Когда идет дождь…

I

Над Ленинградом январское небо. Черные, рваные облака и простертая длань великого Заандамского плотника. Обреченно приняв сумерки, замерли припорошенные снегом зеленые фигуры скульптур Исаакия. "Скорая" несется, разворачивая улицы. Улицы холодные, как будто в них уже кто-то умер…

Как она разламывается, эта моя голова! Петенька, сынок, выскочил из комнаты в коридор и протянул мне белую вешалку плечики для одежды:

— Мам, лебедь!

У него босые ножки, такие белые на темном полу, и пальчики на них петушиными гребешками. Лебедь, белая-белая, и крылья…

Я проваливаюсь в бездну… Или бездна в меня?.. Как трясет. невыносимо. Юра? Что он говорит? Плохо слышу… "Скорая" без рессор? Бред какой-то…

— Томограмма… Институт мозга… приемный покой. Почему покой? "Над вечным покоем"… Чья это картина? Не помню. Там небо огромное и вечное, и церковь летит к нему… А-а, сделайте же что-нибудь! И скорей бы покой…

На каталке везут быстро, как к поезду чемоданы. Коридоры, повороты. Безликие и тошнотворные потолки. И вдруг свет, резкий и ослепительный…

Летающая тарелка над головой. Это из ее иллюминаторов свет… И глухие голоса. — Рост? А вес больной?

Инопланетяне. Лиц не видно. Одни глаза. — Кислород!

Мужской голос негромко отсчитывает слова, как мелочь на сдачу… Ко рту подносят что-то со шлангом от противогаза и что-то делают с руками.

— Сколько кубиков?

Интересно, каких кубиков? Красных, синих, желтых?…

— Дышите! Больная, дышите! И все…

В ординаторской притушен поздний свет настольной лампы. Медсестра, полная красавицы в белом колпаке, пристально смотрит на сидящего за столом напротив дежурного врача. Рядом вторая медсестра, веснушчатая, совсем молоденькая, как подросток, старательно записывает в больничную карту, приговаривая себе под нос:

— Поступила 17 января 1992 года. Знаете? — Она отрывается от записи и щурит глаза на лампу — той, что сейчас оперируют 24 года. Она с 1967-го. Там — внизу, в коридоре ее муж. Я видела. бледный весь… Такой — очки, нос…

— Может быть.

Рассеянно отвечает полненькая. У них с дежурным врачом поединок взглядов и невнятных, со всплеском тихого смеха, коротких фраз… В воздухе повисает что-то вялое и почти осязаемое.

— Так это Шевчук, малышка. Тоже мне — очки, нос — ухмыляется дежурный. "Не стреляй!" — это ж он. Ты даты везде проставила? Ну спасибо и на этом. Помогла.

Веснушчатая откладывает в сторону больничные карты и, чтоб не мешать тем двоим, встает из-за стола и нехотя идет к двери мимо кушетки, на которой так бы отлично сейчас вздремнуть…

В коридоре пустынно и тревожная тишина. Сонный мозг ловит уползающий за угол поворота драконий, с омерзительным блеском, хвост времени. Над аркой проема дергается стрелка круглых часов.

Из операционной на девушку движется каталка. Она и сопровождающие ее фигуры растут, увеличиваются, расплываясь контурами…

— Куда ее? — пугается, очнувшись, веснушчатая. — В реанимацию.

Из белоснежного кокона повязки — почти мертвое лицо. на нем вдруг дрогнули веки и зашевелились спекшиеся губы, словно больная заговорила быстро, быстро и беззвучно. И опять дуновением смерти безжизненная маска на лице…

На руку села бабочка. Она сложила свои крылышки парусом и оцепенела.

— Почему ты села мне на руку? тебе грустно? Или, наоборот, все равно с кем поделиться радостью? Давай знакомиться. Я — Эльмира. Можно звать меня просто Элей — это как тебе понравится. Я люблю рисовать, танцевать и еще возиться с кактусами. Видишь, на скамейке лежит ошейник? Это для моей собаки. У меня ее пока нет, но обязательно будет. Вот только брат от аллергии вылечится. Ну, это все, что я могу о себе рассказать. А ты? Ты ничего не расскажешь мне о себе? Нет? Ну, и ладно! Нам с тобой и так хорошо на этой скамейке! И солнышко греет! Можно зажмурить глаза, вот так, и тогда все вокруг запляшет солнечной радугой.

Эля зажмурила глаза, вытянула ноги и подняла к солнцу лицо.

— Ты бы точно обалдела, если б увидела мои кактусы. У меня их много — целая коллекция. Завтра на выставке кактусов они будут такими стеснительными. К ним не сразу подойдут. Зато потом, когда заметят! У-у, в общем, мои кактусы, наконец же, поймут, какие они замечательные и станут лучшими среди других…

Бабочка вдруг распахнула сложенные крылышки. Мгновенье, и она взлетела с руки.

— Глупая же ты! Не поверила. Не поверила мне? Да?

Эля поднялась со скамейки, покрутила стоптанным каблуком по разомлевшему от жары асфальту, взяла собачий ошейник, вздохнула и пошла к своему дому. Он был неподалеку, большой и важный. Сверкала покатая, в усах антенн крыша, и солнце играло стекляшками его окон. Эльмира медленно прошла мимо своего подъезда и в раздумье остановилась у следующего: "К Таньке, что ль, зайти? Ладно уж, зайду на минутку".

У Таньки профиль месяцем и много всяких умных мыслей, и еще мелкий, очень ровненький почерк. В комнате у нее уютно и можно болтать долго, долго, пока мама не позвонит по телефону, чтобы позвать домой.

— Туськ, мне сейчас в сквере такая бабочка на руку села! Просто загляденье! Хочешь нарисую?

— Слушай, Эльмирк! Она ж тебе весть какую-то принесла! — Да? Интересно, какую же?

— Ну, вести разные бывают…

Зашелестели листы бумаги, раскатились по столу карандаши.

Где-то далеко, в глубине дома пел, непонятно, мужской или женский высокий голос.

— Кто-то поет, по-моему, в подвале.

— Не в подвале, а под домом, в глубоком подземелье…

Мечтательно протянула Эля.

— Может быть, может быть, кто спорит. Это Орфей там поет и подыгрывает себе на золотой кифаре. Он горюет по своей жене, любимой Эвридике, которая умерла от укуса змеи.

— Ой, как грустно! Жаль Эвридику… А что там в мифологии есть повеселее? Может это Даная поет? Пусть будет Даная, заточенная отцом в подземелье.

Таня откинулась на спинку стула и засмотрелась на свой рисунок. Потом тяжело выдохнула:

— Возлежит Даная. Такая — ничего себе, в теле, прямо скажем, и тоскует. И вдруг…

— И вдруг, — подхватывает Эльмира, всплеснув руками, — сверху на нее пролился дождь! Такой золотой, золотой!

— Ага… Это громовержец Зевс, полюбив ее, проник в подземелье золотым волшебным дождем! — Таня подняла на Элю свои лучистые глаза и улыбнулась.

— И родился у них потом сын, славный Персей… Ой, Таньк, я про кактусы совсем забыла! — Эля вскочила со стула, — мне же их к выставке подготовить надо!

— А я про свои кактусы не забываю никогда! — заметила уже вслед убегавшей подруге Танька.

В кабинет завуча школы через открытую створку окна доносится с улицы весенний шум.

— Здрасьте!

— Бикбова? Здравствуй. Что тебе? — Мне бы документы свои забрать.

— Зачем это? — завуч удивленно подняла брови.

— А так, — Эля пожала плечами, — просто не хочу учиться в этой школе. Она мне не нравится.

— Да что ты говоришь? А ты подумала о том, нравишься ли ты нашей школе или нет? Вот такие, как ты, портят лицо нашей показательной школы!

— Чье лицо портят? Извините, не расслышала.

— Вот этих твоих ля-ля мне не надо. Ты все прекрасно слышишь и, надеюсь, понимаешь. И потом, пусть за документами придут сами родители, и заодно узнают, какая у них дочь.

— Папа у меня умер, а мама занята на работе и она знает, какая у нее дочь.

— Ну, что ж, — завуч поправила на носу очки и стала что-то разлиновывать на большом листе бумаги.

— Я буду учиться в другой школе, в той, которая мне понравится. Хорошо бы она не была показательной. Так вы мне дадите документы?

— А, — махнула та досадливо рукой, — пожалуйста! Ищи школу, где тебе, дерзкой девчонке, дадут возможность учиться так, как твоей особе понравится!

Это сентябрьское утро сеет мелким дождичком. Торжественных первоклашек заботливо ведут под зонтиком родители. Эля отходит от окна и начинает спешно запихивать книжки к тетрадки в свой портфель.

— На улице дождик.

— Я знаю. Увидела в окно. Милая моя бабушка, не надо с таким укором пронизывать меня глазами, будто я преступник. Я тебя люблю! Люблю очень. И не хочу, чтоб ты уезжала в свою Москву.

А в новой школе хорошо. Она мне пока нравится, ведь я ее выбрала сама. Вот и Танька тоже туда перейдет… О чем ты? Гаммы? При чем тут, вообще, гаммы? Ой, вот про гаммы вспоминать не надо! Из меня все равно никогда бы не получилось пианистки!

Эля схватила портфель, подбросила его, поймала и, чмокнув бабушку в мягкую, теплую щеку, уже на ходу, с лестницы крикнула:

— Это здорово, когда дует ветер перемен! Жалко, что у меня нет такого зонта, на котором я бы полетела в новую школу! Пока!

Солнце заваливалось в горизонт. Мчавшиеся по шоссе машины, поднимая облака пыли, покрывали ею насыпь и придорожные кусты. Эля, засунув руки в карманы старенькой болоньевой куртки, вышагивала в сторону города.

«Вот дура! За что она меня так позорила? Если классная руководительница, значит, можно при всех оскорблять человека? Кто ей дал на это право?» — обида душила горло, жгла глаза и ускоряла шаг. Усталости почти не ощущалось, хотя она уже топала добрых два часа.

«Ну и пусть. Пусть вот так, сразу взяла и ушла из этого совхоза. Только вот рюкзак остался, ну и Бог с ним!»

— Девушка, а как подвезу?

Парень в кепке радостно высунулся из кабины притормозившего КАМАЗа. «Вот, дурак тоже…» И Эля, втянув глубже голову в плечи, пошла еще быстрее.

Наконец, впереди замаячили перила городского моста. Она остановилась на мосту передохнуть. Заправила под платок выбившиеся волосы и вытряхнула из резинового сапога надоевшую гальку. На душе посветлело. Не то из-за того смешного парня на КАМАЗе, не то из-за поблескивающей под мостом реки. Эльмира подошла к перилам, облокотилась и устремила взгляд вниз, в тугую плоть мощных вод.

Ей вдруг отчетливо вспомнился один из последних уроков литературы, и она заговорила вслух громко и быстро, как будто переспоривая кого-то:

— Зато мое сочинение на том уроке хвалил Яков Борисыч! Да. да. Как он сказал-то? А, да, вот так: «У тебя, Эльмира, оригинальные мысли. Молодец, что думаешь по-своему, а не так, как это принято по учебникам. И мне твое сочинение понравилось». — Прямо так и сказал: «Понравилось!» — Слышите, Валентина Геннадьевна?!? А? А вас, Яков Борисыч, я обожаю!!!

Снизу, из-под моста раскатисто отозвалось: — Обожаю… аю… аю!

В голове что-то сбилось, и мысли опять убежали назад, в совхоз, где остались ребята из класса… И Мишка…

«А здорово Мишка пел песни этого Шевчука. И песни нормальные, что надо! Мишка, что это со мной? А?!? Ты не знаешь? Никто не знает»

«…Москва, 04.07.82 год. 13. 00.

Туське привет!

Вот я у бабушки в Москве. Милое, милое для меня «Октябрьское поле».

Получила сегодня утром (прямо в постель подали) твое письмо. Это, как вода на засохший цветок. Скоро с бабушкой будем в Уфе. Она некоторое время опять поживет у нас. Чем я здесь занимаюсь? Хожу в библиотеку. Перечитала Герберта Уэллса «Невидимку» и «Войну миров». «Невидимка» — прелесть, а «Война миров» мне не понравилась. По сравнению с современной фантастикой, такой тонкой и изящной — это пшик…

Ну, а теперь перейдем к самому главному, о чем я хотела тебе написать. Вот ты говоришь — пиши письма длинные. А мы же вообще разучились писать письма! Я тут у бабушки нашла письма моей мамы. Одно из них написано еще до замужества, и много других из Эфиопии, где они с папой работали.

Ты знаешь, я как-то вдруг по другому увидела бабушкину квартиру. Сюда мама прибегала после лекций в институте, здесь о чем-то мечтала, думала…

Ее глаза видели в окне тоже, что и я сейчас, только много лет назад. Есть письма и от папы. Ты спросишь, что же я этим хочу сказать? Когда я прочла их, во мне все перевернулось. Я ахнула, какая же у меня эгоистическая натура! Все мне, все для меня, все, чтоб мне было хорошо… А мама? Как же ей теперь живется? Таньк, я тогда в 4-ом классе училась и не вполне осознавала всего ужаса смерти отца!

Все, что произошло в жизни мамы, так несправедливо! Семья и вдруг это горе, горе огромное! И вот представь себе человека, у которого ничего нет, кроме работы, работы и еще своего дома… А дома что? Держалась-то она всегда молодцом — никаких жалоб. Я только сейчас начала понимать, как мне дорога мама…

Больше писать не могу…

Эльмира.»

— Давай, побыстрей!

— А до дождя успеем?

— Слушай, Тань, это даже хорошо, что не успеем. Гром подкатывался, как далекий камнепад. — Смотри, гроза ведь!

Потоки дождя хлынули как-то вдруг сразу…

— Ура-a-a!

Девчонки сняли босоножки и с визгом побежали по улице. Из телефонной будки выглянул спрятавшийся там маленький мужичок:

— Эй, девчонки! Айда ко мне! Спасайся сюда, а то ить шарахнет! — пьяный язык его слушался плохо.

— Не-а, нас не шарахнет! Нам и так хорошо!

— Вот простудитесь и захвораете… — проикал он. — Я когда молодым был, тоже был красивый, высокий…

— Дядечка, ты хорошо сохранился!

Они уже были далеко от этой телефонной будки. — Слушай, Эльмирк, а какими мы будем старухами?

Эля согнулась и на широко расставленных ногах, переваливаясь, захромала по лужам:

— Вот такими. Свернет нас эта жизнь баранкой, в раковину улитки и голова между ногами…

— Фу, ты! Не надо…

Она выпрямилась. А дождь уже кончился. И солнце, и радуга в небе, как забытье — такое красочное и радостное после грозного ливня…

— Тань, я чувствую, что в моей жизни что-то должно случиться. Такое, очень значительное. Оно перевернет все, все.

— Конечно, случится. В театральный поступишь.

— А вдруг я умру?

Мокрое платье облепило Элино тело, с волос текла вода, а в ресницах сверкали на солнце дождевые капли.

— Все мы когда-нибудь умрем, чего тут особенного? Удивила тоже.

— Просто я боюсь смерти.

Эля встряхнула волосами, неожиданно подпрыгнула и со смехом прошлась галопом по лужам. И уже повеселела и озарилась глазами:

— Была гроза и прошла, прошла!

— Прошла!

Неловко подпрыгнула подружка, и они забежали в свой двор.

— Эльмирка!

Отчаянно машет рукой Таня в толпе вываливающихся из школы ребят. Эля остановилась к сунула нос в шарф, намотанный на шею.

— Знаешь, — задохнулась та, — кто в нашем классе учился?

— Кто?

— Тот самый Юра!

— Какой Юра? Ой, отдышись сначала, а то помрешь, как рыба на берегу.

— Фу ты! Че ты без реакции? Забыла, что ль? Да Юра Шевчук! Песни-то его пел в совхозе Мишка.

— А! Действительно, здорово. Когда ж это было?

— Не то девять, не то десять лет назад…

— Ого! Давненько… Смотри, смотри! Снежинки полетели!

Девчонки забрались на барьер какой-то ограды, стали махать руками и кричать:

— Снег! Смотрите! Смотрите все! Первый снег!

— Эльмирк, вон тот милиционер на нас как-то подозрительно засмотрелся. Бежим отсюда!

Они спрыгнули с барьера и пошли прочь, разгребая ногами кучи осенних, уже мертвых листьев.

— На какой же парте он сидел? И что он тогда пел? Господи, стихами, что ли, думаю? — Эля остановилась и подняла лицо. На нем таяли, обжигая холодком, снежинки. — Все прекрасно: и что снег пошел, и что Юра Шевчук в нашем классе учился, к что завтра я еду во Дворец «Синтезспирта» на репетицию в «Дизайн-Шоу», где буду танцевать, танцевать…

И Эля, схватив Таньку в охапку, закружилась с ней, напевая какой-то мотив. — Ну, в общем-то и вправду, все отлично! — поддакнула подружка. — Руководитель группы так удивился, что я до этого нигде не танцевала и никогда этому не училась. Меня уже в танец вводят. Вот так!

— За это свой рост благодари! Не будь у тебя такого роста — тебя бы в танец-то не поставили. Ты ж, Эльмирка, всех там младше, пигалица — одно слово!

— Пигалица, не пигалица, а сольную роль уже доверяют на полном серьезе. Ну, пока! Звони.

И Эля исчезла в черном проеме своего подъезда.

Дома дремала тишина. Все куда-то подевались. Брат еще в институте.

Бабушка, небось, где-то по очередям. А мама?.. Мама, как всегда, на работе.

Эля бросила в угол прихожей свой портфель и стала медленно разматывать с шеи длинный шарф.

«Мишка, а Мишка? Почему ты с ней теперь? И почему ты тогда поехал в этот свой спортивный лагерь? Лагерь-разлучник. Лагерь-наручник. Она же намного старше тебя, дурачок. Я тоже хочу быть старше тебя, слышишь? И она, что же, красивая? Красивая, да? А я какая?»

Она подошла к зеркалу, чувственно раздула ноздри, запрокинула назад голову и томно прикрыла глаза. Потом вдруг широко раскрыла их, вытаращила, что есть мочи, и показала себе язык. Эта гримаса, казалось, вполне удовлетворила ее.

На кухне Эля засунула в рот кусок хлеба, развела руки и встала в позицию:

«Так… Раз, два. три… Oл-ля! Господи, как мне хорошо, когда я танцую. Я могу разучивать все эти па до бесконечности и не устать совсем. Как же передать то, что я чувствую?»

Старый «Грюндик», который родители когда-то привезли из Эфиопии, скрипит, но добросовестно крутит колеса магнитофонных кассет…

— Слушай, почему ты везде этого клоуна рисуешь?

Подошла одна из подружек к Эле.

— Ну, это ж совсем не клоун. Не видно разве? Это Пьеро, — она подняла голову и задумалась. На листке бумаги нарисованный ею Пьеро стоял, обреченно опустив руки.

— А чего это у него такое грустное лицо?

— Это его тайна, и он в нее никого не посвящает, даже меня…

Приятный баритон из магнитофона завораживает… Эля садится на стол спиной к подружкам и смотрит куда-то в окно. Там уже темно и одуванчики ночных фонарей. Свет от них плавится концентрическими кругами.

— Это чьи стихи?

— Шевчук читает свои.

— А… Здорово!

— Интересно, — вставляет Эля как-то медленно, с расстановкой. — А какие девушки этому Юре нравятся?

— Кто его знает? — Пожимает плечами Таня, — о вот живет он совсем рядом, только дорогу перейти…

— Так близко? — Эля резко поворачивается от окна. В ее глазах еще отражается ночь. Она вдруг обхватила руками свои плечи и вздрогнула, будто сразу озябла.

В коридора хлопнула входная дверь, к в комнату заглянул брат Эльмиры: — Ого! Да вас тут вагон и маленькая тележка! Чего, салаги, все Шевчука гоняете? Ну-ну…

Девушки не обратили на него ровно никакого внимания. Только кто-то вяло поинтересовался:

— Чего это он в таком снаряжении? С практики, что ль?

— Нет, не с практики. Он у нас подрабатывает на чаеразвесочной фабрике грузчиком, — ответила Эля.

Мама, проходя на кухню, замирает в усталом созерцании у раскрытой двери туалета. Там ее сын, вернувшийся с работы, старательно вытряхивает из кирзовых сапог в унитаз россыпи черного чая.

— Мам, не удивляйся, пожалуйста. Это я, честное слово, слово дворянина, не крал. Все значительно проще. Там этого чая по колено, и мы ходим по нему. Что поделаешь, чего глаз не видит, то рот выпьет.

Лилия Федоровна ничего не ответила. Она подняла брови в каком-то высоком просветлении, и молча прошла на кухню. Там бабушка возмущенно машет рукой:

— Господи, помилуй! Лиля, да что же это такое? Сколько же можно слушать эту музыку? У меня голова не выдерживает!

— Ой, мамочка, оставь их. Успокойся! Пусть себе слушают, если нравится.

— Если нравится?! Да ты, Лиля, с ума, что ль, сошла? А уроки? Вообще, существуют же определенные обязанности и время для них! А эти девчонки? Их же дома потеряли… Был бы отец жив, все какая-то острастка была бы!

— Не ворчи! И хватит воевать. Давай-ка лучше чаю попьем, а? И откуда у тебя столько боевых сил?

— Скорей бы к себе в Москву, чтоб глаза мои этого ничего не видели. Да, да.

Пора. Тем более, что и пенсию получать время подошло.

— Мам, да будет тебе! Остынь. Как же мы тут без тебя?

Бабушка взглянула на серое, уставшее лицо дочери и сразу как-то обмякла, присмирела. Она стала тихо, без слов накрывать на стол ужин.

Все давно спят. Только к Эльмире не идет сон. Она закрылась с головой под одеяло.

«Зачем мы так устроены, что душа временно квартирует в телесной оболочке, как в раковине? И где начинается одно и кончается другое?» Она провела ладонью по бедрам, груди… Горячая, незнакомая доселе, волна пробежала по телу, заморочив кожу. Эля с ловкостью кошки соскочила с постели, подтянулась на носках и вскинула вверх руки, будто готовясь взлететь навстречу своему, такому золотому, золотому дождю. Она уже знала наверное, что он близко и ищет ее ладони, чтобы упасть на них.

«Господи, — очнулась она, — что это со мной? Словно в глубокий колодец загляделась, в который так и тянет упасть…»

— Как я устала! — Эльмира, потянувшись, упала на кровать. Здесь на гастролях в Кирове ее расквартировали с Эллой. Эта красивая, стройная блондинка училась на третьем курса в университете. Разница в возрасте девушек смущала мало, и они подружились.

— Хороша ты сегодня была в «Ретро». Класс! В этой шляпке и ти-ти-ти…

Недаром Чухланцев к тебе присматривался. Какой великолепный танец соорудил, и зрители его хорошо принимают. Да уж, не маши ручкой — ты настоящая актриса! Элла отставили утюг и встряхнула юбку с многочисленными воланами, которую гладила.

— Актриса-то актриса, а вот, — Эльмира провела рукой по своей полной груди, — плохо, с большим трудом в костюмы вписываюсь. Горе мое.

— Ой, насмешила! Брось, пожалуйста. Беда, когда ничего такого и в помине нет! А грудь — это ж здорово!

Элла замолкла и повернулась к Эльмире. Та уже спала, свернувшись калачиком, и только черный хвостик волос торчал из-под одеяла.

Элла выключила свет и нырнула в постель. По стенам бегали огни проезжавших мимо окон машин, и где-то в углу тоненько свистела мышь.

«— Второй час ночи. Вот это работа! Мы все в мыле. Один и тот же танец приходится повторять в который раз! Наверное, в сотый… Это уже не воспринимаешь как танец, скорее, как набор движений…

— Эль, ты еще находишь силы улыбаться?

— Так ведь это прекрасно! Чувствовать, что можешь двигаться и танцевать! На измученном лице улыбка и блестящие глаза. — Мистика! Где ты берешь свои силы?

… Танец «Ретро». Это особый случай, поэтому хочется все это зафиксировать… Танец, специально поставленный для Эльмиры.

Вот она появляется из правой кулисы… Выброс непонятного, сильного излучения! Он завораживает зал и партнеров по танцу. Среди последних наступает совершенно другая тональность в движениях, и зрители уже дышат совсем по-другому…

Стройные ноги, в разрезе платья кажущиеся нереальной, фантастической длины, кокетливая поза, лукавый взгляд…

На сцене очаровательная барышня, слегка жеманная и вместе с тем такая обаятельная! Что-то невероятно манящее и кружащее голову, (что американцы называют — «сексэпил»), во всей ее ладной фигуре, во всем ее существовании на сцене! И одновременно чистое, по-детски непосредственное и светлое, как сама Эльмира…»

Элла Перминова.

Студентка филологического

факультета Башгосуниверситета.

Зарисовка в студенческой газете.

1983 год.

После дождя весенний воздух дурманит свежестью. И поют, поют неугомонные птицы. У строящегося подземного перехода на гранитных чушках сидят, погруженные в свои мысли, три молодых человека из Уфимской группы ДДТ.

Эта весна застигла их в невеселый период творческой жизни. Кольцо враждебности со стороны сильных города сего сжимается все уже и уже. Дальше некуда. Отовсюду гонят, даже из подвалов, где они репетировали. Кругом мрак — хоть вешайся.

— Хана, ребята. Надо завязывать, — заключает лидер группы Юрий Шевчук, вертя в пальцах давно потухшую сигарету.

Из кафе «Театральное», что напротив, высыпалась стайка щебечущих девушек.

— Юр, смотри, девочки из «Дизайна»!

— А, пошел ты…

— Вон та, — не унимается барабанщик Сережа Рудой, — черненькая, как ласточка, если была блондинкой, я бы непременно за ней приударил. Я даже знаю, как ее зовут — Эля.

Весеннее солнце светит ярко и весело. Сверкают глупые лужи после дождя и кричат ребятишки… Звенит, удаляясь, девичий серебристый смех, и Юра невольно провожает взглядом стройную, длинноногую фигурку той черненькой, что зовут Элей…

Гремит, раскачиваясь, трамвай. За его окнами притихшие по этому позднему часу улицы. До дома еще порядком болтаться в этом облезлом, стареньком трамвае. После репетиции покалывает ноги, и приятная усталость заливает все тело.

Эля порылась в своей сумке и нашла между тапочками и майкой измятый листок бумаги. С него глянул красивый, загадочный кот, которого она нарисовала давече. Кот большой, с хвостом в осенних кленовых листьях…

Вечер огромным серым котом

Сидит на ступеньках холодного дома…

Что это? Стиха или музыка осени? И почему осени, когда на улице вовсю весна. Эля задумалась…

«А актрисой я буду. Чего бы это для меня не стоило! Слышите, вы, задремавшие в этом почти пустом трамвае, — я буду актрисой!»

Она тряхнула головой и подправила кожаную повязку, перехватывающую ее лоб и волосы, она ее сделала сама, украсив поблескивающими, искусно выбитыми крышками от бутылок.

— Глазастая, ну-ка, подвинься.

Подвыпивший гражданин тяжело опустился на сиденье рядом и сразу же отключился. Эля отодвинулась и стала смотреть в окно. Там сумерки укачивали город и редких прохожих. Она вдруг улыбнулась. Ей вспомнился вчерашний вечер.

«Какой праздничной была сцена нашего дворца! Как нас принимали! А Юра Шевчук… Он пел между нашими выступлениями. Зал ревел от восторга. Все вокруг было пронизано таким ликованием и светом! Как никогда раньше. Юра, Юра… Что бы это значило? Вот теперь точно что-то должно случиться».

Эльмира прижала руку к груди:

«Ага, вчера вот так же бешено колотилось сердце! К чему бы это?»

На другой день Сережа Рудой, влетев во дворец «Синтезспирта», наткнулся в вестибюле на Шевчука.

— Юр, ты чего это здесь, а, старик? — удивился он.

— Курю.

— Ну, это понятно…

— А ты-то, видимо, сюда частенько заглядываешь?

— Ну, настолько часто, что руководитель «Дизайна», в котором танцует моя Элла, то бишь Николай Васильевич Чухланцев, так прямо и говорит: «Если б мои девочки вот так же регулярно посещали свои занятия, то все бы было о'кей!»

Домой из дворца они шли вчетвером, — Сережа с Эллой и Юра с Эльмирой.

«…Маленькая, глупенькая девочка! Если б ты знала, как много изменится за последующие полгода!

В июне все сдавали экзамены, пытаясь поймать за хвостик уплывающее, такое быстрое, и в то же время долгое детство. А ты стояла на своей беговой дорожке, готовясь к дальнему марафону. Ноги ты вставила в стартовые колодки, вся напряглась, поджалась и сосредоточилась. Тебе вяло приходится отвечать на заданные случайные вопросы только для того, чтобы оставили в покое.

И так, в аттестате твоем оказались три «тройки» и три «пятерки» — не густо. Но увы… Учиться тому, чему тебя учили, ты никогда не хотела.

Мишка продолжал встречаться с ней… И ничего, видимо, не сдвинулось весной, а скорее отодвинулось дальше от тебя. И ты от всего этого скисла.

Хотя я знаю, что ты запротестовала бы, скажи тебе эти слова тогда весной.

Но это, действительно, так.

Бабушку положили здесь, в Уфе в больницу и вынесли приговор — рак. Господи! Как это страшно! Ну, хватит писать «ты», надоело. Теперь буду писать от собственного лица.

Я еду поступать в Москву, где меня уже не будет встречать бабушка. В последний день моего пребывания в Уфе, когда надо было добыть кучу справок, документов и аттестат, — нервы сдали окончательно. Документов не дают. Фотографии не могу найти. Ключей от квартиры нет. Плюю на все, ловлю синий «Жигуленок» и еду в больницу, где у бабушки дежурит мама. Появилось неприятное ощущение, что сейчас вот-вот что-то лопнет внутри тебя от напряжения.

Я ехала по жаркому, пыльному Проспекту, сидя на раскаленной, липкой коже «Жигулей», натягивая свое короткое выпускное платье на колени. Отдала железный рубль и вышла из машины. У теток-торговок купила букет ромашек и какими-то не своими, будто вырезанными из школьною ластика ногами, зашагала к зловещему зданию с вывеской:

«ОНКОЛОГИЯ»

Под коленками вдруг похолодело. Чем ближе, тем все страшнее. Это здание наводит ужас и давит на сознание. Кажется, что люди, которые пропадают за его воротами, больше никогда не выйдут оттуда.

Я поднялась на второй этаж. В дверях этого страшного покоя меня встретила женщина в белом халате. Она только что в полный голос шутила с парнем и при этом отчаянно хохотала, обнажая свои большие, золотые зубы. Она преградила мне дорогу…

Этим страшным летом наша бабушка умерла… И я, Эльмира Бикбова, не поступила в театральный… Теперь занимаюсь танцами в «Дизайне», работаю на почте сортировщицей и еще занимаюсь с малышами в танцевальной группе начинающих… И… Но об этом пока молчу… Об этом после.»

— Эльмирочка, ты куда? — выглянула из кухни мама.

— На свидание. Что, не расслышала? Или не веришь мне? Теперь это уже ни для кого не секрет, даже для тебя.

Эля сделала рожицу, по-старушечьи поджав губы и, исподлобья, устремив на маму глаза.

— Кто же он, позвольте поинтересоваться?

— Кто? Ну, допустим, Юра… Юра Шевчук. Ой, вот больше ничего не скажу. И что он старше меня — не скажу! И что он замечательный, слышишь? ЗА-МЕ-ЧА-ТЕЛЬ-НЫЙ! Ни за что не скажу!

Она подлетела к матери я обняла ее так крепко, что у той перехватило дыхание.

— Ой, пусти, — взмолилась она, — и сильная-то какая! Пусти! Что бабушка бы сказала? Она бы дала мне нагоняй за то, что я тебя упустила совсем!

— А вот и нет! Бабушка бы сказала: «Эля, ты умница, каких еще свет не видывал. И уже такая большая, совсем взрослая!»

Эльмира отпустила мать и подпрыгнула, чтобы достать рукой потолок.

— Не достанешь. Слава Богу! Потолки у нас высокие, а то бы вы с Таней умудрились и их разрисовать, как стены в твоей комнате.

— А что, красиво же стало? Как-то необычно, не как у всех. А насчет потолка…

Так я его достану когда-нибудь. Вот Он возьмет меня на руки и поднимет высоко…

И я достану этот паршивый потолок рукой!

Лилия Федоровна осторожно подошла к окну. Напротив их дома расхаживал туда-сюда очкастый молодой человек в усах. Она вздохнула и вдруг услышала, вернее почувствовала, как в ее сердце вошла такая серенькая, неприметная, но очень уверенная в себе особа. И сразу по-хозяйски там расположилась. Эта особа именно вот так входит в сердце каждой матери. Имя этой особы — тревога.

«Где-то сейчас Юра? Идет ли там сейчас дождь?»

А здесь, в Уфе взмокшие перекрестки и дождь, холодный, бесконечный… Тот сказочный Элин кот засмотрелся желтыми глазами-фонарями в эту осень, утопив свой роскошный с кленовыми листьями хвост в луже…

В черном окне витрины двоится отражение. Эльмира приложила лоб к холодному стеклу. Фонари чертят лунные дорожки по мокрым тротуарам, и бегут равнодушные ко всему в этом мире, торопливые машины… Кардиограмма ночных фонарей… «Странная фраза. Она мне нравится. Надо ее подать Юре, вдруг да ему понравится? Кто знает?»

— Эльмирк, чего это ты такая хмурая? Случилось чего-нибудь? Или милый изменил и не пишет? — прошелестели пробегающие мимо с репетиции, девушки.

— Хмурая? Да что вы! Совсем даже наоборот! Мне очень весело! Смотрите, какие дробушки у меня получаются!

И стук-стук по луже длинными ногами, и брызги — фонтаном вокруг. — Ой, Элька! Сумасшедшая! — запрыгали девушки в сторону. — Неужели не видно, как разрывается мое сердце?

Ее мокрое лицо с прилипшими прядями волос стало маленьким и некрасивым… А дождь льет и льет, заполняя собой весь мир…

«…Сцена. Она сейчас обнажена, как подросток. Я сижу на репетиции в зрительном зале. На сцене дети — мои воспитанники. Почему-то чувствую свою вину перед ними. Атрофировалось ощущение сцены — стыдно. Хочу в Москву! В ноябре буду в Москве. Наконец-то Москва. Что-то рвется изнутри, прет с неимоверной силой, разрывая все на части! Что-то новое, пока еще бесформенное, обтекаемое и непонятное…

Оно никак не может появиться на свет. Чтобы обрести ясность, нужен воздух Москвы, нужны ее улицы, люди на этих улицах, вечно спешащие куда-то, и которым нет до тебя никакого дела. Там никто не остановит на тебе пристального взгляда с немым вопросом, — «Чего ты ждешь?»

А из Москвы на пару дней в Ленинград…

«Я часто не верю, что будет зима»… А она уже здесь, вот тут, в Уфе. Куда от нее убежать? Кожа покрылась мурашками, нечем укрыться. Страшно. Надо в Москву. Там тепло, отогреют! «В Москву!» — шепчет чей-то голос внутри. «В Москву!»…

Позавчера с Танькой встречали новый 54-ый год! Почему именно 54-ый? Что это за дата? 1954-ый, нас еще не было на свете. ОНИ учились, или начинали учиться. Кто-то уже делал настоящее дело. И почему все-таки 54-ый? Не знаю. Так показалось на чердаке зеленого большого дома с винтовой лестнице…

Плюшевые протертые коврики на перилах, старый облезлый черный велосипед, как вздыбленный конь в параличе. Зеленая «Победа» во дворе, и около нее женщина в порыжелой чернобурке. Щелчки замков, звуки радио, крики детей… Наш старый, наш мудрый, все знающий тополь был тоже молодым и бодрым…

Нас отрезвил гранитный парапет перед этим домом. Вот он, неестественный яркий свет сегодняшнего дня. Камуфляжные березы и осины, мерзкий, грязный слоями синтетический снег. Переход к обкому, через который никто не ходит, и от этого он раздражает вдвойне. Раздражает своей ненужностью и холодом, а в то же время так хочется быть… Существовать сейчас!

Когда я была у бабушки в Москве, я нашла среди писем мамин студенческий билет и еще программку выступлений хора московской молодежи при ЦДРИ. В списке участников хора моя мама и Майя Кристалинская. Папа учился тогда в МИСИ. Он познакомился с мамой позже в Уфе, куда она по призыву комсомольского сердца поехала после окончания института работать. Мама так хорошо пела, что очаровала папу. Они поженились. Какими ОНИ были? Поколение, входящее в шестидесятые? Нам уже мало понятные идеалы, образ мышления… А мама иногда поет и сейчас, и здорово так.»

«НАШЛА. УРА!!!

Пишу под рок — это фантастика. Времени сейчас у меня уйма! Ключи от хореографического зала в моем распоряжении, — так займись же делом!

Абсолютно новая «роковая» хореография, «антиклассика», выражение смысла русского текста. Но это, ни в коем случае, не пантомима, а только жест! И еще немного секса… Я совсем недавно поняла, что настоящего танца не может быть, если в нем не будет чувствоваться секс. Не дешевый и пошлый, а красивый. Красота тела, движений, внутреннего состояния…

Мне представляется огромное поле деятельности и возможность попробовать себя в большом, интересном и стоящем деле… Создать новую хореографию, даже может быть антихореографию…

18.11.84 год.»

«… Когда же мы достигнем вершины? И есть ли она? В сторону — «уже достигли!» УЖЕ ДОСТИГЛИ! — Это же смешно… Ха, ха, ха!

Поездка «Дизайна» в Москву, а что за ней? Что? Почему все хотят ускорить события? Их надо, как можно сильнее оттянуть назад, и работать, работать… Ведь за Москвой уже ничего, ничего, ничего…

20.11.84 год.»

В киоске Союзпечати Эльмира купила свежую «Уфимскую неделю». И сразу наткнулась на напечатанные крупно слова:

«Объявляется конкурс в танцевальную группу «Дизайн-Шоу» под руководством Н. Чухланцева.»

Ниже мелким шрифтом был набран текст:

— Горожанам хорошо известна студия эстрадного танца при дворце культуры завода «Синтезспирт», коллектив которой выступал на сценах Уфы, городов республики и всей страны. Принимал участие в международных фестивалях. С участием студии снято более 30 программ Башкирского телевидения и две передачи Центрального ТВ. («Шире круг» и «Ритмическая гимнастика у моря»)

Сейчас этот коллектив приобрел новый статус…

— Девчонки! — влетает в раздевалку, где тихо переодеваются к репетиции девушки, Эльмира, размахивая газетой. — Вы знаете? У нас новый статус!

Она запыхалась, как всегда опаздывая к началу репетиции. Уже на ходу сбрасывает сапоги, разматывает с шеи шарф.

Все мгновенно меняется. Тишина в раздевалке взрывается шумом, визгом…

Вот так всегда, когда появляется Эля… Девчонки рвут друг у друга из рук газету. — В зал, побыстрей… Начинаем!

Эльмира, отведя руки в стороны и на прямых «деревянных» ногах, пятками в пол, этакой буратинкой идет в репетиционный зал.

— Когда ты меня познакомишь вон с той девушкой? Я ж тебя просил. Чего тянешь? — высокий парень наклоняется к своей знакомой из студии.

— Что, с Элей? Стоп! Ты что! Это же девочка Шевчука…

— А-а, жаль…

И парень отходит от стены, около которой дежурил почти неделю…

«…Знаете, откровенно говоря, во мне живет танцовщица. Да, да! Именно танцовщица или танцор, если хотите.

Но чтобы создать тот танец, о котором мечтаю, я должна учиться. Я должна познать зрителя, которого можно заставить смеяться или плакать, а главное — думать. Я должна познать искусство перевоплощения, сцену театра…

Танец, о котором мечтаю, — это не просто гармония музыки и движения, это синтез прежде всего- мысли, души, музыки и тела. Не сюжета, нет… А мысли…»