Когда налетел норд-ост

Глава 1 ТОРПЕДИСТ С «МАЛЮТКИ»

Виктор лежал у твердого бортика койки, стиснув зубы и зарыв лицо в тяжелую подушку с сырой вонючей наволочкой. Тошнота медленно подступала к горлу. Виктор встряхивал головой, чтобы прогнать, пересилить это состояние. Хотелось глотнуть свежего воздуха, но в каюте было душно — почему-то не выключалось отопление.

В полупустом графине, по-морскому закрепленном возле зеркала и раковины, ритмично плескалась вода, а внизу, под его койкой, крепко и спокойно спал Аксютин, второй штурман. Был бы шторм, а то ведь каких-то пять-шесть баллов, но их с лихвой хватило для Виктора, случайно оказавшегося здесь слабака, сухопутной чернильной души…

По коридору за дверью гулко протопали чьи-то полуболотные сапоги, раздался смех и посвистывание. Кто-то шел на палубу, шел туда, где бушевал ветер, где неподалеку от их траулера мерно покачивались скалы Норвегии, крутые, глыбистые, в черных трещинах и пятнах снега, — их несколько дней подряд видел Виктор. И видел, как много раз в сутки к борту подтягивали трал, как тяжелым потоком лилась на палубу рыба из его мешка и начиналась шкерка. Виктор тогда еще держался, хорохорился, давал себе слово, что не уйдет из ходовой рубки, с палубы, с глаз этих ребят… А потом не хватило сил бороться с этой планомерной, рассчитанной с математической точностью качкой. А впрочем, дело было не только в качке — не он первый, не он последний поддался ей с непривычки. Дело было в том, что как-то не так, не так, как нужно, держался он на траулере с этими работягами, не тому, кому надо, отдавал предпочтение, иначе бы не сверкнуло в глазах Сапегина, их капитана, сожаление и даже легкое презрение к нему, Виктору. Если бы он держался как надо, его не окружило бы это безразличие и молчание на палубе…

Он явился сюда, чтоб прославить их, и вот, презираемый ими и в первую очередь собой, валяется, всеми брошенный и забытый, в каюте. Не надо было соваться в море, и в порту мог собрать материал. А уж если решил выйти, надо было дождаться тот траулер, который ему рекомендовали знающие, доброжелательные люди: все на нем было бы не так… Три дня ждал его и не дождался, обиделся, неловко стало, решил показать свой характер и что-то доказать себе. Вот и доказал!

— Витька, слазь! — услышал он сквозь полуоткрывшуюся дверь голос Северьяна Трифоновича, тралмейстера. — Я тебе тут соленых помидоров с кислой капустой принес, примет их твой организм, покушай…

— Спасибо, я попозже… — Виктор отвернул голову к переборке.

А давно ли ходил он по Москве со свежей, чистой головой, был удачлив, легок на шутку, с удовольствием кормил своих диковинных рыбок в аквариуме, радовался предстоящей командировке в Мурманск и обещал главному редактору их молодежного журнала быть в поездке молодцом и привезти из самой гущи жизни отличный, глубокий, боевой репортаж о рыбаках тралового флота? Давно ли все это было? Месяц назад? Неделю назад? Нет, меньше, меньше…

— Готовься в дальнюю поездку, — сказал однажды утром Виктору заведующий отделом Костин, — это идея главного… Вспомнил про тебя. Поздравляю.

Виктор вначале не поверил Костину, думал — разыгрывает. Его, новичка-литсотрудника в отделе рабочей молодежи, лишь раза два командировали на подмосковные заводы. Ожидаемого фейерверка не получилось, одни неприятности, и его больше не трогали. Он не огорчался, потому что не был тщеславным и никогда не испытывал честолюбивого желания мотаться по разным там фабрично-заводским и строительным объектам. Уютная московская жизнь с театрами, кино, книгами вполне устраивала его. И вот без всяких намеков и просьб: «Готовься… идея главного…» Виктор никак не мог сосредоточиться на своей работе — ответах на письма.

Все в отделе с трудом скрывали зависть, и Виктор старался быть великодушным: не травмировал в буфете разговорчиками о заманчивой поездке и даже напускал на себя безразличие. Но в душе он, конечно, ликовал. Одно было жаль — не мог набрать номер Таниного телефона и похвастаться: неделю назад поссорился с ней и стойко выдерживал характер…

Между тем события развивались стремительно.

— Виктор, к шефу! — позвонила ему через два дня по внутреннему телефону Ирина, секретарша главного, и он вскочил из-за своего заваленного рукописями и письмами стола и полетел в приемную, возбужденный, счастливый, твердо зная, что на этот раз его вызывают не для упреков и нотаций. Главный уже подписал командировочное удостоверение в Мурманск и, наверно, хотел высказать ему какие-то пожелания и напутственные слова.

На пороге кабинета Виктор лихорадочно поправил пестрый, короткий, как лещ, галстук с крупным узлом, придал лицу серьезное, но вместе с тем и раскованно-непринужденное выражение и решительно вошел в кабинет.

Шагнул с единственным желанием — зачем скрывать это от себя? — понравиться главному, оправдать все его надежды, потому что давно известно, что тот скуп на похвалы и просто так никого не погонит в дальнюю командировку.

Главный — высокий худощавый человек — поднялся навстречу Виктору и совсем не начальственно, а скорей по-приятельски улыбнулся, коротко пожал руку своей жестковатой сухой рукой и показал на кресло. Виктор послал ему встречную улыбку, но был начеку. Он бесшумно сел, однако довольно шумно проглотил слюну и слегка покраснел.

— Так вот, Виктор, — сразу, без предисловий начал главный, повернувшись с креслом к большой карте, висевшей за его спиной, — мы решили послать вас в Мурманск, к рыбакам тралового флота. Нам до зарезу нужен хороший материал о тех, кто промышляет в северных морях и снабжает страну рыбой…

Виктор утвердительно кивнул головой.

— Короче говоря, нужен материал о труде — не будем бояться этого слова, хотя вы можете его и не употреблять, — о подлинной сущности, красоте и необходимости его, о том, как человек в труде создает нужное всем и в то же время проявляет себя, утверждает как личность. Постарайтесь сдружиться с людьми, посмотреть на мир их глазами… («Ого, какого он мнения о моих возможностях!» — с легким испугом подумал Виктор.) И не паникуйте, а это чувство обязательно появится, и не раз. На Севере трудно, и там десятки запутанных, сложных, нерешенных проблем…

— Постараюсь обойтись без паники, — Виктор преданно посмотрел в глаза главному, все еще пытаясь сообразить, почему именно он удостоился такой чести. В подобные командировки обычно посылались корифеи, нештатные очеркисты или профессиональные писатели.

— Очень хорошо, — главный откинулся к спинке кресла. — Вы человек нерастраченной энергии, а рыбаки стоят того, чтоб, не жалея себя, потратиться на них.

— Я в этом не сомневаюсь.

Главному было за сорок, лицо худое, с чуть запавшими щеками и двумя вертикальными морщинами, таившими в себе иронию, улыбку и немалый опыт. В густых и темных зачесанных назад волосах искрилась седина. Несмотря на солидный возраст, он производил впечатление очень живого, очень современного человека, способного все понять и оценить и даже в какой-нибудь трудной ситуации вслух признать свою неправоту.

— Кольский полуостров чрезвычайно интересный, — продолжал главный, — природа там неброская, не отвлекает человека от основного, а что касается Мурманска — отличный город.

«Он и другим так объясняет перед командировками или только мне?» — с тревогой подумал Виктор.

— Мне бы хоть на денек туда вырваться! — продолжал главный. — Подышать бы снова тем воздухом…

— А вы там были?

— Приходилось, но очень давно. Даже не верится уже. Служил там. На «Малютке». Много раз захаживали к норвежским фиордам и кое-что даже отправили ко дну. Однажды едва ушли от глубинных бомб и, выключив двигатели, отлеживались на грунте…

— Простите, а что такое «Малютка»?

— Не знаете? — удивился главный. — Это лодка. Подводная. Самая наикрошечная. Чуть больше вот этого кабинета. Торпедистом был, и лет мне было, пожалуй, поменьше, чем вам. Распевали мы тогда смешную песенку, сочиненную кем-то из подводников: «Мы с вами последние сутки на суше надежной стоим, мы завтра уйдем на «Малютке» туда, где синеет Гольфстрим». Смешно, правда? И наивно.

— Но зато поэтично. Скажите, а в море мне нужно выходить?

— А как же иначе? — опять удивился главный. — Хотя, впрочем, времени у вас будет в обрез: командировку даем на две недели, для нас это максимум. Сами решите на месте, как вам поступить. В рыбном порту — он, между прочим, самый большой в мире — можно многое узнать… Но лучше, конечно, выйти в море. Итак, мы ждем от вас серию очерков, репортаж с какого-нибудь интересного траулера, и он должен быть, как вы сами понимаете, острый, достоверный, из самой гущи жизни. Как говорится, с переднего края сражения за большую рыбу. И чтобы в нем чувствовалось время — начало шестидесятых. Этот репортаж нужен и для нашего журнала, и для вас… — Главный дружелюбно, но вместе с тем многозначительно посмотрел на Виктора, встал и крепко, основательно, жесткой рукой бывшего торпедиста «Малютки» пожал его руку. — С удачей, — сказал он на прощанье.

В коридоре по пути в свой отдел Виктор встретил Олю, приятельницу из другого журнала, высокую крашеную блондинку в дымчатых очках. Она знала о его командировке.

— Угоняют? Какое же у тебя задание? — полюбопытствовала она.

— Надо срочно помочь государству поднять улов трески и лосося, чтобы они никогда не исчезали из московских магазинов, — брякнул Виктор, и они громко рассмеялись.

В этот же день Виктор взял билет до Мурманска, захватил в библиотеке нужные книги и заспешил домой. Войдя в свою комнатенку, он по обыкновению сразу подошел к большому аквариуму на подоконнике: «Ну, как живы-здоровы, рыбешки?» Разноцветными искрами метнулись они в стороны, и лишь одна — пучеглазый телескоп — осталась на месте. Аквариум с золотыми рыбками, купленными на Птичьем рынке, подарил отец, когда Виктор перешел в шестой класс. С тех пор они приносили ему счастье — хорошие отметки, подарки, проходной балл в университет на факультет журналистики и удачное устройство на работу.

Виктор основательно засел за книги о Кольском полуострове и о Гольфстриме, с детства знакомых по урокам географии. Что он знал об этом крае? Не очень-то много. Знал, что мурманский порт и залив не замерзают, потому что полуостров омывает одна из ветвей Гольфстрима, что в его водах, богатых планктоном, прекрасно ловится рыба, какая — он в точности не знал.

Виктор проследил по карте направление течения и всех его важнейших ответвлений, узнал его ширину, скорость и температуру на разных участках.

Когда голова уставала, он смотрел на аквариум. В чаще тонких водорослей сновали коротенькие кометы с раздвоенными хвостами, в оклеенном ракушками гроте о чем-то совещались два телескопа, гонялись друг за другом черные моллиенезии и красные меченосцы… Чего это их называют так грозно? Никакого ведь меча у них нет, просто декоративные малявки с удлиненным мечевидным отростком на хвосте… Вдруг Виктор заметил, что на боку одного меченосца не хватает нескольких чешуек. Опять подрались? И у вас бывают распри? Эх вы бедолаги, аквариумный милиционер нужен? Смотрите, можно завести его!

И потом, когда он лег, думая о своей поездке, ему почему-то сквозь наплывающую дремоту виделись эти содранные чешуйки на боку меченосца. И немножко щемило сердце, что Таня ничего не знает и не проводит его.

В день отъезда он торопливо пожал руку отца, быстро поцеловал мать, подошел к аквариуму, постучал ногтем в толстое стекло и улыбнулся:

— Прощайте, не скучайте и не деритесь… А ты, мама, вовремя корми их. — Схватил чемодан и вылетел из дому ловить такси.

Виктор лежал на верхней полке шумного купе и, подложив под затылок сцепленные руки, смотрел в потолок. Грохочущий, неуютный, бесцеремонный поезд, толкай и поддавая с боков и снизу, нес его в холодную ночь. Позади остались шумная, суматошная Москва, предотъездная беготня, последние телефонные разговоры и нескрываемая радость, что послали именно его, Виктора. Позади оставалась и Таня, их нелепая ссора в тот вечер, когда все это случилось. Ничего особенного, а все же… Кто из них прав? В общем-то он. Слишком многого она хотела от него и не могла понять, что он не спешит с этим. Все от него чего-то хотят, просят, требуют…

К нему вдруг пришла трезвость, ясность мысли и обстановки. На мгновенье стало даже страшно. Конечно же, никакой тайны, никакой загадки нет в том, что отправили в эту командировку именно его. На планерках главный не скрывал, что был не слишком высокого мнения обо всем, что писал Виктор, — «мелковато, осторожно, расплывчато», — многое заставлял переделывать, заострять, уточнять, а один очерк вообще забраковал. И вот теперь главный послал его в командировку, чтобы окончательно понять, имеет ли смысл держать его в штате. Иначе не говорил бы, что репортаж, за которым он сейчас ехал, важен и для журнала, и для него, Виктора.

Утром Виктор стоял в коридоре и курил. Все его внимание было сосредоточено на стоявших у окна слева от него мужчинах в форменных щегольских тужурках с золотыми шевронами на рукавах. Они громко разговаривали, со смехом вспоминали что-то сугубо морское, селедочно-тресковое и, конечно же, были рыбацкими капитанами. К ним-то и был направлен Виктор. Это их романтический образ жизни и героический труд он должен был понять и описать. Теперь нужно быть зорким, оперативным и выкладываться, не жалея сил.

Время от времени Виктор извлекал из кармана блокнот и, записывая характерные словечки, долетавшие до него, наскоро набрасывал портреты этих капитанов: все потом пойдет в дело, все пригодится.

Уже позади были Петрозаводск и Кандалакша с заливом Белого моря, уже за окном потянулись буровато-серые сопки и отроги Хибин, бесконечная Имандра и клокочущая в белой бешеной пене Кола.

Виктор смотрел в окно и временами видел в грязном, дрожащем от озноба стекле свое смутное отражение: красную с распахнутым воротом рубаху в узком вырезе мохнатого пуловера, слегка развеваемые сквозняком длинные русые волосы и неспокойное бледное лицо с сигаретой, зажатой в уголке рта.

Уже по левую руку шел серый, плоский и довольно скучный залив с голым каменистым берегом, с какими-то жалкими суденышками на якорях. Потом надвинулся он, Мурманск, отличный, по словам их главного, город. Огромный, многоэтажный, вполне современный, он уютно прилег в ногах высоких сопок и местами взбирался на них. Улицы разлетелись широко — даже из поезда видно. Толчок, и поезд остановился. Приехали.

За городским сквером с густыми аллеями и удобными скамейками Виктор увидел громоздкое здание розового цвета — ресторан и гостиница «Арктика». Решив на всякий случай попытать счастья, он заглянул в окошечко дежурного администратора.

— Командировочный? — на него посмотрела толстая женщина.

— Да. — Сердце замерло: поселят без брони?

— Ваш паспорт.

Опасаясь, что женщина опомнится и раздумает, Виктор тут же положил перед ней паспорт.

— И кроме того, — добавила она, — дайте расписку, если номер потребуется для зарубежных туристов или делегатов конференции, вы его освободите.

— Ладно, что поделаешь, я человек дисциплинированный…

Номер был просторный, с большим столом, шкафом, широкой мягкой кроватью и огромным зеркалом в углу. Был и телефон: Виктор снял с рычажка трубку, услышал длинный гудок и сразу почувствовал себя как дома. Только вот звонить некому… Странно!

Через час сходил на вокзал за чемоданом, привел себя в порядок, доел остатки дорожной снеди и вышел на улицу. Огромные дома на просторнейшем проспекте Ленина были выкрашены в непривычные цвета — розовый, желтый и аквамариновый. Зачем? Наверно, для того, чтоб заглушить обыденную серость Севера и лишний раз напомнить живущим здесь людям, что мир многоцветен и звонок.

И еще поразили Виктора чайки. Их здесь можно было встретить не только возле воды, но и в центре города. Он видел, как одна чайка парила над мчавшимся голубым автобусом, а три другие с пронзительными криками вились возле витрины рыбного магазина: не удастся ли поживиться копченой салакой или морским окунем? Черные флотские бушлаты с четкими буквами «СФ» (все тот же Северный флот, уже знакомый по поезду), мичманки с крабами, тужурки с яркими нашивками ледовых, торговых и рыбных капитанов — все это так и мельтешило перед глазами. Хороши были новенькие, целиком из стекла, киоски. Долго стоял он у огромных витрин подарочного магазина «Рубин». Вот бы Таню сюда! Но, пожалуй, лучше всего был стадион. Огражденный сплошной желтой стеной с аккуратными вырезами (и в каждом вырезе разноцветные прутья решеток), с синими рядами сидений, с зеленым овальным полем, чистенький, аккуратный, он был едва ли не произведением искусства — и ведь почти в самом центре города. На таком совестно слишком плохо и грубо играть!..

Виктор еще не добрался до порта, но уже верил, знал, что найдет здесь то, о чем говорил главный.

Глава 2 МАТЕРИАЛ

Чем дальше шел Виктор по Мурманску, тем больше убеждался в этом. То и дело он вытаскивал блокнот и делал записи. Неподалеку от площади Пяти углов он увидел большущее панно: рыбаки в романтических зюйдвестках, брезентовых куртках и высоких морских сапогах мужественно смотрели в синюю даль, опускали трал в море, выгружали из него пойманную рыбу. Холстов было много, и посвящены они были траловому и сельдяному флотам. Перед глазами Виктора проходила вся их история: от паровых суденышек, от тачек и телег в порту до современных рефрижераторных траулеров и кранов, выгружающих бочки с уловом; тут же были цифры и диаграммы, показывающие, до каких высот поднялась славная рыболовная промышленность.

Потом Виктор обежал все книжные магазины. Ничего редкого, как и следовало ожидать, на прилавках не оказалось. Тогда он принялся внимательно изучать театральные афиши…

В этот день он так и не добрался до комитета комсомола тралового флота. Вернувшись в номер, он заметил, что в люстре не было лампочки. Вызвал дежурную.

— Мне нужно будет работать вечером… Пожалуйста…

— Хоть до утра, — улыбнулась дежурная, — вы, видно, здесь впервые… У нас сейчас солнце не заходит…

Виктор рассмеялся:

— Угадали — ни разу не бывал… Простите!

В этот вечер он подробно записал в блокнот свои впечатления и даже набросал план будущего репортажа.

Он понимал — на настоящем рыболовецком траулере все бывает не так гладко и красочно, как на этом праздничном панно. Работа в море не из легких. Но как все это описать? Его профессия оказалась не такой легкой, какой представлялась в девятом классе. Тогда он думал, что будет ездить по стране (а может, и за ее пределы), брать необыкновенные интервью на полярных льдинах и на атомных подводных лодках, в таежных рудниках, у костров геологов и у кратеров дымящихся вулканов. Его материалы будут печатать газеты и еженедельники, передаваться по телефону, телеграфу во все уголки планеты, издаваться брошюрами и книгами, у него будет легковая машина последней марки, преданные друзья, почитатели и, конечно же, почитательницы, и вообще разнообразная, интереснейшая жизнь… Уже на факультете журналистики кое-что из этих представлений померкло; особенно трудно было ему разобраться в острых конфликтных ситуациях, когда все сложно и невыносимо запутанно, нелегко найти виновных и правых и докопаться до правды в ее чистом виде. Ночей не спишь, пишешь, а потом все оказывается не так, все насмарку — прокол за проколом: не угадал, неверно решил, легкомысленно кому-то поверил. Вообще, как на своем небольшом опыте понял Виктор, в очерках лучше недостараться, чем перестараться. Но все, о чем ты пишешь, должно волновать, задевать за живое и всем нравиться — и отделу, и начальству, и читателю. Как только все это учесть и увязать? Одно ясно — в репортаже надо показать энтузиазм работы, взаимовыручку и дружбу, внутреннюю силу, оптимизм, и никаких спорных, сомнительных коллизий…

Виктор так увлекся предварительной разработкой сюжета, что забыл о времени, а когда глянул на часы, было десять минут первого! На улице вовсю светило солнце. Где-то поблизости мальчишки темпераментно играли в волейбол, и женские голоса тщетно пытались загнать их домой…

Утром, все обдумав, Виктор зашагал в комитет комсомола тралового флота. Секретарь — совсем еще молоденький белозубый парень с добрым лицом, в сером хорошо сшитом костюме и светлом свитере, со значком высшей мореходки, встретил его приветливо. Можно было подумать, что Виктор, свалившись как снег на голову, доставил ему редкое удовольствие. Он обеими руками пожал его руку, усадил у своего стола, похвалил журнал, от имени которого приехал Виктор, и с неподдельным вниманием выслушал его.

— Нужен хороший траулер, — сразу же, чуть-чуть краснея, сказал Виктор, — на котором умеют работать, и чтоб народ на нем был молодой, дружный, интересный…

Секретарь пристально, в упор смотрел на Виктора.

— С необычными судьбами… Ну, вы понимаете…

— Пожалуйста, мы к вашим услугам. — Глаза секретаря засветились умом и исчерпывающим пониманием его просьбы. — Охотно покажем вам самый лучший, опорно-показательный траулер, на котором капитаном опытный человек и молодой коммунист Липатов — гордость нашего флота. Не сходит с красной доски, непременный участник всех городских и областных конференций… Сейчас он на промысле…

Секретарь так расхваливал Липатова, что Виктор на миг засомневался.

— Если у него все так блестяще, так гладко, о чем же тогда писать?.. Скучно будет читать. Без трудностей…

— Не беспокойтесь! — стал успокаивать его секретарь. — У нас гладко и без трудностей не бывает. Увидите!

— Великолепно. — Виктор записал в блокнот номер траулера и фамилию капитана. — Он скоро вернется с промысла?

— Сейчас выясню… — Секретарь поднял телефонную трубку, стал кого-то вызывать, попутно послал горячий поцелуй какой-то Ниночке, ахнул, удивившись чему-то, и осторожно положил трубку на рычаг. — У вас в запасе много времени?

— Не очень. А что?

— Дня через три должен вернуться. Далеко уходил и совсем недавно снялся с промысла, идет с полным грузом и со значительным превышением рейсового задания… Это у него стало законом.

— Ну что ж, три дня — это терпимо, за это время я потаскаюсь по городу, схожу, если можно, в рыбный порт, присмотрюсь…

— Правильное решение, — одобрил его секретарь, — у нас скучать не будешь! Идем, я познакомлю тебя (Виктору понравилось, что он, как и положено своему парню, быстро перешел на «ты») с твоими собратьями по перу из «Рыбного Мурмана»: просоленные волки, испытанные качкой и снежными зарядами! Они сразу введут тебя в курс, выпишут пропуск в порт и проведут куда нужно.

Виктор не привык к такому обращению и был слегка смущен. Секретарь просто окатывал его с головы до ног своей добротой, готовностью все уладить и помочь. Симпатяга! Свой в доску, словно были они с одного курса. И значок его высшей мореходки, как и у Виктора университетский, ромбиком.

Редакция газеты тралфлота «Рыбный Мурман» помещалась в двух шагах от кабинета секретаря — двери напротив. Картина была знакомая — тесные, заставленные шкафами и столами комнаты. Секретарь легко и весело перезнакомил Виктора со всеми, кто был в комнате, и в том числе с заместителем редактора, — невысоким, плотным, слегка заикающимся.

Он дружелюбно расспросил Виктора о целях приезда, о Москве, о своем друге, заведующим отделом литературы и искусства в их журнале, — с ним он, оказывается, когда-то ходил на рыболовецком судне к Медвежьей банке. Заместитель редактора быстро составил бумагу в бюро пропусков рыбного порта, отпечатал ее на редакционном бланке, подписал и вручил Виктору.

Поблагодарив за все, Виктор вприпрыжку спустился по лестнице. Через некоторое время легко и быстро, не чувствуя под собой земли, шел вдоль железнодорожных рельсов, по которым только вчера приехал, к переходному мостику и думал: уж слишком все просто и гладко получается. Можно подумать, что главный редактор специально выслал перед ним бригаду волшебных добрых духов, которые старательно расчищают перед ним путь, ломают преграды, устраняют все неприятное и дают полную возможность развернуться и проявить себя.

С переходного мостика открылся залив. На рейде, как и вчера и, наверно, как и всегда, стояли суда: торговые «иностранцы» с толстыми грузовыми стрелами, огромные траулеры, спокойные, как утюги, уверенные в прочности своей стальной обшивки ледоколы. Вот он, порт! Громадный, бескрайний… Над ним висел дым, доносились свистки и дробный стук колес. Виктор помнил, что на улицах города с больших плакатов и щитов кричали ярчайшие слова: «Дадим стране больше рыбы!» Город жил, чтобы работал этот вот гигантский порт — цехи рыбокомбината, склады и причалы…

Дойдя до вокзала, Виктор остановился и опять посмотрел на залив. Неяркое солнце освещало дальние сопки и невысокие сизые облака. Во всем этом была какая-то скрытая, ненавязчивая, дикая и трогающая своей невысказанностью красота.

К Виктору подошел парень в толстом полосатом свитере, подстриженный ежиком.

— Приезжий? — спросил он. — Любуетесь? Чуть опоздали, три дня как ушел атомоход.

— Жаль.

— Грандиозная картина! — восхищенно воскликнул парень и быстро оглянулся по сторонам. — Скажите, вам авторучка не пригодится? Датская. Данмарк. Никакой аферы — сами можете прочесть. — Он тут же, как фокусник, мгновенно вытащил из кармана авторучку с миловидной дамой в темном купальнике и туфлях, ловко повернул ее острием вверх — купальник медленно пополз вниз и совсем исчез, оставив улыбающуюся даму в чем мать родила и в туфлях.

— Спасибо, — усмехнулся Виктор, — не нужна.

— Недорого отдам. Пятерка.

— Благодарю.

— Жалеть потом будете. Только здесь и купите… Ладно, сбрасываю рубль. Опохмелиться надо. Хочешь, возьмем на пару, даром тогда отдам.

Виктор решительно покачал головой и пошел в гостиницу. Заглянул в ресторан: народу было немного. За обедом придумал название своего репортажа: «Туда, где синеет Гольфстрим» — это строка из стихов одного флотского поэта военной поры. Попробуй не прочти очерк с таким названием!

Утром Виктор наскоро позавтракал в павильоне у площади Пяти углов и отправился в рыбный порт. Дорога шла через тот же длинный переходный мостик, вскинутый над путаницей рельсов и стрелок. Он быстро сбежал вниз по ступенькам и увидел целую гору каких-то овальных досок красного цвета, обитых металлом. Что за странные доски! Будто огромные черепахи сползлись сюда. Виктор даже остановился, оглядывая их, — хотел у кого-нибудь спросить, но раздумал, махнул рукой и пошел к порту.

Возле кованых ворот с большущими серебристыми рыбинами он остановился и увидел морячка в грязной черной куртке. Он шел, сильно качаясь, будто в полусне. Глаза покраснели, веки опухли. И было непонятно, какой внутренний радар так точно ведет его к проходной.

Виктор уже знал, что пьяных в порт не пускают, и стал пристально следить за морячком. Клеш его грязных брюк расплескивал лужи на асфальте. От сильного крена мичманка угодила в лужу, обнажив лобастую, давно не стриженную голову. Широко расставив ноги, он кое-как поднял ее и надел мокрую — по затылку за шиворот потек грязный ручеек.

Такое Виктор видел и на других широтах, но то, что случилось дальше, поразило его.

Метрах в пяти от проходной, где стоял милиционер, морячок внезапно принял строго вертикальное положение, подтянулся и, как на параде, четко и уверенно, слегка выпятив грудь, церемониальным маршем подошел к проходной, предъявил пропуск и пошел в порт.

Вот это да… Какая сверхмобилизация всех духовных и физических сил! Даже ради этого зрелища стоило приехать сюда. Виктор с интересом стал смотреть через решетку ворот, боясь упустить момент, когда морячок выйдет из проходной. И дождался: тот вышел и, едва держась на ногах, направился к какому-то причалу. Вот бы кого снять на кинопленку или запечатлеть в добротной прозе… Гениальный эпизод! К сожалению, в репортаж он не попадет, а как бы охотно выписал Виктор эту сценку!

Через десять минут он получил в проходной недельный пропуск и очутился в самом большом в мире рыбном порту. Наверно, он был и самый шумный, и самый неуютный, и самый вонючий. Огромное неказистое желтоватое здание рыбокомбината, громадные пирамиды новых бочек, вагоны-ледники, железнодорожные пути со стрелками, бесконечные склады и цехи — все это неистребимо пахло рыбой. Этот запах, до тошноты въедливый и стойкий, повсюду преследовал Виктора и, казалось, каждую минуту усиливался.

Виктор шел, глазея по сторонам, отскакивал от двигающихся с лязгом вагонов, груженных ящиками с рыбой и бочками с атлантической сельдью. Гудели и дымились цехи, рабочие на тележках перевозили низкие ящики с аккуратно уложенными ряд в ряд оловянными выпотрошенными рыбешками. Под его ногами звучно похрустывала крупная, как гравий, желтоватая соль.

Кажется, за все свои двадцать три года он столько не оглядывался, не крутил так во все стороны головой, опасаясь угодить под что-то едущее, ползущее, скрежещущее, как здесь за каких-нибудь тридцать минут.

Наконец, живой и невредимый, он добрался до причалов. Их было несколько десятков, и расположились они, как редкие зубья гребня, вдоль линии порта. Лес мачт и снастей; бестолковая толчея траулеров и катеров разного калибра; шум машин; знакомый рев судов с рейда, очевидно, требующих места у причалов и отходящих; астматическое пыхтение буксиров; свистки портальных кранов, выгружающих из бездонных утроб океанских плавбаз, пришедших от берегов Гренландии и Канады, бочки и ящики все с той же рыбой, громовой радиоголос портового диспетчера; вонь гниющей рыбы; запах канатов, старых прелых причалов; истошные крики чаек — все это оглушало, давило… Виктор стоял у мощной станины портального крана, двигавшегося по рельсам, и озирался.

— Поберегись! — раздался чей-то крик, и охапка бочек в сетке поплыла из трюма плавбазы на него. Виктор отскочил в сторону. Какие-то парни, прошагавшие вблизи, засмеялись, а один из них, в цигейковой ушанке, сказал:

— Может ушибить, мальчик! Мамочка не узнает…

Виктор ничего не ответил и отошел к краю причала.

Слева и справа от него стояли, покачиваясь, суда. Они терлись рубчатыми покрышками кранцев об измочаленные доски причала, скрипели тросами и перекинутыми трапами. Суда льнули к причалам в два, три, четыре ряда, прижимались друг к другу. Некоторые стояли поодаль. Каких только не было тут судов! Огромные рефрижераторные траулеры — плавучие рыбные заводы, тщательно соблюдая корабельную иерархию, держались надменно и независимо. С чувством превосходства посматривали они на небольшие средние траулеры и старые закопченные паровые суденышки. А те, в свою очередь, насмешливо поглядывали на совсем маленькие по сравнению с ними сейнеры и боты. Небось и состарились и поржавели они от этой вечно мокрой, неуютной жизни, беспрерывно таская на взгорбках и в брюхе трюмов рыбу из морей-океанов.

Корабля Виктора еще не было здесь. Он только шел сюда…

Глава 3 ОЖИДАНИЕ

Виктор стоял на краю причала, смотрел и все запоминал. Все, что могло пригодиться. При нем два судна, возвратившись с промысла, встали у причала и были атакованы родными и близкими моряков. Меж судами без устали сновали буксирные катера, по громовому приказу диспетчера — непреложная диктатура его чувствовалась во всем и грозно висела над портом — они отжимали от причала одни суда, подводили другие, качались на собственной волне, бросая в воздух резкие и стремительные, обжигающие, как удар бича, крики сирены. С причалов и лодок матросы красили меховыми валиками на концах шеста просуроченные корпуса кораблей.

К приходу своего корабля Виктор должен был многое знать, привыкнуть к этой жизни и ничему не удивляться. Весь день пробыл он в порту, среди матросов и машинистов подъемных кранов, рыбообработчиков и кладовщиков. Обедал в портовой столовой среди шумного, острого на язык народа.

За этот день жизнь порта со всеми его запахами, шумами, руганью и смехом прочно въелась в Виктора, как гарь и рыбная вонь. Чтоб ничего не забыть, он все записывал, усевшись где-нибудь в сторонке на бочку или ящик.

Из порта Виктор уходил часов в девять вечера. Шел домой усталой, неторопливой походкой по пологому склону взгорка. Над заливом изнуренно и пасмурно светило вечернее северное солнце.

Рядом с ним шла молодая женщина с малышом. Одетый в синий костюмчик с уймой «молний» и капюшоном, он смахивал на маленького космонавта. Космонавт капризничал, не хотел идти. Мать силой тащила его за руку, а он хныкал и твердил что-то свое.

— Отдам тебя в тралфлот, если не будешь слушаться! — сердито сказала мать.

«Космонавт» тут же перестал упираться, хныкать и, быстро перебирая ножками, охотно побежал рядом с нею.

Виктор не выдержал и рассмеялся.

Неподалеку от «Арктики» царило вечернее оживление: по тротуару вдоль металлической ограды сквера прогуливались курсанты мурманской мореходки, матросы, рыбаки и множество разнаряженных девушек. Ребята тут же знакомились с ними, перешучивались, кто-то кого-то куда-то приглашал, кто-то с кем-то переругивался. Изредка в толпе мелькали патрули и дружинники с красными повязками на рукавах. И вся эта толпа медленно двигалась от «Арктики» к громадному кинотеатру «Родина» и обратно.

Пора было и спать.

Виктор пошел к подъезду «Арктики». Швейцар уже запер на ключ дверь и, открывая стучавшим, подозрительно оглядывая через стекло каждого, спрашивал, из какого номера, и был не очень любезен.

Однако работа у его коллеги, швейцара ресторана, заведовавшего соседней дверью, была потруднее. Дело шло к закрытию, но желающих проникнуть в ресторан и оставить там заработанные в плавании и на рыбном промысле деньги было порядочно. Один, багроволицый, с нашивками второго помощника капитана, утверждал, что вышел минуту назад и не расплатился. Швейцар, судя по всему, не помнил, чтобы он выходил, но впустил его. Второй, в грубой серой фуфайке, просил разрешения позвонить по телефону, но не был уважен. Третий, сильно навеселе, не дипломатничал, а действовал проще: обеими руками рвал дверь. Народу собралось немало. Матерщина чередовалась со смехом.

Вдруг из дверей ресторана выскочила раскрасневшаяся официантка и, тяжело дыша, стала озирать пустеющую улицу. Потом сорвалась с места и с криком бросилась кого-то догонять. Через некоторое время она привела пьяного с жалкой, бессмысленной улыбкой на губах.

— Расплатись, а потом уходи! — закричала официантка, силой вталкивая его в дверь. В конце концов все это стало невыносимо, Виктор махнул рукой, вздохнул и кулаком принялся стучать в дверь гостиницы.

Забравшись под одеяло, он долго не мог уснуть. Все, что видел и слышал за последние полтора дня, резко и неотступно стояло перед глазами. И чем больше он думал, тем грустней становилось. Что-то не так было в этой поездке, что-то мешало ему; какая-то вкрадчивая, неуловимая неправда подтачивала и мучила его изнутри, портила настроение.

Утром Виктор снова шел в Управление тралового флота. Он уже не обращал внимания на внешние приметы города и не приходил в телячий восторг от всего увиденного.

Секретарь был очень занят: «Прости, бегу на бюро…» Он в спешке вытаскивал из с юла и сортировал какие-то бумаги, но даже крайняя занятость не помешала ему проявить сердечность.

— Ты что такой хмурый? Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Ничего, — ответил Виктор. — А что у меня здесь может случиться?

— Ну, если ничего, тогда будь спокоен: на том траулере ты возьмешь все, что требуется, на нем ходят вышколенные, проверенные ребята! Липатов тебя не подведет, попомни мое слово. — Секретарь, одобря его, блеснул отборно белыми зубами.

Виктору вдруг стало не по себе: всерьез ли говорит с ним секретарь?

— А когда же придет твой Липатов? Это точно, что через три… нет, теперь уже через два дня?

— Должен. — Секретарь лихорадочно запихивал в папку на «молнии» бумаги.

— А когда он снова уйдет на промысел?

— Когда уйдет — точно не знаю. Если не будет котлочистки, дня через четыре. Промысловая обстановка нынешний год, сам знаешь, тяжелая, долго простаивать в порту не дают: пришел, выгрузил рыбу, пополнился горючим — и в обратный. План-то никто не уменьшил…

— А я успею выйти с ними в рейс?

— Успеешь. И у тебя все будет в порядке, ты найдешь у них что надо.

«Откуда он знает, что мне надо? — подумал Виктор. — Нет, он в самом деле смеется надо мной… Но, с другой стороны, я же сам просил его дать мне интересный, ударный корабль…»

— Вот что я тебе советую, — сказал на прощанье секретарь, — походи пока что по другим судам, вернувшимся с промысла: знакомься с командами и орудиями лова, вникай, внюхивайся в их жизнь и к приходу липатовского все уже будешь знать, быстро войдешь в их коллектив, и тебе не нужно будет задавать лишних вопросов…

Пожалуй, в этом совете был здравый смысл, но все-таки хотелось потолковать о Липатове в «Рыбном Мурмане».

В редакции Виктор узнал, что липатовский траулер действительно хороший корабль с отличным комсоставом и командой, что он пользуется повышенным вниманием руководства флота и, чего греха таить, некоторыми льготами: в первую очередь получает причал, разгружается и снабжается.

— А можно о команде этого траулера написать интересно или там все так идеально, что и зацепиться не за что? — спросил Виктор у замредактора.

— Смотря какое у вас задание. На этот траулер обычно направляют тех, кто туда просится или кто не очень опытен. Или тех, у кого мало времени, чтоб разобраться во всех наших сложностях и хитростях… Вы, значит, твердо решили выйти в море на нем?

— Я еще ничего не решил, — уклонился от ответа Виктор, потому что замредактора явно не одобрял его выбора. — Время меня поджимает, не знаю, успею ли вообще выйти…

— Да, время здесь требуется, — мягко, но тоже с ноткой скрытого осуждения согласился замредактора.

После этого разговора, как почувствовал Виктор, интерес к нему заметно упал. Замредактора тут же основательно засел за телефон, а сотрудники разошлись по своим местам и стали сосредоточенно шелестеть бумагами, писать, стучать на пишущей машинке. Впрочем, возможно, это только так показалось Виктору. Он полистал толстые годовые подшивки газет, рыбно-промысловые справочники, книги, кое-что переписал в блокнот, попрощался и вышел из редакции.

На этот раз он не сбегал по лестнице управления, а спускался медленно и тяжеловато. На душе было смутно. Все-таки напрасно он связался с этим Липатовым. Но менять решение было поздно, да и, если говорить честно, не готов он был к этому: опять можно нарваться на неприятность, на прокол, по всей вероятности, последний для него…

До прихода Липатова оставалось два дня, и Виктор продолжал изучать жизнь порта. Вместе с жиденькой толпой родных и знакомых, ожидавших суда, приходящие с лова, стоял он и смотрел, как их подтаскивают к причалу буксиры, прыгал на палубу, представлялся начальству и с ходу забрасывал вопросами. Всем было не до него. Соскучившись по дому, моряки рвались к женам, матерям, детям, а кто и в ресторан.

Трудней было вырваться капитанам: у них куча дел и в порту и в управлении. Всем хотелось отоспаться, отогреться, походить после шаткой палубы по надежной земле. Редко удавалось Виктору задержать кого-либо больше чем на десять минут. Каждый старался вежливо отделаться от него. Виктор их понимал, а они его? Кто он был для них? Но он должен был довести дело до конца и поэтому проявлял настырность. Когда он понял, что материала не хватает, стал ходить по рыболовецким кораблям, по всем без разбора — большим и маленьким — не сразу после их прихода, а через день-два. Вахтенные охотно пропускали его, познакомившись со столичным удостоверением, вызывали своих капитанов или старпомов, те, отлично понимая, что с представителями прессы полагается дружить, вежливо отвечали на его вопросы, потом отдавали распоряжения, и какой-нибудь оставшийся на судне боцман, тралмейстер или штурман начинял Виктора бесценнейшими сведениями. Все шло как надо.

Вот-вот должен был прийти долгожданный липатовский траулер, которого Виктор, между прочим, ждал все меньше и меньше и скоро вообще перестал ждать. Виной тому был капитан-директор большого рефрижераторного траулера «Лев Толстой» — высокий худой человек, тщательно выбритый, в безукоризненно сидящей тужурке с надраенными пуговицами, побывавший за свою долгую жизнь в большинстве портов мира.

Он был так начитан, столько знал всего, так верно судил о людях и времени и при этом был так легок и прост в обращении, что через полчаса беседы Виктор почти влюбился в него. Сидел непринужденно, если не сказать небрежно, как у себя дома, развалясь на упругом синем диване в его каюте, просторной и сверкающей чистотой, тянул маленькими глотками крепчайший и ароматнейший турецкий кофе и с замирающим сердцем слушал его. Он и не предполагал, что на промысловых судах могут быть такие образованные и красивые люди.

Он говорил, Виктор слушал, но время от времени капитан-директор заставлял и его говорить о себе, о мурманских впечатлениях, о том, что и как он хочет написать. Виктор отвечал ему легко и откровенно, потому что собеседник был понятлив, слушал внимательно, не перебивал. Виктор все время старался веселить его своими меткими наблюдениями и вполне трезвыми рассуждениями о всех горестях моряцкой жизни, о бессмысленном пьянстве многих рыбачков.

— Скажите мне, — спросил капитан-директор, когда Виктор кончил, — зачем вам эти рыбачки? Эти завзятые любители морской травли и, уж конечно, не кефира в рюмках?

Виктор смутился:

— Как зачем? Я ведь специально за этим приехал сюда и уже собрал громадный материал о них…

— Не обманывайте себя, мой милый, — с грустью сказал капитан-директор, — не собрали вы никакого материала. По вашим вопросам я вижу, что вы прекрасно ориентируетесь в терминологии и знаете, как и что вытаскивают из воды, но вот по этой части… — он приложил руку к левой стороне груди — …по этой части дела у вас обстоят не самым лучшим образом…

Виктор покраснел.

— Понимаете ли, милый молодой человек, э т о то, чего не занесешь в блокноты, а ведь, по-моему, э т о самое главное в вашем деле? Простите меня, старика, я сам не очень доволен собой и своей жизнью, много раз делал не то, что нужно, но об этом, как всегда, узнавал позже, ценой больших и малых потерь. Так вот: поболтайтесь-ка вы хоть недельку с этими самыми рыбачками в море, и вот тогда вы сможете их понять, оценить и даже полюбить. А иначе все бесполезно: покупайте обратный билет, ничего путного у вас не получится…

— Кто ж вам сказал, что я боюсь моря? Я выхожу через день-два на траулере, где капитаном Липатов, я…

— Это очень похвально для вас. Простите меня, ворчливого, неуживчивого старика, который вечно вмешивается в дела, его не касающиеся. Так вот, не рвитесь к Липатову. Вы ведь еще молодой и можете сказать что-то свое и по-своему, а у Липатова вы ничего по-настоящему не узнаете. Сядьте на какую-нибудь обыкновенную, рядовую посудину, на ней вы хоть что-нибудь поймете, увидите своими глазами и… Как бы поточней выразиться — получите, заработаете, выстрадаете, что ли, право показать все так, как есть на самом деле, в подлинном свете, сможете помочь людям и всему траловому флоту и обратить внимание кого надо на успехи и неполадки… А иначе кому же нужна ваша работа? Один день на промысле стоит месяца на берегу. Завтра отходят «Радуга», «Меч-рыба» и «Заряд»… — Смуглая старая кожа на лбу капитан-директора печально стянулась в морщины. — А теперь идемте поужинаем в кают-компанию, самого важного я вам еще не рассказал…

Глава 4 «МЕЧ-РЫБА»

— Спасибо, я сыт. Всего доброго. — Виктор пошел через порт к проходной. На душе было так тошно, что пропала всякая охота посетить еще хоть один корабль, побеседовать хоть с одним моряком.

Ничего себе — взял интервью… И все-таки кое-что в словах капитан-директора было похоже на правду. Было ведь? Было… И работники редакции предупреждали Виктора, но более вежливо и деликатно, что напрасно он избрал для себя липатовский траулер, тот самый, который он с таким нетерпением ждал уже добрых два дня. Зачем ждал? Впрочем, это более чем ясно — зачем, не надо лгать самому себе…

Виктор шел к Управлению тралового флота не через переходный мостик, а как попроще и побыстрей, как ходили все моряки, — по дорожке вдоль рельсов. Он был в смятении, знал, что надо делать, но не был до конца уверен, что решится на это.

Секретарь был на месте. По-домашнему расстегнув пиджак и откинувшись к спинке кресла, он оживленно разговаривал с какими-то моряками.

Виктор вошел в кабинет и, забыв поздороваться, врубил:

— Слушай, мне надо выйти в море… Срочно. Можешь устроить?

Секретарь недоуменно посмотрел на него:

— Но ведь твой еще не пришел, задерживается… Хочешь, узнаю, когда придет? — Рука секретаря привычно легла на телефон.

— Не хочу! Пошли меня на самый обыкновенный… На любой, который отходит сегодня!

Видно, у него было такое лицо, что секретарь забыл о своих собеседниках. Он озабоченно, явно не веря своим ушам, смотрел на Виктора.

— Но ты ведь сам просился на такой траулер, и Липатов больше всего подошел бы. Я желаю тебе только добра. Ведь просился же?

— Просился. А теперь прошу на любой… Я б хотел даже сегодня уйти, хоть через час…

— Что с тобой стряслось? Ведь с отделом кадров договориться надо, оформить все, бумагу написать, в судовую роль внести и все такое…

— Ну и пиши, вноси… Я не хочу больше ждать.

— Ты все обдумал? — пытался образумить его секретарь. — Не раскаешься? У Липатова условия жизни лучше. В море это важно… Море — оно, брат… — Он стал подбирать нужные слова.

И вдруг Виктор понял — и надо было мгновенье, чтоб это понять, — все они: и секретарь, и замредактора «Рыбного Мурмана», и капитан-директор — считают, что он не очень серьезный и сто́ящий человек… И не успел секретарь докончить фразу, для которой он с трудом подбирал слова, чтоб не задеть Виктора, как тот опередил его:

— Твердо решил. Если сегодня нельзя, я бы хотел уйти завтра, скажем, на «Меч-рыбе» или на…

— Ах ты… Ну хорошо, постой, я, кажется, видел в коридоре Сапегина. — Секретарь выскочил из-за стола и кинулся в коридор. Виктор услышал, как там по порядку, одна за другой, захлопали двери и из каждой комнаты раздавался его голос. Потом минуты на две шум затих, в коридоре заскрипели шаги, и в комнату вошел секретарь вместе с довольно молодым, невысоким, толстеньким человеком в форменной морской тужурке и мичманке. С очень немужскими, очень синими глазами.

— Знакомься, — не без торжественности произнес секретарь, — капитан Сапегин Петр Никитич, он не прочь тебя прихватить в рейс, если не будешь слишком мешать во время подъемов трала. Ходит он на «жидкаче», на этой самой «Меч-рыбе», на которую ты теперь так рвешься…

В этом была правда: что-то в названии судна привлекало Виктора, манило, с детства было знакомо; из всех судов, названных капитан-директором, врезалось в память именно это. Почему? Кажется, старый кубинец из хемингуэевского «Старика и моря» подцепил на крючок меч-рыбу. Все же нет, не поэтому манило Виктора это название…

Однако вспоминать и разбираться было некогда. Он пожал протянутую ему пухлую, но довольно крепкую руку капитана и представился.

— Я давно мечтал хлебнуть настоящей рыбацкой жизни и крутой ухи на штормовой волне. Попытаюсь не мешать вам выполнять план. А когда вернемся, распишу вашу нелегкую, но заманчивую романтику промыслов за Полярным кругом…

— Ну-ну, попробуйте, — капитан засмеялся, — авось и удастся расписать!

Виктор слушал его, а сам напряженно, с ужасом думал: «Какой же это капитан? Нет в нем ничего капитанского, ничего, кроме формы… И эта строгая форма так не вяжется с его округлым, упитанным, довольно-таки бабьим лицом, с его благодушным вторым подбородком».

В Сапегине было что-то домашне-тихое, уютно-доброе, мягкое, и трудно было представить его на тех сугубо деловых, жестких, потрепанных в морях-океанах промысловых судах, которые Виктор видел в рыбном порту. С Липатовым нельзя было уходить в море, это ясно, а с этим? Попал, как говорится, из огня да в полымя…

Отступать было поздно, да и, признаться, где-то в глубине души тут же зашевелилась смутная, не очень достойная, но обнадеживающая и даже радостная мысль; точнее всего ее можно было выразить словами: «не боги горшки обжигают»… Уж если такой человек может быть капиталом, значит, нечего ему, Виктору, бояться моря и плавания на его судне…

— Итак, вы отходите завтра? — деловито спросил Виктор.

— Да, в тринадцать ноль-ноль.

— Надолго?

— В очень короткий рейс, недели на две. По сведениям промыслового отдела, в Норвежском желобе появились большие концентрации трески и морского окуни…

— Как же мне быть? — Виктор озабоченно посмотрел на секретаря. — Срок моей командировки подходит к концу… Я бы мог самое большое на неделю.

— Ну и прекрасно, — сказал Сапегин. — Мы вас пересадим на какое-нибудь встречное судно, уходящее с промысла, и вы успеете вовремя.

— А это можно? — Виктор осторожно рассматривал его гладкое, спокойное, без единой морщинки лицо.

— Почему ж нет, — ответил Сапегин. — Значит, завтра жду. Будем стоять у двадцатого причала. Если судно почему-то перегонят на другой причал, узнаете по карте порта на диспетчерской или у диспетчера…

Сапегин назвал номер своего судна и сказал, что очень торопится к главному капитану флота. А Виктор лихорадочно думал, о чем бы еще спросить у него.

— А еду брать? — внезапно пришло ему на ум.

— Дело ваше, — улыбнулся капитан, — на судне есть лавочка, в море бесплатная уха и свежая рыба в любом количестве, с голоду не умрете, но черной икры, свежей клубники и пирожных не обещаю…

Сапегин приподнял к мичманке руку.

— Ну пока. — Он блеснул своими девически синими глазами и ушел.

Секретарь по-мальчишески самодовольно подмигнул:

— Доволен? Хорошего капитана я тебе посватал?

— Что-то не очень он капитанистый.

— Капитан он приличный, но план дает не всегда и тралы, случается, теряет, да это, правда, не он один… Машина на судне неважная — то и дело в ремонте, и текучка плавсостава большая, и сам Сапегин подчас излишне задирист и неуступчив. Но не бойся: кое-что интересное найдешь там, хотя Липатов тебе больше подошел бы… — Секретарь вдруг замялся. — И ты это не очень, не слишком…

— Что «не слишком»? — спросил Виктор.

— Ну там… Не слишком огорчайся, если что не так, не паникуй: сам понимаешь — море, условия для жизни не ахти какие и народ разный… План, знаешь, такая вещь: не дай его — голову снимут. Сам все увидишь…

— А чего мне паниковать? — Виктор вскинул подбородок, вспомнив бывшего торпедиста с «Малютки», тоже призывавшего не паниковать. — Я что, первый день живу и ничего не видел? Зубы у меня молочные?

— Ну ты не обижайся, это я так… Показалось мне… Даже когда мы, курсанты мореходки, впервые на практике были, многое с непривычки резало глаза, рвало душу — плакать хотелось по ночам. Такая уж она, морская служба, ко многому привыкнуть надо, примириться, притерпеться…

— Насчет этого будь спокоен, — небрежно бросил Виктор. — Ну давай оформляться, что ли, а то у меня сегодня дел позарез… А почему он называется «жидкач»?

— Ходит на жидком топливе…

— А это хорошо?

— По-моему, неплохо, — какой-то уже совсем новой, не уютно-кабинетной, а морской, что ли, штурманской, как определил ее для себя Виктор, улыбкой улыбнулся секретарь. — У него гораздо большая автономность плавания по сравнению с судами, которые ходят на угле… Ну желаю тебе, — сказал секретарь.

И еще одно рукопожатие. Мужское. Основательное. Сколько рук пожмешь за день в такой командировке! Своя рука к вечеру крепче становится…

Виктор бросился по лестнице вниз. С этой минуты в него вселился озноб, и, если бы Виктор постоянно не сдерживал себя, зубы непрерывно выбивали бы отчаянно радостную дробь. Будь что будет!

Никогда еще не принимал Виктор таких внезапных и рискованных решений и поэтому ужасно гордился собой. Прикинув, сколько у него осталось командировочного времени, Виктор понял, что может не уложиться в десять дней и все завалить. Чуть ли не бегом отправился он на почтамт и дал в редакцию телеграмму о продлении командировки на пять дней.

Обязаны продлить. В крайнем случае за его счет.

Настал новый день, и случилось самое нелепое, что только могло случиться: он опаздывал на свою «Меч-рыбу». Еще вчера он был занесен в судовую роль в качестве пассажира, довольно быстро прошел оформление, закупил на всякий случай в гастрономах Мурманска банки со сгущенкой, говяжьей тушенкой, килограмм сахару, буханки белого и черного хлеба. А сегодня утром, все уложив, он бегал по аптекам в поисках аэрона. В продаже его не было, и Виктор вернулся в «Арктику». Горничной, которая должна была принять у него номер, на месте не оказалось, он носился по этажам и даже шумел. Подумать только — через час «Меч-рыба» уйдет в море, и уйдет без него.

Наконец горничная приняла номер и подписала бумажку. Виктор скатился по лестнице вниз, но у выхода его задержал швейцар. Как и следовало ожидать, такси поблизости не было, и Виктор побежал к порту. С нелегким чемоданом и авоськой, весь мокрый, задыхаясь, добежал до переходного мостика и глянул на часы: траулер должен был отойти ровно через двадцать минут…

Он едва не сшиб милиционера в проходной порта. Тот подозрительным взглядом смерил Виктора, его вещи и с преступной медлительностью принялся изучать паспорт и пропуск.

В порту Виктор очутился только тогда, когда до отхода судна оставалось пять минут. Было совершенно ясно, что ждать одного человека, да к тому же непромыслового, оно не станет. Авоська неимоверно резала руку, чемодан оттягивал другую. Виктор бежал. По лбу текли ручьи. У всех встречных он спрашивал, где двадцатый причал. Когда Виктор наконец достиг его, он опаздывал на пятнадцать минут — на целую четверть часа! — и «Меч-рыба», наверно, уже стояла на рейде.

Двадцатый причал, как и следовало ожидать, был пуст, если не считать какого-то закопченного катерка, и на вопрос Виктора, давно ли ушло судно, рабочий в спецовке равнодушно сплюнул в мазутную воду с плавающими окурками и бутылками и сказал:

— С утра куда-то перегнали.

Виктор выругался и, вспомнив предупреждение Сапегина, бросился разыскивать диспетчерскую с картой порта. С помощью портовиков разыскал и увидел прибитую к стене диспетчерской огромную, красного цвета, деревянную план-карту порта. На ней были видны все изгибы портового ковша и мелом написаны цифры кораблей, стоявших у того или иного причала. «Меч-рыба», если верить карте, стояла на тридцатом причале и пятым корпусом, то есть не у самого причала, а борт к борту у четвертого судна.

До этого причала Виктор добежал быстро.

Начинался прилив, корпуса судов возвышались над причалами, и трапы были вскинуты вверх. Траулеры, точно запаршивевшие поросята, терлись друг о друга, и, когда рядом проходил рейдовый катер, суда колыхались, скрипели бортами, кранцами и трапами, лязгали якорными цепями. Это были не те новейшие гигантские рефрижераторные траулеры кормового траления — «кормовики», сверкавшие белизной надстроек и мачт, чистые, нарядные, великолепные, которые ходят за тысячи морских миль от порта приписки, а рядовые труженики, работяги, пахари моря, изрядно изношенные, а иногда и просто дряхлые, с облупленной краской и ржавыми пятнами на металлических корпусах, с палубами, заваленными сетями, тросами, бочками, толстыми покоробленными кусками кожи…

Рейд против причала был пуст, и это немного обнадеживало Виктора. Однако судно уже могло уйти по заливу к морю. Людей на причале не было, на судах, стоявших в ряд, кое-где расхаживали матросы, но никто ничего не знал о «Меч-рыбе». Виктор пришел в отчаяние. Неужто на карте-плане была ошибка?

Тогда Виктор назвал номер траулера, и какой-то заспанный морячок с ближнего судна, зевая, сказал, что «Меч-рыбу», кажется, сегодня утром перегнали сюда и поставили пятым корпусом.

Виктор подхватил чемодан с авоськой и полез по вздыбленному трапу на ближний траулер. Вид у него, особенно с авоськой, был нелепый. Где-то рядом хихикали.

Виктор прошел по палубе первого судна и, переступая через доски и металлические шары — поплавки-кухтыли, — подошел к другому борту.

Здесь трапа не было, а лежала довольно узкая доска, и по ней, скользкой от мазута, рискуя жизнью, Виктор перебрался на второй траулер, где красили спасательные круги и ходовую рубку. На третьем судне что-то сваривали на верхнем мостике, кажется, антенну локатора: раздавался сухой треск, и сыпались искры.

Только добравшись до четвертого судна, Виктор понял, что он у цели: «Меч-рыба» — было выведено черным по белой надстройке соседнего траулера. Чуть живой от усталости и переживаний, не веря еще в свое счастье, ввалился Виктор на его борт, поставил на палубу чемодан и опустил у заключенных палубных трюмов авоську.

На судне было тихо — оно и не думало отходить.

— Ну и нагрузился! — Невысокий лобастый морячок в черной испятнанной куртке шагнул к Виктору и заговорщицки подмигнул ему. — А главного не забыл?

Даже издали было видно, что он навеселе. Присмотревшись, Виктор узнал в нем того самого морячка, который, подходя к проходной рыбного порта, так быстро преобразился.

— Выпить нужно, недобрал чуток… — Он раскачивался из стороны в сторону. — С нами, значит, хотишь, на наш лапоть пожаловал. За романтикой!.. Ходил с нами один корреспондент, у штурманов жил. Всю ихнюю каюту заблевал и такое сочинил и пропечатал про нас, про трудовую нашу жизнь — в гальюн поместили газету, она там нужней…

Виктор вспотел и непереносимо, до корней волос покраснел.

— Иди проспись, Шибанов, — раздался чей-то твердый голос, — и не приставай к людям. Простите, вы товарищ корреспондент?

Виктор повернулся.

— Да, да, я…

— Опять в стельку! — сказал, подходя к нему, высокий человек в морском кителе с золотистыми нашивками на рукавах, очевидно, кто-то из судового начальства. — Все на корабле люди как люди, а Шибанов позорит наш коллектив… Как только тебя в порт пустили?

Обступившие их рыбаки стали посмеиваться и вяло защищать своего товарища.

— Не надо так, старпом, — Шибанов с трудом разлепил глаза, — и ты не святой, все мы люди, а у меня больше причин, чем у тебя.

— Знаю я твои причины, каждый день ищешь предлога, чтоб напиться. — Старпом поднял с палубы чемодан Виктора и сказал: — Идемте, я вас провожу…

Виктор подхватил авоську и под десятками острых взглядов вошел за старпомом в дверь надстройки, по узкому трапу спустился вниз. Старпом открыл ключом дверь, включил свет, пропустил Виктора в каюту и пригласил сесть в привинченное к полу кресло.

— Вы только правильно поймите меня, — сказал он. — Вы избрали для себя не очень удачное судно: у нас не все благополучно, и вы можете не найти того, что ищете…

«Откуда он знает, что я ищу? — подумал Виктор и стал внимательно разглядывать худое, бледновато-нервное, подвижное лицо старпома. — Как они легко и охотно все решают за меня! Один горячо рекомендовал образцовый траулер Липатова, другой так же горячо советовал мне не соваться на него, а выйти в море на «Меч-рыбе», а этот вот — старший помощник капитана — настраивает меня теперь против своего судна… Ну, честное слово, они держатся со мной, будто я слабоумный!»

— Почему вы думаете, что «Меч-рыба» не для меня? — спросил Виктор. — То, что на борту есть подвыпившие моряки, меня не смущает.

— А вы знаете, что мы не всегда даем рейсовые задания? Что на судне есть трудновоспитуемые люди? Что в рейс с нами пойдет человек, недавно отбывший срок в исправительно-трудовом учреждении? На судне текучка, нет постоянного экипажа, кое-кто из присланных отделом кадров шкерочного ножа в руках не держал…

— Но это ведь не только у вас, — сказал Виктор, — я побывал и на других судах.

— Но у нас текучка больше, чем там, поэтому получается сборная солянка, — продолжал явно сгущать краски старпом. — Люди плохо знают друг друга, работают не на пределе, дисциплинка — тоже похвастаться нечем… Вы запросто можете перейти на какой-нибудь более заслуживающий вашего внимания траулер. У нас на тралфлоте много передовых, оснащенных новейшим оборудованием…

— А может, я хочу написать о вас?

— Ваше дело, — старпом устало пожал плечами. — Для вашей же пользы советую. Только не забудьте потом, что я…

— Да-да, я буду помнить… — сдерживая себя, радуясь своей твердости и независимости, сказал Виктор.

— Подумайте, пока не поздно, — все еще пытался выжить его со своего судна старпом, — для вас же стараюсь, мне-то что…

— Я уже решил…

Глава 5 ПАССАЖИР

— В таком случае вы будете жить в этой каюте, со штурманами, — упавшим голосом сказал старпом, — извините, лучшего нет.

— Чем же здесь плохо? — Виктор оглядел большую каюту с койками, уютно прикрытыми шторками, с креслами, рундуками, стенными шкафами и умывальником возле зеркала, с закрепленным графином для воды. — Когда же отход? Я думал, не застану вас…

— Лучше не говорите об этом, — старпом махнул рукой, — вечная история: то одно не готово, то другое, то команда не вся пожаловала… Ну, располагайтесь, я пошел…

Но уйти ему сразу не удалось: в каюту вошли двое молодых мужчин в тужурках с галунами и мичманках со свежими крабами и не без удивления посмотрели на Виктора.

— Анфилов, корреспондент из Москвы, — представил Виктора старпом, — идет в рейс, будет вашим соседом, прошу любить и жаловать и ввести в курс положения…

— Введем, Котляков, — сказал парень грузинского типа, смуглолицый, горбоносый, с черными бачками, ухоженными усиками, и протянул Виктору руку: на тыльной стороне ладони четко и мастерски был выколот трехмачтовый бриг, несущийся на туго надутых парусах; в каждом движении этого парня, в повороте плеча, во взгляде горящих темно-карих глаз, в том, как он протянул Виктору руку, чувствовалась, нет, не чувствовалась — неиссякаемо била энергия и напористость.

— Лаврухин Валентин, третий штурман, — не без удовольствия произнес парень.

«Хорош грузин!» — улыбнулся про себя Виктор. Судя по уверенной манере держаться, он, несомненно, был настоящим морским волком и куда больше походил на капитана этого судна, нежели Сапегин.

— Будем любить, будем жаловать, товарищ старпом (тот, между прочим, уже был в коридоре и, возможно, не слышал громких заверений третьего штурмана), о людях моря сейчас пишут так мало и так плохо — читать нельзя! Где современный Станюкович или Новиков-Прибой? Кто из нынешних писателей понимает сердце истинного моряка? — Лаврухин с укором посмотрел на Виктора, словно тот лично был виноват в этом серьезном упущении. — Кто?

Оглушенный его напором, Виктор не нашелся, что ответить. Однако за него вступился второй штурман Михаил Аксютин.

— Ясное дело, Валя, что покамест никто, но вот увидишь, скоро таковые появятся, и в громадных количествах…

— А вы как считаете? — обратился Лаврухин к Виктору.

— Так же! — Виктор засмеялся и с нескрываемой симпатией посмотрел на второго штурмана — курносого краснощекого парня с серыми, по-детски любопытными глазами.

— Будем ждать! Море не может жить без своих певцов! — не то всерьез, не то в шутку на той же высокой ноте объявил Лаврухин и уставился на Виктора. — Будете спать вон на той койке, — он начальственно ткнул пальцем вверх и отдернул коричневую шторку, — жарковато там, но ничего, привыкайте к нашей жизни, сразу же прочтите там расписание по тревогам, оно прибито над койкой: в нем сказано, что делать, на какой шлюпке спасаться, если будем тонуть.

— Добро́, — сказал Виктор и подумал: «А ребята ничего, с чувством юмора…»

Закидывая на свою койку с бортиком по краю тяжелую авоську, Виктор и в самом деле увидел на переборке небольшую рамку с крупным четким типографским текстом — перечислением всего, что он должен делать в случае кораблекрушения, пожара и тому подобных ужасных бедствий. И тут же подумал: не в этой ли койке лежал его предшественник, представитель прессы, испачкавший весь пол каюты и потом написавший невесть что о рыбаках?

Спросить об этом Виктор не решался, но почему-то был уверен, что это именно так и за ним теперь неотступно будет следовать тень его предшественника.

Ничего не скажешь, повезло! Надо постараться в корне изменить мнение о людях своей профессии…

Виктор вышел из каюты, поднялся на палубу и столкнулся с капитаном.

— А, москвич, привет! — дружелюбно кинул ему руку Сапегин. — Вас, говорят, уже устроили? Не очень расстраиваетесь?

— Отчего? Превосходное место… Не могу понять одного, почему меня один товарищ так усиленно отговаривал от рейса на вашем судне?

Сапегин улыбнулся пухлыми губами.

— Догадываюсь кто… Но вы не поддались… Правильно. Пустяки. Пойдемте с нами. Это ведь редкая для нас честь — идти в рейс со столичным корреспондентом, жаль, такой флаг не предусмотрен уставом, а то бы подняли…

Виктор засмеялся. Впрочем, кто знает, что в глубине души думает о нем Сапегин, как, между прочим, и штурманы.

— Ну что ж, — сказал Сапегин, — лучшего предложить пока не можем, а что имеем — пожалуйста…

— Спасибо, изо всех сил буду стараться…

Виктор не договорил, потому что к капитану подошли двое, и Сапегин, тут же забыв о его существовании, как-то серьезно, значительно и с большим одобрением посмотрел на них.

— Сдаю под расписку, Никитич. — Высокий светловолосый парень со строгим смуглым красивым лицом и гитарой, висевшей на ремешке за спиной, подтолкнул вперед молоденького, в мятом бушлате, щупленького, рыжеватого и веснушчатого мальчишку. — Бублик в своей лучшей форме, все дни ночевал у меня, больше двухсот граммов не получал. В основном пил краснодарский чай, смотрел телевизор и ни у одного магазина не споткнулся… Геройски вел себя парень!

— А за сеструхой твоей не ухлестывал? — спросил кто-то.

— Сердцеед — клейма ставить негде! — заметил второй.

— С ним ухо надо держать востро: в минуту обтяпает любое дельце, — как от кашля, давясь от подступающего смеха, заявил третий. — Так как же, Гена?

— Это вы у него спросите, — сказал Гена, — иногда я уходил в ванную или на кухню и терял их из виду…

Раздался хохот.

— Хватит зубоскалить… А за то, что в форме, поздравляю, Бубликов!

Сапегин похлопал по плечу мальчишку, и тот, явно стесняясь преувеличенного внимания к своей персоне, зашмыгал носом, покраснел и как-то неловко отвернул голову, чтоб ни с кем не встречаться глазами. Однако чувствовалось, что, несмотря на все, пареньку приятно было услышать это от капитана.

— Сильно поддавал? — шепотом спросил Виктор у стоявшего рядом рыбака.

— Случалось. Во время приходов… От мамки едва оторвался… Поддавался влиянию некоторых лиц…

И здесь Виктора слегка оглушил чей-то грубоватый басок, раздавшийся возле самого уха:

— Молодцом, Гена! Выношу благодарность от имени судового комитета!

Высокий светловолосый парень снисходительно улыбнулся:

— Твои огрехи исправляю, Трифонович… Чтобы в следующий приход добился достойной встречи наших холостяков и бездомников!

— Если члены судкома с приходом не будут разбегаться, как тараканы… — тем же баском сказал пожилой мужчина, крупный, прочный в плечах, с загорелым, нещадно побитым оспой лицом, короткой кирпично-красной шеей и с маленькими сообразительными, чересчур широко расставленными глазками. — Бубликова на этот раз уберегли, зато Шибанов опять нагрузился. Тришкин кафтан получается. Никакой меры парни не знают, и я прошу вас, — обратился он к Виктору, очевидно, уже зная, с какой целью тот прибыл к ним, — вы уж их на свое острие и припечатайте! Рыба потому и не идет в трал, и плана иногда не даем, что за милю чувствует запах «Московской»…

— Между прочим, познакомьтесь, — спохватился Сапегин, — наш предсудкома и старший мастер по добыче рыбы тралмейстер Курзанов Северьян Трифонович, крутого нрава человек, отъявленный враг пьяниц и бездельников, совесть и надежда «Меч-рыбы»…

— Слушайте его побольше, — с упреком сказал Курзанов, — постыдился бы работника печати, Никитич…

— Ладно тебе скромничать. Ну, меня зовут. — Капитан быстро побежал по трапу к ходовой рубке.

Виктор пожал шершавую, всю в рубцах и порезах руку человека, от которого во многом зависит удача на промысле, незаметно оглядел его неуклюже широкую, грубоватую, плохо отесанную, но зато твердую, как дубовый кряж, фигуру в мешковатом, до блеска заглаженном, аккуратно заштопанном синем костюме и подумал: «До чего же пестрый люд на этом ничем не знаменитом, истрепленном штормами промысловом судне!»

— Плоховато с рыбой? — спросил Виктор тоном знатока, которого ничем не удивишь. — Все жалуются.

— Откуда же будет хорошо? — ответил Курзанов. — Все, кому не лень, черпают ее, сами увидите — все флаги Европы вокруг нас будут хороводить. Судов развелось больше, чем рыб: чуть вылупилась из икры, а чей-нибудь трал уже наготове, уже раскрыл свою прожорливую пасть: полезай, родимая. За экватор стали нонче бегать суда, чтоб взять полный трал…

— Не пугай корреспондента, Северьян, — раздался сипловатый голос Шибанова; сильно раскачиваясь, придерживаясь за чьи-то плечи, он стоял вместе с другими моряками и их женами возле тралмейстера. — Пусть сам все увидит и убедится, в чем надо…

Виктор с интересом посмотрел на него.

— Шибанов, иди проспись! — приказал старпом Котляков, пробегая мимо. — Скоро отход, жены и ребятня, закругляйтесь!

— Правда, Гриша, иди вздремни, — тоже посоветовал Шибанову Курзанов. — Скоро ты мне потребуешься, вооружать запасный трал надо, а мой Васька что-то запаздывает… — И, посмотрев на Виктора, пояснил: — Это, кроме Сеньки… ну, Семена Грунина, который с бородой — видали? — еще один мой помощник… Что-то задержался на суше, видно, будет догонять судно и сядет в Тюва-губе… А ну, парни, за дело!

Все стали наспех прощаться, по палубе забегали моряки, послышались команды.

Виктор почувствовал, как Шибанов легонько, предупредительно, словно извиняясь за бестактность, дергает его за руку.

— Тебя как зовут?

— Виктор.

— Ты Витюха, а я Гришуха, давай лапу… Хочешь выпить? Еще немного осталось…

— Да нет, что вы…

— А то пойдем, одну пронес. Мильты меня давно засекли, всегда прощупывают, да я знаю, где надо держать ее… Не пялься на меня, Витюха: да, я пью, здорово пью, все знают, как пьет Гришка Шибанов, но кто знает, почему я пью? — Он снял мичманку и провел рукой по лохматой голове с большим выпуклым лбом. — Из-за своей жизни несчастной пью… — Он больно, как наручником, стиснул руку Виктора. — Пойдем, пойдем, все тебе расскажу, только не пужайся, как другие, Кольки, соседа моего, он из тюряги — ну и что? Не человек он, что ли? Как и ты, первачком идет, заново решился жизнь свою начать…

Виктор вдруг почувствовал неосознанное внутреннее сопротивление.

— Ну, ты чего? — с удивлением в слипающихся от хмеля глазах спросил Шибанов. — Не пужайся нас, не вороти носа, как некоторые. Мы-то рыбку даем родине, а это поважней, чем командовать: без команды прожить можно, а без рыбки… — И неожиданно для себя Виктор подчинился ему, пошел к полубаку, к раскрытой металлической двери, застучал по гулкому трапу вниз, в узкий полутемный коридорчик с несколькими одинаковыми дверями.

Толкнув одну дверь коленом, Шибанов ввел Виктора в небольшой кубрик с двумя этажами коек, в духоту и грязищу, и посадил на стул.

— Знакомься! Колька, кореш мой!

Колька протянул Виктору худую легкую руку. Вид у него был мрачноватый, лицо бледное.

— Николай.

Колька был до странного неподвижен и скован. Лишь глаза с интересом следили за Виктором.

Шибанов рукавом куртки смахнул со стола хлебные крошки, отодвинул к переборке колоду истрепанных, промасленных карт и бросил на стол сухую провяленную рыбину.

— Попробуй, Северьянова работа. Ею и пробавляемся на стоянках… Ешь, ешь, не стесняйся, родной…

Виктор держал в руке большую твердую рыбину, слушал приглушенные крики и топот ног где-то над головой и не знал, что с ней делать — есть он не хотел. Он жалел уже, что поддался Шибанову: ничего интересного разговор с ним не сулил.

Лицо Шибанова вдруг напряглось, у глаз и на лбу прорезались морщины.

— Брезгуешь?

Виктор почистил рыбу, оторвал сухую солоноватую полоску и стал жевать. Она оказалась довольно вкусной. Шибанов пододвинул к нему полбуханки черствого хлеба, большой нож с деревянной ручкой, достал откуда-то из-под стола наполовину выпитую бутылку водки, три запотевших граненых стакана и дрожащей рукой стал разливать.

— Не хочу и вам не советую, — твердо сказал Виктор и заметил, что и молчаливый Колька не берет своего стакана.

— Ну тогда рубай, Витюха, не стесняйся, режь хлеб: нож острый, шкерочный, не одну тысячу брюх вспорол им…

— Рыбьих, — неожиданно уточнил кто-то валявшийся за шторкой на верхней койке, — четче выражайся, Шибанов, народ здесь непросвещенный, всякое подумать про тебя может…

— Дрыхни себе, Гвоздарев, — незлобно отозвался Шибанов, — все сейчас думают как надо, дураков нет… — и неожиданно, без всякого перехода сказал: — Комнатка мне нужна, Витюха, понимаешь? Для полного счастья хоть семь квадратных метров, чтоб Верку свою мог вызвать из Волгограда. Жена она мне. И дочка есть, Анечка, третий пошел. Приехал сюда, понравилось, первый класс получил, заколачиваю будь здоров. Думал, вызову их сюда, а куда вызывать? В общагу? Вначале обещали комнатушку — не буду отпираться: Северьян помог, ходил к кому можно и к кому нельзя, унижался из-за меня… Да, обещали, а потом все, как один, заладили: брось пить — поставим в очередь. А я, может, и пью через то, что не могу Верку с Аннушкой вызвать… Не написал бы ты, Витюха, чтобы комнаты давали кому следует, тем, кто рыбку родине ловит, а не сводки пишет и чаек с лимоном разносит начальству по кабинетам? — Шибанов в упор посмотрел на Виктора.

— Я… — начал было Виктор, чувствуя на себе сильный, проницательный взгляд Коли. — Я бы рад помочь, если б мог… Я ведь приехал для того, чтобы…

— Не говори дальше, знаю, зачем ты прибыл сюда! — вдруг перебил его Шибанов. — Все вы приезжаете не для того, что простому работяге надо… Кому какое дело до рыбака? Всем вам на него апчхи. Давай рыбу, рыбачок, мерзни, мокни, уродуйся, выворачивайся, получай свои рублишки, мозолями и потом заработанные, а чтоб этому самому рыбачку жизнь создать человеческую… — Шибанов залпом выпил полстакана, рукавом куртки вытер губы и посмотрел на Виктора блестящими, светлыми, совершенно трезвыми глазами.

— Живешь ты, Гришка, неправильно, гад буду — по-дурацки живешь, — вдруг негромко, с придыханием сказал все время молчавший как рыба Коля, и голос у него оказался тоненький, ломко-звучный. — Себя в руках не держишь, не хозяин ты себе… Не жил в других условиях… Я б на твоем месте своего добился.. Вылей к чертям собачьим водку!..

— Говорить всегда легко… Посмотрим, Колюха, что ты за кремешок, как определишься ты в нашей сырой жизни… Утешал я все тебя, уговаривал, а ты не верь мне во всем… Озлобишься, как наш Гвоздь, — Шибанов кивнул головой на койку над собой, — будешь по-волчьи скрипеть зубами на всех. А будешь, как телок, глазами хлопать — скрутят… Так как же, как же надобно соблюдать свою линию? На какую стрелку смотреть?.. — Трезвость вдруг ушла из глаз Шибанова, и опять их до краев заполнило вязкой пьяной мутью. — Эх вы, люди! — снова икнув, с невнятной горечью забормотал он. — Знали бы вы что про меня! — Шибанов с маху опрокинул в рот второй неполный стакан и швырнул его на пол. — Рассказать, а? Хочете? Будешь слушать, Витюха, меня, горького пьяницу?

— Буду. — Виктор перестал жевать.

— Жизнь моя короткая, — начал Шибанов, привалясь плечом к переборке. — Родился в сорок втором, в Сталинграде. Угодила в наш дом немецкая фугаска. Двоих моих братишек сразу, а я в зыбке лежал. Мать за хлебом в очередь вышла. Дом рухнул, и только угол с куском нашей комнаты уцелел. И я, значит. Дом оцепили — это я позже узнал, — никого не подпускают, мать прибежала, без чувств свалилась. В больницу ее увезли. Стали солдаты вытаскивать из развалин убитых и раненых. Был среди солдат отцов кореш, слышит — крик. Вытащил меня из норы — узнал. Отец на фронте, мать неизвестно где, умом сильно тронулась, потом все же пришла в себя. Жил я по детдомам и не знал, где и кто моя мать и отец. Уже после войны, когда мне было пятнадцать, встретил случайно мать кореш отца и рассказал ей про все. Узнала, где детдом, и однажды, помню, вызывает меня директор и показывает на какую-то тетку в платочке, с мокрыми глазами. «Вот, — говорит, — Гриша, твоя мать приехала…» Я отвернулся: стыдно и не верится. И уходить из детдома не хочу. Жили впроголодь, а дружно, притерлись друг к другу. «А чем вы, гражданка, докажете, что он ваш сын?» — спрашивает директор. «А у него, — говорит она, — родинка большая на ноге, чуть повыше колена». — «Верно, Гриша?» — задает мне вопрос директор. «Вроде была», — отвечаю, расстегиваю штаны, спускаю их и заворачиваю край трусов…

В это время открылась дверь кубрика, и вошел молодой человек, должно быть, кто-то из корабельного начальства — в пушистом сером пуловере и распахнутой рубахе, такой белоснежной, что кубрик стал казаться еще грязнее и темней. У него было удлиненное лицо с тонкими губами.

— Вы чего шумите, пристаете к человеку? — резко спросил он, посмотрел на Виктора и даже, кажется, незаметно подмигнул ему. — Идемте из этого свинарника… Как только санинспектор разрешил выход в море?

— Катись отсюда, Перец, пока по паспорту не врезал! — Шибанов встал, надвигаясь на щеголя. — Забыл, что мы убедительно просили тебя обходить нашу дверь? Или напомнить?

Виктору стало неловко. По-видимому, у Шибанова были свои счеты с этим парнем.

— Ну что вы, ребята… — Виктор хотел пресечь назревавшую драку: не хватало еще в первый день на судне присутствовать и даже в некотором роде быть причиной ее!

— Идемте отсюда. Этот кубрик у нас называют кабаком. Сунь нос — опьянеешь.

«Наверно, меня зовет к себе Сапегин или старпом», — решил Виктор, вскочил из-за стола и услышал за спиной сиплый, хрипловатый, полный презрения голос Шибанова:

— Какой же ты послушненький, пассажир! Чуть кликнули, и уже бежишь… Ну иди-иди к нему, поучись уму-разуму!..

И слово «пассажир» было выговорено так враждебно, что у Виктора все зашлось внутри. Он обернулся к Шибанову. Тот по-прежнему сидел за столом, подперев голову кулаками со сбитыми до крови костяшками, и как-то невидяще смотрел на него.

— Ну что вы, Гриша? — сорвавшимся голосом спросил Виктор, однако Шибанов не ответил.

Парень в пуловере с силой дернул Виктора за руку, захлопнул дверь и ввел в соседний кубрик. Он был точно такой же по расположению коек и стола, но весь сверкал чистотой.

Однако самое удивительное было не это. Щеголь оказался не начальством, а обычным рыбаком, матросом и даже второго класса. Он кончил два курса литфака Львовского университета. У него там стряслись какие-то неприятности, и он прикатил сюда подальше от родных мест. Звали его Евгением, фамилия — Перчихин. Ему было чуть за двадцать, меньше, чем Виктору, однако жизненных передряг было хоть отбавляй. Он, по его словам, не собирается всю жизнь посвящать рыбе. Через годик-полтора хочет вернуться во Львов, где осталась мать, и восстановиться в университете.

«Почему он решил стать именно рыбаком?» — подумал Виктор, мало что понимая во всей этой странной истории, однако расспрашивать при первом знакомстве было неудобно.

Перчихин оказался менее стеснительным.

— Что это вы забрели к ним? Сами или силой затащили? — спросил он.

— Сам… — не совсем точно ответил Виктор. — Я вижу, вы не в очень дружеских с ними отношениях?

— Это с кем, с Шибановым быть в дружбе? С этим алкашом, неряхой и болтуном? — весело посмотрел на него Перчихин. — Вы это всерьез спросили?

— Да нет, просто так… — уклонился от прямого ответа Виктор, потому что после встречи с капитан-директором уяснил: прежде чем бросаться в откровенность, нужно понять, с кем имеешь дело. — Но мне он показался интересным малым, и у него судьба необычная…

Перчихин вдруг раскатисто, до слез рассмеялся:

— На тралфлоте у всех необычная судьба! Не было таковой, а сходишь в три-четыре рейса — станет необычной! И у тебя станет, пойди только не пассажиром, а матросом… Думаешь, я трепач, заливаю? Шибанов не бич, на свои пьет и даже угощает, демонстрируя широту души, и в море работает как зверь: кожа у него толстая, нечувствительная к морской соли и утонченным эмоциям, все переносит. И не работай Шибанов так, давно бы выперли его с корабля. И на БМРТ уже ходил, и на поисковом, и на учебном, и отовсюду гнали его в шею за повышенную любовь к градусу. Ну а от нас редко кого гонят, всех берут, только вкалывай и не жалуйся, что море тебя выворачивает, что соль разъедает руки и раны от окуньих и тресковых плавников. Давать рыбу — вот что требуется от нас, а что ты из себя представляешь, до этого никому нет дела…

Виктору стало немножко не по себе: уж слишком безрадостно смотрел Перчихин на рыбацкую жизнь, хотя многие его суждения совпадали с тем, что говорил Шибанов и даже Котляков.

— А чего это на меня окрысился Шибанов? — спросил Виктор — У вас что, слово «пассажир» хуже мата?

Перчихин опять рассмеялся.

— Не понимаешь ты душу моряка… Сейчас популярно разъясню. На промысловых судах все работают, один пассажир — бездельник, белоручка и дармоед: везут его, как ненужный груз, в чистенькой каюте да еще за их счет. А ты к тому же журналист, то есть двойной пассажир. По мнению работяг, писание не работа (я до тонкости изучил их психологию), так что не жди от них обожания…

— А меня здесь неплохо встретили, — возразил Виктор, смущенный таким поворотом дел: выходит, не так-то просто будет сдружиться с моряками, в душу которых он во что бы то ни стало обязан влезть. Если, конечно, Перчихин говорит правду.

— А ты им и поверил?

— Ну, не совсем, но в общем… — стал уклоняться от прямого ответа Виктор.

Было в характере Перчихина что-то от его фамилии, рубанет — и тебя охватывает такое чувство, будто нечаянно раскусил горошек перца. Он показался Виктору сложней, интеллигентней, трезвей, а может быть, и честней, бескомпромиссней всех, с кем он встречался на «Меч-рыбе». Да и в самом Мурманске. А если не кривить душой, он показался Виктору и ближе всех. Даже ближе секретаря комитета. Почему? Ответить на это было непросто, но проглядывало в Перчихине что-то очень знакомое, привычное, понятное, что-то очень свое: не любил высокопарных слов и смотрел на жизнь без излишних иллюзий, и, наверно, начитан до чертиков. Виктор хотел спросить у него о своем предшественнике на «Меч-рыбе», но не решился: тот мог догадаться о всех его тревогах и сомнениях. Чем больше держишь при себе и на всякий случай, тем ты богаче, защищенной, неуязвимей.

— А что за парень Коля?

— Это что из заключения? Сосед Шибанова? Не знаю, и никто на судне толком не знает его, но очень советую тебе держаться подальше от него и почаще проверять содержимое своих карманов… Слушай, а все-таки чего ты явился на «Меч-рыбу»? Название поправилось? Хем, «Старик и море», романтично! Угадал? Лучшего судна найти не мог? Или особое задание получил от начальства? Не скрывай, я насквозь вижу людей…

Виктор даже вспотел от его напора, проницательности, но и почувствовал облегчение, что встретился с ним.

— Да, ты опасный человек! — легко переходя на «ты», сказал Виктор. — Именно для этого и явился… Усек?

Он мгновенно сообразил: не следует говорить Перчихину, что его послали сюда за репортажем о рыбацком труде, — ведь засмеет же! Не будешь же с бухты-барахты объяснять всю сложность своего положения в редакции.

— Ну-ну, выполняй свое особое. Желаю, — сказал Перчихин, слегка задетый, что Виктор не открылся ему. — Понимаю, о рыбаках будешь писать. Так вот запомни, пассажир, тебя здесь ждет глубочайшее разочарование. На «Меч-рыбе» много людей, но ни одной личности, словечком перекинуться не с кем, все у них вертится вокруг выпивки и баб… Хорошо, что ты появился!

Эти слова удивили и озадачили Виктора.

— Зачем же ты с ними ходишь, если они такие? — спросил он. — Мог бы на БМРТ перевестись, там небось и платят побольше, и состав команд другой, механики — все инженеры с высшим образованием…

— У тебя точные сведения, — заметил Перчихин, — туда попасть непросто: визу надо открыть, они ведь ходят в загранку, валюту им дают, по портовым городкам разрешают шататься, тряпки покупать для своих отечественных анюток и на продажу на мурманской барахолке…

— Ну и ну! Знали б люди, как ты о них отзываешься…

— Что ж делать? — ответил Перчихин. — Разве я виноват, что все вижу как есть… Могу, если хочешь, дать тебе богатейший материал об этом судне и его команде; кое-кого не мешало бы вывести на чистую воду и припугнуть; ты ведь пресса — огромная сила; кто не мечтает, чтоб о нем написали? Правильно веди себя, и все перед тобой будут бегать на задних лапках…

— А зачем мне это? — спросил Виктор. — Я приехал сюда не для того, чтоб в пух и в прах разносить тралфлот, хотя недочетов на нем, как говорят здесь, под завязку.

В это время сверху раздались какие-то крики, в плафоне погас свет, снова вспыхнул. Что-то громко передали по корабельной трансляции, заработал двигатель, а все судно слабо задрожало. Перчихин взглянул на ручные часы.

— Отход? Вот молодцы, только на три часа опоздали… Мы делаем успехи!

Глава 6 ОТКРЫТОЕ МОРЕ

В иллюминаторе тускло покачивалась серая вода в радужных разводах нефти, в каком-то мусоре. Иногда мелькали чайки, но крика их слышно не было. Виктору хотелось выйти на палубу, посмотреть, как отходит траулер, записать все команды в их последовательности, постоять, если можно, в ходовой рубке, рядом с Сапегиным, однако очень нужно задать Перчихину еще несколько вопросов.

— А как тебе наши штурманы? Знаком с ними?

Перчихин поправил густые, темно-русые, зачесанные назад волосы:

— Знаком, и даже больше, чем нужно. Пообщайся с ними, сам все увидишь.

Виктор немного общался с ними и понимал: Перчихин сильно сгущает краски. Но почему? Или это однажды и навсегда с генами вошло в его характер?

— А что ты скажешь о нашем капитане?

— Не торопись узнать сразу все, помедленней выясняй и распутывай, а то ведь сдохнешь потом в рейсе от тоски…

— Что, и капитан тебе не по нутру?

— Успокойся, — прервал его Перчихин, — не думай про меня то, что ты только что подумал. Капитан как раз подходящий. Бо-о-ольшой оптимист. О-о-очень большой! Сам понимаешь, что это значит в наше время. И хотя он звезд с неба не хватает, этого от него и не требуется — зачем это на нашей калоше? — зато он все и всех понимает. Если б не он, я не пошел бы во второй рейс на «Меч-рыбе». Я ведь пять судов уже поменял, больше рейса не ходил ни на одном, нигде не было мне житья, живьем съедали, а здесь ничего, терпеть можно: не мешают оставаться собой, капитан — понятливый мужик…

Судно между тем уже стронулось с места, отодвигалось, вздрагивало всем корпусом. Виктор, по-приятельски кивнув Перчихину, вышел из кубрика и побежал по трапу наверх. Выскочил на палубу, и в глаза ударило солнце.

Буксир медленно выводил «Меч-рыбу» из ковша порта. С крайнего траулера, у борта которого они только что стояли, махали родные рыбаков, и с борта «Меч-рыбы» им отвечали. На его палубе были почти все, кроме Шибанова — наверно, завалился спать — да Перчихина: видно, не с кем было ему прощаться.

Справа тянулись бесконечные причалы с судами, подъемными кранами, доком, какие-то портовые здания; за ними начинался огромный, пестрый, взбирающийся на сопки город, уже не вызывавший у Виктора, как несколько дней назад, острого любопытства, потому что был уже не чужой.

Двигались они недолго: катер оттащил «Меч-рыбу» на рейд, снял с гаков буксирный трос и ушел, а их судно и не собиралось никуда уходить. До причалов было далеко, провожающих не видно, и палуба почти опустела. На судне стало тихо и скучновато. Мимо Виктора быстро прошел старпом и сказал, что с якоря они снимутся часика через два-три, после окончательного оформления всех отходных документов.

Виктор так и присвистнул:

— А у причала нельзя было оформить?

Котляков ничего не ответил, только развел руками, и этот жест, должно быть, означал: сие от нас не зависит, как приказывают, так и делаем.

— А нельзя было назначить отход попозже? Без дела же стоим… Пустая трата времени! — Виктор надеялся, что старпом посвятит его в какой-то маленький секрет столь странного отхода.

— Вам не холодно в этом костюме? — быстро оглядел его старпом. — Так в море не ходят. Идемте, я скажу боцману, чтоб выдал вам стеганую фуфайку.

— Спасибо, не надо, у меня есть плащ…

— Смотрите! Мы теперь за вас отвечаем… И еще вот что: не слушайте всех подряд на судне. Народ у нас, сами понимаете, разный, не все заслуживают внимания… — Котляков по трапу взлетел на крыло ходовой рубки и скрылся внутри. За ее большим окном виднелся Сапегин, второй штурман Аксютин и старпом: он сильно жестикулировал — видно, спорил о чем-то.

— Не скучаешь? — К Виктору подошел Перчихин в черной кожаной куртке, на голове берет. Руки в карманах, в зубах сигарета.

Они обрадовались друг другу. Похоже, Перчихин даже искал Виктора. Значит, он и правда одинок на судне? Все-таки странный он парень. Умен, трезв, но мрачноват. Во всем и у всех выискивает недочеты. Зачем ему это? Ведь жить с этим нелегко… Что заставило его бросить университет и шататься по заполярным морям-океанам с людьми, которые ему не по душе?

— Вы всегда так отходите? — спросил Виктор.

— Почти… Отошли от причала — считается, что ушли на промысел, да и спокойней так: из команды никто не разбежится. Не бросишься вплавь к берегу… И так далеко не все явились на борт родного корабля по каким-то причинам… Не веришь? Иди спроси у начальства, — Перчихин кивнул на ходовую рубку, — только не у старпома: он тебе не скажет, он всеми печенками болеет за честь этой ржавой коробки и привык, чтоб все было шито-крыто…

— А он уже сказал об этом и хотел меня переадресовать на другое судно.

— Ну и правильно, что хотел: зачем ты ему сдался? Он боится тебя, как черт ладана. В капитаны метит, а ты вдруг разразишься какой-нибудь критиканской статейкой о его великолепном корабле…

Виктор расхохотался:

— Критиканской? Большего критикана, чем ты, я в жизни не видел. Не рыбу тебе ловить, а писать разносные фельетоны, а еще лучше — выдавливать в колбу яд из отловленных змей…

— А что, разве я неправду говорю? — Перчихин был польщен такой оценкой. — Сам скоро все увидишь и сможешь пропесочить в печати наши флотские порядки… Тебя к нам с какой послали целью?

— Опять спрашиваешь? Хитер! А я вот не скажу.

— Твое дело. Только пиши о тех, кто понимает, что к чему.

— Постараюсь… Я ведь не был еще на промысле и ничего не видел.

— Ты сколько кусков получаешь? — неожиданно спросил Перчихин. Виктор ответил, и Перчихин рассмеялся.

— У нас на такие деньги не проживешь, ни одной девчонке в Мурманске не заикайся о таком заработке — взгляда благосклонного не кинет…

— Что они у вас такие суровые? — спросил Виктор и вспомнил, что Перчихина никто не провожал.

— Ничуть они не суровые, — не понял или не принял иронического топа Перчихин, — Мурманск — порт незамерзающий, круглый год швартуется разная посуда — промысловая, торговая, ледовая; морского народа с толстым кошельком пруд пруди — кто будет в наших условиях за малое работать? Так вот, у женского пола здесь широкое поле деятельности и богатейший выбор: у них в моде золотые лычки пожирней да погуще…

— Скажи, а ты женат?

— За кого ты меня принимаешь?

Виктор понимал Перчихина: рановато в их годы обзаводиться семейством, однако его так и подмыло съязвить:

— Что, тоже лычками не вышел?

— Кто тебе сказал? Желающих полно, только подмигни… А что касается меня, есть одна постоянная…

Хотелось выяснить, почему эта «постоянная» не пришла проводить его, как других, но Виктор опасался, что Перчихин может обидеться, и промолчал.

— Тебе не надоело еще здесь? — спросил Перчихин. — Пошли в кубрик, я не то еще тебе расскажу. Можно зазвать кого-нибудь из подходящих ребят и в картишки срезаться.

— Пойдем, — согласился Виктор, но через мгновенье раздумал: — А впрочем, некогда мне… Я ведь приехал сюда по делу.

— Тебе видней. Ну пока.

Наконец прибыл и отбыл катер с портовыми служащими, «Меч-рыба» выбрала якоря и, словно наверстывая упущенное время, быстро пошла по заливу мимо громадных океанских кораблей, торговых и пассажирских, высокомерно задравших свои носы, сверкавших надраенным металлом и иллюминаторами, желтизной толстых грузовых стрел, белизной массивных свежевыкрашенных надстроек. И такой маленькой, неказистой, вне всякого разряда и положения казалась рядом с ними «Меч-рыба»…

Виктор прошелся по палубе возле сваленных тюков сетей с большими, блестящими, стертыми о грунт тяжелыми шарами-бобинцами — они тащат трал по дну моря — и ожерельями кухтылей-поплавков. Постоял возле громадных, подвешенных к металлическим траловым дугам овальных досок, похожих на красных черепах, когда-то поразивших его в Мурманске. Дошел до полубака и увидел того самого Колю, костлявого и угловатого, в потрепанном, обвисшем, явно с чужого плеча морском кителе, с папиросой в руке. Он стоял у двери в кубрик. Сначала Виктор хотел сделать вид, что не заметил его, но передумал.

— Как там наш Гриша? Все еще бушует?

— Спит. — Коля провел рукой по бугроватой голове с неряшливо, ступеньками, подстриженными волосами. Глаза его незаметно следили за Виктором.

— Эй, москвич! — неожиданно раздался из репродуктора оглушительно-зычный голос. Звучал он вроде бы из ходовой рубки. Виктор вскинул голову — так и есть, Сапегин махал ему рукой, приглашая к себе.

Крепко держась за поручни, Виктор стал подниматься по крутому трапу туда, куда по уставу имеет доступ лишь судовое руководство и вахтенные рулевые матросы. Взойдя на крыло рубки, Виктор решительно повернул ручку двери и вошел.

— Что-то вы не жалуете своим вниманием начальство, все больше с рядовым плавсоставом контактируетесь? — спросил Сапегин, и полноватое лицо его расплылось в благодушной улыбке. Ну как здесь было не вспомнить перчихинские слова о его непомерном оптимизме!

Сапегин был уже не в парадной тужурке с золотыми шевронами, а в видавшем виды кителе, примерно таком же, что и на Коле.

— Куда спешить? И начальству успею надоесть, — не растерялся Виктор.

— Тоже верно, — весело сказал Сапегин, — есть у нас к вам одна нескромная просьба: работа у нас нервная, слово непечатное может у работяг сорваться в горячке… Уж прощайте их великодушно!

— Уговорились… — Виктор жадно оглядывал небольшую рубку: за штурвальным колесом стоял Гена в брезентовой куртке, а над штурманским столом с развернутой картой склонился Аксютин, тоже в старой заштопанной морской тужурке — видно, донашивал ее на промысле.

— Ну как первые впечатления? — Сапегин взял большой морской бинокль и посмотрел вперед. — Никаких претензий к команде пока нет? Никто не обидел? Вы, я вижу, со многими успели познакомиться.

— Со многими. Обиды отсутствуют.

— Похвально. Настоящие моряки — хорошие люди, а рыбаки — вдвойне моряки… Между прочим, этот паренек из Львова, который все время крутится возле вас… — Виктор насторожился и притих, — …очень занятный: смотрит на всех сверху вниз, хотя есть в экипаже люди и повыше его, но зато как шкерит — залюбуешься, высший класс! — «Как же капитан относится к нему? Сносно или не очень?» — Это хорошо, что вы заметили его, а то ему, бедняге, скучно у нас, не может найти приятелей, со всеми конфликтует. Осточертел команде, но я не спешу списывать его с судна… Займитесь им — ярчайший характер!

— А почему он пришел на море? — спросил Виктор, не вполне понимая тона и намерений Сапегина. — Он ведь учился на филолога.

— Знаю, знаю, — перебил Виктора капитан, — кто к нам только не приходит! Вплоть до кандидатов разных там наук: одних тянет поглазеть на заполярную романтику, других, сердечно-сосудистых, ослабевших на кабинетной работе, привлекает физический труд, укрепляющий нервную систему, третьи хотят проверить себя, на что способны, а в большинстве идут к нам, чтоб просто подзаработать. Сами знаете, если повезет с рыбкой, платят у нас неплохо. А что касается Перчихина, вы сами спросите у него, почему он прикатил на Север, авось расскажет…

Слова капитана озадачили Виктора.

— И еще вот что хочу я вам сказать, — продолжал Сапегин, оказавшийся на удивление словоохотливым, — не обращайте внимания на мелочи и не унывайте… Все будет в порядке, найти бы только рыбу. Мы ведь ради нее и существуем, и если не находим, грош нам цена! Вам еще никто не пожаловался в управлении или на судне, что в предыдущем рейсе мы недовыполнили задание и что за это нас по головке не погладили?

— Никто.

— Так вот знайте и запишите: пять тонн недодали, всего пять тонн! Не уважила нас тогда рыбка, не пожелала лезть в трал. Как это в сказке? «Лишь хвостом по воде плеснула и ушла в глубокое море». Искали мы ее, искали и своим чутьем, и всей нашей сверхсовременной техникой, — Сапегин кивнул на эхолот с самописцем и фишлупу, — и не отыскали. А ведь одним-единственным удачным подъемом трала могли бы перекрыть план! Не вышло. Такова наша судьба рыбацкая, хотя многое зависит и от нас. Никто толком не знает, что будет на этот раз. Одно могу с полной уверенностью сказать: вы надолго запомните наш короткий рейс…

— И я так думаю… — обрадовался Виктор, но тут же спохватился: может быть, эти же слова он говорил и предшественнику и за ними скрывался совсем другой смысл…

Изредка, поглядывая на картушку компаса, Сапегин негромко отдавал команды, и Гена отзывался спокойным будничным голосом: «Есть…», повторял заданный градус курса и плавно поворачивал деревянный штурвал с окованными желтой бронзой ручками.

Держался он просто, но с достоинством. Был он высок, прям, легок в движениях, и Виктор с некоторой завистью любовался его строгим лицом со светлыми бровями, без единой морщинки лбом, густыми волнистыми волосами. С лица Гены не сходило какое-то неуловимое, не поддающееся описанию выражение прямодушия, ясности и счастья… Вот бы хоть немножко этого выражения подкинуть Шибанову!

Вспомнив, как несколько часов назад Гена с гитарой за плечами «приконвоировал» на судно Бубликова, Виктор подумал, что и дома у него, наверно, благополучно, раз на время стоянки судна он охотно приютил этого непутевого матросика. И еще почему-то подумал Виктор, что, должно быть, и «сеструха» у Гены красивая — белокурая, высокая, с тем же выражением ясности и счастья на лице, и, конечно же, пол-Мурманска оглядывается, когда идет она по его широким улицам, пахнущим ветром и морем. И так хотелось Виктору засыпать Гену вопросами, но тот был на вахте.

Покинув ходовую рубку, Виктор тут же принялся знакомиться с людьми. Все уже были наслышаны о нем, и не приходилось объяснять, кто он и что. Щупленький радист Хохлов охотно впустил его в радиорубку (она находилась вверху, возле трубы) и показал свое хитрое радиохозяйство; боцман Косых, шумный лысеющий толстяк с темными усиками, давал Виктору пространное интервью в фонарной, а потом в малярной, до отказа забитых ведрами, баками и бидонами с краской, кистями, бухтами канатов, мешками с постельным бельем, промысловой одеждой и сотней других вещей, без которых не обойтись на промысле; однако старший механик — по-флотскому «дед» — Манихин вежливо выпроводил Виктора из машинного отделения, сквозь грохот дизелей прокричав на ухо, что ждет его в один из вечеров в своей каюте.

Виктор осматривал в трюме чердаки и дюралевые ящики под свежье, когда его позвали на ужин…

Ужин проходил в довольно большом салоне с неизменной, как и на всех судах, доской Почета на переборке, бачком с питьевой водой и кружкой на цепочке и с длинными столами. У комсостава был свой стол, но на «Меч-рыбе» мало соблюдалась корабельная иерархия. Виктор скромно пристроился к небольшой очереди у окошечка раздаточной. Северьян Трифонович окликнул его и, потеснившись, усадил рядом с собой.

— Бубликов, тарелку гостю!

И тотчас с другого конца стола вскочил этот рыжий, узкий в плечах мальчишка и кинулся к окошку, что-то сказал повару и минуты через три с непонятной ухмылкой поднес глубокую тарелку, доверху наполненную рисовой кашей с консервированным мясом, и поставил перед Виктором.

— Что вы, я не съем столько! — испугался Виктор.

— А вы начните, запросто умнете, — сказал Северьян Трифонович. — Корабль у нас не самый большой, но кок высшего класса…

— Подтверждаю, — безапелляционно заметил Лаврухин, сидевший справа от Виктора, — кок на судне — одно из ответственнейших лиц! Механик дает ход машине, кок — матросам. Работа у нас такая — все в топке дотла сгорает, только успевай подбрасывать пищу.

Это прозвучало как приказ, и Виктор приступил: мельхиоровой ложкой (у большинства были старые алюминиевые ложки) стал размешивать желтые лужицы сливочного масла в своей глубокой, с синими якорями по краям тарелке (у других были видавшие виды, помятые алюминиевые миски) и принялся есть. Еда шла — да еще как!

Вначале Виктор чувствовал себя не очень уютно среди полузнакомых людей. Однако скоро неловкость прошла. В салоне были, наверно, все свободные от вахты, но Шибанова не было — все еще, видно, не мог подняться с койки. Был тут, конечно, и «занятный паренек» с «ярчайшим характером», которым капитан настоятельно советовал Виктору «заняться». Между прочим, что он имел в виду?

При виде Перчихина к сердцу Виктора подошла теплота и растаяли последние остатки неловкости и отчужденности.

Был здесь и Коля. Он сильно сутулился и как-то неловко держал алюминиевую ложку в худых пальцах; ел молча, искоса поглядывая по сторонам. «Не привык еще, видно, как и я, к новой жизни», — подумал Виктор.

Кажется, Северьян Трифонович перехватил взгляд Виктора и тотчас же крикнул:

— Колька, проси добавки! Срочно прячь свои кости, придем в квадрат — десять потов спустишь! А если штормяга? В рот ничего не полезет или обратно пойдет… Эй, коки, не жадничайте, на все сто обслужите парня, коль в моряки записался! Бубликов…

И опять рыженький резво выскочил из-за стола и подскочил к Коле, но тот прикрыл костлявой рукой с какими-то бледно-голубыми наколками миску с недоеденной кашей.

— Братцы, ну как провели время? — громко спросил боцман Косых, вытирая облысевший лоб. — Северьян, твой старшой не расписался еще?

— Не, в следующий приход. Срок испытательный не подошел.

— Что, все дожидается? Мизинцем дотронуться до невесты боится? Бедолага…

— Это ты у него спроси, не подсматривал, — ответил тралмейстер, не поднимая от миски головы. — А как у твоей Аньки по этой части? Которого по счету кавалера завела?

— Тоже к ней отсылаю… Без внимания девка не остается…

— Бичей, пьяниц и женатых? Ну как ты, Гвоздарев, использовал на берегу свободное время? — спросил Северьян Трифонович, и Виктор вспомнил, что слышал эту фамилию и даже голос этого рыбака в кубрике Шибанова. — Небось ни одной премьеры в театрах не пропустил?

Раздался дружный хохот, а Виктор, как ни старался, не мог отыскать глазами того, к кому относятся эти слова.

Между тем машинист рыбомучной установки Богин, толстощекий, плохо побритый, с заплывшими хитрыми глазами, перекричал всех и спросил у тралмейстера:

— Северьян, доложи собранию, что за фильмы прихватил в этот рейс? Переживательные или так себе, как в прошлый? И сколько раз будет рваться пленка? В утильсырье берешь их? Гляди, лишим доверия, в море на конце окунем, чтоб больше старался…

— Не возражаю, окунай, — разрешил Северьян Трифонович, — если найдешь конец, чтоб выдержал меня…

— Слушай, «дед», — звонко спросил у стармеха Лаврухин, — значит, в какой вуз нацеливается твой?

— На исторический, в ЛГУ, да чую — завалит. Не от мира сего парень, книжной пылью покрылся. В случае чего возьму к себе, на механика выучу. Надежней в наше время… Верный кусок обеспечен.

— Какой ты бескрылый, «дед»! — пожурил его Лаврухин, немножко рисуясь перед Виктором. — Атомоходы спускаем, в космос летаем, а ты…

— Не одни летающие — и ходящие по земле нужны.

То здесь, то там вспыхивали смех, споры, перебранка. Рыбаки не щадили друг друга — подначивали, язвили.

Одного лишь Виктора не трогали, подчеркнуто не обращали на него внимания и лишь, наверно, больше обычного следили за своей речью. Даже как-то странно было: вроде бы его и не существует сейчас для них, и в то же время они ни на секунду не забывали, что он здесь…

Среди голосов не было слышно Перчихина. Чистенький, гладко причесанный, он сидел с края другого стола, за обе щеки уплетал кашу. Рядом с ним никого не было. Иногда Виктор ловил на себе его короткие взгляды. Странно, но за эти три часа, проведенные без него, Виктор стосковался по его голосу, по взгляду проницательных, холодноватых глаз.

Вдруг Виктор заметил, что Перчихин кивнул ему, явно приглашая выйти. Дескать, хватит торчать в салоне, допивай чай и выходи…

Виктор не спешил. В глазах Перчихина мелькнуло что-то похожее на досаду. «Каков он однако! Неужели он думает, что я без него никуда?»

Когда Лаврухин встал из-за стола и пошел к выходу, Виктор последовал за ним.

— Утром выйдем в открытое. — Лаврухин мечтательно облокотился о планшир и равнодушно, привычно посмотрел туда, где в тусклом таинственном свете незаходящего солнца расплывались контуры длинных крутых сопок, где изредка виднелись какие-то домики…

— Хорошо! — ответил Виктор, желая разговорить морского волка. — Хочу поскорей увидеть Баренцево… Оно в это время, кажется, не штормит?

— Случается, но редко… Жаль, что идем в такие близкие квадраты. Что такое Баренцево или Норвежское? Рядом, едва ли не за порогом дома плещутся. Сходить бы в Гвинейский залив или к Гренландии — это я понимаю…

— В другой раз, может, и сходите.

— Будем надеяться… Однако скоро моя вахта — пошли спать…

В каюте Лаврухин расстегнул «молнию» на рубахе тренировочного костюма, одним рывком сдернул ее с себя, и Виктор чуть не ахнул: его сильные смугловатые плечи, выпуклая грудь, заросшая густыми черными вьющимися волосами, руки — все было плотно покрыто самой изощренной татуировкой — каждый квадратный сантиметр работал!

Лаврухин не без самодовольства, впрочем, кажется, привычного, встретил его удивление и улыбнулся.

— Переборщил малость, да? — и сам же сказал в свое оправдание: — Грехи молодости, ничего… Зато дружки теперь называют меня Лаврухинской галереей, говорят, билеты надо продавать за обозрение…

— С удовольствием возьму, сколько с меня? — Виктор забрякал в кармане мелочью.

— Для школьников и пишущих о море вход бесплатный! — И он как бы невзначай повернулся к Виктору спиной — спина была разделана почище груди! Стройные, с безупречными фигурами женщины в мини-купальниках (купальники, судя по всему, были наколоты позже) в картинных позах, скрестив ноги и закинув за голову руки, глядели куда-то вперед; в крутых волнах ныряли длинноволосые и, естественно, без купальников, русалки, спасая моряков с тонущего парусного судна; в воздухе, изящно изогнувшись, летела ныряльщица…

— Ну как? — спросил Лаврухин.

— Ошеломительно! Ни разу не видел в таком количестве… Небось больно было, когда кололи.

— Мало ли что было! Моряк должен быть терпеливым… Все это у меня с времен мореходки. Большой мастер делал, почище Пиросмани, деньги хорошие брал: у него своя расценка за каждый рисунок. Обобрал меня как липку, впроголодь жил целый месяц… Зато, когда поехал в родные края, где и речки-то порядочной нет, был первым человеком в радиусе сорока километров. А детишки табунами за мной ходили: «Дяденька, ну будь добр, покажи!..»

Третий штурман двумя рывками сдернул с себя тренировочные брюки, и Виктор на этот раз ахнул: ноги Лаврухина тоже не пощадила художественная игла мастера — левая нога была посвящена морским пернатым: парящим в небе чайкам, стремительным альбатросам и реющим между тучами и морем буревестникам; правая нога была безраздельно отдана морскому животному миру: дельфинам, акулам, звездам, крабам…

— Фантастика! Вы, наверно, чемпион мира по этой части!

— Не все еще… — слегка смущаясь, хотя смущение было привычным, немножко наигранным, сказал Лаврухин. — И на ягодицах место не пустует, но это в другой раз, когда мы с вами сходим в судовую баню… Все. Представление окончено. Спать! — Он тут же забрался в койку, натянул на голубого водолаза на правом плече одеяло, отвернулся к переборке и почти сразу засопел.

Виктор присел за стол, впервые за этот день вытащил из кармана блокнот и принялся писать. Спустя час он спрятал блокнот, разделся и полез через деревянный бортик на свою верхнюю койку. Лежать за шторкой, которую он задернул, было удобно, бортик надежно защищал его от падения во сне. Виктор опять подумал о близости Баренцева моря, и от этих мыслей холодок потек между лопаток: как оно встретит его — тишиной или штормом? Вот будет стыд, если с ним случится то же, что и с его предшественником!.. И опять подумал о Тане. Все-таки она прочно вошла в его сердце.

Он вспомнил день, когда произошла размолвка. Из театра он привез ее к себе домой. Старики, к счастью, уже спали, Виктор бесшумно отворил дверь, и они прошли в его комнату. Таня настороженно села в кресло. Виктор торопливо достал неполную бутылку коньяку, две рюмки и громадный апельсин. С бьющимся сердцем смотрел он на ее лицо, очень молодое, чистое, нежное, с грустными, узкими темно-карими глазами. Таня была в новом ворсистом черном платье с янтарным кулоном на груди. С ней было очень легко и счастливо. Она была доброй, ничего не требовала и ничего не жалела для него, говорила, что ей даже нравится чувствовать себя свободной, не связанной бытом, постоянной пропиской и брачными печатями. И было хорошо, что она такая. Не очень нравилось все это только матери Виктора. Несколько раз она говорила, что он компрометирует эту милую девушку, задерживая ее у себя допоздна, что она заслуживает большего к себе уважения, что он мог бы решиться и на серьезное. Полушепотом рассказывая Тане о делах в редакции, слегка суетясь, он торопливо чистил апельсин, а Таня напряженней, чем обычно, слушала его, уложив свой мягкий, очень юный подбородок на ладонь правой руки, локоть которой поставила на круглое, тоже очень юное свое колено. Она молчала и была чем-то удручена… Чем? Виктор попытался узнать, но Таня не сказала ни слова — ни сейчас, ни потом, когда были выпиты рюмки и он целовал ее, забывая обо всем и все-таки помня, что нельзя слишком шуметь, а это было почти невозможно. Потом они приводили себя и комнату в порядок, беззвучно выходили из квартиры. Виктор, как обычно, ловил такси, чтоб проводить ее, но на этот раз полчаса не мог поймать машину, а когда наконец поймал и уговорил таксиста ехать в почему-то невыгодный ему район, на часах было половина третьего. Он усадил Таню, сунул ей три рубля и с улыбкой сказал: «До скорого, мадам, на этот раз поедешь без сопровождающего…» Таня неожиданно всхлипнула, швырнула ему деньги и резко, как чужая, сказала: «У меня свои есть… И… И хватит!» — громко, перед самым его носом захлопнула дверцу, и машина ринулась в темноту. Несколько минут Виктор стоял неподвижно на тротуаре, сконфуженный всем, что случилось, потом побрел к своему подъезду. С тех пор они не виделись, даже ни разу не позвонили друг другу. И дело тут не в его бестактности, а в Тане. В его доброй Таньке что-то произошло. Она теряла ненавязчивость, безоглядность и доброту, все то, что он всегда чувствовал и ценил в ней. Незаметно для себя она становилась похожей на других. А если говорить, как принято в книгах, о серьезных намерениях, так они пока что у него напрочь отсутствовали…

Утром, когда Виктор проснулся, койка Лаврухина была пуста, зато в другой крепко спал Аксютин. Траулер, мелко сотрясаясь от двигателя, продолжал свой путь. Однако, как скоро узнал Виктор — за завтраком, пока он безответственно спал, «Меч-рыба» подошла к Тюва-губе, три часа выжидала свою очередь, взяла соль, пресную воду и догнавших ее третьего механика, помтралмейстера и двух матросов. А он ничего этого не видел!

Виктор допивал в салоне чай, рассеянно смотрел на серое небо в круглых иллюминаторах, на доску Почета с чрезмерно, до невозможности серьезными лицами стармеха, Гены, Аксютина, боцмана Косых и других, незнакомых ему моряков.

Смотрел Виктор на них и с досадой думал, что если всегда так долго будет спать, то ничего не увидит и не соберет нужного материала: в запасе у него не так-то много времени. О Тане он старался не думать.

С этими мыслями пришел Виктор в ходовую рубку и вдруг у штурвала увидел Шибанова, молчаливого, сдержанного, в вырезе грубой брезентовой куртки синела матросская тельняшка. На приветствие Виктора он едва кивнул — узнал ли?

Да и Виктор с трудом узнал его. Из вчерашних разговоров с Лаврухиным он помнил, что Шибанов — матрос первого класса и поэтому, как и Гена, несет вахту на руле в Кольском заливе. Движение здесь большое, а фарватер не очень широкий — не то что в море, и вахта на руле доверяется только опытным матросам. Нес Шибанов эту вахту исправно, без слов и быстро выполнял все, что приказывал Лаврухин, а приказывал тот с явным удовольствием, чуточку даже демонстративно.

На лице Шибанова не было никаких следов перепоя. Оно не излучало свет и счастье, как лицо Гены. Но во всей его плотной, слегка скованной фигуре отчетливо угадывались уверенность в себе, уважительность к делу. Глаза смотрели умно, цепко, и Виктору было жаль, что вчера у него так нелепо все получилось…

Всей кожей чувствовал Виктор враждебность к себе, исходившую от Шибанова. Он отошел к боковому окну и стал смотреть на темно-серую полосу берега, на широкие расселины в дикой породе, на редкие суда, шедшие туда и обратно по этому же Кольскому заливу. Виктор уже немножко разбирался в типах судов и по силуэту мог отличить сухогрузный корабль от танкера и промыслового.

Вдруг привычный гористый берег исчез.

Впереди по ходу траулера неоглядно, до самого горизонта синело море. Потянуло ветерком, в рубке заметно посвежело, и «Меч-рыба» слегка покачнулась…

Он, не отрываясь, смотрел вперед.

— Баренцево? — спросил он у Лаврухина.

— Оно! А за ним океан, шумный, рыбный, кормилец наш! Отоспались, отгуляли свое… Начинается наша пора!

Не прошло и десяти минут, как Виктор увидел подводную лодку… Да, да, это, без сомнения, была она — узкая, длинная, с обтекаемой рубкой над корпусом, с белым бурунчиком у острого носа и с легким завихрением воды за кормой. Двигалась лодка очень быстро — куда до нее их «Меч-рыбе»! Интересно, она атомная или простая?

Вспомнил главного редактора и тот бесхитростный куплет из песенки, последнюю строчку которого он решил взять для названия своего репортажа. И почему-то Виктору вдруг стало неловко. Послал его главный за материалом о рыбаках и их труде, о том, как они героически, невзирая ни на какие тяготы, дают стране рыбу, но здесь, на негладкой, с вмятинами, местами ржавой, полуизношенной палубе «Меч-рыбы», среди сетей, бобинцев, кухтылей, бухт тросов и неистребимого запаха тухловатой рыбы, среди всех этих бесконечных разговоров о штормах и шкерке, о водке, о женщинах, о радостях и горестях моряцкой жизни, — здесь все те точные и торжественно кабинетные слова и понятия о подлинной сущности и красоте труда как-то померкли, пожухли. Их невозможно было произнести вслух. Что-то заметно сдвинулось, переместилось в том, как Виктор понимал задание своей редакции…

Кроме Виктора и Шибанова, в рубке был Сапегин и старпом, они внимательно, молча и как-то напряженно смотрели вперед, будто первый раз выходили в море…

Впрочем, рядовые рыбаки, как заметил Виктор, никаких чувств не испытывали, выйдя из залива. Большинство даже не высунуло носа из кубриков. Лишь на палубе перед рубкой отрывисто грохала кувалда: тралмейстер Курзанов со своими помощниками и матросами вооружали третий, запасной трал.

Северьян Трифонович был уже не в мешковатом синем костюме, а в промысловой ватной фуфайке, в солдатской цигейковой шапке с подвязанными вверху тесемками и большим, в чехле, ножом у широкого солдатского ремня. Изредка он покрикивал на мрачного, с опухшим левым глазом матроса: «Аккуратней, Гвоздарев!», «Думать надо, Гвоздарев!»

«Так вот он какой, этот Гвоздь!» — Виктор, пожалуй, даже с излишней прямотой уставился на матроса.

Курзанов положил на планшир ус сращенных стальных тросов, упер в него зубило, а Гвоздарев, широко размахиваясь, накрыл его тяжеленной кувалдой, но накрыл не точно, по краю, будто целил не по зубилу, а по руке тралмейстера.

— Дай мне, Северьян, он сегодня одноглазый! — попросил Семен Грунин, молодой бородатый здоровяк. — Изуродует тебя… Пусть второй глаз у него целиком откроется, тогда подпускай к инструменту…

— Колоти! — приказал Северьян Трифонович, и, когда матрос опустил кувалду более удачно и наконец отрубил ус, Курзанов ответил Грунину: — Не скаль зубы, лучше еще раз проверь с Васькой трал. Он хоть и считается, что новый, а сам знаешь, какие дыры и перекосы бывают…

— Знаю, — сказал Грунин и кивнул на Гвоздарева. — Отпустил бы ты его все-таки. — Матрос злобно посмотрел на Грунина. Тот отошел к «Ваське», Василию, второму помощнику тралмейстера, который сел на судно в Тюва-губе, и Виктор стал с интересом рассматривать его.

Василий был нестарый, но очень уж морщинистый и худой. Вид слегка пришибленный — может, оттого, что опоздал к отходу в Мурманске? Они на коленках ползли по огромному, расстеленному на палубе тралу; мимо них и Виктора то и дело сновал толстый и шумный боцман Косых в лоснящейся от масла стеганке, с кривой черной трубкой в зубах и хитроватым — не то что на доске Почета — лицом. Он то проходил с ведерком, наполненным масляной краской, — кому-то велел подкрашивать надстройку, то с тяжелым мешком на плече, и зычный голос его перекрывал стук двигателя.

— Не забудьте получше смазать тавотом ролики! — крикнул он Курзанову, потом что-то втолковал появившемуся у лебедки под ходовой рубкой мотористу.

Виктор смотрел на них, слушал их крики и легкий посвист ветра и враз позабыл о молчаливой враждебности Шибанова. Он с наслаждением курил сигарету, чувствуя, как ветерок рвет и уносит выдыхаемый дым, поглядывал на бескрайнее синевато-серое, неровное от мелких волн море, приятно покачивавшее судно, щурился от яркого, нежаркого пока солнца, слушал хриплые крики редких чаек, и сердце его билось длинными радостными толчками. И вместе с этой не до конца еще осознанной радостью к нему приходила уверенность: все-таки он молодец — правильно сделал, что ушел в этот рейс на «Меч-рыбе»…

— Загораем? — раздался за спиной голос Перчихина. Он был в полосатой лыжной шапочке с болтающимся помпоном и в брезентовой куртке, неожиданно придавшей ему спортивный и бывалый вид. — Красиво? Дух захватывает?

— А тебе что, не очень?

— Нет, почему же… Но знаешь — привычка. — Перчихин достал из пачки сигарету и, приблизив к Виктору лицо, прикурил от его сигареты, и сделал он это совсем не случайно, а чтоб показать, что он не в обиде на Виктора за то, что тот вчера после ужина не дождался его, и что по-прежнему питает к нему доверие. Прикурив, Перчихин глубоко затянулся. — В первом рейсе все глазеют по сторонам, и правильно делают — поэтично, волны, ветер и чайки, а вот когда рейс не первый и начинаешь вкалывать по-настоящему, все становится на свои места и тебе уже не до красот природы… Впрочем, тебя это не касается: вкалывать тебе придется не за рыбоделом, а за столом. Будут же счастливцы, кого ты отметишь, — на весь Союз пойдет слава!.. («Он это в шутку или всерьез?» — подумал Виктор.) Обязательно подкинь своим читателям побольше заполярной романтики, чаек, волн, пены, незаходящего солнца и еще не забудь высоких заработков. После твоих статей, по замыслу пославшего тебя начальства, сюда должна хлынуть молодежь, чтоб испытать свои нравственные и физические силенки, да и помочь государству в добыче ценного пищевого продукта… Очень нужна здесь рабочая сила!

Виктор громко рассмеялся:

— Ну и тип ты! Тебе ли с твоими отвратительным характером и способностями заниматься черной работой на море?

Да, Виктор смеялся, но опять, как и вчера, что-то стало беспокоить его, потихоньку давить изнутри, мешать радоваться морю, чайкам, дальним берегам и невольно сбивать с нужного лада и настроя. И потом, Виктору было не совсем ясно, как Перчихин относится к нему.

— Никакой я не тип, Витечка, — ответил тот, — просто вижу все не так, как хотелось бы, а как оно есть. Писать можешь все, что от тебя требуют, но сам-то должен знать, почем все стоит. Рыбаку надо заработать, и побольше, чтобы получше обставить квартирку, если есть жена, чтобы получше одеться и напиться. Для этого и ходят в море и терпят тяготы, а не ради этой синевы и белокрылых чаек…

— А ты зачем ходишь в море? — посмотрел ему в глаза Виктор.

— И я хожу ради денег, — с невозмутимым спокойствием, вроде бы даже слегка любуясь своей откровенностью, ответил тот и щелчком выбросил в море сигарету, докуренную до самых пальцев. — А ты разве откажешься от положенного тебе гонорара за то, что напишешь о «Меч-рыбе»?

— Нет, зачем же… — замялся Виктор, — но я ведь приехал сюда не ради заработка…

— А кто тебя знает, зачем ты приехал… — Перчихин вдруг улыбнулся, подумав о чем-то своем, и Виктор понял; хорошо сделал, что не поспешил вчера открыть перед ним все карты: дружба дружбой, но что-то надо оставлять и при себе. — И командировочные небось получаешь, и оклад идет… Все мечтают, чтоб побольше загрести… Ну не надо, не обижайся, Витечка! Прости, если не то сказал… Я уж без выкрутасов и подхода, по-честному. Все мечтают, чтоб побольше, и я такой же. Какой дурак будет ходить за Полярным кругом, мерзнуть и мокнуть за так? Я тоже прилично зашибаю, но не спешу с деньгами в «Арктику» и в другие места. Денежки мне пригодятся на более важное, когда вернусь во Львов… Кому мы нужны без них? А пропивать… Нет. Ненавижу пьянчуг и толстокожих. За это кое-кто из команды меня не жалует. Хочешь, чтоб тебя любили, — будь как все, прими их образ мысли, опустись до них, и ты будешь свой парень, кореш и в чести… Ну как тебе штурманы? Как Лаврухин?

Виктор знал, что хотел услышать от него Перчихин, и сказал:

— Хорошие ребята. Свойские. Я уверен, что они ходят в море не только ради денег…

— Верь, пожалуйста… Кто тебе запрещает? — с вымученной улыбкой сказал Перчихин. — Тебе нужно в это верить, иначе не пойдет то, что ты напишешь, но сам-то, Витечка, ты должен знать, что нет таких в тралфлоте, да и в «Мурмансельди» днем с огнем не сыщешь. И никому здесь ни до кого нет дела, каждый думает о себе…

— Отойдите, ребята, — попросил Северьян Трифонович, растягивая возле них полотно трала, и они перешли на другой борт.

Мимо них то и дело проходили рыбаки, без особого любопытства поглядывали на Виктора и довольно неприязненно на Перчихина. Тот, видно, уже привык к этому и не обращал на них внимания. Впрочем, иногда обращал, когда проходили особенно нелюбимые им рыбаки: тогда по его лицу пробегала едва уловимая тень недоброжелательности. Но, видно, хуже всех относился к Перчихину, а заодно и к Виктору Гвоздарев. Неопрятный, в грязной стеганке с клочьями торчащей ваты, он злобно поглядывал на них.

Виктору стало неуютно и вроде бы зябко. Он поежился и осмотрелся. По правому борту уже черной тучей проходил крутой остров Кильдин, по левому — рыжела низкая полоса, очевидно, полуострова Рыбачьего. Кое-где по живому серому горизонту темнели дымки почти невидимых отсюда судов.

— Спустимся ко мне, — предложил Перчихин, — чего здесь торчать? Успеешь намерзнуться.

— Пошли.

Виктору вдруг захотелось тепла и уюта, хотя настроение было плохое. Как и в Мурманске, над ним нависла тень недовольства собой. И все сильней и отчетливей рождалось несогласие с Перчихиным: уж слишком легко и просто объясняет он все… Почему? Чтоб удобней было жить? Чтоб всегда казаться непогрешимым и правым? Чтоб доказать себе что-то? Но что в таком случае? Что?

В кубрике Перчихин мигом вытащил из чемодана колоду истрепанных карт и ушел в соседний кубрик кого-то позвать. Когда он открыл дверь, Виктор услышал переборы гитары и негромкое пение. Пел, без сомнения, Гена, ему кто-то подтягивал, и Виктор четко представил себе его лицо, строгое, но вместе с тем ясное и чем-то очень счастливое, его взгляд, его светлые волосы.

Надо было с утра зайти к нему и поговорить обо всем. Ведь решил же… «А вдруг его сейчас приведет Перчихин?» — внезапно подумал Виктор.

Нет, надеяться на это было трудно.

Перчихин привел какого-то незнакомого длинноволосого парня с пронырливыми мышиными глазками и мелкими частыми зубами. Присаживаясь за стол, Перчихин сказал:

— Не захотел Вовка — и черт с ним. Втроем будем играть.

Играли вяло, зато непрерывно сыпали анекдоты. Но Виктору все равно было не по себе. Тянуло на палубу, под тусклое заполярное солнце.

— Слушай, а ведь Северьян добрый мужик, — неожиданно сказал Виктор, козырем червей кроя десятку Перчихина и выходя из игры.

— Ничего… А почему ты вдруг вспомнил о нем?

— Да просто так…

— Ничего мужик… — рассеянно согласился Перчихин. — Ты хочешь, чтоб я сказал, как оно есть или как тебе хочется?

Виктор опустил на кулак голову.

— Валяй как есть…

— Не знаю, добрый ли он мужик, но промысловик он идеальный: не ломает голову над высшими проблемами бытия. Для него весь смысл жизни — не потерять трал, правильно вооружать его, чтобы хорошо раскрывался и черпал как можно больше рыбки. Самоотвержен до чертиков! Стоит ему оставить на грунте последнюю шкуру — свою готов содрать и пришить к тралу. В буквальном смысле живет на износ! Ради трески и окуня… Поэтому в большой чести у судового и флотского начальства. Да и сам стал маленьким начальником: предсудкома выбрали, властью наделили, отсюда в нем и апломб… Любит поиграть и в благодетеля: пытается выбить комнатушку для Шибанова. Да пока что не удается. Еще любит он поиграть в скромника: судовой комитет решает, чьи физиономии приклеивать на доске Почета, так вот несколько раз голосовали за его, курзановскую, конопатую личность, да он ни в какую — сам, дескать, председатель комитета, неловко. А в общем-то он мужик отчаянный, не то что Васька, тот законченный трус: сколько ходит в море, а волны боится…

— Что так? — спросил Виктор.

— Смыло его года два назад волной за борт вместе с отходами от шкерки, швырнули ему спассредства, да он от страха не заметил круга, зато новая волна пожалела, зашвырнула его на ту же палубу. С тех пор он трясется, видеть не может даже небольшой волны — бледнеет, речь теряет и норовит уползти с палубы…

— Почему же он не списывается на берег? Другой бы на его месте…

— Где он еще столько заработает?

Пока они играли, несколько раз отворялась дверь, и в кубрик зачем-то заглядывали разные люди — то Бубликов, то бородатый Грунин, то еще кто-то.

Через три партии Виктор не выдержал и сказал:

— Ребята, не надоело еще? Хватит. Да и некогда мне: ведь я на работе… Пошли наверх?

— Чего вы там не видели? — сверкнул мышиными глазками Петька. — Насмотритесь еще…

Виктор вышел из кубрика и двинулся по трапу вверх.

Лучше б и не спускался к Перчихину. Наверно, тот прав почти во всем. Но легче от этого не было. Ругал или хвалил тот тралмейстера? Скорей хвалил. Но лучше бы уж молчал. Впрочем, кто его знает… И потом… потом… Так ли уж плохо, что Северьян Трифонович не ломает голову над высшими проблемами? Так ли они нужны рыбакам? У них полно своих… К тому же не совсем еще ясно, что Перчихин имеет в виду, говоря об этих проблемах. А что даже небольшая профсоюзная власть на судне немного изменила старшего мастера по добыче рыбы — так это ж и понятно. Но какой он в целом — стоящий или только кажется таким?

На палубе все оставалось по-прежнему: те же люди возились с тралом, задувал тот же ветерок, но уже было не так прохладно. Солнце, что ли, вошло в силу?

Курзанов и Василий работали на разных краях расстеленного трала. Виктор присел на корточки рядом с Василием, помедлил немножко, чтоб помтралмейстера привык к нему, и спросил:

— Скоро мы придем к своему квадрату?

Воткнув в борт куртки деревянную игличку, Василий пожал плечами:

— У них спросите, — он кивнул на ходовую рубку, где за стеклом виднелись Шибанов, Лаврухин и капитан. — Они знают точней.

Виктор решил подняться в рубку, но, увидев холодное и безучастное лицо рулевого, раздумал. Постоял на корме, содрогавшейся от работы гребного винта, и, заметив на полубаке Бубликова — совершенно рыжего и нескладного Бублика, чем-то напоминавшего Колю, но более уверенного и общительного, — полез к нему по трапу. Тот сидел на толстых мотках сетей.

Шмыгнув носом, Бубликов вежливо пододвинулся, и Виктор присел рядом. Что знал он об этом парнишке? Да почти ничего: приехал в Мурманск с периферии, завалил какой-то экзамен в мореходку и пошел матросом в траловый… Хотелось потолковать с ним, вызвать на откровение: неужели он настолько безвольный, что во время стоянок в порту ему требуется «конвоир»? Разговор предстоял не короткий, а здесь, на полубаке, дул такой пронизывающий до костей ветер, что Виктор вмиг закоченел.

— Сейчас вернусь, погоди… — Виктор сбегал в каюту, надел плащ, пришел на старое место. Бубликова там уже не было…

Что ж это он? Ведь не на вахте же…

Какое-то время Виктор сидел один.

На душе было тягостно и одиноко. Опять закралась мысль, что честней было бы отказаться от этой командировки, но теперь поздно об этом сожалеть, надо действовать, вникать и разбираться.

«Меч-рыба» полным ходом шла вперед, ее слегка покачивала небольшая плотная волна, но это было совсем не опасное, скорей даже приятное покачивание.

Виктор постоял у небольшого медного колокола на полубаке, оглядел сверкающее море, послушал тугой плеск и шелест волны разрезаемой форштевнем траулера.

Шибанов по-прежнему был у штурвала. Рядом с ним расхаживал Лаврухин, а Сапегин с крыла рубки смотрел в бинокль.

Виктор слез с полубака и пошел к ходовой рубке. Нечего обращать внимание на Шибанова!

— Скоро будете ловить? — Виктор поднялся к капитану.

— Нет. Еще около суток ходу до Норвежского желоба, — не отрывая от глаз бинокля, сказал Сапегин. — Руководитель группы наших кораблей сообщает, что приборы фиксируют там скопления трески и морского окуня. Не очень густые, но кое-что можно взять, и капитаны судов, промышляющих там, подтверждают и указывают координаты…

Глава 7 НОРВЕГА

Сапегин шагнул в рубку, подал команду рулевому и громко, властно, каким-то совсем новым, непривычным для Виктора голосом отдал приказ по переговорной трубе в машинное отделение.

Сильней застучал двигатель, и судно чуть изменило курс.

Сапегин взял с полки, где лежали карты и лоции, какую-то толстую, обтрепанную книгу и, с озабоченным лицом присев к штурманскому столу, раскрыл ее и погрузился в чтение.

Сейчас ему было не до Виктора, и тот с горечью подумал: никому он здесь не нужен, но зато все они, все, вплоть до Бубликова и Коли, нужны ему… Что он без них?

Виктор спустился по трапу, заглянул в салон и увидел там Дрыгина — старшего мастера по рыбообработке.

Длинноногий и тощий, в измятом коричневом пиджаке и брюках с пузырями на коленях, он стоял у стола со шкерочным ножом в одной руке и вырезанной из доски рыбиной в другой и проводил инструктаж — показывал новичкам, как нужно разделывать рыбу: подавать на рыбодел, отхватывать голову и потрошить.

Виктор неслышно встал за матросами. Был тут и Коля в своем затрапезном морском кителе с засаленным у затылка воротником. Он нервно помаргивал и внимательно тянул в сторону Дрыгина длинную, с большим кадыком шею, брал вслед за другими нож, рыбину и проделывал ножом все необходимые движения.

— В одну минуту опытный шкерщик может разделывать до шестнадцати штук! — утверждал Дрыгин.

— Шестнадцать? — удивился Коля. — Значит, в четыре секунды — одну? Для этого нужно быть фокусником!

— И ты будешь, и все вы будете такими фокусниками! — заверил их рыбмастер и принялся поучать дальше. — Только старайтесь, ребятки, постичь всю премудрость шкерки. Что для этого надобно? Многое. Перво-наперво — хорошенько наточить нож, потом — правильно, свободно, легко стоять у рыбодела, далее — досконально изучить строение внутренних и наружных органов рыбы, беречь все движения и каждую секунду вахтенного времени…

Виктор ухмыльнулся: учитель!..

До чего же в разных измерениях живут люди, поневоле вспомнишь тут Перчихина с его мрачноватой сверхтрезвой философией… Черт побери, может, и ему, Виктору, испытать свои силенки в шкерке и вслед за другими новичками взять в руки шкерочный нож и эту деревянную рыбину, грязную, залоснившуюся от десятков ученических рук и сильно изрезанную во время дрыгинских лекций?

Он не сделал этого, однако с интересом слушал и смотрел на движения руки и лезвия: это могло ему пригодиться. Виктор и не заметил, как проторчал в салоне добрых полчаса, и, когда рыбмастер, пожелав удачи, отпустил новичков, он задержал Колю.

— Все усвоил? — спросил он дружелюбно.

— А чего там, — чуть отстранился от него Коля, — шкерить — не часы на конвейере собирать…

— Итак, сколько будешь давать рыбин в минуту?

Худое Колино лицо с сероватой кожей чуть дрогнуло, оживилось, в глубине его глаз мелькнул плутоватый проблеск:

— Для начала одну! Но чтоб по правилам, чтоб не в брак…

— Ага, значит, боишься, что шею намылят, продраят, пропесочат?

— А вы что думали? — в тон ему ответил Коля. — Попробуй попорть рыбу! Гад буду — в салон не пустят, жрать не дадут, а что делать в море без жратвы?

Не такой уж он был забитый, как показалось.

— Держись Шибанова — не пропадешь! — сказал Виктор. — Ты, я вижу, парень не промах…

— Вроде бы, да пока что все промахивался.

Виктор проснулся в час ночи и вышел на палубу. Вид моря совершенно изменился. По правому и левому бортам «Меч-рыбы» двигались другие рыболовецкие суда, волоча за собой хвосты черного дыма: они, видно, работали на угле, — из низких, скошенных назад труб других судов — «жидкачей» — струились сизоватые полосы. Ветер развевал на них многоцветные флаги разных стран мира — суда двигались медленно, наверно, с опущенными тралами. А не очень далеко, милях в пятнадцати от их траулера, виднелась узкая, размытая расстоянием и синеватым маревом полоса какого-то берега.

— Трави джилсон! — послышался громкий голос Северьяна Трифоновича, ответные голоса других, стук лебедки, и Виктор бросился на шум.

Огромный траловый мешок, захваченный тросом, перевалился за борт «Меч-рыбы», исчез в воде, и за ним медленно потянулись сухие еще крылья трала, по смазанным роликам побежали стальные тросы-ваера, в воду уходили бобинцы и ожерелья кухтылей, окованные металлом черепахи траловых досок. И все время раздавались деловито громкие, четкие команды Северьяна Трифоновича, рыбаки в брезентовых куртках и стеганых фуфайках делали то, что он приказывал. Скоро весь трал ушел в море, очевидно, в Норвежское море (они ведь собирались промышлять в нем, это Виктор хорошо помнил), хотя оно решительно ничем не отличалось от того, по которому они шли вчера, от Баренцева моря — ни цветом воды, ни дымчатой синевой неба, ни легким плеском волн…

Ваера туго натянулись, заскрипели, и судно, резко сбавив ход, пошло тише. Почти все рыбаки, кроме свободных от вахты, высыпали на палубу, на полубак и с явным интересом следили за спуском трала.

Виктор заметил на крыле ходовой рубки Сапегина. Тот кивнул ему, и Виктор поднялся по трапу.

— Наконец-то мы впряглись в постромки! — сказал капитан. — Теперь час-полтора терпения. Самописец эхолота кое-что написал нам, посулил, да и руководитель группы посоветовал попытать счастья на этих курсах…

— Проверим его советы, — ответил Виктор. — Нынче на многих промыслах неважно с рыбой…

— Мягко говоря… Но брать ее нужно откуда хочешь, хоть с потолка, — Сапегин блеснул мягкой синевой глаз и показал головой на небо. — За счет себя, кажется, иной раз выполнил бы рейсовое задание и бросился в трал, если бы был потяжелей.

В глаза радостно било солнце, море по-прежнему мерно пошатывалось, и «Меч-рыба» со спущенным тралом едва-едва покачивалась.

— Что ж вы все один, в лучшем случае вдвоем? — внезапно спросил Сапегин. — Не хотите расширять контакты? У нас на корабле замечательный народ… («В том числе и Гвоздарев?» — весело подумал Виктор.) Так что не стесняйтесь, знакомьтесь… Хотите, перезнакомлю со всеми, кто сейчас на палубе, проведу по кубрикам и каютам и прикажу своей властью поработать на вас? Хотите?

— Нет, что вы… Зачем же… Я сам… — возразил Виктор, — лучше скажите, когда у вас впервые появилась мечта стать моряком, капитаном? Кто повлиял на вас? Наверно, в роду были мореходы?

Сапегин погладил пальцами толстые лоснящиеся щеки, второй подбородок и, вздохнув, с сожалением посмотрел на Виктора.

— Должен вас разочаровать: я, как и вы, москвич, родители мои — учителя. В Мурманск привезли меня после войны, в пятилетнем возрасте. Отец и сейчас работает завучем в школе рабочей молодежи. Мать преподает русский язык и литературу в средней общеобразовательной. А вот соседи по коммунальной квартире — все, как один, моряки. Они таскали меня на свои ледоколы, сухогрузы, траулеры, и никто специально на меня не влиял, как выразились вы, и мечта начисто отсутствовала, но никем другим, кроме моряка, как понимаете, стать я не мог…

Объяснение Сапегина и правда слегка разочаровало Виктора.

— И не жалеете? Нравится? Нашли свое призвание?

Сапегин слегка поморщился:

— А кто его знает. Наверно. Живая работа. Если есть в избытке нервы — можно довести до нормы, если имеется избыточный вес — не очень трудно сбросить. Впрочем, мне никак не удается — неудачник я в этом деле.

Виктор засмеялся.

— Теперь все. Отстаю от вас.

— Ну, если так, не теряйте времени, пока люди свободны и дела нет, а я с вашего разрешения пойду посплю часок.

Виктор сошел с крыла рубки на палубу.

Вахтенные матросы ставили рыбоделы — длинные разделочные столы из толстых досок — и мойку над трюмом для ошкеренной рыбы. То и дело Виктора просили посторониться, отойти.

Главными людьми на палубе теперь были Северьян Трифонович, Василий и Дрыгин. Рыбмастер был в кирзовых сапогах и меховой кожаной безрукавке. Скоро суета улеглась — все было готово для приема рыбы.

Тралмейстер почесал в затылке, размял плечи, оперся о фальшборт и стал смотреть на море, на туго натянутые ваера, на тонкую линию дальнего дымчатого берега.

Неподалеку промышляли небольшие рыбацкие боты, рыбаки на них были в ярко-желтой спецодежде и в традиционных зюйдвестках. Они очень старательно, перебирая руками, тащили какие-то веревки из глубины.

— Удивительно, что такие маленькие суденышки выпускают в открытое море! — сказал Виктор, обращаясь к Северьяну Трифоновичу.

— Они привычные, отличные мореходы, и рыбу хоть и ловят на ярусы, как наши деды когда-то…

— Зачем же как деды? — перебил его Виктор, чего-то не понимая.

— А где ж им взять деньги, чтоб купить настоящий тральщик? Отец с братом или с сыновьями ловят и, знаете, немало берут; они-то, может, первейшие рыбаки в мире…

Виктор вдруг стал догадываться, в чем дело.

— А что это за земля? — Он показал глазами на размытую линию горизонта.

— Норвега. Так наши деды называли ее.

— Норвегия?!

Виктор стал внимательно вглядываться в дальний гористый берег, в маленькие, аккуратные, свежеокрашенные боты с двумя-тремя рыбаками на борту. Так вот она какая, Норвега, — сдержанная, мглисто-серая, суровая. Это, значит, туда, туда — сразу заработало его воображение, — к тем фиордам и портам, в войну подкрадывалась «Малютка» с их главным у торпедного аппарата и давала залп по кораблям противника…

Их главный был в те годы моложе его, и Виктор подумал, что сейчас смотрел бы на него другими глазами.

Что бы сказал он, узнав, что Виктор вышел в рейс на случайном, первом попавшемся ему судне?

— Да, это Норвегия, — повторил Северьян Трифонович. — Мой-то дед из поморов, зимнебережный — с Зимнего берега, и частенько бывал там, ходил на ёле в Вардё и в другие ихние порты, лес продавал, покупал сахар и мануфактуру. Хороший народ, сказывал, выдержанный, твердый в кости. Молод был он тогда, мой дед, как-то привез норвежский нож из стали особой крепости — железную проволоку рубит, а на лезвии ни зарубки. Точить такой не надобно — держит марку. До сих пор он у меня, только не показываю я его своей ребятне. Есть у него один минус: в рукояти, понимаете ли, вделан стеклянный глазок. Глянешь в него — а там раскрасавица без всяческих одежд. Пробовал замазывать окошечко, да кто-то из моих пронюхал, отцарапал замазку. Теперь вот прячу…

— Нынче с такими девицами за границей изготовляют ручки и брелоки для ключей, — сказал Виктор.

— Техника шагнула вперед! — усмехнулся Северьян Трифонович. — До чего люди не додумаются, в особенности если за это хорошо платят…

Море сияло синевой и зеленью. Редкие чайки совсем по-домашнему, как уточки на пруду, плавали, слегка покачиваясь, охорашивались, чистили клювом перья. В воде отражались длинные белые облака, которые разбросал и довольно-таки быстро гнал ветер. Примерно в двух милях от них по правому борту Виктор увидел траулер, возле которого с резкими криками тучей кружились чайки и глупыши.

— Трал поднимают, — пояснил Северьян Трифонович, заметив недоумение в глазах Виктора. — Значит, кое-что взяли… Чайки — хорошая примета, охотятся они за мойвой и селедкой, а за теми, значит, охотится и всегда идет следом треска, ну а за нею мы с вами охотимся, рыбаки. Так и завершается цикл… Как вот у нас будет? Хорошо хоть, ловим не очень густо, не наступаем друг другу на пятки, а то бывает, тралами спутываемся, а потом на распутке и ремонте полдня теряем.

Заметив среди рыбаков Колю, Виктор шепотом спросил:

— Северьян Трифонович, а за что он? Не знаете?

— Сидел-то? Не вышло у него на берегу жизни: по дурости загремел, а вроде бы и по делу. Отец у него запойный и мамку приучил к стакану. Недосуг им было за детьми глядеть, слово умное сказать. Тоже оставляли им выпить, сперва на донышке, а потом и поболе. Ну и пошло… В ПТУ Колька учился, сопляк сопляком был, а уже имел за мелкие нарушения приводы. Выпил раз с приятелями, зашумели, кто из них храбрее. Ну и чтоб выйти в первые, в самые наилихие, тут же на спор содрал он с головы проходившего мимо гражданина ондатровую шапку. Ну и готов. Колонию получил. Вышел. На работу устроился. Грузчиком в магазин. Приятелей завел. Однажды на выпивку не хватало, сперли что-то на складе и пошли продавать, а их за шкирку. Тем дали условный, а за Колькой уже срок был. Еще один намотали. Сопляк ведь, а жаль! Долго ли такому пропасть? Как вот у нас приживется? Вроде бы оттаивает немножко от прежнего. Не замечали?

— Заметил… — Виктор хотел рассказать, что перед отходом «Меч-рыбы» Шибанов в своем кубрике чуть не силой навязывал Коле полстакана водки, но тот не взял и даже обругал матроса — так вот почему обругал! Однако сказать об этом предсудкома — значило б выдать Шибанова, и Виктор едва вывернулся из трудного положения. — Улыбчивей стал в рейсе и рыбу шкерить учился в салоне с охотой…

— Боюсь я за него… — Заветренное, изрытое оспой лицо тралмейстера вдруг на глазах Виктора постарело, одрябло, осунулось от каких-то мыслей и переживаний. — У меня своих пятеро, все парни, в труде вроде бы растут, знают, что к чему, а нелегко с ними теперь. Один тоже ходит по острию ножа, не по пьянке, нет, — себя найти и показать хочет, удостовериться, какой он есть… Два раза едва успевал оттащить от беды… Успею ли в третий? Ох эти нонешние дети! Кольку подселили к Шибанову — лучший на судне матрос, а вот насчет этого, — тралмейстер щелкнул себя по горлу, — безвольный. Прямо стыд за него! Долго ли так будет? Сколько об этом на комитете говорено было… Как бы Колю не сбил… — И внезапно, кинув искоса взгляд на Виктора, добавил: — А вы бы переоделись, такой плащ запросто можно замарать на палубе, попросите у боцмана что-нибудь попроще…

— Не беспокойтесь, ничего с плащом не будет… Скажите, а это правда, что вашего помощника смыло волной за борт и потом опять швырнуло на палубу?

— Было, — сказал Северьян Трифонович. — С морем шутки плохи, в оба надо смотреть. А что? Уже прослышали от кого-то?

— Прослышал…

Виктор понял, что тралмейстер догадался, от кого он узнал эту историю.

— Случай редкий, прискорбный. Другой бы сразу списался на берег, а наш Василий ничего, хоть и остерегаться стал больше в шторм… Что уж тут поделаешь, право такое имеет, нельзя его за это ругать… От Перчихина небось услышали? — посмотрел на Виктора тралмейстер.

— От него… Я чувствую, вы все не очень жалуете его?

— Правильно чувствуете. Не свой он среди нас человек, не может, не хочет прижиться к нам…

Виктора царапнуло. Ведь Перчихин судил о нем по-иному и в общем-то куда добрей.

Без сомнения, команда этого судна, да и тех, на которых ходил Перчихин, сами в чем-то виноваты перед ним, не хотят понять его характера, резкости, прямоты, иронии, всех его заскоков, и от этого еще больше углубляются у Перчихина скепсис, отчужденность и одинокость…

— Не свой, говорите, среди вас? Но не свой — это еще не плохой… Я много говорил с ним, и, по-моему, он очень трезво судит о жизни, о многих неполадках. Голова у него ясная. А то, что он непохож на других, петушится и обо всем имеет свое мнение, — разве это плохо?

— Мы-то лучше знаем его, дорогой корреспондент, — грустно проговорил тралмейстер, — он никого не видит вокруг, кроме себя, хочет казаться выше, чем есть, и поэтому всех понижает в их звании и достоинстве, ни с кем не считается…

— А почему он обязан считаться с каждым? Зачем ему водить дружбу с теми, кто ему неинтересен? Он насквозь видит многих, и они ему не прощают этого. Люди не любят знать правду о себе…

— А вы любите? — Курзанов в упор посмотрел на Виктора своими маленькими проницательными глазками.

— Я? — Виктор смутился. — Не знаю… Со мной еще этого не случалось… Скажите, а как Перчихин работает в море?

— Руками — хорошо, языком — безобразно.

Виктор понимал, что Северьян Трифонович в чем-то прав и знает о Перчихине куда больше, чем он. И уж если Перчихин кое-чем раздражает его, так что же говорить о простых работягах!

— Что-то у него не склеилось в жизни, — продолжал тралмейстер, — не вышло или он не вытянул на то, чего хотел, вот и в обиде на всех.

— Боюсь, что вы к нему не совсем справедливы. Он ведь никому не делает зла и сам страдает больше других…

— Страдает? Вот уж это непохоже на него. Если бы не Сапегин, давно бы его не было у нас, не принимает его команда, кроме кое-кого…

«В том числе и меня?» — подумал Виктор, и ему захотелось хоть как-то помочь Перчихину, облегчить его положение на «Меч-рыбе». Но помочь ему надо по-умному и не сейчас.

Подходило время подъема трала, и Северьян Трифонович отошел от Виктора. Палубная команда давно была наготове — в просторных и жестких ядовито-желтых проолифенных куртках-роканах и брюках-буксах, в зюйдвестках и высоких полуболотных сапогах, голенища которых привязывались ремешками к поясу. Эта одежда, громоздкая и неуклюжая, смешно топорщилась на Коле. Его трудно было узнать: маленькое остроугольное личико чудно́ и даже как-то вызывающе выглядывало из-под широкополой зюйдвестки.

На Перчихине рыбацкая форма сидела ладно, на Шибанове — он тоже был здесь и, кажется, являлся старшиной вахты, — неряшливо, кое-как.

— К подъему трала приготовиться, — послышался голос Сапегина, и тотчас была отдана команда лебедчику. Лебедка затарахтела, по роликам побежали стальные черные, уходившие в море ваера, туго наматываясь на толстый барабан лебедки.

«Меч-рыба» сбавила ход. Напряженная тишина ожидания повисла над палубой. Чайки стали кружиться над судном. Не только вахтенные — все, кто был на судне и не спал, стояли у борта или на крыле рубки и вглядывались в море, ждали, что оно им пошлет.

Вот из глубины моря пошли пузыри, чайки и глупыши с осатанелым криком заметались над тем местом, где море постепенно меняло окраску и чуть розовело, чуть вскипало и все больше пузырилось. Вот взяли «на цепку» — закрепили всплывшие траловые доски; рыбаки, быстро перебирая руками в рукавицах, выбрали из воды и сложили у фальшборта мокрые и тяжелые крылья трала. Еще мгновение — и вверх медленно всплыл серебристо-розоватый остров, не очень большой, но и не маленький. Птицы стали пикировать на него и прямо на глазах у моряков рвать из ячей рыбу и на лету заглатывать. Стучала лебедка, бежали с горячим треском, точно в раскаленном на сковородке масле, ваера, притягивая розовый остров к «Меч-рыбе»; потом еще резче, натужней заревела лебедка, заскрипела стрела, и вот остров оторвался от воды — птицы все еще нахально рвали из него рыбу — и тяжело поплыл к главной палубе. И здесь возле борта появился Северьян Трифонович. Под проливным дождем, хлынувшим из мешка, он мгновенно развязал узел кутка, отпрянул в сторону, и в огромный отгороженный толстыми досками ящик на палубе тяжело ринулась розовато-серебристая лавина.

— Кошке на уху, — сказал Василий, стоявший рядом с Виктором. — Центнеров пять взяли, не больше. В одном повезло — трал не порвали, дно здесь неровное, задевистое…

Полумокрые, в блестящей спецодежде, с ножами в руках, матросы встали к рыбоделам, а Коля, неуклюже закидывая ногу, полез в ящик. Сел на край, помедлил, словно раздумывал, стоит ли лезть дальше, и, наконец решив, что стоит, решительно перекинул вторую ногу.

— Колька, подавай! — крикнул ему кто-то.

Коля нагнулся и подал рубщику тяжеленную серовато-зеленую трещи́ну. Взлетел тесак-головоруб, меткий, резкий удар, еще удар — и обезглавленная, но еще живая рыбина пошла по доске к Шибанову. Тот быстро резанул ножом по тугому светлому животу, и тотчас с напором полезли внутренности. Шибанов ловко отрезал, отделил большую светло-желтую печень и бросил ее в металлический ящик, остальное вместе с бьющимся сердцем поспешно отгреб в сторону, а ошкеренную треску швырнул в широкую пасть рыбомойки, откуда она попадала в трюм, в многочисленные его чердаки, где засольщик аккуратно укладывал и пересыпал рыбу солью.

Северьян Трифонович с Василием выбирали из трала водоросли — зеленые и рыжие, в бородавках, звучно лопавшихся под ногами, выбрасывали за борт большие и серые, как валуны, пористые глыбы губок, поспешно перебирали в руках полотно сети — не порвана ли, не нуждается ли в срочной починке?

Виктор не спускал глаз с Перчихина, с его сдержанного напряженного лица, с быстрых, точных, сноровистых рук, с безжалостно отточенного ножа, сверкающего в лучах солнца. Он молчал, ни на кого не смотрел. Лишь изредка кидал быстрый взгляд на Виктора, будто говоря: видишь, каким делом должен я заниматься и занимаюсь не хуже, а то и лучше других. Верно?

«Верно, совершенно верно!» — тоже взглядом отвечал Виктор.

Потом он посмотрел в ящик, и в глазах до легкого головокружения запестрело от рыбы, от темно-коричневых студенистых, слабо шевелящихся комков медуз, от морских звезд, водорослей и губки. Тяжело работала жаберными крышками пикша, литая, с черной опояской по бокам; энергично двигалась, норовя выскользнуть, уйти от уготовленной ей участи, головастая гладкая пятнистая, как леопард, зубатка. У морских окуней были выпучены глаза и из разинутых ртов выпирали внутренности — еще в Мурманске Виктор узнал, что происходит это при подъеме вверх глубоководной рыбы от резкой перемены давления.

Чайки продолжали кружиться над морем вблизи места, куда опять ушел трал и где плавали кверху брюхом редкие небольшие рыбешки… В громадном ящике боцман Косых с трубкой в зубах ходил прямо по рыбе в резиновых сапогах и, подцепляя особой рыбацкой пикой, выбрасывал за борт морских звезд и страшноватых, плоских скатов, несъедобных зубаток-синюх и донных губок. Ему добровольно помогал Бубликов, хотя вахта его еще не наступила.

Рядом с ними, нагнувшись, расхаживал повар с кастрюлей в руках и ловил разбегавшихся по рыбе крабов и рачков-креветок.

— Подари крабика! — попросил Бубликов, увидев, как повар швырнул в кастрюлю громадного краба. — Люблю его мясо!

— А я люблю детей на судне, особенно рыженьких! Оставлю на закуску правую клешню.

Боцман и шкерщики засмеялись.

Коля работал молча, то и дело переламываясь в поясе и поднимая одну за другой рыбу. На худых, впалых раскрасневшихся щеках его и на рокане блестела чешуя. Временами он, закусывая губу, морщил лоб, давал себе секунду-другую передохнуть и снова нагибался.

Стук, скрип, треск, смех и говор матросов оглушали Виктора. Сверху, из открытого окна ходовой рубки, посматривал на них Сапегин.

Когда Коля на миг зазевался и огромная треска выскользнула из его рук и плюхнулась обратно в ящик, Перчихин крикнул:

— Эй, здесь работать надо, а не ворон… то есть глупышей, считать… Шевелись!

Коля ничего не ответил, лишь кадык его недовольно дернулся.

— Тише ты, — одернул Перчихина Шибанов, — первый раз ведь человек в море… Неловок еще.

— Значит, стараться надо, если первый… Что ж будет в третий? Вообще не явится на палубу?

«Ну это он напрасно! — Виктор посмотрел на туго сведенные Колины брови. — Опять Перчихину нужна аудитория, и уже более многочисленная, чем прежде?»

— А себя вспомни, — ответил Шибанов, — очень храбрым был с первым выходом?

— Был как полагается… — Перчихин едва заметно подмигнул Виктору, словно нападал на Колю только для того, чтоб доставить Виктору удовольствие. — Явился в честный трудовой коллектив, значит, надо вкалывать…

— Советую закрыть свою пасть, — сказал Шибанов.

— Это почему же? Я тебе рта не затыкаю… Молоти все, что хочешь!

— Нельзя все, что хочешь. Думать надо, что говоришь.

— Ну да! — засмеялся Перчихин. — Может, я буду у тебя всякий раз разрешения спрашивать, что можно, а что нельзя сказать?

Шибанов нахмурился.

— Не у меня, у совести своей спрашивай! — Он с яростью швырнул крупную зубатку в рыбомойку и больше не произнес ни слова.

— Захотел чего — совести, — сказал кто-то за спиной Виктора. — Откуда она у него?

— Слыхал? — резко, громко, каким-то даже отчаянно-радостным голосом крикнул Виктору Перчихин. — Усек, какие порядочки на «Меч-рыбе»? В таких вот условиях приходится мне жить и работать. Отметь это у себя в блокноте.

Виктор отвернулся и неуютно поежился.

— В чем дело? Что за спор? — громко спросил неожиданно появившийся старпом Котляков. — Надо работать! Стараться! Ни минуты простоя! Николай, это к тебе относится больше, чем к другим… Мы ведь взяли тебя с условием…

— Старпом, не мешай вахте работать! — сказал кто-то из-за плеча Виктора. — Без всяких условий взяли мы Колю…

Котляков вздернул худой подбородок и упер взгляд в говорившего. Это был Гена.

— Я знаю лучше тебя. Почему ты шатаешься по палубе не в свою вахту и отвлекаешь людей?

Ветер ворошил густые желтые, пронизанные солнцем волосы Гены. С высоты своего роста он довольно пренебрежительно посмотрел на старпома и вдруг сделал испуганное лицо:

— А с какого числа запрещено ходить по палубе?

Кто-то из рыбаков хихикнул.

— Не придуривайся. Мы еще поговорим с тобой.

— Пожалуйста. Хоть сейчас.

— Не здесь. — Котляков, едва владея собой, закусил губу.

— Где тебе угодно, — добродушно ответил Гена, — можно в парткоме, а можно у забора рыбного порта…

У рыбоделов опять засмеялись.

— Тогда вызову тебя… Все. — Старпом скользнул взглядом по Виктору и ушел с главной палубы.

— Ну и суровый же у вас старпом, ничего не стесняется, прямо в глаза все режет! — сказал Виктор, обращаясь к Гене.

— Таким уж родился… — Он тут же обернулся к Перчихину и беззлобно сказал: — Из-за тебя все. Хочешь, чтоб у команды лопнули нервы? Пожалел бы, ведь только рейс начали…

Перчихин промолчал.

Гена потянулся, встряхнул волосами и зашагал к металлической двери, в которой минуту назад скрылся старпом.

— Убрался бы ты от нас, Перец, на другую коробку, — посоветовал кто-то из рыбаков, — и без тебя у команды забот по горло…

— Ладно, даю получасовой отдых, — сказал Перчихин, и голос у него был довольный, наверно, из-за поддержки старпома. — А потом снова возьмусь: надо же кому-то делать из вас людей…

— Заткнись! — раздалось из-за спины Виктора. — Намутишь воду, накуролесишь, а сам и рад…

— Полегче, я ведь и обидеться могу, — вяло огрызнулся Перчихин.

Виктор отошел к борту. Право, не ждал он такого от Перчихина. Против всех прет и еще его, Виктора, впутывает в это дело. Зачем?

Однако хватит думать об одном Перчихине. Работать надо, запоминать, записывать. Все до мелочей.

— Ой, осьминог забрел к нам! — послышался голос Аксютина.

Он появился на палубе — плотный, курносый, с широким добродушным лицом и полными любопытства глазами. Он тут же исчез и скоро вернулся с белым тазиком, наполненным водой, нашел среди рыб какой-то темный жидкий мешочек и положил его в тазик. В воде мешочек сразу расправился, распустился, как большой цветок, обрел точную и правильную форму, и его усеянные присосками мягкие шупальца медленно задвигались на фоне белой эмали.

— Это что, осьминог? — Виктор подбежал к Аксютину.

— А кто ж еще? Какой маленький и смешной… И хорошенький! У него, я где-то читал, бьется сразу три сердца, а кровь не красная, как у всех, а голубая…

— Давай порежу его на куски, проверим, — показал свои лошадиные желтые зубы Гвоздарев и занес над осьминогом шкерочный нож. — Вырастет — тебя же задушит щупальцами!

— Отойди отсюда, мясник! Все бы тебе резать и кромсать, — сказал Аксютин, очевидно, хорошо знавший этого матроса. — Откуда ты такой явился?

— Откуда и ты.

— Весь в прыщах, фурункулах… Не моешься, что ли?

— Не помогает, у него кровь гнилая, — крикнул кто-то, и снова со всех сторон послышался хохот.

— Ладно вам, — сказал второй штурман. — Работайте лучше. Вон сколько еще рыбы осталось.

Гвоздарев неохотно пошел к кровавому, в кишках и слизи, рыбоделу, а Аксютин принялся кончиками пальцев трогать голову и щупальца осьминога. Виктор тоже приблизил лицо к этому фиолетовому мешочку.

— Я слышал, их едят, — сказал Бубликов.

— Может, хочешь попробовать? — спросил боцман. — Перчихину бы предложить… Запросто слопал бы! И не поперхнулся!

— Да отпустите вы его на волю, — сказал вдруг Коля. — Живой ведь он…

— Детям бы своим свезти и показать, вот было бы радости, — проговорил Аксютин. — Да как сохранить его до порта? Чем питать?

— Апельсинами из лавочки! — посоветовал кто-то. — Хватай, пока остались…

Осьминог был с детский кулачок и плавал резкими толчками.

— У него внутри, наверно, реактивный двигатель, — сказал Аксютин, — выталкивает из себя воду и несется. Вот у кого учились мы делать двигатели для самолетов и ракет. Банку бы найти побольше — авось доживет до Мурманска…

Северьян Трифонович опять стоял у фальшборта и смотрел на дальний берег, на свою Норвегу. Дул ветерок, покачивались вдали норвежские ботики, а вокруг дымила целая рыболовецкая эскадра под разными флагами мира.

— Не верится, что там живут люди, — Виктор кивнул на высокие скалистые берега с пятнами снега в трещинах и складках.

— Суровая там жизнь, — Северьян Трифонович вздохнул, — с ними мы были сильно связаны в старину и в нонешнюю войну… Все, что достал, прочел я о Норвегии — и об ихнем композиторе Григе, и о Нансене, что первый пересек на лыжах Гренландию, и об Амундсене, который открыл Южный полюс и неизвестно как погиб на самолете, и о Туре… — как его? — кажется, Хейердале, он на плоту из бревен переплыл с товарищами Тихий океан… Маленький народ, а крепкий, уважающий себя, известный в мире… — Тралмейстер неожиданно перевесился через планшир и замахал рукой норвежцам на крошечном, тщательно выкрашенном и отдраенном ботике, и ему в ответ замахали молодые парни в ярких добротных куртках. — Бережные люди — вон как следят за ботишком и своим наружным видом, и с нами по-доброму. Ну и мы стараемся чем можем: то буханки хлеба подкидываем, то бочку с соляром, то папиросы…

— Ну-ну, щедрая душа, продолжай в том же духе! — сказал Перчихин, подойдя к ним. — Поехали, Витек, этот улов распотрошили, нового будем ждать, который нам пошлет бог и Трифонович…

Однако даже подобие улыбки не тронуло печальное обветренное лицо тралмейстера. Виктор отвел Перчихина в сторонку и спросил:

— Ты знаешь, почему он так интересуется Норвегией?

— Как же не знать — Норвегия его хобби! Теперь это модно. Что за человек без хобби? Надо ж человеку хоть самому себя уважать… — Перчихин весело, по-мальчишески лихо сощурил глаза и, словно ожидая от Виктора восхищения, спросил: — Здорово я их?

— Зачем тебе это надо? Ну чего ты окрысился на Колю? Ведь он…

— Ну что он? Что? Славный малый, да? Бедняга, невинно пострадавший и достойный жалости, да? Так кот, все это чепуха! Они все защищают его и готовы разорвать меня на куски, потому что в ближайшем родство с ним… А я терпеть его не могу! Кто он? Самый обыкновенный вор! И я не собираюсь нянчиться с ним и плясать вокруг него…

— Плясать не надо, но не надо и тыкать, как котенка, носом в прошлое. И старпом не прав… Чего вы этим добиваетесь?

— Ровным счетом ничего… Это я говорю о себе, потому что не звал на помощь Котлякова, — ответил Перчихин, — но я считаю, что каждый сверчок должен знать свой шесток. Пусть знают, кто они такие, и не дерут кос…

— А тебе так важно, чтоб они знали?

Перчихин как-то странно, словно впервые открыл что-то для себя в Викторе, посмотрел на него.

— А тебе что, все равно, кто́ ты и что́ ты? И какое место занимаешь в жизни?

Виктор никогда не думал об этом, и вопрос Перчихина застал его врасплох.

— Да нет, не все равно… Но ведь не будешь тем, кем не суждено… Каждому, как говорится, свое… Скажи, а ты уверен, что хорошо знаешь всех этих людей?

Перчихин не ответил, зато очень внимательно посмотрел на Виктора, что-то смекая и решая про себя, и то, что он немножко мешкает и колеблется в чем-то, было непривычно Виктору.

— Ну как у тебя со сбором материала? — перевел разговор Перчихин. — Нашел подходящих людей?

— Сами найдутся… Зачем их специально искать?

— Скажи, а Евгений Перчихин никак не вытягивает на твоего героя?

Вопрос был так неожидан, что Виктор растерялся, но тут же нашелся.

— Евгений Перчихин нетипичный рыбак, а меня послали за героями из простых рыбаков, из рыбацкого рабочего класса, добывающего корм для страны…

— Ничего страшного, Евгений Перчихин может быть не самым главным героем репортажа. Он ведь неплохо шкерит и не тянется в хвосте. Автору ничего не стоит посвятить ему два-три абзаца. Это обстоятельство может быть очень кстати Перчихину в его дальнейшей судьбе… Слушай, но чтоб строго между нами… — Перчихин оглянулся, боясь, что его могут подслушать. — Я давно хотел сказать тебе, да не решался, думал: стоит ли, поймешь ли меня? Теперь вижу — стоит, поймешь. Так вот: во Львове, откуда я приехал, были у меня, как я уже говорил, некоторые неприятности. Ничего сверхординарного. Словом, подружился я с ловкими ребятами, гуляками и весельчаками. Дураками были — несколько раз покупали у иностранных туристов и обменивали на сувениры кое-какие тряпки и вещички. Потом удачно сбывали их и неплохо проводили время. Но в один прекрасный день меня выследили, сцапали. Я чистосердечно рассказал обо всем — вняли, оставили в университете, но эти ловкие ребята пригрозили покалечить. А тут еще случилась история с девчонкой с нашего факультета… В общем, должна была она родить, не знаю, от кого — возможно, и от меня. Но обещаний жениться на ней я никогда не давал, потому что не спешу с этим: надо вначале в жизни устроиться, а уж потом обзаводиться семейством… Кто-то накапал на меня. Опять вызвали в деканат, в дирекцию и на этот раз благополучно выперли. А вечером те мои ребята подстерегли у дома и избили. Я один — их трое. Не очень-то по-джентльменски с их стороны, но что поделаешь? Не сладко мне пришлось — швы на голове накладывали в поликлинике. А ребята отчетливо пригрозили, что будет и похуже. Вот и решил я махнуть сюда, подальше от дома, переждать, пока там не уляжется все, не забудется. А потом вернуться. Мать у меня во Львове, да и старая тяга к гуманитарным наукам не прошла…

— Ну и ну! — удивился Виктор. — История… Чем же я могу помочь тебе?

— Многим. Ты и не представляешь, как тебе это просто! Ты ведь сила, огромная сила! Ну скажи, чего тебе сто́ит написать про меня, приподнять в печати? Ничего не сто́ит. Приподнял — и я уже человек! Я покажу, кому надо, и меня, без сомнения, восстановят в университете и полностью реабилитируют…

— Ничего не сто́ит? Ошибаешься, — Виктор вдруг почувствовал, как в его душу медленно просачивается холод и все больше крепнет сопротивление.

— Почему ошибаюсь?

— Потому. Не люблю, когда на меня давят. Мне надо самому во всем разобраться. И без тебя начинает побаливать голова… Не от волн ли?

— Вполне возможно, — едва сдерживая себя, процедил сквозь зубы Перчихин. — Ветер крепчает, при желании можешь сильно наблеваться, если слаб по части вестибулярного… Ты, я вижу, нашел в чем-то общий язык со штурманами и другим народом на этом корыте, да и сам недалеко от них ушел, — Перчихин повернулся и, вызывающе гремя полуболотными сапогами по палубе, пошел к своему рыбоделу.

«Давно бы так. Что хочу, то и напишу», — подумал Виктор, однако слова Перчихина задели его. И стало как-то не по себе от все усиливающихся волн. Неприятно побаливало в висках и даже чуть-чуть подташнивало. Может, так вот и начинается морская болезнь? Не успел он подумать об этом, как стало по-настоящему мутить. Значит, и думать не надо об этом, а срочно переключиться на что-то другое…

Между тем рыбу уже ошкерили. Шибанов поливал из шланга рыбоделы, палубу с загородкой. Тугая струя воды смывала и выбрасывала в шпигаты — специальные отверстия в фальшборте — грязь, водоросли, мелкую рыбешку и морских ежей. «Меч-рыба» медленно шла, впрягшись в трал. В окне штурманской рубки Виктор видел Сапегина, вахтенного Лаврухина и рулевого у штурвала.

Вокруг по-прежнему с оголтелыми криками носились чайки и глупыши, а вдали все круче и круче покачивались скалы Норвегии.

Ветер крепчал. Волны наотмашь хлестали в ржавые скулы «Меч-рыбы», и она все резче покачивалась и ныряла, неуклюже переваливалась с волны на волну. Все сильней болела голова. И как-то глухо, неприятно ныло и тянуло в животе.

Глава 8 СОЛЕНЫЕ ПОМИДОРЫ

Виктору не хотелось никого видеть и тем более показывать своего самочувствия. Уж слишком глубоко врезались в него слова Шибанова о предшественнике по койке.

Голова болела, но Виктор терпел: то и дело глотал слюну, зевал, морщил лоб. Изнутри подкрадывалась тошнота, сдавливала горло. Виктор усиленно делал вид, что ничего не случилось, старался думать о чем-либо другом.

— Ну, как дела? — спросил Аксютин, проходя мимо.

— Ничего. — Виктор даже постарался улыбнуться.

— Главное, не уходить с палубы, быть на ветру и хорошо есть, — сказал второй штурман.

Значит, Аксютин все понял? Боже мой… Неужели по нему, Виктору, все видно? Есть он совершенно не хотел. Но чтоб Аксютин не подумал, что он совсем уж плох, Виктор спросил:

— Скажите… Я давно хотел узнать у вас — почему Северьян Трифонович так интересуется Норвегией?

— Отец его в войну погиб под Киркенесом, — сказал Аксютин. — Когда наши войска брали город. Недавно туда ездила делегация из Мурманска, и вот знакомые рыбаки, которые были в ее составе, рассказали Северьяну, что видели там памятник на братской могиле и его фамилию на граните, свежие цветы у подножия. Помнят норвежцы наших солдат. Ну, я пошел…

Виктор ругнул про себя Перчихина (вот оно какое, «хобби» для Курзанова — Норвегия!) и тут же привалился плечом к надстройке. Он уже едва стоял на ногах. Зеленовато-черные волны с закручивающимися гребешками пены все острей поблескивали на солнце, все неистовей кричали чайки, все туже натягивались и подрагивали стальные ваера, тащившие по дну трал.

Палуба ритмично опускалась и поднималась под ногами, и Виктор больше не мог стоять. Усилием воли он быстро прошел мимо рыбоделов, открыл дверь надстройки и, цепко держась за поручень, пошел по трапу вниз.

Хотелось прилечь, зарыться головой в подушку и обо всем забыть. Заснуть. Проснуться, когда море успокоится и тошнота пройдет. Он потянул на себя дверь каюты. В графине, пристроенном к зеркалу, неслышно плескалась вода. Под ногами слегка покачивало пол (моряки даже в каюте называют его палубой), и тоненько, болезненно поскрипывала открытая дверца стенного шкафа.

В каюте было душно, как в бане, — почему-то не выключались грелки, — и еще сильней болела голова. Скорей бы лечь и уснуть! Виктор скинул плащ, сбросил туфли и полез за низкий бортик койки.

Лег поверх одеяла, вдавил лицо в жесткую подушку и закрыл глаза. На лбу выступила испарина. Трудно было дышать. Все назойливей скрипела дверца шкафа.

Хоть бы забыться и уснуть. Он не помнил, сколько времени пролежал так, и вдруг сквозь дремоту услышал полный участия голос Лаврухина:

— Как самочувствие?

Не открывая глаз и не поворачивая головы, выпалил:

— Прекрасное!

— Не надо только сдаваться… На море пока балла четыре, но будет и больше — дело идет к этому, потому что у меня аппетит разыгрывается. А это к штормику. Другие крошку в рот взять не могут в качку, а я наоборот. Прямо стыдно: всех объедаю. Очень советую вам не лежать, а ходить и побольше съесть за ужином, чтоб не было в желудке пустого места. Сами знаете, природа не любит пустот, а перед штормом особенно…

Виктору при одном упоминании о еде стало еще хуже. Скорей бы Лаврухин ушел, но тот медлил.

— Что ж вы не побеспокоились о себе? — спросил он. — При таком деле очень помогают апельсины. Ловите! — И он катнул по одеялу к лицу Виктора два больших оранжевых апельсина.

— Спасибо… — выдавил Виктор и, когда третий штурман исчез, в две минуты расправился с ними, стало легче. «Тоже, наверно, хочет быть героем репортажа или просто так? — подумал Виктор. — Он и станет им, главного это устроит, и читателям будет интересно… А Перчихина все-таки надо упомянуть. Никто здесь не хочет понять его, один я…»

Виктор лежал и вспоминал о том недавнем времени, когда он прочно, обеими ногами стоял на суше, когда вокруг него шумела огромная Москва, вспомнил забитую столами и шкафами редакционную комнату, красивую и милую Таню с добрыми глазами. И вдруг понял, только сейчас понял, что́ у них случилось тогда, что́ произошло! Ведь никогда больше не увидит он ее, сколько бы ни писал ей писем, ни посылал телеграмм, ни звонил…

Острая, невыносимая волна нежности, тоски и раскаяния затопила его. Виктор изо всех сил сжал виски, чтобы не пускать, уберечься от воспоминаний, уйти от них, сделать вид, будто их и не было.

Превозмогая себя, он встал, накинул плащ и выбежал из каюты. В узком холодном коридоре его бросало от переборки к переборке. Вцепившись руками в ледяной поручень, поднялся вверх и едва успел подбежать к борту, как его вывернуло.

Ветер, пахнущий снегом и скалами Норвегии, освежил Виктора, и он глотал его широко открытым ртом.

В душную каюту не хотелось возвращаться, и он прошел по борту к рыбоделам, оттуда доносились оживленный разговор, смех, музыка. Пока он валялся, разбирался в своих ощущениях, рыбаки уже вытащили и опорожнили трал, снова опустили его в море, и ваера по-прежнему были натянуты, как постромки у тяжеловозов.

Волны с ревом кренили «Меч-рыбу» то вправо, то влево, с клекотом и плеском бросались на борт, перехлестывали судно, и оно шло, ныряя и черпая воду. Матросы работали быстро, четко, размеренно, время от времени точили на оселке ножи, перекрикивались, пересмеивались сквозь вой и грохот моря, словно и не было волнения, и не крепило их судно с борта на борт, и не пронизывал резкий простудный ветер.

Виктор с трудом дотащился до своей надстройки и опять перегнулся через борт.

— Крепче держитесь! — крикнул ему Аксютин сквозь шум ветра. Он был в старой мичманке и черном непромокаемом плаще. — По метеосводкам, море разгуляется до шести-семи баллов. — Он улыбнулся Виктору и пошел к трапу, ведущему к ходовой рубке.

Что он хотел сказать своим «крепче держитесь»? Чтоб Виктор в прямом смысле крепче держался за фальшборт — может смыть — или чтоб не поддавался шторму, не падал духом и был в форме?

— Эй ты, чернильная душа! Иди к нам, сырой печенкой угостим, легче будет! — вдруг крикнул Шибанов под дружный хохот рыбаков.

Виктор ринулся к надстройке, дернул тяжелую дверь и стал спускаться в горячее и тесное нутро судна. Теперь его душила не только дурнота, но и стыд.

Он нащупал ручку каюты, разделся, лег и вытянулся пластом. Натянул на себя одеяло. Закрыл глаза и погрузился в тяжелый, горячечный, прерывистый сон с ужасами и кошмарами. А когда проснулся, ничего не изменилось, и он подумал: как хорошо сейчас на суше, дома, в его комнатушке с аквариумом, в котором плавают среди водорослей моллиенезии и меченосцы… Да, да, меченосцы, хотя нет у них впереди никакого меча, как у той сильной и грозной рыбы, давшей название их судну, которое сейчас швыряет с волны на волну, бьет, мотает, охлестывает. Но оно не сдается, оно работает…

Виктор опять подумал о Перчихине: хватило же у него совести просить «приподнять» его в репортаже! А сейчас, между прочим, мог бы прийти. То ни на шаг не отставал, а то забыл о его существовании…

И старпом хорош. Даже не заглянет. То заботился о каждом шаге, а то исчез, словно смыло его за борт. Нет, с ним все ясно. Никуда он не исчез. Он теперь совершенно спокоен: корреспондент из Москвы валяется в койке беспомощный, безвредный и не в силах собирать материал, который может чем-то помешать ему, Котлякову…

Внезапно дверь каюты открылась, и в проеме ее появился Гвоздарев. Мрачный, неопрятный, он потоптался на порожке, не извинился, что сунулся сюда по ошибке.

— Жив еще? Ну-ну, хлебни нашего! Лично удостоверься, как живет рыбак, — прохрипел он и закрыл дверь. Не хлопнул в сердцах, а именно прикрыл. Заранее все обдумал. По рассказам штурманов, он был скандалистом, пьяницей, бил жену и детей. Не раз за мелкое хулиганство подметал мурманские улицы.

Немного спустя Виктор опять забылся и уснул. Разбудил его зычный голос Лаврухина:

— Виктор, ужинать! На камбузе рыбы нажарили… А потом будет кино.

— Спасибо…

Голос его прозвучал, как стон. Он мечтал об одном: чтоб Лаврухин исчез из каюты, и не видел его немощи, и никому на судне не говорил о его состоянии. Впрочем, теперь поздно скрывать.

«Ни на что ты не способен, Виктор. Слабак слабаком. По собственной дурости сунулся в море: правильно тебя раскусил секретарь комитета комсомола тралфлота. Надо было сидеть на берегу, ходить по судам и собирать материал. А насчет того, что сказал тебе капитан-директор БМРТ «Лев Толстой»… Что ж, в общем, прав был старик: не за свое ты взялся дело и напрасно прикатил в Мурманск. Никогда не понять тебе настоящих рыбаков. А может, все, что произошло с тобой, не случайность, нет в тебе того, что должно быть у истинного журналиста, без чего не отстукаешь на пишущей машинке ни одной стоящей, правдивой и поэтому нужной людям странички?..»

Точно. Так оно и есть. Еще сутки провалялся Виктор в койке, а между тем жизнь на судне шла своим чередом: сменялись вахты, в штурманскую рубку уходил то Лаврухин, а возвращался и укладывался спать Аксютин, то наоборот; по трансляции звучали команды, безнадежных сонь и лежебок расталкивал боцман, и по коридору грохотали полуболотиые сапоги — матросы шли к рыбоделам.

Однажды к Виктору заглянул Северьян Трифонович (правая рука у него была забинтована и сквозь толстую сыроватую повязку на тыльной стороне ладони расплылось красно-бурое пятно) и поставил на стол миску с солеными помидорами и кислой капустой:

— Витька, слазь! Примет их твой организм, покушай… Нужно будет еще, не стесняйсь, полезай наверх к трубе и бери из бочки сколько влезет…

Тралмейстер оставил на столе миску и ушел.

Часа через два Виктор спустился с койки, взял помидор и с жадностью съел его. Потом сунул в рот щепоть капусты с алыми ягодами клюквы, кружочками морковки и ощутил одуряюще-вкусный запах тмина.

Северьян Трифонович был прав: его истощенный организм принял эту пищу. Виктор тут же съел все помидоры и капусту, запил вкусным рассолом и почувствовал огромное облегчение.

Он позволил себе даже понаблюдать за осьминогом в банке, за вкрадчивыми движениями его темно-лиловых щупалец. Аксютин время от времени клал в банку разную морскую живность из трала: рачков, рыбешек, водоросли — авось что-нибудь придется по вкусу этому чудищу с тремя сердцами и голубой кровью и он дотянет до Мурманска, а там, как говорил второй штурман, можно будет проконсультироваться у знающих людей и, на радость его детям, поселить морское чудище в аквариум…

Питался теперь Виктор только капустой и помидорами. Аксютин показал ему дорожку на верхнюю палубу к трубе, где стоит ларь с хлебом и бочка с капустой и помидорами, накрытая брезентом и завязанная веревкой.

Виктор по-прежнему временами травил, выбегая из каюты, но все-таки что-то изменилось в нем. Или он чуть привык к шторму, или шторм приослаб… Впрочем, вряд ли стала меньше волна и тише ветер. Море последовательно и мерно гнало волны, и в этой рассчитанной математической мерности была его гибель.

Однажды Лаврухин вернулся с вахты и сказал:

— Пустяки, не с вами первыми… Говорят, в шторм перед самим Нахимовым держали на всякий случай ведерко, и даже непобедимый Нельсон перед Трафальгарской битвой пластом лежал, травил, но принимал доклады своих офицеров и давал точные, безошибочные распоряжения… Ничего особого! Некоторые команды подводных лодок, по словам корешей, в шторм перегибаются с мостиков боевых рубок и травят. Куда попрешь против организма? Главное — не вешать носа и побольше есть, чтоб в животе не образовывались пустоты…

— Это я уже слышал. — Виктор через силу улыбнулся. Это была его первая улыбка за последние три дня.

— Так выполняйте!.. Раз вы на море — вы моряк, и все его законы касаются и вас. Начните с салона: там ушица — экстра-класс! Съедите и ложечку оближете — синекорый палтус. И ешьте сколько влезет, хоть три килограмма… На пользу пойдет! И еще совет — нужно побриться. Нельзя так запускать себя! На море этого не положено… Хотите, я вас побрею?!

— Ну что вы! Я сам… Только не сегодня.

— Вот именно сегодня. Вставайте! — приказал Лаврухин.

— Ладно, попробую…

Когда Лаврухин, как всегда выбритый и подтянутый, ушел на свою вахту, в каюте появился Аксютин, помял пальцами толстые щеки и поглядел на Виктора любопытными добрыми глазами.

— Хорошо идет рыбка в шторм! Один косяк обловили, но скоро напали на другой, такой же густой. И все больше треска, и крупная… Как бы не упустить косяк, ведь буя с флажком в такую волну не бросишь: пробовали — сорвало. Очень трудно определяться… Все время приходится соображать: при спуске трала ставим судно тем бортом к ветру, где находится трал, чтоб не нанесло на сети, не намотало на винт: намотает — беда! Не проще и при подъеме трала. Поворачиваем «Меч-рыбу» рабочим бортом к ветру и, как только появится в волнах кормовая доска, ставим судно кормой к ветру и даем малый задний… Ну и так дальше. Только и успевай мозгами шевелить, чтоб и люди, и судно, и сети, и рыбка были в порядке… Везет же нам на этот раз!

— Всегда так ловится в шторм?

— Не всегда, но частенько… Нынче удачный рейс, хоть и вконец подрали о камни один трал. Правда, Котляков опять мутит воду и хочет помешать…

— Как это? — Виктор поднял голову с подушки.

— По инструкции, продолжать лов можно при шторме в шесть баллов, и не выше. Сапегин да и почти вся команда за лов. Надо же наконец работягам хорошенько заработать. А вот старпом ни в какую… «Опасно, — кричит, — может смыть волной, техника безопасности не соблюдается…»

— А если по правде — опасно? — спросил Виктор.

— На море все опасно: в подводную скалу можно врезаться, на вахте простудиться, обледенеть, рыбной костью подавиться в салоне… Надо с умом работать, тогда все будет нормально.

— Но ведь трудно же ловить в шторм?

— А вам легко болтаться с нами, привыкать к нам, терпеть все и разбираться, что к чему? А потом писать, да так, чтоб самому не было противно? И в каждую командировку все как заново. Говорят, среди журналистов маловато долгожителей, куда меньше, чем среди водолазов, сталеваров и даже летчиков-испытателей. Есть же смельчаки, которые идут вкалывать в редакции… Верно? Сказать вам, что самое трудное для рыбака? Полный штиль. Однообразно, скучно. Характера своего не проявишь, да и рыбка в штиль почему-то без особой охоты лезет в трал. А при волне ничего, при волне можно жить…

Виктор с любопытством смотрел на него.

— Скажите, вы не потомственный моряк? У вас в роду есть морские бродяги?

Второй штурман улыбнулся.

— Был такой, а сейчас нет… Батя ходил стармехом на БМРТ в дальние рейсы, мать моя в молодости, говорят, была красивой женщиной. Многие на нее посматривали. Однажды батя пришел к твердому решению, что ни к чему при такой жене по шесть месяцев отсутствовать и смотреть на чаек и глупышей, а не на жену, и списался с судна. С тех пор работает на судоверфи…

— А как вы относитесь к этой проблеме?

— Мотаюсь, как видите, в море, и уже давненько…

— Почему же? Могли бы и на суше устроиться, быть ближе к детям, жене…

— Почему? Наверно, потому, что жена моя не самая красивая в Мурманске… Ну как там наш осьминожек — жив-здоров?

Виктору сейчас было не до осьминога.

— Как по-вашему, скоро утихнет море? — спросил он. — Сколько можно шуметь? Точно рассердилось на кого-то.

— Вряд ли оно скоро утихнет… Ветер все крепчает, балла на два еще может разогнать волну. — Аксютин сбросил мокрую куртку. — Как бы и вправду старпом не одержал верх: кое-кто за него, но Сапегин, весь судком с Северьяном во главе и большинство моряков против. При семи баллах не сможем работать, волна перехлестывать будет через палубу, рыбу смывать, да и по инструкции это не разрешается… Вам полегчало?

— Вроде бы…

— Пройдет, не огорчайтесь… А почему вы в рубку и в салон не приходите? Все вами интересуются… Сапегин вот хочет заглянуть и… — Не успел Аксютин докончить фразу, как скрипнула дверь и в каюту вошел капитан, краснолицый, плотный, и посмотрел на Виктора своими мягкими, ну совсем не капитанскими глазами.

— Привет, москвич! А ну-ка сползайте с койки, хватит бока отлеживать. Клин клином вышибают: надо больше двигаться, дышать ветром и лучше есть. Кроме вас, у нас еще трое на больничном… Кому же работать? Рыбка пошла, как никогда. Есть чем нашему брату похвастаться перед вами, а вы…

— Хорошо… Я скоро, — через силу, как-то болезненно улыбнулся Виктор.

— А здесь не холодно! — Сапегин провел ладонью по лбу. — Что ж вы, орлы, загнали дорогого гостя на верхний полок? — Капитан посмотрел на Аксютина.

— Кто ж знал, что так будет? — стал оправдываться второй его помощник. — Привыкли к своим койкам…

— Ну добро, я пошел, жду вас, уважаемый корреспондент, в рубке через десять минут.

— А как там ребята? — спросил Виктор скорей из приличия, нежели из интереса.

— Все нормально, только вот у матроса второго класса Перчихина, как он сказал, вчера утащили из чемодана бритве марки «Филипс» с плавающими ножами, и в команде теперь смятение. Сами понимаете, что это такое… А рыба идет отлично!

Виктор кивнул. Сразу стало ясно, почему не приходил к нему Перчихин и кто скорее всего стащил его бритву…

Глава 9 НЕЗАКАТНОЕ СОЛНЦЕ

Сапегин ушел, плотно притворив дверь каюты. «Почему ни Аксютин, ни Лаврухин не сказали о случившемся?» — подумал Виктор. Он был на судне всего несколько дней, но уже понял, что здесь все знают про всех: ничего не скроешь.

Виктор встал, натянул плащ и, пошатываясь от сильной качки, пошел по тускло освещенному коридору, принял в лицо пригоршню соленых брызг, утерся, дошел — нет, не дошел, — добежал по страшно кренящейся палубе до трапа! — вцепился в поручни и полез на мостик.

Шагнул в рубку.

Лица у капитана и старпома были разгорячены спором, который оборвался с приходом Виктора. Лаврухин нес вахту.

— Ну и пусть другие дрейфуют носом на волну, — прервал молчание Сапегин. — Зачем брать с них пример?

Старпом с досадой посмотрел на Виктора: видно, не хотел при нем продолжать спор.

— Ну как вы? — внезапно спросил он. — Напрасно пришли сюда в шторм — волной могло смыть с палубы. Переждали бы…

«А я правильно подумал тогда о старпоме», — мелькнуло у Виктора.

— Нечего ему отлеживаться в каюте, — вступился за него Сапегин, — пусть ветром подышит, на волны посмотрит, на героев наших полюбуется. — Слово «героев» он произнес иронически, будто назло старпому. — Когда он еще такое увидит?

— Нечем здесь любоваться! При такой волне нельзя работать. Нужно думать о людях, об их здоровье и безопасности… Верно? — Старпом, явно ища поддержки, уставился на Виктора.

— Я… я не моряк, мне трудно судить.

Виктор не знал, кто из них прав, решил сохранить нейтралитет. Через окна рубки он видел матросов у рыбного ящика. Они продолжали шкерку. Жутко было смотреть, как под их сапогами гуляла пена, как круто крепилась то в одну, то в другую сторону палуба.

— Глупо рисковать! — Котляков нервно заходил по рубке. — Я снимаю с себя всю ответственность…

— Твое дело, — сказал Сапегин. — Мы будем продолжать лов. Во-первых, командир отряда кораблей не запретил продолжать лов, и, во-вторых, мы не нарушаем инструкции министерства…

— Поступай как знаешь, тебе отвечать. — Котляков хлопнул дверью и вышел из рубки.

— И у нас, как видите, не обходится без споров, — сказал Сапегин. — Знали бы вы, каково рыбаку, когда сутками он вытаскивает пустой трал. Хоть вешайся на рее. Но если рыба ловится, ловить можно и нужно, но, конечно, с большой осторожностью: на вахту мы выпускаем только опытных рыбаков. Мы попали на мощный косяк, как бы не потерять его. Да и не одни мы ловим, — как бы оправдываясь, заметил Сапегин, — вон смотрите, три наших судна работают. А кто не решается — это их личное дело.

— Я тоже так считаю, — сказал Виктор, — и поступил бы, как вы, если бы был капитаном.

Время от времени то Сапегин, то Лаврухин громко предупреждали в микрофон трансляции:

— Эй, на палубе! Внимание, закрепиться — с левого борта идет волна!

— Скажите, — обратился Виктор к Сапегину, — зачем вы взяли на судно Колю?

— Но ведь кому-то надо было взять его. Парень имел две судимости, и все по дурости, по пьянке. Был досрочно выпущен за примерное поведение и трудолюбие, приехал в Мурманск, но никто не брал его на работу. Я случайно узнал об этом, поговорил с ним, понял, как хочется ему порвать с прошлым, и рискнул… — Сапегин подошел к окну, внимательно окинул взглядом палубу, море.

«Рискнул… — подумал Виктор. — Что же он сейчас думает обо всем этом? После того, что случилось?»

— Рискнул, — повторил Сапегин и посмотрел на Виктора. — Я предвидел, что рейс у него будет трудным — он ведь совсем мальчишка, к делу не приучен. Хоть и сидел вроде бы немного, но и за полгода мог испортиться. Народ у нас на судне разный, встречаются и откровенные лентяи, и пьяницы, и просто нехорошие люди. И они будут рядом с ним. Приглядывал я в рейсе за Колей, заходил будто ненароком в кубрик, вида не показывал, что присматриваюсь к нему. Понимал я, решает он для себя, какой путь избрать, куда податься — в моряки или еще куда. Сами знаете, не так-то просто переломить себя, решиться на иную жизнь… А почему вы, собственно, о нем спросили?

— Потому что ни разу не был в такой ситуации, рядом с бывшим уголовником, — ответил Виктор. — Я знаю, что многие на судне побаивались его…

— К сожалению, не только побаивались, кое-кто в экипаже вроде бы остался недоволен, что Коля решил стать честным человеком.

«Кого капитан имеет в виду? Он рискнул, а что получилось? Ведь бритва же, бритва Перчихина с плавающими ножами…» — подумал Виктор.

— Очень хорошо, что вы поверили, рискнули, но это может плохо кончиться и для него и для вас. Нельзя же все время думать о других, нужно и себя пожалеть.

— Старпом говорит обо мне противоположное, — с невеселой усмешкой проговорил капитан, — да и вы немножко ошибаетесь, не такой уж я добренький, как вы думаете. Хотите знать правду? Так вот, о себе я думаю больше, чем вы считаете. Надо ведь жить так, чтоб и себя хоть немножко уважать… Надо? Вы как считаете?

— Надо! А то как же? — воскликнул Виктор, застыдился своей восторженности, но уже не смог остановиться: — Дай бог, чтоб все так думали о себе!

— А теперь прошу вас, не мешайте: или уходите, или больше ни слова — начинаем подъем трала…

Капитан резко перевел ручку машинного телеграфа, подошел к микрофону, чтобы передать на палубу команду.

Виктор посмотрел на чаек, косо падавших к рыбоделам, — совсем обнаглели! — на шкерщиков, Северьяна Трифоновича, стоявшего у фальшборта, и в нем стало что-то расти, копиться, крепнуть, и ему так захотелось доказать капитану и всем на судне, что он не какая-то там чернильная душа, а способен и на другое…

Нарушая просьбу Сапегина, Виктор круто повернулся к нему.

— Простите… Только на два слова… Скажите, можно мне на палубу? Я хочу быть чем-нибудь полезным вам, ну… Ну хотя бы рыбу подавать?

На мгновение Виктор испугался за себя.

— Зачем вам это? Забава? Экзотика? Или думаете, что большое удовольствие?

— Я ничего не думаю… Я хочу. Хочу попробовать…

— Ваше дело… — Сапегин пожал плечами. — Но я не советую. А уж коли так хочется — переоденьтесь. Попросите у-боцмана сапоги, спецовку и обязательно привяжитесь к стояку у рыбодела, а не то смоет. Морю ведь нет дела, кто вы и что вы, для него все равны…

Виктор бросился к двери.

Когда спускался по трапу вниз, опять замутило, но теперь это не имело значения. Теперь — хоть кровь из носу! — он должен доказать всем, кто хоть чуточку сомневался в нем, что он кое на что способен.

Оглушенный ветром, поливаемый со всех сторон брызгами, в огромной зюйдвестке с наушниками, в ярко-желтом рокане и таких же буксах, натянутых на ватную фуфайку и брюки, в полуболотных, на два размера больших, чем нужно, сапогах, стоял Виктор вместо Коля в ящике с рыбой, скользкой, тяжело бьющейся под ногами, и подавал треску и пикшу на мокрую доску рыбодела, а Коля острым тесаком рубил рыбе голову.

Работа была пустяковая, и Виктор радовался, что решился на нее. Правда, ватные фуфайка и брюки с натянутыми на них буксами и роканом вначале стесняли, сковывали его, но постепенно он привык, приноровился, размягчил, что ли, частыми движениями одежду.

Он подхватывал пикой рыбу и взваливал на рыбодел. Пика неважно слушалась его, не попадала под жабры, скользила мимо, и Виктор перешел на более примитивный и верный способ: хватал руками и вскидывал громадную, полупудовую трещину головой вперед и брюхом к Коле, и тот уже не молчаливо задумчивый и осмотрительный, а быстрый и подвижный — иначе здесь нельзя: все зависят друг от друга! — отхватывал тесаком-топориком рыбью голову. Работа была куда проще, чем казалось Виктору раньше, ерундовая была, если разобраться, работа! К тому же он не был хилым парнем: случалось, с удовольствием пилил и колол дрова на даче, строил в Казахстане коровник со студенческим стройотрядом, да и какое-то время занимался легкой атлетикой…

В вахте Шибанова был и Перчихин. Он стоял неподалеку за рыбоделом и шкерил. Работал деловито и споро. Из-под широкой, заломленной вверх полы зюйдвестки живо поглядывали его глаза. Однако он уже не ловил взгляда Виктора, не подмигивал ему, скорей старался не замечать. Неужели только за то, что Виктор уклонился от просьбы «приподнять» его в будущем репортаже?

Виктор решил еще раз поговорить с ним. Он был уверен, что Перчихин, соскучившись, сам подаст ему знак…

А работа шла. Ни на миг не замолкал тесак в Колиных руках, не переставала шлепаться в мойку обезглавленная и выпотрошенная рыба. Ни на миг не переставал сгибаться и разгибаться Виктор, подавая на доску рыбу.

— Легче! — крикнул ему сквозь свист ветра Северьян Трифонович. — Спеши, да тихо, отдых давай телу и душе, расслабляйся, дыхание выравнивай… Запасу надолго не хватит.

— Ладно, Трифонович! Попробую!

Только что поднятый трал отдал им всю зачерпнутую рыбу — тонны полторы всего отпустило «Меч-рыбе» штормующее Норвежское море — и снова ушел на глубину, торопливо залатанный Северьяном Трифоновичем и Василием. Василий работал молча, с туго сжатыми губами.

Чувствовалось, что он замечает все, что происходит вокруг, — и подходящий под борт кипящий вал, и просторную дыру в трале, и сорвавшийся кухтыль…

Не очень-то справедлив был Перчихин к Василию.

Толстые рукавицы Виктора промокли, рукам было холодно, но он не замечал этого. Море бушевало. Ну и пусть! Мускулы рук и ног Виктора были налиты силой, глаза светились радостью; он справлялся с работой, бесперебойно подавал рыбу всей вахте. Хуже стало, когда он в излишнем рвении наколол большой палец правой руки на острые иглы морского окуня.

Превозмогая боль, он продолжал работать быстро и безотказно. У Коли дело обстояло куда хуже. Он, видно, устал, не выдерживал темпа, заданного Виктором, рубил тесаком неточно, по нескольку раз.

— Шевелись, не жалей силенки, — покрикивал на него Перчихин.

— А ты не погоняй его, — сказал Петька Петров — невысокий худощавый матрос. — Не сразу Москва строилась. Успеем управиться до нового подъема… Старается же парень!

— Не очень-то! — ответил Перчихин.

— Не разговаривай ты с ним. Трепло ведь! — отозвался Коля.

— Работать, парни! Меньше слов! — Шибанов покосился на Перчихина. — Хорошо работаешь, Колька! Еще рейсика два — и первым классом пойдешь. Возьму тебя на себя, выучу, добьюсь…

— Ты и не того добьешься! — усмехнулся Перчихин и как-то сразу замолк, словно задохнулся, проглотив смертельную обиду. «Может, задело его, — подумал Виктор, — что немало рейсов сделал в северные моря, и работать умеет, а все ходит вторым классом…»

Рыба в ящике, казалось, не убывала. Виктор только успевал поворачиваться. Коля устал. Тесак его то и дело соскальзывал, рыба падала обратно в ящик. Виктор снова хватал ее за жабры и толкал на рыбодел.

— Шибанов, так не пойдет! Ставь другого рубщика! — опять заорал Перчихин. — Он рыбу портит, да и не дождешься ее… Здесь работать надо, а не в потолок плевать, как где-то.

— Дурак ты, что ли? — возмутился Шибанов.

— А ты потише, умник! Мы не из пугливых! — Перчихин обвел глазами всех, кто был у рыбодела, будто хотел увидеть, какое впечатление произвел его ответ.

— Замолчи или я заткну твою глотку рыбьими кишками!

— Побереги нервы, видали мы таких, — сказал Коля Шибанову, — не может он без трепотни!

— Нам сачки не нужны, — не унимался Перчихин. — Сунулся сюда — пусть выкладывается, как все! Что он, лучше нас? Гони его в ящик, пусть Витьке помогает: видишь, руками едва ворочает…

— Я же справляюсь! — ответил Виктор и подумал: «А все-таки недобрый он…»

Работа продолжалась. Руки у Виктора были исколоты плавниками и невыносимо ныли от соли. Болела поясница. По-прежнему кружилась голова. В сапоги каким-то образом проникла вода и хлюпала в пальцах. Ветер пронизывал до костей.

— Шибанов, гони Кольку в ящик! — опять закричал Перчихин. — Я уже три минуты стою без дела… Пусть вдвоем работают в ящике!

Шибанов замахнулся на Перчихина рыбиной:

— У-у, ты!

— Ну чего я? — улыбнулся Перчихин. — Неправду говорю? Поставь на рубку голов человека с опытом, а у этого богатейший опыт по другой части…

— Гад буду — запомню! — выругался Коля.

Виктор увидел бледное, искаженное злобой лицо Шибанова. В общем-то Перчихин был прав: Коля плохо рубил головы, портил рыбу, и шкерщики подолгу стояли без дела. Шибанов велел встать на рубку голов Петьке Петрову, а Коля работал вдвоем с Виктором.

— Ну как, Витек? — неожиданно спросил Перчихин у Виктора. — По душе физический труд? Он тебе на пользу пойдет — на собственном горбу испытаешь нашу долю, будет тебе не рыбацкий пай, а гонорар по высшей ставке! Так что старайся, мальчик, трудись: труд делает человека чище и благородней!

Виктор промолчал, хотя шутки Перчихина были не из приятных.

Новая волна стеной обрушилась на палубу. Виктор грохнулся на рыбу и вместе с ней поплыл к борту ящика.

— Эге, нелады! — закричал над ним Перчихин. — Этак уплывет наш корреспондент и будет брать интервью у акул и крабов. Кто ж нас тогда прославит?!

— Молчи, сволочуга! — не выдержал Шибанов. — Тебя бы смыло — не пожалел бы: туда и дорога.

— Знаю, от тебя жалости не жди, темная ты личность! По дорожке этого пойти захотел, завидно стало…

— Еще одно слово — и тебе будет плохо, — предупредил Шибанов.

Перчихин презрительно хмыкнул, однако промолчал.

— Ребята, максимум осторожности… — послышался голос Котлякова. — Ваши жизни дороже рыбы! А вы, Виктор… Ну зачем вы здесь? Разве на корабле нет рыбаков? Вы нас ставите в неловкое положение… И время сейчас штормовое… Очень прошу вас покинуть палубу.

И двух часов, наверно, не прошло с тех пор, как Виктор влез в этот бездонный ящик! Как уйти, если рядом матросы и он хотел что-то доказать им, а еще больше — себе…

— Я еще немного… Мне нетрудно.

— Ну смотрите! Северьян, привяжи товарища корреспондента концом к стояку. Мало ли какая шальная волна налетит, и ойкнуть не успеешь…

— Да что вы! Как же я буду двигаться?

— Не шуми, — успокоил Виктора Северьян Трифонович. — Для порядка опоясаю тебя веревкой и конец привяжу… Не обижайсь, на всякий случай, с морем шутки плохи, а ты, парень, незнакомый с ним, новичок…

— Ладно, привязывайте. — Виктор снова принялся подавать рыбу.

С каждой минутой она становилась тяжелей — едва дотягивал ее до рыбодела. Все чаще выскальзывала она из рук и плюхалась обратно. Виктор едва держался на ногах.

Рядом с ним работал Коля. То и дело Виктор толкал его локтями, задевал своей рыбиной его рыбу, и тот ругался. Все тело Виктора одеревенело, в сапогах все сильней хлюпало, по лицу тек пот, заливая глаза. Кроме того, время от времени поддавала волна, шлепала по обвисшим полям его зюйдвестки, по щекам, по тяжелому негнущемуся рокану, испачканному густой слизью и рыбьей чешуей…

И пусть, нельзя сдаваться!

И они с Колей, как раз и навсегда заведенные, точно отлаженные механизмы, нагибались и разгибались, подавая на широкую доску рыбу, чтобы беспрерывно ухал головоруб, чтобы остро поблескивали в матросских руках ножи, чтобы летели в рыбомойку пестрые выпотрошенные туши и тушки, чтобы похохатывали и перешучивались шкерщики — настроение у них, несмотря ни на что, было отличное: так повезло им с этими рыбьими косяками…

— Как, братва, заработаем на сигареты с фильтром? — орал один.

— Не уверен, а вот на спички — точно! — отвечал второй.

— Да еще на пять звездочек останется! — утверждал третий.

— А я моего пацана в Ленинград свожу к теще, давно обещал, да и сам погляжу — красивый, пишут, город! — мечтал четвертый.

— Там тоже белые ночи бывают, но без солнца, — подсказывал пятый.

— А я разорюсь на сапоги жинке, — заявлял шестой, — Франция, импорт, закачаешься! С бляхами, шпорами, подковками…

— И уздечкой? — спрашивал первый.

— Какой еще уздечкой?

— А для тебя! Чтобы было за что водить…

Дружный хохот перекрывал рев моря, а Виктору было невесело. На какое-то мгновение дав себе передохнуть, он выпрямился, липкой рукавицей стер со лба пот и посмотрел на клокочущее море. Оно было зеленовато-черное, буровато-серое, грязновато-сизое. И сквозь него проходил этот самый знаменитый Гольфстрим, о котором в годы войны подводники сложили ту бесхитростную песенку. Нет, она бессовестно врала, та песенка — ни черта здесь не синело!..

Виктор снова нагнулся, схватил под жабры большую треску и потащил к рыбоделу. У рыбодела стоял Бубликов в синей рубахе с распахнутым воротом, с развевающимися рыжими волосами и кричал, держа в вытянутой руке бритву с болтающимся шнуром.

— Вот она, нашел… У него! — Бубликов показал электробритвой на Перчихина. — У него под матрацем… Спрятал, подлец! В носок завернул, чтоб не нашли…

— Врешь! — крикнул Перчихин. — Ты специально все подстроил, чтоб скомпрометировать меня!

Коля, державший в руках большую пятнистую зубатку, побледнел, напрягся, рыбина выпала из его рук и тяжко шлепнулась под ноги.

— Убить тебя мало за это! — Коля сплюнул сквозь зубы. — С-сука…

— Бублик не такой, чтоб врать и подстраивать! — сказал Шибанов и с силой вонзил свой нож в рыбодел.

— Я знаю, ты заодно с ним, но ничего у вас не выйдет.

Перчихин не договорил, сильный удар Шибанова свалил его с ног. Перчихин отлетел в сторону и покатился по палубе к фальшборту, сильно накрененному очередной волной, и, возможно, перелетел бы через него, если б не Северьян Трифонович.

Он схватил его за куртку, поднял и поставил на ноги. Все лицо его было залито кровью. Волна, с силой охлестнувшая его, кажется, привела Перчихина в сознание и смыла кровь. И на щеке его стала видна косая, глубокая, с содранной кожей ссадина.

— Ты ответишь за это! Я упеку тебя туда, где был он! Там тебе место! За проволокой, а не здесь… — Его било, как в припадке, и он не мог умолкнуть. — Вы все будете моими свидетелями. И ты, Северьян, как председатель…

— Что я? — глухо спросил Курзанов.

— Подтверди, где нужно, как все было… Сможешь?

— Смогу. Вот этим смогу подтвердить, — тралмейстер поднес свой громадный кулак к лицу Перчихина. — Согласен? А сейчас иди в кубрик и приляг, — уже помягче сказал тралмейстер. — Сейчас не время разбираться…

— Нет, время, время! — кричал Перчихин. — Время!

На палубе появился Сапегин.

— Что здесь случилось?

Бубликов показал ему электробритву и стал что-то быстро говорить.

— Время, самое время! — сорвавшимся голосом выкрикивал Перчихин. — Здесь милиция нужна… Милиция! Это хулиганство.

— Где я возьму тебе в море милицию? — устало спросил Сапегин. — Она там, где ей положено быть.

— Я это не оставлю так и доведу дело до конца…

— Не сомневаюсь, — сказал Сапегин, — а пока иди в кубрик и успокойся, сейчас я пришлю к тебе Лаврухина. Иди. Работа продолжается! Трифонович, помоги матросу Перчихину спуститься в кубрик и лечь.

— Пошли. — Тралмейстер почти силой поволок Перчихина по залитой морем палубе к двери в полубаке.

Виктор смотрел на все, что происходило, слушал и вначале ничего не мог понять. И лишь услышав, как стоявший рядом с ним Коля проговорил: «А я уж думал, кто это позарился? А выходит — никто, сам…» — Виктор все понял. Только зачем Перчихин сделал это? Какой ему толк? Это же… Это же более чем подло — спрятать свою бритву и поднять шум, чтобы подозрение упало на Колю…

После вахты Виктор едва добрался до каюты, с трудом развязал мокрые тесемки на жестких рукавах рокана, вылез из сапог, из букс, из сырой ватной фуфайки и полез на свою койку. «Зачем Перчихин сделал это?» — неотступно думал он, засыпая, и ничего больше не слышал. Ни того, как в каюту вошел Лаврухин и унес в сушилку его одежду и сапоги, ни того, как позже явился Аксютин, и оба штурмана переговаривались о случившемся вполголоса, чтобы не разбудить его.

Виктор спал, вздрагивая, временами что-то бормоча во сне, и лоб его напряженно прорезали глубокие морщины.

Глава 10 ПЕРЕСАДКА

Когда Виктор проснулся и нехотя, с трудом разлепил глаза, за переборкой по-прежнему глухо шумело море, судно сильно качало, но его уже не мутило. Он удивился, что лежит на одеяле в брюках, толстой байковой рубахе, и тут же вспомнил все, что было с ним вчера.

Виктор отодвинул шторку и в неярком свете, струившемся сквозь пыльный иллюминатор, увидел внизу спавшего Аксютина. Виктор перекинул ноги через бортик койки, поболтал ими, вздохнул и неожиданно почувствовал острый приступ голода. Хотелось поесть наваристой ухи или жареной рыбы: «трещочки не поешь — не поработаешь», — говорят северяне.

Только сейчас Виктор заметил, как сильно похудел за этот рейс. Он спрыгнул вниз, осторожно приоткрыл дверку стенного шкафа и вытащил из авоськи окаменевший батон, отломил кусок и с хрустом стал жевать. Потом один за другим съел несколько кусочков сахара. Ослабив первый приступ голода, сунул ноги в туфли, надел пиджак и подошел к тусклому зеркалу у рукомойника. На него подозрительно посмотрело заросшее многодневной щетиной лицо. В выражении его было что-то непривычное, странное, полузнакомое.

Виктор открыл дверь и уверенно пошел по длинному коридору. Опять вспомнил Перчихина. Зачем он пошел на это? Ведь Коля никому ничего не сделал плохого…

Виктор вышел на палубу — в лицо ударил свежий морской ветер. Впереди, на главной палубе, слышался смех и споры шкерщиков: видно, рыба все еще не иссякла в громадном ящике. В самом деле, везло же «Меч-рыбе» с плотными косяками! Подымаясь по трапу к рубке и чувствуя нестерпимую боль во всем теле, Виктор взглянул на ручные часы: было около двух ночи. Над краем моря висело тусклое солнце и неярко поблескивало на высоких зеленовато-серых волнах. Вяло и сонно покрикивали чайки в надежде на легкую добычу. С добрый десяток судов — наших и иностранных — промышляли неподалеку от «Меч-рыбы»…

— А, наш доблестный труженик, доброй ночи! — приветствовал Виктора Лаврухин, стоявший рядом с рулевым матросом. — Как самочувствие? Больше суток проспал! Мы уже беспокоиться стали…

— Самочувствие сносное. Что нового на судне? Хорошо ловится рыбка?

— Рыбка идет, будьте здоровы! Знает, что с нами корреспондент, который должен рассказать о героическом труде славных пахарей северных морей!

— Точно, — согласился Виктор и засмеялся, и не без удовольствия повторил: — вот именно героический… — Он повторил с удовольствием и смехом потому, что эти слова по-прежнему так не вязались со всем тем, что он видел, слышал и даже немножко сам испытал здесь.

— Рыба так идет, как давно не шла, вахта не успевает убирать, и в помощь ей выходит подвахта. Пока вы спали, даже высокое начальство — стармех и старпом пожаловали на палубу, взяли шкерочные ножи и беззаветно трудились, — продолжал Лаврухин. — Впрочем, заметна тенденция к понижению уловов…

Лаврухин ходил по рубке, почесывая кокетливые черные бачки. Смуглое лицо его было на зависть самоуверенное, довольное. Что ему качка, неудобства и ночные вахты! «Меч-рыба» была для него родным домом, и, судя по всему, он не скучал по берегу. Иногда он лениво бросал рулевому команды, и тот поворачивал штурвал в нужную сторону, уточняя курс, держа судно на косяке.

Рыбы в ящике оставалось немного, других траулеров в непосредственной близости от «Меч-рыбы» не было и, значит, нечего было опасаться сцепления тралами, поэтому третий штурман охотно разговаривал. Виктору очень хотелось узнать, чем кончилась история с Перчихиным. Но прямо спросить об этом он не решался и начал издалека:

— Есть новости на судне?

— Есть одна, и невеселая. Получена срочная радиограмма: у матроса Петрова тяжело заболела мать и на волоске… Вчера вечером получили. На парне лица нет… А человек он замечательный. Целый чемодан учебников набрал в рейс: хочет в будущем году поступить в высшую мореходку. Скоро сдаст экзамен на матроса первого класса… — Лаврухин что-то сказал рулевому, отошел к штурманскому столу и склонился над картой.

Виктор стоял возле штурвала и молча смотрел на едва видный норвежский берег.

Лаврухин поколдовал еще над картой, отложил в сторону циркуль с линейкой и вышел из рубки. Виктор последовал за ним, встал рядом и залюбовался едва заметной игрой красок на море, гребнями длинных медленных волн. Было красиво, торжественно и грустно.

— Вы любите море? — спросил Лаврухин.

— Люблю… Кто ж его не любит?

— Я не люблю, — тихо сказал Лаврухин.

— Вы?

— А что в нем любить? Однообразное, пустынное, скучное… Тоска.

Виктор не верил своим ушам. Наверняка Лаврухин его подначивал, требовал удивления, бурного опровержения.

— Оно не только пустынное и скучное, — ответил Виктор. — Какое же оно скучное, если от него трещит голова и выворачивает наизнанку?

— Ну это не беда, — усмехнулся Лаврухин, — это у большинства проходит, но вот если сердце к нему не лежит, если чувствуешь, что занимаешься не своим, не тем, чем должен… Первые полгода ходил на промысел — ничего, можно сказать, нравилась работка — ответственная, рискованная, четкая, хотя и чужая. Думал, привыкну, полюблю, как другие, а ничего не получается… Я ведь деревенский житель, косопузая Рязань. Кончил в районе десятилетку, тут меня ребята и подбили: поехали в мореходное, штурманами будем, капитанами, не навоз вилами бросать на телегу, а корабли водить. Поговорил я дома со своими, романтики напустил, и те согласились. Приехали в Мурманск, один я сдал экзамены и был принят на судоводительское отделение. Приятели разъехались, и я стал пахать моря-океаны. Сменил бы профессию, да поздно, и заработок хороший, и море меня не бьет, и на собраниях хвалят, и с Сапегиным живу душа в душу, а не по мне это. Не принимает душа…

Вот тебе и морской волк! Но почему он тогда так рьяно несет службу? Выходит, все это игра, желание убедить окружающих и больше всего себя, что рожден для моря.

Как это, в сущности, непросто — понять, для чего ты рожден и предназначен. А он, Виктор, для чего рожден? Для журналистики? Именно для нее?

Лучше не думать об этом.

— Хорошо сейчас у нас, — каким-то не своим, размякшим голосом продолжал Лаврухин. — Звезды над деревней, над лесом, туман стелется над рекой — скоро первые петухи закричат, рассвет зарозовеется за лугами, роса заиграет на траве. В агрономы бы мне, ходить во ржи или на комбайне сидеть, на худой конец машину с зерном возить бы, а не мотаться по этим неприютным полярным морям-океанам. Что здесь за жизнь? Рыба холодная, скользкая, немая, вода — чистый лед, птицы хищные, злющие, жадные, а там лес стоит — живой, отзывчивый, понимающий, с пахучими цветами, с ягодами и грибами, с теплыми неоперившимися птенчиками в гнездах; там поляны, поля, дороги, красноватые на закате клубы пыли от стада, возвращающегося домой, ласточки над избой… А что здесь?

Вдруг Лаврухин метнулся в дверь ходовой рубки:

— Лево руля! Судно по курсу! Не видишь?

— Есть лево руля… — смущенно пробормотал рулевой и быстро покатил штурвальное колесо вправо.

Лаврухин распрямил плечи и уже походкой не какого-то там рязанского агронома или полевода, а испытанного моряка прошелся по рубке, взял с полки большой бинокль и стал глядеть на море вправо от курса, которым шло судно.

— Малый вперед! — сказал он в переговорную трубу.

Виктор посмотрел на него, пожал плечами, не зная, как все это понять. Присел к штурманскому столу и стал записывать впечатления последних дней.

Через час из своей каюты вышел заспанный Сапегин, стали поднимать трал.

Виктор ушел к себе. Во время обеда он незаметно искал глазами Перчихина, но его не было. Обед проходил, как всегда, весело, шумно. Северьян Трифонович посмеивался над боцманом Косых за сапог, который тот снял на палубе, чтоб вылить воду, и не успел поймать, так неожиданно унесла его налетевшая волна. А стармех Манихин, похохатывая, ломал огромного отваренного краба: себе оставил две больших клешни, а остальным раздал ножки, в которых и мяса-то кот наплакал.

Повар на камбузе наливал рыбакам первое. К Виктору привыкли и теперь давали уже не новенькую «гостевую», как в первые дни, тарелку, а обыкновенную, глубокую, сильно помятую алюминиевую миску. И хлебал он из нее большой, помятой, тоже алюминиевой ложкой с изящно перекрученной кем-то ручкой…

Вечером Виктор впервые подумал об отъезде: не сегодня-завтра он должен пересесть на любой идущий в Мурманск траулер.

Но как это сделать?

Несколько раз он поднимался в рубку к Сапегину с намерением поговорить об этом и не решался. А капитан вроде и забыл, что ему уже пора возвращаться. Не давала покоя и история с Перчихиным. В самом деле, чего он добивался? Зачем то и дело лез на рожон? Для того ли только, чтоб похвастаться, покуражиться перед другими? Вряд ли. Он не так примитивен и глуп. В чем же тогда дело? Многое из того, что он говорил, было правдой. Виктору нравились его наблюдательность, острота и независимость суждений, но за подтрунивание над моряками он был по заслугам окружен всеобщей ненавистью на судне. Какой же от этого толк ему, такому умному и расчетливому?

Невозможно было уехать, не выяснив, в чем дело. И это беспокойство и ожидание так четко отпечатались на лице Виктора, что капитан сам спросил у него:

— Что ж вас больше не видно с Перчихиным? Поссорились?

Виктор промолчал. Да и что мог он ответить?

— Ай как нехорошо бросать приятелей в трудный момент! — На Виктора весело посмотрели ярко-синие, всепонимающие глаза. — Человек мечется, растерял все лучшее, что было в нем, остыл душой, всех презирает, завидует тем, кто нащупывает в жизни свою дорожку, кому хорошо, и делает им всякие гадости, чтоб оправдать себя, свою ложь и пустоту, а вы? Вместо того чтобы направить его на путь истинный, уходите в сторонку…

— Это не так, — сказал Виктор. Только сейчас он начал кое-что понимать. — Вы думаете, он безнадежен?

— Не знаю. Команда высказала ему свое мнение, правда, в очень грубой форме. Шибанову выговора не миновать, но теперь слово за Перчихиным…

Виктор отошел от Сапегина и долго молчал.

До него дошло куда больше, чем говорил капитан. И в себе он нашел что-то перчихинское — насмешливо-легкое, равнодушное, что-то такое, что замечали все, начиная с главного и кончая Таней. Все, кроме него самого. А он-то думал, все у него в порядке, и поэтому, наверно, жилось ему всегда легко, беспечно и, чего уж скрывать, пустовато. Так же и работалось, так же и любилось…

Виктор смотрел на темное, вспененное море и думал: «А ведь, наверно, главное в жизни, кем бы ты ни был, чем бы ни занимался, — честно выполнять свои обязанности, ничего не страшась, идти на риск, брать на себя ответственность, принимать решения, понимать людей и быть им нужным».

Виктор смотрел на море, и эти мысли все глубже и резче, до боли врезались в него, и уже не было пути назад, в прошлое, в сторону от этих мыслей. И от себя.

Виктор подошел к Сапегину и спросил:

— Дали уже рейсовое задание?

— Еще нет, но дадим. Дадим и перекроем, а потом будем наверстывать упущенное в прошлые рейсы. С нас ведь никто не списал долга. Сами должны погасить его. Через пять дней будем возвращаться домой…

«Пять дней… Но у меня нет этих пяти дней! — подумал Виктор. — Через пять дней я должен вернуться на работу. Как же мне быть?»

Скрипнула дверь рубки, и вошел Петров, тот самый матрос, который работал в его вахту рубщиком.

— Разрешите, Никитич… Я…

— Входи, Петров, я все уже знаю, читал первую и вторую радиограмму.

— Я бы хотел срочно вернуться в Мурманск, а там самолетом. Может быть, успею еще.

— Сегодня же свяжемся с ближайшими судами, идущими в порт, и пересадим тебя.

— И меня, — попросил Виктор. — Я уже опаздываю.

— Ладно, и вас. Намотались вы тут.

— Нет, не поэтому. Я же в командировке. Я и так самовольно удлинил ее срок на неделю. Не знаю, как еще к этому отнесется мое начальство.

— Правильно сделали, что удлинили. А то приезжает ваш брат на два-три дня, побегает по судну, поспрашивает, запишет в блокнот, а потом напечатают в газете — читать стыдно.

Капитан вызвал радиста, приказал ему связаться со всеми судами, идущими в Мурманск.

— Не теряйте, ребята, времени, собирайтесь, — сказал он Петрову и Виктору. — Подойдет судно — ждать будет некогда.

С грустью собирал Виктор свои вещи. Когда все было уложено в чемодан, он оделся и поднялся на палубу.

Первым, кого он увидел, был Перчихин. В рокане, буксах и полуболотных сапогах, вместе с Шибановым и другими моряками он шкерил рыбу, которую неторопливо и уже более сноровисто подавал им Коля. Лицо его с глубокой ссадиной на правой щеке было бледным и настороженным, губы плотно сжаты. Значит… Значит, Перчихин все-таки подавил в себе самолюбие и не перешел в другую вахту?

«А вдруг он действительно прав и не прятал бритву под собственный матрац? — подумал Виктор. — И теперь лишь дожидается момента, чтобы доказать свою правоту?.. Но Сапегин? Не мог же он ошибиться. Дело тут, наверно, не только в бритве. Как узнать все это? Как поговорить с ним?»

Виктор подошел к рыбному ящику, надеясь, что Перчихин заметит его и подаст какой-то знак, может быть, попросит зайти после вахты в кубрик или на несколько минут отведет его в сторонку… Но тот работал, не замечая Виктора, словно и знаком с ним не был.

Зато Шибанов сразу кинул на Виктора острый взгляд из-под выпуклого лба:

— Витек, привет! Опять в парадной форме? Не сматываешься ли?..

— Сматываюсь, пора мне, зажился я у вас, и вам небось осточертел?

— Есть немножко. Да привыкли, пожил бы еще… У нас живая работа — не заскучаешь, правда, мокрая и шаткая больно. Сам убедился…

— Да это уже точно, — сказал Виктор, — досталось мне у вас, едва живым остался…

— Ну а сейчас-то как? Нормально?

— Вроде бы.

— Ну тогда привет земле, выпей за работяг банку да не забывай про нас: ведь какие мы никакие там, а тоже люди…

Из ходовой рубки Сапегин объявил через оглушительно-хриплый репродуктор, что, по сведениям радиста, через час неподалеку от них будет проходить из Северной Атлантики БМРТ «Декабрист Пестель» и капитан-директор его обещал прихватить с их судна кого нужно.

Услышав это, Виктор почувствовал холодную дрожь: теперь его пребывание на «Меч-рыбе» было ограничено отрезком в один час, и надо было успеть со всеми проститься, что-то сказать.

Сапегина, Северьяна Трифоновича и Аксютина хотелось поблагодарить за приют, за помощь и доброту; Шибанова нужно успокоить, заверить, что все в его жизни уладится и не надо отчаяние глушить вином, да и сам Виктор постарается написать, что квартиры в первую очередь нужно давать рыбакам, потому что жизнь у них тяжелая и рискованная. Коле хотелось пожелать удачи, твердости духа и упорства. А как попрощаться с Геной? Жаль, что не успел подружиться с ним… Сказал бы кое-что и Перчихину, да, видно, тот не хочет разговаривать с ним. Может быть, он тоже уедет на «Декабристе Пестеле»? Тогда будет время поговорить, если тот пожелает. Но независимо от этого о нем надо сказать в репортаже. Прав был Сапегин — очень яркая личность!

А как вот быть с Лаврухиным? Да никак не быть. Может, еще примет его сердце эти холодные темные волны, как давно и безоговорочно приняло их спокойное, прочное сердце Аксютина. А как проститься с Котляковым, что сказать ему? Ну, это ясно что. Только нужно помягче, посдержанней.

Перебрав в памяти всех моряков, Виктор понял всю сложность жизни на судне. Сколько людей, столько характеров — кого ни возьми, к кому ни приглядись — все они разные, непохожие. И самое важное, до чего дошел, домучился, дострадался в этом рейсе Виктор: общность и работа сплачивают, проверяют, высвечивают людей. И если говорить начистоту, раньше он хотел написать свой репортаж так, чтобы он понравился их главному, теперь же он напишет иначе, так, чтобы в первую очередь он понравился ему, Виктору. И пусть материал почему-либо не возьмут у них в журнале, Виктор не пойдет на уступки, потому что на его стороне настоящая жизнь и правда…

Как бы прощаясь с судном, Виктор по трапу влез на полубак, где был брашпиль для подъема и спуска якоря, где лежали в мешках кожи для трала и поблескивал в лучах полярного солнца колокол, где в туманную погоду всегда стоит начеку впередсмотрящий, чтобы не столкнуться с другим судном, не наскочить на скалу.

Поеживаясь от пронизывающего ветра, он посмотрел на Норвежское море, где проходило мощное теплое течение, идущее сюда от Мексиканского залива, этот самый знаменитый Гольфстрим, который растапливает льды и обогревает, дает жизнь, свет и доброту этим суровым северным берегам, морям и людям, живущим возле них. Виктор посмотрел на переливы волн, на высокие пенистые гребни и опять вспомнил своего главного, бывшего торпедиста с «Малютки», и подумал: «А все-таки здесь что-то светится и синеет, не совсем соврала та красивая самодельная песенка военных лет…»

— Товарищ корреспондент, — вдруг услышал Виктор.

Это обращение резануло его своей официальностью. Он обернулся и увидел перед собой Котлякова. У него было натянутое, одеревеневшее и в то же время взволнованное лицо. Похоже, он хотел сказать что-то очень важное. — Можно вас на минутку?

— Слушаю вас. — Виктор не сдвинулся с места.

— Видите, как все неладно получилось, — тяжело, подчеркнуто тяжело вздохнул старпом, — я ведь вас предупреждал: у нас трудный коллектив, и вы себя плохо чувствовали. Вам надо было попроситься на более передовой и удобный в смысле бытовых условий траулер…

— Зачем? Я не для этого приехал сюда. Я увидел у вас все, что хотел.

— Я так и знал! — Старпом не смог скрыть горечи и разочарования. — Я так не хотел этого… Поймите же, условия жизни влияют и формируют характеры… Да, мы взяли порядочно рыбы, но этот скандал, эта возмутительная драка! Она бросает тень на наше судно. Поверьте, это случайно и очень нетипично. Я настоятельно прошу вас не касаться этого в своей статье…

— Случайно? — холодно посмотрел на него Виктор. — Я не считаю, что это случайность.

— Нет, молодой человек, вы не правы… Я десять лет на флоте и не вспомню случая, чтоб дело доходило до рукоприкладства. Это же немыслимо и несовместимо со званием советского моряка…

— Бывают случаи, когда надо не рассуждать, а бить в морду! И чем сильней, тем лучше.

Худое, туго обтянутое кожей, дубленное ветром лицо Котлякова стало необычайно озабоченным. Видно, такого поворота беседы он не ожидал.

— Я с вами, товарищ корреспондент, в корне не согласен. На это есть товарищеский суд, милиция и, наконец, органы правосудия. Если вы об этом случае упомянете, я вынужден буду написать в редакцию опровержение.

— Это ваше дело, пишите… Мне пора.

Виктор быстро пошел к рубке. Из двери ее высунулся Аксютин и закричал:

— Готовьтесь, ваш «Пестель» на горизонте!

Виктор бросился в свою каюту.

— Ну и темп! Надоели мы вам. Не дождетесь, когда избавитесь от всех? — усмехнулся повстречавшийся ему в коридоре Бубликов.

— Помолчал бы ты! — сказал Виктор и покраснел.

Он заставил себя минут пять посидеть в каюте и только потом не спеша, будто даже нехотя, вышел на палубу. К ним медленно приближался громадный, внушительный, в белых надстройках и мачтах корабль — именно корабль, а не какое-то там рыболовецкое суденышко.

Вверху, на рострах, неподалеку от бочки с кислой капустой и помидорами, раздавались крики: матросы там спешно расчехляли шлюпку, готовили весла, проверяли блоки шлюпбалок.

— Кто пойдет на шлюпке? — спросил Сапегин.

— Мы с боцманом, Бубликов и Сергеев, — ответил Лаврухин и стал четко отдавать команды. Завизжали плохо смазанные блоки, и тяжелая большая шлюпка медленно поползла вниз.

Все, кто не спал после вахты или не шкерил рыбу, были здесь, и к борту уже прилаживали штормтрап — два толстых пеньковых каната с деревянными перекладинами-ступеньками.

— Ну всего, москвич, — Сапегин протянул Виктору пухлую руку и облил девичьей — все-таки она была девичья — синевой своих глаз. — Не поминайте лихом, что могли, то показали, а что не могли, то не могли.

— Да что вы. Я очень вам благодарен…

— Не за что… Уж извините, если что не так…

— Что вы, Петр Никитич, все было как нужно.

— Ой ли? — Сапегин громко рассмеялся и полным лукавства и веселья взглядом посмотрел на Виктора, и вдруг отрывисто сказал стоявшему рядом Бубликову: — Почему здесь нет Перчихина? Я ведь просил передать ему: представился удобный момент — если хочет, пусть списывается с судна и предпринимает против нас все, что желает. Сбегай напомни ему…

Бубликов скрылся за надстройкой.

Шлюпка между тем криво съезжала на тросах вниз, коснулась воды и резво закачалась на волне. Лаврухин с боцманом спустились на нижнюю палубу. Третий штурман потирал от удовольствия руки: наконец-то можно размяться, прокатиться по высокой волне, показать себя, покомандовать людьми, и он весело подмигнул Виктору:

— Хороша будет прогулочка!

Первым спустился, привычно соскользнул в шлюпку боцман Косых. Он был в зимней шапке и замасленной стеганке. За ним с чемоданом в руке полез Петров, потом какой-то матрос.

— Бывай, Витька, — крепко пожал руку Виктора Северьян Трифонович, — не забывай рыбаков, приезжай еще. Я такого палтуса копченого изготовлю персонально для тебя — пальчики обсосешь…

Виктор пожал много рук — твердых и костистых, мягких, шершавых, с мозолями и шрамами. Один лишь Гвоздарев отодвинулся за Шибанова, чтоб не подать Виктору руки, и едва слышно процедил сквозь желтые лошадиные зубы:

— Скатертью дорожка, только жрал наше да путался под ногами…

БМРТ нетерпеливо загудел, и тралмейстер хрипло сказал Виктору:

— Ну полезай, что ли… Вишь, торопятся, недосуг ждать пассажиров… — Последнее слово опять резануло Виктора, но обиды уже не было.

В это время возле штормтрапа появился Бубликов.

— Чего ж один? — спросил Сапегин.

— Он сказал, что не поедет. Не хочет. Остается.

— Его дело, — жестко сказал капитан. — Тогда полезай в шлюпку.

Виктор перекинул ногу через фальшборт, уперся в деревянную перекладину, стал заносить вторую ногу, и здесь у борта появился Аксютин.

— Ну пока, — он не мог пожать руки Виктора, потому что тот судорожно вцепился в шершавое железо фальшборта, и второй штурман прикоснулся своей теплой ладонью к руке Виктора, помахал ему. — Я на вахте, не могу долго…

Штормтрап сильно качался, Виктор спускался медленно, неловко, дергая в воздухе то одной, то другой ногой, ловя следующую перекладину. Наконец он достиг пляшущей на воде шлюпки, опустился на сиденье, крепко держась за борта. До чего ж она оказалась верткой и ненадежной на волне, и трудно было поверить, что на ней можно пуститься в плавание по неспокойному морю. Сверху на бросательном конце спустили чемодан Виктора. Боцман с силой оттолкнулся от борта, Лаврухин лихо крикнул: «Береги весла!» — и матросы подобрали их, чтоб волной не стукнуло о борт. Когда шлюпку отнесло, третий штурман, ладный и подтянутый, с выколотым голубым бригом на тыльной стороне ладони, так же лихо и молодцевато закричал:

— Вперед, ребята!

Весла дружно, как чаячьи крылья, взлетели вверх, и Лаврухин четко отдавал команды:

— И-раз, и-два, и-три!

Шлюпка летела вперед, прыгая с волны на волну, навстречу приближавшемуся медленно и неотвратимо, как судьба, гигантскому рефрижераторному траулеру в строчках иллюминаторов, в ослепительной белизне надстроек, в прямизне толстых мачт, в легких, гордых линиях несокрушимого корпуса с серьгами якорей на носу.

— И-раз, и-два, и-три! — зычно командовал Лаврухин, и в лица моряков летели мелкие брызги. Ветер мешал дышать. И все дальше и дальше удалялась от них неказистая и маленькая, пляшущая на волнах «Меч-рыба».

Согласно и ритмично взлетали весла, стремительно рвалась вперед шлюпка, и, постепенно занимая весь горизонт, надвигался на них безмерный, как небо, черный борт корпуса. Вот шлюпка вошла в его отражение, многоцветное и дробящееся в воде, и эта громадина дохнула на них теплой мощью машин, запахом масла.

С кормы корабля тут же спустили длиннейший штормтрап. Первым полез Петров. Он лез профессионально — быстро и четко перебирая руками и ногами перекладины. Сверху на них с интересом смотрело множество лиц. Когда Петров исчез, стал карабкаться Виктор. И опять веревочная лестница закачалась из стороны в сторону. Он неуклюже ловил в воздухе перекладины, упирался к них и лез. Лез долго, потому что борт «Декабриста Пестеля» был бесконечно высок! Уже на середине пути Виктор вдруг вспомнил, что впопыхах забыл пожать руки Лаврухина, боцмана и поблагодарить за все.

Перекладины-ступеньки то и дело уходили из-под туфель, прижимались к борту, и Виктор на последнем дыхании тянул вверх ногу. Потом его кто-то подхватил под мышки, решительным рывком поднял вверх. Когда Виктор очутился на просторной палубе этого сверкающего краской и металлом гиганта, кто-то спросил:

— Ты что, дремал на ходу? Или не моряк?

Виктор не ответил и посмотрел вниз.

Шлюпка уже отошла от борта, двигалась в обратном направлении, и ветер доносил едва слышный голос: «И-раз и-два!..» Виктор обеими руками замахал морякам на шлюпке, но они или не смотрели вверх, или не могли ему ответить, потому что руки их сжимали рукояти весел. И отсюда, с громадного современного корабля, с особой отчетливостью было видно, как крохотна эта шлюпка и как мало то суденышко, к которому она двигалась, — обыкновенное, промысловое, с приподнятым носом и низким вырезом рабочей палубы, е г о суденышко, ничем не отличимое от десятков других, рассыпанных вокруг.

Виктор из всех сил замахал ему, однако на «Меч-рыбе», конечно, не видели его. Мощным, протяжным, державным басом прогудел корабль, громко застучали машины, взбаламучивая винтами воду, и высокой, острой грудью он двинулся вперед, к родным берегам.

Уже разошлись по своим делам члены команды, а Виктор все стоял на борту и смотрел на «Меч-рыбу», смотрел до тех пор, пока она не скрылась из виду в сизом, зыбком мареве Норвежского моря.