Когда налетел норд-ост

Глава 1 ПРЕКРАСНЫЙ И ГОЛУБОЙ

Вот-вот должен был появиться Измаил…

Из Одессы поезд вышел в полдень, и у Павлика болели глаза от пестроты кукурузных полей и виноградников, от блеска моря у Богаза, но думал он о другом. Еще в Москве представлял, как выйдет навстречу им из-за холмов город, выжаренный солнцем, пыльный, по-восточному тесный, с красной черепицей крыш и стрелами минаретов, с развалинами некогда грозной турецкой крепости, опоясанной Дунаем, тем самым Дунаем, которому посвящен не один вальс и не одна песня…

Но солнце давно упало за холмы, а никакого Измаила не было.

Павлик уткнулся в стекло тонким носом и смотрел в сумерки, ничего почти не видя.

В черноте ночи стремительно мелькали редкие огоньки, силуэты путейских домиков, да в стекле отражался отец — он собирал немецкий красно-черный клетчатый чемодан на «молниях» и отечественный, обтертый, с этюдниками, альбомами, бумагой и красками. Павлик вздохнул.

— Бери рюкзак, — сказал отец.

Поезд остановился, и они вышли в прохладу и тьму ночи.

Подвернулся носильщик, но отец отказался от его услуг: как нагружать пожилого сутулого человека, если сам высок, подтянут и далеко не стар.

На привокзальной площади стояло несколько черных, изрядно помятых такси, у каждого — зеленый огонек. Но шоферов в машинах не было, в сторонке небольшими группками толпился народ — кто-то о чем-то договаривался.

— Так-с, — сказал отец, — здесь не пассажиры ищут такси, а наоборот, — и вдруг увидел, как к вокзалу подкатил большой рейсовый автобус. — Некогда нам торговаться, поехали!

Автобус был набит до отказа. Отец с трудом втолкнул в него Павлика, втиснул два чемодана, потом схватился за поручни и мощным рывком вжался в тронувшийся автобус.

— Так-то верней будет, в наш век без физической силы никуда! — Отец подмигнул Павлику и улыбнулся — печально, по-свойски. Никто, наверно, на всей земле не умел так улыбаться.

Кондукторша громко объявляла остановки.

— Голубой Дунай! — вдруг услышал Павлик.

Наваливаясь на какого-то усатого гражданина, он подался к окну, чтоб хоть что-то увидеть в ночи, но, кроме мелькающих сумрачных деревьев, домиков и заборов, ничего не увидел.

— А где ж Дунай? — спросил Павлик.

— Ресторан это, — пояснил усатый.

— Сходим! — сказал отец, когда объявили остановку «Гастроном». Они вышли из автобуса.

Справа был сквер, впереди — аллея со светильниками дневного света на изящно изогнутых опорах. Где-то совсем близко басовито и раздумчиво закричал пароход.

— Ого, что здесь творится! — воскликнул отец в вестибюле гостиницы. — Занимай-ка очередь. — И пошел к окошечку администратора.

Отец был на голову выше всех, и Павлик все время видел его аккуратно подстриженный затылок, спокойный профиль, когда он читал объявления. Потом отец, заглянув в окошечко, что-то говорил администратору, покачивал, седоватой головой и улыбался.

Из разговоров в очереди Павлик узнал, что гостиница переполнена из-за областных соревнований по волейболу — со всех концов понаехали спортсмены. От одной из спортсменок — белокурой девчонки в тренировочном костюме с мячом в руках — Павлик не мог оторвать глаз.

— Готово! — помахивая, как веером, бланками анкет, подошел отец. Его лицо разгладилось, еще больше помолодело, и, пожалуй, можно было согласиться со всеми мамиными знакомыми, что он еще дьявольски интересен. А ведь ему уже сорок два!

Они внесли вещи в двухместный номер с высоченными потолками, умылись, и отец запер дверь на ключ. Окна выходили во двор, и оттуда доносилось женское повизгивание, смех, приглушенный шепот.

— Будем спать? — спросил отец, позевывая, когда они наскоро поужинали из своих припасов.

— Ага, — согласился Павлик, хотя ему очень хотелось побродить по Измаилу.

Пожелав отцу спокойной ночи, Павлик вытянулся под одеялом. Он был рослым для своих лет мальчишкой, но кровать, кажется, была создана для великана или, по крайней мере, для трех Павликов сразу. Наверно, поэтому телу было неуютно и засыпалось трудно. Наконец он привычно поджал ноги, точно лежал на тесной домашней кушетке, подоткнул со всех сторон одеяло и стал ждать, когда придет сон.

Просто не верилось: он — на Дунае и завтра увидит, каков он из себя, этот «прекрасный и голубой», и потом долго будет хвастать ребятам по классу. «Где был летом?» — спросят у него. «Да нигде особенно, — скажет он и зевнет, — на Дунае…» У ребят, конечно, глаза выскочат на лоб: «Врешь! Он ведь не у нас, он за границей, через Вену протекает, а еще через Бухарест и, кажется, разделяет на две части Буда…» Тут Павлик прервет их: «Темнота! Откройте учебник географии…» Ну и все в том же роде.

Жаль только, что этот Измаил не очень-то гостеприимно встретил их!

Попал сюда Павлик странно. Странно потому, что отец не говорил никогда про Дунай. О нем говорил Игорь, старший брат, листая энциклопедию — не только Большую Советскую, но и тяжеленные тома Брокгауза и Ефрона, и Граната, пропадал в «Ленинке» в поисках книжек об этих местах.

И уехал Игорь сюда неожиданно. Зачем? На этюды… Но только ли? Этого, признаться, даже Павлик не мог понять до конца. А ведь Игорь был не только его старшим братом, но и лучшим другом. А кем был для него отец? Наверно, все дело в нем. Отец в общем хороший человек. Правда, в своих работах он не гений, это Павлик знает лет с десяти, и вряд ли ему стоило давать заслуженного, но кому чего не давали в те годы, которые Павлик почти не помнит и о которых так много говорят и пишут теперь.

Говоря по совести, отец был загадкой для Павлика, хотя он и прожил с ним почти четырнадцать лет. Добрый он или все же не совсем, твердый или не очень, умный или не всегда, широкий или только на вид? Было в отце что-то трудное для определения, разноречивое.

Смешно сказать, но Павлик даже не знал в точности, почему это отец вдруг решил прихватить его с собой. Ведь он не любил брать сыновей в поездки. Только дважды посчастливилось Павлику съездить с ним: первый раз на озерцо у Солнечногорска с древнерусским именем Сенеж и еще в Гурзуф. Они жили тогда в домах творчества, отведенных художникам для работы и отдыха. Отец писал этюды, делал рисунки к книжкам, а Павлик ловил рыбу, загорал и целыми днями торчал в воде. Надо сказать, что Павлику повезло: Игоря отец вообще никуда не брал. Ни разу. А Павлика взял уже в третий!

Отец поехал сюда по творческой командировке, отсрочив иллюстрирование какой-то внеочередной книги о «маяках»-доярках, которые надаивали столько молока, что, если бы все остальные доярки Союза работали так же, был бы на земном шаре пятый, Молочный океан.

Вдруг Павлик подумал об Игоре: скоро они встретятся. Скоро! Он уехал в прошлом, шестьдесят пятом… Девять месяцев не видел его, а письма… Хоть и много их было — штук тридцать, да что письма! Разве в них что-нибудь скажешь?

Глаза его все сильней слипались. Он увидел дом, маму в час прощания, поезд, отходивший на Одессу, проводника: в одной руке он держал фонарь для проверки билетов, в другой — с чего бы это? — кривой турецкий ятаган. И Павлик потом все боялся, что он придет ночью в их купе и начнет рубить головы. У проводника были черные усики, а из-под форменной фуражки торчал краешек фески.

Затем вагон заполнился шумными янычарами, и они уже не прикрывали свои фески фуражками. Казенными полотенцами они быстро скрутили всем пассажирам руки, и даже такой человек, как отец, не сопротивлялся. «Что ж, — сказал он, — их много, и они вооружены, а мы…» Павлик выскользнул в коридор, на полном ходу выпрыгнул и угодил в какой-то военный лагерь, где горели костры и ходили рослые суворовские солдаты в мундирах с желтыми медными пуговицами и в высоких шапках-гренадерках.

Двое солдат повели его к большой палатке. Вошел он — и ахнул: Суворов! Сидит в складном кресле, рядом адъютанты. Сидит, улыбается. Ветер ерошит его легкие седые волосы. «Будешь моим солдатом?» — «Буду, товарищ генералиссимус!» — гаркнул Павлик и руку к виску вытянул. «Зачислить его в отряд Кутузова», — приказывает Суворов. Кто-то вдруг заглянул в палатку: тот проводник с ятаганом! И Павлик вскрикнул:

«Шпион, держите его!»

Удрал. А чуть попозже, когда Павлик взбирался по лестнице на стену измаильской крепости с ружьем в руках и дико орал «ур-р-ра!», а вокруг гремели выстрелы и свистели пули, и за стенами валил черный дым от зажженных нашими пушками зданий, тот самый янычар стоял на стене и пытался сбросить в ров лестницу с солдатами. Он уже на метр отодвинул ее от стены, но в это время Павлик вырвал из-за пояса длинноствольный пистолет и выстрелил в янычара. Тот схватился за живот и сковырнулся со стены.

«Ур-р-ра!» — заорал Павлик и проворнее полез по лестнице, увлекая за собой солдат, стреляя на ходу.

«Ур-р-ра!!!»

И вдруг все сразу исчезло. Над ним лицо отца.

— Ты что? Заболел?

— Нет, — в полусне пробормотал Павлик, вытер с губ слюну и отвернулся от отца, желая поскорее снова очутиться на крепостной стене, но это ему не удалось: так и не появились больше перед ним окутанные дымом мощные башни крепости, так и не скрипела, не шаталась больше под его ногами лестница…

Утром немного болела голова. Они позавтракали в буфете при гостинице, потом отец достал из чемодана чистый альбом для рисования, и они вышли на улицу.

Был яркий солнечный день. В лицо дул ветер. Не прошли они и сотни шагов, как Павлик увидел за углом, у крыльца, две старинные пушки и на тротуаре огромный колокол. А еще броневую башню с пушкой.

Павлик ринулся туда. Здесь, оказывается, был вход в музей Суворова, и возле него стояли не просто пушки, а суворовские, бравшие Измаил, а башня была снята с монитора имени Железнякова, отличившегося при взятии Измаила в последнюю войну.

— Ничего придумано, — сказал отец, подходя, — хорошо рекламируют музей.

Измаил утопал в зелени, был свеж, и по нему приятно было идти. Он ничем не напоминал тот ночной неприветливый город, каким был вчера.

— Ну куда теперь? — спросил отец.

— К Дунаю, конечно… К крепости.

О том, что ночью он участвовал в штурме этой крепости, Павлик, само собой, умолчал.

— А где же Дунай? Куда идти? Сейчас спрошу.

— Не надо, — Павлик схватил отца за руку, — пойдем прямо на пароходные гудки и придем.

И они пошли.

Мимо прошагали моряки, переговариваясь на незнакомом языке, прокатился сверкающий и громадный, как космический корабль, холодильник. На высоком старом соборе с синими куполами — Покровском, как узнали они скоро, — тягуче и надтреснуто пробили куранты. Павлик поднял глаза на кружок циферблата и вдруг услышал ребячий смех. Глянул на противоположную сторону проспекта, и его словно ветром взметнуло — по тротуару шел парень с обезьянкой. Он вел ее на тонком шнурке, а она, коричневая, краснозадая, весело изгибаясь, легко и мягко переступая лапками, бежала рядом.

Павлик вмиг пересек проспект и в толпе любопытных пошел за обезьянкой. Он забыл про отца, про все, потому что никогда не видел обезьянку, которую ведут вот так, как собачонку. А когда она с хозяином скрылась в подъезде, вздохнул: эх, жить бы и ему в портовом городе, чего не увидишь здесь!

Потом спохватился: удрал как мальчишка! И побежал на то место, где оставил отца.

— Па, не сердись, — чуть запинаясь, сказал Павлик.

— Я на тебя рассердился бы, если бы ты увидел такую обезьянку и остался на месте.

Павлик успокоился. Все-таки отец у него нормальный! Что там ни говори, а отец что надо. Всем бы таких.

— Она откуда — из Индии или африканская?

— Не знаю.

— Чего ж не спросил? И в кого ты такой робкий?

Насчет своей робости у Павлика было особое мнение, и он не хотел возражать. Только пожал плечами, но этого отец не видел.

— Смотри, Суворов! — закричал вдруг Павлик и дернул отца за рукав.

На высоком постаменте, осаживая коня, привстал на стременах генералиссимус и вскинутой в небо рукой приветствовал свою армию, только что взявшую крепость. Конь присел, грива растеклась по шее, ветер развевал бронзовый камзол и реденький клок суворовских волос. Но сколько радости, сколько вдохновения было на лице генералиссимуса, таком русском, по-детски прямодушном и даже простоватом!

Внизу, на гранитном постаменте, было врезано: «Не бывало крепости крепче, не бывало обороны отчаянней обороны Измаила, но Измаил взят. Суворов». И внизу, на земле, опять суворовские пушки.

— А ведь ничего! — сказал отец, подняв голову и взглянув в лицо полководца. — Вроде и традиционно, и старовато, без всего такого, а прямо-таки по коже подирает!

— Сила! — согласился Павлик, вспомнил сон, и холодок мужества и отваги пробежал в крови.

Потом они увидели Дунай. В него упиралась улица, спускавшаяся вниз, и Павлик как-то растерянно замер: вблизи Дунай просто обескуражил его — он был стремителен и мутен. Даже не мутен. Он был просто грязен и совсем не тянул к себе, хотя солнце стало сильно припекать.

Крепости нигде не было.

Встречный моряк сказал, что от нее ничего не сохранилось, что дед его еще застал остатки стены, но и ее разобрали жители: может, пол-Измаила из этого кирпича. И еще моряк сказал, что если им в этом городе больше нечего делать и у них есть свободных два-три часа, то они могут увидеть остатки старого рва и пасущихся там коз.

— Поход отменяется, — сказал отец, — коз можно увидеть и под Москвой, и, наверно, более упитанных, чем здесь.

— Ну, пап… — как маленький захныкал Павлик.

— И к тому же, считаю, нам лучше не видеть того места, где была крепость, чтоб не убивать мечту о ней, о ее стенах и бастионах, пусть хоть существует в воображении.

В этом было что-то похожее на правду, и не успел Павлик придумать возражение, как отец купил у старушки стакан семечек.

— Поплюемся? Без мамки нам здесь рай.

— С удовольствием.

Это было странно и даже противоестественно: отец в отличном костюме, в белой рубахе с распахнутым воротом, с благородным блеском седины на висках и красиво-голубоватыми прядями по всей голове — и вдруг грызет семечки. Но Павлика это не особенно удивляло: отец любил щегольнуть несвойственным ему словечком или выкинуть что-либо эдакое, никак не вяжущееся с его профессией и положением. Про него говорили: «Ну и любитель почудить Александр Сергеевич…»

Его звали, как Пушкина, звонко и знаменито, и Павлику было приятно слушать, как к нему обращались по имени-отчеству.

У реки они встретили мальчишек. Один из них, белобрысый, с быстрыми узкими глазами, увидев под мышкой у отца альбом для рисования, бесцеремонно спросил:

— А вы не художник?

— Боже упаси… Любитель.

Павлик чутко прислушивался. Ох и умел же отец говорить с незнакомыми!

— А меня нарисовать можете? Чтоб не отличить…

— Попробуем. — Отец поудобней усадил на скамейку белобрысого и открыл альбом.

Павлик сотни раз был моделью отца и наперед знал, как все пойдет, знал, что отец рисует быстро и с безошибочной точностью, вызывая восторг неискушенных в живописи. А Павлика этим не удивишь. Он искушен. И, как говорит отец, больше, чем нужно.

Обедали они в ресторане «Голубой («Мутный», — пошутил отец) Дунай», который оказался на углу, рядом с гостиницей.

Ели окрошку и сазана с жареным картофелем. Кроме того, Павлик попросил отца заказать порцию мамалыги с творогом — той самой мамалыги, которая когда-то, как пишут в книгах, была главной едой бессарабских крестьян.

Мамалыга Павлику не понравилась: вязла, как тесто, в зубах и по вкусу куда хуже манки.

— Ну, сынок, когда в Шараново? — спросил отец, выходя из ресторана, и Павлик почувствовал в его голосе особую мягкость и расположенность к нему.

— Когда хочешь. Но здесь здорово. В музей Суворова зайти бы.

— А Игоря увидать не хочешь?

За всю дорогу отец первый раз заговорил о брате. А небось все время думает о нем, но почему-то скрывает. Павлик решил ответить уклончиво.

— Что с ним сделается, с Игорем-то? А вот в музее…

— На обратном пути заскочим.

— А ты ведь хотел из Шаранова ехать в Одессу на пароходе.

Отец посерьезнел.

— Там видно будет. Завтра выезжаем.

Глава 2 НА «СПУТНИКЕ»

— Какой транспорт выберем? — спросил отец, вылезая у морского вокзала из такси.

— Ясно какой — «Ракету». И не думал, что они здесь ходят!

— И я, признаться, не ожидал. Но я все-таки голосую против, — сказал отец, — что увидишь с нее? Махнем-ка мы с тобой на старом добром пароходике. А то и пережить всего не успеешь.

Отец купил билеты, и они побежали к причалу, где уже заканчивалась посадка на речной трамвай «Спутник» — не скоростью, так хоть именем взял.

Пробираясь через горы корзинок, вымазанных изнутри клубникой, вышли на нос и пристроили в уголок вещи. Здесь расположились колхозники — шумливые бабки в платках и пожилые мужчины в хлопчатобумажных пиджаках и грубых сапогах. Большинство из них, судя по разговорам, возвращались с измаильского базара, где цены на клубнику были выше, чем в придунайских селениях. Особо нетерпеливые бабки, отворачиваясь от соседок, подсчитывали выручку: извлекали откуда-то из глубин просторных кофт деньги в носовых платках и кошельках с защелкой и, крепко сжимая в одной руке от ветра — боже упаси унесет! — другой мусолили краешки.

Корзины были главным грузом «Спутника». Для экономии места их вкладывали одна в другую, и они возвышались пирамидками. Снаружи, на срезе ивовых прутьев, виднелись инициалы владельцев.

Трамвайчик просигналил, отвалил, и Дунай закачал его. Сзади остался порт, гигантский, как с другой планеты, серый бастион элеватора, дома и парки. Бабы стали доставать из кошелок снедь, а мужики спустились вниз, в буфет.

Не успел Павлик перевести взгляд на правый, иностранный берег, как увидел почти такой же, чуть побольше, речной трамвай с румынским сине-желто-красным флагом на мачте. Палуба его была так же, как и у них, завалена корзинами, испачканными клубникой, и даже вставлены они были одна в другую, как и здесь.

Кто-то со «Спутника» замахал им, с румынского пароходика ответили. На женщинах были такие же белые платочки, а мужчины, как и здесь, были в темном, и, наверно, тоже думали, как бы спуститься в буфет и потянуть пивка.

Суда закачались на волнах друг друга. То судно шло в румынских водах — по той половине реки, «Спутник» — по этой.

— А я думал, это наш пароходик, — сказал Павлик отцу.

— А там почти все русские, — внезапно отозвался сидевший поблизости бородач в ветхой фетровой шляпе. — У меня там два брата с семьями живут…

— Как так? — заинтересовался Павлик.

— Очень просто. После русского царя Бессарабия подпала под румына, потом мы вернули ее, граница прошла по Дунаю. Вот и получилось, что один брат здесь, другой там…

— А вы были на той стороне?

— Как же, был! Там луга заливные. Коров своим ходом гнали туда. И лошадей. Времянки понастроили на сваях, чтоб в разливы не смыло. Жили в них, туда приставленные. Вон видишь — хатки? А вон ту деревянную церковь? Она тоже на сваях. Сам бревна тесал. Давно, правда, еще до первой войны.

Павлик пристально смотрел на деда. Когда проезжали церквушку, дед торопливо перекрестился двумя пальцами. «Раскольник! — мелькнуло у Павлика. — Старовер… Крестится, как боярыня Морозова на суриковской картине». — И он вспомнил рассказы Игоря о землях Южного Дуная.

Когда-то, по его словам, здесь были колонии греков, потом пришли римские легионы, затем славяне — сам Святослав водил отсюда дружины на Царьград! А позже с огнем и мечом прокатились по этим землям турки, обращая людей в ислам, пока не загремели здесь шаги суворовских армий. В вагоне, когда они ехали из Одессы, соседка по лавке украдкой показала Павлику румын и болгар — колхозников и даже одного гагауза — дальнего предка половцев.

С удивительной легкостью оперировал Игорь датами и непонятными терминами, точно играл легким целлулоидным мячиком, который лихо прыгал с одной половины стола на другую.

Может, он уехал в эти края не случайно, а с какой-то тайной целью. Вот уже скоро три года, как получил он в милиции паспорт, кончил среднюю школу — вполне самостоятельный человек и может поступить как хочет. Уехал Игорь не в какой-то там институт, даже не коллектором в геологическую партию, а к дунайским рыбакам, в эту даль и глушь.

Игорь не очень похож на большинство своих сверстников. И хотя у него по моде этих лет был хороший трикотажный тренировочный костюм, весь на «молниях», он не особенно увлекался спортом. Не ходил в спортивные секции по волейболу и боксу и на стадионе бывал время от времени, на решающих схватках сильнейших команд Союза или мира.

Правда, осенью и зимой они с Павликом плавали в бассейне. Внешность у Игоря завидная: высокий, худощавый, широкоплечий. Как-то, подтрунивая над ним за домоседство, отец сказал: «Все это тебе по наследству досталось, маловато ты, брат, израсходовал пота, чтобы получить эти плечи и фигуру. Зато мне-то пришлось в твои годы потрудиться будь здоров. Был я с детства худ и длинен, как прут, если что и взял у отца, так рост. Все смеялись надо мной, глистой в школе дразнили. А я был с характером. Ну и стал нажимать на все виды физической, так сказать, подготовки, раздался вширь и ликвидировал многие дефекты развития — это смолоду можно. А тебе что? Вышел в меня, и все».

Игорь на это улыбнулся.

— Спасибо, папа, отличного ты создал сына, да и жизнь для него отменную. Не знаю, что и делать дальше, сплошное совершенство!

— Вот ты шутишь, — сказал отец, — да и я, в общем, пошутил, а ведь рациональное зерно в том, что я сказал, есть.

— Не сомневаюсь. Мне только остается подыскать подходящие климатические условия, чтоб это рациональное зерно проросло и дало хорошие всходы.

— Ну-ну, — сказал отец, — желаю успеха.

Павлик не совсем понял, на какие климатические условия намекал брат, и в отношениях Игоря к отцу и матери ему было не все ясно.

По утрам Игорь занимался с гантелями, иногда заставлял себя делать зарядку, но только иногда. До одурения мог играть в настольный теннис, и никому во дворе не удавалось обыграть его. Бывали дни, когда мать по три раза посылала Павлика за братом, а тот никак не мог выпустить из рук ракетку, как бешеный носился у края стола, стремительно резал, принимал мячик из самых рискованных положений, делал обманные жесты — замах страшный, а удар тихий-тихий, то, наоборот, замах легонький, а удар невероятной силы.

— Ну и техника у тебя! — восхищались, охали даже знатоки. — Тебе бы в соревнованиях участвовать… Пропадает такой феномен.

Игорь не хотел и слушать этого, отмахивался.

Впрочем, отцовы приятели, художники, не говоря уже об отце, прочили ему и блестящую карьеру живописца.

Как-то так получилось, что с раннего детства оба брата начали рисовать. Они выросли среди картин, среди разговоров и книг об искусстве; в картинных галереях и на выставках бывали чаще, чем в театрах. Акварели Игоря показывались даже на выставке детского рисунка в Индии и завоевали серебряную медаль. Отец в свое время настаивал, чтоб он поступил в среднюю художественную школу (при институте имени Сурикова), что против Третьяковки, но Игорь не соглашался.

— Мазать люблю и всегда буду любить, а вот заставь это делать ежедневно — возненавижу.

— У тебя талант, а ты… Почерк свой уже пробивается!

— Да ладно тебе, — отвечал Игорь, — не мне говори: человек постиг грамоту, а ему — талант!

— Игорь, я серьезно.

— И я.

— Вот несносный мальчишка! — возмущенно крикнул отец. — У тебя врожденное чувство цвета и отношений… А композиция? Как ты можешь разместить в пространстве и связать предметы! Вот рисунок сильно хромает — это да, и есть стремление к вывертам, к модничанью… Это проще всего, пойми…

— Не хочу писать, как другие.

— Хочешь писать, как никто?

— Это, к сожалению, невозможно. Но ведь скука же — ездить по давно проложенным и прикрученным болтами рельсам…

— Ты понимаешь, что говоришь?! Ты талант, и тебе почти ничего больше не нужно приобретать, нужно лишь кое от чего отказаться. Это ведь так легко…

— Как сказать.

— Отнесись к себе серьезней, поднажми — и все будет в порядке. Гарантирую. Обидно, если кинешься на что-то другое: заново осваивать, переучиваться. Здесь же дорога наполовину уже пробита. Глядишь, и я могу оказаться небесполезным. Только поднажми и не ленись.

— Ох, папа, не хочу поднажимать. Все должно быть естественно.

— По зову внутреннего голоса? — иронически спросил отец.

— Хотя бы. Другие «поднажимают» и вроде бы многого достигают, а толку? Кому они нужны?

Отец заходил по комнате, подбрасывая и ловя ракетку, постучал ее ребром по руке и вздохнул:

— Дело, конечно, хозяйское, тебе решать, не маленький уже, но советую…

Этот разговор состоялся через месяц после того, как отцу присвоили звание заслуженного деятеля искусств. Отец был на короткой ноге со многими графиками и живописцами и даже чуть не получил в пятидесятом году лауреата за иллюстрации к роману о металлургах. Тогда из-за каких-то махинаций и козней его противников, как он объяснял, это дело сорвалось. Среди противников было несколько старых товарищей отца по институту, очень видных художников. Их масло и графика восхищали не только Павлика. Рассматривая работы этих художников на выставках и в репродукциях, Игорь говорил: «Вот это я понимаю — умно, пронзительно и по-своему! Просто не верится, что они ровесники отца и учились с ним у одних мастеров: ведь обогнали же его лет на полста! Они что-то ищут, пробуют, рискуют, а наш с тобой папка…» — Игорь показывал большим пальцем вниз.

Когда-то, по словам матери, те товарищи были частыми гостями у них, спорили, хохотали на весь дом, обкуривали комнаты, на все корки крыли последние работы отца, а он молча краснел, становился медлительным и не таким изящным и красивым. Потом товарищи все реже заходили к ним, только изредка звонили, а потом и звонить перестали. А когда кандидатуру отца подчистую зарубили при выдвижении на премию, он утверждал, что все это дело их рук: завидуют. Фокусничают, выламываются и от других требуют того те. А он не хочет. Все основное в русской живописи найдено еще в начале века, и найдено лет на сто вперед, и нужно только совершенствовать найденное! С умом, конечно.

Читая хвалебные отзывы о живописи бывших товарищей, отец темнел:

— Ловкачи! Время выведет их на чистую воду… Я им докажу еще, кто прав.

Через десять лет отцу все-таки присвоили почетное звание. Месяца за два до этого отец нервничал, плохо спал, даже на теннисный корт не ходил. Видно, не хотели присваивать. Он то и дело звонил знакомым и, что было не в его характере, жаловался на непонимание его творчества, на прямое недоброжелательство, хотя за всю свою жизнь он вроде бы никому не сделал зла, не критиковал никого даже за явные формалистические вывихи и трюкачество, хотя мог бы. Еще как мог бы! Особенно в те годы, когда таким художникам приходилось туго. Однако он тогда не воспользовался этим правом и даже поддерживал с такими художниками добрые отношения. А вот они словно забыли это и теперь не очень благородно себя ведут. Один даже со статейкой выступил, обвинил отца в склонности к натурализму. Конечно, он не претендует на сенсационные открытия в графике. Он считает, что подлинное искусство должно быть доходчивым, понятным с первого взгляда, а не походить на ребус. Главное — разъяснять народу основные положения времени через художественный образ и тем самым быть полезным, нужным, и в этом его творчество может поспорить с самыми ярыми «леваками»!

Потом с присвоением звания все пошло на лад, и отец закатил дома «прием». Игорь был послан в Столешников переулок за коньяком. Мать где-то достала банки с тихоокеанскими крабами и даже замороженных омаров, огромных и красных, в твердых панцирях, очень похожих на гигантских речных раков.

Стол ломился от угощений. Было весело, шумно, непринужденно. Отец в черном костюме, с малюсенькой бабочкой уголками вниз, с сильно выпущенными манжетами белой сорочки был красив и легок, неутомим в остротах, находчив и возбужден. Ни в его лице, гладко выбритом, уверенном и твердом, с правильными строгими чертами, ни в его словах, ни в его движениях, когда он вставал, чтоб встретить запоздавших гостей, не было и тени суеты или заискивания.

Он всегда казался гордым, независимым, и Павлику нравилось это. Сыновей тоже усадили за общий стол: Павлик устроился в уголке и ковырял вилкой белое, похожее на куриное, крабье мясо и молчал, непрерывно краснея оттого, что все старались сказать ему что-то приятное. Игорь в тот вечер выпил под давлением старенького усатого художника, чье одно небольшое полотно висит в самой Третьяковке, две рюмки коньяку, но тоже, как и Павлик, был стеснен, неразговорчив, точно не у себя дома.

Когда крепко выпили, стали требовать, чтоб Игорь показал свои последние работы маслом.

— Мне нечего показать, — сказал Игорь.

— Как нечего? Вокруг говорят о тебе, хвалят — не нахвалятся, а ты и показать жалеешь? Тащи, и немедленно.

— Да нет у меня ничего… Что показывать, пеленки?..

— Ого! — не отставали гости. — Что это у тебя, Александр Сергеевич, за сын? Других и не проси — сами притащат, а твоего упрашивать надо.

— Ну хочешь, я принесу? — предложила мать, суетившаяся за столом. — Две последние — портрет Петьки и лифтерши?

— Не надо. — Игорь уперся ладонями в коленки, взял с вазы яблоко и, потупясь, стал есть его. Потом — никто и не заметил — встал и ушел.

После его ухода Павлик ощутил удвоенное внимание к свой персоне, и ему стало жарко от комплиментов: он-де хорош собою, весь в отца, и держаться может не в пример другим, и его рисунки и акварели обещают многое — пришлось притащить ворох листов с акварелями и зарисовками…

Трамвайчик шел по Дунаю вдоль низких луговых берегов с бесконечными зарослями камыша. Когда налетал ветер или били волны, камыш долго раскачивался и кланялся Дунаю. «Спутник» часто приставал к маленьким пристанькам: кто-то садился, кто-то слезал, трамвайчик резво отваливал и бежал дальше, к новым причалам.

Позади остался городок Плавск, с кранами в порту, с куполами собора и точно таким же, как в Измаиле, гигантским серым бастионом элеватора у берега.

Последняя перед Шарановом пристань была совсем скромная — доски на сваях: ни кассы, ни ожидалки. Зато народу с этого причала поналезло уймища — бабы с гусями в корзинках, накрытых кусками рыбачьих сетей, с визгливыми поросятами в ящиках, с мешками семечек и с ягодами — клубникой и черешней. От гама, криков и суеты у Павлика звенело в ушах.

Отец смотрел на все это и, как казалось Павлику, ничего не видел, потому что лицо у него стало непривычно застывшим, тяжелым и по обеим сторонам рта ощутимей означились горькие складки, и если б не они, эти складки, и если б не седина, отец мог бы сойти за юношу. Эти складки почти не замечались, когда отец шутил и смеялся, когда у него было отличное настроение — а оно у него было почти всегда. Но случалось, он о чем-то задумывался, и тогда эти складки становились очень заметными.

Бородач вдруг засуетился и стал увязывать мешок с какими-то покупками.

— Скоро Шараново? — спросил отец.

— А чего ж до него отсюдова, минут десять — не боле.

Отец провел рукой по лицу, почесал указательным пальцем темя.

— Ну вот, Павлик. — Он улыбнулся, но улыбнулся так, что горькие складки у носа означились еще глубже и странно противоречили глазам и губам, изображавшим улыбку. — Вот мы и у цели… Игорь-то как поразится! Приехали. Нагрянули. Оба. Неожиданно… Ох и достанется же нам от него! Уж рубанет — так напрочь! Ты как думаешь — достанется?

Павлик пожал плечами.

— Уже вижу, как он речугу толкает — вы, кажется, так любите выражаться? — и кроет меня почем зря. Я и такой, и сякой, и разэтакий… Ведь скажет так, а?

— Не знаю. — Павлик и в самом деле не знал, как встретит их брат, и сейчас вдруг впервые подумал, что Игоря может и не обрадовать их приезд. Как он не догадался черкнуть ему письмишко — предупредить! Ведь сколько писал, и все больше о пустяках. Да и на месте ли он?

Его надо застать и уговорить вернуться домой. Пожил тут, и хватит. Здесь Павлик целиком держал сторону отца.

— Ну что вы за люди! — шутливым тоном продолжал отец. — Трудно вас бывает понять, ничего вы прямо не говорите, вечно у вас какие-то свои соображения, расчеты. Куда уж нам, старикам…

— Брось, пап. Не прибедняйся.

— Нет, я вполне серьезно. Вот приедем сейчас, и он меня так отчитает… Ведь для него я чуть помоложе мастодонта. Вот ты для него свой…

Павлик вдруг понял: так вот зачем решил взять его с собою отец! Он должен помочь ему.

Вспомнились проводы на Киевском вокзале. Мать вытирала в вагоне глаза, а отец был подчеркнуто спокоен, оживлен, улыбчив. Все время подшучивал, посмеивался. Когда мать сказала, чтоб он следил за собой и Павликом, ел только мытые фрукты, не разрешал Павлику далеко заплывать и долго лежать на солнце, чтоб сам не сходил с ума со своими этюдами, отец ответил:

— Будь уверена.

Потом они вышли из купе, отошли к умывальнику и долго о чем-то говорили вполголоса. И потом, когда уже совсем прощались, Павлик разобрал слова отца:

— Да что ты… Ерунда. Вернусь со щитом.

Теперь-то Павлик понял, что имел в виду отец.

— Вот мы и дома, — проговорил бородач, и Павлик увидел впереди, за открывающимся поворотом, городишко: два подъемных крана, горы бревен на причале, большую пристань, и за маленьким портом низенькие домишки и, конечно, церковные купола с крестами…

Белый рыбачий сейнер перерезал им курс, вывернул желтую воду и пошел к порту; на его корме виднелись мотки лиловатых сетей. Городок приближался, рос. Уже видны были на пристани люди.

На выходе образовалась маленькая пробка: всем не терпелось сойти на землю. Проход загородили корзины с ягодами и гогочущими гусями. Была суббота, и перед базарным днем крестьяне окрестных деревень завозили в Шараново товар.

— Так, — отец поставил на землю чемоданы. — Вот мы и прибыли. Может, сбегаешь, сынок, за такси?

Павлик улыбнулся.

Мимо них шла целая демонстрация: несли корзины с клубникой, кошелки, мешки, ведра.

— Как ты думаешь, гостиница здесь предусмотрена?

Павлик пожал плечами.

— Должна бы.

— Ну тогда впрягайся в рюкзак и потопали… Восхитительный городок!

Глава 3 ВОСХИТИТЕЛЬНЫЙ ГОРОДОК

Гостиница в городке была совсем не такая, как в Измаиле: в ней было тихо и пустынно. Долго не могли они разыскать ни одну живую душу. Наконец во дворе отец остановил какую-то старушку, и та прошамкала, что заведующая скоро придет. И действительно, ждать им пришлось недолго.

Заведующая явилась, отобрала у отца паспорт, рассчиталась и привела их в небольшую, но светлую и чистую комнату с непросохшими полами. Отец огляделся.

— А как быть с чемоданами? Есть у вас камера хранения?

— У нас это не водится. Оставляйте все в комнате, — сухо сказала женщина и ушла.

Они наскоро умылись и задвинули под кровать вещи.

— А теперь что? — спросил отец.

— Как что? Спать. — Павлик хитро прищурился. — Как в Измаиле.

— Поговори у меня! На улице солнце, а он спать… Пойдем побродим. Да, кстати, и пожуем чего-нибудь местного.

— Пойдем, — безразлично сказал Павлик, а про себя подумал: ясно, почему отец так рвется на улицу!

Они шли, и каждого встречного Павлик принимал за брата. И так было без конца, но он не огорчался: все равно встретятся! Ведь Игорь живет здесь, дышит этим воздухом, пишет ему письма и опускает вот в эти почтовые ящики — они такие же, как в Москве, синие, с белым гербом, только здесь их мало и прибиты они к низеньким домикам.

— Ты чувствуешь, какой воздух? — Отец остановился и глубоко вздохнул. — А какая тишина! Совсем как в деревне. Здесь, в сущности, и есть деревня…

Они дошли до моста и увидели неширокий канал, а точнее, канаву; вдоль нее тянулись домишки с заборчиками и деревянными тротуарами. Кое-где канал — по-здешнему он назывался ериком, как писал Игорь, — зарос травой и ряской, и по воде бегали тонконогие комарики и жучки.

— Смотри — гондольер! — кивнул отец, и Павлик увидел, как из другого канала, впадавшего в этот, — здесь, видимо, была целая система их — на лодке выехала девушка в синем сарафане. Стоя на корме, она отталкивалась веслом и двигалась в их сторону. В лодке на рогоже стоял полированный радиоприемник.

Павлик прирос к перилам мостка. Девушка улыбнулась ему и пропала под мостом.

Они пошли дальше. По дороге попался магазинчик со странной надписью «Буфет». Заглянули туда, отодвинув марлевую занавеску от мух. Прилавок, столики со стульями и огромная темная бочка с краном.

— Сухое? — спросил отец у буфетчицы.

— Ага. «Гибрид» и «Европейское».

— Почем?

— Двадцать копеек стакан.

— Дайте один. — Отец положил на мокрый прилавок монету.

Буфетчица стала наливать из чайника темно-вишневое вино. Вина не хватило. Она подошла к бочке, наполнила чайник и долила в стакан.

За столиком сидели небрежно одетые мужчины — очевидно, рыбаки. Один с хрустом ломал крупного вареного рака, другой сосал селедочный хвост, трое других сидели у пустых стаканов и возбужденно спорили о каких-то вентерях, магунах и бабайках. Когда Павлик с отцом вошли в «Буфет», они умолкли и, как по команде, уставились на них. Видно, не так-то часто приезжают сюда новые люди.

Отец отпил маленький глоток вина и воскликнул:

— Ого, это и среднему школьному возрасту можно!.. Пожалуйста, еще один.

Буфетчица налила.

— Бери, — разрешил отец.

Павлик поднял холодный граненый стакан.

— А у Игоря, оказывается, губа не дура, — заметил отец, — райский уголок выбрал… Я-то думал, прозябает в какой-то бездарной дыре. Для художника здесь сущий рай, и к полинезийцам на острова сбегать не нужно…

Павлик знал все о жизни крупнейших живописцев мира, и отцу не пришлось объяснять, что он имеет в виду бегство знаменитого француза Гогена на тропические острова Тихого океана, подальше от европейской цивилизации.

— Давай за этот городок, за эти каналы…

— Ерики, — поправил Павлик.

— Хорошо, за эти ерики, за этих гондольеров и гондольерш и за парней из столицы…

— С удовольствием.

Вино было приятно-кисловатое, холодное. У Павлика было такое ощущение, точно он пил из тяжелой кружки привычный хлебный квас.

— Сходим к Дунаю, что ли, — предложил Павлик, когда они вышли из «Буфета».

Они зашагали в сторону реки.

Вот, окинув их взглядом, мимо прошагал молоденький пограничник — автомат на плече дулом книзу. Вот, колыхаясь и судача о чем-то, проплыли две дородные краснощекие бабы с громадными белыми хлебами под мышкой — в московских булочных такие не купишь! Вот проследовали четыре бородача в шляпах разного цвета — от соломенной до зеленой велюровой в дырочках: видно, моль постаралась.

— Это что, униформа старообрядцев? — спросил отец.

Павлик захохотал. Ему вдруг стало весело и легко. Щеки пылали, голова немного кружилась.

Старики на его смех обернулись.

Отец толкнул Павлика под бок:

— Да ты, браток, пьян…

— Нисколечки! С чего бы это?.. — У Павлика стал заплетаться язык, и, чтоб не опростоволоситься перед отцом, он начал следить за каждой фразой и говорил медленно, твердо и правильно.

— И меня немного ударило в голову. Какое коварное, оказывается! Ну, это в последний раз. Еще сопьешься здесь у меня… Даже за старшего немного боязно…

— Это за Игоря-то? А ты не бойся за него! Он что надо…

И тут же спохватился: чуть-чуть не ляпнул лишнее. Так и крутилось на языке! А сам подумал: «Не знаешь ты его, папа».

Наконец они вышли к Дунаю, сошли с мостков на твердый песок пляжа и добрели до реки.

Лязг ведер заставил их обернуться.

Босой бородач в синей майке и подвернутых штанах подошел к реке и стал полоскать ведра. На шее старика болтался крестик, руки были мускулисты и жилисты.

Вот он вошел по колено и зачерпнул воду. Отец подошел к нему. Поздоровался.

— Неужели вы эту воду пьете?

— Пьем. А чего?

— Да уж больно мутная, — отец подделывался под его тон, — грязноватая. Заболеть можно.

— А нам ничего от нее не делается. Лучше и не надо воды. Утка одним илом питается, а какая жирная. Отец не ждал такого ответа и замешкался. — Вот так-то… А вы издалека будете?

Отец сказал.

— А-а, был в матушке. При царе еще. В Московском гвардейском служил… Может, слыхали?

— Как же… Рост у вас и впрямь гвардейский.

— Было, было. — Старик переступил ногами, подвигал в воде пальцами, смывая клейкий темно-зеленый ил. — Остарел теперь, на девятый пошло…

— Что вы говорите! — вскрикнул отец. — Никогда б не сказал. Ну семьдесят от силы.

— Кабы столько… Всех сынов и дочек пережил, рыбацкий век, он не у всех долог… Среди внуков живу, давно пора честь знать. Зажился.

— Что вы, папаша, что вы! — принялся энергично утешать его отец. — Вы такой еще крепкий!

Обедали в чайной. Хлебали окрошку, густую и вкусную. Посмеиваясь, отец резал блины и утверждал, что только в провинции могут кормить так дешево и сытно, с такой щедростью отпуская масло и сметану. У отца было довольное лицо, словно приехал он сюда ради этой окрошки и блинов.

Павлик же был на взводе. Как только хлопала дверь и кто-то входил в зал, он вскидывал голову и представлял: входит Игорь…

Даже жарко становилось.

Мысль, что Игорь рядом, не давала покоя. А отец-то, отец-то! Как он спокоен и сдержан. Или… Или это он только перед ним, Павликом, так ведет себя?

Нет. Отец сильный человек, и всякие там сантименты чужды ему. Павлику стало немножко стыдно своей нетерпеливости: ведь Игорь здесь и никуда не денется, и это совсем не по-мужски — бегать, волноваться… Молодец все-таки папка!

До вечера отец даже не вспомнил об Игоре. Утром следующего дня, после завтрака, он вытер платком губы и сказал:

— В колхоз сходить, что ли, если сам не встречается?

— Зачем?

Через мгновение Павлик ругал себя за сверхнаивность.

Отец положил на его плечо руку и вздохнул:

— Такая уж, братец, наша участь: вы от нас наутек, а мы вас — за штаны…

Павлик прыснул в кулак.

— И почему это? Может, объяснишь?

Павлик только засмеялся.

— Итак, через полчаса жду в скверике. — Отец поглядел на наручные часы. — Пока.

Он ушел. У Павлика было отличное настроение. Он вдруг понял, что Игорь будет рад их приезду, они вместе возвратятся домой.

Павлик пошел бродить по городу.

Сильно поразили его брюки здешних мужчин. Они раздувались, как черные и коричневые паруса, закрывая даже носки туфель, и усердно мели улицу. «Вот почему здесь чисто!» — весело подумал Павлик.

Против церкви был базар. Павлик поспешил туда и налетел на женщину. Подцепив пальцем за жабры, она несла к выходу широченную, круглую, как блюдо, рыбину. Хвост ее волочился по земле. Рыбина была плоская, в буграх, коричневая с одной стороны и белесая с другой. «Камбала!» — догадался Павлик: мать иногда приносила эту рыбу из магазина, и однажды он писал с нее натюрморт.

На столах кучками лежали, растопырив клешни, красные раки; в корзинах рдела клубника и черешня, в тени навесов к разостланному брезенту прилипли головастые сомы, зеленовато-пятнистые щуки, неприятно узкие, страшноватые, как змеи, миноги, игольчатые ерши.

— Шаранчика, молодой человек, шаранчика! — запричитала женщина и помахала перед лицом Павлика толстой рыбиной.

Павлик опешил:

— Как, как вы назвали?

— Шаран… Это по-нашему, а так — сазан…

Павлик вдруг сообразил, что городок получил название по этой рыбе, и засмеялся.

Хозяйки отодвигали жабры, нюхали, торговались, потом рыба перекочевывала на весы. Полдня можно было стоять вот так и смотреть на блеск чешуи, то золотой и серебристый, то зеленовато-красный; смотреть на игру теней, переливы красок, южную пестроту и контрастность цвета, на проворные руки и лица женщин, продававших и покупавших: до чего же по-разному светились, щурились, прицеливались их глаза!

Но нельзя было вечно торчать возле рыбы.

Павлик побрел дальше. В одном месте продавали семечки, в другом — вино в разлив из больших оплетенных бутылок. «А винцо-то ничего, в норме!» У забора из ящиков хрюкали поросята, гоготали в корзинах гуси, и Павлик узнал нескольких продавцов, ехавших на «Спутнике».

Павлик слушал разноголосый шум базара, вбирая ноздрями запахи, охватывал — и не мог охватить — глазами всю эту радостную кишащую пестроту и уже видел ее на листах своих альбомов!

Вдруг он спохватился: отец, верно, давно ждет его!

Павлик бегом бросился с базара. Отец уютно развалился на скамейке, закинув на спинку руку, и по этой позе Павлик понял, что все в порядке. Чтоб оправдаться за опоздание, выпалил:

— А я на базаре был!

— Почем клубника?

— Рубль.

— Ого! — присвистнул отец. — В Одессе и то была дешевле, по девяносто копеек. Помнишь?

— Что слышно про Игоря? — спросил Павлик.

— Слышно то, что твой братец велел нам продолжать путешествие…

— Как так? — Павлик сделал большие глаза.

— В Широком он.

— А что такое Широкое?

— Какой же ты бестолковый, Павел! А еще мой сын. На пункту́, ясно?

— Ах, на пункту! — вскричал Павлик, решительно ничего не понимая. — На пункту! Сразу бы сказал, что на пункту! А то только голову морочишь…

Отец довольно поглядывал на него.

— То-то. Был я в правлении рыбного колхоза, спросил. «Как же, — сказали, — знаем, есть у нас такой рыбачок, парень из Москвы. Так он, — сказали, — на пункту́… На рыбоприемном пункту в Широком, возле самого моря…»

— Порядок! — ввернул Павлик и виновато примолк.

— Завтра же отправимся туда. Мне бумажку написали, чтобы нас посадили на фелюгу или на сухогрузное суденышко «Байкал» — оно каждый день ходит туда за свежей рыбой. И на заставу позвонили.

После обеда они гуляли у Дуная, смотрели на выгрузку бревен с баржи, на мальчишек-рыбаков у пристани. Солнце катилось к закату. Вдруг отец дернул Павлика за руку и быстрым шагом пошел в сторону города.

— Ты куда?

— К твоему брату.

— Значит, он все-таки здесь? — вскричал Павлик. — Про пункт ты выдумал?

Отец загадочно улыбнулся, ничего не ответил. Павлик едва поспевал за ним. Они миновали центр города, вышли к ерикам и зашагали по скрипучим мосткам-кладям. Возле своих калиток женщины полоскали с приступок белье, мыли пригоревшие котлы и миски, черпали воду для полива огородиков.

Вдруг впереди появились коровы, по брюхо измазанные болотистой жижей. Павлика пробрал озноб: с детства боялся он попасться на рога! У тореро на арене хоть оружие есть, и он за риск получает деньги, славу и улыбки дам, а они с отцом беззащитны — и ни улыбок, ни славы…

Павлик понял, что и отцу не весело.

— Ведь не уступят же дорогу более развитым млекопитающим! — успел сострить отец. — Становись спиной к плетню!

Нагло помахивая хвостами, коровы царственно проследовали мимо, и одна — будь она неладна! — огрела Павлика грязным хвостом по щеке.

Чем дальше шли они с отцом, тем уже становились ерики, тем гуще росли в них осока, камыш и чакан.

Мимо бежала девчонка с котенком на плече.

— Где здесь живет Егоров? — спросил отец.

— Вон, почти в плавнях.

Над трубой аккуратного домика с камышовой крышей вился дымок.

— Кажись, Егоров на месте, — сказал отец, и они вошли в калитку. Возле нее высилась куча коленчатого, похожего на бамбук камыша, заготовленного, очевидно, на топливо. Домик опрятно светился побелкой, был окружен дощатым заборчиком, двор был посыпан чистым морским песком и разноцветными ракушками.

«Странно, — подумал Павлик, — а ничего! В этом что-то есть: и здесь нужна людям красота».

Отец спросил у хозяина, работавшего на огородике, тут ли живет Игорь. Хозяин утвердительно кивнул головой и вдруг насторожился:

— Что-нибудь случилось?

— Кое-что, — сурово ответил отец, но в глазах его играло веселье.

Павлик оглядывал комнату брата. Совсем недавно он спал на этой вот койке, смотрел на эти приколотые кнопками к стене репродукции — знаменитые подсолнухи Ван Гога, тянущие ядовитые, как щупальца, лепестки, на твердые монументальные тополя Вламинка, на самолет, по воле Нисского со свистом взмывающий со взлетной полосы, видел в окне жесткую, как ножи, осоку…

— А вы кто ему будете? — осторожно спросил хозяин.

— Да так. Знакомые. Родители просили проведать. Ну, простите нас… Пока. Может, скоро встретимся. — Отец протянул хозяину руку, чистую, аккуратную, с тщательно остриженными и подправленными ногтями.

Глава 4 НА ФЕЛЮГЕ

Уехать из Шаранова оказалось непросто. «Байкал» они проспали: он ушел в пять утра. Зато фелюга, стоявшая у колхозного причала, неподалеку от моста, не торопилась: не было моториста.

Павлик с отцом устали от ожидания. Отец пристроился на тюках лиловых сетей и со скучающим видом смотрел на Дунаец — рукав Дуная, рассекавший Шараново на две части.

А Павлик не скучал. Он приглядывался к двум девчонкам — Верке и Марьке. Они сидели на борту, грызли семечки, фыркая, перешептывались о чем-то и косились на него. «Дурочки, — беззлобно подумал Павлик, — а ведь им лет по одиннадцать».

Бойкая женщина в белом платке — мать Верки — нападала на шкипера фелюги — Филата.

— Ну где ж Серега? Тут люди ждут, а он… Креста на нем нету!

— Тише, Поля. Прибудет вскорости, — успокаивал ее Филат.

Он был в черной рубахе и штанах, заправленных в старые, изломанные в подъеме кирзовые сапоги. Скуластое лицо его, сожженное солнцем, было ненамного светлей рубахи и сапог.

— В «Буфете» пропадает али жинку никак не доцелует? — не отставала тетя Поля.

— А разве это не дело?

— Я тебе! — Тетя Поля сунула в рубку машинного отделения, где скрывался от солнца Филат, жилистый кулак. — Девки совсем скисли, а им мазать сегодня!

«Что они будут мазать?» — подумал Павлик и посмотрел на большую лодку, стоявшую рядом: в ней на охапках сена и рогожах лежали несколько женщин, низко повязанных платочками. Лодка канатом была прицеплена к фелюге.

Но больше всего приковывал взгляд Павлика Витька — крепкий парень в ковбойке навыпуск, с загорелым лицом. Он расхаживал по причалу и ногой сшибал в воду комья грязи и щепки. У него была круглая, бугроватая голова и острый взгляд. И по одежде и по лицу Витька ничем не отличался от москвичей его лет. В его походке, в том, как он для солидности и форса слегка сутулился, чувствовалась независимость.

Из-под моста стремительно вылетел катер с пограничным флажком на корме.

— Пап, смотри, смотри! — закричал Павлик и показал рукой на ту сторону Дунайца, где были причалы рыбозавода. Маленький подъемный краник «Пионер» за хвост вытаскивал из лодки гигантскую рыбину.

Все, кто был на фелюге, повернулись на его крик. Витька, все еще лениво расхаживавший по причалу, сплюнул в воду:

— Хреновая. Килограммчиков сто, больше не потянет.

Павлик с уважением посмотрел на него. Ого! Значит, он и побольше видел!

— Скажите, пожалуйста, а какая это рыба? — спросил Павлик.

Витька уколол его взглядом, ноздри иронически шевельнулись:

— Белугой зовется, — и снова тоскующе заходил по причалу.

Отец посмотрел на рыбину — кран уже опустил ее на тележку — и покачал головой.

— Пап, — Павлик тронул ободранный по углам чемодан, — достанем альбомы. Такая натура пропадает.

Отец зевнул.

— Успеем еще. Не на день приехали.

Внезапно Павлик оглох от пронзительного крика:

— Давай сюда хлеб! На Широком с голодухи мрут, а вы тут зажрались!

На мосту остановилась машина — фургон с хлебом.

— Сорок буханок под накладную! Слыхал? — не унималась тетя Поля.

Шофер прокричал что-то, дал задний ход, и скоро ворота правленческого двора, выходящие к причалу, отворились, и к фелюге задом сползла машина. Тетя Поля с Веркой и Марькой стали выгружать круглые, вкусно пахнущие, поджаристые хлебы, а шофер стоял у кабины и считал.

От одной буханки Витька отщипнул большой кусок и сунул в рот.

— Я тебе! — тетя Поля замахнулась на него.

Витька отскочил.

— И на ларек хватит, и на меня!

Хлебы уложили на разостланный брезент, и машина уехала.

Наконец пришел голубоглазый Серега-моторист в белой рубахе с закатанными рукавами, в берете с колечком, лихо надвинутым на лоб, и фелюга отвалила, вылетела в Дунай и пошла не вниз, не к морю, а в противоположную сторону, к пристани.

Филат подошел к отцу:

— Ваш паспорт… На заставу надо…

Прихватив судовой журнал, спрыгнул на берег и побежал к порту.

Витька, в одиночестве сидевший на носу, зевнул:

— Опять морока с отходом… Скорей бы, черт побери, убрали все эти границы: жить людям не дают. Осточертело!

Полчаса, наверно, проторчали они в порту, пока не увидели бегущего Филата.

— Ты чего там? С тещей конфликтовал? — спросил Витька. — На пол-литра клянчил? Подохнуть можно.

— Жаль, тебя со мной не было, убедил бы портнадзор, что фелюга и лодка не перегружены пассажирами… Теперь тебя брать буду.

— Давно пора, — Витька потянулся.

Серега исчез в машинном, двигатель затарахтел.

Странное дело, но с этой шаткой рыбацкой фелюги берега казались не совсем такими, как со «Спутника». А может, они сами в этих местах, ближе к устью, изменились?

Справа по-прежнему шла Румыния в вербах и лугах, в кучах срезанного камыша и редких домиках. Слева тянулись бесконечно заболоченные, принадлежавшие нам острова. Павлику казалось, что вся человеческая жизнь осталась позади. Впереди только плавни, мели и море. Но где-то там был рыбоприемный пункт и поселок, где живут рыбаки и его родной брат…

Отъезд Игоря был полной неожиданностью для Павлика.

Как-то вечером, когда все были в сборе и, позвякивая серебряными ложечками, пили на кухне чай с тортом «Прага», Игорь все время до того молчавший, сказал:

— Скоро я уезжаю.

Никто этим словам не придал значения.

— На этюды? — вяло спросил отец. — Разве ты уже не охладел к ним?

Было время, когда они с отцом часто ездили на этюды то в Коломенское, то в Абрамцево, то на Пахру.

— Изрядно, — Игорь слизнул с губ шоколадный крем.

— Куда же собрался, если, конечно, не секрет? — без особой заинтересованности спросил отец.

— На Дунай.

— Куда ты сказал? — Мать, тянувшаяся с зубчатым ножом к торту, застыла на полпути.

Игорь повторил.

— Надеюсь, ты шутишь?

— Нет, мама. Засиделся я здесь. Учиться пора чему-нибудь.

Лицо матери как-то сразу осунулось, губы задрожали, зато отец оживился, вроде бы даже повеселел.

— А мы не учили тебя?

— Слишком даже много. Перекормили. Куда-то лезу, что-то пытаюсь сделать, а чего-то самого главного не понимаю.

— Согласен. Знаешь, в чем твой недостаток? Жизнь надо принимать такой, как она есть, и меньше любоваться собой: какой, дескать, я интересный, новый, современный!

— Не то, папа, все не то! Я ищу в правильном направлении, но чего-то еще не понимаю. За всем этим должно стоять что-то очень прочное и настоящее…

— Ох, Игорь, ты опять!

— Да, папа, и здесь ты меня не переубедишь.

— Даже если буду прав?

— Но вначале нужно доказать, что ты прав. Я хочу…

— В общем, все ясно: решил уехать, мужественно выпасть из гнезда? Самостоятельно, так сказать.

— Ага, — просто сказал Игорь.

— Можно разбиться. К тому же внизу кошки ходят. У них зубы и когти.

— Плевать.

— Ты хорошо подумал?

— Более чем хорошо. Здесь, в городе, не сразу поймешь, что к чему, и сюда каждый стремится…

— А ты наоборот?

— Хотя бы.

— Занятно, — сказал отец. Он развеселился и даже решил вдруг выпить вторую чашку чая, хотя обыкновенно его нормой была одна. — Испытать себя, значит, решил, поумнеть, как это говорится, закалить свои нравственные и физические силы?

— А это плохо?

— Да ты, по-моему, не очень увлекался Джеком Лондоном, говорил, что он средний писатель, не очень интеллектуальный, местами дешевый, местами безвкусный, что его психология мускулов и тривиального мужества не очень устраивает тебя…

— Пожалуй, — сказал Игорь. — Это пройденный этап. Писатель для детей и юношества.

— А какой тебе нужен?

— Для людей.

— А дети и юноши — не люди?

— Самые лучшие, самые настоящие, поэтому-то они и терпеть не могут, когда писатель специально излагает в своих книгах вещи, доступные их пониманию. Им не надо ничего специального. Они понимают и многое прочее.

Отец рассмеялся.

— А ты, знаешь, ничего. Из тебя, пожалуй, получится толк. Не знаю, правда, когда.

— А я не тороплюсь.

— Что ж ты будешь делать на своем Дунае?

— Работать.

— Ну, тогда ничего, а то, думал, станешь бродягой, как герои модных повестушек, или решил позариться на лавры Горького?

— Сейчас новый век, папа.

— И я так думаю. Что ж ты все-таки будешь там поделывать? Пилить лес?

— Там нет леса, там он очень дорог.

— Работать на бахчах? Строить межколхозную ГЭС? Плавать юнгой на какой-нибудь калошине?

— В основном писать и рисовать. А еще рыбачить. Если примут.

— А там что, много рыбы? Я и не слыхал, признаться.

— Навалом. — Игорь говорил с отцом его же языком. — Ловится там дорогая красная рыба — белуга, севрюга, сом, сазан, ну и знаменитая вкуснейшая дунайская сельдь.

— Великолепно! — сказал отец. — Однако не очень верю, что хочешь там писать и рисовать. Живопись, графика и т. п., конечно, в наш практический научный век — вымирающие профессии, и, разумеется, куда лучше окончить какой-нибудь там рыбоводный, или, как он там называется, институт… Поздравляю! Ты, Игорь, становишься настоящим трезвым человеком, не то что твой отец. Поздравляю.

Мать сидела с неподвижными глазами и держала в руках нож, предназначенный для разрезания торта.

— Рано меня поздравлять, — сказал Игорь. — И ты, пожалуйста, не обижайся и не злись на меня. Я не стал и не хочу быть тем трезвым человеком, о котором ты говоришь… Впрочем, и в искусстве далеко не все такие бескорыстные и рыцари…

— Хочешь ехать? — вдруг прервал его отец.

— Хочу.

— Думаешь, держать буду?

Игорь промолчал.

— Катись… Пожалуйста! Даже двести рублей выдам. Подъемных, так сказать. Ты не возражаешь, мать?

— Саша, что ты говоришь, — впервые подала голос мама, — ты думаешь, что говоришь? Куда он поедет? Где он будет там жить? У него ведь и профессии никакой нету. Зачем все это? Разве дело в деньгах? — В ее голосе уже звенели слезы, и, как видел Павлик, лицо брата все больше темнело.

— Спасибо, — сказал Игорь, вышел из кухни, и было неясно, благодарит ли он за ужин, за деньги или за разрешение уехать на свой Дунай.

Тяжелее всех переживала отъезд мать. Отец вначале хорохорился, посмеивался, называл Игоря беглецом, блудным сыном, дунайским авантюристом. Но потом и он задумался, замолк. В квартире сразу стало как-то тише, просторней. И неуютней. Павлик был уверен, что все-таки хуже всех было не матери, не отцу, а ему. Одному ему. И хоть казалось, что не так уж много времени проводили они вместе — у Игоря всегда была уйма своих дел, — они были накрепко привязаны друг к другу. Вначале Павлик не мог понять, что так сблизило их, ведь Игорь не был с ним особенно мягок и добр. И лишь после отъезда брата понял.

Как-то еще в раннем детстве один мальчишка со двора выпросил у Павлика велосипед, катался на нем полдня, раза два упал и в нескольких местах сбил с крыльев эмаль. Павлик бегал за мальчишкой, умолял отдать велосипед и, когда его терпение лопнуло, с плачем прибежал к Игорю.

— Так тебе и надо, — сказал Игорь, — не нужно было отдавать такому, а раз отдал — не хнычь.

Игорь все-таки догнал того мальчишку, вырвал велосипед и презрительно сказал Павлику:

— Катайся в коридоре, до улицы не дорос: совсем отберут.

В другой раз на этюдах Павлик долго ныл, что у него не выходят березки — они группкой росли из одного корня. Игорь сказал:

— Начни снова. Тебе в голову засело что-то не то, ведет по неправильному пути, и ты не можешь отказаться.

— А как отказаться? — спросил Павлик.

— Очень просто. Смотри, как это делается. — Игорь снял с откинутой крышки этюдника приколотый лист бумаги с вымученными — тяжелыми и мертвыми — березками, разорвал на мелкие клочки и пустил по ветру. — А теперь бери новый лист.

Этот лист тоже полетел по ветру — теперь уже из рук Павлика. Зато третий этюд получился сносный.

Может, из-за всего этого и нравился ему Игорь? Глаза у него были похожи на отцовские, но не такие голубые, а, пожалуй, светло-серые. Очень-очень светлые. У Игоря были нелепо длинные ноги, такие же длинные руки. Он стремительно рос, и одежда чуть не за полгода становилась тесна ему. Отец подтрунивал, что еще быстрее становятся узкими и тесными мысли и убеждения Игоря: сегодня одно, завтра другое.

— А ты бы хотел, чтобы я всегда думал одинаково? — отвечал Игорь. — Времена-то меняются…

Темной ночью провожал его Павлик на поезд. Хотели было пойти и отец с матерью, но Игорь сказал:

— Прошу вас, не надо. Не думайте плохо, но не надо демонстраций. Представителем от трудящихся будет Павлик. Один. — И улыбнулся.

Игорь стоял между рядов шумного общего вагона, высоченный, с худой длинной шеей, в толстом черном свитере, довольно мешковато сидевшем, а точнее говоря, болтавшемся на нем. Игорь тихонько, по-боксерски постукивал Павлика то в одно, то в другое плечо и с усмешкой говорил:

— Чтоб отвечал на каждое письмо… И с родителями не скандальничай. Особенно с матерью. Папашка у нас тоже ничего, можно сказать — хороший, если б не вековая отсталость… Так не будешь задираться?

— С чего бы?

— Не знаю. Только смотри…

— Есть, — сказал Павлик, — буду смотреть.

— То-то. И еще вот что: говори им, если они чуть что, — ничего плохого со мной случиться не может. Понимаешь, ничего?!

— Понимаю.

— Ну тогда пока, старик. Иди. Сейчас поезд тронется.

И крепко, очень крепко, но не так, чтоб Павлику было больно, а как-то уж очень плотно, очень тесно, очень доверительно и долго жал его руку. И все то, что не сказал он голосом, не хотел, не мог, не сумел, было в этом пожатии.

Павлик вышел из вагона. Стоял на перроне у окна и улыбался. Стоял неподвижно и деревянно. Игорь протестующе замахал: иди, дескать, не девчонка, чтоб торчать у вагона.

И Павлик пошел. Пошел не оглядываясь. Одиночества он пока что не чувствовал. Целую неделю жил этим прощанием, ощущал пожатие Игоревой руки и его пристальный взгляд. Да, они были почти такие же, как у отца, его глаза, но вместо отцовской доброй поволоки в них было что-то твердое и ясное, такое, что трудно определить словами. Оно беспрекословно требовало от тебя правды и справедливости и обещало в ответ на это то же.

Прошла неделя. Грусть не проходила. Сосало под ложечкой. А потом Павлику и совсем стало плохо. Только теперь понял он, что значил для него Игорь со всеми его причудами, спорами, резкостью…

Четко тарахтела фелюга, в борт плескались волны. С криком носились чайки. Витька с тоскующим видом сидел на перевернутом ящике и о чем-то думал. Ничего вокруг не интересовало его или успело наскучить. Даже белые цапли, бродившие на длинных ногах у берега, не удивляли.

А ведь Павлик видел их только в кино да в Московском зоопарке!

Цапли ввинчивали в воду головы и что-то пожирали: не то лягушек, не то какие-то растения.

Витька не баловал вниманием и сидевших в фелюге, точно и они давно наскучили ему, и он заранее знал все, что скажут или подумают они. Даже к Павлику — а его-то он, бесспорно, видел первый раз! — Витька не проявил ни малейшего интереса: на вопросы отвечал односложно, нехотя. По двум-трем фразам раскусил он Павлика.

— Впервые на Дунае?

Павлик утвердительно кивнул.

— И конечно, в телячьем восторге?

Павлик стиснул губы и посмотрел в сторону.

— Сам из Москвы-Ленинграда?

— Да.

— Жил ты, вижу я, в обществе фикусов, пылесосов и мамкиной юбки. Так?

Уж это было слишком.

— Не так! — отрезал Павлик и хотел добавить, что не очень-то страдал в Москве без этого грязного Дуная и вонючих ериков, но сдержался: сказать так было бы грубо и несправедливо.

Вдруг Павлик увидел две лодки, поплавки на волне и сразу забыл о своих обидах. Вот они, рыбаки! Он повернулся к тете Поле.

— Сельдюют, — сказал она, — вон как Кондратий Сухов старается. Да вряд ли возьмет что — прошла селедка.

— Какая? Дунайская? — спросил Павлик и тут же покраснел: как будто на Дунае могла водиться тихоокеанская или соловецкая! И наверно, Витька тут же поддел бы его, но тетя Поля пропела:

— Она…

Люди на фелюге не отличались словоохотливостью, и Павлик стал опасаться лишних разговоров. Даже с отцом перекинулся за всю дорогу несколькими словами.

— Море вон! — сказала вдруг Верка. — Приехали.

И Павлик увидел его — море. Дунай мчался вниз, крутопенный, мутный, и впереди по ходу его все время были видны низкие берега; и вдруг они исчезли, кончились; река упиралась в небо, темное-темное, в тучах и мгле.

Фелюга резко свернула влево, в рукав с небыстрым течением, и Павлик увидел причалы и домики, задушенные густейшей зеленью и косматыми деревьями.

Неярко светило вечернее солнце, в протоке и на берегу было пустынно, точно никто и не жил здесь.

— Быстренько домчали! — Отец подмигнул Павлику и пододвинул к себе чемоданы. — И не предполагал, что здесь так. Как это Игорь унюхал? Несметные сокровища можно вывезти отсюда! Понимаешь ли, по ряду причин — тут и замкнутость, и необычность веры, и неприязнь к инаковерующим — люди здешних мест сохранили своеобразие и силу характера, утраченные в других местах. И цельность. Ни верой, ни кровью не смешивались с иными. Жили, как говорится, в себе. Ни царь, ни новая церковь не могли их достать в этих гиблых плавнях. Вон ведь куда забились!.. И твой брат не случайно подался сюда…

— А по-моему, староверы здесь ни к чему, — сказал Павлик, — и ничего в них особого нет: они оторвались от других, но не стали лучше…

Отец покосился на него:

— А ты-то не так уж мал. Боюсь, и за тобой когда-нибудь придется ездить… Ох какие вы у меня!

— Не бойся, пап, не придется.

— Хочешь сказать, что непохож на Игоря? А удастся нам вытащить его отсюда?

«Опять вербует союзника!» — мелькнуло у Павлика.

— Тащить его не нужно, он сам…

И снова на Павлика накатило все то, что пережил он вчера: Игорь-то, Игорь-то совсем рядом!

Отец выпрямлял затекшие от долгого сидения ноги, усиленно двигался, хорохорился, и не случайно: волновался. Он, конечно, хотел убедить Павлика и, главное, себя, что абсолютно спокоен.

Тем временем Витька оживился, встал с ящика, потер шишковатый лоб, куснул губу. Потом быстро подошел к корме и что-то там сделал. Женщины, спавшие на ворохах сена в лодке, вдруг закричали на разные голоса.

Лодка отстала от фелюги, и женщины стали доставать весла. Павлик понял: Витька отвязал канат.

— Ой и всыплем тебе, Викул! Получишь! — с воплями и хохотом шумели женщины, и Витька, все еще отвернувшись от них, давился со смеху и едва сдерживал себя.

«А все-таки он ничего, — подумал Павлик, — веселый… Напрасно я сердился на него. Но почему Викул? Ведь все звали его Витькой?»

Фелюга стукнулась в причал. Отец легко спрыгнул с чемоданами в руках и, пружиня на досках, сбежал на берег. А Павлик никак не хотел лезть на причал впереди Верки, Марьки и взрослых.

Отец беспокойно озирался, потом спросил у проходившего мимо рыбака:

— Приятель, где тут Игорь?.. Игорь Стрижевский? Не знаешь?

Белоголовый парень в распоясанной рубахе чуть придержал шаг:

— Утром все вертелся здесь… Спросите в той хате.

Отец быстро зашагал в домику под камышом, с крылечком и длинным дощатым столом под окнами. «Ого, — подумал Павлик, — отец уже не скрывает нетерпения!»

Наконец Павлик дождался своей очереди и последним сошел на причал.

Глава 5 ИГОРЬ

И побежал к домику. Сердце у него замерло. Потом забилось. Так забилось, что, наверно, Марька, возле которой он пробегал, слышала. Толкнув сухую в трещинках дверь, очутился в сенцах: на полу подстилка — кусок старой сети, у стены — бочки и обшарпанные весла.

Постучался — он не привык входить без стука.

Изнутри не ответили. Там раздавались чьи-то голоса и смех.

— Толкай-толкай, чего стесняешься, — в сенях появился Филат с двумя кошелками и двинул плечом дверь.

Павлик шагнул за ним и очутился в огромной комнате с голландкой у стены и двумя рядами железных коек. Крепко пахло рыбой, застоялым мужским бытом. На гвоздях висели грязные, прямо-таки черные полотенца, простыни были ненамного белей их, на одеялах свалена драная одежда.

Несколько рыбаков сидели и лежали на койках, а отец стоял посреди комнаты, необыкновенно нарядный и свежий по сравнению со всем, что здесь было, и приглаживал свои темные, с голубоватыми переливами седины волосы.

— А вы у Альки спросите, где он, — проговорил вдруг лежавший на койке парень в черной сатиновой рубахе и носках с продранными пальцами.

— У какой Альки? — Лицо отца стало серьезным.

— У Бобровой.

— А кто она такая?

— Поммастера. Рыбу принимает. На пункту. Вчерашняя практикантка.

— Спасибо, — с ледяной вежливостью сказал отец. — В каком доме она живет?

— В третьем отсюдова. Возле него Тамона увидите, деда с такой вот бородой, напарника его, — крючки он сейчас точит.

Не замечая Павлика, отец вышел из дома.

Павлик, сконфуженный и неловкий, двинулся следом.

«Что сейчас творится с ним! — думал он. — Ведь отец думает, что Игорь, что Игорь… Даже как-то неловко это произносить… Он думает, что его старший сын… Короче говоря, что он женился или собирается это сделать в самое ближайшее время, потому что уже совершеннолетний и имеет по закону такое право».

Вот будет номер! Даже Павлик испугался, услышав недобрые речи парня в сатиновой рубахе.

Отец рывком поднял с земли чемоданы, и, твердо, даже как-то остервенело, шагая, двинулся к дому, где жил Игорь. Шли по узким мосткам — три доски на столбиках. Доски стонали и прогибались под отцом, вдруг утратившим легкость и изящество шага.

Уже позади остался домик с вывеской «Ларек», огромный приземистый сарай с навесом и причалом — видно, это и был рыбоприемный пункт; вот прошли мимо строящегося дома — каркаса из жердей и камышовых стен, мимо домиков с причалами и лодками.

— Где здесь у вас живет Тамон? — спросил отец у низенького, с небольшим горбом человека в темной рыбачьей рубахе.

— Вона, через дом отсюдова…

Павлик молча шагал за отцом, тихий, переполненный ожиданием, с напряженно-радостным лицом. На одном плече он тащил рюкзак, то и дело спотыкался, потому что смотрел не под ноги, а вперед, хотя отцова спина все время заслоняла открывающееся пространство. Потом вдруг с этой спиной что-то сделалось: она как-то ссутулилась, ослабла. Павлик выглянул из-за нее и…

И увидел Игоря.

Брат стоял у двери хибары — высокий, длиннорукий, в старой стеганке внакидку. Стоял и смотрел куда-то в сторону. Потом заметил их, и лицо его, до того спокойное, даже сонное, вдруг испуганно, ошалело-радостно вспыхнуло.

Он дернулся к ним, но что-то удержало его, и он остался стоять, как-то странно улыбаясь — никогда не улыбался он так раньше. В этой грубой одежде, в заляпанных грязью сапогах, загорелый, рослый, раздвинувшийся в плечах, он мало был похож на того, каким был дома.

Все на Игоре было не его, все было чужое. Но глаза не изменились, они светились Павлику, и даже в сумерках вечера было видно, что они очень светлые, почти прозрачные.

— Игорь! — закричал Павлик.

И совсем уже по-мальчишески прыгнул к нему, обнял, прижался к плечу. Брат тоже обхватил его своей ручищей, легонько оторвал от земли, приподнял и потом уже сказал:

— Здорово, — сунул ручищу в его руку и деланно-сердито заметил: — Ты чего это вперед отца лезешь, субординацию нарушаешь? — и кинул отцу руку: — Здравствуй, пап… Как добрались?

Кожей всего тела чувствовал Павлик замешательство отца, и это чувство подтвердилось, когда отец не очень естественно, преувеличенно бодро воскликнул:

— Прекрасно! — И через мгновение: — Ба! Да тебя и не узнать. — Он крепко пожал Игореву руку и шумно похлопал по спине. — Матерый какой стал! А рост, а сапожищи! В Москве бы встретил — не признал за своего.

Вокруг них, посмеиваясь, стояли собравшиеся откуда-то рыбаки.

— А здесь признаешь?

— А то как же! Вот и конец странствиям. Сколько дней гоняюсь за тобой с младшим отпрыском, да никак на хвост наступить не могу.

Игорь засмеялся.

— Что это вы вдруг? Вместо дачи на поправку или как?

— Командировка.

— Твор?

Отец кивнул.

Рыбаки между тем один за другим стали поспешно расходиться, оставляя отца с братьями.

— Ясно, — сказал Игорь. — Здесь есть что рисовать.

— Вижу. Ну как ты? Жив-здоров? Полный порядок? Говорят, не скучаешь здесь?

«Ага, выясняет обстановку после слов того парня!» — отметил Павлик.

— Кто говорит?

— Да один здесь… ваш рыбачок. К какой-то девушке по имени Аля посылал меня. Говорит, у нее можно навести точные справки о всех подробностях твоего местонахождения и бытия.

Игорь засмеялся:

— Ох и трепачи!

Павлик насторожился.

— Ничего девушка? — легкомысленным тоном ровесника спросил отец. — Сильно врезался?

Игорь покраснел.

— Да так… Слегка. — И тут же перевел разговор: — Где б вам лучше с жильем устроиться? У нас в хате исключено.

— Что так? — спросил отец.

— Потом увидишь. Придется в дом для приезжих.

— Мне говорили в колхозе. Места-то для нас хоть забронировали? А то вот в Измаиле…

— Пошли. — Игорь взял чемоданы и минуты через три привел их к большой хате. Пожилая женщина, босая, в цветастой кофте, мыла крыльцо.

— К вам гости, тетя Кланя, — сказал Игорь и обратился к отцу с Павликом: — Директор отеля, прошу знакомиться. Ванны и телефона установить не успели, все остальное есть…

Он быстро отнес в хату чемоданы и вернулся:

— Занял лучшие койки, а теперь пойдем посидим, что ли?

Говоря обо всем сразу, они пошли по кладям в сумерки рыбацкого стана. Игорь с отцом шли впереди, Павлик сзади. На Павлика вдруг столько навалилось всякого, что он и думать ни о чем не мог. Просто шел и улыбался, глядя на этот раз под ноги. Он отстал от них на несколько шагов и скоро, прибавив шаг, нечаянно наткнулся в полутьме на отца. Отец стоял у ларька один.

— А где Игорь?

— Уже заскучал? Сейчас явится твой Игорь… Совсем от рук отбился, мимо ларька спокойно пройти не может.

Игорь и вправду скоро явился и стал уговаривать отца выпить по стакану за встречу.

— Ну что ты с ножом к горлу? Может, я не хочу.

— Ну пойми ты, неловко. Тете Поле уже сказал. Мы с тобой слегка… Совсем трошки, как здесь говорят.

Отец не сдавался.

— Ну зайдем. Я ведь это из самых гуманных соображений. — Павлику странно было слушать эти слова от человека в замызганной стеганке. — Горит наша Поля, план поможем выполнить…

— Ого какой ты стал! — присвистнул отец. И тоже несерьезно: — Разбаловался тут, на воле-то…

— Без родительского доглядца, как говорят местные бородачи.

— Вот именно! И не след тебе забывать, что…

В это время из темноты с карманным фонариком явилась тетя Поля, достала из кармана кофты ключ и принялась отпирать увесистый замок.

— Ох и не вовремя приехали вы, Александр Сергеевич, то ли дело в путину! Было на что посмотреть. Только и поспевали селедку сдавать. Молодежь из Шаранова, с рыбозавода, мобилизовали на пункт, едва принимать управлялись…

— И у вас очередь до Сулины выстроилась, — вставил Игорь.

— Да у меня что, просят — наливаю, мое дело служебное, поставили за прилавок — стою… Ах, что было во время путины! А сейчас что? Глухо. Даже селедочкой в Шаранове, поди, не угостили?

— Ну это пустяки, у вас тут и без нее замечательно! — поспешил заверить ее отец.

— Вот не замечала, — вздохнула тетя Поля. — Что, например? По мне, дыра дырой наше место…

— Ну что вы, что вы! — запротестовал было отец.

— А что здесь хорошего?

Отец даже растерялся от этого вопроса.

— Как что — а люди? А природа? А эти клади, мосты и ерики? Ничего подобного нигде не видел!

Тетя Поля криво усмехнулась.

— Не знаю, не знаю… Что бы вы сказали, пожив здесь с месяц?

— То же самое! — горячо произнес отец, и эта горячность не очень понравилась Павлику.

— А вы у Игоря спросите, у сынка своего. Он-то кое-что знает…

— Как же, спрошу, сегодня же спрошу, — заверил ее отец.

Тетя Поля отперла замок, опустила массивный засов и вошла в темный ларек. Отец ринулся было за ней, но Игорь удержал его:

— Не торопись.

Когда в ларьке вспыхнул свет, Игорь тронул отца за локоть, и они вошли, а за ними еще пяток рыбаков. И здесь отец обернулся и увидел Павлика, сиротливо топтавшегося у порога.

— А вам, уважаемый Павел Александрович, не будет скучно среди хронических алкоголиков?

Павлик резко повернулся, показал им спину и тут же пожалел: отец, наверно, пошутил, а он и обиделся. Глупо. И все же отец не прав: к чему такие шутки?.. Ах, отец, отец! Ну разве скажешь по сегодняшнему дню, что такой уж он тонкий, как все говорят, человек? Тут такая радость, а он…

Павлик постоял немного в сторонке, потом приблизился к ларьку: может, войти? Он остановился у порога и услышал голос отца:

— Пожалуйста, по два стаканчика.

— Ого, я вижу, ты уже акклиматизировался здесь, — сказал Игорь.

— А ты как думал? Я на фелюге не терял времени…

— Зачем брата выставил? — спросил вдруг Игорь (и Павлик твердо решил не входить в ларек). — Ведь обиделся, наверно?

— В его годы пора понимать юмор… Не знаю просто, что с ним делается, весь из контрастов: то младенец, то мудрец… Ну, валяй рассказывай, что и как…

Через час, уже в полной темноте, Павлик, сидевший неподалеку от ларька, услышал, как они выходят.

— Где же Павлик? — спросил Игорь.

— Забился куда-нибудь в угол — переживает… Ну проводи меня до отеля, а то темно. Как в преисподней.

Немного переждав, Павлик пошел за ними.

У дома для приезжих Игорь обернулся и увидел брата.

— Ты чего в дом не идешь? — спросил он. — Жив? Думал, комары от тебя ничего не оставили.

— Ну да, — глухо сказал Павлик.

— Пока, — бросил Игорь, — спокойной ночи! Через день встретимся, — донеслось уже из темноты.

— Куда-нибудь уезжает? — отчужденно спросил Павлик, подходя к отцу.

Они поднялись на крылечко.

— В Шараново ему нужно, за крючками.

— А-а, — протянул Павлик, а сам подумал: что за крючки?

Навстречу к ним вышла тетя Кланя.

— Заходите, пожалуйста, заходите. Как вам понравится, не знаю. Лучшего покамест нету. В отрыве живем…

Это было огромное, гулкое, как казарма, помещение с десятком коек, двумя столбами посередине и большим самодельным столом. На стене висела гигантская картина, изображавшая кораблекрушение: гневно кипящие волны в нестерпимом блеске молний, накренившееся парусное судно и тучи…

— Культурно живете, — сказал отец, — такие полотна! Чистая Третьяковка!

— Да, да, не говорите, с картиной нам очень повезло. Раньше она висела в клубе, да клуб поставили без фундамента, в весну он похилился и пополз. Вот и досталось нам это живописание, да потом, когда новый клуб отстроят, заберут. Тут у нас между рыбаками цельная драчка из-за нее случилась, все хотели к себе перетащить. Особо Емелька Унгаров усердствовал. У меня, — говорит, — звено вон какое, двенадцать человек, и флот свой есть — фелюга, да вы на ней из Шаранова приехали. Мне картину подайте. А другие звенья, хоть и работают по двое да по трое душ, — уперлись: «На каком таком основании? Вы там ее папиросками прожжете — столько курильщиков, как только хату до сих пор не спалили, или бабайкой ненароком заденете…»

— А что такое бабайка? — спросил Павлик, опять услышавший это слово.

— Не знаете? — к нему повернулось нестарое, но морщинистое, по-старушечьи темноватое лицо. — Это… это весло большое, на кочете пеньковая петля, в петлю бабайка просовывается.

— А что такое кочет?

— Ну вроде пальца железного. В борт вбивается. Вместо уключин, что ли… Так вот еле оборонили мы это художество. Труда на него сколько положено, и море-то какое!

Отец прошел в глубь комнаты и увидел чемоданы на койках, стоявших у окна.

— Эти наши койки?

— Да. Я белье сменила. Пожалуйста. А вы по какому делу к нам? Тоже, поди, научники…

— Нет, — сказал отец, — я художник, хочу поработать здесь несколько недель. Уж очень у вас необычно, антураж своеобразный, и рыбаки страшно колоритные…

Тетя Кланя напряглась, сморщила лоб, приоткрыла рот, а отец, порозовев от удовольствия, продолжал:

— Типаж отличный, разве найдешь таких натурщиков в Москве?

На лбу тети Клани прибавилось еще несколько морщин.

— Не верите? — Отец кинул на койку плащ. Потом внезапно спросил: — Игорь вам нравится?

— А чего ж он должен не нравиться… Парень как парень, и не скажешь, что москвич: ходит, как наши. Ну и всякое такое…

— А помыться у вас где-нибудь можно?

— А как же, у воды живем, и чтоб негде было помыться? — пропела тетя Кланя. — Возьмите кружку на столе и к желобу… Правда, темновато сейчас, завтра уж…

— А так, чтоб из рукомойника?

— Не, у нас не город, у нас этого нет.

Отец переглянулся с Павликом. Потом они открыли чемоданы, достали чистое белье, мыло, полотенце, пластмассовую кружку.

— Завтра так завтра. — Отец зевнул.

Дверь резко отворилась, и вошел Филат.

— Пожалуйста, к нам, — сказал он, — на юшку… Со ставника только что пришли.

— Спасибо, — поблагодарил отец, — очень хочется спать… Может, завтра, если не прогоните?

— Ну смотрите, дело хозяйское. — Голос у Филата, как показалось Павлику, чуть упал. Шкипер постоял еще немного на порожке, потоптался — отказ, видно, был полной неожиданностью для него, — потом попрощался и ушел.

Пожевали всухомятку бутерброды, копченого окуня и легли.

— Спокойной ночи, — сказал отец. — Здесь свет нельзя погасить?

— Спокойной, — ответил Павлик, — он уже немного отошел. — Не знаю. — Вскочил, стал искать выключатель — он был сорван, и на его месте топорщились скрученные провода.

Павлик мало понимал в электротехнике, поэтому взял полотенце и чуть открутил им горячую лампочку. Потом зарылся под простыню, натянул на себя байковое одеяло и зажмурился.

Сна не было ни в одном глазу. Просто не верилось — Игорь с ними. Такой он знакомый, прежний и вместе с тем новый. О чем они там говорили с отцом? Потом Павлик стал думать о другом. Как все необычно: рядом плавни, желоб, и совсем недалеко море, не то море, куда ежегодно ездят сотни тысяч из всех уголков страны, чтоб позагорать, покупаться и показать соседям по пляжу свои купальники, а море, которое кормит этих людей, и по которому ходят суда… Почему только тот, в черной рубахе, не очень-то вежливо говорил с отцом? Он ведь совсем не знает его! А потом, это приглашение… Нет, отец не очень прав, нужно было пойти к рыбакам, ведь звали же. А впрочем, его дело: не хочет — не надо. Ой как далеко забрались они! Это, пожалуй, самая юго-западная точка страны, и, наверно, нет линии — диагонали — длинней, чем линия, прочерченная от Широкого до Чукотки, до какого-нибудь там Уэлена…

Павлику стало странно и приятно, сердце стиснулось в предчувствии жизни, такой огромной, яркой и разнообразной.

Потом вспомнилась мать, ее глаза — удивительно ясные, светлые — ничего они не скрывают и не таят. Только сейчас вдруг дошло до Павлика: форму своих глаз — удлиненные, с густыми ресницами — Игорь взял у отца, а вот цвет их, ясность и то, как они смотрят, — это уж у него от матери. От кого же еще? Странная все-таки мама. Несколько раз отец предлагал взять домработницу. Так нет же. Все надо делать самой, как будто это большое удовольствие — возня по дому. А возни — будь здоров. Попробуй наведи порядок и накорми трех здоровенных мужиков. А отец у них гурман, любое есть не станет. И за собой следить надо: у них часто бывают гости. Наверно, от всех этих забот, от беготни по магазинам и очередям, от всей этой столичной нервотрепки у нее выработалась быстрая походка — она не ходила, а бегала. Уголки рта ее за последние годы чуть опустились.

— Хоть рассказывайте, что пишется в газетах, ведь читать-то самой некогда, — иногда жаловалась она.

— Ладно, — отхлебывая из глиняной чашечки кофе, говорил отец, — подкуем тебя в политике… Павлик, на карандаш.

Мать прощала им проказы, тайком от отца давала деньги на магнитофонную пленку и грунтованный холст.

В Игоре было что-то от нее — стеснительность, неприхотливость… Конечно, они ценили мать, и в семье не было скандалов и ссор. Потом Игорь уехал…

Незаметно все смешалось, и Павлик уснул. Сквозь сон он слышал, как кто-то вошел в помещение, включил свет, громко говоря о чем-то и хохоча, словно здесь никто не спал. Потом свет погас, затем опять загрохотали чьи-то шаги, и все смолкло.

Отец разбудил Павлика поздно:

— Вставай, соня, умываться пора. И на уху, а то всю полопают!

Павлик зачерпнул с кладей воды с какими-то живыми, бегающими точками и стал поливать отцу. Тот, раздевшись до пояса, крепкий, с мускулистым, подобранным животом и сухими, твердыми мышцами, начал шумно умываться. Вытирая шею, сказал:

— Люблю здоровую деревенскую жизнь… Кто такие рыбаки? Те же крестьяне, только водяные, так сказать, морские…

Отец побрился, приоделся. Он был свеж, подтянут, насмешлив, красив — хоть на дипломатический прием топай!

Видно, пока Павлик спал, он успел обойти весь рыбацкий стан, потому что по кладям шел уверенно и легко, приветливо подмигивал рыбакам, которые разделывали для ухи рыбу или занимались другими непонятными Павлику делами: точили напильником громадные, с палец, крючки или опускали связки толстой пеньковой лесы с этими крючками в клокочущую на огне черную смолу.

Местность очень напоминала Шараново с его мостиками и зеленью, только здесь все было более запущено и дико. Справа от кладей блестела вода протоки — желоба, как говорили здесь, слева начинались густейшие заболоченные заросли камыша, осоки и каких-то других растений. Шаг направо — грохнешься в воду, шаг налево — завязнешь в болоте. На этой вот узкой, отнятой у плавней полоске и утвердилась рыбачья жизнь — домики, на скорую руку сооруженные причалы. И связывала эти домики узкая ниточка мостков-кладей.

Солнце пылало посредине желоба, отражалось и больно било в глаза. Они подошли к огромному столу с врытыми в землю ножками. На столе дымились тазы с рыбой, отдельно — с ухой. Грубые лавки по обеим сторонам были заняты, но, увидев отца с Павликом, несколько рыбаков потеснились.

— Присаживайтесь… И не стесняйтесь.

Если кто и стеснялся, так это Павлик, отец же — ни капельки. Улыбаясь и посмеиваясь, он сел на лавку, потер руку об руку.

— С удовольствием, ребята… Не помню, когда и едал-то настоящую юшку…

Отец уже усвоил жаргон дунайских рыбаков, даже интонацию и ту перенял. Ему с Павликом налили по большой миске наваристой ухи без единого кусочка рыбы, сунули по ложке — Павлику досталась ярко расписанная, деревянная, напоминавшая хохломскую. Дома Павлик ел быстро, здесь же, глядя, как едят рыбаки, стал степенно и неторопливо подносить ко рту ложку, да и набирал ее не целиком, а чуть больше половины.

— Ну как сегодня улов?

— Какой может быть улов, если караель дует! — сказал звеньевой Емельян Унгаров — крепкий, жилистый, шумный. Его карие глаза так и сверкали на худом загорелом лице.

«Чуть не карамель», — мелькнуло у Павлика. Об этом же подумал и отец: он тут же спросил у звеньевого. Оказалось, что «караель» на местном наречии — северный ветер. По просьбе отца Унгаров назвал несколько ветров: пурьяс — с моря, абазия — южный, запад — с запада, восток тоже с моря, но дующий пониже пурьяса…

С минуту Павлик не решался взять хлеб. Потом осмелел, отломил от огромного нарезанного на куски каравая — того самого, который они вчера привезли, — ломоть, положил, как и другие рыбаки, возле себя на тщательно выскобленный стол. Покончив с ухой, потянулся ложкой к тазу с горой разваренной рыбы и стал вытаскивать маленькую рыбешку, придавленную большущими рыбинами.

— Смелей, смелей, — сказал Унгаров, — вот тебе севрюжина, — он положил в Павликову миску половину большой рыбы с темными ромбами на боках. — И в саламур макай, вкусней будет, — Унгаров показал на мисочку с какой-то жидкостью.

— Иначе тузлук, раствор для соления рыбы, — уточнил отец, — так по-нашему, по-северному, будет.

Унгаров сидел против Павлика, ел не торопясь, тщательно обсасывал косточки и аккуратно складывал их возле себя.

— Ноне плохо, — сказал он, — муть сверху прошла, да и ветры дуют не те, на юшку не всегда поймаем. Что уж там сдавать на пункт! Вчера взяли полтонны сардели, а она ведь с мизинец.

Рядом с Унгаровым сидел Витька. Склонив голову, он молчаливо ел: выбирал из таза крупные дольки севрюги и широкие куски камбалы. Витька был все в той же ковбойке, и узкие, острые, точно прицеленные глаза его исподлобья посматривали на рыбаков.

Когда рыбы в тазах осталось мало, все стали стучать ложками об стол, требуя чая. Чай закипал в огромном закопченном чайнике, подвешенном на проволоке над костром, обложенным камнями, — очаг был недалеко от стола, в затишке. Павлик тоже хотел для порядка стукнуть ложкой, хотя, честно говоря, не очень-то наелся. Вдруг чья-то рука, словно прочитав его мысли, навалила в его тарелку целую гору синеватых скумбрий, вкуснейшей барабульки — Павлик ел ее в Гурзуфе — и еще каких-то мелких, но очень нежных рыбешек. Павлик охотно все это съел. Потом он пил густейший чай с сахаром вприкуску — класть в кружку постеснялся. Однако никто этого не заметил и не бросил в его чай сахар.

— Спасибо, — сказал Павлик, но так тихохонько, что никто и не расслышал, и он повторил погромче Унгарову.

— На здоровье. — Звеньевой встал из-за стола, тонкий в талии, подпоясанный куском рыбачьей дели, и пошел к мосткам с миской и кружкой.

Раздалось собачье тявканье, и три ушастых щенка зашныряли под столом, тычась мордочками в ноги и повизгивая.

— Нестор, накорми! — крикнул Унгаров, полоская посуду и ложку, выпрямился во весь свой небольшой рост, громко зевнул, кривя разинутый рот. — Ну а теперь спать…

Пока Павлик смотрел свои сны, рыбаки успели сходить в море на «подрезку» ставника, привезти и сдать на пункт рыбу, приготовить уху.

Кто пошел спать, кто в сторонке распутывал огромную, очевидно, привезенную на фелюге сеть, кто зачем-то тесал длинные колья. Серега, посвистывая, возился в машинном отделении фелюги, стоявшей у причала.

Когда стол освободился, был начисто вымыт горячей водой и высох, Витька разложил на нем свое хозяйство: точные весы с набором гирек в дощатом футляре, общую тетрадь — и вывалил из хлорвинилового мешочка кучку ставридок, барабулек и еще каких-то рыбешек. Потом принялся вскрывать их блестящим скальпелем. Он рассматривал внутренности, что-то аккуратно записывал в тетрадь.

Павлик не мог долго таить обиду, быстро забывал плохое, и Витькины насмешки на фелюге давно потеряли остроту.

Павлик встал коленками на лавку и локтями уперся в стол.

— Зачем это вы?

Лоб у Витьки был сосредоточен и хмур.

— Надо.

Больше он не сказал ни слова. Павлик не обиделся: да и можно ли обижаться из-за пустяков здесь, в Широком, в солнечный день, среди плавней и рыбаков!

Чуть попозже Павлик узнал от Верки, что Витька работает наблюдателем от экспериментальной базы Киевского института гидробиологии: ходит с рыбаками в море, выбирает и описывает для каких-то научных целей уйму морских рыбешек — мелкого частика. Работает в Широком и рыбовод из Киева, Женя, командированный сюда на две недели. Это и многое другое рассказала Павлику Верка возле ларька, где торговала ее мать.

Она только что сняла замок с обитой железом двери, ставню с окна и открыла ларек. На полках лежали ватники, коробки с печеньем, резиновые сапоги, детские книжонки с пестрыми обложками, банки с кукурузой и говяжьими консервами. У двери темнела высокая сырая бочка с сухим вином, а у стенки стоял столик с четырьмя табуретками.

Глаза Павлика остановились на конфетах в желтых обертках, он купил двести граммов «Яблучных» украинского производства. Угостил Верку, взял сам, и они пошли по мосткам, болтая.

— А где твой папа? — спросила Верка.

От слова «папа» Павлик слегка поморщился.

— Скрылся куда-то после завтрака.

— Скупнемся?

Павлик был не прочь. Вообще-то Верка с Марькой казались ему детским садом, хотя и были моложе его года на два, на три.

— Ты Игоря знаешь? — спросил он у Верки.

— А-а, это москвича, что в звене Тамона? Как же… Он рисует как будто художник. Меня нарисовал, когда я с кроликами возилась — ну хоть на стенку вешай. Ему бы на художника учиться, а он тут рыбу ловит… А что?

— Ничего… Он мой брат.

— Игорь? — У Верки вытаращились глаза, и она стала крутить пуговицу на сарафанчике. — А ты ведь и правда похож на него и длинный такой же… Ой-ой, мамочки! — вдруг завопила она не своим голосом и прижалась в испуге к Павлику.

В метре от них через клади быстро переползала черная змея. Ее тонкое чешуйчатое тело двигалось короткими толчками, и у Павлика все заколотилось внутри от страха и восторга: ни разу не видел он змей на воле!

Он стукнул палкой по доскам — гадюка убрала хвост и зашуршала где-то в траве. Павлик храбро бросился следом, заметил ее среди стеблей осоки и ударил палкой.

— Ах, гадкая! Ты от меня не уйдешь!

Верка чуть отошла от страха:

— Каждый день вижу их, а все боюсь… Да не махай палкой. Так не убьешь: ее на твердом можно убить.

На Веркин крик откуда-то набежали мальчишки и принялись искать у кладей змею, и Павлик понял: это у них, верно, что-то вроде игры.

Вдруг он увидел змею в воде. Быстро, мелкими зигзагами она плыла по желобу с выставленной над водой головкой. Ребята заорали, стали кидать в нее чем попало. Кинуть особенно было нечем: камней вокруг не было, да и деревяшек не густо — любой чурбачок и щепка шли на растопку.

Змея уплыла на тот берег, невредимая и быстрая.

— А может, у ней детки? — спросила вдруг Марька, тоже прибежавшая на шум. — Дорогу сюда найдет?

— Змею пожалела! — завопил рыжий мальчишка. — Возьми над ее детками шефство! Чтоб им холодно не было, пусти их к себе под одеяло.

Ребята с хохотом побежали к причалу купаться. Пошел за ними и Павлик. Как только он разделся, мальчишки, до того не обращавшие на него внимания, вдруг налетели, схватили и потащили к воде.

Павлик задергал ногами, закричал:

— Пустите, ну! Пустите, вы!

— Воду грей, грей воду! — заорали мальчишки.

Витька, все еще вскрывавший за столом рыбешек, не пришел к нему на помощь. Он встал, чтоб лучше было видно, и весело сказал:

— Так его, москвича, так!

Мальчишки раскачали Павлика и бросили. Он взлетел в воздух и, поднимая столб брызг, плюхнулся в воду. И, вспомнив вдруг про змею, судорожно забил руками и ногами, нахлебался воды, подплыл к причалу и схватился за край. Мальчишки орали, прыгали на досках, торжествуя победу, отцепляли его руки от края досок и снова сбрасывали в воду.

— Хватит вам! — закричала Верка. — Набаловались. Дайте человеку вылезти… А если б он плавать не умел?

Глава 6 ЖИЗНЬ РЫБАЦКАЯ

— Ну иди сюда, иди! — позвал Павлика рыжий, главный виновник «купания». Он стоял в дверях — это были не двери, а настоящие ворота! — рыбоприемного пункта.

Павлик сидел на краю причала и не обращал внимания.

— А еще москвич! Другие приезжают — не отделаешься, везде нос суют, а ты…

— А что мне там делать?

Его тянуло посмотреть, что же там внутри, но ведь он никого из служащих пункта не знал: как же можно зайти?

Мальчишка исчез в помещении. К причалу подошла моторка, и громадный рыжий рыбак принялся выгружать рыбу. Он бросал ее не на доски причала, а в огромные плетенные из лозы корзины, в такие же, в которых возят клубнику. Скоро обе корзины были доверху наполнены.

— Эй, кто там есть! — крикнул рыбак и почесал небритую рыжую щеку. — Тару!

Из помещения выскочил рыжий мальчишка.

— А я тебя все жду, батя! — крикнул он. — Костик, тащи корзины!

Узкоплечий парень в резиновых сапогах и грязной тельняшке вынес горку вставленных друг в друга корзин и ногой подогнал несколько штук к краю причала. Узкие азиатские глаза его смотрели хитро и весело. Двигался он быстро и легко.

— Хватит?

Громадные, заросшие ржавым волосом руки продолжали выбрасывать из лодки рыбу; щуки летели в одну корзину, сазаны — во вторую, сомы — в третью, серебристая мелочь — в четвертую. Павлик подсел ближе. Его не гнали, и он переместился еще шага на три.

Рыжий мальчишка, как две рыбьи чешуйки похожий на гиганта, влез в лодку и помогал отцу — ни одна рыбина не шлепнулась мимо корзины. Потом гигант достал из носа лодки мешок из частой рыбацкой дели, кишащий раками, подал мальчишке и буркнул:

— Снеси в хату.

Затем, взявшись с Костиком за ручки, понес корзину к двери, в полутемное помещение: там Павлик разглядел большие весы и двух девушек. Одна, совсем девочка, тоненькая, с челочкой на лбу, подошла к корзинам.

— Еще четыре, так, сомы и щуки, — вслух подсчитывала она, увидела Павлика, и зеленовато-лучистые глаза ее загорелись. Присев к одной корзине, взялась за ручку и сказала Павлику: — Подсобь!

Павлик с усердием так высоко поднял свой край корзины, что три щуки выскользнули на причал и одна полетела в воду.

— Ой! Как это я!

— Ничего, и Хомутову хватит, и в Дунае больше останется.

— Вы думаете, она будет жить?

— На то она и щука! Это мелкий частик сразу засыпает, чуть попал под солнце, потерял чешую — и готов, а щука… Ну, потопали.

Павлик был выше девушки и шел, сильно сгибаясь, чтоб корзина была в горизонтальном положении.

— Ну куда ты, Алька, ушла! — сердито сказала вторая девушка, более взрослая, полногрудая, со строгими глазами. — Здесь надо вешать, а ты Костика замещаешь… Костик!

— Иду-у-у, — гулко донеслось из глубины рыбоприемного пункта; оттуда веяло январским холодом — видно, там был ледник.

— Аля, записывай.

Тоненькая села за стол к большому журналу — совсем как учительница. И вдруг Павлик замер: «Аля, Аля… Так это ж та самая Аля, с которой его Игорь… Аля… Конечно, это она! Ведь тот, в черной рубахе, говорил, что она работает «на пункту» помощником мастера… Она!»

Павлик притих и сжался, не спуская с нее глаз.

— Фамилия? — спросила Аля.

— Хомутов, — гигант повел рыжей бровью, взвалил на платформу весов первую корзину и стал пристально смотреть, как палец второй девушки передвигает по металлическому стержню гирьку.

— Записывай. Пятнадцать кило.

Хомутов вздернул голову.

— Откуда пятнадцать? Здесь больше.

— Округляем, — сказала Аля, — по инструкции. Граммы не записываем.

— А вы в бо́льшую сторону округляйте.

— Один раз в ту, Другой раз — в эту.

Но Павлик ничего уже не слышал. Он стоял и смотрел на нее. Аля, Аля, та самая Аля…

У нее было узенькое личико, глаза смотрели живо, несерьезно, совсем по-детски. На худеньких ногах-спичечках болтались огромные мужские боты. Лиловое платьице, грязное, перештопанное, короткое, было тесноватым. Аля давно выросла из него и, видно, донашивала на работе. На спине и рукавах блестела рыбья чешуя.

Аля писала, склонив голову набок и приоткрыв рот.

— Сомы, семнадцать килограмм, — опять продиктовала старшая.

И снова склонилась над журналом голова с шаловливой челочкой на лбу. Маленький, в веснушках носик морщился, на щеке прыгала ямка. Хороша она? Дурнушка? Павлик не думал об этом. Он был уверен в одном: она была не той, ну совсем, совсем не той, какая могла понравиться Игорю.

А какой она должна быть? Ну, конечно, совсем иной. Эта, наверно, даже имени Ван Гога не слышала! И не так должна быть одета — грязнуля! И уж конечно, должна быть не приемщицей рыбы… Да она и не приемщица, а только помощница ее!

И все же она ничего — смешливая, быстрая, легкая…

Получив квитанцию на сданную рыбу, Хомутов потоптался у весов:

— Деньги дашь?

Валентина — так звали старшую приемщицу — нырнула в свою конторку, где стоял несгораемый ящик. Тщательно обмусоливая каждую бумажку, рыбак пересчитал деньги, кашлянул, спрятал во внутренний карман задубевшей брезентовой куртки и вышел в весовую.

— Скажите, пожалуйста, у вас много вентерей? — выступил вперед Павлик и заглянул Хомутову в глаза.

— Хватает.

Рыбак вышел на причал.

Павлик покраснел, сник и отошел к стенке.

— Ну что, съел? — спросила Аля. — Не задавай глупых вопросов.

— А чего такого я спросил? Тип! Молчун, а смотрит зверем…

— А как бы ты смотрел, если б у тебя умерла жена и оставила на руках семерых? Мал мала меньше. Васька у него старший — рыжий такой — видел? Да ты, говорят, купался с ним…

«Все уже знают!» — и Павлик проворчал:

— Купался… А чего ж он так смотрит: живьем готов проглотить… Жмот! С весов глаз не спускает.

— Ох какой ты быстрый! — отозвалась Аля. — «Жмот», «зверь», «молчун»! А куда ему с такой оравой? Каждого одень, накорми, на ноги поставь… Двоих женина сестра взяла, остальные на нем. И спит когда, не знаю, все на лову — денежки нужны. Ведь и жениной сестре приплачивать за ребят надо…

Павлику было неловко — она говорила с ним, как с маленьким.

Однако долго говорить не пришлось: к причалу подходили все новые и новые лодки. Рыбаки сгружали улов, тащили к весам, Аля записывала в журнал. Костик окатывал из ведра испачканный слизью и чешуей причал. Нестерпимо жгло солнце, и Костик стащил тельняшку, натянул на голову носовой платок с узелками на уголках. Он едва поспевал носить корзины, и этому не было конца.

Павлик снял курточку и понес ее в конторку. Там на подоконнике стоял телефон. Он закатал рукава ковбойки, вышел и принялся таскать корзины вместе с Костиком.

Все уже знали, кто он и откуда, и ничего не надо было объяснять.

Рыбаки жаловались, что мало рыбы, а Павлику казалось, что больше и быть не может! Она лежала в корзинах еще живая, била хвостами, двигала жабрами. До чего же бедным казался ему теперь шарановский рынок: там бабы тщательно взвешивали и торговались из-за каждой рыбешки!

Скоро приняли всю рыбу и отнесли в огромные чаны в леднике. Павлик расслабленно опустил свои натруженные, не привыкшие к такой работе руки.

Костик встал у края причала с удочкой, надел на крючок шарик хлеба и забросил.

Поплавок запрыгал. Костик подсек, выбросил из воды плотвичку и весь засверкал:

— Видал? Видал — какая?

Малек был тоненький, жалкий, без нескольких чешуек на боку.

— Здор-р-ровая! — прорычал Павлик. — Ни одной такой не приняли сегодня!

Узкие глаза Костика хитровато блеснули.

— Точно — ни одной.

К Костику подошла женщина в сатиновых шароварах под платьем и белом платке — одна из мазальщиц, приехавших с Павликом из Шарапова.

— Дай, миленький, льду немного, а то рыба стухнет.

— Откуда у тебя рыба?

— Хомутов принес. Вечером юшку соорудим. Заходи… Дай трошки.

Костик принес из ледника кусок голубовато-сизого льда.

— Держи… А на юшку не приду: терпеть не могу рыбу. Как только люди в рот ее берут? А ты ешь? — спросил он у Павлика.

Врать Павлик не хотел, хотя Костика больше б устроило вранье.

— Ем.

— Пожил бы здесь с месяц — видеть бы не мог.

— Может быть, — сказал Павлик, но в душе сильно сомневался: первый раз ел он такую уху и такую рыбу, как сегодня с унгаровским звеном!

Со стороны Дуная затарахтел мотор.

— Не все еще? — Костик козырьком приложил к глазам ладонь. — Ой, да ведь это Сипаткин, как я забыл? Сам Сипаткин жалует нас вниманием! Ребята! — крикнул он в дверь пункта. — Сипаткин на подходе!

Из двери выглянула Валентина:

— Тебе дурачиться не надоело? Ведь на службе находишься. — И тотчас исчезла.

— А кто это — Сипаткин? — спросил Павлик.

— О-о-о, второго такого в мире нет!

Лодка описала полудугу и с выключенным двигателем ткнулась в причал. Костик пододвинул сразу семь корзин, вытянулся как на параде, приложил к виску ладонь, отдавая честь, и, не успел рыбак снять с рыбы брезент, завопил:

— Досточтимый Сипаткин! Величайший рыбак Дуная! Не мало ли корзин заготовили мы для тебя?

Рыбак стал молча бросать в корзину сомов. Он был сутул, бос, с побитым оспой лицом. Внешне ничем не отличался он от других рыбаков, а если и отличался, так только расхристанным видом. Его руки лихорадочно выбрасывали из моторки рыбу. Рыбы было много, даже странно, как она могла поместиться в такой лодчонке.

— И где ты столько нахватал? — спросил Костик, оттаскивая полную корзину.

— Где все, — буркнул Сипаткин, не прекращая работы.

— Говори! Вон Хомутов на что уж рыбак, а и то в два раза меньше привез.

— Не знаю, не знаю, — скороговоркой выпалил Сипаткин. — Вешайте скорей, есть хочу.

Павлик помог перенести корзины.

— Деньги нужны? — спросила Валентина, взвесив улов.

Сипаткин нервно почесал под засаленной кепчонкой голову.

— В твоем ящике целей будут.

— Слава богу, а то другим может не хватить, любителям тети Полиного учреждения.

В помещении появился Витька.

— Салют единоличнику! — крикнул он Сипаткину. — Опять полненький пришел?

— Где там, Викул, откуда, — завздыхал Сипаткин, — так. Кое-что.

Витька пригрозил пальцем:

— Смотри, выслежу. Кончится твоя монополия на сома и шарана.

— А почему его зовут то Викулом, то Витькой? — шепотом спросил Павлик у Костика.

— Это ты у него спроси, в Витьку решил переименоваться, мальчишек колотит за Викула.

Одет Витька был не по-рабочему: узкие, отлично отглаженные брюки без манжет, небрежно сидящая пестрая рубашка навыпуск, с карманами внизу, узконосые открытые туфли.

Получив квитанцию, Сипаткин еще раз оглянулся, словно кто-то намеревался отобрать ее, аккуратно сложил, спрятал в кармашек спереди штанов. Потом вобрал в плечи голову и быстреньким, нервным, суетливым шагом вышел на причал.

Сел в лодку, точным движением ноги завел мотор, потянул ручку руля, и лодка с оглушительным треском вылетела на середину желоба.

— Ох и рыбак! — сказал Павлик. — Говорят, он чемпион у вас?

— Умеет ловить, — проговорил Костик. — Скрытный, бестия… Никто не знает, сколько у него вентерей и где они стоят. Пробовали ребята выследить, подкрадывались, чтоб не спугнуть, на бабайках гребли. Да где там! Как селезень, не подпускает к себе. А места знает, как никто. Пустой не приезжает.

— Хитер, — сказал Павлик.

— У нас смеются над ним все. Нервная жизнь у него — не позавидуешь.

В весовой раздался хохот, из дверей выскочила Аля, за ней Витька.

— Получишь у меня! — погрозила она ему не очень-то грозными кулачками. Витька догнал ее, схватил за руки, и воздух прорезал визг.

— Тише ты! Мамка в Белгороде-Днестровском услышит, — Витька стал заламывать ее руки назад.

— Отстань! Ну!

Вдруг Витька обхватил ее за талию, с необычной легкостью вскинул, поднес к краю причала и поднял над водой. Аля зажмурилась и заболтала ногами, испустила такой пронзительный визг, что Павлика что-то полоснуло внутри. Он отвернулся. А может, это враки, что Игорь с нею дружит?

Витька отпустил Алю. Быстренько перебирая ногами-спичечками, она ушла в весовую, а Витька сунул в карманы руки, посвистывая, походил по причалу, подумал о чем-то и пошел к строящемуся клубу. У берега против клуба стояла лодка, возле нее по грудь в воде топталась женщина. Она была в платье и платочке, и плечи ее ритмично двигались. Время от времени она сгибалась, руками доставала со дна ил и грузила в лодку.

Павлик уже знал, что ил идет на обмазку стен, и не удивлялся.

Со стороны клуба раздались женский хохот и крики.

«Витька забавляется», — подумал Павлик, и ему почему-то стало неуютно.

От зноя и впечатлений гудела голова. Павлик побрел разыскивать отца.

Отец сидел во дворе домика на бочке и углем рисовал деда Тамона. Трое мальчишек обступили его и таращились, как на чудо. Восторженный шепот их смешил Павлика. Он присел на перевернутый казан и стал наблюдать за Тамоном.

Занятный был у Игоря учитель! Низенький, коренастый, с темно-русой в рыжинку бородой и такими же усищами, он сновал по двору. Возле домика на деревянных вешалах висели связки пеньковой снасти с крючками. Тамон снимал связку за связкой, подходил к большому казану с кипящей на огне смолой, переламывал каляную связку на колене и опускал в смолу, держал так, ожидая, пока лишняя смола стечет в казан, и неторопливо шел к вешалам, навешивал снасть и брал сухую связку.

Работал он как заведенный, размеренно, точно и беспрерывно говорил отцу:

— Около крючков покоя нет: то надо просмолить, чтоб снасть не попрела, то крючки точить — вечно тупятся о разный сор. Да и сердце ест жало, и морская вода…

— Вы сказали «сердце»? — спросил отец.

— Ну это медуза по-рыбацки. Такая, знаете, скверная штука, подагра ее разбей, ест жало — хоть плачь. А потом с самоловом дело такое: две недели можно возвращаться пустому, а потом как зацепит одна или две коровы — в лодку не вместятся. Пятый день ходим в море проверять ловушки — пусто, едва-едва на юшку набираем… Эй, Ананька, правду я товарищу говорю?

Ананька, мужчина в замасленной милицейской фуражке, лет под шестьдесят, не по-рыбацки тучный, толстощекий, багровоносый, сидел неподалеку на бревне и напильником точил крючки.

— Пусть сходят с нами, увидят, — ответил Ананька, — даже юшкой угостить сегодня не сможем. Хоть поллитру ставьте — не сможем.

— Плохо, — сказал отец, — а я думал, рыбак без рыбы не сидит.

— Идешь одалживать у вентерщиков, у них дело более ровно… Особенно густо у них не бывает, зато постоянно идет улов. У тех, кто с сетями, тоже всегда рыба, не то чтоб очень, но голодные не остаются.

— Ясно, — сказал отец, — а я думал, Дунай кишит рыбой.

— Было, — сказал Тамон, — еще на моем веку, когда и Широкого-то не было, на этом месте море плескалось, густо шла. Девать некуда было. Горы. Купцам сдавали. Да и сами, кто половчей, палатки при румыне открывали. Со всего мира сюда приезжали разные. Интересовались. Хо́тель для них срубили на два этажа. Может, видели — он и сейчас стоит. Такие чистенькие господа были. Ой-ой. Икру ложками черпали в этих палатках. Уху им из живой рыбы тут же готовили. Жарили, варили. На лодках по Дунаю катали, в ерики возили. Шутки, смех. Ох-ах. «Счастливые, — говорили, — в такой красоте живете, невиданная на земле красота». Оставались бы здесь пожить, ил помесить ногами, порыбалить. Так нет. Все почему-то уезжали.

Рыба тогда шла получше. Пузанок был — вкуснейшая рыбица, так совсем исчез. Плохо. Моторы пораспугали, и рыбаков развелось невесть сколько — за одной селедкой пятеро гонятся. Да и снасти стали хитрей. А рыбка-то ведь не до бесконечности…

На Тамоне были мятые хлопчатобумажные штаны, кирзовые латаные сапоги и солдатская гимнастерка с петельками от погон.

Он работал непрерывно и ни на минуту не умолкал.

— Вот вы спрашиваете, откуда я родом. Не знаю. Издаля, словом. Одни сюда бежали с нижней Волги, до сих пор одну сеть зовем «астраханкой», другие с Кубани, третьи из-под Твери, и бежали в то время, когда за старую веру гонениям подвергали народ. Помню, был малым, дедушка говорил со слов своего дедушки: когда воевали с турком, Суворову нужно было войска перевозить через Дунай, может, под Измаил, может, еще куда — не знаю. Позвал он наших рыбаков, вмиг перевезли на своей посуде русскую армию. И потом в благодарение за это царь спросил у нас: что хотите — деньги или что еще? Рыбаки других посадов попросили деньги, а мы нет. Мы сказали, дайте нам воды, чтобы ловить в них безналогово рыбку.

— Ну и дал? — спросил отец.

— А то как же. Специальная грамота на право пользования этими водами хранилась в Шаранове, в примарии. Румын вначале признавал эту бумагу, не взимал налога, а потом словно позабыл и стал драть. Наняли мы адвоката, отвалили ему кучу лей, он и взялся наше дело выиграть. Два раза не удавалось, а он убеждает нас: «Ваше дело верное, выиграю процесс». И подал, значит, в саму Лигу, как она тогда называлась, в Лигу наций…

— И выиграл? — отец менял на планшете за листом лист, поглядывая то на Тамона, то на Ананьку.

— Не успел… Война.

Потом, продолжая смачивать в смоле снасти, Тамон рассказал, что по годам давно вышел на пенсию, и ему, как уловистому рыбаку, колхоз положил предельную пенсию — у колхоза есть фонд пенсий. Так что жить стало ничего.

Тамон говорил, а отец рисовал. Павлик тихонько подошел сзади к отцу.

— Смотри, смотри, эксперт, — отец стал показывать листы, затем пожаловался Тамону: — Знали б вы, как трудно угодить собственным детям! Все вокруг хвалят, выставки устраивают, в газетах отмечают, а вот такие типы, как этот, нос воротят.

«Ты прав, отец, прав! — подумал Павлик. — Тысячу раз прав, ох если бы ты хоть раз ошибся в этом».

На листах был нарисован дед Тамон, и, конечно, все б на стане сразу опознали его: вот он смолит связки снастей, развешивает их, привстав на цыпочки. На двух листах лицо его было нарисовано крупным планом, и оно было очень похоже.

Но… Но это был не тот Тамон, лукаво-мудрый, иронический, деликатно-тонкий, с острым блеском глаз, с точной, сдержанной силой в движениях и жестах. Это была внешняя оболочка его — все выписано: и морщинки, и крупный нос с усами, волосок к волоску. Даже из ушей торчат пучки волос! Это был старик, морщинисто-добрый, усталый старый старик, но не тот дед Тамон, каким видел его Павлик!

— Ну как? — Отец показал последний лист. — Думаю в картину его ввести. — Силища! Первоисточник жизни.

— Введи, — сказал Павлик.

— А как наброски? Чего ты все молчишь? Не нравятся? Ты можешь хоть раз прямо сказать?

— Ничего, — сказал Павлик. — Я б на некоторых поглубже дал характер и нарисовал бы свободней. Уж очень штрих у тебя тяжел, подробен и убивает подтекст…

— Ну что я вам говорил! — воскликнул отец, обращаясь к Тамону. — Слышали? Какие слова знает! Профессор! Никакой благодарности от детей! — Они оба громко рассмеялись.

Павлик отошел. Он уже ругал себя. Ну что стоило сказать: «Молодец, папка, здорово!» Но ведь не был же отец молодцом, и все в его работах было вовсе не здорово!

Обеда у рыбаков, видно, не было, или Павлика с отцом забыли позвать. Они купили в ларьке две банки говяжьей тушенки, хлеба и тех же «Яблучных» конфет. Кое-как пожевали. В тушенке было полбанки жира и клейкого, несъедобного желе — его пришлось выкинуть.

Ах, как хотелось во время еды поговорить насчет Али: как она ему? У отца опыт, он насквозь видит человека. Но говорить с ним на такие темы Павлик не привык. Да и не решался.

Они жевали хлеб с холодной тушенкой и молчали.

Над окном вились ласточки — их здесь была уйма, — да на той стороне желоба меланхолически и размеренно куковала кукушка.

— Пойду еще порисую, — сказал отец. — Не хочешь полежать?

— Что ты! — И, подумав немного, Павлик спросил: — Па, а мы еще долго будем здесь?

— Почему ты спрашиваешь?

— Так просто. — Павлик и сам не знал, зачем задал этот вопрос. Его мучили предчувствия, что жить здесь они будут недолго, а ему так не хотелось уезжать.

— Конечно, долго. Я думаю тут основательно поработать. Очень приятные здесь люди. — И потом, вспомнив что-то, Павлик знал — что, добавил: — Ну, не все, конечно, но большинство.

Они разошлись: отец к Тамону, Павлик на пункт. Там для него был центр рыбацкого мира. Почему-то на Павлика вдруг напала грусть, напала и до вечера не проходила. Даже Костик не мог развеять ее своими выходками. И ведь никакой причины вроде. С Игорем все в порядке. Даже не обиделся на него, Павлика, что не предупредил письмом о приезде. Только почему это Игорь так долго не возвращается? А вдруг насовсем уехал? Да нет, чепуха: с чего бы?

Приближался вечер. Где-то неподалеку закричало сразу несколько лягушек. На Широкое ложились прозрачные сумерки. Солнце стояло низко над морем, над тем самым, которое только на минуту увидели они позавчера с фелюги.

Мимо прошел Филат и улыбнулся Павлику:

— Не скучаешь?

— Что вы!..

Но сказал неискренне.

Ему вдруг очень захотелось увидеть отца, сказать ему несколько добрых слов, чтоб не обижался на его, в сущности, глупые нападки. И чего нападать? Рисует, как считает нужным, и пусть рисует: его уж не изменишь. Мало ли в мире неважных художников? Ведь он отец и так хорошо к ним относится, а это главное. Павлик пошел от домика к домику в поисках отца. Везде кипела работа: кто чинил дель на обручах вентеря; кто методично и упорно, сгорбившись, точил все те же крючки самолова «пилкой» — так рыбаки называли особый напильник; кто смолил снасти. А возле одного домика Павлик увидел такую картину: рыбак с тоненькими усиками красил в лодке новую капроновую сеть. Он окунал белую сеть в лиловатую воду, поднимал, расправлял и полоскал.

— Белую рыба издаля видит, — сказал рыбак, — а в такую идет как дурная…

Отца нигде не было. Не нашел его Павлик и дома.

— Вроде бы в ларьке видала его, — сказала тетя Кланя, подметавшая двор.

Глава 7 ЗВЕЗДЫ НАД МОРЕМ

Ларек был набит рыбаками. Встав на цыпочки, Павлик увидел отца. Он сидел за столом, что-то говорил, и после каждого его слова рыбаки громко и не в лад хохотали. Рядом с отцом сидели Унгаров и парень в черной рубахе, который в день их приезда не очень-то любезно разговаривал с отцом в рыбацком доме; все его звали Петром. Отец говорил, держа на весу стакан — вино в нем плескалось, — и время от времени отпивал немного.

В руках рыбаков тоже были стаканы: и у тех, кто сидел за столом, и у тех, кто стоял у прилавка, у стен и у огромной бочки. Одни закусывали копченой рыбой, другие хрустели редиской.

В ларьке было накурено — дым тучей висел у потолка и потихоньку выплывал из двери.

— А платят вам за картинки к книгам хорошо? — спросил кто-то.

— Когда как, немало, в общем. Да ведь в Москве и расходы соответственные. Это у вас тут полунатуральное хозяйство, а у нас хочешь взять щепотку петрушки — плати на рынке гривенник, приглянулся пучок редиски — раскошеливайся.

— Ну это ясно, — проговорил Унгаров, — а чего бы вам, Александр Сергеевич, в море с нами не сходить, может, сгодилось бы потом, про наш труд рыбацкий нарисовали бы. Это теперь в моде — труд-то описывать. Даже как-то читал, и совещания созывают, и на них, значит, все к жизни зовут вашего брата, к труду. А то совсем, говорят, пооторвались и, значит, не отражаете…

— Отражать нужно, — сказал отец, — но чтоб было реально и художественно. Вы понимаете меня? Чтоб было правдиво.

— Точно! Только так, — подтвердил Петр, залпом допивая свой стакан, — я б за вранье — за шкирку и в море. — И он жестом показал, как делал бы это, и Павлик, все еще стоявший на цыпочках у порога, увидел его крючковатую с черными ногтями пятерню. Ох как не хотел бы он попасться в эту пятерню!

— Обязательно схожу с вами, — сказал отец. — Налейте, пожалуйста, еще по стакану… Да, да, всем, и мне тоже… Схожу.

— Так давайте хоть завтра, пока море ничего, не болтает.

— Идет, — сказал отец, — завтра так завтра, чего откладывать.

— Часа в четыре приходите.

— Да нет, пораньше, в полчетвертого, — подал кто-то голос, — теперь рано светает.

— Утра? — спросил отец.

— Неужто дня, — усмехнулся Унгаров, отпивая небольшой глоток вина. — Да вы не беспокойтесь: придем, разбудим… Филат, это на тебе!

— Добро́, разбужу, — отозвался шкипер. — Сегодня пораньше ложитесь, а то завтра глаз не продерете.

— Папа, и я! — вдруг крикнул Павлик. Нет, не крикнул, это само вырвалось из него, и он покраснел, когда наконец осознал, что сделал глупость.

— И ты здесь? — спросил отец, чуть хмурясь. — Ходишь за мной по пятам? Ну как, возьмете его, ребята?

— Пусть едет, немаленький уже, — разрешил кто-то из табачного чада.

Тетя Поля то и дело наливала из чайника вино и просила:

— Ну, Егор, битюг эдакий, совсем прилавок продавишь… Васька, осади, весы сейчас на пол полетят.

Но лицо у нее было довольное, еще более румяное: наверно, потому что торговля шла хорошо. Павлик вспомнил, как на фелюге она жаловалась, что план у нее — сто рублей в день, три тысячи в месяц, и если она перевыполняет его — получает к ставке прибавку в сорок пять процентов; но как тут выполнишь план, если рыба идет плохо и заработки у рыбаков мизерные!

— А тебе не налью… Хватит уже! На ногах едва стоишь, — вдруг сварливым голосом сказала тетя Поля. — К движку пора идти, темнеет, а ты…

Через головы рыбаков Павлик увидел бледненького человечка в сплющенной кепке. Слегка покачиваясь, он стоял у прилавка и неподвижными, мутными глазами смотрел на тетю Полю.

— Уйди! — закричала вдруг тетя Поля и замахнулась на него. — Чтоб тебя! Добром прошу — не лезь… Мало одного выговора? Совсем с должности полетишь. Механик называется. У-у, — в голосе ее было столько жалостливости и ненависти одновременно, что Павлику стало не по себе. Он и не знал, что эти чувства могут идти рука об руку. И еще вот что поражало его: не разрешая механику больше выпить, она наносила ущерб и себе.

Механик обиженно махнул рукой, отпрянул от прилавка и стал протискиваться к выходу. Наступил Павлику на ногу и обдал винным запахом. Павлик посторонился от двери, и механик заковылял в сумерки.

Скоро неподалеку застучал, захлопал с перебоями движок, и волоски свисавшей с потолка лампочки стали потихоньку накаляться, то разгораясь, то слабея, пока не установился ровный накал.

— Не упился, знать! — весело сказал Унгаров. — В чувствах.

— А то как же, — не без хвастовства заявила тетя Поля, — не первый месяц с ним, знаю его норму.

— А сколько я выпью, знаешь? — спросил Унгаров.

— Ты? — Тетя Поля смерила его оценивающим взглядом. — После восьмого язык станет заплетаться, а после…

— А после десятого опять все в норме! — сказал под общий смех Унгаров. Его, видно, здесь любили.

Между тем винопитие продолжалось. Пошли разные рыбацкие истории, случаи, анекдоты, подчас солоноватые. Рыбаки не всегда сдерживали себя, и тетя Поля то и дело одергивала их:

— Выгоню, если будете выражаться! Темнота и бескультурье!

Но Павлик-то отлично понимал: никого она не выгонит, а если и поругивает матерщинников, так только из-за отца. Давно привыкла.

С час еще, наверно, гудел ларек. Потом отец спросил, не вставая из-за стола:

— Сколько там? Подсчитайте, пожалуйста.

В наступившей тишине громко защелкали костяшки счетов.

— Пятнадцать сорок, — произнес звучный, сдержанно-радостный голос.

— Ого, — зашумели рыбаки, — на сколько выдули! Так вы, Александр Сергеевич, и домой не доберетесь… Подчистую обобрали вас.

— Пустяки! — Отец сделал рукой протестующий жест и полез в боковой карман спортивной куртки на «молнии».

Вдруг в ларьке погас свет, и раздался испуганный голос тети Поли:

— Спокойно!.. — И тотчас почти одновременно с голосом чиркнула спичка, огонек подплыл к фитилю керосиновой лампы. — И трех ему много, — вздохнула она. — Два. Большего от меня не дождется. — Она быстро оглядела рыбаков и магазинные полки, на которых блестели резиновые сапоги, флакончики духов «Кармен» и тюбики крема от загара.

«Боится», — подумал Павлик и отошел от двери — из нее шумно повалили рыбаки.

Вокруг было темно: погасли окна домиков, лампочки на причале рыбоприемного пункта. Слабо отражая небо, тускло поблескивала вода в желобе, а за домами глухо и враждебно шумел высоченный, выше человеческого роста, камыш. Кто-то зажигал спички и кого-то окликал, кто-то посмеивался и пьяновато напевал. Павлик хотел позвать отца, но стеснялся: еще подумают, что испугался темноты.

Отец где-то затерялся. Люди угадывались по черным силуэтам на фоне неба, и Павлик осторожно пошел за чьими-то голосами в беспросветный сумрак ночи. Сзади вдруг что-то шлепнулось в воду, раздались ругань и смех. Кто-то оступился, полетел, и его стали вытаскивать из воды, перешучиваясь и хохоча.

Павлик пошел еще осторожней. Прежде чем ступить на кладь, нащупывал носком доску. Сзади кто-то подгонял его. Спереди он все время наталкивался на кого-то. Выйдя к рыбоприемному пункту, куда привел дощатый тротуарчик, Павлик решил пропустить всех торопившихся и не спеша пошел один.

У темной стены здания, за углом, стояли две фигуры, и Павлик услышал приглушенные голоса.

— Глупая ты, — говорил мужской голос, и Павлик сразу узнал Витьку. — Ну чего ты на меня взъелась?

— Уйди, — сказал другой, конечно, Алин голос. — Уйди, тебе говорят!

— Дурочка… Подумаешь. Я б на твоем месте…

— Отстань от меня! Ну?

— Другие с этим не считаются, а тебя точно из архива вытащили с инвентарным номерком и пыль сдуть забыли.

— Убери руки. Как двину сейчас!

— Ага, понял! Его ждешь.

— А тебе чего?

— Тебя жалко: пропадаешь напрасно. А ведь ты хорошая. Подумаешь, дело какое… Трагедии устраиваешь из-за пустяка.

— Убирайся!

— Думаешь, ты ему нужна? Или в Москву уехать захотела? Там полно девочек поинтересней тебя. Да и его отец не из таких, чтобы тебя принять. Видала — зубр! Столичный, лощеный. А ты кто? Ну кто, скажи?

— Уйди!

Павлик вдруг услышал возню в темноте, сопение, скрип досок, и мимо него, легонько постукивая каблучками по доскам, пробежала невидимая в темноте Аля.

Павлик застыл, притиснулся к стене. На лбу выступил пот. Возле него медленно проскрипели доски, и на фоне тускло отсвечивающего желоба он увидел широкий силуэт.

Павлик постоял немного у стены, отдышался и медленно побрел к себе.

Все дома́ в темноте были похожи на тот, в котором жили они с отцом. Павлик подходил к каждому и трогал ручку: на их двери ручка была плохо прибита и дергалась. На ощупь вошел в свой дом и, вытянув вперед руки, добрался до койки. «Надо всегда ходить со спичками, иначе и в воду свалиться недолго».

— Па, ты здесь? — негромко позвал Павлик.

— Где тебя носит? Полчаса жду.

Ох, рассказать бы ему про все, что слышал только что. Да разве можно говорить отцу о таком? И язык не повернется.

— Блуждал впотьмах, — сказал Павлик.

— Чувствую. Нравятся рыбачки́? Я без ума. Какой народ! — Отец заскрипел койкой, видно, вытянулся. — Сильный, крепкой крови. Работенка-то у него будь здоров и оплачивается не дюже, а не ноет, не хнычет… Лютый, одним словом, народ!

— Да, — сказал Павлик.

— Слыхал, как слушали меня? Понятливые. Юмор понимают. Доходит он до них, даже самый тонкий. С такими людьми мир перевернуть можно. Вот откуда берутся Суриковы и Пугачевы! Будь здоров! А какие вежливые! Слыхал, как со мной разговаривали?

— Слыхал.

— У другого в Москве звание действительного члена-корреспондента Академии наук, а этому не обучен. Природная деликатность у них. Все ненаносное, все природное. Как уговаривали меня отправиться завтра с ними в море… Ох, совсем забыл, пора спать! Ну, спокойной ночи, Павлик.

— Спокойной.

Эта ночь не была для Павлика спокойной. Он все боялся, что они проспят, что за ними забудут прийти. Конечно, отец был навеселе, и ему казалось, что рыбаки только и думают о нем, о своем обещании взять его в море, что они без него и ставридки не поймают… Чудак! Заносит его иногда.

Павлик то засыпал, то просыпался и подбегал к подоконнику, где лежали часы отца. Вначале золотистые стрелки показывали час ночи, потом полвторого, потом без пяти минут три. Потом вдруг сразу — без десяти минут четыре. Павлик в ужасе вскочил:

— Па, вставай! — и дернул его за локоть. — Проспали, бежим!

Они лихорадочно оделись и, не успев умыться и пожевать чего-нибудь, побежали к унгаровскому дому. По желобу низко стлался туман, и в этом тумане то и дело слышался треск моторов — звеньями уходили рыбаки на проверку снастей и ловушек: одни к вентерям, другие к перетяжкам — снастям с сотнями наживленных крючков, третьи к самоловам, четвертые к селедочным сетям…

Может, и унгаровцы уже ушли в море проверять ставник? Чего ж не забежали за ними? Филату было поручено. Как пить на отцовские денежки, так первый был, а как разбудить, так забыл…

По сырым от росы кладям прибежали они к унгаровскому дому. Дом молчал. Поблизости у причала стояла фелюга, а уходили унгаровцы на подрезку ставника только на ней.

— Выходит, они здесь? — сказал отец, кутаясь в плащ.

Павлик заглянул в окошечко и увидел спящих рыбаков. Он ничего не понимал.

— Может, их надо разбудить? — спросил Павлик.

— Вряд ли. У них будильник есть… И зачем мы с тобой так рано поднялись? Ох как спать хочется! — Лицо у отца было со сна помятое, под глазами набрякли и чуть отвисли сероватые мешочки, в эти утренние минуты было видно, что он немало пожил на земле.

Солнце еще не взошло, и небо на востоке было нежно-розовое, легкое, как на картинках бездарных базарных мазил, продающих лакированные фанерки с идиллическими пейзажиками: хатки, заря, кипарисы…

Из клочьев тумана высунулся острый задранный нос моторки.

— Доброе утро, — сказал какой-то человек.

— Здравствуйте, — хором ответили Павлик с отцом.

— Да что вы чикаетесь, будите их! Разоспались.

Отец пожал плечами. Лодка унеслась в сторону Дуная, и они так и не узнали, кто это был.

Небо все пуще наливалось розовым. С легким щебетом носились ласточки. Где-то подала кряхтающий голос сонная лягушка и тут же смолкла, точно поняла: нельзя такими звуками ломать красоту и свежесть утра. С метелок камыша зябко падали капли. На том берегу желоба в развесистой иве снова заработала безотказная кукушка.

Дверь дома вдруг отворилась, и на крыльцо вышел сонный Унгаров, босой, в кое-как подтянутых штанах, в расхристанной нижней рубахе. Почесался под мышками, протяжно зевнул:

— Не пойдем сегодня… Слышите, как море шумит? Нельзя подрезать при большой волне.

Опять зевнул, помял в руке небритое, чуть отекшее худое остроносое лицо.

— Раза два уже выходил — шумит… Идите спать.

— Беспокойный, — сказал отец, когда они возвращались к своему домику, — простой человек, а какой…

Спалось Павлику плохо. Он ворочался, горевал, что все так получилось, что море шумит, а это ни к чему.

Он встал около семи утра, когда отец еще спал, и вышел из дому. Многие рыбаки уже вернулись и чистили рыбу на уху. У причала рыбоприемного пункта стояло небольшое суденышко «Байкал», и Костик с рабочим Титом стаскивали с него ящики со льдом и солью, грузили в решетчатых деревянных контейнерах сардель и более крупную рыбу вчерашнего и сегодняшнего улова.

Павлик подошел к Тамону. Встав для удобства на одно колено, дед топором разделывал севрюгу: отсек хвост, нарубил, но не до конца, чтобы рыба не распалась. На досках причала, рядом с его сапогами, лежали зыбкие внутренности, и было отчетливо видно, как беспрерывно, с правильными промежутками сокращается и пульсирует маленькое темно-розовое сердце.

Павлику стало не по себе, и он отвернулся.

Отставив топор, Тамон принялся ножом разделывать внутренности, отделять желчь, потом стал вырезать и скоблить плавательный пузырь, очищая от слизи.

— Поймали? — спросил Павлик.

— Трех сдали, сорок кил потянули, а эта на пропитание… Заходь с батькой.

— Спасибо. А зачем вы очищаете пузырь?

— Это клеенка. Повешу его на плетень, высохнет, а потом все склеивать можно. Даже стекло берет.

Тамон пополоскал изрубленную севрюгу в воде, красными короткими пальцами потер внутри вскрытого брюха, смывая кровь.

Павлик оглянулся на доски. У грубых, просмоленных, высоких — до пояса — рыбацких сапог Тамона еще сокращалось севрюжье сердце. Павлик быстро пошел к мосткам и здесь услышал хриплый мужской крик и высокий, с надсадом — девичий. Громадная, метра с два, похожая на акулу белуга с вспоротым животом лежала на причале. Крик раздавался в весовой. Бежать туда, как ротозею, было неловко. Павлик присел возле белуги на корточки. Кончиками пальцев потрогал плавники, скользкую шкуру. А до его слуха долетал Алин голос:

— Хватит уже! Совсем на голову сядете! Всем икры захотелось…

— Так ведь сто грамм прошу… Под закуску…

— Все мало? Вон сколько рыбы себе навялили, и сельди соленой полно!..

— Ох, какая ты несговорчивая! — говорил хрипловатый голос. — Много прошу будто. Дьяков разрешает…

— Рыба уже не его, — твердила Аля, — сам получил триста граммов, как поймавший, а тебе ни грамма… Закон такой…

К ставнику они выехали поздно, часов в шесть, на вечернюю подрезку.

Павлик с отцом сидели на фелюге, а звено разместилось в огромной лодке — магуне, и шла она на буксире за фелюгой. Отец что-то набрасывал в блокноте на носу фелюги, а Павлик пристроился рядом с Филатом.

Локти шкипера лежали на рубке. Слегка согнувшись, он глядел вперед и правил ногой — она упиралась в румпель. Замасленная кепочка его торчала козырьком вверх. Скуластое, неровно загоревшее лицо, отчего оно казалось грязноватым, было внимательно и строго.

Рыбаки, сидевшие внизу, на днище и по бортам магуны в заношенных, обтрепанных телогрейках и пиджаках, были сумрачны и молчаливы. Один, надвинув на лицо зимнюю армейскую шапку, дремал, другой, перевалившись через борт, набирал в кружку дунайской воды — набрал, выпил и передал другому — пожилому, с грустным, обрюзгшим лицом. Всех их Павлик видел за столом и в ларьке, но не знал еще, как кого зовут.

Впереди появилось море. Оно было неправдоподобно белое, а небо над ним темно-синее, тяжелое, угрюмое. А ведь все должно быть наоборот! Никогда не видел Павлик такого моря.

Филат, неотрывно смотревший вперед, покачал головой.

— Что? — придвинулся к нему Павлик.

— Подрезать будет плохо. Неспокойно. Кабы сети не порвало, не перекрутило. Делов столько от этого шторма…

Еще не кончились берега, еще по обеим сторонам темнели заросли камыша, еще фелюга выходила из устья реки, а Павлик уже почувствовал, что и впрямь море не очень-то спокойное: судно слегка закачало. Качку ощутил и отец. Он отложил карандаш, пропустил меж коленей толстый трос, попрочнее утвердился на носу и только после этого снова взял блокнот. «Молодцом», — подумал Павлик, покрепче вжал пальцы в шершавую крышу рубки и огляделся.

На миг представил географическую карту: дельту Дуная на ней и Сулинское гирло, по которому они шли, и что-то внутри его стиснулось.

Фелюгу качало все сильнее, и Павлику было приятно: наконец-то он испытает хоть маленький штормик! Плотный ветер набивал рот, обжимал на худом теле спортивную курточку, стискивал на длинных ногах узкие брюки, холодил и пронизывал тело.

Впереди было море, открытое море, и больше ничего. Справа на тонкой полоске земли смутно виднелись какие-то крошечные строения. Павлик стал пристально вглядываться в них.

— Сулина, — сказал Филат, — румынский город… Вон видишь, церковь посередине, а вон дома… Мой батька там работал до войны, и я мальчонкой бывал.

Качка усилилась. Фелюгу и магуну высоко подбрасывало и опускало, и внизу, где-то под днищем, всем телом ощущал Павлик сильные толчки, удары, словно судно стукалось о грунт. Филат сразу догадался, о чем думает Павлик.

— Бьет, — сказал он, — о дно бьет. Сильно замывает устье… Вон видишь лозы в море — на косах, так там не глубже метра… Ох, сколько с горы несет ила!

Филат повел ногой, лежавшей на румпеле, фелюга изменила курс и пошла правей. Бить стало слабее.

Внезапно Павлик увидел в море неподвижный темный предмет: что-то вроде парохода, с трубой и надстройками, но сидел он слишком глубоко в воде.

— Затопляк, — произнес Филат. — Немец. Транспорт. В войну драпал с Крыма, да наши бомбардировщики накрыли. Так и полузатонул…

— А что он вез?

— Обмундирование и продукты… Многие у нас после войны таскали с него фрицевские шинели, да и консервы долго жрали.

— С парохода?

— С транспорта. Чего им пропадать? Знаешь, как после войны жили — в хатах хоть шаром покати, с голода пухли. Сам не раз нырял и шарил по трюмам, мальчишкой был чуть постарше тебя…

Изредка над ними с хриплым криком пролетали чайки и какие-то тяжелые черные птицы.

Задирая голову, Павлик неотрывно следил за ними.

— Бакланы! — сказал Филат с ударением на последнем слоге.

«Ого! — обрадовался Павлик. — Сами бакланы, птицы моря и ветра!..» Сколько читал он в рассказах и стихах о них, неизменных спутниках бурь и штилей, матросских легенд и сказаний. И теперь они едва не касались его лица своими крыльями.

— Да-а-а, — мечтательно произнес Павлик, — красивые…

— Чего-чего? — не расслышал Филат, и не успел Павлик повторить, как шкипер резко бросил: — Первые враги рыбака… Гляди, сколько их на кольях! — Он мотнул головой в открытое море, и Павлик увидел в полукилометре от фелюги частокол из кольев, на которых сидели десятки таких же черных птиц. — Видно, рыбка есть, чуют. Жулье — прямо из сетей воруют улов. И знаешь, сколько жрут? Больше человека разов в десять. Один год даже команда у нас была по истреблению бакланов, из винтовок били: рыбу отпугивали от сетей… Ох и вредняги!

Павлик тихонько вздохнул. Он мог бы и не слышать этого.

Лучше б бакланы оставались теми, о которых Павлик читал. Но что поделаешь: рыбаки судят о них не по красоте крыльев, не по звучности их имени… Может, они и правы по-своему?

Филат и не догадывался о его мыслях, Павлик был образцовым слушателем, и шкипер комментировал все, что видел вокруг.

Оказалось, что поплавки, прыгавшие в воде, — от самоловов, тех самых снастей, на которых промышляет Тамон с Игорем; выяснилось, что слева находится поворотный буй в сторону Одессы, а справа — ревучий приемный сулинский буй; что затопляк обозначен на всех мореходных картах этого района…

Вдруг шкипер махнул рукой Сереге — он курил на палубе возле отца и через плечо заглядывал в блокнот. Моторист бросился к рубке, дробью простучал по трапу к машине, и фелюга тотчас смолкла. От внезапной тишины Павлик оглох. Голова чуть закружилась от качки и плеска волн о борт.

— Александр Сергеич, остаетесь или с нами? — крикнул Филат.

Отец стремительно вскочил с палубы, засовывая в карман куртки блокнот.

— Тогда давайте! — Филат за трос подтащил к фелюге магуну, и отец потянулся к ней ногой.

— А я? — закричал Павлик. — А я?

— И ты, и ты, — успокоил его Филат, — только тише, всю рыбу попугаешь… Ну валяй, я подержу за руку.

Что-то резкое, что-то отчаянное захлестнуло вдруг Павлика. Не дожидаясь, когда моторист протянет ему руку, он с силой оттолкнулся от кормы и прыгнул в качающуюся магуну. Он не успел даже рассчитать расстояния, не знал в точности, куда приземлится. Два десятка глаз этих сумрачных, в душе, наверно, отважных людей смотрели на него, и он не смог устоять, не мог благоразумно перелезать с судна на судно, как отец.

Уже в воздухе стукнуло в голову: дурень! И тотчас вслед за этой мыслью он очутился в крепких объятьях Петра.

— Дьявол… Так и жизни решиться недолго!

— Видать, в Игоря породой, — усмехнулся Унгаров, — а ведь тоже городской закваски.

— А что? — тревожно спросил отец и вымученно улыбнулся. — Как это понять?

— Ну быстрей там, Филат! — крикнул Унгаров. — Разбирай бабайки… А понять это, дорогой папаша, обыкновенно: хорошо поставил своего старшого… Думаю, и с энтим карапузом не оплошал, а?

В лодке захохотали. Она отвалилась от фелюги. Рыбаки расселись на грубых банках. Павлика с отцом, чтобы не мешали грести, прогнали на нос, к пустым корзинам. И тяжелые длинные весла разом ударили по воде. Весла стучали ритмично и не очень часто и погружались не слишком глубоко, но магуна летела быстрей, чем за фелюгой.

Держась за толстый борт магуны, Павлик принимал лицом холодные брызги, и в душе его что-то звенело. Ах, как теперь было понятно, почему Игорь приехал именно сюда, к этим людям, к этим брызгам и дружному удару весел, к этой простой, ясной и прочной жизни… Ох, как проста и все же как непроста она! Но брат, видно, прижился тут: ведь рыбаки говорят о нем как о своем.

В лицо дул сильный ветер, грузно шатая море, но и он не мог сбить запах смолы, тухловатой рыбы и крепкого рыбацкого пота. Гребло шестеро, у каждого по веслу. Остальные натягивали на телогрейки прорезиненные фартуки, завязывали тесемки, топили в брезентовых рукавицах большие красные руки.

Прочно, словно привинченный, стоял Унгаров на носу, смотрел вперед и отрывисто подавал команды. На нем был короткий ватный бушлат — то, что когда-то было бушлатом, до того он был изодран, перештопан, перепачкан слизью и чешуей — и высокие промысловые сапоги.

Лодка приближалась к частоколу жердей, перепутанных тросами. Несколько бакланов и белая чаечка, странным образом очутившаяся в их компании, снялись с кольев.

— Суши весла! — закричал Унгаров, ухватился за натянутый трос. — Гни головы, срежет! — заорал Павлику с отцом, и они тотчас присели.

Потом началась какая-то горячка и неразбериха: перехватывая то один, то другой трос, почти вываливаясь за борт, матерясь и крича, рыбаки повели лодку внутрь «двора» между вбитых в дно кольев, между тугих тросов. Павлика с отцом просили перейти то в один, то в другой конец лодки, ненароком толкали, больно наступали на ноги, обрызгивали водой.

Потом магуна резко накренилась, и рыбаки, навалившись на один борт, стали выбирать из моря край сети.

— Сергеич, — крикнул отцу Унгаров, — может, подержишь эту ниточку?

— Добро! — отец с готовностью схватился за витой металлический трос. Павлик тоже вцепился в него.

Держать было тяжело. Особенно минуты через три. Первые мгновения Павлик оглядывался: в магуну сыпалась серебристая мелочь, плоские, как щиты, шипастые камбалы, какие-то крупные длинноузкие рыбины; темные квадратные крабы стремительно разбегались по углам, под ноги рыбаков и под корзины; звучно шлепались скользкие водоросли.

Потом держать трос стало трудно, и Павлик не в силах был обернуться. Он почти висел в воздухе. Отцово лицо налилось кровью. Его руки и половина туловища тоже вынеслись над водой. Чем дальше продвигалась лодка с выбираемым ставником, тем трудней, тем прямо-таки невмоготу становилось держать…

— Да вы отпускайте, травите потихоньку! — оглушительно, как выстрел, крикнул Петр. — Всех пересилить хочете?

Отец отпустил одну руку, перехватил другой пониже, и сразу исчезла неимоверная напряженность.

— Хватит! — крикнул скоро Унгаров, присвистнул и выругался. — Дрянь уловец-то! Все порвало и перекрутило.

— Ого, дрянь! — возмутился Павлик. Ему казалось, что поймали они на редкость много, даже крабы попались.

— Кошке на суп, — Унгаров сплюнул. — А ну дальше, ребята, дальше!

— Мы еще пригодимся? — спросил отец, прислонившись спиной к высокому борту магуны и потирая руку об руку. — Мы в полном вашем распоряжении…

Унгаров в горячке и спешке, видно, не расслышал его, да и отец предложил свои услуги каким-то нездешним, комнатным голосом, а здесь, чтоб тебя услышали, надо было кричать или ругаться, или предварительно толкнуть в плечо, а потом уже говорить. И, конечно, отца не расслышали…

— Покажи руки, — сказал он Павлику.

Павлик, как нищий на паперти, выставил ладони и ахнул: в нескольких местах по ним текла кровь. Кожа стянулась и горела, точно на огне.

Мать, верно, заахала бы, увидев его руки, или побежала бы за йодом и бинтами.

Отец был другой человек. Он тоже показал Павлику свои ладони, они были точно такие же. Он как-то странно, чуть криво улыбнулся:

— Ерунда, правда? Рукавицы бы надо для порядка, да откуда тут лишние… Только грязью не испачкай.

— Будь спокоен! — крикнул Павлик, поглядел на согнутые спины рыбаков, на пляшущих рыбин, на кипящее море и сразу забыл про боль в руках. Кинулся к рыбакам, потянулся к сети и стал выпутывать из ячей холодных толстых рыбин. Он швырял их на дно, взвизгивал, отдирал от ячеи за шершавую спину большого краба, вздрагивал в азарте, отпускал и выбирал сеть. Петр, стоявший рядом, немного потеснился:

— Полегче, полегче… Так не хватит надолго…

Вытащил запутавшуюся в складках странно-зеленую севрюгу и швырнул в волны.

— Зачем вы? — вскрикнул Павлик.

— А что толку-то с нее? Есть не станешь — горькая.

Объяснять было некогда. Волны плескали в борт, обдавали брызгами и водяной пылью. Сильно качало, и кружилась голова, кружилась не то от качки, не то от хмеля азарта.

Потом долго расправляли и на ходу штопали сеть, ставили ее на свое место, убирали в корзины рыбу, выбрасывая за борт мелочь и водоросли, потом выводили магуну из путаницы тросов, доставали громадные весла и в ветреных сумерках пошли по волне к фелюге, засветившей сигнальные огоньки.

— Полезете обратно или здесь останетесь? — крикнул Филат, укрепляя буксирный трос на гаке фелюги.

— Как, Павлик? — спросил отец, готовый перелезть на уютную фелюгу.

— Здесь, — отрезал Павлик.

— Здесь так здесь. — Отец подул на ладони и, как только фелюга затарахтела, сделал брезгливый жест, точно отряхнул руки от чего-то мокрого и неприятного. Потом опустился на корточки и придвинулся к рыбакам. Они, как и прежде, сидели на дне по бортам, и, наверно, снаружи казалось, что магуна пустая. Фартуки и рукавицы валялись в сторонке, в корзинах тяжело шевелилась рыба, резко пахло смолой и застарелым потом стеганок. В небе остро светили звезды, и Павлику было так неуютно, так непривычно и удивительно…

Рыбаки сидели, ссутулясь под защитой бортов, темные и сумрачные, курили и больше молчали. Молчал и отец. А Павлику не хотелось сидеть вот так, сидеть и молчать, когда вокруг было так необычно.

Он привстал и увидел на горизонте, но совсем недалеко, город весь в огнях — высокие дома, маяк и зыбкое сияние над ними. Наверно, это и была та самая Сулина, о которой говорил Филат, ногой двигая руль фелюги. Но Филата рядом не было, люди молча курили под бортами, и Павлик так и не решился спросить, что это за огни. А если бы и спросил — долго не простил бы себе: ведь не мальчишка он уже, черт побери!

Назад шли долго, куда дольше, чем сюда, к ставнику, и от плеска волн в борта и покачивания Павлик стал чуточку дремать. Он сидел рядом с Петром и Унгаровым, сунув руки в рукава, чувствовал крепкий запах их тел и табака и не видел берегов, а только высокие звезды над головой. Их было много в небе, как рыб в море, а может, еще больше…

Проснулся Павлик от сильного толчка, разлепив веки, зевнул, почувствовал ноющие ладони со стянутой кожей. Вдруг с него совсем согнало сон: он увидел Игоря.

Глава 8 БЕЛУГА

Брат стоял на причале и помогал привязывать фелюгу.

Только сейчас понял Павлик, как соскучился по нему за эти дни — ведь и поговорить-то не успели! Он спрыгнул с магуны и хлопнул Игоря по спине.

— Ты что так долго пропадал? Больше не уедешь? Не уезжай!

— Посмотрим… Давай, отец, руку, — Игорь подошел к магуне, — сорвешься еще… Ну как?

Отец не взял протянутую руку.

— Благодарствую. Я еще не так беспомощен… А поездка была превосходной, просто великолепной! — громко сказал он.

Павлик быстро оглянулся: никто из рыбаков, кажется, не слышал.

— Ну, идемте ко мне, — сказал Игорь.

— Поехали, сын, раз официальное приглашение поступило.

Они вошли в маленькую хатку, ту самую, возле которой отец рисовал Тамона. Внутри было не слишком уютно: три койки с прожженными солдатскими одеялами, у окна самодельный буфетик, стены пустые; правда, пол, неровный и щелястый, был подметен, а на столе ярким пятном белели чистые газеты.

— А это что? — Павлик показал на большую фанеру, висевшую на стене, — женщину с ребенком на руках; они были написаны резко и твердо.

— Ах ты, — всплеснул руками Игорь. — Единственное, что забыл снять, и то заметили! Рыбацкая мадонна это…

— Неряшливо, но сильно, — сказал отец, — я ведь всегда говорил, что ты талант… Но очень неряшливо. И все-таки действует. Намазал, наляпал, ни черта сразу не поймешь, а приглядишься — пробирает. Уловил что-то. Что, а?

— Да ладно, — сказал Игорь, — чего там. Ловил, да не поймал. Удивляюсь, что ты еще что-то находишь в ней…

Отец быстро повернулся к нему.

— Это почему же?

— Понимаешь, папа, мы с тобой не совсем одинаково смотрим на искусство. Я не знаю, признал ли ты даже сегодня Ван Гога, Матисса и Петрова-Водкина, хотя наши самые закоренелые ортодоксы теперь вынуждены считаться с ними, и…

— А я и сейчас повторю, — запальчиво сказал отец, — что твой Ван Гог — это гениальный неуч, и не больше, пройди он настоящую школу, он писал бы как следует, а не мял бы форму, как вареную картошку, — вспомни его «Едоков», не калечил бы натуру. Ведь покажи его картины детям — спать не будут…

— Ну в этом ты прав — Ван Гог не изготовлял снотворное, да детям оно и вредно… А вот если его картины мешают спать вполне взрослым дядям, если кое-кого они даже будят от сна… скажи, разве это так плохо?

— Ты уводишь разговор в другую сторону.

— Нет, — сказал Игорь.

— Да, — проговорил отец. — Его форма сошла с ума, почти так же, как и сам…

— Да ведь нет же! — с горячностью воскликнул Игорь. — Нет, нет и нет! Ну как ты не поймешь — он так сильно выразил время, так изнутри: его трагизм даже в форме, в лихорадке мазка, а не только в выражении лица… Ну а Матисса к нынешнему лету ты признал или все еще считаешь, что ему следовало бы заниматься росписью обоев, а не живописью?

— Представь себе, считаю! Пестрые пятна, раскрашенные одалиски, раскрашенные пейзажики никогда не будут живописью, какие там теории ни строй, как ни рекламируй его дешевенькое величие! Без глубины проникновения, без строжайшей верности натуре ничего не получится… И скажи, кому это нужно? Устрой здесь их выставку, приведи на нее вот этих тружеников, ведь засмеют же!

— Возможно, — сказал Игорь, — а возможно, и нет. Понимание приходит не сразу, настанет время — все поймут. Только надо, чтоб такие люди, как мы с тобой, помогали им в этом, а не защищали одну манеру письма, такую, как ты говоришь, доходчивую и нужную, но такую малокровную, унылую, бессильную, давно исчерпавшую свои возможности… Да что мы тут устроили диспут, как в Манеже?

— Ничего страшного. И все-таки ты, Игорь, должен сказать, в Москве работал техничней и точней.

— А кто знает, что такое точность? Разве правда в точности?.. Ну как вас, помотало малость?

— Было, — отозвался Павлик.

— А где Тамон с Ананькой? — спросил отец. — Они ведь здесь живут?

— Чаи у кого-то гоняют, комарами закусывают. У нас комар упитанный…

Павлик хохотнул и поглядел на отца — как он к этому отнесется?

— А в общем, ты молодец, Игорь, хоть и заблуждаешься во многом, — сказал отец и вздохнул, — не ожидал этого от тебя…

— Чего? — спросил брат.

— Думал, эта поездка — сумасбродство. Думал, есть в тебе что-то от моды, от юношеской бороды, битнических песенок, кривляния и игры в своеобычность. Другие ведь так утверждают себя в этом мире…

— Случается.

— Поверь старику, я и сам без ума от всего этого! — Отец широким жестом обвел вокруг, и, очевидно, в радиус этого жеста попадало не только Широкое, но и ставник в море, откуда они только что вернулись с Павликом, и Шараново, и вообще весь этот край.

— Да, здесь ничего, — согласился Игорь.

Отец тут же накинулся на него:

— «Ничего», хорошенькое «ничего»! Да я вижу, ты совсем заелся тут, ничего не видишь и не слышишь. Ведь этим бородачам по десятке в день платить не жалко, только бы позировали! А перед этими плавнями в ноженьки упасть можно! Что за рыбаки, что за парни — какая сдержанность и безыскусственность, какая цельность характеров и переживаний! И в то же время в них такая русская, такая национальная неприхотливость и выносливость: не бог весть как живут, а нет в их душах ни капли рабства, они независимы и тверды, а я уверен, что бытовые удобства и пресыщенность некоторых народов отнюдь не способствуют укреплению их нравственных устоев и не делают их лучше…

— А где ты встречал такие народы? — Игорь подпер кулаком лоб.

— Да не в этом дело. Я хочу сказать одно: хорошо, что русские люди не придают особого значения уюту и комфорту, они по своей сути не накопители…

— Всякие встречаются.

Отец отмахнулся от него.

— Ты не хочешь понять меня: широта, удаль…

Скрипнула дверь, и на пороге показались дед Тамон с Ананькой. На столе откуда ни возьмись появилась закуска — копченая рыба, колбаса, черная белужья икра в блюдечке, большими кусками нарезанный хлеб, клубника. Игорь достал из нижней дверцы буфетика бутылку «Московской».

— Да вы что! — возмутился отец, вставая. — Сдурели?

«Видно, Игорь специально привез из Шарапова!» — подумал вдруг Павлик.

— А как же иначе? — сказал Тамон, удовлетворенно поглаживая рыжеватую бороду. — Не каждый день к сынкам отцы приезжают… — На Тамоне была свежая ситцевая косоворотка, волосы на голове были старательно прилизаны.

Отец в испуге развел руками:

— Заговор, и только! Безобразие!.. Остается подчиниться большинству…

— Так-то верней будет, — буркнул Ананька, тоже одетый во все чистое.

— А мне что делать? — спросил Павлик. — Удалиться? Да? Я ведь в обществе профессиональных алкоголиков нежелательный элемент?

— У нас полная демократия, — сказал отец, — не гоним… Так, ребята?

— А куда ж его гнать? Я в его годы в море на бабайках с батей ходил… Пусть остается, — сказал Тамон. — Да, я там Унгарова встретил. Зовет вас. Идите, говорит, юшку хлебать. Свою, собственную…

— Куда здесь юшка! — Отец обвел рукой стол, сплошь заставленный угощениями.

— Счастливо! — Павлик выскользнул из хатки.

Ему что-то кричали вслед, но он не остановился. Его не выгоняли, и тем приятней было уйти самому.

Правда, он немножко переборщил — есть хотелось до зарезу! На мгновение Павлик подумал, что неплохо бы сейчас сходить на юшку к Унгарову. Да нет, нельзя одному — начнутся расспросы про отца и брата… Ладно уж!

Добравшись до своего дома, Павлик быстро разделся и, не умываясь, нырнул под одеяло. Его все еще шатало от моря, ныли руки, свистел в ушах ветер. Сон не шел. К полному его удивлению, отец явился довольно скоро, часа через два.

Павлик притворился, что спит.

— Ел? — Отец дернул его за одеяло.

Павлик всхрапнул, недовольно повел плечом и повернулся к стене.

— Ох и соня же ты! Ел? — Отец дернул посильнее. Павлик был вынужден открыть глаза и продемонстрировать сцену пробуждения.

— Ну чего тебе? Не хочу я есть.

Отец прошелся по большой комнате, потом подошел к темному окну. И долго так стоял.

Павлик пристально смотрел на него. «Что-то у них неладно получилось», — подумал он.

Отец сел на койку и стал медленно расшнуровывать туфли.

— Ты что, обиделся?

— С чего бы?

— А кто вас поймет. Хочешь сделать лучше — не принимаете. — Отец помолчал. — Вроде бы правильно — надо быть в гуще жизни, но ведь жизнь жизни рознь: бывает, и прокиснуть можно, и опуститься, и отстать, и оторваться… Понимаешь ли, Павлик, я тоже люблю простых людей, людей от народа, так сказать, от земли и воды, но ведь не все же среди них мудрые и хорошие, не все могут чем-то пополнить тебя, дать заряд, чему-то научить. Для ловли рыбы надо иметь в первую очередь выносливость, твердые руки и — а это, может, самое главное — толстую кожу на этих вот самых руках. А еще надо иметь неприхотливость и удовлетворяться самыми элементарными радостями. Ум, образованность, творчество здесь ни при чем. И надо быть полным идиотом, чтобы не понимать этого и поклоняться темному и косному. А ведь есть такие! Много странного в этом мире…

«О чем это он? — подумал Павлик, и ему стало жаль отца: ехал, спешил, надеялся, скрывал волнение, сдерживался, и, похоже, не все ладится у него с братом. — Стал бы он иначе развивать сейчас такую мрачную философию? И что это он вдруг? Ему ведь сегодня еще так все нравилось… Или, может, что-то случилось у него с Тамоном и Ананькой? Но ведь они такие деликатные, так уважительно держались с ним…»

Конечно, отец хочет немедленно услышать обо всем этом его, Павликово, мнение, услышать слова поддержки, а может, и помощи. Но в словах отца было столько неправды. Видно, его что-то задело, и теперь он никого не щадит.

— Очень странно, правда?

— Что странно? — спросил Павлик и, почувствовав какой-то удар изнутри, отрезал: — Мне, например, все ясно.

И, презирая и ненавидя себя за черствость и глупость, за дурацкую самоуверенность — не от Игоря ли нахватался? — Павлик резко отвернулся и уткнулся носом в подушку.

Его разбудили ласточки, так сильно кричали они под окном. Что-то колотилось о стекло, точно стучались в дом. Павлик вскочил, протер глаза и увидел: залетевшая в комнату ласточка бьется о стекло.

Павлик накрыл ее ладонью, взял в руки: темная сверху, хвостик вилкой и тупой короткий клюв. В ладонь горячими толчками бьет сердце. Павлик вышел из дому. Солнце еще не взошло. По желобу плыл холодный туман, обтекая ивы и камыш плавней.

Павлик поежился. Зевнул, поглядел на бусинки ласточкиных глаз и стремительно подбросил ее вверх. Ласточка исчезла в тумане.

Он вернулся в дом. Закутался в одеяло, согрелся и через минуту уже спал.

Павлик не помнил, сколько времени спал. Край его одеяла осторожно дернули.

Он проснулся, но головы не поднял с подушки, лежал, не открывая глаз, и опять внушительно засопел. Снова дернули — он не шевельнулся. Тогда чья-то проворная рука под одеялом скользнула к его ногам и тихонько защекотала пятку. Отец? Павлик разозлился: нашел время шутить!

И тут его сердце часто-часто забилось, ведь так любил будить его в раннем детстве брат…

Павлик рывком сбросил одеяло и открыл глаза.

У койки стоял Игорь. Он поднес к губам палец и закивал на спящего отца:

— Тсс…

Павлик вскочил с койки, бросился к нему, обхватил одной рукой за спину, а другой стал похлопывать по груди, по драной, измызганной стеганке.

— Не скандаль, — шепнул Игорь, — быстрей одевайся и тихонько…

Павлик не спрашивал, зачем он должен в такую рань одеваться и куда-то идти.

Отец лежал на боку. Лицо его в слабом утреннем свете было бледным и грустным, и он казался не таким красивым, и удачливым, а немного обиженным и не очень даже счастливым.

Павлика так и подмывало спросить у Игоря про вчерашнее: в чем дело? Но он сдержался: не время.

Братья на цыпочках вышли из дома и быстро зашагали по мокрым кладям. По доскам, бегущим от главной клади, скользнули к причалу, спрятанному в кустах, к остроносой лодке — у дунайских лодок нос и корма острые и приподнятые, они очень мореходные и не боятся большой волны.

Дед Тамон, в телогрейке и ватных штанах, в зимней цигейковой шапке, уже сидел в лодке.

— Доброе утро, — сказал Павлик.

Игорь не очень почтительно подтолкнул его.

— Влазьте, — Тамон посторонился, пропуская их. — Сейчас солнце взойдет. — Он дернул ногой по какому-то рычажку.

Отрывисто и молодо, как после хорошего сна, застрелял, затарахтел на весь желоб мотор. Они вылетели на середину рукава и помчались в сторону моря.

Павлика зазнобило от холода.

Игорь смотрел на него. Губы поджаты. Сух, непроницаем. Лицо в бурых пятнах загара, тонкий нос облупился. Что-то общее — и этот нещадный загар, и сдержанность, и одежда — объединяло его сейчас с Тамоном и со всеми теми, кто жил в этих плавнях. Но вот губы Игоря иронически шевельнулись, скривились в одну, потом в другую сторону. Павлик хмыкнул — сразу Игорь стал обычным московским парнем, смешливым и независимым, которого Павлик хорошо знал.

Вот Игорь нагнулся и что-то поднял из-под ног.

— Возьми! — Павлик поймал ватник.

Стал натягивать его, пропахший бензином и еще чем-то непонятным. Запахнулся, как в стеганое одеяло, и согрелся.

Небо на востоке быстро розовело. Застыли в ожидании солнца по берегам плавни, замерла и вода, гладкая, сизая от утреннего холода.

Они вышли не первые. Слева и справа отваливали от причала моторки. Кое-кто маячил впереди, на Дунае, куда впадал желоб.

Тамон поерошил короткопалой рукой рыжеватые усы, покачал головой и что-то сказал.

Игорь приложил к уху ладонь.

— Проканителились! — прокричал Тамон.

Вот и желоб, и Дунай позади. Они, как и вчера, вылетели в открытое море. Краешек солнца высунулся из-за горизонта. Море искрилось, пересверкивало тысячами бликов и красок, играло гребешками, слабо вздыхало, приподымая моторку, и широко дышало в лицо прохладой. Павлик замер. Разве можно было это написать, закрепить в неподвижных красках, приговорить к холсту? Краски на холсте или бумаге не умеют вспыхивать и меняться, даже краски гениальнейших мастеров — а они пытались это сделать! — не в силах плеснуть на тебя эту силу и мощь морского утра, этот звон, свободу и ширь воды, эту нежность, ярость, неразбериху, блеск, сумятицу цвета…

Лучи прорвались, хлынули, затопили мир, и море полоснуло по глазам Павлика. Он прикрылся от них локтем, так нестерпимо кричал весь этот утренний мир красками.

А Игорь видит это каждый день. Ну, может, и не каждый — иногда над морем тучи, туманы, хмарь, — но и тогда у моря свое лицо, и, возможно, оно не хуже, чем сейчас.

Брат сидел рядом с Тамоном. Сидел, как сидят все рыбаки, свободно и расслабленно, привалясь спиной к борту. Сидя так, не устанешь — тело отдыхает.

Что случилось у них вчера? Почему отец так рано вернулся? Поругались?

Солнце уже наполовину вышло из-за горизонта, раскаленное, брызжущее огнем, и выходило все больше и больше. Даже удивительно было, как быстро движется оно по небу! Только и заметишь это при восходе. А еще при заходе, когда солнце уходит за черту, только на другом конце горизонта…

Тамон привстал коленями на сиденье, потянул рукой снасть и принялся из-под ладони смотреть на море, куда-то вбок. Солнце било в глаза и мешало.

— Кажись, есть что-то! — Тамон сильно убрал газ.

Лодка пошла тише.

Павлик придвинулся к Игорю и крикнул на ухо:

— Что есть?

Игоревы губы щекотнули его ухо:

— Кашалот…

Павлик отпрянул от брата: так он и будет теперь все время издеваться над ним?

Скоро Павлик заметил в море черные точечки поплавков и всплески рядом с ними. Тамон шел вдоль снасти. Совсем убрал газ, потянул за толстую веревку. Павлик вцепился руками в просмоленный борт. Внизу ходила рыбина — большая, гнутая, черная сверху.

— Какая! — прошептал Павлик, точно мог испугать ее.

— Мелочь, — Игорь выкатил из-под ног увесистую дубинку-чикушку. — Подай-ка темляк, — он показал на острый багорчик с веревкой, лежавший под сиденьем.

Павлик подал. Он почти не дышал.

Тамон подгреб одним веслом, нагнулся, как-то небрежно сунул в воду темляк, что-то сделал там, и рыбина очутилась в воздухе. Сильно ударив хвостом, стрельнула брызгами и тут же плюхнулась им в ноги. Забилась, заработала всем телом.

— Зараза! — выругался Тамон, утирая лицо рукавом телогрейки. — Росту с вершок, а шуму на пуд!

Игорь стремительно и точно стукнул чикушкой по затылку рыбы, и хищно изогнутое тело ослабело. Павлик впился глазами в строчку ромбов на ее боку. Эх, альбомчик бы сюда! Мигом набросал бы. Кто ж думал, что им так повезет? Да и не знал он спросонку, куда тащит его брат.

— Хоть бы икряная была! — Игорь потрогал белужье брюхо.

— Жди, — вздохнул Тамон, — холостая!.. Сердца не много нацепляло?

«Так они называют медуз», — вспомнил Павлик.

— Да не очень чтоб.

Тамон натянул на рыбину брезент и стал из-под ладони озирать море. Солнце оторвалось от воды и слепило не так сильно.

— Греби, — сказал дед. Игорь сел за весла, а Тамон стал неторопливо перебирать руками снасть.

Павлик перегнулся через борт. Вода была прозрачна, и было хорошо видно, как лениво покачиваются и поблескивают оранжевой краской отточенные крючья на поводках — смазали, чтобы ржа не ела. Висят они в глубине, опасные, как мины, поджидают рыбий бок или хвост, и нет от них спасения!

— Быстрей греби!

Тамон выставил рыжеватую бородищу в море.

— Есть? — спросил Игорь.

— Греби… Тише… Стоп.

Павлик увидел, как внезапно набухли вены на Тамоновых руках, держащих снасть, как вытянул худую шею Игорь. Море у лодки было обычное, спокойное и только потеряло почему-то прозрачность. У борта Павлик увидел широкую тень.

— Ого, — тихо сказал Игорь.

— Что, есть?.. Большая? — надвинулся на него Павлик, чувствуя, как откуда-то снизу подходит волнение и дрожь.

Брат оттеснил его.

— Не лезь к борту.

— Левым гребани, — сказал Тамон.

Игорь гребанул. Лодка чуть отошла от снасти, и Павлик обмер: черная гигантская спина покачивалась под ними. Слабо работали боковые плавники и хвост. Хвост… Ударь этим хвостом — и щепок не останется от лодки! Бока рыбы медленно раздувались и опадали.

— Сядь, — сказал Игорь.

Павлик оторвался от борта, и стало не так страшно. Он сел на дно моторки и вытер лоб. Остро захотелось пить.

Подул ветерок и шатнул лодку. Павлик схватился за борта.

Игорь расстегнул верхние петли стеганки.

— Ох и здоровая…

— И не то попадалось. — Тамон осторожно подводил белугу к лодке.

Павлик не смотрел на море. Он смотрел на Тамона. На его шее напряглась толстая жила. Еще острей захотелось пить: рот совсем пересох.

Игорь по-прежнему сидел на веслах.

— Как перевалим ее? Не зачерпнем?.. — Голос Игоря был натянут, как жила на Тамоновой шее.

Вдруг дед повернул к Павлику бороду.

— Плавать-то умеешь?

Павлик внезапно оглох: все звуки отхлынули от него.

— Умеет, — ответил Игорь и расстегнул остальные петли на стеганке.

— Тогда удача, — сказал Тамон, внимательно рассматривая воду у борта, — держи себя.

— Ну давайте же, давайте же! — просил Игорь. — Что ж мы так… — Голос у него сорвался.

— Тихо. Подойдем к берегу. Там и вкатим.

— А не сойдет?

— Крюк держит — крепко села.

Тамон обрезал самолов, прикрутил один конец к сиденью, второй уходил в море.

— А теперь к берегу. — Тамон намотал веревку на руку, то отпуская ее, то подтягивая.

Игорь стал грести. Его лицо, худое, в шершавых пятнах, было обращено к Павлику. Ноги в кирзовых сапогах, изломанных в подъеме, упирались в ребра лодки, несуразно длинные руки с громадными красными кистями, сжимавшими весла, далеко высовывались из рукавов стеганки.

Тамон вел рыбу на обрывке снасти. Рыба шла до странного спокойно, не металась, не дергалась на глубину, не пыталась разнести в щепки своим хвостом лодку. Шла как ручная, точно верила в доброту людей.

Иногда Тамон велел Игорю грести потише, стравливал повод, не ослабляя, однако, его, потом командовал:

— А ну давай! Так-так…

Берег приближался. Павлик чуть пришел в себя: до него стали доноситься все голоса и звуки, шелест волн и дальние крики чаек.

Вот лодка теранулась о грунт косы.

— Мель, — сказал Игорь.

— Греби еще. Не спеши.

Лодка вошла килем в грунт.

— Добро. — Тамон осторожно повел рыбу к носу. — Лезь в воду.

Игорь спрыгнул, очутился выше колен в воде по другую сторону лодки.

— И ты, — приказал Тамон.

Павлик в одежде сполз в воду. Почти по пояс.

— А теперь топите бортом и подводите под нее… Н-ну! Потихоньку. На меня не смотрите…

Игорь дышал рядом. Дышал в шею Павлика. Лицо покраснело, натужилось. Губы закушены. Локоть уперся в его бок. Потом Павлик никак не мог объяснить, как быстро и неожиданно все получилось: в полузатопленную лодку вдруг ввалилась громадная черно-серая туша с большущим крюком в боку и замотала хвостом, задергала плавниками.

— Вычерпывай воду! — крикнул Тамон, в последний момент спрыгнувший в море — оно было ему по грудь.

Зимняя шапка деда свалилась и поплыла, волосы раздувал ветер. Игорь сделал огромный шаг, замочился и поймал ушанку. Отряхнул.

— Дедушка, голову!

Тамон сунул рыжую голову в подставленную шапку. Шапка сидела криво — он не поправлял. Черпаком и руками выливали они воду. Лодка осела, борта едва выступали над морем. С полчаса работали, пыхтя и отдуваясь, мокрые и холодные — солнце не успело прогреть воду.

Когда борта приподнялись, лодку вывели на глубину.

Тамон стал заводить мотор — напрасно: аккумуляторы, видно, сели. На веслах медленно пошли к фарватеру Дуная. В лодке было тесно, некуда девать ноги: все занимала рыба — белобрюхая, с лоснящейся шкурой. Хвост ее торчал наружу.

До Широкого их на буксире доставила моторка самоловщиков из соседнего домика.

На пункте они вызвали целый переполох — там и забыли, когда привозили такую рыбину. Первым на причал выпрыгнул Игорь. Он придержал лодку, пока из нее вылезали Тамон с Павликом. Костик, увидев груз, присвистнул. Глаза его еще больше сузились.

— Валентина, посмотри! — завопил он на весь стан.

Из весовой выскочила Аля. Заметила Игоря, и лицо ее запылало.

— Ненормальный! — крикнула она на Костика и собиралась уже нырнуть обратно, но вдруг взгляд ее остановился на лодке, и она ахнула:

— Ой, мальчики! Куда ж мы ее? На весы не уместится!

Игорь сбросил с плеча на мокрый причал стеганку.

— И как поднимем ее? — застонала Аля. — Весит-то сколько!

— А кран? — спросил Игорь, и Павлик увидел в углу причала зачехленный подъемный краник.

— Ох, мальчики, как испортился после путины, так и стоит. — У Али совсем упал голос.

Игорь, длинный и встрепанный, подошел к Тамону и, пригнувшись, обнял его:

— А мы-то с тобой, дедушка, мокли, мерзли, страдали… Поехали-ка на другой пункт, здесь, видно, переключились на хамсу…

Дед вывернулся из его объятий.

— Ладно тебе.

В разговор вмешался Костик:

— Рыбу-то вытащим, а гирь хватит?

— О, это полбеды! — воскликнул Игорь. — Поставим на весы вот ее с Валентиной, да еще братишку в придачу — специально вызвал для этого. Утянут!

Аля засмеялась, и глаза ее жарко блеснули.

«Ох, отца бы сюда! — подумал Павлик. — Неужто спит еще?»

Но будить его не было времени.

К белуге сбежались мальчишки с рыжим во главе. С визгом и воплями прыгали они через нее, норовили открыть пасть. Дед Тамон так гаркнул на них, что они поразбежались и наблюдали издали. Павлик важно похаживал возле белуги, расправлял затекшие от сидения ноги. Давно ль он был похож на них? А теперь? Что теперь у них общего?

Аля бегала вокруг белуги, качала головой: первый раз видела такую!

Явился на причал и Витька: руки в карманах, рубашка навыпуск. Скосил на белугу глаза, сплюнул сквозь зубы. Повернулся на каблуках к Тамону.

— Дура… Легко взяли?

— Где нет тебя, там все легко, — озлился Тамон, — помоги лучше выволакивать.

Витька независимо прошелся по причалу:

— У вас тут народища пропасть. Из столиц понаехало… К рыбе не пробьешься.

На рыбу в трех местах накинули петли и общими усилиями вытащили на причал, Витька не утерпел и тоже помог. Жабры рыбы еще ритмично двигались, хвост ходил по доскам. Белужка, придавленная ею ко дну лодки, казалась мальком.

Витька вытер руки об Игореву стеганку, пнул рыбину в раздувшееся брюхо:

— Икры-то килограммов пятнадцать будет. Один — за подмогу. Идет?

— Мало просишь, — сказала Аля, — беги за ведром.

Минут через пять появилась Валентина. Тут же оказался длинноногий ихтиолог Женя.

Вытащив из сумки метр, он расправил его и, суетясь, принялся измерять рыбину от острого рыла, чуть загнутого вверх, до хвоста. Потом подсчитал количество лучей в плавниках, заглянул в жаберную щель. И все записал в блокнотик.

Дед Тамон с Игорем стояли чуть в сторонке с серьезными лицами, точно не ими поймана белуга. А вокруг рыбы толклись рыбаки. Пришел и Унгаров, и Петр. Прибежала тетя Поля с засученными рукавами, покачала головой, поахала:

— Хоть кишман бы дали… Скоро будете вскрывать?

Причальщик Лаврен, низкорослый, с небольшим горбом, почесывал щеку и приговаривал:

— Все пустые приходили, а тут на тебе, привалило… Валь, сообщи немедля на рыбозавод, чтоб «Байкал» пораньше пришел… Икры одной сколько…

Тамон наконец не выдержал:

— Кончайте демонстрацию! Сколько ее солнцем печь будет… Уже уснула, поди… Выпущайте икру, хватит речей-докладов…

Валентина вздохнула — ее грудь распирала синее платьице — и нахмурилась.

— Валечка, позволь мне! — взмолилась Аля.

Старшая разрешила, и Аля бросилась в дверь пункта, вернулась с блестящим ножом и огромными оцинкованными чашками — вазами.

И тут на причал с визгом выкатились два рыжих щенка. Они резво подпрыгивали, на ходу хлопали друг друга лапками и весело взлаивали.

— Брысь! — крикнул Тит, высокий и сухопарый, с мертвыми блеклыми глазами и жилистой шеей. — Развели на пункту псарню, только убирай за ними! — Он затопал резиновыми сапожищами, замахал длинными, до колен, руками.

Щенки в испуге откатились к берегу. Аля склонилась над белугой. Дотронулась до ее брюха ножом, быстро провела вдоль, и в вазы, напирая и раздвигая створки брюха, полезла черная икра. Ее было очень много.

— Костик, еще вазу! — приказала Валентина.

Мимо проезжал на моторке Хомутов.

— Много икорки? — спросил он.

— Как у петуха! — крикнул Унгаров, не спускавший глаз с ножа.

Икра выпирала, лезла наружу, сбитая пластами, схваченными прозрачной пленкой. Потом из брюха горой вывалились внутренности. Тетя Поля оказалась тут как тут, с плетеной из чакана корзиной.

— Можно, Тамончик? — спросила она. — Приходи на жареное…

— Соглашайся, дед, — сказал Витька, — блат особый в ларьке иметь будешь, крем от загара в первую очередь получишь.

Все на причале покатились со смеху. Даже Павлик, больше других знавший о Витьке, не мог сдержать улыбку.

Дед Тамон махнул рукой:

— Бери. Только нам оставь трошки.

Витька встал на носки, покачался на каблуках туфель, шмыгнул носом и подмигнул Павлику:

— Полина, осторожней… Игорь в предынфарктном состоянии! Кишки бери, а сердце с печенкой не трогай…

Игорь переступил с ноги на ногу, прищурил светлые глаза:

— А тебе всю желчь бы отдали, да организм не примет: от собственной распирает…

— Ничего, — сказал Витька, засмеявшись. — С меня гривенник…

На причале получился затор. С моря, с Дуная, с кутов прибывали лодки с уловом. Они уже стояли в два ряда у причала: никто не принимал рыбу.

— Да кончайте вы, белугу не видели? — крикнул Тамон и взялся за огромный хвост. — Игорь, подсобь…

— А мыть кто будет? — крикнула Аля. — Костик, кишку!

Вырвала из его рук шланг, и по рыбе ударила тугая струя, вымывая из вскрытого брюха кровь и слизь. Потом десятки рук — Павлику досталась голова — потащили рыбину в весовую. Тетя Поля, довольная, засеменила к домику с корзинкой, из которой сильно капала кровь.

Белуга потянула двести два килограмма, икра — двадцать один.

— Когда будем обмывать? — осведомился Витька, тоже помогавший тащить. — Кстати, Валюта, в твоем сейфе хватит бумаг для этих гангстеров?

— Не мешай, — Валентина вписывала в журнал цифры.

С причала донеслось тявканье и взбешенный крик Тита.

Павлик выглянул наружу: рабочий громко топал сапожищами и размахивал руками.

— Что там еще? — Из помещения вышел Витька.

— Проклятье одно! Хоть бы подохли, хоть бы…

— А-а-а-а, ты про собачек, — Витька быстро нагнулся, взял за шиворот щенков — по одному в руку — и поднял вверх, — какие симпатичные, а? — Щенки улыбались во все свои непородистые щекастые мордашки и, крутясь в воздухе, весело сучили лапками. Витька стал размахивать ими.

— Не смей! — Аля закрыла руками лицо.

— Симпатяги вы, малышки! — Витька изо всех сил швырнул щенков в воду.

Они шлепнулись о поверхность и скрылись. Аля дико вскрикнула, затряслась от гнева:

— Изверг ты, гад, зараза!

Щенки между тем вынырнули и поплыли к берегу, судорожно работая лапками. Хвостики, изогнутые крючком, торчали над водой.

Аля бросилась к ним.

Отряхиваясь от воды, фырча и покашливая, щенки выбрались на берег, и Аля потянулась к ним. Две мускулистые руки опередили ее. Схватили щенков, и они снова шлепнулись, теперь уже на середине желоба, и исчезли под водой. Всплыл один. Он заработал лапками, и опять над водой держался крючком хвостик. Все слабей и слабей били по воде лапки, а хвостик все ниже и ниже опускался к воде. Потом щенок исчез, словно и не было его.

— Негодяй, — сказала Аля, лицо ее было в слезах. — Тебя бы туда забросить…

— Валяй, разрешаю… — Витька засмеялся, улыбнулся острыми глазами. Провел рукой по бугроватой, с короткой стрижкой голове и пошел к помещению.

— Живодер! — крикнула Аля, все еще плача, челочка на ее лбу уже не казалась кокетливой.

— Глупышка, — Витька даже не обернулся, — побереги слезы… Пригодятся еще!

— Дурак! — Аля вытерла лицо худенькой рукой. — Псих ненормальный…

— А ты нормальная истеричка…

Витька исчез в двери пункта.

В Павлике все замерло. Потом его затрясло, и он не смог сказать ни слова. Только кулаки сжались.

Тит поливал из шланга причал.

— Развели тут псарню. Гадят только. Туда им к место…

На лице Али вдруг высохли слезы, глаза блеснули яростью:

— Вы… вы зверь, а не человек!

— Но, но, — заворчал Тит, — смотри у меня… Набрали тут разных. От титек мамкиных только оторвали, а уже свои законы устанавливают… Иди лучше в куклу играйся — видал в твоей комнате. И не суйся не в свое дело.

— Я поммастера, и вы мне подчиняетесь! — вдруг крикнула Аля. — И нечего тут! Вы находитесь на службе, а не… — Голос у Али осекся, из глаз брызнули слезы. Она не договорила и, закрыв лицо руками, бросилась за угол здания.

Тит пожал плечами и повернулся к Павлику:

— Ну как работать с такими? Кого присылают? Думают, если с рыбой стало плохо, так и присылать можно кого угодно.

— Но и так нельзя! Они ведь живые…

Павлик задохнулся и, не находя слов, отбежал от Тита. И здесь увидел отца. Бодрым шагом шел он от домиков сюда, свежий, стройный, красиво седой. Он что-то напевал и помахивал блокнотом. Странно, но он ничем не походил на вчерашнего отца после разговора с Игорем!

— Ты куда это смылся от меня, бандит?! — Он хлопнул Павлика по плечам. — Что новенького в этом прекрасном из миров?

— Ничего…

Глава 9 АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ

— Завтракал? — спросил отец.

— Нет.

— Поехали к унгаровцам, ведь звали нас.

Павлик немного замялся.

— Я… Я… Мне…

— Не хочется? С Игорем удумал?

Все-таки, что там ни говори, отец неплохо разбирается в людях, а Павлика просто насквозь видит! Врать было глупо: ведь Игорь, конечно, и отца позовет.

Павлик кивнул.

— Давайте вместе завтракать.

— Нет уж, спасибо… Потопаю к Унгарову. Неловко старых друзей забывать. Обидеться могут.

И ушел.

Игорь с Тамоном долго не выходили из весовой: верно, получали квитанции на сданную рыбу, а может, помогали перенести ее в помещение, где стояли гигантские бочки со льдом. А может, даже кололи лед.

Первым из пункта вышел Тамон. Его ватник на животе был испачкан свежей слизью. Тамон подошел к краю причала и глянул в лодку.

— Пашка, не ты взял белужку?

— Нет, — сказал Павлик, польщенный, что впервые его назвали не по-домашнему.

— Неужто уперли? И тут, выходит, догляд нужен. Теперича и покушать нечего будет… От ты!

Он крепко выругался и сплюнул.

Павлик вдруг почувствовал такой приступ голода, просто голова закружилась: с утра крошки в рот не брал! А встал часа в четыре, если не раньше… Да и вчера лег натощак.

Тамон влез в лодку и на веслах пошел к своему причалу, а Павлик остался дожидаться брата. Игорь явился минуты через три.

— Где дед? Домой угреб?

— Угу.

— Ну, почапали и мы. Ух, жрать охота! — Игорь хлопнул себя по животу.

Поднял с причала замызганную стеганку, продел палец через петлю вешалки, перекинул через плечо, и они двинулись к домику. У Павлика язык не повернулся сказать, что рыбу из лодки кто-то увел и есть нечего. И про отца спросить ничего не мог — неуместно сейчас?

— Где вас носит? — буркнул у котла Ананька, ложкой снимая с ухи навар.

«Ага, значит, это он унес белугу», — подумал Павлик, усаживаясь за стол под открытым небом. Появились алюминиевые миски, круглый каравай хлеба, чашка с саламуром. Ананька и Тамон быстро перекрестились, прошептали что-то и принялись есть.

Руки у Ананьки были перепачканы смолой — видно, смолил снасти и точил крючья, а полное, почти бесформенное, сильно обрюзгшее лицо было красным от пота и пара.

Мимо домиков шел причальщик. Он шел, глядя под ноги, на доски кладей, точно ему и дела не было до того, что творилось за столами.

— Эй, Лаврен, — крикнул Тамон, — заворачивай на юшку.

Причальщик остановился, потрогал бледное небритое лицо.

— Пожалуй, — сказал он. — Сейчас хлеба принесу.

— Куда там, своего завались! — поддержал приглашение Ананька. — Присаживайся.

— Павлик, подвинься, — сказал Игорь.

Лаврен присел. Все, в общем, происходило, как у унгаровцев: те же горки косточек на столе, то же подталкивание Павлика: «Ешь, не стесняйся!», то же напоминание: «Почаще макай рыбу в саламур», то же постукивание ложками об стол: «Хватит, наелся», тот же крепчайший рыбацкий чай в большой кружке, которую хочется держать двумя руками…

— А дальше что? — спросил Игорь, когда они вылезли из-за стола.

«А дальше я буду расспрашивать про твою жизнь, — подумал Павлик, — сколько можно уклоняться и пижонить!»

— Не знаю, — сказал Павлик, — порисовать бы?

— Ну я тогда пойду спать.

— Что ты! — испугался Павлик. — Я думал, и ты захочешь. Отец вот с карандашом не расстается: такая, говорит, натура вокруг…

— Подходящая, — Игорь зевнул и потянулся, — ты-то много за это время преуспел?

— Да что я, — сказал Павлик, — так, балуюсь… А ты эту «Рыбацкую мадонну» с натуры писал или как?

— А-а, запомнил! Ну, идем к нам, идем…

«Как бы спросить у него, что случилось с отцом?» — подумал Павлик, входя в Игореву хатку. Хатка на этот раз показалась еще более неуютной: на окне какие-то шмотки, одеяла на койках сбиты, стол уже без газет, и пол не подметен. Зато стены были увешаны картонками и фанерками.

— Ого! — вскрикнул Павлик. — Целая галерея! Отец бы увидел. Ты что, убрал их тогда?

— Да так, — сказал Игорь, — ни к чему. Только материал для раздоров.

— Несчастный пижон! — Павлик стал пристально рассматривать этюды, кой-как вкривь и вкось прибитые к стенам. Они были так непохожи на все то, что делал Игорь до отъезда, что у Павлика слегка закружилась голова. Краски, с маху и густо положенные — точно море при сильном ветре, — клокотали, вспыхивали и слепили Павлика, то вдруг совсем замирали, затихали, и сквозь утреннюю мглу смутно угадывались контуры старых ив, тихое небо, низкие, грустные берега Дуная… На отдельных работах цвет был пережат, была полная неразбериха линий и мазков, сплошная претензия на самостоятельность и никакого впечатления. Но большинство работ…

— Да, ты здесь не дремал, — сказал Павлик. — Есть вещи и покрепче «Мадонны»! Целый вернисаж! Плату за осмотр не берешь?

— Ядовит, как папка! — Игорь засмеялся. — С тебя придется взять — дашь потом одно обещание…

— Ладно.

— Знаешь, почему я обнаглел и устроил эту экспозицию?

— Ну?

— Чтоб отстали от меня.

— Кто ж к тебе пристает?

— Сейчас никто. А раньше… Этюдника раскрыть на первых порах не давали: зырят, смеются. «Поспал бы, — говорят, — завтра из пушки на лов не добудимся!» Ох и ехидны, ох и трезвы! Жалеют, учат. Вначале скрывался, убегал с альбомчиком подальше, забивался в плавни, в море брал бумагу. Да разве убежишь от них? Тогда я и решил развесить все — пожалуйста, смотрите!

— И помогло?

— Почти. Привыкли.

— А что отец вчера так быстро вернулся? — спросил Павлик. — Поругались?

Игорь покачал головой.

— Нет. Обидчив больно. Сказал, что я засиделся тут, теряю профессиональные навыки, огрубел, пора назад. Ну и пошло… Жаль мне папку.

— И мне, — сказал Павлик. — Говорил, что здесь можно запросто опуститься…

— Что ж, он прав. Можно. Но ведь можно и не опуститься… Ну как тебе картинки?

— Ох, — сказал Павлик, — тебя не узнать! Не все одинаково, но…

— Хочешь еще посмотреть? У меня и запасник есть. — Игорь ногой выдвинул из-под крайней койки большой ящик, откинул крышку, державшуюся на угловом гвозде, и Павлик ахнул: ящик был туго набит листами, картонками и фанерками.

Павлик сунул руку и наугад вытащил лист плотной бумаги. На нем уверенно, размашисто и небрежно был нарисован углом Ананька, мочивший в котле со смолой снасть. Он отвернул мясистый нос от гари, лицо у него было брезгливое, надутое, а глаза смотрели въедливо, чуть надменно. И Павлик на мгновение подумал, что Ананька не просто добродушный толстяк, каким кажется с первого взгляда, а куда интересней и сложней.

Павлик достал еще один лист: на него смотрел Унгаров. Смотрел пронзительно, навылет. В чуть приоткрытых губах, в слегка расширенных крыльях носа, в сухих морщинках возле рта, в черноте насквозь простреливающих зрачков было столько напора, веселья, удали, что у Павлика даже пальцы, державшие грязноватый лист, задрожали. Его удаль, бесстрашие и быстроту Павлик видел в море, на подрезке, но не видел он в его маленьком, худом и резком лице вот этот свет мысли, эту неуловимую тонкость, которая уживалась в нем рядом с грубоватостью и даже сквернословием. А Игорь это видел!

Он и раньше очень неплохо рисовал, но разве была в тех вещах эта сила, эта внутренняя, почти стихийная мощь? И сразу вспомнились наброски отца, точные, изящно-легкие, техничные… Но что такое одна техника? И можно ли назвать техникой то, что так мало выражает и дает одну видимость, одну поверхность образа?

Павлик вытащил другую картину. Море — рябое, неаккуратное, непричесанное — и краешек закатного солнца, как дотлевающий уголек.

— Нормально! Ты… ты…

— Ну кто я? Почти что гений? Так? Ох и смешны мы были в Москве. Ни черта не знали! Бегали по музеям, покупали в складчину альбомы с репродукциями, «раздевали», делили, наклеивали на паспарту, восторгались и работали под них. Что здорово, то здорово, но смотреть надо не только на репродукции, надо понимать то, что пишешь…

Игорь взял из его рук картонку, вставил в ящик, нажал — в ящике что-то хрустнуло, ломаясь. Задвинул решетчатую крышку и ногой пихнул ящик под койку.

— Все в том же духе…

У Павлика мигом вспотело лицо.

— Игорь, но поверь мне…

Глаза Игоря, очень ясные и светлые, весело смотрели на Павлика, и Павлик заулыбался.

— Во что я должен поверить?

— Ну не смотри на меня так, — заныл Павлик, — я понимаю, что очень глуп еще и выражаюсь…

— Ну если ты понимаешь, что очень глуп, значит, не безнадежен…

— Не смейся, Игорь, я хочу сказать… В твоих работах есть что-то такое… Ну как бы лучше выразиться… Что-то обжигающее, ни на что не похожее, подлинное… А как передан дух людей! И, конечно, вместе с тем передано и твое состояние, твое настроение. И сказано многое: смотришь на лица, на море, на сети, а видишь за этим так много всего… Ты ведь знаешь, сейчас модно говорить, что живопись в ее старом понимании устарела и никому не нужна, потому что появилась прекрасная фотооптика и пленка и мастера этого дела, поднявшие фотографию до высот большого искусства, с психологией, с композицией и всем прочим. Но лучшие наши художники, и в том числе ты, доказывают, что это вранье, что живопись вечна и без нее мир обеднел бы, что…

— Эх, Павлик, Павлик! — Игорь притянул его к себе, стукнул по-боксерски в плечо. Павлик с визгом полетел на койку, тут же вскочил и снова очутился в Игоревых руках. Он провел ладонью по его голове против шерсти и засмеялся. — А я думал, ты уже поостыл от всяких там теорий, ан нет. Академик! А про меня что нес! Ух! Ты, оказывается, по-прежнему добрейший малый, и это лучше, чем если бы ты все ругал… Так?

Павлик глупо и радостно улыбался.

— Не знаю… Вряд ли.

— Слушай, Павлик, а ты не обидишься, — вдруг спросил Игорь, — если я тебе скажу?..

— Валяй, — разрешил Павлик.

— Если я тебе скажу, — продолжал Игорь, — что ты мне страшно напоминаешь цыпленка, только что вылупившегося из яйца, яйца своего детства. Рядом валяются еще мокрые обломки скорлупы, а ты уже расхаживаешь рядом с ними на длинных тонких ножках, задираешь головку, удивляешься увиденному и, как вполне взрослый петушок, попискиваешь на солнце…

Павлик захохотал. Он восхищенно смотрел на брата: нет, честное слово, Игорь остался собой. Ну ни чуточки не изменился!

— Хочешь знать мое мнение об этих работах? — спросил брат.

Павлик насторожился.

— Только не ругай все.

— Нет, — сказал Игорь, — есть неплохие, и все это лучше того, что я мазал дома. Но, в общем-то, я понял здесь такие вещи, которые вряд ли возможно выразить пером и кистью…

— Как так?

— Ничего не получается, — Игорь вздохнул. — Все, что я делаю, так приблизительно, так упрощенно, так жалко… Писать по-старому нельзя, это я понял и в Москве, но умозрительно, а тут — по-настоящему. Почему? Да потому, что, когда ты сам в чем-то участвуешь своими ребрами — и не в чем-то! — когда ты в этой гуще — страдаешь, ненавидишь или радуешься, когда тебя перехлестывает от чувств и мыслей, всякая привычная, всякая чужая форма рвется, и ни черта ты с ее помощью не выразишь! Ни черта, понял?

— Интересно, — сказал Павлик.

— Не знаю, насколько это интересно, но что это жестоко, в этом я уверен. Никакие навыки и блеск, точность глаза и ума, ловкость руки, умение быть легким, загадочным, не понятым до конца и, казалось бы, современным — ничто это не поможет тебе, если нет в тебе чего-то другого…

— Чего? — Павлик собрал на лбу морщинки.

— Переполненности. Когда ты не можешь не сказать…

— И ты сказал, Игорь, сказал!

— Заткнись. Ничего я не сказал. Не нашел я еще того, как это сказать… Но хотелось бы найти.

— Понимаю, — Павлик вздохнул. — После этого разговора я понял, что я полнейшая бездарность, что я…

— Ну зачем ты, Павлик! — Игорь поворошил его волосы. — Но я и не думал, насколько это серьезное дело, за которое мы с тобой пробуем взяться… Вот возьму и брошу все!

— Перестань! — вскричал Павлик.

— Только смотри, отцу ни слова, а то злорадствовать будет: говорил ведь — напрасно уезжаешь…

— Будь спокоен, — сказал Павлик и вдруг прервал себя: — Значит, ты не будешь художником?

— До чего ж ты смешной! — воскликнул Игорь. — Все понимаешь буквально! Может, и буду… Думаешь, легко мне здесь? Пыжусь, бог знает кого из себя строю, чтоб не выгнали, привыкаю… Но ты… Нельзя быть таким наивным в четырнадцать!

— Есть, — сказал Павлик, — учту… Слушай, Игорь, будь другом, скажи: ты ни капли не испугался сегодня той белуги?

— Было, — сказал Игорь, — я ведь такую ни разу не видел… Но разве можно подавать вид?

— Что ты!

— То-то. А теперь, браток, вытряхивайся на все четыре! Спать хочу — помираю!

— Хорошо, — сказал Павлик, — исчезаю.

— Постой-ка, постой-ка, — брат взял его за руку, — налопался?

— Еще как!

Игорь тронул его живот.

— Верно, что барабан. Теперь тебя вместо музыкального инструмента использовать можно.

Павлик засмеялся.

— Ну проваливай… Слушай, а не хочешь ли и ты поспать? Вместе. На одной. Помнишь, как дома? У нас получалось.

— Нет, Игорь, нет.

— Ну тогда катись.

Павлик вышел из дома.

Ананька уже вымыл стол, отнес остатки ухи в холодный сарайчик и уселся на табурете точить пилкой крючья. Тамон тоже ушел спать. За столом оставался один Лаврен.

— Ну, ну, присаживайся, — сказал он, завидев Павлика. — Как тебе у нас? — И, не давая открыть рот, продолжал: — По крайней мере, юшка наша должна понравиться. Жизнь здесь для тебя, может, и грубая, тамотко все не так, а ничего, живем. Привычные. Кое-как. — Лаврена, видно, распирало желание поговорить: кому же, как не приезжему человеку, излить себя?

— А зачем здесь нужна ваша должность? — спросил Павлик.

— Как же без меня? Я от заставы работаю, приход и отход каждой лодки отмечаю, режим тут как-никак пограничный, наистрожайший. В моей хатке телефон прямой на заставу есть, с самим капитаном Масловым в любой час дня и ночи поговорить могу…

— Сильно, — сказал Павлик, — а рыбу вы не ловили?

— Рыбалил, как не рыбалить… Да здоровье не позволяет. Вот и ставлю в журналы штампики прихода и отхода. А когда рыбалил, не так все было. С моря шли на бабайках в Шараново, моторов-то не было. Да и пунктов не было, и хатенок никто не ставил. Пригнешь на краю плавней камыш на лодку, разожжешь костерик, сготовишь кой-что — и ладно. Спишь так до утра, туман кости ест, дождик поливает. Потому всех стариков ревматизма и донимает. Ох!..

Лаврен махнул рукой, провел по бледному морщинистому лицу ладонью, точно вымыл.

— Скажите, — вдруг спросил Павлик, вспомнив, как Тамон и Ананька крестились перед едой, — это у вас так принято, да? Двумя пальцами…

Лаврен невесело усмехнулся:

— Закон такой у нас. Человек, может, и не верит лично, да нельзя. Почитают дедов и прадедов. В церкву по этому закону перво-наперво к батюшкиной руке, к иконам. Мы-то, староверы, липоване, у нас с этим строго.

Павлик понимающе покачал головой.

— Кто же не понимает, что там ничего нет, — Лаврен кивнул головой вверх, — еще в Библии сказано: из земли пришли, в землю и уйдем. На что уж там надеяться. Да и попы хитры. Говорили, зачем человеку в школы да институты идти, знания копить? Верь в бога — и хватит: это и есть твоя грамота. А сами своих попят рассылали по гимназиям да институтам. Сплошной обман, словом. Опиум. А кто, как не они, на войну призывали? Да кого? Всех, кроме своих детей… Вот оно как!

— Да, — сказал Павлик, — ищут дурачков… — А сам подумал: «Ну и чудак, шпарит словно лекцию!»

Лаврен вздохнул, почесал пальцем редкие свалявшиеся волосы на темени, и вдруг Павлик увидел на худой жилистой шее его грязную тесемку от нательного креста…

Кровь прилила к щекам Павлика.

— Ну пойду, — причальщик поднялся с лавки и понес свой небольшой горб по дворику мимо Ананьки, скрежетавшего пилкой по лезвию крюка, и скрылся за кустарником.

Павлик сунул голову в хатку — оттуда раздавались прерывистый храп Тамона и тихонькое сопение Игоря. Павлику было очень грустно. От нечего делать он поплелся к причалу унгаровского звена. Людей у домиков было мало — все, видно, спали. Только те, кто не уходил утром на проверку снастей, смолили лесы, прилаживали деревянные обручи к вентерям, чинили рыбацкой игличкой капроновые сети…

Хотелось развеяться. Павлик забрался с причала на фелюгу, побродил по палубе и вдруг заметил у борта лодку-каюк. Жгло полдневное солнце, и лодка спряталась в тени фелюги и раскидистой вербы, росшей у причала. В лодке спали. Один рыбак лежал в корме на стеганом одеяле, накрыв лицо картузом, второй, неловко скорчившись, положил голову на сиденье. Третий лежал в носу на красной подушке. Заложив под затылок руки, он синими глазами смотрел в небо.

Павлик встретился с ним взглядом и смутился: еще подумает, что подсматривает за ним.

Рыбак подмигнул ему одним глазом:

— Как житуха?

— Хорошо… — Павлик лег на корму фелюги. — А почему вы спите в лодке? Дома своего нет?

— Почему нет? Душно сейчас в хате-то. Да и скоро на проверку. Небось снова мелочь пообожрала половину червей.

— Каких червей? Вы что, на удочки ловите?

— Зачем на удочки… Перетяжки у нас — шнуры с поводками на тысячи крючков, пока наживишь — два часа пройдет.

— И ловится?

— Как когда. Сегодня плохо, пятьдесят кил сдали. Вода в Дунае мутная, плохо. Нам прозрачная нужна… Понравилось тебе с батей у нас?

— Очень, — ответил Павлик и подумал: все уже знают про них! И когда успели? Ведь знакомы-то мало с кем…

Мимо прошла моторка, сильно тарахтя, подбросила, стукнула о борт фелюги каюк. Спавшие рыбаки зашевелились, а тот, что говорил с Павликом, приподнялся и показал моторке кулак:

— Голова, подальше пробежать не мог?!

— Поспать не дает! — возмутился Павлик. — Газу не мог убрать.

Рыбак махнул рукой, улегся, поправив под головой подушку.

— Жди от такого… Вот в путину нам было не до сна, неделями не раздевались, из каюка не вылазили. Чуть подавишь комара — ноги вверх, голову вниз, чтоб самую рыбу не проспать. Зато и брали богато, и заработки были — не обижались, а сейчас!.. — Он прикрыл глаза, и Павлик понял: хочет спать.

Он сошел на причал. Ему было не по себе. Все казалось простым и понятным до этого разговора с Игорем, а теперь-то выясняется: он мало что понимал. Неуютно и тревожно стало после этого разговора. Что из него, Павлика, получится в этом не очень-то мягком и ласковом мире?..

Опять потянуло к отцу.

Где ж все-таки он?

Павлик заглянул в десяток домиков, в глухие закутки, куда подступали плавни, обошел причалы. Отец оказался рядом: в строящемся клубе. Мазальщицы втирали в камышовые стены ил. От солнца они повязались платками — одни глаза наружу: как только дышат!

Отец сидел у этюдника и писал их.

Павлик вошел в проем двери.

— Рыб-раб-класс! — улыбнулся отец Павлику, подрисовывая колонковой кисточкой платок одной из мазальщиц.

Павлик улыбнулся.

— Колоритно? Вот удивятся у нас, когда увидят. Подумать только — из ила строят дома, даже клуб! Культура при помощи ила. А клуб им нужен непременно: без газет и журналов сидят.

— Нужен, — согласился Павлик, потянулся, зевнул и вышел из коробки будущего клуба.

Ему вдруг страшно захотелось спать, не меньше, чем Игорю, чем этим рыбакам в лодке. Он добрел до своего дома, лег на койку и тут же уснул.

Обедать их на этот раз позвала Валентина. Игорь привел их к тесненькому летнему помещению наподобие беседки — стены из узких планочек насквозь просматривались и были увиты плющом. Рядом был рыбоприемный пункт, с его крыши заливалось радио.

На Игоре были хорошо сшитые брюки английской шерсти, знакомые Павлику по Москве, узкие, тщательно отглаженные, и белая рубашка с закатанными рукавами. Высоченный, свежевыбритый, улыбающийся. В нем было что-то от отца — беспечно легкое, изящное.

— Прошу, — сказал Игорь отцу с Павликом у порожка беседки.

Увидев за столом Витьку, Павлик задержал шаг. Зубы его стиснулись. В каждом жесте Витьки, в повороте плеча и движении лежавших на столе локтей чувствовал Павлик бесцеремонность и жестокость.

— Ты чего? — спросил отец, бочком пробираясь вдоль лавки, на которой сидели Аля, Костик и Тит.

— Ничего. — Павлик, стараясь не смотреть на Витьку, полез за отцом. Как мог Витька после всего, что случилось, сидеть со всеми, оживленно болтать, улыбаться, постукивать пальцами по столу?

Павлик уселся и повернул голову так, чтоб не видеть Витьку. Хозяйничала Валентина: подавала тарелки и миски со щами, потом гречневую кашу с консервированной говядиной. После пиршества у рыбаков обед показался Павлику более чем скромным. Однако Витька — его голос не умолкал и назойливо лез в Павликовы уши — был другого мнения:

— Еда богов! Отменно… Твоя работа, Алька?

Аля сидела красная, натянутая, с надутыми щеками.

— А тебе какое дело?

Витька упер локти в стол, собирая и разглаживая на большом лбу складки, весело сказал:

— Нервишки бы полечила!

Аля промолчала.

Игорь заметил перемену в ее настроении; нарезая хлеб, то и дело поглядывал в ее сторону. Потом тихо спросил у Павлика:

— А ты что?

Павлик ничего не ответил.

Лицо Игоря посуровело.

Лучше всего чувствовал себя за столом отец. Он легко иронизировал над гигантской белугой — ему показали ее в леднике («А где корреспонденты АПН?»), над репродуктором, ревевшим во всю мощь («Чтоб рыбаки в море не скучали!»), над кукушкой с того берега («Есть ли у нее обеденный перерыв?»).

Как легко ему было говорить обо всем! Только повод дай — и слушай.

Но слушать отца сейчас не хотелось. Тяжело и неуютно было на душе.

И за столом было плохо: рядом сидел Тит. Мешали его крепкие локти, и Павлик все время отодвигался от них. Тит был нем. Игорь тоже молчал, но не потому, что был мрачен и недобр, а Тит именно поэтому. Перед едой все разобрали ложки и вилки из алюминиевой тарелки, все, кроме Тита: перед ним уже лежали его собственные ложка с вилкой. И миска возле него уже стояла, тоже, очевидно, собственная, постоянная. Даже хлеб он нарезал не от общей буханки, а пришел с тремя аккуратно нарезанными ломтями и положил их друг на дружку перед собой.

Старыми, стеклянными глазами смотрел он то на одного, то на другого за столом, и, когда очередь дошла до Павлика, у того все тело зачесалось от этого пристального взгляда.

И ел Тит как-то особенно: медленно и основательно пережевывал, чтоб все до единого кусочка пошло на пользу. И странно: ел медленно, а съедал быстро. Может, потому что не сказал в обед ни слова?

Витька держался по-хозяйски, но, видно, почувствовал, что перехватил и Павлик с Алей не могут ему простить щенков.

Заметив, что Павлик опустил в стакан с чаем один кусок сахара, Витька бросил еще четыре. Павлик не успел отдернуть стакан и, насупившись, пил приторный чай.

— Ну в кого ты? — спросил Витька. — Братан твой не из робких, отец — тем паче. Такие, как ты, теперь не в почете. Учти и намотай на свой несуществующий ус. К тому времени, когда он вырастет, твердо усвой это… Уговорились?

— Нет, — отрезал Павлик.

— Смотри, пожует тебя жизнь! Подденет крюком за бок и потащит… Так уж устроено — или ты ее, или она тебя. Середки нет.

— Не ожидал таких теорий на этом пункту, — заметил отец.

Витька набил рот хлебом с маслом.

— Не нравятся?

— Мне-то что, а вот обществу и окружающим людям не очень улыбаются эти теории. Тебе она выгодна: делай что хочешь.

— А как же, — сказал Витька, — ненавижу пассивных и мямль: будь или рыбой, или крюком!

— Внимание, перед вами сидит отличный крюк! — сказал Игорь, и все за столом грохнули.

Аля утирала платочком слезы.

Витька пошел пятнами.

— Ничего, — сказал он, — с меня еще гривенник.

— Что-то много набирается, — сказала Валентина, — смотри, совсем обнищаешь!

— Это я-то? — захохотал Витька. — Дожидайтесь! Денежки не здесь, — он хлопнул себя по карману, — а вот тут! — он коснулся пальцами бугроватого лба.

Отец вздохнул:

— Человек ты, вижу, вполне современный, без иллюзий. Далеко шагнуть можешь… В известном смысле, конечно. Но… но я не сторонник таких действий. Старомоден, наверно, не знаю. Мы в ваши годы не так шли…

«А как ты шел?» — подумал Павлик, но не это сейчас было главное. Что-то должно было случиться, произойти на этом рыбацком стане… Только вот что?

Павлик отказался от второго стакана, но не уходил: ждал Игоря.

Сколько за этот день накопилось вопросов. О чем они успели поговорить с ним? О живописи, о жизни вообще. А про Тита, а про Витьку? А про… Нет, про Алю лучше не спрашивать, сам должен рассказать…

Брата он не дождался, Игоря куда-то увел Витька. Захватив по привычке альбом, Павлик пошел бродить по стану. Присаживался туда-сюда, хотел запечатлеть то ларек, то девчонок, стиравших на причале, то Ананьку с пилкой в руке… Не рисовалось: все получалось бездарно, сухо и точно, без мысли и настроения. Да и мальчишки-ротозеи мешали.

Говорить ни с кем не хотелось.

Павлик решил уйти на крайний причал вентерщиков, упиравшийся в плавни, и там в одиночестве позагорать. В трех шагах от причала он услышал голоса. На причале стояли Витька с Игорем. Павлик притаился. Его скрывали от них кусты.

Витька рывком стащил ковбойку и лег, подставив грудь и плечи солнцу. Игорь присел на причал, спустив ноги.

— Ну как? — спросил Витька, закрыв глаза.

— Что?

— Дела вперед не продвигаются?

— Не обижаюсь. С бумагой вот плохо, кончается. Даже детские альбомчики для рисования в Шараново не завезли.

— Откуда ж ей взяться? — сказал Витька. — Были бы мы лесной державой, а то ведь — камни, пески да тундра…

Игорь промолчал.

— А ты мазилка ничего, — продолжал Витька, — и не ждал. Упорный. При таком трудолюбии можно в люди выйти. К преклонному возрасту, годам к тридцати, будешь выставляться. Премию зубами уценишь.

— Во сне вижу.

— То-то! Духовной пищи у тебя тут хоть отбавляй, а про другое не сказал бы…

Игорь опять промолчал.

— Просто жаль иногда смотреть на тебя… С такими церемониться нечего: абордаж, хап — и твоя. И цены тебе не будет. Если, конечно, потом не оплошаешь, окажешься на высоте.

— Пробовал? — спросил Игорь.

— Случалось, — лениво, все еще не открывая глаз, процедил Витька.

— Действовало?

— Безотказно. Они сами церемониала не любят. Только вида не показывают.

— И все они такие? — спросил Игорь.

— Почти… — Витькина рука резанула воздух. — Все!

Павлик слушал не дыша.

— Об этом хотел поговорить со мной? — спросил Игорь.

Витька вдруг поднялся и сел.

— Слушай, кто она, в сущности, твоя Алька? Знаешь? Она…

— Дам в морду, — сказал Игорь.

— Ты? — Витька хохотнул. — Давно таким грозным стал? Или с приездом бати силу почувствовал? Ну чего молчишь? В целом ты ничего, нравишься мне. Характер есть. Будем держаться рядом… Хочешь?

Игорь смерил глазами расстояние меж собой и Витькой.

— И так немного, полметра. Куда уж ближе.

— Шутишь? Хорошо. Шутка — признак силы.

— Благодарю.

— Берусь за месяц сделать тебя стоящим парнем. Данные есть. И с ней ты быстро…

Игорь вскочил. Его кулак застыл в сантиметре от Витькиного носа.

Все в Павлике напряглось.

Витька не тронулся с места. Даже улыбка осталась на лице, словно прилипла к нему.

— Ты делаешь успехи, — Витька глядел в бледное, мгновенно похудевшее от напряжения лицо Игоря. — О себе даю справку: с первого удара правой вылетает от одного до трех зубов, со второго — столько же, левая слабей: только один. И этому научить могу. В этой части ты менее техничен.

Игорь отошел от него и отвернулся.

— Скидывай рубаху и не нервничай, ты еще при всех зубах. Если врач в Москве не выдрал.

— Пошел… — сказал Игорь. — Дерьмо.

Чувствуя, что разговор на исходе и они могут встать и застукать его, Павлик бесшумно вернулся к пункту.

Так и не смог он до самого вечера побыть с Игорем. Не станешь же приставать к нему с расспросами, когда он водит шершавой пилкой по крюку и сталь визжит и поет; не будешь с ним откровенничать, если рядом сидит Ананька с ехидными глазами…

После ужина большинство рыбаков потянулись к ларьку, Павлик пробрался в хатку Игоря. Ананька с Тамоном уже спали — это немало удивило Павлика. Игорь лежал на койке одетый и смотрел в окно.

— Садись, — он показал Павлику на койку и отодвинулся к стенке.

Павлик присел. Так много хотелось сказать, а он все не знал, с чего начать.

— Значит, мама ничего? — спросил Игорь.

— Сейчас ничего, — с готовностью заговорил Павлик, — а вначале… Все понять не могла, почему это ты…

— А ты на что? Почему не объяснил ей?

Павлик даже разозлился немного на брата.

— Ты уезжаешь, а мне объяснять?! Надо было поразговорчивей быть тогда…

— Верно…

— Хоть признался.

— Слушай, Павлик, а ты-то говорил старикам то, о чем я просил и на вокзале и в письмах. Ну чтоб знали, что со мной все будет в порядке?

— Говорил…

В дом вползли сумерки, и сразу стало как-то уютней, все предметы в комнате потеряли определенность и точность контуров. Легче стало говорить обо всем.

Павлик сидел на койке, полуобернувшись к брату. Лицо Игоря еще больше повзрослело, посуровело. В нем даже появилось что-то пугающее, чужое, что-то такое, от чего сжималось и щемило сердце.

— Устраивайся, — сказал вполголоса Игорь и похлопал по койке, — так удобней будет, и отдохнешь.

«Ага, — подумал Павлик, — он рассуждает, как все истые рыбаки: при первой возможности отдыхай, потому что впереди море, ветер, усталость. Словом, работа…»

— Хорошо. — Павлик нагнулся, чтоб расшнуровать туфли.

— Не разувайся… Ты еще не отучился от московских привычек? Все равно ноги высунутся наружу, такое уж прокрустово ложе уготовили мне: не могу найти койку по росту, чтоб ноги не высовывались. Да и чистота здесь такая… А ты за это время тоже вытянулся — будь здоров!

Павлик тихонько засмеялся, лег рядом с братом, и его туфли уперлись в спинку койки.

— Ига, — прошептал он, называя брата далеким-далеким детским именем, которым называл в незапамятные времена… — Скажи… Ну я понимаю, тебе очень много дал Дунай, без него ты не понял бы многого, но… Но ты и вправду рад, что приехал сюда, или, может, самолюбие не позволяет вернуться?

— Немножко есть, — сказал Игорь, — все было ничего до вашего приезда, прижился и думать забыл о другой жизни. А потом… Ну скажи, зачем вы с батей приперлись сюда? Что вам нужно?

— И долго ты думаешь оставаться здесь?

— А что? Это кого-то интересует или тебя? — Голос Игоря стал подозрительным.

— Как тебе не стыдно! — возмутился Павлик и так громко, что Тамон перестал храпеть. — За кого ты меня считаешь?

— За того, кто ты есть… За славного мальчишку, большеухого и глупого…

Павлик тихонько засмеялся:

— Скажи, а с ней у тебя серьезно? Да?

Игорь ответил не сразу.

— А это тебя сильно волнует? Или тоже…

— Игорь, ну как ты можешь!..

— Прости, Павлик, я просто так. Она очень хорошая, понимаешь? Я таких еще не встречал… Она только кажется легкомысленной и хохотушкой, а в самом деле нет…

— Она мне тоже нравится, — сказал вдруг Павлик. — Знаешь, сразу, как только я увидел ее, — не очень. Не по тебе, казалось. А потом — нет, больше так не казалось.

— Ох ты цыпленок! О каких вещах рассуждаешь… Если б знал ты, какой ты смешной! Уверен, задай тебе любой вопрос по политике или живописи — сверкнешь. Все знаешь, вроде бы понимаешь, переспоришь любого из здешних своих однолеток, заткнешь за пояс, положишь на лопатки… А вот каждый из них, этих рыбацких детей, в чем-то крепче, трезвей тебя: на земле стоят обеими ногами, а земля здесь подчас болотистая и колышется… Так можно и умереть, не поняв, в чем дело.

«Что понять? — подумал Павлик. — Что это я должен понять здесь?»

— Рассказать, как я приехал сюда? — спросил Игорь.

— Конечно, Ига, конечно, — Павлик улегся поудобней и приготовился слушать.

И брат рассказал. Он приехал в Шараново и полдня был как не свой: ходил по мосткам, приглядывался и долго не осмеливался зайти в контору колхоза, потому что боялся расспросов, недоверчивых взглядов, усмешек. И напрасно. Предколхоза, низенький и краснощекий, еще нестарый мужчина в сапогах, ни о чем почти не спрашивал его. Он даже вроде обрадовался.

— Покажи паспорт. — Он долго рассматривал новенький со штампом прописки и фотокарточкой паспорт, и тот угрожающе похрустывал в его толстых пальцах.

— Хочешь порыбалить — рыбаль, — сказал он, — только, когда драпать будешь, поставь в известность. Люблю в этих делах культурность. Задерживать не станем… Так?

— А я не собираюсь драпать.

— Твое дело. Нам люди нужны. Месяц продержишься — и то хлеб.

— Я на больше, — сказал Игорь, пряча паспорт.

— Ну тогда поздравляю. Жилье подыщем, зимой — здесь, летом — на пункту, каждый день уха из красной рыбы. В своей Москве, поди, ни разу не хлебал юшку из севрюги?

— Нет, — признался Игорь.

— Наш колхоз — миллионер, первый по Черноморью, в «Правде» два раза писали. Поработаешь — невесту подыщем… Только смотри, насчет этого не ударяй, — предколхоза щелкнул себя по горлу, — тогда ничего не заработаешь. Будут обижать — ко мне, не стесняйся.

— Спасибо. — Игорь погладил на груди грубый свитер.

Предколхоза понял этот жест по-своему.

— Ну и понятно, чтоб на тебя жаловаться не приходили. У нас молодежь хорошая.

— Постараюсь.

…Говорил Игорь долго, и, когда кончил, в хатке стало совсем темно.

— Ига, — Павлик поближе придвинулся к брату, — а можно, я сегодня у тебя останусь? Я не буду тебе мешать, помнишь, как мы…

— А отец? Бездушное ты существо! Он хватится тебя, если уже не хватился… Что подумает?

— Ничего, он сегодня развил бурную деятельность: рисует, пишет, оживлен… Ну так я останусь, хорошо? — повторил Павлик.

— Нет, не хорошо. Негоже парламентеру покидать свое начальство и не возвращаться.

Кровь ударила в голову Павлика. Стало жарко, душно.

— Как? — спросил он и понял раньше, чем спросил: Игорь все знает и понимает — и зачем он сюда приехал, и почему не предупредил письмом, и понимает гораздо больше и глубже, чем сам Павлик.

— Иди к отцу.

— Почему?

— Еще объяснять надо? Иди!

Павлик шмыгнул носом и встал. Он думал, Игорь охотно пойдет ему навстречу, а вышло…

— Спокойной ночи, — сказал Павлик у двери, все еще надеясь в глубине души, что брат опомнится и вернет его.

— Спокойной…

Павлик поплелся к себе.

Проснулся он рано, но все же не раньше отца. Койка его была пуста. Павлик быстро оделся и выскочил из дому. И сразу услышал зычный отцовский голос:

— Уважаемый, прихвати меня с собой!.. Мешать не буду…

— Лодка, хозяин, перегружена, да и несподручно мне, — отвечал кто-то издали.

Павлик подошел к желобу. В стеганой рыбачьей куртке — кто-то одолжил — отец стоял у самой воды, упершись рукой в корявый ствол ивы. Недалеко от берега шла моторка.

Рыбак прибавил газу, мотор взревел — и лодка улетела к Дунаю.

Рядом с отцом стояла тетя Кланя и сокрушенно говорила:

— Сипаткин это, могли и не просить, Александр Сергеевич, он и батьке родному не покажет места со своими вентерями.

— Очень надо мне знать его секреты! — сердито сказал отец. — Хлеб у него отберу, да?!

— Характер у человека такой, — вздохнула тетя Кланя, — опасается, в войну, говорят, с голодухи чуть не помер, ученый. Вот, Александр Сергеевич…

— Значит, надо терять человеческий облик? — с раздражением спросил отец, и Павлик, стоявший за кустами лозы, даже издали увидел, как у отца возле рта прорезались две морщины.

— А вы к селедочникам проситесь, Александр Сергеевич, — послышался новый, очень знакомый мужской голос, и Павлик увидел коротенькую фигурку Лаврена, — на одну тоню должны взять… А на весь день трудно. Заработать ведь нужно. А брать пассажиром такого деликатного товарища из Москвы на весь день…

В глубине желоба снова застрелял мотор, и скоро появилась еще одна лодка.

— Уважаемый! — отец замахал руками. — Сюда, на минутку. Пожалуйста!

Лаврен тоже замахал костистым кулаком.

Рыбак убавил газу и стал прислушиваться.

— Возьми человека, — громко закричал причальщик, — только на одну тоню!

— А потом куда дену? — раздалось с лодки. — Сюда отвозить надо? Некогда мне…

— Слушай… — прохрипел Лаврен, но рыбак подбавил газу, мотор затарахтел и понес лодку.

— Заранее б надо договориться, — осторожно заметила тетя Кланя, сочувственно поглядывая на отца. — Ох, боже мой, так переживают…

Отец вдруг оттолкнулся от дерева, побледнел, передернул плечами.

— И не нужно, — с ледяным спокойствием сказал он. — Не хотят — не нужно. Пусть теперь упрашивают — сам не поеду.

«Что он говорит! — подумал Павлик в отчаянии. — Что он говорит! Это плохо, это же очень плохо, что все тут относятся к отцу как к важной персоне, с таким почтением, и даже то, что называют его по имени-отчеству, тоже, наверно, плохо».

— Да вы не серчайте на них, — стал вдруг просить Лаврен, точно решил спасти репутацию приятелей-рыбаков, — не со зла это они, несподручен им лишний человек, поймать-то вон сколько надо! Не больно высоки расценки на рыбку-то… А у каждого семья, детки…

— Ясно. Больше говорить не о чем. — Отец резко повернулся и зашагал к дому.

Павлик сколько было сил припустился к себе. Вбежал, путаясь в штанинах, стащил одежду. Не успел хорошенько укрыться одеялом, как в помещение, грохоча, влетел отец и повалился на койку.

К утру Павлик все-таки заснул. Проснулся поздно. Отец лежал в прежней позе, на спине, и смотрел в потолок. Он так и не разделся.

Делая вид, что ничего не знает, Павлик засопел, потянулся, зевнул. Потом спросил:

— Па, а сегодня что делать будем?

Отец потер ладонью лоб:

— Там видно будет. Тебе еще не наскучило здесь? Давай умотаем куда-нибудь. Куда-нибудь подальше. Не обязательно ведь все с рыбаками. Правда? Говорят, отсюда можно пройти на мыс, где стоит маяк. Порисуем там.

«Обиделся, — вдруг понял Павлик. — А из-за чего, спрашивается?»

А потом все шло своим чередом: они умывались у причала, завтракали с унгаровцами — у них нравилось больше, отец не выпускал из рук карандаш и кисти, а Павлик слонялся по причалам и звеньям. А когда на пункт стали возвращаться рыбаки с уловом, Павлик только и успевал бегать от лодок к весам, от весов в конторку.

С особым нетерпением ждал Павлик прибытия Игоря. Рано утром пришел из Шаранова «Байкал» и увез их рыбину. Аля, помахивая челкой на лбу, рассказывала, с каким трудом тащили они ее — Костик, Тит и Валентина с матросами — на судно.

— И Тит помогал? — спросил Павлик, несколько удивленный.

— А почему ж нет?

— По-моему, главное, что он делает, — так это спит, сколько раз при мне Костик бегал будить его, когда приезжали рыбаки и нужно было сгружать и вешать рыбу.

— А тебе что, жалко? Пусть спит, когда нет работы. Немолодой уже… Как-то по нечаянности назвала я его дедом Титом — ух как озлился, закричал. Титом Егоровичем величать велел. Тоже не спешит в деды записываться. А ведь пенсии дожидается, дорабатывает. Сам признавался. В рыбе он понимает толк. Ты исподтишка, чтоб рыбаки не видели, листаешь в конторке учебники да инструкции, что идет первым сортом, а что вторым и что сколько стоит, а он на память чешет… А вот жаден. Все у него свое. Попроси зеркальце посмотреться — ведь не даст же…

— Да-а-а, — протянул Павлик, — и откуда он такой?

— Под капитализмом долго жил, он-то коверкает и калечит души людей, — выпалила Аля, и Павлик снисходительно улыбнулся. — Вот я бы, я бы и минуты не прожила так, лично мне ничего не надо, ни богатств там никаких, ни…

— Ни платьев, ни туфель, — весело зачастил Павлик, отскакивая.

Игорь с Ананькой приехали пустыми, даже к причалу пункта не приставали, Игорь сделал рукой огромный ноль, и они умчались к своей стоянке.

— Скупаться бы, — вздохнула Аля, — не помню, когда и море видела.

— Давно-о-о, — протянул Костик, — в прошлую субботу.

— Сейчас нельзя, — предупредила Валентина, двигая на стержне гирьку, — а после обеда, пожалуй, отпущу. Если лениться не будете. И сама съезжу.

— А где лодку возьмем? — спросил Павлик.

— Ну, это не проблема. — Костик втащил на площадку весов огромную корзину с сомами. — Однопырку где-нибудь раздобудем.

— Что-что?

Глава 10 РАЗГОВОР В ДЮНАХ

— Легкая лодочка у нас так называется, плоскодонка… Сойдет — отсюда до моря по желобу минут сорок грести.

— Так мало? И я с вами, хорошо? Мне очень хочется!

— Поможешь снести сто корзин — возьмем, а не поможешь — еще подумаем…

Костик не попал в лодку — Валентина не пустила: такая уж у него работа, что нельзя отлучиться. Да и вряд ли нашлось бы для него место. Не взяли и Женю. Лодки были шаткие, неустойчивые, рассчитанные на двух человек, а в них влезло по трое. Ихтиолог стоял на причале, худой, сутулый, с тапками в руках, и провожал их грустными глазами.

Игорь, отталкиваясь веслом, крикнул ему:

— Терпи, дорогой! Родня — не высадишь.

Лодки шли вниз по желобу. В первой сидел Витька с Валентиной и Алей, вторая была «семейная». Игорь сидел на веслах, почти черный от загара, в белой майке и узких брюках с простроченными карманами и швами.

Греб Игорь ладно, быстро и бесшумно погружая весла. Отец с Павликом сидели на корме. Раза два настигали они Витьку, но тут Валентина вскрикивала:

— Ой, стукнемся!

И Витька нажимал на весла.

Течение здесь было быстрое и подгоняло лодку. Вокруг шуршали плавни, закрывая горизонт. Камыш стоял по берегам плотной стеной, и его метелки царапали безоблачное небо. Из чащобы, хлопая крыльями, тяжело подымались дикие утки и отлетали куда-то поглубже. У камыша бродили белые цапли, буравили клювами дно, исчезали в осоке, снова появлялись и, не трогаясь с места, храбро поглядывали на лодки. Павлик схватил отца за рукав:

— Гляди, гляди! — и показал на грузную птицу, пролетавшую над ними.

— Баклан, — сказал Игорь, — море рядом.

Ах, баклан, вспомнил Павлик, он ведь видел их на море, чему ж удивляться? Ему вдруг представилось: ничего такого у них не случилось, и они приехали в эту даль не за братом. Просто отец получил творческую командировку на юг Измаильщины и прихватил с собой сыновей.

Скоро желоб раздвоился. Они поплыли левой протокой. Местами камыш расступался, сменялся топким лугом. Вдруг они увидели море — сизовато-синий горизонт и пустынный морской залив в просвечивающих песчаных косах, в бесконечных полосах темных водорослей. Лодка чиркнула по дну.

— Мелко! — вырвалось у Павлика.

— Устье у нас всегда замывает, ил песет.

— Любопытно, — заметил отец, — уменьшенная копия Дуная. Ой, смотрите, что это? — и показал рукой.

В море, неподалеку от берега, белело какое-то странное колышущееся пятно.

— Где? — Игорь повернул голову. — А-а, пеликаны…

— Что?! — вскричал Павлик, до рези в глазах всматриваясь в белое пятно. Его поразило, что Игорь говорил о пеликанах так, словно по три раза в день видел их и они сумели порядком наскучить ему! Разве не таким же тоном говорил в Шаранове Витька об огромной белуге, поднятой из лодки краном?

Павлик налег на борт. Кто из ребят их класса видел пеликанов на воле?!

— Эх, биноклик бы захватить!

— Легче, лодку опрокинешь, — сказал отец.

— Хотите, подплывем к ним? — предложил Игорь. — На сколько подпустят.

Здесь было мелко. Весла то и дело наматывали буровато-зеленые водоросли, лодка царапала о грунт, и на дне виднелись пляшущие солнечные блики, ракушки, волнистые полосы песка, редкие камешки. Витька догадался, куда держит путь Игорь, и тоже повернул к пеликанам.

Уже можно было рассмотреть отдельных птиц, тяжелых, ширококлювых, с большими головами.

— Стоят как войска в каре! — засмеялся Павлик. — Плечом к плечу равнение держат… А еще они похожи на куклуксклановцев в белых балахонах…

— Сказанул чего, — улыбнулся отец, — такой у тебя ералаш вот тут, — он покрутил пальцем перед лбом.

Пеликаны заволновались и сразу все плотно сбитым квадратом начали удаляться, помахивая крыльями. Некоторые из птиц, видно самые нервные, стали невысоко взлетать и для безопасности садиться по ту сторону строя.

— А в них что-то есть и от пингвинов! — сказал Павлик.

Игорь греб изо всех сил. Медленно, но уверенно уходили от них пеликаны, и расстояние между ними и лодкой больше не сокращалось.

— Хитрецы! — сказал отец. — Умудренные!

— А ты что думал? — Игорь засмеялся. — Голыми руками хотел их взять? Они только с виду неуклюжие.

— Что верно, то верно. — Отец стащил рубаху вместо с майкой, расправил загорелые, хорошо развернутые плечи и грудь. — Считаю, что преследовать их бессмысленно: они не уступают ни миллиметра!

Игорь крикнул, оглушительно хлопнул в ладоши.

Несколько птиц лениво приподнялись на крыло, закричали, но вскоре плотный и незыблемый строй был восстановлен. Тяжелые и, казалось, флегматичные, они по-прежнему бдительно держали интервал.

— Ну и коллективец! — засмеялся отец. — Железная когорта. А как у них насчет социальной справедливости? Демократии? Присутствует? Или строжайшая иерархия?

— Пойди возьми у них интервью, — сказал Игорь и вдруг выскочил из лодки — она уже едва шла, так здесь было мелко, — и, подымая брызги, стал толкать ее сзади.

Полегчавшая лодка устремилась вперед.

Удивительным местом было это взморье. На сколько хватал глаз — низкий песчаный берег с дюнами, с кустиками в глубине, и ни души: пустынно и дико, точно никогда не ступала здесь нога цивилизованного человека, и лишь изредка приплывали с островов соседнего архипелага пироги и каннибалы устраивали вокруг костров дикие пляски…

— Да, это я понимаю! — Отец встал в лодке и огляделся вокруг. — Будь я на твоем месте, Игорь, предпринял бы то же…

«Что он говорит? — подумал Павлик. — Значит, он все оправдывает? Значит, он согласен со всем? Или говорит под впечатлением минуты или ради красного словца?»

В передней лодке раздались крики: она закачалась, как на штормовой волне. Над лодкой мелькнул красный сарафан — Валентина плюхнулась в воду, встала в мокром, облепившем тело платье, и Павлик увидел: море здесь чуть повыше колена. Он стал сбрасывать туфли, стащил брюки и тоже прыгнул в воду. Схватился за липкую от расплавленной смолы корму и рядом с Игорем, высоко закидывая ноги, побежал вперед, толкая лодку с отцом.

— Куда, куда повезли старика! — с веселым испугом закричал отец и нелепо замахал руками.

У Павлика что-то сжималось и отпускало внутри, странный визг рождался в душе, рос, крепчал, подступал к горлу, захлестывал, и Павлик вдруг услышал, что и в самом деле визжит.

В передней лодке оставалась Аля в полосатом платье, полосы шли, как волны, — горизонтально. Но и она уже стоя срывала через голову платье, и Павлик увидел ее, длинноногую, в синем купальнике. Отец тоже смотрел на нее.

Витька изо всех сил раскачивал лодку.

— Псих ненормальный! — Аля с визгом прыгнула в воду.

Витька стал раздеваться.

— К берегу! — крикнул он им. — Потом купаться!

Они вперегонки побежали к берегу, толкая лодки.

Берег был голый, низкий, и Павлик удивился плотности его темного песка. Перемешанный с илом, он был тверд как асфальт. Человеческих следов на песке не было. Только чаячьи или бакланьи крестики и какие-то еще, более широкие следы перепончатых птичьих лап — может, пеликаньи? — ракушки с выеденными моллюсками, стебли высохшего тростника, пожухлые от зноя водоросли.

Солнце стояло высоко и жгло нещадно. На душе у Павлика было легко.

Вытащив на берег лодки, кинули на песок одежду и ринулись в воду. Девушки бултыхались поодаль.

«Как на Рижском взморье, — подумал Павлик, — полчаса надо шлепать по колено, пока дойдешь до настоящей воды!» Но там вода холодная, а здесь такая — пусти рака, сварится, станет красным. А может, они здесь и водятся красные?

Войдя в море по грудь, они принялись нырять, кувыркаться со смехом и воплями. Отец был в черных плавках с белым пояском. Вначале он держался в сторонке и лицо у него было строгое, но скоро его нельзя было отличить от Игоря и Витьки. В глазах отца появился блеск, лицо оживилось. Даже седина казалась легкой, несерьезной, веселой. И не будь ее у отца, он бы многое потерял. Длинными руками он хватал за пятку то Павлика, то Валентину, и они, захлебываясь, брызгались и визжали.

— Люди искусства, обращаюсь к вам! — крикнул Витька. — Скатапультируйте меня! Забросьте повыше… Прошу!

— Швырнем? — спросил у отца Игорь.

— Чтоб на землю не вернулся! — крикнул Павлик. — Пусть там остается.

— Валяйте, — заявил Витька, — согласен.

Отец с Игорем сплели руки. Витька, держась за их плечи, взобрался на это сплетение.

— Р-раз, — крикнул Игорь, — два, три! — И, хорошенько раскачав, они с силой подбросили Витьку. Он взлетел высоко, как лыжник с трамплина, красиво перегнулся, пошел вниз, аккуратно врезался головой в воду. И долго-долго не выныривал.

«Куда такой денется с земли? — подумал Павлик. — Где ему будет лучше, чем здесь?»

Вдоволь накупавшись — у Павлика даже губы посинели, хотя вода почти кипела, — потащились к берегу. И здесь, когда море стало чуть повыше колен, Аля вдруг предложила:

— Кто быстрей доползет до берега? Только без помощи ног!

— Я! — крикнул Павлик. — Выстраивайтесь на старт!

Все шестеро легли в воду и выровнялись в одну линию.

— Витька, не мухлевать, не вылезать вперед! — возмутилась Аля, и Витька чуть отполз назад.

— Пошли! — подал команду Павлик, и все шестеро, быстро перебирая по мягкому, как подушка, дну руками, торопливыми движениями ринулись вперед.

— Витька, не жульничать! — крикнула Валентина. — Ты ногами отталкиваешься!

Скоро вперед вырвался отец. Его щегольская шапочка, туго обтягивавшая голову, забелела перед Павликом, и он увидел его ритмично двигающиеся лопатки и вздрагивающую шею. Ах как хотелось помочь себе ногами — все равно ведь не заметили бы! — и несколькими бросками вырваться вперед. Но это было б против правил.

И Павлик, безнадежно отставая не только от отца, Игоря и Витьки, но и от Али, так и не посмел сжульничать. Сзади него пыхтела Валентина в черном купальнике, и Павлик совсем упал духом.

Аля, тоненькая и проворная, коротенькими рывками передвигалась вперед. Вот она обогнала Игоря, но отца догнать не смогла. Он первым достиг берега и встал.

— Лидер! — провозгласил Витька, норовя ухватить Алю за ногу.

Отец потер живот — на нем было несколько царапин.

— Ну и дно тут!

Второй к финишу пришла Аля, потом Витька с Игорем, дальше шли непризовые места, и не имело значения, кто приполз раньше.

Попрыгав на одной ноге, вытряхнув из ушей воду, побегали по гладкому, как паркет, песку у берега и пошли в дюны. Поросшие мелким жестким кустарником — для себя Павлик назвал его верблюжьей колючкой, — они волнами раскинулись впереди. Под ногами валялись твердые, как кости, шипастые плоды местных «орехов», сухие плети камыша. Аля подняла одну и побежала, прыгая через плеть как через скакалку.

За ней погнался Витька. Аля споткнулась и упала. Витька прижал ее к песку. Но тут на него налетела Валентина, обхватила сзади дюжими руками и стала оттаскивать. Аля, как ящерица, выскользнула из-под Витьки и бросилась помогать Валентине валить его.

— А вам, я вижу, здесь не скучно, — заметил отец, шагая рядом с Игорем.

— Не жалуемся.

Обе девушки висели на Витьке и ничего не могли поделать: он был коренаст и крепок, как штангист, и так обхватил их, что непонятно было, кто кого держит.

— А ну вырвитесь, а ну!

Аля пронзительно визжала, Валентина вскрикивала низким голосом.

Павлик не знал, что делать: броситься на выручку или нет. Броситься бы, стукнуть бы его хорошенько в горячке, чтобы знал, как обижать Алю, как задаваться! У-у-у! У Павлика снова сжались кулаки.

— Павка, — закричала Аля. — Павка, спасай!

И Павлик бросился.

— А-а, еще один! Милости прошу! — Витька приготовился отразить новый натиск.

Да не тут-то было. Павлик схватил его за ногу, дернул, врезал кулаком в бок, так что костяшки заболели, и все это сложное переплетение тел с хохотом рухнуло на песок.

— Дай ему, дай! — кричал Павлик в злом азарте.

Витька заработал ногами, закрутился всем телом, переворачиваясь со спины на живот и обратно. Но шесть рук цепко ухватились за Витьку, и, хотя удержать его на месте не могли, вырваться он не сумел.

Потом отпустили, Витька встал, потер бок, поморщился, покосился на Павлика и снова бросился на девушек.

Полчаса возились они так, догоняли друг друга, кидались колючими, как ежики, перекати-поле, рвали цветы — лиловые «елочки». Валентину цветы интересовали меньше, и она толкалась, ставила подножку Витьке.

Витьке это надоело.

— Отстань! — устало крикнул он. — Доиграешься у меня… Плакать потом будешь.

Павлик отошел от них и побрел к отцу и брату. Они лежали на песке за дюной, поросшей осотом, и о чем-то говорили. Чтоб не мешать им, Павлик прилег неподалеку, вытянулся на спине и стал сыпать горячий песок на живот.

— А почему ты думаешь, что я решил остаться здесь? — спросил Игорь. — Я просто хотел узнать, как живут люди, и порисовать их.

— Поздравляю, — сказал отец. — А я уж думал, что ты решил стать рыбаком, навсегда приобщиться к здоровому физическому труду. А у тебя, оказывается, серьезные нравственные искания…

Павлика почему-то всегда немного коробило слово «нравственные»: было в этом слове что-то скучно-правильное, что-то от популярной лекции.

— Можешь считать и так, — сказал Игорь, — не возражаю.

— Говорят, ты и жениться не прочь? — спросил отец. — Кто ж объект? Эта самая девочка?

Игорь издал какой-то странный звук.

— Что ж, она ничего сложена — многие позавидуют, хотя и тонка чересчур… и очень не глупа, я не раз беседовал с нею. Но, но ты понимаешь?..

— Что «но»?

У Павлика сильно забилось сердце и зазвенело в ушах, он приподнял голову.

— Хочу, чтоб ты понял меня правильно… Знаю, эта область деликатная. Понимаешь ли… Ну как тебе лучше сказать… Словом, я не уверен, что она долго будет тебе интересна. Пройдет первый угар, ну и… В молодости мы бываем такими глупыми… В том числе и я…

— Пап, не надо.

— Пойми, я же не против. Она, по-моему, очень милая девочка, и, верю, тут можно потерять голову. Но почему ты не хочешь прислушаться к совету… ну, скажем, не отца, а старшего товарища, дожившего до седин и кое-что кумекающего в этом запутанном и не очень-то нежном мире…

— После, папа, не сейчас, — попросил Игорь.

— Почему? Я ведь желаю тебе только добра… Надеюсь, ты понимаешь это?

— Понимаю. Все равно.

— После так после, — сказал отец, — по-моему, раньше ты больше мне доверял.

— Ты уже и обиделся? — сказал Игорь.

— Нисколько. Ты почти взрослый, понимаю, можешь поступать как хочешь, но не стал ли ты слишком самоуверен? Талант требует ответственности и дисциплины…

— Вполне согласен.

— Вначале выслушай меня, — продолжал отец. — Я приехал сюда, чтоб понять тебя и, возможно, помочь… Тебе давно пора возвратиться. На кого похож стал!

Игорь молчал.

— Я уже тебе говорил — всю технику здесь растерял. Многое приобрел, но главное ушло. Да это и понятно: при таких условиях, в таком окружении. На кого тебе равняться, кого слушать?

— Ого, учителей у меня здесь хоть отбавляй! — весело сказал Игорь.

— Я говорю серьезно. Ты чересчур слился с ними, ничем не отличаешься от них. Нашему брату нельзя слишком растворяться в окружающем. Никогда нельзя забывать, кто́ ты и что́ ты. А то запросто себя можно утратить.

— Ох, папа, папа, думал к осени вернуться, а после твоих слов, пожалуй, придется задержаться: ты меня перехваливаешь — я еще не целиком слился с ними…

Павлик слушал все это с бьющимся сердцем. Он вдруг понял: да, они приехали сюда, за тысячу километров, даже больше, и вот отыскали брата, и отец лежит рядом с ним на песке морского залива — лежит рядом, но, оказывается, Игорь не стал ближе к отцу.

— Очень мило, — сказал отец, — очень мило с твоей стороны… Ну что ж, скажу хоть твоей матери, утешу ее, что ты, возможно, еще станешь художником, что тебе нужно слиться с трудовым народом, чтоб разобраться кое в чем… Но это потерянное время!

— Нет, ты скажи матери другое. — Голос Игоря вдруг стал мягким, тихим.

— Что же?

— Скажи ей, что я решил стать человеком…

— Ого, вот это новость! Значит, раньше жил не среди людей? Так!

— Не так… Ну зачем ты все переиначиваешь, пап? Я просто понял, что, прежде чем стать кем-то и чем-то, надо стать человеком, что искать новое нельзя с пустой душой…

— Ясно, — сказал отец. — Значит, в Москве у тебя таких условий не было? Так?

— Дома я был весь в теории. Откуда же я мог сообразить, что к чему?

— А здесь сообразил?

— Почти…

— И в чем же дело?

— А в том, что надо жить с людьми и для людей.

— Для этих вот рыбачков, от которых ты без ума…

— И для них… Отец, что ты о них знаешь? Не обижайся, но ты никого не знал и не знаешь, кроме себя. Ты не в силах вылезти из себя и хоть на миг побывать в чужой шкуре, а разве без этого можно быть настоящим художником?

Все тело Павлика покрылось потом. Сердце его то замирало, то принималось бешено стучать.

— Ты просто глуп, — сказал отец, — глупый, вздорный, заносчивый мальчишка! Ну что мне с тобой говорить, ты ведь все равно ничего не поймешь.

За гребнем дюны воцарилось молчание. И тем отчетливей стали доноситься с берега крики и вопли Витьки и Али. Павлик весь горел. Он не мог лежать вот так неподвижно. Надо было броситься к отцу и брату, что-то сделать, помочь, оказать, как при несчастном случае, первую помощь… Но что он мог сказать им? Что?

Что-то новое, что-то простое, но такое громадное и сильное надвигалось на него, переполняло, захлестывало.

Как мог Игорь сказать отцу такое? Все это, наверно, правда, но правильно ли делает брат, что с такой резкостью говорит? Может, об этом надо было бы сказать помягче, а может…

Просто голова идет кругом от всего этого.

— Ну что ж, я, пожалуй, даже рад, — сказал отец. Но голос его говорил как раз о другом. — Сегодня в этих дюнах я узнал потрясающую, интереснейшую новость…

— Прости меня, отец, — каким-то совсем другим, погрустневшим голосом произнес Игорь, — я не хотел тебя огорчать, а пришлось. В Москве я не мог этого сказать, потому что не знал, а здесь вот понял: ты человек сильный и способен был на большое, но…

— Хватит. Замолчи. Ты слышишь?

— Слышу. — Игорь стал говорить прерывисто. — Я хочу, отец, чтобы ты… чтобы ты стал настоящим…

В его голосе зазвучало что-то робкое, похожее на старую давнюю просьбу:

— Отец…

Из-за дюны с криком вылетел Витька. В руке его был лиловый букетик «елочек», отобранный у Али. Со смехом и криками гнались за ним девушки, поднимая босыми ногами пыль.

Часа через два в тех же лодках вернулись они в Широкое. Отец был замкнут, но все же по его лицу нельзя было догадаться, что он так жестко говорил с сыном. Игорь тоже больше молчал, и лицо у него было грустное, непривычно мягкое и доброе.

На половине пути отец даже попросил Игоря дать ему погрести, и тот охотно, пожалуй, даже слишком охотно согласился.

Вечером отец сказал Павлику:

— Уезжаем.

У Павлика даже краешки губ опустились.

— Когда?

— Завтра.

Павлик, конечно, знал, что после такого разговора вряд ли отец захочет долго оставаться здесь. Но кто бы мог подумать, что уедут они так скоро!

— Па, не надо, — попросил Павлик. — Поживем еще денька три. Ты ведь и порисовал мало. Здесь такая натура… И вообще…

— Что вообще?

Павлик замялся.

— Я хотел бы здесь еще пожить.

— А мне тут делать больше нечего. Соберись.

Отец ушел.

Через три минуты Павлик сидел у брата.

— Игорь, как тебе не совестно? Как ты мог так?

Игорь пожал плечами.

— Будь уверен, я отношусь к папе не хуже, чем ты… Не удержался. Ну кто же с ним поговорит еще? Кому это надо? Ведь он не стар еще, наш папка. Другие в его годы только начинали, и он всех нас еще сможет удивить, если захочет… Понимаешь, парламентер?

— Понимаю, — вяло сказал Павлик. — Тебе оставаться, а нам-то уезжать, и все из-за тебя…

— Ну ладно, не обижайся и не трогай больше отца… Понял?

— Все за ребенка считаешь?

Павлик понуро ушел и скоро явился с рюкзаком.

— Возьми. — Павлик стал выкладывать из рюкзака альбомы, бумагу, краски, уголь…

— Ты что, сдурел? Папка голову открутит! Чем он будет работать?

— А это не его. Это мое.

— Как же ты будешь?

Павлик обреченно махнул рукой:

— Пустяки… Что́ я? Все равно домой едем… А вот ты…

— Домой? А как же командировка? Вы ведь меньше недели тут…

— Не знаю. Как папа захочет. Его дело… Слушай, — спросил он вдруг брата и нахмурил лоб. — А что все-таки за парень Витька? Он не очень чтоб, а?

Игорь провел пальцами по толстому шершавому листу.

— Не очень…

На «Байкал» они опоздали. Он ушел почти из-под носа, ушел раньше обычного на полчаса, ушел, груженный свежей рыбой последнего улова, и Павлик с отцом увидели только его дымок над плавнями.

Отец выругался и опустил на клади чемоданы.

— Уже уезжаете? — удивился причальщик. — Так ведь на лов хотели сходить в лодке…

— Мало ли что хотел. — Отец махнул рукой и отвернулся.

Лаврен постоял немного, смущенно потер нестарое, но уже с увядшей морщинистой кожей лицо и побрел от них, низкорослый и коренастый, косо неся свой небольшой горб. Потом обернулся:

— Может, кто собирался в Шараново, покричите.

— Хорошо, — сказал отец, не глядя на него.

Скоро и в самом деле показалась моторка с зелеными снопами камыша, снопы торчали с обоих бортов, точно гигантские усы.

— В Шараново? — крикнул отец.

— Не смогу, — отозвался рыбак, увидев их с чемоданами на кладях, — перегружен, шатко!

— Дождешься от них, — сказал отец и сунул руки в карманы.

С час просидели они в кустах, сойдя с кладей. И Павлик был рад этому: уж очень не хотелось встречать знакомых и отвечать на их вопросы.

Наконец справа мощно заработал невидимый мотор, и скоро из-за нависших над желобом верб показалась громадная лодка-каюк с тремя рыбаками в темном.

— В Шараново?! — снова закричал отец, вскакивая с чемодана.

— Идите на причал! — крикнул один. Лицо его показалось Павлику знакомым.

Отец подхватил чемоданы, Павлик — рюкзак, и они помчались к причалу, влезли в приставший на секунду каюк и двинулись по желобу. У причала рыбоприемного пункта, того самого причала, на котором только позавчера лежала гигантская белуга, пойманная дедом Тамоном, Игорем и немножко им, Павликом, стояло несколько моторок, и Костик в выгоревшей тельняшке, измазанной на боку смолой, окатывал из ведра доски. Больше знакомых не было видно.

Костик так был занят делом, что не поднял даже головы, когда каюк проходил мимо.

Зато Емелька Унгаров, маленький, крепкий, с черным, облупленным от солнца лицом, широко расставив ноги, стоял на причале у фелюги и смотрел на желоб.

— Совсем? — крикнул он. — Кончилась экскурсия?

Отец уставился в ребра каюка, и Павлика непоправимо обжег стыд.

— Совсем! — крикнул он и хотел что-то объяснить, но ничего нужного не пришло сразу в голову.

В лицо дул сильный ветер, и листья на большой старой иве у причала, где стояла фелюга, сверкали серебряной изнанкой.

Но вот все это осталось позади: и причалы, и рыбацкие домики, и брат Игорь с Алей, и Витька с Титом, все-все, с чем Павлик почти успел сжиться, полюбить и возненавидеть, — все это осталось позади, а впереди играл рябью Дунай с низким румынским берегом, с лугами и плавнями, с отражением сизых тучек…

Один рыбак в пропотевшей стеганке с вылезшими в нескольких местах клочьями ваты ничком спал на банке. Второй сидел на руле в приплюснутой грязной кепчонке и вел каюк. Третий, а это был тот самый синеглазый рыбак, с которым Павлик случайно разговорился знойным днем в тени фелюги, пил воду из бочонка: тянул через тростинку. У его ног стоял примус, котелки с остатками ухи, а на рогожке лежал крупно нарезанный рыбацкий каравай, хлеб, который так выпекают, может, только в этих местах.

И что-то вдруг невыносимо защемило, заныло внутри, и Павлик даже отвернулся от рыбаков, чтоб они не увидели, как напряглось и сморщилось его лицо.

Напившись, мужчина вытер рукавом стеганки губы и крикнул сидевшему на руле:

— Парус, пожалуй, поставим?

— Можно, — ответил тот, — ветер будет содействовать.

И Павлик чуть не заплакал, услышав это «содействовать», и вспомнил все, что было с ним последнюю неделю. И немного, кажется, прошло с тех пор, но что было, что было!

Рыбак попросил Павлика, сидевшего на каких-то узлах, приподняться, вытащил грязноватый, старый бязевый парус, приладил его, вставил в гнездо сиденья мачту с парусом, поднял, укрепил, и огромное полотнище тотчас наполнилось ветром.

Рулевой взял ближе к берегу, и каюк пошел быстрей.

Рыбак в стеганке все еще спал, устроившись на банке, и ему, наверно, было удобно и, может, даже снился счастливый сон, как на их перетяжку поймалась сразу тысяча большущих рыб, или еще что, а возможно, и ничего не снилось.

Отец смотрел вперед. Он не сказал за все время ни слова. Павлик видел его строгий, странно похудевший вдруг профиль, видел, как глубоко врезались в щеки у рта две горькие складки. И вдруг Павлик понял: отец уже не так уверен в своей правоте. Игорь в чем-то поколебал ее, но сразу ведь трудно признаться в этом даже себе.

Дул сильный ветер и хорошо помогал мотору. Время от времени огромное, туго звенящее полотнище паруса скользило своей натянутой поверхностью по зеленым ветвям склоненных над водой ив, и листья глухо и покорно шумели. Вода по бортам клокотала, всхлипывала, жалостно терлась о смоленые борта громадной и грубой, прочно сколоченной лодки.

И Павлик вдруг подумал: да, отец уезжает, уезжает от моря и сына, уезжает, плотно сжав губы. Думает. Молчит. Но, может быть, он вовсе не уезжает от сына, а с каждым ударом ветра и стуком мотора медленно и неуклонно приближается к нему.