Когда диктует ночь

Путешественник идет своей дорогой, а Луисардо предпринимает исторический экскурс и рассказывает мне, что основателем Танжера был наш старый знакомый. Речь идет о Геркулесе, малявка. И сделал он это из любви к одной женщине по имени Тингера. Ради нее Геркулес воссоединил воды, лежащие по разные стороны Пролива, и из-за нее же погиб Антей, малявка, развратник, который официально считался мужем красавицы и услаждал ее до появления Геркулеса, рассказывает Луисардо. По его версии, к Геркулесу, успевшему оскотоложествовать стадо Гериона, стал цепляться Антей, приревновавший его к своей супруге. Сын Посейдона и Геи, а также фанат мадридского «Атлетико», Антей был ростом под сто футов — немало и для тех времен. Бороться ему нужды не было, он просто давил врагов весом своего тела. Битва между ним и Геркулесом, по словам Луисардо, который, похоже, был рядом и видел все собственными глазами, оказалась одной из самых кровавых в истории человечества. Похоже, Антей был все-таки сыном Геи, Земли, поэтому мать никогда не допустила бы, чтобы он погиб на ней. И вот это-то и придавало ему силу. Но Геркулес был хитер и ловок и, обхватив Антея, поднял его в воздух. И прежде чем упасть на землю, прежде чем мать придала ему новых сил для битвы, Геркулес сломал ему хребет в своих могучих объятиях. Только косточки захрустели, да кишки наружу полезли. И красавица Тингера, свидетельница и единственная зрительница кровавого убийства, приняла Геркулеса с ляжками влажными от вожделения. В самый разгар медового месяца микенский царь вновь затребовал к себе Геркулеса для другого порученьица, состоявшего в том, чтобы украсть золотые яблоки из сада Гесперид, неподалеку от нынешнего мыса Эспартель, малявка, и Луисардо указывает мне на другой берег, где в черных облаках плывет затерянный и призрачный маяк.

У путешественника было свое мнение насчет новой работенки Геркулеса. Он подозревал, что микенский царь просил украсть для него отнюдь не яблоки. Путешественник стоял на своем и отчаянно спорил со всеми, кто осмеливался отрицать, что то были совсем не яблоки, а апельсины. Танжерские апельсины — лучшего качества, чем китайские, малявка. И Луисардо продолжает рассказывать о том, как путешественник, хромая, бредет по улицам, считая себя в безопасности, думая, что труп со шрамом сейчас мирно колышется среди колючей морской растительности, а трансвестишку задержала полиция. Но ничуть не бывало, малявка, пока путешественник думает, что он в безопасности, охотники идут по следу, и они близко.

Луисардо рассказал мне, как удалось спастись типу со шрамом. В конце концов его спутник, трансвестишка, перетерпев боль, швырнул ему спасательный круг из тех, что валяются по всему порту. Путешественник, которому все это неведомо, хромая, бредет по улочкам, которых не знает, но которые боготворит, прожив на них столько жизней, ведь кровь романических персонажей ядовитей, чем сама память, малявка. И путешественнику кажется, что он видит на этих улицах Хуаниту Нарбони, исступленно мучающуюся болью существования, Теннесси Уильямса в поисках звезд и баров, Пола Боулза и даже себя самого с засунутой в карман рукой, сжимающей драгоценное и волшебное сокровище. Улицы эти точь-в-точь такие же, как наши, пахучие и узкие, коричного цвета и бичуемые точно таким же ветром, который вызывает у человека греховный зуд, говорит Луисардо с такой уверенностью, как будто каждый день самолично разгуливает по ним. На стенах соперничают друг с другом мошеннические вывески, и зазывно кричащие торговцы продают свой обрезанный товар тому, кто даст лучшую цену, — музыка любви и торговли, которая оглушает путешественника на каждом углу. Часть жителей ходит босиком, остальные — в бабушах с загнутыми вверх носами. Все они под легким кайфом, надышавшись клея в пластиковых пакетах. Они похожи на скорпионов, малявка. Тело каждого из них снабжено жалом, всегда готовым ко греху. И они предлагают свои услуги путешественнику. Влажные стены в моче, воздух понурился от дождя, но сколько же в нем истомы запретных благоуханий. Путешественник идет дальше не останавливаясь. Временами в нос ему ударяет запах лука и жасмина, манной крупы, мяты и резкий аромат свежего сыра, завернутого в пальмовые листья. Пахнет селитрой и свежезажаренным барашком. И ментолом. И опасностью, малявка.

Ветер несет ему навстречу лотерейные билеты, курительную бумагу и старые газеты, некоторые перелетели с другого берега и путаются под ногами у путешественника. Если бы он остановился почитать их, то узнал бы, что Рикина уже мертва. Но путешественник не останавливается почитать газеты, какое там, и продолжает идти вперед по открывающимся его взору пестрым подмосткам, которые словно только что сошли с какой-то старой картины. Кажется, что течение времени не коснулось этого уголка карты. До путешественника долетают долгие гудки пароходов в порту, который с каждой минутой становится все дальше. Слышны также звон колокольчиков и бубенцов, взрывы смеха и дробь военных барабанов, блеяние любви и бубнов. Но над всем этим плывет предостерегающая мелодия черного пианино, больно отдающаяся у него в ушах. Тогда он оборачивается и видит их.

Милагрос пришла на пристань босая. Она опрометью выбежала из дома, как только те ушли, сказала она Луисардо, едва успев причесаться и спуститься по лестнице. Еще она сказала, что видела, как они садились в машину марки «рено» с мадридским номером, выпущенную еще при царе Горохе. Тяжело дыша, она спустилась по Тополиной аллее, перепрыгнула через лежащее на земле тело торговца Библиями и, не обращая внимания на личность раненого, бросилась к пристани. Услышав первые выстрелы, она почувствовала, как что-то внутри у нее оборвалось.

Когда она увидела тело путешественника, то закричала так, что содрогнулся весь город со своими двумя церквями и единственным кинотеатром, тем самым, куда в один прекрасный день пришел знатный свинарь Хуан Луис Муньос — посмотреть фильм с Шерон Стоун. Но не будем отвлекаться и вернемся к Милагрос, у которой слезы смыли родинку и черными струйками отчаяния стекали по щекам. Луисардо подошел утешить ее. Ветер с востока донес до меня обрывки разговора.

— Давай, ступай домой, дурочка.

И вот жандармы накрывают труп вытертым от соприкосновения с другими телами одеялом, из-под которого театрально высовывается бледная рука со вздутыми синими венами. Если правду говорят, что характер человека можно прочесть по его рукам, то характер путешественника был своеобычный. Великодушный и временами крутой, возможно из-за смертельной битвы с самолюбием, которую он вел, сам не помнит как давно.

— Не стой здесь, дурочка, не нужны мне эти представления, — сказал Луисардо Милагрос, ласково гладя ее по волосам и пряча ее лицо в медальонах сусального золота, которыми увешана его грудь.

В этот же момент раздался визг тормозов, заставивший меня обернуться. Это была машина той же модели, которые используют серфингисты для перевозки своих досок, но только выкрашенная в черное, как катафалк, и принадлежащая суду Альхесираса. Из машины вышли двое мужчин. Один худой, в пиджаке с подкладными плечами и кожаной папкой под мышкой. Другой — толстячок с усами и панамой на голове. Он подошел к трупу и едва успел приподнять одеяло, как ветер сорвал с него панаму. Он потянулся за ней, да так неловко, что потерял равновесие и шлепнулся на задницу. Чтобы не рухнуть на труп, следователю пришлось сделать несколько хитрых па, не обращая никакого внимания на вспышки фотокамер и рыдания Милагрос. Тогда раздался второй выстрел, и все произошло в мгновение ока.

Ломаная молния прочертила размытое небо. Тучи разверзлись с громовым грохотом, и из них — чудо да и только — дождем посыпались банкноты. Из Калеты донеслись дробь лошадиных копыт, удивленное ржание, смятенные крики толпы и колокола, бьющие в набат. Несколько дней спустя я узнал, что одна только Святая Покровительница осталась невозмутимой, словно к ней все это не имело никакого отношения. Суровые носильщики, сознавая святость своего дела, не уронили чести Пресветлой Девы. Процессия сохранила свою стройность, боясь, что чудо вдруг исчезнет, потому что не каждый день с неба сыплются банковские билеты, малявка.

Но у явления было и научное истолкование. Я с легкостью пришел к такому умозаключению, как только добрался до того, что мы здесь называем Винья-дель-Локо, где лежали два новеньких трупа, один подле другого. Чуть погодя подоспел Луисардо, который вел Милагрос, обнимая ее за плечи.

— Не смотри, дурочка. — Он закрыл ей глаза ладонью и сплюнул на сторону. Потом вытащил черные очки и протянул их сестре. — Не смотри, дурочка.

Кишки Герцогини были разметаны по песку и еще дымились вместе с револьвером, из которого, очевидно, только что стреляли. Все это напоминало абстрактную картину. Какое-то время спустя я узнал, что тип со шрамом, прикончив путешественника и ни на минуту ничего не заподозрив, вернул револьвер Герцогине. И Герцогиня его взяла. «Давай смываться, браток, пока легавые не нагрянули». И, сказав это, скорее машинально, она два раза в упор выстрелила в своего компаньона. Одна пуля угодила в сердце, опалив рубашку, другая — прямо между глаз, в низкий наморщенный лоб, и вышла через затылок. Ба-бах. Ба-бах. Однако тип оказался из породы упрямых и, прежде чем отдать концы, успел разделать Герцогиню, выпотрошив ее своим ножом. И еще у него хватило сил и времени, чтобы зашвырнуть подальше портфель с черными деньгами. Да так удачно, что, упав на скалы, он раскрылся и содержимое разметало ветром, кроме последней прилипшей окровавленной банкноты. Обнимая Милагрос, Луисардо посмотрел на меня с пляшущей в глубине глаз улыбкой. Никто из них двоих никак не откликнулся на мои предположения. Мы предпочли хранить молчание, предоставив простакам думать, что денежный дождь случился чудом.

Глядя на последние два трупа, я окончательно убедился в том, что Луисардо не на жизнь, а на смерть состязался с реальностью и что во время этой гонки всякий раз, когда его воображение одерживало верх, ревнивая реальность отводила смертельный удар, сближая правду и миф, путая одно с другим. Все это я сообразил, когда увидел в Винье-дель-Локо труп типа со шрамом на щеке, похожим на скорпиона. Возможно, Луисардо видел его накануне у Наты, проезжая мимо на своем мотоцикле. Он остановился и какое-то время разглядывал его. Тот был страшный обжора и без конца ковырялся в зубах. Тогда, и только тогда, дьявол шепнул его имя: Хинесито. Рядом Герцогиня разговаривала с хозяйкой «Воробушков», тоже сидевшей на террасе. В последний раз пробуравив типа взглядом, Луисардо нажал на газ и отправился куда обычно. Это был тот самый вечер, когда путешественник появился в Тарифе, спрашивая о пароме на Танжер, с рюкзаком за спиной и даже не подозревая, что, благодаря зловещему союзу Луисардо с дьяволом, он в конце концов запутается в темном лабиринте интриги, которая приведет его к смерти.

Душевная простота Луисардо уже давно пережила пору зрелости, а вместе с нею Луисардо утратил и всякую способность рассказывать правду. Для меня он еще сохранял щепотку этой правды, которой сам втайне завидовал и которую, я это чувствовал, сукин сын постарается устранить всеми возможными средствами. Далекий от того, чтобы оказывать ему сопротивление, я помогал ему, упрощая задачу, поскольку, блуждая среди туманностей своего будущего величия, думал, что однажды смогу стать потрясающим рассказчиком, таким же или даже лучше, чем он. Веский довод, заставлявший меня внимательно слушать этот рассказ, близившийся к завершению. История, придуманная, чтобы издевнуться над реальностью, вечно завидующей поэтическому вымыслу и страстно желающей найти достойного главного героя, малявка. История, берущая начало в Мадриде, с серебряного портсигара и путешественника, которого он нежданно-негаданно приведет к краху. А что до Милагрос, то ее отвели в «Континенталь» — выпить липового чаю и успокоиться, вместе с женой Ледесмы и Хуана Луиса, продолжал Луисардо свой рассказ о последнем приключении путешественника.

Теперь он в Танжере, малявка, только что заметил своих преследователей и заскочил в первое же попавшееся заведение. Это лавка старьевщика, заваленная коврами, бурнусами, бабушами, и где есть даже телефон-автомат. «Салам алейкум», — приветствует его мавр, тощий и полупомешанный, в красной феске, напоминающей стаканчик для игры в кости. На нем шафранный бурнус, и весь он такой прилизанный и неестественно вежливый, что путешественнику с первого же взгляда кажется подставным лицом. «Алейкум салам». Пахнет сандалом, и путешественник зачарованно разглядывает чайный прибор, кривую турецкую саблю, висящую в углу лютню и разноцветные узоры ковров. У него мелькает мысль украсть чашку прямо на глазах у человека в шафранном бурнусе. Но нет, скорей всего произойдет то же, что и на таможне, все сделают вид, что ничего не видели, и проку от этого будет мало. Ему нужно устроить скандал, «страсти», как выражаются верующие, стычку — к примеру, опрокинуть гору тарелок, поднять шум, желательно погромче, способный отпугнуть его преследователей, которые уже вошли в лавку. Алейкум салам.

Словно читая его мысли, тип в бурнусе делает знак путешественнику следовать за ним. Слюнявя испанские слова и деланно улыбаясь, он проводит путешественника в заднюю комнату, где царят полумрак и щекочущие нос запахи. Запах хлорки, немытых ног и гашиша, малявка. Глаза путешественника быстро привыкают к потемкам, и он различает притулившегося в углу человека, толстого, со сконфуженным лицом, который кажется путешественнику похожим на туриста с парома, только на этот раз он уже не потягивает кока-колу через соломинку, во рту у него — мундштук наргиле. Вспомни, малявка, что в конечном счете его так и не задержали на таможне, которую он прошел как нечего делать, подмазав марокканских полицейских. За деньгами всегда последнее слово, в каком бы уголке мира это ни происходило. Последствия глобализации, малявка. Теперь он уже знает, что его жена мертва, и курит, ища забвения. Но путешественнику все это неизвестно, он только чувствует рядом тяжелое дыхание типа в бурнусе, который приглашает его поудобнее устроиться на циновках. «Подождите немного, у меня клиенты, вернусь через минуту», — говорит он, поправляя шапочку, а другую руку протягивая к ширинке путешественника. «Гляди-ка!», — восклицает мерзавец, коснувшись его паха. Путешественник с трудом удерживается, чтобы не оторвать ему яйца, и, принимая правила игры, присаживается рядом с туристом в кепке козырьком назад. Тип в бурнусе бесследно исчезает.

С того места, где полулежит путешественник, ему слышно кое-что из разговора. Из-за перегородки доносятся отдельные слова. Певучий голос принадлежит Хинесито; он спрашивает о ценах на ковры, бурнусы, лампы, сандаловые палочки. Хозяин лавки то поднимал, то сбавлял цену и спорил с трансвестишкой, который встревал в торг с легкостью зайца во хмелю, малявка. Путешественник ждет, что они что-нибудь купят, а если не купят, то просто уйдут, отступятся, но как бы не так, малявка, дело затягивается, и путешественник, в приступе мучительной тоски, подносит ко рту один из мундштуков наргиле. И затягивается сладковатым дымом, привкус которого ему уже знаком.

Первый раз это было еще в его студенческие годы. Он учился на бакалавра и по воскресеньям часто захаживал в кино рядом со станцией метро «Альфонс XIII», неподалеку от фабрики «Данон». Квартал назывался Проспе, киношка — «Грот». Это было двухэтажное здание, где без перерыва крутили музыкальные фильмы. В то воскресенье они были посвящены новой музыке, только появившейся на рынке, которую еще в допотопные времена исполняли ямайские рабы. Речь о регги. Так вот в то воскресенье запустили целый цикл, посвященный этой музыке. И когда показывали картину Джимми Клиффа, ему протянули его первый косяк. Путешественник свободно, что диктуется анонимностью подобных действий под покровом тьмы зрительного зала, затянулся дымящимся косяком. И еще раз. А потом еще и еще, пока его не обволокло пахучее облако, проникшее во все его чувства и обострившее их до предела. Скоро, словно прилипнув к сиденью, путешественник уже парил в мире невесомом в прямом и переносном смысле слова. Но самым важным из пережитого было то, что путешественник мог одновременно думать о разных и очевидно противоположных вещах. Вдруг он почувствовал, как нежная женская рука теребит его ширинку. Пальцы расстегнули молнию, и он почувствовал нервный, жадный язык и свое тело, опустошающееся медленно и так упоительно, что этого он уже никогда не мог забыть.

И вот теперь, растянувшись на циновке в задней комнате танжерской лавки, путешественник вспоминает об этом. Много воды утекло с тех пор, малявка, сегодня «Грота» уже нет, а курить не разрешается даже в вестибюлях. Это дело рук Министерства здравоохранения и его чиновников, которые, переболев реальной жизнью, вынуждены оправдывать жалованье, которого никогда не зарабатывают. С тех пор минуло больше двадцати лет — прошедшее время, время, прожитое путешественником, который тогда мечтал стать кем-то вроде доктора Ливингстона, полагаю, и, тыча пальцем в карту, указывал все места в мире, которые он когда-нибудь посетит. С той поры прошло столько времени, малявка, что, встреть сегодня путешественник того парнишку, он бы его не узнал. Итак, путешественник погружался в одно дремотное видение за другим, как вдруг до него дошло, малявка, что голоса в лавке умолкли и слышны только приближающиеся шаги. Шаги, удвоенные эхом, а может, это и не эхо совсем, а просто идут двое. Путешественник пытается встать с циновки и не может: сладковатый дым сильнее. И тогда в дверях появляются две фигуры, две полустертые дымом черные тени. Одна принадлежит женщине, нижняя часть лица которой прикрыта платком, а телеса обнажены. Рядом с ней низенький типчик в красном бурнусе, с лютней в руках, пахнущий мазью для заднего прохода. Тогда в ушах путешественника звучит музыка черного пианино, он ничем не может заглушить ее и скрывается в анонимных клубах дыма, как тогда в «Гроте», только уже много лет спустя. Его еще не увидели и никогда не увидят, малявка, рассказывал мне Луисардо, и все благодаря туристу, который, сам того не желая, стал его спасителем.

Судя по тому, что рассказал дальше Луисардо, появившаяся парочка решила разыграть сценку с мавританскими танцами под музыку. И первым подошел трансвестит, пританцовывая и ощупывая притаившихся в полутьме, и каково же было его удивление, когда он увидел туриста и кинулся сначала на него, а потом на другого, навроде Антея, пытаясь раздавить их весом своего тела с вывалившимися внутренностями, забрызгав горячими сгустками крови стены лавки, кепку туриста и плащ путешественника, который, как мог, выбрался из задней комнаты и наткнулся на другое зрелище — какое, сейчас увидишь, малявка. Мавр в красной шапочке лежал на прилавке в задранном бурнусе, глаза его вылезли из орбит, а язык свесился на сторону. Трансвестит прикончил его в своем стиле, помнишь, малявка, рыболовной леской, одновременно трахая в зад. Путешественник в шоке: второй мертвый мавр меньше чем за три дня. Он подходит к трупу, лежащему на прилавке в луже крови, как вдруг слышит свистки и переполох. Это марокканская полиция, патрулирующая улицы. Путешественник, задыхаясь от смятения, бросается бежать по узкому проходу между высящимися, как башни, коврами.

Время от времени он сует руку в карман своего старого плаща, чтобы убедиться, что сокровище на месте. Он потерял много крови, ослабел и наконец, уже из последних сил, решает войти в небольшую дверцу, которая приоткрыта и словно ожидает его, и, когда она распахивается с таким характерным для этого типа дверей скрипом, глазам путешественника предстает во всей своей свежести дворик, усаженный розовыми кустами, уставленный горшками с мятой и выложенный плитками, забрызганными водой из фонтана в форме лягушки. И не успевает он переступить порог, как на голову ему обрушивается удар. Бум.

Когда журналист с сединой в волосах добрался до Виньи-эль-Локо, дождь лил как из ведра. В воздухе еще порхали заблудившиеся банкноты, и журналист смог сам удостовериться в тошнотворном зрелище, представшем его глазам: он отметил дырку, которой пуля расписалась на черепе одного из трупов и куда можно было просунуть палец, а также кровавую кашу из внутренностей Герцогини на влажной и скорбной земле. Он только что был свидетелем стычки на Тополиной аллее и, чтобы снизить адреналин, пил виски в «Континентале», когда услышал выстрелы. Сначала те, которые убили путешественника, потом другие. Ему были слышны и лошадиное ржание, и восторги толпы, узревшей чудесным образом падающие с небес деньги, и страстные крики, но он продолжал пить свое виски. Увидев заплаканную Милагрос в сопровождении двух женщин, он понял, что что-то произошло, и, одним глотком опорожнив стакан, расплатился и помчался к месту происшествия.

Как я узнал позже, журналист с сединой в волосах уже несколько дней ошивался в Тарифе. Не только журналист, но и игрок, он приехал перекинуться с противником, которого знал только понаслышке, но который прославился как человек, которому больше всего везет в карты на всем Проливе. Соперником был не кто иной, как Карлос Толедо, который уже несколько дней тянул резину, увиливая от журналиста, поскольку, будучи торговцем недвижимостью, не мог выкроить времени для партишки в чирибито. Поэтому сбитый с толку журналист искал противников по всему городу. Во время этих поисков он столкнулся с Луисардо, который, ничтоже сумняшеся, подыскал ему местечко в интриге, связанной со шлюхами и темными задними комнатами, пропахшими виски. Еще он подыскал ему имя, ложное на всякий случай, и окрестил Фазаном. Но обо всем этом я проведал позднее, когда путешественника перевезли в Мадрид, где предали земле.

Однако пока путешественник еще жив, ему еще остается несколько минут до конца, и, несмотря на тяжелый удар по голове, он поднимается на ноги, потрясенный. Смотрит по сторонам, но никого не видит, рассказывает Луисардо, пока мы бежим, чтобы спрятаться от дождя. Потом глядит вверх, и только тут до него доходит, что он сам ударился головой о притолоку. Итак, потрясенный, он встает на ноги, надевает фуражку пересекает дворик и выходит на узкую улицу, по которой идет в неизвестном направлении, закинув рюкзак на плечо и чувствуя жгучую боль в ноге. Когда до него доносится мелодия черного пианино, он ощупывает карман, и ему кажется, что он попал в другой фильм, уводящий его по дорогам беженцев, скрывающихся от гестапо. Путешественник углубляется в улицы, словно начерченные рукой сумасшедшего. Он дошел до Бенидорма, малявка. Это старый район публичных домов, с балконами в гераниевых кущах, фонариками, которые никогда не зажигаются, и распятыми на жердях мужскими рубашками, которые рукавами отмахиваются от ветра.

По словам Луисардо, путешественнику не потребовалось много времени, чтобы добраться до места, указанного старикашкой с глазами лунатика. Это общественные бани в Медине. Путешественник снова сует руку в карман и ощупывает пробирку. Порядок, говорит он про себя, полный порядок. Из бань доносятся страстные вопли сношающихся педерастов. Это так называемые водяные, малявка, насмешливо продолжает Луисардо. И путешественник останавливается в задумчивости, прежде чем войти, колеблется, но недолго, и наконец решается. Ладони у него вспотели. У входа, окруженная тужащимися содомитами, в клубах пара проступает фигура толстой женщины с крючковатым носом. На ней широченная накидка, верхняя губа с опушкой, а на мужланистом лице кислая гримаса. Затхлый запах, похожий на запах прогорклого оливкового масла, витает в воздухе. Свет проникает через слуховые оконца, причудливо расположенные под куполом, загаженным птицами. Ветер такой же, как здесь, малявка, только с другой стороны, представь, будто это его отражение, говорит мне Луисардо, и губы его растягиваются в улыбке, словно у него каждый день воруют по шестьсот тысяч песет и он уже привык к этому.

Вьющийся бесом ветер задирает юбки и обрушивается дождем банкнот, доносит невесть откуда выдумки, голоса и кошачье мяуканье и сдувает с кожи родинки. И один из этих голосов достигает слуха толстой хозяйки бань, быстрее пули, малявка. Голос рассказывает, что в недрах горы спрятано сокровище и очень скоро появится путешественник с картой. Луисардо рассказывал мне все это с дебильной гримасой, повисшей у него на подбородке вперемешку со слюнями, обжигая себе губы до конца докуренным косяком. А потом он рассказал мне, что, когда путешественник появился в заведении, она уже ждала его, держа наготове латунный нож с кривым лезвием острее бритвы, которым она и прирезала путешественника, неся ему злую смерть. Он даже не успел вытащить из рюкзака свой мясницкий нож. Тогда и только тогда путешественник понимает, что для того, чтобы умереть, вовсе не обязательно ехать в Венецию, и, стоя перед вратами в мир иной, задерживается, чтобы коснуться негритянки с фигурой, в которой больше изгибов, чем в бутылке кока-колы. Ее образ острым шипом вонзился ему в память, каблуки-шпильки прошлись по хребту лоснящегося от крови человека, распростертого на глинобитном полу. Все больше посетителей молча подходят к нему. Укрывают влажными полотенцами. Теперь у путешественника больше не осталось сомнений, он чувствует себя легким, плавучим, ему даже кажется, что он парит в воздухе. Он знает, кто та, единственная, виновная в его печальном конце, и предпочитает в сотый раз в точности припомнить момент, когда негритянка из романа вошла в его кафе. Между тем хозяйка бань обтирает нож подолом и на глазах у сгрудившейся толпы обыскивает путешественника.

Прежде чем продолжить, Луисардо протянул мне мерзко обслюнявленный остаток последнего косяка. И, расцветая порочной улыбкой, рассказал мне о подробностях смерти путешественника, о том, как боль, отдаваясь в желудке, насквозь пронизала его и его память. Все это Луисардо рассказал мне так, словно видел собственными глазами, словно ворохом вранья мог приукрасить вину, которую мы оба разделили поровну, как две вымоченные в уксусе галеты. Я знаю, что он сделал это скорее для того, чтобы бросить вызов желчной реальности, которую навязывает нам жизнь, чем для того, чтобы создать реальность, в которой мы нуждаемся. Но это не столь важно, куда важнее то, что в Тарифе и по сей день, случается, дует ветер и умирают люди.