Когда нам семнадцать…

Глава девятнадцатая «Кем быть?»

Да, разговор с Маклаковым не состоялся. С помощью Ковборина и дамы-ассистентки Недоросль снова ушел от ответа. И, может быть, именно это как-то сразу насторожило меня против педологов.

Мы, правда, добросовестно проходили медицинское освидетельствование, заполняли анкетки, отвечали на многочисленные вопросы. Но уже первые заключения студентов-практикантов о способностях учеников породили у нас сомнения.

У Игоря в заключении, сделанном самим Ковбориным, стояло: «Технические способности весьма посредственны. Склонен к наукам гуманитарным».

— Это как же — к гуманитарным? — возмутился мой друг. — Подсунул мне какие-то кружочки, ребусы, засек время по часам, молча забрал мои письменные ответы и ушел. Потом раз меня вызвал студент-практикант. Ты знаешь, что он от меня потребовал? «Скажи, — говорит, — как можно больше слов в минуту сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми». Ух, я ему и порол! Сгоряча даже «черта» подсунул! А теперь, погляди-ка, такое идиотское заключение. Я живой человек или нет? Я же технику люблю! А меня теперь что, заставят стихи писать?

— Да, надо оправдать это заключение!

— Но я же ямба от хорея… Сам понимаешь!

— Понимаю, сочувствую!

— Нет уж, дудки! А у тебя что?

Я показал Игорю тетрадь. Рукою цветущей дамы в ней было проставлено: «75 %».

— Это как же понять проценты?..

— На столько процентов у меня ума, не больше и не меньше!

Игорь от удивления прыснул.

«75 %»… Сначала, как и Игоря, эти проценты меня веселили. Не был же я в самом деле идиотом! Но прошел любопытный слух… «Интеллектуальный уровень» ученика Маклакова оценили в сто процентов. По каким же данным?

Я обратился с вопросом к студентам. Мне ответили, что над Маклаковым «экспериментировал» сам Ковборин. Что же, тогда все ясно.

Когда в класс явилась цветущая дама, предложив нам писать последнее сочинение, меня охватила неудержимая злость.

— Дети! Вот тема вашей литературной работы… — Предводительница педологов написала мелом на доске: «Куй железо, пока горячо». Заметив удивление на лицах ребят, она доброжелательно улыбнулась: — Да, дети, вот такую тему мы предлагаем.

«Что ж, ковать, так ковать! — с ненавистью подумал я. — Пусть буду до конца дефективным!»

Быстро обмакнув в непроливалку перо, стал писать. За все время работы я ни разу не оторвался от бумаги!

Положив свой труд под нос цветущей дамы, я выскочил из класса.

Вечером, придя в пионерскую комнату выпускать очередной номер стенгазеты, я застал там Максима Петровича и Марию Павловну.

— Плохо!.. Прескверно! — Сидевшая за столом Мария Павловна взволнованно прикладывала ко лбу носовой платок.

— Правильно сделал! Молодец Алексей! — говорил Грачев, быстро прохаживаясь по комнате и словно не замечая меня.

— А что здесь правильного? Он же ученик, — мягко возражала учительница.

— Меньше будут ходить, мешать! Разве можно таким вот бухгалтерским методом помочь ребятам решить вопрос, кем быть?

— Голубчик! Ведь это же все понятно… — Лицо нашей добрейшей Марии Павловны было полно сострадания.

— А раз понятно, так нужно действовать, а не сидеть сложа руки! — порывисто продолжал Грачев. — Послушайте, что трактует ученый лев педологии Бине! Я могу процитировать его наизусть, благо сдавал госэкзамены летом. «В своем методе, — пишет Бине, — мы отделяем природные умственные способности от приобретенных знаний учащимися… Мы пытаемся измерить только чистый интеллект, данный человеку от рождения, отвлекаясь от знаний, которыми он обладает…» Что это еще за «чистый интеллект»? Ерунда, фатализм!

«Недоставало, чтобы они из-за меня поссорились», — подумал я и вышел из пионерской комнаты. Из-за двери до меня донесся встревоженный голос Марии Павловны:

— Но ведь Ковборин затевает против Алеши скандальное дело. Нанесена пощечина представителям педологии. Завтра педсовет в экстренном порядке. Не проще ли пойти и извиниться?

«Педагогический совет? — опешил я. — Ну и пусть… По крайней мере, можно будет высказать все, о чем не дали говорить нам на классном собрании». Я быстро оделся и пошел домой.

Но чем меньше становилось расстояние до дома, тем настойчивей вставал передо мною вопрос: «Что же я скажу Павлу?» Припомнился день первого сентября, моя фамилия, перечеркнутая в списке класса. Теперь-то Ковборин ничего не простит, вышвырнет из школы, как собачонку.

Я стоял возле дома, не решаясь войти. Но дверь неожиданно отворилась. На крыльцо, гремя ведрами, вышла Зина.

— Ты что стоишь? — удивилась она. — К тебе гость приехал!

Я вбежал в комнату, а навстречу мне из-за стола поднялся бородатый человек в медвежьих унтах, черной сатиновой рубахе, подпоясанной кушаком.

— Степан Иванович! — бросился я к партизану, даже не обратив внимания на Павла: он тоже сидел за столом.

— Угадал, паря, он самый. Я ведь по вашему приглашению прибыл.

— На слет красногвардейцев завода?

— Так точно!

От Зотова исходил чуть уловимый запах дыма, омулей, хвойной свежести. В памяти встали Байкал, костер на берегу, бурят с трубкой…

— А как Бадма?

— Здоров! Гостинец вам прислал, омулей. А из той медведицы, вишь, обувь мне сшил. — В уголках его пытливых глаз заиграла улыбка: — Разглядел я теперь, Павел Семенович, похож брательник на отца! В цех-то пойдем, где он пушку отливал?

— Пойдем, конечно!

— Когда?

— Да хоть завтра, чего тянуть.

Я взглянул на Павла. «Завтра педсовет. Надо сказать об этом брату». Но Павел, схватившись рукой за грудь, вдруг закашлялся. Проклятая пуля! «Нет, ничего не скажу».

— В литейный пойдем, — ответил я Зотову, — во вторую смену, к плавке чугуна. Завтра же!

И вот подошло это завтра…

Усевшись в дальний угол учительской, я с волнением ожидал, когда соберутся члены педагогического совета. Однако слово «экстренный», добавленное Ковбориным в объявлении, очевидно, никого из них не волновало, потому что собирались они медленно и со скукой на лицах. Такими же скучными показались мне часы, висевшие на стене напротив.

Зато, когда комната все больше заполнялась десятиклассниками — живая цепочка вдоль стены становилась все длиннее, — я почувствовал горячее дыхание друзей: Тони, Игоря, Вовки… Филя на правах секретаря комитета комсомола демонстративно уселся рядом со мной.

Вошли Максим Петрович, Мария Павловна. И хотя они скрылись за спинами других преподавателей, я почти беспрерывно ловил на себе их ободряющие взгляды.

С приходом Ковборина и дамы-ассистентки педагогический совет начал свою работу.

— Ну-с, что скажете? — опершись руками о стол, обратился директор к десятиклассникам.

Ребята молча и неловко переглядывались. Ведь никто из них не готовился произносить речи.

— Зачем явились? — с нескрываемым интересом продолжал допытываться Ковборин.

Приход класса на педагогический совет так его поразил, что он даже покинул свое председательское место и подошел вплотную к нам.

— Они явились извиниться за Алешу, — раздался добрый, взволнованный голос. Над головами сидевших качнулась знакомая башня-прическа.

— Нет, Мария Павловна, мы пришли протестовать! — Из ребячьей цепочки выдвинулся Ваня Лазарев и смело посмотрел в глаза директору.

Ковборин изумленно втянул голову в плечи и снял пенсне.

— Это в-вы произнесли, молодой человек?

— Да, я.

— Невероятно!

— А что здесь невероятного? — спросил Максим Петрович.

Ковборин повернулся к учителю. Взгляд был тяжелый, ледяной.

— Такая эмоция с точки зрения педологии несвойственна Лазареву!

— Ах, вот оно что! — не выдержал Максим Петрович. — Почему?

— Незакономерно для его личности.

— Ясно!

— Что вам ясно, учитель Грачев? — Ковборин старался держаться спокойно, но в голосе его уже заклокотал гнев. — Меня удивляет воинственное настроение отдельных педагогов. Результат их постоянного заступничества за учащихся налицо. Мы не случайно проводим сегодня педагогический совет.

Взяв со стола пухлую папку, директор потряс ею в сторону Максима Петровича. «Дело», — прочел я на серой корочке, и под сердцем у меня кольнуло. Речь шла обо мне…

Перекладывая листок за листком, Ковборин не спеша стал читать.

Какое стекло? В раздевалке, что ли? Но ведь меня же тогда толкнули.

Рабочая обстановка… Да кто серьезно занимался тогда при этом лабораторно-бригадном методе? Весь класс делился на группы, парты сдвигались, и вот, рассевшись кучками, мы самостоятельно изучали материал. Преподаватель с отсутствующим лицом прохаживался по классу. Бригадир читал вслух учебник, а остальные занимались кто чем мог. Игорь, бывало, всегда ковырял бритвочкой стол. Из-за него меня и сняли с бригадиров, да я и не жалел… Вскоре Центральный Комитет партии принял постановление по всем этим методам…

Задумавшись, я слушал, какие каверзы были совершены мною в седьмом и восьмом классах.

С безразличным видом смотрел я на страдальческое лицо дамы-ассистентки. От ее оранжевой кофты рябило в глазах. Было ясно, чем закончится педсовет.

— Прочитайте! — раздался голос дамы-ассистентки.

— Да, прочитаю. Вот оно. — И Ковборин стал читать, голосом подчеркивая некоторые места: — «Было это в далекие времена, на заре туманной юности, когда Филя Романюк не открыл еще своей звезды, — начинает ученик Рубцов свое сочинение… — В одной деревне жили два брата-кузнеца. Одного звали Иваном, другого Болваном. Что ж делать, всякие бывают имена. Иван ходил в парикмахерскую аккуратно, а Болван не ходил. Он отрастил себе бороду — черную-пречерную, до самого живота. Вот один раз Иван говорит Болвану: „Ну, брат, сгорит когда-нибудь твоя борода“. А упрямый Болван отвечает: „Ништо-о!..“».

Я услышал приглушенный смех. Ковборин на минуту прекратил чтение.

— «Как-то ковали братья топор. Иван нагрел кусок железа и только приготовился ковать, глядь, — а Болвана нет. „Болван, а Болван, куда тебя черт сунул?“ Болван кричит с улицы: „Погоди немного, я до ветру вышел“. — „А чего так долго?“ — „Да на солнце пялюсь, не взорвалось ли? Может, уж светопреставленье пришло?“ Иван обозлился и давай Болвана по-всякому ругать: „Ах ты, болванище, ах ты, сатана распроклятая! Мало того, что железо стынет, так ты еще галиматью вздумал пороть!“ — „Какая ж это галиматья? — заартачился было Болван. — Об этом и иностранные звездочеты пишут“. Но возражать не стал, кинулся в кузницу. Кинулся, да не рассчитал, за порог запнулся и бородой прямо в горн угодил. Борода задымилась и вмиг запылала. Ладно, Иван из ведра водой плеснул, а то бы пожара не потушить! Поднялся Болван на ноги, хвать, а бороды нет. Как увидели мужики Болвана, так и ахнули: „А где твоя борода, Болван?“ А Иван отвечает за брата: „Не ходи не вовремя до ветру. Куй железо, пока горячо!“» Ну, и как все это назвать? — заключил чтение Ковборин. — При чем здесь солнце? И вообще… действительно, галиматья!

Очнувшись, я услышал иронический голос Максима Петровича:

— Чего же вы от него хотите, Владимир Александрович? Он дефективный. Рубцов не мог иного написать!

— Позвольте!

— Он же дефективный.

— Имперфект! — подхватил кто-то из ребят.

Ковборин стукнул по столу кулаком:

— Что это, бунт?

— А что это, когда все пятнадцать студентов, присланных для педологического обследования класса, сами признаны дефективными, — привстал Максим Петрович. — Да, да, я уже это уточнял в институте!

В учительской поднялся невообразимый шум. Продолжая стучать кулаком, Ковборин выкрикивал:

— Это беспрецедентный случай! В школе заговор между учениками и группой педагогов! Я снимаю с себя обязанности директора!

— Пошли, — кивнул Филя, направляясь к дверям. — Пусть разберутся без нас.

Мы потянулись за ним.

В коридоре я столкнулся с братом.

— Ты чего же, Алексей! Степан Иванович заждался тебя в литейном.

— Меня? Ах да, ведь я обещал.

И хотя я был весь охвачен тревогой, где-то рядом с ней вдруг заиграла радость: на завод, на завод, конечно!

— Паша, — попросил я брата, — а можно идти со мной всему нашему классу? Попроси Чернышева.

В литейном цехе в разных направлениях сновали люди. Мелькали лопаты, с них летела земля. Из сушильной печи вынимались готовые формы. Всюду сияли электрические лампы. Высоко под потолком с грохотом проносился подъемный кран. Как здесь было хорошо, просторно после душной атмосферы педагогического совета! Наверно, не мне одному, а всем ребятам не хотелось вспоминать о том, что было час назад.

У вагранки, подобно часовому, прохаживался человек в брезентовом комбинезоне. Время от времени он с озабоченным видом прислонялся к печи. Тогда красным фонариком вспыхивало смотровое окошечко.

— Готовятся к разливу чугуна, — пояснил главный конструктор завода Чернышев.

— А скоро? — встрепенулась Милочка.

— Да вот-вот… Но нам надо успеть побывать в старой литейке.

Гурьбой, не отставая от сопровождающего нас главного конструктора, мы пошли между опок и вскоре очутились в пустынном помещении с низким сводчатым потолком. Стены старой литейки были покрыты толстым слоем пыли, потолок закопчен. Всюду валялись обломки железа, кирпича.

— Как здесь неуютно! — поморщилась Милочка.

— Не нравится? — засмеялся Чернышев. — С новым цехом не сравнить! Но здесь-то как раз, друзья, и была отлита ваша знаменитая пушка.

— А где же вагранка? — удивилась Тоня.

— Вагранки той вы не увидите, ее убрали. А на месте, где она стояла, монтируется электросталеплавильная печь.

Инженер показал рукой в дальний угол на стальной цилиндр, окутанный густой сетью трубок. Возле него я увидел Зотова. Партизан, обнажив голову, задумчиво смотрел перед собой. Мы подбежали к нему.

— Вот тут ее, голубу, и отливали, — волнуясь, произнес Зотов. — А теперь, гляди, какой цех отгрохали! Сталь будут варить!

— Значит, не жалеете, что убрали вагранку? — улыбнулся Чернышев.

— Что ж… она свое дело сделала.

Зотов спросил, скоро ли пустят электропечь, и увидел на стене плакат.

— А что задерживает монтаж? — поинтересовался Игорь.

— Не доставлена часть аппаратуры. Ну, и разные мелкие неполадки, — пояснил инженер.

— Надо устранить эти неполадки! — воскликнула Милочка.

— Милочка-литейщица! — развеселились ребята.

— А что вы думаете? Правильно Мила говорит, — вступилась Тоня. — Давайте следить за выполнением договора монтажников. Ведь это так интересно!

— И поручим Чаркиной докладывать нам! — выкрикнул Вовка.

— Поддержать! Кандидатура самая подходящая.

Но в этот момент из литейного цеха донеслись удары в колокол.

— Начинается ро́злив чугуна, — объявил Чернышев.

Не успели мы занять места возле вагранки, как над головами с шумом пронесся мостовой кран. Он остановился, затем двинулся снова и опустил перед вагранкой большой металлический ковш. Взмахнув ломиком, рабочий в комбинезоне пробил над желобком вагранки отверстие, и из него брызнул серебристый ручеек металла. Озарившись красным пламенем, ручеек этот полился по желобку в подставленный ковш, и вдруг… началась «бомбардировка»! Из ковша на нас полетело множество раскаленных точек.

— Искры! Искры! — заволновались ребята, пятясь.

Рядом со мной раздался писк. Это была Милочка. Она сидела в корыте с месивом огнеупорной глины, и глаза ее были полны ужаса.

— Милка! — бросилась Тоня выручать подругу.

И тут мы все увидели Бойко. Главный энергетик завода быстро шел к нам. Его остановил Чернышев и отвел в сторону.

— Кто это? — дернул меня за рукав партизан, кивая на Бойко.

Я объяснил.

— А давно он здесь? Откуда приехал?

Пришлось подозвать Ольгу.

Узнав о том, что отчим Ольги приехал в Сибирск лет пять назад, а до этого всю жизнь пробыл на Урале, Зотов спросил:

— А точно его фамилия Бойко?

— Конечно… — смутилась Ольга. — Вы почему так спросили?

— Так… почудилось, — неохотно ответил партизан. — Каких в жизни совпадений не бывает!

И до конца осмотра завода Зотов больше не произнес ни слова.