Когда идет дождь…

IV

Перед отъездом Эльмира пришла к Павлу Романовичу проститься. Его уютный дом, всегда такой приветливый и теплый! В долгих беседах можно было выложить все свои беды и радости. И сразу становилось легче на душе…

Сочувствие во взгляде мудрых глаз учителя, покачивающего своей могучей, кудрявой головой греческого бога… Такое редкое качество — внимать слушателю!

— Ну, все!

Она встала из-за стола, за которым они пили чай. Из своей сумки вынула куколку Пьеро, что смастерила сама, и повесила ее на полку с книгами.

— Я уезжаю. Вместо меня с вами остается мой Пьеро.

«Кажется, победа… Получилось. Я поступила в ЛГИТMиK. Сейчас расшифрую: Ленинградский институт театра, музыки и кино. Вот так. Почему-то не испытываю особой радости… Как там в Уфе наш веселый курс? Наши посиделки и головы кипели от выдумок.

А здорово было участвовать и в тех этюдах, куда меня приглашали ребята с других отделений! Опять можно было придумывать, придумывать и придумывать!

Милые вы мои, я все про вас знаю! Девчонки уже написали, что Маринка с Сашей устроили на зачете такую феерию! Я представляю, как это было здорово! А милый Сашка! Он, говорят, был на особой высоте. Я всегда верила в него. Молодцы! Скучаю. Не знаю, что я буду делать без вас, без Пал Романыча.

Привязчивая, оказывается, я. Северная столица, хотя я и люблю ее, но она иногда обдает меня холодом. Только Юра мог выдержать войну с этим городом и одержать победу. Я имею в виду и войну внутреннюю, с самим собой. Ну, Юрка другой. Он сильный, и настоящий талант! Такой проходит через все испытания.»

В Уфе Эльмира сразу же несется к своим в институт. Взлетает по лестнице. На последней ступеньке замедляет бег. Перед ней на лестничной площадке-сокурсники. Бывшие сокурсники…

Они смотрят выжидательно. Вопросительное лицо Саши Верхоземского, совсем как у Пьеро на том плакате к фестивалю мимов. Он какими-то бросками взглядывает на Элю и теребит своими маленькими, изящными руками полиэтиленовый пакет с книжками.

Танька в такт неопределенного ритма покачивает головой, освещая все вокруг прекрасными глазами. Марина, откинув горделивую голову назад, крепко сомкнула губы.

— Я бы от вас никогда… Вы же знаете, это из-за семьи. Я не предала вас, нет. Я люблю вас!

— Вдруг все расступились. Павел Романович:

— Ну, что? Поздравить? — он улыбнулся и протянул Эле руки. Она опустила голову. Потом подняла резко свое лицо:

— А назад возьмете? — выпалила она и побледнела, как будто испугалась сама себя.

Павел Романович вскинул брови:

— С превеликим удовольствием. Без тебя курс-то разбежится, ты же знаешь. — А документы? Они же у меня там. Как же без них? — И так возьмем!

Ребята замерли, не понимая, что происходит. Розыгрыш? Минута тишины. — Я завтра же приду на занятия!

И взрыв, обвал прорвавшихся чувств. Все задвигалось и обрушилось общим ликованием. Объятия, визг, крики радости…

— Я вернулась. Я буду кончать Уфимский институт искусств.

Южное солнце ласкает щедро. Петька не вылезает из моря.

— Петька! Все! Слышишь, что я тебе сказала? Хва-тит!

Эля, наконец, ловит его упрямое тельце в прозрачной морской воде. Тот барахтается, не дается, увертываясь из ее рук.

— Завтра, как только солнышко встанет, опять придем сюда, обещаю!

Домой они поднимаются вверх между больших и круглых валунов. Обожженную кожу приятно обвевает поднявшийся ветерок. Петька поскользнулся, упал и заревел.

— Чего ты плачешь? Тоже мне, мужчина! Подумаешь — ушиб коленку…

Тот страшный день, когда ему, месячному малышу оперировали ножку, засел глубоко в материнском сознании и при каждом удобном случае норовит напомнить о себе. Что-то вздрагивает внутри и замирает. Эля поднимает его на руки и дует ему на коленку:

— Все пройдет. Не плачь! Завтра… Знаешь, что мы сделаем завтра? Мы пойдем в зоопарк. Там столько разных зверей и птиц! У! Ты никогда таких не видел.

— Видел, видел!

— Не упрямься, как бычок, и перестань хныкать. Приедем домой, а там вдруг нас ждет папка? Соскучился по нему?

— Да…

— Все, не реви!

Петька успокаивается и прячет сопливое, в слезах лицо в мамино горячее плечо.

В зоопарке многие животные напоминают совершенно определенно кое-кого из знакомых. Смешно и очень интересно.

Около задумчиво жующего верблюда Эльмира встала в позу:

— Смотрите, какой поэтически грустный представитель животного мира. Какие печальные большие глаза, пушистые ресницы. Как заколдованный принц! — этот уже совсем не из передачи «В мире животного»! Эля захлопала глазами, словно сбившаяся с текста телеведущая:

— Да, да! Вы не ослышались. Я не ошиблась, именно «В мире животНОГО»!

У воды расхаживают высокомерные большие птицы. — Почему они ходят коленками назад? Чудно!

Юра вернулся из Америки усталый, разбитый и больной. В Уфе без своих пустота. Скорей бы они приехали с юга! Сразу полегчает и станет лучше…

Ну, слава Богу, наконец-то, прибыли! Петька сразу же влезает на загривок к отцу и бьет его ногами по груди.

— Тише ты, Петьк, папе же больно! — у Эли светятся глаза. Загорелая кожа атласная и прохладная. Ее трепетные, летящие руки обвивают шею, и все остальное в этом мире становится таким ненужным и ничтожным…

— Смотри, какая ты черная, как негритянка! — Ну, я же в Эфиопии зачата, ты забыл?

— И когда же мы будем вместе, без этих паршивых разлук? — Вот кончу институт, совсем немного осталось…

— А я ненавижу этот твой институт. И его лестницы, и перила, которых так часто касаются твои руки.

И сыпятся, сыпятся дождем ее волосы на Юрино лицо.

Эльмира с Лилией Федоровной пришли домой из института, где сегодня был экзамен по сценической речи.

— Ну, и как? Успешно? — встречает их прямо у дверей Евгения Петровна.

— Как вам сказать? — Лилия Федоровна вздохнула, — читала она такой серьезный текст, и вдруг… Представляете? В конце, как это она умеет, состроила рожицу, показав язык.

— Кому?

— Да так, никому. Как-то несерьезно, — и она махнула рукой.

— Ой, Евгения Петровна, — вздохнула Эля, — понимаете, читаю я… И стало так скучно, скучно. Может быть, от того, что я плохо читала?

— А вот читала ты как раз неплохо, — отозвалась уже из кухни мама.

— Я почувствовала, что все вокруг тоже заскучали. Текст-то длинный: и как-то невзначай, само собой получилось — ррраз! И все встрепенулись, повеселели, задвигались. Даже, по-моему, облегченно вздохнули. Что-то тягостное мутное вдруг разрядилось, как от щелчка, — Эля закусила губу и погрустнела. — А, впрочем, вы меня можете не понять…

Она подошла к Пете, присела перед ним на корточки и взяла его за руки:

— Петь, вот ты меня понять можешь? А?

Малыш, радостно сверкая глазенками, закивал головой. Эля подхватила его и прижала к себе крепко, крепко…

Вечером, уложив сынишку спать, она вытащила из сумки тетради, книги и села к столу.

— Никогда не надо увлекаться большими, заунывными текстами! А уж если пришлось, так не надо забывать, что тебя слушают люди, человеки. Они, как бы этого не хотели и не делали вид, что слушают, где-то перестают воспринимать содержание того, что ты им излагаешь. Надо уметь чувствовать слушателя. Акценты нужны. Акценты. Не «морды», безусловно, (как это случилось в такой ситуации со мной, но иначе я просто не могло!), а именно акценты.

— Кто убил Пьеро? Его убил Арлекин? Или Пьеретта? — Его убило грозой. Был такой страшный ливень. — Пьеро убила ревность?

— Да, ревность к Арлекино.

— Бедный Пьеро… На его лице гримаса отчаяния. Горе?! Космическое горе. Это уже в беспредельи…

— Смотрите! Смотрите же! Он встает, как смятый стебель… Наш Пьеро жив? Ура!!! Он все разыграл! Разыграл и нас, и вас! Каков шутник!

— Но почему он плачет?

— От радости, что жив…

«…Театр Пьеро… Я знаю, что он существует в природе. Его надо делать и запускать на орбиту. Он же законсервирован. Мои ровесники только будут приветствовать этот вид зрелищного искусства. Они ждут его. Чтобы быть на острие сегодняшнего дня, надо быть с молодежью, которая не уходит от сложностей мира. Она, как всегда, в авангарде!

Пантомима… Молчание и жест? Жест и молчание? Сколько можно выразить в движении! Сколько в молчании сказать!!!

Сейчас идеи вроде бы те же, что и 10, 20… и 100 лет назад, только они выражены другими символами, другой музыкой, которые остры, актуальны…

Недаром конец века — это опять повторение конца XIX. Чего только нет! Великое множество течений. Конечно, не все доплывут до вечности. Из всего этого фейерверка останутся только самые, самые… Но все равно — это расцвет молодежи. Она плюет на авторитеты, получает за это по башке и упрямо делает свое!

Чем хороша в этом смысле периферия? Здесь или-или, иное не имеет смысла. А в большом городе завал всякого второсортного.

Зато, на периферии, в отдалении от центра, гораздо сложнее развиваться. Нет таких роскошных музеев, талантливых режиссеров в театрах. Гастролей выдающихся мастеров здесь можно выжидать годами. Поэтому здесь страшна болезнь «тараканиума». И сильные, почувствовав это, стремятся в большие города.

Ленинград — болезненный город. Город иллюзий, запутанных человеческих отношений. Именно здесь побеждает здоровая кровь периферийников. Почти все лидеры рок-групп не ленинградцы…

Вот такая картина… А мы — периферийная молодежь, можем многое! И большие города должны сбросить свою спесь и настроить на нас свои глаза и уши. Мы в силах создать театр пантомимы. Я верю в этот театр! Театр Пьеро! За ним будущее, потому что у него богатое прошлое…»

«1. Человек спит под газетами.

2. Встает. Это, оказывается, женщина потрепанного вида. Бродяга-актриса.

3. Достает какой-то огрызок, рассматривает его, потом кладет в рот. Манипулирует с водой.

4. Берет сумку, достает какие-то вещи. Раскладывает перед собой.

5. Разбегается, делает колесо и что-то кричит.

6. Начинает показывать сказку…

7. Конец сказки. Звон падающих монет…

8. Она, вглядываясь, быстро собирает деньги и, захватив мешок (сумку) растворяется в толпе.

Сказка…

«…Александр Македонский: «- Не мир принес вам Я! — Я пришел разделить человека с отцом его, дочь с матерью, невестку со свекровью…

Отныне, враги человеку- домашние его! Те, кто любит отца и мать, сына или дочь более, чем Меня, — не достойны Меня, они достойны смерти…»

…Еще надо поработать над текстом…»

Запись в учебной

тетради Эльмиры Бикбовой

— Ребята, вы мне поможете? Мне нужна звуковая панорама города или станции. Надо изобразить крики, обрывки разговоров, свистки поездов… Марин, вот тебе дудочка, — будешь свистеть?..

— Ну, чего там, конечно!

…Бродячая актриса. Женщина без угла, без прошлого, без близких… Она в сапогах, в подпоясанной веревкой хламиде, спит у какого-то заграждения, за которым живет город. Слышны обрывки разговоров, свистки поездов. Как будто станция.

Бомжиха пробуждается. Садится, оглядывается, как загнанный пес, по сторонам. Встряхнувшись ото сна, она берет свой мешок, что служил ей подушкой, и начинает извлекать из него удивительные вещи. Лицо меняется. Оно освещается уже другой, внутренней жизнью.

Вот тарелка. Бродяга ставит ее перед собой на землю. Большая уродливая рюмка, или, скорее, бокал, в которой она из тарелки наливает воду. Пьет. Глаза затуманены и прикрыты. Смакует.

Около нее собираются любопытные, в основном ребятишки. Она, как волшебник, нырнув рукой в мешок, вынимает ее уже в красном рукаве, на ладони лицо, над ним растопыренные пальцы-корона.

Александр Македонский… Глаза Актрисы круглые, большие, вращаются с таинственным значением, интригуя зрителей. Начинается спектакль-сказка. Борьба полководца с гогами и магогами…

— Ну, как, что вы скажете?

Эля проводит рукой по стриженной голове. В глазах неуверенность и беспокойство.

— Ты знаешь, мне не понравился текст сказки. Мне кажется, он слабоват. Это мое личное мнение.

— Точно так считаешь?

Что считает Сашка Верхоземский всегда точно. Она прекрасно знает его тонкий вкус и чутье на это дело. Ему можно верить.

— А на улице осень. Уже примораживает. По центральной улице зажигаются фонари.

— Эльмирк, ну ты на голове и соорудила!

— А что, нравится?

Она прокружилась, давая осмотреть себя сзади. Лоб ее перехвачен кожаной в блестящих бляшках лентой. Голову закрывает платок, повязанный «Клеопатрой», а сзади из-под него на спину спускается коса. Это свою срезанную косу она так искусно прикрепила.

— Боже мой, только Эльмирка умеет себя так оформить! Упасть — не встать! — у Тани светятся восхищением глаза.

— Голь на выдумки хитра…

— Да ни одна богатая баба не сможет так подать себя, как ты!

— Это правда, — подтверждает Саша.

— Ребята, вы знаете, я так счастлива! Хотите чего-то покажу?

И она тут же изобразила фигуру какого-то необыкновенного танца. Только ее пальто взлетело полами и крыльями на плечах.

— Что это?

— Не знаю… Может быть танец из древних празднеств на Крите? — Эльмирк, осторожней ты по лужам!

— А лужи-то уже заледенели.

И она разочарованно развела руками.

— Эльмира, к тебе из «Ленинца». Интервью, по-видимому, будут брать, — мама многозначительно поджала губы и удалилась.

— Проходите. Раздевайтесь. О чем спрашивать будете? О Шевчуке? Или о том, как нам удается жить врозь? Мне ваша газета, вообще-то, чем-то даже близка. В свое время она сделала свое черное дело.

— В отношении к Шевчуку, вы это имеете в виду? То ж была издержка времени.

Мы не причем. Да и работаем мы там совсем недавно.

— А-а, — Эля передернула плечами и села на стул.

— Нас интересует, где вы учитесь, и как вам удается совмещать постоянные поездки к мужу в Ленинград с учебой в институте?

— Очень просто. К зачетам и экзаменам я попадаю вовремя… Еще вопросы? Спрашивайте, спрашивайте — я готова отвечать.

— Ваше счастливое число?

— Тринадцать.

Мама осторожно выходит из кухни.

— Что, ушли?

— Ушли, ушли! — кричит разгасившийся Петя. Он стучит бог весть откуда взявшейся палкой по книжному шкафу.

— Господи, брось ты эту палку. Где ты ее нашел? Дверца шкафа и так еле-еле держится.

Ребенок уже ничего не слышит и продолжает громить шкаф.

— Ты почему бабушку не слушаешься, а ну, шалун такой! — прикрикивает на него Эля, и тот в ответ поднимает рев.

— Чего ты им наговорила?

— Этим из газеты? Не помню. Посмотрим, когда напечатают. Фотографию взяли, где Юра, Петька и я. Помнишь, на Ленфильме нас сняли? Петя, кончай рев, а то накажу. Мам, у меня к тебе разговор. Знаешь, приехала Лена. Скоро родит, а жить в Уфе негде.

— А где же будущий папаша?

— Это отдельный, очень долгий разговор.

— Поняла. Ну что ж, это даже хорошо. Ты с Петей к Юре уедешь, и мне здесь с Леной не будет скучно.

— Мам, у нее ни копейки. Так уж получилось. Поддержи.

— О чем разговор! Конечно. Надо купить ей кураги, орехов…

— Ты у меня человек!

Уфа приготовилась зимовать. Онемели деревья, застыли провода. Холодно, холодно…

— Что там в зале?

— Бикбова будет показывать композицию под песни Пиаф.

— Это интересно. Давайте туда!

И сокурсники гурьбой осыпаются с лестницы.

Эля разминается, вся подобранная и жесткая. Пошла музыка. Вступительные аккорды… Отяжелели веки и руки, опущенные вдоль тела. И вдруг, она подняла свое лицо, отрешенное от окружающего мира. Взметнулись складки ткани, спадающей с плеч. Глаза, поглотившие ночь каких-то тайных чувствований…

Каждая мышца гибкого тела, сжимаясь и расправляясь, набирает непобедимую свежесть проснувшихся откровений… Порыв… И, как прикрытое ладонью пламя свечи, глухая тоска…

— Стоп, Эльмира! Стоп! Мы же все делали по-другому. Соберись и вспомни, что я тебе говорила! Это же классика! Не нужно никакой отсебятины! Пауза. Что-то сломалось…

— Ну, продолжай, ну же! — нервничает преподавательница.

Эльмира встряхнула кистями рук и, как бы в нерешительности, начинает двигаться опять. Заламывание рук, какой-то дурацкий надлом… Не то… Провал. Лицо потемнело. Эля остановилась:

— Я хочу танцевать так, как я хочу. По-своему, по-другому… Не могу по навязыванию. А, вообще-то, я потеряла интерес к этому танцу. Не к самой теме, а к способу ее выражения…

— По-другому??? Но мы же с тобой столько работали!

Неправильно работали.

И она, взглянув дичком, резко развернулась и ушла со сцены. А Пиаф еще пела, чирикала кинокамера и играли вспышками света морозные узоры на стеклах громадных окон зала.

Нева, черная, с плывущим «салом». Она грудасто плещется прямо тут, у ног, как прекрасное дикое животное, загнанное в гранит. Эля с Петей спустились со ступеней набережной к воде, чтобы покормить уток. Смешные утки ныряют за крошками в воду, выставляя перистые хвостики, и Петька в восторге.

— Как хорошо, что мы с тобой бублик-то захватили. Видишь, как утки радуются.

А вокруг все так величественно. Загадочные сфинксы, зеленый Петр на том берегу Невы, и золотая игла Адмиралтейства.

— Петруша, видишь, какие деревья вон там, в сквере за Ростральными колоннами? Да, куда ж ты смотришь? — она приседает на корточки рядом с сыном и показывает, куда малышу смотреть.

— Удивительные они, да? Они подстрижены в форме шара. В этом зимнем пейзаже их купы из мелких, мелких веточек кажутся очень искусной штриховкой. Да? А у Эрмитажа их стригут под куб.

На лестнице Морской Академии фигурки в черных шинелях гребут снег. — Кто они?

— Морячки-курсанты.

— Я тоже буду моряком?

— Ты ж хотел быть шофером? — Это я давно хотел.

В Эрмитаже Петя в восторге от военного зала. Когда проходили галереей полководцев, Эля остановилась:

— Смотри, сколько величия в этих суровых и мужественных ликах! Может, ты хочешь стать потом полководцем? Петя совсем растерялся от обилия впечатлений, и только удивленно таращит глаза.

— Мам, это ты стишок выучила, да?

— Угу. Это Пушкин.

— Кто такой Пушкин?

— Поэт. Ты же помнишь, тебе бабуля читала про бурю?

— Не-а, не помню.

— Дурачок ты, Петька! Про бурю это тоже стихотворение Александра Сергеевича Пушкина. Ну, ничего, вот подрастешь и узнаешь много, много его стихов.

В одном из залов он остановил Элю около большой картины. — Тебе нравится?

Петя кивнул утвердительно головой.

— Ну что ж, картина хорошая. Море… Птица бросается камнем вниз.

— Мам, в кого она камнем бросается? — Эльмира ничего не ответила и присела на диванчик у окна. За окном площадь перед Зимним дворцом.

— Вон там, на площади, под звуки флейты выстраивались полки к смотру.

Красавцы гренадеры. Кто там еще-то был? Драгуны, на белых лошадях генералы…

Слышишь, флейта?

— Где, прямо там, что ли? А я не слышу никакой флейты.

— Плохо слушаешь. Только не лезь на подоконник, — Эля задумалась. Очаровательное действие человеческого ума — воображение! Далекое прошлое или далекое будущее? Смещение времен!?! А вдруг реальность?

… Шепот. Где-то совсем рядом, у Рембрантовских картин. А-а… Две фрейлины — Стефани Радзивилл и Александра Россет. Изящные, неописуемо красивые, как во сне. Они шепотом, с переплесками тихого смеха, обсуждают сватовство к прекрасной Стефани кузена государя. Завидная партия, или не очень? Для него — да. Стефани сказочно богата. Она владелица громадного числа душ, имения в Несвиже и замка в Кайданах.

— Здесь так чудно! — вздыхает Александра. — У этих чудесных полотен мы и придумали ответ герцогу! Потом поедем кататься по Невскому с Богданкой на запятках.

В соседнем зале движение — там лакеи под руководством породистого, в баках, обер-гофмаршала расставляют золотые рамы. Сегодня вечером в них великосветские красавицы Петербурга будут изображать произведения великих живописцев. «Живые картины»…

— Великосветские красавицы… Как они двигались? О чем думали? Изысканность манер, прихотливый тон речей. Смогу ли я так? Вряд ли. Я же совсем другая. Извоженная порядком об терку нашего замечательного времени. Богачка Стефани… Величие, — Эля усмехнулась, — когда у тебя ворох прислуги и ты истончена во вкусах, привязанностях…

— Мам, я хочу в туалет!

— А, Господи, бежим скорее!

Потом дома Петя долго не мог заснуть, а город уже дремал сонными звонками трамваев, поздними прохожими и оцепеневшими домами.

В Уфе Петька заболел. Эля набирает номер телефона Рудых.

— Сейчас приеду, — отзывается с того конца провода Сережа. Он приехал скоро и осмотрел больного малыша.

— Ты, мнимый больной! Чего куксишься?

— Сереж, что у него?

— Ничего страшного. Обыкновенное ОРЗ!

— Что это?

— Это такое острое респираторное заболевание, которым сейчас болеют практически все живущие на земле.

— Вот ты объясни мне, темной женщине, почему в нашу жизнь постоянно вторгаются эти вонючки-болезни?

— Э-э! Это вопрос вопросов! В этом самая прямая заинтересованность нашей родной матушки-Земли. Человек все время ее насилует, развивая свою неуемную хозяйственную деятельность.

Короче, он ей порядком поднадоел, и она хочет от него избавиться любыми путями. Вот и затевает эту биологическую войну с нашим братом, человеком.

Отсюда всякие гриппы, холеры…

— А раньше как же? Человек тогда еще смирным был, никаких там атомных станций, нефтяных скважин. Эпидемии же все равно были?

— Так Земля же умная. Она уже тогда догадывалась, что этот поганец-человек может доставить ей кучу неприятностей!

— Но люди-то! Жалко нас!

— Вот в этом и заключается парадокс существования всего живого Естественный отбор нужен, но он безнравственен. Как говаривал один наш лектор, — Сережа поднял брови, оттянул вниз нижнюю челюсть, напрягся и выдал с акцентом, — э-э… Гмм… Я вам покажу, кто есть… где!

Эля рассмеялась:

— Сережка, как ты здорово всем подражаешь! Вот талант пропадает!

— Замечательно, что он при этом стучал, вывернув неловко руку, своей указкой по внешней стенке кафедры — вот так.

И даже больной Петя заморгал воспаленными глазенками и издал подобие смешка.

Ночью у Петруши жар спал. А Эльмира уже не может спать. В голове крутятся слова из текста «Анны Карениной». Неожиданно всплывает в памяти одна встреча в Питере. Благородный, седовласый старик. Они с Петей познакомились с ним в сквере на набережной Невы.

— Какая публика! — улыбнулся он, глядя на маленького Петю. Блеснул ряд ослепительных искусственных зубов. Руки старика покоились на набалдашнике палки.

— А вы, голубушка, наверняка актриса! Угадал? — Почти.

— Вот видите, какой у старости глаз наметанный. Несмотря на свои года, и прекрасно слышу, и читаю без очков.

— Я учусь в Уфе, в театральном.

— Старик помолчал, потом, встрепенувшись, переспросил: — В Уфе?

— Да.

Он оживился:

— Уфа… Когда я был совсем молодым начинающим актером императорских тогда еще театров, работал один сезон в этом милом городе. Как же, помню-помню. Славный городок. По-моему, на высокой горе. Как-то очень высоко над рекой.

— Да-да! У нас там очень живописно. Город сам располагается как бы в чаше, а краем гребня вздымается к реке Белой. Вода в этой реке действительно белая, серебристая.

У Эли потеплела на сердце. Где-то там, в ее Уфе, мама, институт, ребята. Павел Романыч… Что-то они поделывают без нее? Небось, Сашка Верхоземский затевает что-нибудь интересное. Танька-Туська вся в поиске, непонятно каком.

— А здесь вы в гостях? — прервал ее мысли старик.

— Как ни странно, я у себя здесь дома, — Эльмира усмехнулась и одарила собеседника взглядом своих выразительных глаз. — Я ленинградка… теперь. А учусь в Уфе. Там и родилась, и выросла. Вы знаете, — она подсела рядом на скамейку, — я готовлю сейчас к зачету текст из «Анны Карениной» Толстого. И не знаю как к нему подступиться, — Эля заторопилась, понимая, что эта встреча ниспослана ей провидением.

— Кажется, вот здесь, в этом городе, и найти какие-то разгадки… Хожу по этим улицам, хочу понять природу той далекой, ушедшей от нас жизни, хотя, в общем-то, чувства, переживаемые всеми поколениями одни и те же… Но пока ничего не выстраивается.

— А… Это особый разговор, — и старик многозначительно поднял палец. — Анна Каренина… Аристократка. Вы знаете, мне кажется, что это сейчас, в наше время, почти невозможно изобразить. Здесь буффонады ни в коем случае допускать нельзя! — он помолчал. Петя заинтересовался его палкой. Набалдашник ее был в виде головки русской гончей, сделанной очень искусно из кости.

— У этой палки длинная жизнь. Она мне досталась от отца. И все служит. Что значит сделана при царе. Хм… Да. Анна… Когда-то давно, до революции, в одной из веселых компаний меня, еще желторотого, но уже воображающего себя Кином, пригласил к себе отужинать молодой человек, студент-белоподкладочник.

Берем извозчика. Катим по Невскому с ветерком. Подъезжаем к роскошному особняку. Навстречу выходит лакей, как полагается в галунах. Хмель у меня из головы как-то сразу, в момент выветрился. Входим. Богатая гостиная. Когда навстречу к нам вышла мать моего нового знакомого, я совсем растерялся и как-то закоченел всем телом, — его рассказ прервала подошедшая немолодая дама. Она села на скамейку рядом со стариком.

— Знакомьтесь, — моя внучка, Валентина Григорьевна Она мой добрый ангел. Я ей обязан этими великолепными прогулками! Извините, а как вас зовут? Разговор интересный, а мы еще не представились друг другу.

— Эля.

— Какое странное имя. Напоминает такого легкого-легкого духа, имевшего человеческий образ. Эльфы… Они любят музыку, танцы. Воздушны, красивы. А как зовут вашего очаровательного спутника?

— Петя, — протянул Петруша.

— Ну вот и славно. А я Владислав Николаевич. Извольте любить к жаловать! Петя весело засмеялся — Сегодня очень удачный день. Покуда сидел, с таким замечательным семейством познакомился. Что я рассказывал-то? Ах, да, вспомнил! Про мой визит… Вы знаете, я тогда впервые увидел настоящую светскую даму так близко. Не знаю, какого она была возраста, с каким лицом. От нее исходило нечто величественное, и в то же время, снисходительно простое. Вы понимаете, ее аристократизм не подчеркивался явно, он шел из глубины всего ее существа. Он высвечивал легкий поворот головы, движения рук. Непринужденность и милая простота.

— А как она шла?

— Как шла? Она вплыла в комнату, как видение. Остальное помню плохо. Вот подавали ужин или нет — тоже уже не помню. А в некоторых домах, где мне доводилось бывать, бывало и так. Перекинемся в преферанс и ждем ужина. Входит прислуга и объявляет: «Гасите свечи — ужина не будет.» В общем-то, из-за него и визит… — он тихо засмеялся. — М-да, чего только не было в жизни. Вообще-то, вам теперь трудно понять ту жизнь. Другое воспитание, другие условия. Вот Тарасова во МХАТе хорошая актриса. А вот в Анне… Я не воспринимал ее как аристократку. Мне кажется это ряженьем, понимаете? Ряженье на сцене.

— Вы не устали? — заботливо спросила его пожилая дама.

— Немного. Но я должен закончить свою мысль. Была такая удивительная актриса Рощина-Инсарова, которая уехала потом за границу. Совсем другое дело! Это, я вам скажу, настоящая была Анна.

Старик закашлялся. Они распрощались. Пожилая дама взяла его под руку и повела по аллее. Эля смотрела им вслед с чувством грусти. От нее с Петей уходила прочь испепеленная временем аура далекой, уже ненастоящей жизни.

Потом она больше их уже не встречала, хотя и приходила к той скамье. Сейчас, сидя у себя в комнате, она старалась понять свою героиню. Чувства-то понятны, а вот натура… Она стала читать. Голос звучал ровно, без патетики.

Всплеск ушел глубоко внутрь и стало свободнее маневрировать оттенками голоса.

Анна… Она обречена и прекрасно это понимает. Высота всегда тянет вниз. Высота чувств… Эта женщина ищет защиты в своих рассуждениях, в поисках чего-то, уже потерянного для нее навсегда. Нет слез, нет надрыва. Все решено за нее уже свыше.

Вронский и Анна… Трагедия привязанностей? Трагедия обрыва бесконечности? Любовь… Я знаю, что это такое. Она прожигает татуировкой душу. Юрка… Так хочется к тебе, может быть, для того, чтобы найти покой? Или наоборот? Каждый по-своему расплачивается за свою любовь.

В кроватке зашевелился больной Петя. «Боже мой, весь мокрый, как мышь! Надо поменять ему майку. Вот такой же у Анны был Сережа. За что ее так покарал Толстой? Причем, так жестоко. Наверное, потому что сам был мужчиной.

У Лены родился сын. И, кажется, он будет расти без отца. Сложно все в этой жизни.

— Он тебе как-то помогает? Хотя бы какие-нибудь знаки внимания оказывает? — Что ты, Эльмира, милый свет! Какая там помощь! Ни материальной, ни моральной. Ну, в общем-то, все, как у людей. — Как это — как у людей?

— Это у вас с Юрой, возможно, по-другому. У вас, как раз не так, как у людей. У вас, как у богов…

— Как у богов?

Лена не ответила. Она уже не могла сдержать потоки слез. Эля растерялась. Ей стало невыносимо жалко Ленку. Только бы не показывать этого. Надо, наоборот, приподнять ее дух.

— Хватит, Ленк. Он не стоит твоих слез!

— Да, конечно! Ставит в театре пьесы и пространно объясняет актерам о морали, о духовном подвиге…

— Кончай плакать. Нос уже, смотри, натерла платком. Подумаешь, а без мужа прожить можно?

— Можно, но обидно, — почти шепотом произнесла Лена.

— Ты красивая, у тебя еще все впереди!

— Ты, Эль, действительно так думаешь?

— Да, я просто убеждена в этом!

Когда-то, маленькими девчонками они были очень дружны. Общий милый двор. Такое далекое, теперь такое безоблачное детство!

— Ну, что ж, начнем. Итак, Джульетта…

Сцена на балконе. Действие построено на фоне стены — простой плоскости. На ней так выгодно смотрится то, что делает Эльмира. Она двигается на этом фоне. Заданная тема, благодаря пластичности ее гибкого тела, зазвучала.

Павел Романович хлопнул в ладони:

— Отлично! Двигайся, двигайся… Так… Прекрасно. Это как раз то, что мы и замыслили.

Занятия с Павлом Романовичем… Замечательные часы! Неповторимые. Часы изобретения сцен с Джульеттой. Кажется, Эльмира успешно воплощает задуманное режиссером и интерпретированное собственным внутренним чутьем.

— Ну, слава Богу, удалось!

— Мне кажется, я была в том, в другом, реализованном мною мире. Я ощутила его и наполнилась им сама. Но вдруг мне это только одной и показалось?

— Ты прекрасно все делала. К чему сомнение? Очень здорово передала настроение и чувства. Не только конкретно через чувство, но и через пластику.

— Неужели получилось? Эля провела рукой по мокрому от пота лицу.

— Давай, повторим еще раз. Не думай уже ни о чем. Не отходи от образа.

Делай все так, как подсказывает тебе собственная интуиция, твое сердце.

— В Питере я видела игру Алисы Фрейндлих. Как словами передать то, что я увидела? Виртуозность. Как у большого пианиста, масштаба Рихтера, например. Внутренняя, скрытая глубоко логика. Или, пожалуй, богом данный этой актрисе живой механизм, который отсчитывает ей роль…

Сцена. Это очень тяжело. Тут не только поединок между тобой и зрителем. Тут еще тайная флуоресценция мастерства. То, что мы видим и чувствуем вокруг себя в жизни, — на сцене должно быть как бы сфокусировано.

Вот Фрейндлих движется по просцениуму, легко и спокойно, и неожиданно, в мгновенье ока срывается с одной точки, словно налетает…

Вот провожает спускающегося с лестницы под сцену своего сына — партнера по роли. Она, нелепо расставив ноги, наклоняется, резко наклоняется еще ниже, чтоб как можно дольше его видеть.

Мне так понятна графичность, расписание ее роли! Хочется попробовать самой так же. Заманчиво. Фрейндлих выхватывает из жизни кажущиеся такими повседневными куски, порой комичные. Построение роли у нее по синусоиде-спад, постепенный подъем и — вдруг — взлет! Какое великолепное знание психологии зрителя! И все приемы в цель, в самое яблочко.

Сегодня девчонки болтали «за любовь». Я взглянула на себя как бы со стороны. Интересно, кто же я! Однолюбка? Наверное… Мужчина и женщина…

Это две совершенно разные организации, два разных мира. Они сливаются воедино только на вершине объявленной страсти… Сейчас я говорю за женщину. Никого не берусь осуждать, но мне кажется, что сексуальный порыв может сопровождать только высокую любовь… Так для меня во всяком случае…

Что меня возвышает над самой собой, так это моя любовь. Она ведет меня, она организует мое эмоциональное поле… У женщины сексуальность — ожидание настоящей любви. Поэтому для нее это озарение и надежда…

Любовь возвышает. Иногда опрокидывает мордой в грязь. Бывает. А вообще-то, она всегда, как бумажный змей, должна парить высоко в небе. Нужен только простор, чтобы разбегаться, и еще надо уметь натягивать или вовремя отпускать бичеву, чтобы змей не опустился на землю…

Целомудрие, неприкосновенность… «Не давай поцелуя без любви»… Только любовь, только любовь может все…

— Хотите, я расскажу вам сказку о руках? Да-да, о руках. Ваших, моих. Руки-чудесные оттиски души их обладателя. Вглядитесь в свои руки, они так не похожи на руки других! Пальцы на них так точно отображают характер! Листья судьбы в прожилках линий…

Глаза для видящего. Руки видят за тех, кто незряч. В отсутствии света пальцы заменяют нам глаза.

Они безошибочно определяют любимого человека и облетают его со скоростью взгляда.

Всплеск рук и единый порыв чувств. Все сразу же меняется и приобретает другой смысл.

Прощание и взмах руки. Долго еще ловит взгляд этот взмах, как последнюю весточку о потерянном вдруг тепле…

Вот пара моих рук. Как крылья забытых вечностью птиц. Они многое могут. Летать, что-нибудь изобретать необыкновенное, волновать воображение, передавать информацию, когда глаза застилает тревога и их не в силах поднять на собеседника. Они могут ласкать, любить и разговаривать. Да-да! Разговаривать, если не можешь найти нужных слов.

Мои руки… Смотрите, они светятся, перетекая от одного образа к другому. Они измеряют ток моей крови. Они могут развеселить вас, когда я буду вам показывать сценку. Например, как мило бранятся двое влюбленных, а потом мирятся… Вот переплетаются пальцы и замирают — мои персонажи счастливы! Диковинными морскими светящимися животными, что парят в водных глубинах, они расправляются, с каждой минутой преображаясь.

Что-то сбилось. Лопнула где-то самая главная пружинка в организме, и руки опали, потеряли жизнь, уже никого не волнуя.

— Какая у меня душа? Кто я? Мы кто? Боги? Или черти? Неужели мы никогда так и не познаем себя?

«…Разум, обращенный на самого себя, похож на местную знаменитость, вызывающую улыбку чужеземцев…»

Интересно, да?