Когда идет дождь…

VI

Четыре дня в Репино. Предновогодний воздух и снежное небо.

— Нам хорошо, да?

— Да.

— Новый год мы будем встречать одни, своей семьей.

— А я наделаю всяких салатов…

И вдруг приступ страшной головной боли.

Звонок из Уфы с новогодними поздравлениями. К телефону Эльмира подойти уже не смогла…

Веснушчатая медсестра осторожно открыла дверь в палату. На стуле возле прооперированной сидел, сгорбившись, ее муж. Он поднял на вошедшую красные от бессонниц глаза, встал и вышел из палаты.

Больная разомкнула веки. Она устремила глаза на медсестру, и они расширились, потемнели.

— Я тебя знаю. У тебя рыжие-рыжие волосы под белым колпаком.

— Да.

— Меня прооперировали сегодня?

— Да, сегодня.

— Сегодня… Сегодня 17 января?

— Да.

— В этот день много лет назад умер мой отец. Ты разве не знала?

— Нет, я ничего о тебе не знаю. Я знаю только твое имя — Эльмира.

— Или можно звать просто Элей. Ты все про меня узнаешь, это так просто.

Смотри в мои глаза, я хочу еще говорить с тобой…

И зрачок уплыл под веко. Вошел муж:

— Она не открывала глаз? Почему она все время спит? Веснушчатая опустила лицо и ничего не ответила. Она проверила капельницу и вышла.

— Я слышала ее голос. Она говорила со мной. Но ведь она еще не может говорить?

… «Пастух «Рыжий Карлик» ждет меня на холме под большими дубами. К нему подошел кривой мельник. Они машут мне руками. Я иду к ним, проваливаясь по колено в голубой, светящийся снег.

Впереди деревня «Назарет», где уничтожили всех младенцев. Я тороплюсь, а снег глубокий. За плечами у меня мешок. «Рыжий Карлик», прокладывает путь, постоянно оглядываясь на меня. Мельник остается на холме…

Я бродячая актриса. В саду под фруктовыми уснувшими деревьями я покажу жителям этой деревни чудесную сказку. У меня много забавных кукол и еще мои руки. Я умею голосом передавать смех этих кукол и их плач.

Женщины и мужчины. Спешите на мой спектакль! Я пришла к вам отвлечь вас от вашего горя. Ручаюсь — вы забудетесь от него.

Вы пойдете домой с моего представления умиротворенные и светлые. Потом нарожаете хороших здоровых детей, и ваша деревня вновь наполнится детским веселым гомоном.

И все это сделают для вас мои руки. Вот эти руки… Но я их не в силах поднять. Они тяжестью камней тянут меня вниз, и я падаю, падаю…»

«Что со мной делали? А? Оперировали? В голове сквозная пустота, как в отремонтированной квартире, из которой вынесли мебель. Что они там нашли в этой моей голове? Мой мозг… Ядро грецкого ореха. Жутко, когда обнаруживается интимная жизнь твоего организма. Мерзким и склизким движеньем слепых червей, потревоженных из черной земли совком лопаты.

Вот так живешь, живешь себе мотыльком, припеваючи, и никогда не задумываешься о внутренней жизни в твоем теле! А оно, бедолага, трудится и день и ночь спрятанным машинным отделением корабля. И вдруг — сбой! Немыслимо, не поддается умообозрению. А врачи… Как они могут постоянно находиться в этом психологическом поле?»

— Эльмирочка, теперь мы с тобой будем учиться ходить и говорить.

Эля смотрит из-под повязки на мать.

«Я ничего не хочу — ни ходить, ни говорить. Мне трудно, оставьте все так, как есть. Неужели вы и вправду думаете, что я ничего не понимаю? Я знаю все. Напрасны ваши усилия скрыть от меня самое главное — то, к чему уже готовится моя душа.

Ваши глаза… В них можно прочесть это. И мне жаль вас, потому что я люблю вас. Хорошо, я согласна играть с вами в эту игру. Я принимаю любые ваши условия. Будто ничего не знаю и верю вам. Это моя последняя игра.

Мама, ты говоришь, что я буду опять учиться ходить и говорить? К чему? Не трогайте меня и оставьте в покое. А… Я забыла правила игры. Ладно, буду, так и быть, учиться ходить и говорить, чтоб дать вам надежду. Я так хочу ее прочесть в ваших глазах!

Учиться двигаться… Пал Романыч! Дорогой! Я поняла, как надо двигаться в роли Ариэля! И, вообще, это будет грандиозный спектакль! И буря будет — я вам обещаю… Теперь я свободна и могу все! Скоро смогу…

Боже мой, как я хочу опять придти к вам домой и просто посидеть, и просто помолчать, потому что говорить мне трудно. Вы один поймете меня. Вы всегда меня понимали. Я люблю вас, люблю весь наш курс. Люблю мои несыгранные роли.

Перед глазами туман. Картины каких-то незнакомых чудных мест проносятся в моем сознаньи, и я парю высоко под облаками… Мне легко и стремительно перехватывает дыханье…»

— Эльмирк, а? Эльмирка…

— Не беспокой ее. Она, кажется, уснула.

Таня прижала руки к груди, и стиснулось от боли сердце. Перед ней на больничной койке лежал стриженный подросток.

Неузнаваемый. Он вдруг открыл глаза. Вот они узнаваемы. Эльмирины глаза…

— Танька. Танька…

— А помнишь?

— Помню, помню…

…Двор дома на Достоевской в Уфе. Бездомная собака. Она большая, ободранная, с клочьями свалянной шерсти. У нее скоро будут щенята, поэтому она волочит брюхом по земле.

— Эльмирк, ты куда? — В домоуправление. — Зачем?

— Увидите. За мной!

— В убогом бараке с вывеской «ЖЭУ» Эльмира, раздув ноздри, требует не убирать сооруженной ими во дворе для этой собаки конуры.

Серый начальник открыл рот, не зная, как отреагировать. Девчонка говорит решительным тоном, угрожая проснувшейся когда-нибудь совестью. Стайка подружек, треся косицами, поддакивает.

…На этой же улице, на углу в старом, покосившемся набок доме, у немощной старухи, живут двадцать кошек.

— Кто за колбасой? — Я.

— А я пойду туда мыть пол, — Эльмира отбрасывает за спину длинную толстую косу — гордость бабушки Веры Александровны.

И почти каждый день они навещают ту старушку, принося ей круги отвратительно серой ливерной колбасы.

… - Эльмирк, девчонки из пятого «Б» говорят, что живет у нас здесь где-то дядечка, у которого в подвале город из аквариумов.

— Да? Надо его найти.

И нашла. В его подвале вспыхнули восторгом ее круглые глаза:

— Здорово-то как! Вы волшебник изумрудного города.

— Да?

А освещенная вода в аквариумах зеленела водорослями, взвешенная изящными линиями плавников грациозных диковинных рыб…

— Можно я вам буду помогать?

— Отчего ж нельзя, можно. Приходи с подружками.

«На больничном потолке отражается квадрат окна. Капельница на длинной ноге сторожит ночь. Давно уже ушла Таня. Остались наши с ней воспоминания.

Они хороводят по стенам, потолку, возникая далекими обрядами, шурша тихими восклицаниями, вздохами.

Детство… Неужели это все уже было так давно? И становится теплее. Кто-то вошел и нарушил иллюзию покоя. Опять уколы… Я устала, устала, устала…

Зачем же вы на меня так смотрите? А? Я вызываю жалость. Мерзко и ужасно. Но я никого не обвиняю, нет. Я уже реквизит этой больницы. Понимаете? Как эта кровать, тумбочка… У меня нет пола, возраста. Я — пронумерованный казенный атрибут, безликая жестяная бирка, болтающаяся на грязной веревке судьбы.

Растение… В отличие от него, я утруждаю близких своими естественными отправлениями. Как индивидуум, я никто, правда, служу объектом сосредоточения мыслительной и практической деятельности врачей. Мое тело пропахло лекарствами…»

«Я сплю? Разбудите меня! Да разбудите же! Я поднимусь, и вы увидите, как я сделаю это легко и быстро. Тело мое опять станет мне послушным. Заработает правая рука и правая нога. И вся я наполнюсь соками прекрасной жизни с ее желаниями, чувствованиями и безмятежностью мгновений созерцания. Как замечательна жизнь! Я просто ее мало ценила, каждый ее миг…»

Эля спустила ноги с кровати и села.

— Бог ты мой, какие у меня стали ноги. Тонкие и кривые, как у тех женщин на парижских улицах.

— Давай, я тебе помогу.

Веснушчатая подняла Эльмиру и они, обнявшись, пошли к туалету.

— Ты знаешь, чем пахнут старые кулисы?

— Наверное, пылью.

— Божественной пылью… А как пахнет свежая бутафорская краска?

— Нет, откуда же? Я никогда не была на сцене. И в театре была, когда еще училась в школе, в классе пятом.

— Жаль, тебе тогда не понять меня. А ты знаешь, что такое любовь? У тебя есть друг?

Рыжая медсестра неопределенно повела плечами.

— Любовь должна прийти. Только надо не ошибиться, не спутать ее с маленькой. Маленькую любовь не надо прикармливать — это унижает любовь. А, я вспомнила слова из фильма «Обыкновенное чудо». Видела этот фильм? Нет?

«Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему придет конец.

Слава безумцам, которые решаются жить, зная, что она не вечна…» Примерно так… Прекрасные слова!

Веснушчатая вошла в сестринскую. Она стянула с головы белый колпак, и рыжие волосы огнем брызнули на плечи. Повесив на крючок халат и сбросив тапочки, она замерла в каком-то оцепенении, обхватив голые плечи руками. Ее тело в цвету веснушек светилось свежестью крепкого, распускающегося бутона. Маленькие груди замерзли острыми сосками. Холодные плитки пола жгли рыжие пятки…

— Ты чего? Замерзла же! Одевайся скорее! — покачала головой вошедшая пожилая медсестра. — Устала?

— Да нет.

— А чего так расстроилась?

— Та, прооперированная из реанимации…

— А. Молоденькая-то?

— Да. У нее опухоль не удалили. Уже ничего нельзя сделать. Я в истории прочитала сегодня. Ей только облегчили состояние, чтоб болей не было. Трубку отвели в желудок, для оттока жидкости, которая давит. Правда, муж так старается. Лечение начали химией.

— Ой, милая, не говори. Тяжело все это. А родным-то каково?

— Мать у нее из другого города приехала. Муж, не отходя, дежурит около.

Сынишка есть.

— Господи, помилуй. Жаль малого. Ну, может, еще и обойдется.

— Да. Лекарства какие-то из-за границы присылают. Муж у нее известный певец.

— Кто такой?

— Шевчук.

— Нет, такого не знаю.

Рыжая оделась и пошла к выходу.

— А че не намалевалась-то? И косметику вон свою оставила.

Она вернулась, взяла с подоконника косметичку и положила ее в сумку. Смутившись на приветствие проходившего мимо врача, открыла большую стеклянную дверь и вышла на улицу.

«Кажется… Нет, боюсь сглазить. Но у меня уже не болит голова, и я гуляю. Да-да, гуляю. Посмотрите!

Петруша… Он без меня как-то осунулся. Мы скучаем друг без друга. А за окнами питерская сиротская зима. Холодно, холодно…»

«Лилия Федоровна!

Я поехал к Эльмире, буду там ночевать. Купил ей икры. Ей гораздо лучше. Мы много гуляли. Она прекрасно кушала и т. д.

Не волнуйтесь. Ваш

Юрий. П.С.

Леченье проходит хорошо. Сегодня она получила 20 грз. Это половина всей дозы. Еще дней 10–18, и она будет лежать дома. Потом опять в больницу…»

«Милая, дорогая Эльмирка!

Тебе лучше, я знаю и очень рад.

Нужно скорей выздоравливать. Возьмем Петрушу и в Репино — на месяц-два!

И будем жить-поживать втроем. Самой замечательной и дружной в мире семьей.

Я был в Москве, в клинике Бурденко. Разговаривал с самыми крутыми профессорами. Они полностью поддерживают методы лечения нашего доктора, Станислава Васильевича Можаева.

Не волнуйся, все будет замечательно. Очень, очень, очень, очень, очень люблю тебя.

Твой всегда, твой вечно Юрий.»

Подошел трамвай. Веснушчатая вошла в него и села к окну. Он, переваливаясь и постанывая на стыках, помчался к Васильевскому.

От усталости щиплет глаза и тянет виски. За окнами мелькают разноцветными огнями вечерние улицы. Душе необыкновенно ясно и просторно. Будто в ней сорвали чехол с маленького колокольчика. И он стал звонить тихо и мелодично, вызывая непонятную тревогу.

Трамвай, взвизгнув, затормозил. Веснушчатая вышла из него и поежилась от холода. Из темноты нарисовалась фигура ее друга.

— Чего так долго?

Она не ответила. Какое-то неуютное чувство овладело всем ее существом. Во рту стало неприятно и сыро, словно она съела мышь.

— Не понял.

Она заправила рыжие волосы под шапку, глубоко вздохнула и постучала сапогом по снежной жиже. С минуту помедлила, потом круто развернулась и быстро зашагала к своему дому.

«Я бы сейчас совершенно по-другому читала свою Анну Каренину. Вот когда смогу, тогда… Нет, загадывать не буду. Юра сказал, что есть одна экспериментальная группа с интересным режиссером. Он, этот режиссер, спрашивал про меня. Вот весной получу диплом, и… Сколько интересной работы впереди!!! Только вот разработать бы правую ногу и руку.»

— Эльмира, на «велосипед»!

— Сейчас. Одену тапки.

«Трудно, трудно работать ногами. Но я должна, должна. Станислав Васильевич верит в меня. Я должна оправдать эту веру. Еще несколько поворотов колеса…»

— Эльмира, к тебе гости.

И много-много цветов… Юра держит ее за руку. — Мы выйдем отсюда втроем…

— Да что ты, Юра, говоришь?

— А что? С малышкой, сестренкой Петруши.

Она задумалась… Неужели никогда, никогда жизнь ее не станет реальной, такой, как у всех остальных? И захотелось реветь в голос, как голосят бабы от горя.

За окном февраль. Он уже разбух от близкого нашествия марта. Грустное лицо девочки. Она дочь женщины, соседки по палате. Девочка подолгу и пристально смотрит на Элю и все пытается с ней заговорить. Потом нерешительно подошла. Через несколько дней они уже сдружились.

— О, благородная Эльмира!

— Милая ты моя, как красиво твое обращение ко мне! Откуда ты взяла такие слова?

— Они к тебе очень подходят, поэтому и пришли мне в голову.

— Анечка, ты не грусти. Мама твоя уже выздоравливает, и все будет хорошо. Хочешь, я расскажу сказку?

— Хочу.

— Хорошо. Я тебе расскажу сказку вон про ту капельницу.

— Разве про нее можно что-нибудь рассказать?

— Можно, слушай.

Жила-была капельница. Она очень устала. Устала от больных. Устала целыми днями и ночами стоять на своей одной ноге. И пришла к ней мечта. Она захотела стать зонтиком. Да-да! Обыкновенным зонтиком. Чтоб вырваться, наконец, из больничных стен на свободу, на свежий воздух, на проливной дождь и распахнуть этому дождю навстречу свой купол-крылья.

Мечты-мечты… Капельница так хотела поиграть с дождем в «ладошки-считалки» и порезвиться с ветром. И на ходу нашептывать своему хозяину смешные истории. Другие зонтики стали бы прислушиваться — о чем это он? И тоже бы стали веселить своих хозяев. И улица наполнилась бы в шуме дождя тихим смехом.

А ночами зонтик пробирался бы из прихожей к кроватке с малышом и распускался бы над ней чудесным цветком с пышными цветными снами.

Вдруг капельница очнулась от грез. Ее поставили к маленькому мальчику, который почти умирал.

Она старалась изо всех сил… Она прокапывала ему вместе со спасительной жидкостью и свою мечту. Ворчал пузатый пузырек, недовольный крепостью лапок зажима. Но мечта была сильнее. Мальчик к утру почувствовал себя лучше и даже повеселел.

А наша капельница? У нее закружилась голова. Она покачнулась и упала. Да так неловко, что сломалась…

— Ой! — воскликнула Аня и нахмурила брови. — Ее починят?

— Нет. Ее переплавят и сделают на заводе из нее, что бы ты думала? — Не знаю.

— Ручку для зонтика! И осуществится ее мечта…

— Она будет счастлива? — Кто знает? Наверное…

Благородная Эльмира… И вдруг смешался день с ночью, тьма со светом, и встревожился больничный воздух. У Эли гибнет кровь, отравленная химией.

Сознание… Оно на некоторое время возвращается к ней.

«Что со мной стало? Какая я? Мне не дают зеркало. Я их понимаю. Они боятся расстроить меня. Совсем недавно я была человеком, женщиной. А сейчас? У меня разбегается взгляд и не работает правая рука. Я уже никто. Я — тень… Ариэль покинул эти берега и где-то крушит моим отчаяньем океан… Моя телесная оболочка тает. Конец этому — тлен. Остается душа.

Ты идешь ко мне со шприцем. Ты дежуришь сегодня, да? Мне нравятся твои веснушки. И уколы ты делаешь совсем не больно. У тебя розовые щеки и рыжие глаза. Глаза рыси… В тебе жизнь. Красивое слово ЖИЗНЬ. Я говорю это без зависти. Совсем наоборот — я любуюсь тобой.»

— Она вас спутала с другой медсестрой. Она ее полюбила и всегда ждет ее дежурства.

— Ничего-ничего. Я тоже сделаю укол не больно.

— Эльмирочка, дай руку.

— Смотрите, сколько цветов вокруг! Прямо тут, у моей щеки! Я лежу на лужайке, усыпанной цветами. Сейчас, ты только не уходи, я нарву тебе их.

Лилия Федоровна отводит ее руку от наволочки из ткани в цветочек.

После укола легкое забытье. Потом опять пробуждение и испуг.

— Юра! Юра!

— Я здесь.

— Юра… А вдруг ты меня уже не любишь такую? А только жалеешь? Меня жалко, да? Жалость убивает.

«Милый мой, один Бог знает, как я тебя люблю… Хотя я и молчу — ты слушай меня. Я смотрю на тебя, как тогда давно, на нашей свадьбе. Смотрю и люблю… Так случилось, потому что я долго была без тебя. Слышишь? Меня как будто кто-то зовет. Смотри мне в глаза и слушай, что я тебе буду говорить.

Юра, я скажу теперь самое главное, что очень давно хотела сказать. За свои 24 года я прожила настоящую, полную жизнь. Понимаешь? Прожила СВОЮ жизнь… Она мне, как подарок. Я ни о чем не жалею.

Наша любовь. И те розы на скамьях в далекой Уфе. Наш сын. Какое счастье, что он у нас есть! Я скучаю по нему… Очень! И еще… Да, я познала радости и огорчения сцены. Успела пробежаться по ее доскам… Многим не удается познать столько счастья даже за длинную жизнь!

Давай поцелуемся как на той далекой нашей свадьбе. Когда-нибудь мы — дети вечности — будем все равно вместе…

И не надо грустить. Все было здорово! Я люблю твои песни, твоя слава кружила и мою голову. Потому что мы одно целое.

Как сладко слушать капель! Это весна? Скажи, это весна?» Лилия Федоровна подошла к окну.

— Громко же стучит эта капель по карнизу. Прямо сил никаких нет! Увидела светящиеся глаза дочери и поняла, что та радуется этим звукам, звукам весны…

— Да, да, Эльмира, это весна! Слушай ее, слушай!

Больничная ночь. Она живет ожиданием жертвоприношений… Зловещий свет притушенных ламп, и мертвящий звон тишины.

— Мое дежурство. Неужели этой ночью что-нибудь произойдет? Я не хочу. Только не сегодня. Сегодня 13 марта. Эльмира считает это число счастливым для себя, — веснушчатая медсестра рывком открывает дверь в ординаторскую. За ширмочкой, где кушетка, неловко обрывается какое-то движение.

— В пятнадцатую вызов, — говорит она в пустоту ординаторской и закрывает за собой дверь. За ней выбегает дежурный, застегивая на хожу халат.

Долгие ночные часы. Они тянутся, сопровождая конвоем странных галлюцинаций обрывки снов.

Вдруг перед рассветом забегали врачи, приехал главный. Рыжая медсестра, передвигая будто ватными ногами, поднимается на тот этаж. Дверь реанимации на секунду распахнулась. Медсестра увидела Эльмиру. Та лежала лицом к двери. Широко раскрытые глаза, казалось, смотрели прямо на нее. Дверь закрылась.

Веснушчатая подошла к окну. Раннее питерское утро. Серое и будто дождь. «…Пусть ты вспомнишь перед смертью ливень, я готова иссушить его… А я вспомню дождь, обычный, серого цвета дождь…» — Это мне дала прочесть в своем дневнике благородная Эльмира.

Из реанимации послышался стон. Это ей возвращают жизнь. Пытаются возвратить жизнь… Стон прекратился. Вскрикнул чей-то женский голос и смолк.

Дверь реанимации широко распахнулась. Из нее вышел бледный врач и пошел прочь. Рыжая увидела Эльмиру. Глаза ее были уже закрыты, и подобие улыбки забылось в излучине губ…

Время устало тащится, как мосластая, ослепшая лошадь. И все по кругу, по кругу… Бесцветные, похожие один на другой, дни. Забирать Петрушу из детского сада домой только к вечеру, а до этого коротание долгих часов.

Она бессмысленно плутает по петербургским улицам, растворяясь в их суровой геометричности. Опустив голову, медленно идет по кромке тротуара к перекрестку. Мимо проносятся машины. Впереди перемигивается светофор. Зеленый свет… Желтые в страхе перекатывается в красный. Взвизг тормозов совсем рядом. Она останавливается. Обернувшись, видит через лобовое стекло затормозившей машины глаза Юры… Мгновение, и его голова опускается на руль…

Лилия Федоровна стоит не шелохнувшись. Она в Элиной курточке, сшитой из кусков рыжей цигейки, и в длинной черной юбке, как когда-то носила Эля.

Со спины мать и дочь вполне можно спутать. Показалось…

— Мой папа вчера с войны приехал! — Петя со значением кивнул головой и, скосив глаза на приятеля, стучит рукой по куртке в зеленых разводах, которая висит в прихожей на вешалке: — Вот! Ему эту куртку там дали, — приятель широко открыл рот. Потом тоже постучал по куртке.

— Там в Чечне танки, я видел! Папа все отснял на кассеты! — глаза у Пети сверкают. Он торопится говорить и захлебывается.

Маленький приятель ошарашен и, шмыгая простуженным носом, так и стоит, забыв закрыть рот.

— Снайпер — дддддд! А папа у самого дворца. Только с другими военными хочет от стены отойти, а снайпер сразу — дддддд! А еще, около него прямо взорвалось, вон на пианино лежит.

— Петя, кушать! — зовет его из дальней кухни бабушка Фания Акрамовна.

За столом Петя возит ложкой по тарелке и, опершись на кулачок, смотрит в окно:

— Хочу в Уфу. Хочу там во дворе играть с ребятами.

— Что ж, придет время и поедем в Уфу. А где ж твой приятель?

— А он домой пошел. Его мама позвала. Она вчера за ним в школу приходила. Красивая.

— Мамы все красивые. Ты давай кушай, а то остынет. Потом в своей комнате поиграешь, — и за уроки.

Требовательный долгий телефонный звонок. Он вспугивает комнаты. Фания Акрамовна берет трубку:

— Юра? Нет. Его нет. Он сегодня утром улетел в Англию. Нет. Ничего вам не могу сказать. До свидания.

Она кладет трубку. По углам притаилась тишина, и пахнет свежей стружкой от стеллажа, сделанного Юрой. На его полках книги, сувениры и фотография: Эля, Юра и маленький Петя.

Фания Акрамовна остановила на фотографии взгляд, раздумчиво постояла и, горько вздохнув, пошла из Юриной комнаты к внуку, на кухню.

За окнами серый свет заблудившегося в предвееньи февраля, и снег. Мокрый снег… Он скользит по стенам каменных надгробий домов, тонет в черной зыби Невы, и там, где царит вечный покой, падает в рассыпанные на одной из могил свежие розы. И вздрагивают зеленые листья, и немеют тугие стебли…