго, — думает Патро, так, чтобы, пройдя сквозь зеркало, можно было попасть прямехонько туда. Вот было бы гениально, продолжает фантазировать Патро. И заходит все дальше или, точнее говоря, все ближе. Она думает, что если зеркало поставить на другом берегу, то в нем будет отражаться наш берег, и что стоит только иммигрантам пройти сквозь отражение, как они мигом преодолеют темную морскую пучину, эту ненасытную шлюху которая сначала пожирает, а потом отрыгивает их. Патро знала, что это невозможно, однако невозможность не казалась ей достаточным основанием для того, чтобы этого нельзя было купить. Патро думала обо всем этом, потому что ее мозг создавал мысли так же, как желудок производит экскременты. Этиловые пары белого вина служили ее мыслям помелом, вроде того, на котором летают ведьмы. Воздух пропах перебродившей ненавистью, и собачонка оскалила свои крысиные зубки и облаяла Герцогиню, оживленно-празднично возвращавшуюся из сортира.

— Слушай, отличная у них в сральнике бумага, подотрешься разок, и — чисто.

Герцогиня была, как всегда, многословна.

Между тем перед террасой Наты останавливается автомобиль. Это «ауди», номер которого заканчивается зловещей цифрой тринадцать. Из автомобиля выходит мужчина в теле, он курит трубку и потеет, как козлик, который предчувствует, что скоро превратится в жаркое. Ветер сметает к его ногам салфетки, окурки и крошки пирожных. А низкое небо над его головой полыхает кровавыми полосами.

Ночью среди световых всполохов маяка Луисардо вел свой рассказ. Он рассказывал о том, как путешественник ощупывал шишку, и волосы у него были всклокочены, и морская фуражка сидела набекрень. Воспоминание саднит, не дает ему покоя, малявка. Сейчас он сидит в мини-фургоне «фольксваген» горчичного цвета и едет в Тарифу. Ему удалось оторваться от Хинесито и его подельника-трансвестишки, ну ты знаешь, малявка. Но самое главное, что ему удалось в мгновение ока добраться до Кониль-де-ла-Фронтера. И в Каса-Постас, так и не снимая фуражки, с комически размалеванными губами, автостопом тормознуть типа на «фольксвагене». Тут нам придется сделать отступление, малявка, потому что водитель «фольксвагена» того заслуживает.

Зовут его Рафаэль Ривера, а для друзей — просто Фалильо. Он лихо крутит баранку, и яйца у него величиной с булыжник. Обгоняет он всех справа, словно не слыша гудков и проклятий, которыми награждают его другие водители. При всем том бицепсы у него как стандартный футбольный мяч и усищи сутенера или тайного агента, это как посмотреть. Во время поездки он показал себя человеком словоохотливым. Он говорил путешественнику о быках, но не просто о быках, малявка, как бы не так. Он говорил о быках Осборна,[6] об их разведении — дело ничуть не хуже того, которым занимался светлой памяти Герион. Потому что, видишь ли, в Пуэрто-де-Санта-Мария живет семья кузнецов по фамилии Техада, продолжателей дела, начатого еще дядюшкой Пене, тоже кузнецом, и состоящего в том, чтобы заботиться о поголовье быков, расставленных вдоль шоссейных дорог нашей страны. Быть старшими пастухами железного стада, где все быки черные как смоль, без единой отметины. Ладно, так вот с двумя быками у них проблемы, два быка как бельмо на глазу у этой семьи из Пуэрто-де-Санта-Мария. Один установлен где-то в Каталонии, рассказывает Луисардо, а там трамонтана дует так же сильно, как здешний левантинец, малявка. Ветер, который сдувал у покойного художника Дали усы. А второй находится прямехонько здесь, возле постоялого двора в Пуэрто-Фасинас. И видишь ли, малявка, левантинец жестоко треплет его, и он теряет то рога, то гениталии, то хвост и разные прочие детали. И нужен человек, который бы их восстанавливал. И этот человек не кто иной, как Рафаэль Ривера, Фалильо, совершеннолетний, проживающий недалеко от Пуэрто-де-Санта-Мария. Вот он и стал работать у Техада. Выражаясь яснее, его дело залезать на стального быка и прикручивать гениталии и рога из нержавейки нашему быку Осборна из Фасинаса. И все это Фалильо рассказывает путешественнику, одновременно ведя машину с пугающей лихостью. «Не забуду мать родную», вытатуировано у него на одной руке по всему бицепсу. Так как путешественник частенько ка него поглядывает, тип с усищами сутенера решает выложить ему всю свою историю. Татуировку он сделал, когда сидел. В «Пуэртодос», говорит он, малявка. Потом описывает саму процедуру, мотор от кассетника, а контур накололи шариковой ручкой. До крови. Рассказывает он и как нашел работу. До него этим делом занимался один из Тарифы, некто Кино, чокнутый, который считал себя реинкарнацией самурая из Альхесираса. Путешественника немного укачало. Этот разговор и манера вождения Фалильо вызывали у него сейчас тошноту. И недолго думая он опустил оконное стекло и блеванул.