Когда она была плохой

Глава десятая

Мы вышли из бухты до рассвета, вместе с отливом. Утро было душное и тихое. На западе над горизонтом висел рогатый месяц. Я не стал ставить паруса. Мы поднимем их, когда подует настоящий ветер. А пока придется терпеть грохот и вонь работающих дизелей. Горючего у нас хватит на триста пятьдесят миль. Сейчас важно уйти от оживленных путей и взять курс к Мексиканскому заливу.

Накануне вечером я нанес на карту маршрут, согласно которому мы берем курс на юг, а затем поворачиваем к востоку и через пролив Лонг-Ки попадаем в Мексиканский залив. После этого идем на запад, к Маркизам, затем на юго-запад — этот отрезок выглядел весьма длинным и пустынным, здесь на карте не значилось ничего, кроме обширного трапециевидного голубого пятна.

В Лонг-Ки мы остановились в марине и, пока шло пополнение баков горючим, устроили поздний завтрак в ресторане. Откуда-то набежали клубящиеся облака, и капли дождя застучали по окнам.

— Ты не хочешь остаться здесь на ночь? — спросил я у Кристин.

— Нет-нет, какой смысл? Если нас способен напугать даже пустячный дождик…

Кристин, как и обычно, была спокойной, в ее хрипловатом голосе не слышалось и признаков волнения, хотя глаза казались непривычно большими и сияющими.

— Открытое море не будит никаких неприятных воспоминаний? — спросил я.

— Что? А-а, нет… Хотя, может, самую малость… Но совсем не так, как я предполагала.

— Когда ты собираешься сообщить мне подробности о гибели «Буревестника»?

— Ну, предположим, когда мы достигнем восемьдесят первого градуса западной долготы. А что?

Я пожал плечами.

— О'кей. Я надеюсь, у нас есть необходимые карты и оборудование?

— У нас есть все необходимое.

— Мне бы хотелось, чтобы ты доверяла мне, Кристин.

— Я и доверяю. Я доверяю всем.

Почти весь день шел дождь. Мы сидели в кубрике, пили горький кофе из термоса и обсуждали, что еще необходимо срочно сделать. Кристин беспокоило, что я не приготовил дополнительный мешок с провизией. Взятых запасов хватит на несколько спартанских завтраков, заявила она, но их явно недостаточно, чтобы выжить на море. Я ответил, что вовсе не намерен терять свою яхту, что был чертовски занят, и потом — почему она сама не занялась этим, вместо того чтобы лениво загорать на солнце? Она эксперт по выживанию, ей и карты в руки.

Косой дождь с силой вонзался в поверхность воды, взбивая белые барашки. Правая рука и плечо занемели оттого, что приходилось удерживать в течение многих часов вибрирующий румпель. Холодные капли дождя скатывались за шиворот.

Кристин начала допытываться, почему я не купил радиоприемник с передатчиком. Я сказал, что не мог позволить себе подобной роскоши. Она поинтересовалась, во что я оцениваю свою жизнь.

Кристин была недовольна тем, что я не приобрел ножницы для резки проволоки: вдруг мачту снесет во время шторма и нам придется обрезать ванты и оттяжки? Я ответил, что не желаю слышать о потере мачты; капитан имеет кое-какие права, и одно из них — право отрицать реальность.

Все это походило на репетицию будущей семейной жизни.

— Ты ленив, — говорила она.

— Ты неврастеничка, — парировал я.

Морское приключение превращалось в кухонную склоку.

— Ты неразумен.

— Ты строптива.

Вскоре после полудня подул легкий попутный бриз, и я с огромным облегчением выключил двигатель и поднял грот и бом-кливер. Волны были высокие, кипящая зыбь била в борта. «Херувима» швыряло с боку на бок и взад-вперед. Ветер все крепчал, и я вынужден был заменить бом-кливер на рабочий кливер, зарифить грот, опустить рабочий кливер и поднять штормовой.

Море было по-настоящему бурным, металлически серую поверхность его оживляли гребни пены.

Кристин стояла за румпелем. Я вернулся в кокпит и сказал:

— Может, нам перейти на сменную систему? Скажем, дежурить по четыре часа?

— Великолепно.

— Первая смена будет короткой. Ты будешь стоять до шести часов.

— До восемнадцати, — поправила она. — Тебя не тошнит?

— Нет, черт возьми! Я не подвержен морской болезни.

Она терпеливо выслушала мои инструкции, еле заметно улыбнулась, кивнула, а потом сказала:

— В этом деле я разбираюсь лучше. Иди спокойно вниз.

— Дай знать, если ситуация осложнится. Я попробую отладить рулевое управление в свою смену.

— Ради Бога, уходи!

Я закрыл за собой люк и спустился по сходному трапу. В каюте воняло дизельным дымом и виски — в одном из шкафчиков разбилась бутылка.

Кое-как я добрался до гальюна, где меня вырвало. Рвало основательно, до зелени, так, что на обратном пути я натыкался на торчащие предметы. С трудом забрался на койку. У меня не было сил даже заснуть, и я тупо думал о том, что интерьер маленького судна здорово смахивает на большой гроб. Мы попали в сильный шторм, и мой гроб качался с боку на бок, низвергался вниз и взлетал вверх. Воняло дизельным топливом, виски и блевотиной.

В шесть часов я вышел на палубу. В сумеречном освещении вид шторма ужасал. Ветер выл, словно стая волков, а волны то поднимались, то опускались, как водяные горы с гребнями белой пены, постоянно меняя картину стихии. Соленая водяная пыль смешивалась с дождем.

Я закрыл люк и пробрался в кокпит. Кристин сражалась с румпелем, навалившись на него всем телом. Я видел, что она здорово устала — и в то же время она была счастлива, она улыбалась!

— Я собираюсь повернуть судно, — крикнул я.

— А ты знаешь, как это делается?

— Надеюсь, а ты?

Она покачала головой.

— Я читал о этом, — пояснил я.

Она засмеялась.

Не знаю, чего было больше в этом — умения или удачливости, но так или иначе, Кристин развернула «Херувима» навстречу ветру, и движение сразу же замедлилось. Ветер в снастях стал голосить не так пронзительно, и под его напором нос судна медленно вращался, отгоняя «Херувима» назад со скоростью чуть более одного узла.

Мы спустились вниз, закрыли люк и сняли с себя мокрую и грязную одежду.

— Где мы находимся? — спросила Кристин.

— Точно не знаю, но воды вокруг предостаточно.

— Ты все еще болеешь?

— Я вовсе не болел.

Она искоса взглянула на меня.

— Я чувствую себя лучше.

— Есть-то ты можешь?

— Упаси Бог! Да разве можно сейчас что-то приготовить?

— Утром я сделала жаркое и поставила его в вакуумную камеру.

— Я не могу есть. А ты давай.

— Чуть позже, — сказала она. Она забралась в свою койку, а я, балансируя, двинулся вперед, заткнул тряпьем подтекающие отдушины, добрался до электрического рубильника и включил ходовые, топовые огни и две лампочки внутри. Затем полез на свою койку. Маленькая душная колыхающаяся гробница… Я смотрел на лампочку над головой, которая выписывала в воздухе восьмерки.

— Крис!

— Да?

— Тебе это нравится? Мне кажется, что нравится.

— Наверное… Да.

— Боже мой!

Я взял портативный радиоприемник и нашел станцию, которая транслировала из «Метрополитен-опера» «Богему». Положив приемник на живот и, придерживая его рукой, стал слушать музыку. «Херувима» качало и швыряло, предметы в шкафчиках колотились о стенки и друг о друга, рангоуты скрипели, а ветер над палубой брал самые высокие ноты. Я не был большим любителем оперы, но в этот вечер слушал ее с удовольствием, как благодарный поклонник: здесь, среди разгулявшейся дикой стихии, она показалась мне чем-то дорогим и прекрасным, хотя была частью цивилизации, к которой я всегда относился с долей презрения.

Я заснул в перерыве между вторым и третьим актом, а проснувшись, в нескольких футах от себя увидел Кристин, жадно уплетавшую дымящееся жаркое. Мы встретились глазами, но снова зазвучала музыка, И я отвернулся.

Глава одиннадцатая

На следующий день к полудню погода значительно улучшилась, и пять с половиной суток мы наслаждались безмятежным плаванием под парусами, стабильно продвигаясь вперед со скоростью пять узлов. Море было светлое и голубое, как пламя горящего газа, там и сям эту голубизну оживляли жемчужные барашки. Погоняемые пассатами летучие облака скользили вслед за своими тенями на воде. И если бы не ветер, жара была бы невыносимой.

Я занялся рулевым управлением и наконец отрегулировал его. Теперь мы освободились от тирании румпеля, хотя и соблюдали поочередное четырехчасовое дежурство. Я предпочитал заполночные вахты, когда остаешься на палубе один на один с созвездиями, плеском волн и бескрайностью океана.

По природе я неорганизованный человек и, зная эту слабость, установил для себя суровый режим: каждое утро в одно и то же время я откачивал трюмную воду, считая количество движений поршня; делал полный обход судна в восемь утра и в четыре ночи, проверяя все визуально и на ощупь; запускал ежедневно двигатель, чтобы подзарядить батареи; регулярно осматривал паруса; вел судовой журнал; измерял скорость, а также делал записи в личном журнале; по нескольку часов занимался астронавигацией, чтобы избавиться от неуверенности.

Кристин уже знала основы счисления пути и жаждала заняться астронавигацией. Мне не очень хотелось тратить время на ее обучение, но она настояла (возможно, опасаясь, что окажется беспомощной, случись что со мной) и превратилась в весьма сообразительного и прилежного студента. Она читала и перечитывала справочник, решала практические задачи, работала с секстантом, пользовалась логарифмическими таблицами и тщательно прорабатывала теорию. На третий день она отметила местоположение «Херувима» в двухстах милях от сделанной мной карандашной отметки на карте; на четвертый день разница составила всего семнадцать миль; на шестой день, когда я подал сигнал небольшому грузовому судну и горел желанием узнать, куда к черту нас занесло, она ошиблась всего на пять миль. Я ошибся на три мили и пришел к выводу, что мы оба весьма преуспели в астронавигации. Это позволяло с большей уверенностью думать о предстоящем плавании по мелководью.

Мы отлично питались, пока на седьмой день не кончились запасы льда. До этого у нас в меню были свежие бифштексы и птица, салаты, изысканные коктейли, холодное пиво, охлажденные вина. Однажды я поймал острогой большую корифену на двенадцать фунтов, и мы в обед и вечером ели рыбные бифштексы. Кристин заметно поправилась, у нее округлились бедра и груди, и до нормы ей оставалось набрать каких-нибудь восемь или десять фунтов. Лицо перестало быть угрожающе худым, тело приобрело густой коричневый загар, волосы стали блестящими.

Нам мало приходилось общаться. Мы оба спали по восемь часов, которые слагались из двух четырехчасовых отрезков; как правило, когда она находилась на палубе, я был внизу, и наоборот.

Ели мы вместе, обычно сидя в кокпите, слушая магнитофонные записи, а вечерами перед ужином выпивали по паре бокалов вина и играли в шахматы.

Я научил ее играть, когда мы стояли в Корал-Гейблз. Она была талантливая ученица и обладала неукротимым стремлением к победе. С десяток партий я выиграл легко, затем мне приходилось попотеть, чтобы обыграть ее, а к началу нашего путешествия мы играли практически на равных. У нее был весьма цепкий, логический шахматный ум, способный к абстрактному мышлению, и в то же время он был созидательный, комбинационный. Ее стиль игры отличался не сразу распознаваемой агрессивностью. Она расчетливо управляла своими силами, парируя то одну, то другую угрозу, а затем, почувствовав силу, начинала наступление по всему фронту. Оно было сокрушительным.

После памятного штормового дня мы больше не ссорились, но я не могу сказать, что все у нас шло гладко; порой мы обращались друг к другу с нейтральной вежливостью, как двое едва знакомых постояльцев, живущих в одном пансионе.

Как правило, Кристин оставалась молчаливой, серьезной, самоуглубленной, и если бы не ее разительные успехи в шахматах и астронавигации, она могла бы показаться не слишком умной. Возможно, это объяснялось тем, что она была всецело погружена в процесс выздоровления.

Глава двенадцатая

В шесть часов утра меня никто не разбудил заступать на вахту, и я проспал до восьми. Впервые за целую неделю «Херувим» стоял неподвижно среди океана. В тишине слышалось лишь слабое поскрипывание снастей.

— Крис!

Молчание.

— Кристин!

Главный люк был открыт; она должна была слышать меня.

— Кристин! — уже изо всех сил заорал я.

Я выбрался из своей койки и по сходному трапу вскарабкался в кокпит. На палубе ее не было.

— Кристин!!!

Я быстро окинул взглядом на редкость спокойный океан — хрустальное зеркало, которое еле заметно колыхалось. Голубая вода, голубое небо — ослепительная голубизна. В воде виднелось отражение «Херувима», удивительно точное и четкое, если не считать смазанных еле заметной рябью линий.

Я бросился вниз и вперед, отдернул штору на полубаке. Никого. Уж не упала ли она за борт до того, как установился штиль? Возможно, она кричала, но я не слышал, когда судно двигалось. Я понесся на корму. Самоубийство… Она была все время в раздумьях, казалась отрешенной — ведь она потеряла мужа, очень страдала.

Я вернулся к входному трапу, поднялся наверх, снова осмотрел океанский простор. Ничего… ничего… ничего… а это что? Вон там, в семидесяти ярдах — что это? Водоросли, бревно, рыба, черная голова?

Я схватил бинокль и навел его на непонятный предмет. Так и есть. Она плавала лицом вниз в воде. Мертвая. Конечно же, мертвая… И вдруг она подняла голову. На лице у нее была маска. Она перевернулась в воде, взглянула в мою сторону и поплыла к судну.

Что мне делать — спускаться вниз и хватать ружье? Или запустить двигатель и направиться к ней? Для этого нет времени. Я вглядывался в воду, которая переливалась всевозможными оттенками — от серо-стального и индигового до пурпурного и черного.

Кристин плыла быстро и безо всякого напряжения — она была в ластах.

— Ты меня перепугала до смерти! — крикнул я.

Она не услышала.

— Господи, дурочка набитая… ненормальная…

По забортному трапу, которого я в панике не заметил, она поднялась на судно, сняла маску, провела пальцами по мокрым волосам, широко улыбнулась и проговорила:

— Какое славное утро! Поплавать — все равно что полетать во сне.

— Ты меня до смерти перепугала! — сказал я.

— Каким образом?

— Ты еще спрашиваешь! Ведь ты пропала!

— Нет, я не пропадала. Я плавала — вон там. — Она сделала пару шагов, переваливаясь как утка, села рядом и сняла ласты. Ее бикини было сделано из однотонной полупрозрачной материи.

— А акулы? — напомнил я. — Ты была далеко от судна. Ты бы не успела доплыть до яхты, если бы вдруг появилась акула.

— Но здесь очень мало акул, — с искренним недоумением сказала она. — Люди думают, что океан нашпигован ими, как хлеб изюмом. За девятнадцать дней на плоту я видела всего двух акул.

— Я спал. Паруса были подняты, рулевое управление не застопорено… Судно могло пуститься в плавание самостоятельно.

— Вон, смотри, — сказала она, показывая вперед. Я увидел, что кливер зарифлен. — Смотри сюда! — Она махнула рукой в сторону безоблачного лазурного неба. — И посмотри на себя, дурачок!

И, запрокинув голову назад, рассмеялась. Кристин, которая обычно была столь скупа на улыбки, сейчас смеялась от всей души.

Все еще продолжая улыбаться, она поднялась и взяла меня за руку.

— Я решила: я хочу, чтобы мы стали любовниками.

Мы спустились вниз и оставались там до обеда. Как я и предполагал, она оказалась до чрезвычайности чувственной и возбудимой и на удовольствие иной раз реагировала как на боль. Она и в сексе была самоуглубленной, почти целиком ушедшей в себя.

После этого мы ели сандвичи с сыром и пили теплое пиво, затем разложили на палубе морские карты и стали изучать их.

Море по-прежнему оставалось безмятежным и походило на бескрайнюю поверхность расплавленного металла, однако кое-где стали появляться облачка, которые поднимались над горизонтом на востоке, скользили по высокому своду неба и исчезали за западной линией горизонта.

Мы обогнули западную оконечность Кубы, вошли в Юкатанский пролив и теперь находились где-то поблизости от места, где Кристин была подобрана и спасена.

— Вот ты видела проблесковый свет. За тридцать минут до того, как «Буревестник» разбился, — сказал я. — Каков был интервал?

— Был не проблесковый, а мигающий свет.

— Но ты же говорила — проблесковый.

— Да, говорила. Разве ты не можешь понять, почему я врала? Все, что у меня осталось в этом мире, — это знание места, где разбился «Буревестник». Почему я должна была сказать тебе правду?

— Эта правда мало что проясняла.

— Я вообще ничего не хотела прояснять.

— О'кей. Тогда дай мне интервалы вспышек, пеленг маяка по компасу и компасный курс «Буревестника» в тот момент.

— Я уже все сделала, — ответила она. — Я определила это, когда мы были во Флориде, вскоре после того, как ты купил карты и лоции. Я знаю, где находится «Буревестник».

— Черт возьми, так скажи мне тогда!

Она порылась в картах, отобрала две из них, развернула и прикрепила какой-то лентой к противоположному сиденью. Одна из них представляла собой мелкомасштабную карту западной части Карибского моря от Белиза до Ямайки и от Ямайки до Панамы. Вторая была более крупномасштабной, составляла как бы часть первой и с большими подробностями изображала отмели Калаверы, Марии Магдалены и Нативити. Обе карты были выдержаны в голубых тонах разных оттенков, с нанесенными изобарами — точечными и пунктирными линиями с изображением глубин; темно-синий цвет означал глубину более трех тысяч морских саженей, синий — менее трех тысяч, светло-синий — менее тысячи и так далее, до бледно-голубого; точками были оконтурены места, которые поднимались над водой в момент отлива.

Я приложил стрелки своего компаса к карте: отмели Калаверы и Марии Магдалены были приблизительно параллельны друг другу, их разделяли девятнадцать миль; отмель Нативити была северо-западнее и находилась примерно в двадцати пяти милях от северных оконечностей двух других.

— Ты, конечно, наврала и про то, что от маяка плыть тридцать минут.

— Да, — кивнула она.

— Ты увидела мигающий свет здесь, на отмели Калаверы. Ваше судно находилось здесь, — я постучал пальцами по карте, — возле отмели Нативити.

— Верно.

— Я думаю, должен быть маяк и на Нативити.

— Там его нет.

— Кристи, нам бы следовало купить более подробную карту этого участка.

— Не было, — ответила она. — Я спрашивала в Майами.

Некоторое время я изучал карту. Отмель Нативити была вытянутой формы, с тремя крохотными рифами в самом центре. Глубина отмели колебалась от нуля до двенадцати морских саженей в момент отлива. На отмели Калаверы и Марии Магдалены претендовал Гондурас, что было достаточно нелепо: суши там не хватило бы даже для футбольного поля.

Я измерил стрелками компаса протяженность отмели Нативити и определил, что она составляет около пяти морских миль, ширина нигде не превышает трех миль и почти вся она находится под водой. Весьма обширная площадь, чтобы искать небольшое суденышко.

— Дело выглядит нелегким, — заключил я.

— Я знаю. Но у нас уйма еды, воды и времени.

— Ты должна рассказать мне и другие подробности.

— Других подробностей нет.

— Все, что ты вспомнишь о той ночи… малейшую деталь.

Она медленно покачала головой.

— Ты не видела маяка на отмели Нативити. А землю видела? Какой-нибудь из этих трех рифов?

— Я не видела ничего в ту ночь, кроме бурунов… Они были везде, повсюду. Я даже не представляю, как плот их проскочил. Был только страшный треск и шум прибоя.

— Ну ладно… Посмотрим.

— Мы найдем его, — убежденно сказала она. — Непременно найдем!

— Еще один вопрос. Где на «Буревестнике» были спрятаны изумруды?

— В балластном киле. Свинцовый киль был отлит в Картахене вместе со стальным контейнером с изумрудами внутри. Затем свинцовый киль был прикреплен болтами к деревянному.

Некоторое время я молча смотрел на нее.

— Ты хочешь выпить? — спросил я наконец.

— А что произошло?

— Девять порций, а? Крис, ведь свинцовый балластный киль тридцатичетырехфутового парусника должен весить почти четыре тысячи фунтов.

— Нет, основной балласт «Буревестника» находился внутри. Свинец был лишь дополнительным балластом.

— Хорошо, но все равно можно говорить о восьмистах или о тысяче фунтов, если свинец служил лишь средством контрабанды. Как мы поднимем тысячу фунтов со дна?

— Я думала об этом. Наши рычаги — это «Херувим» и мачта, корпус — наша платформа, и мы…

— Погоди. Я никогда не считал тебя глупой. Задача в том, чтобы подвести «Херувима» к середине отмели, бросить якорь прямо над скалой и запустить лебедку. Вполне вероятно, что это окажется невозможным из-за того, что там слишком мелко… И еще один момент… Свинцовый киль — самая нижняя часть «Буревестника», и он мог первый натолкнуться на риф. Он может оказаться здорово поврежденным, как и цилиндр с изумрудами.

— К чему рисовать столько ужасов! — сказала Кристин. — Все будет хорошо вот увидишь.

Я отложил в сторону карты и навигационные инструменты. Либо Кристин не отдавала себе отчета в серьезности ситуации, что было не похоже на нее, либо она еще что-то утаивала и снова мне лгала.

Было жарко — свыше девяноста градусов[3] при очень высокой влажности. Давление слегка упало, но затем стабилизировалось. Море искрилось и переливалось под ярким солнцем. По неловкости я уронил за борт отвертку и смотрел, как она по спирали опускалась все ниже и ниже, пока стальной стержень не превратился в блестящую точку, которая затем исчезла в глубине.

Мы немного поплавали, выпили по паре бокалов, снова поплавали, а когда опустились сумерки, поужинали в кокпите хлебом и холодной консервированной говядиной с оливками. Раскаленный красный шар солнца опустился в море, и на небосклоне появились Венера и Марс.

Я включил ходовые огни. Некоторое время мы сидели при красном свете нактоуза, притихшие и несколько погрустневшие, затем Кристин спросила:

— Почему мы здесь?

— Я задаю себе этот вопрос десять раз на дню.

— Нет, я имею в виду, почему мы дрейфуем? Почему не идем своим курсом?

— Потому что ждем попутного ветра.

— Ведь у этой штуки есть двигатель, правда же?

— Нам может понадобиться уйма горючего, когда мы будем толкаться возле рифов.

— Ты сегодня не подзарядил батареи.

— О'кей. Примерно час мы будем плыть в сторону юга.

Мы двигались к югу почти два часа, затем я остановил двигатель, и «Херувим» лег в дрейф.

Волнение началось где-то после полуночи, а спустя несколько часов задул северо-восточный пассат и понес нас к цели со скоростью четырех узлов.

К вечеру на десятый день нашего путешествия навигационные приборы показали, что мы находимся в пяти милях от отмели Марии Магдалены. С наступлением темноты мы увидели маяк. Кристин внимательно вглядывалась в него, отсчитывая про себя интервалы, пока я фиксировал вспышки с помощью секундомера.

— Вот он, — сказала на наконец.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

Глава тринадцатая

Первое, что мы увидели, приблизившись к отмели Нативити, были буруны на северо-восточной оконечности, подсвеченные восходящим солнцем. Периодически оттуда докатывался громоподобный шум. Туманная дымка и морская пена были розоватого оттенка и напоминали сахарную вату.

Мы спустили паруса и шли с включенным двигателем под прикрытием отмели. Кристин стояла впереди, внимательно наблюдая за изменением цвета воды, которая меняла оттенки в зависимости от глубины — от темно-голубых и молочно-зеленых до индиговых и темно-синих.

Я находился в кокпите, осторожно ведя судно и чертыхаясь. Передо мной лежали карты, а на глубиномере отсвечивались красные цифры: 51, 50, 49, 37, 35. На карте глубины указывались в морских саженях, а эхолот давал величины в футах, поэтому я вынужден был умножать их на шесть. Я хотел по глубинам точно отметить на карте местоположение нашего судна. Но полностью я картам не доверял. Здесь данные не будут столь исчерпывающи и точны, как, скажем, в бухте или на многолюдном побережье.

Кристин показала вправо, значит, еще ближе к рифам, и я на момент заколебался, но затем повиновался, и вскоре глубиномер показал внушающую трепет глубину 9. Под килем было не более четырех футов воды. Я мог явственно различить внизу грибовидные шляпки кораллов.

— Ты хочешь, чтобы мы разбились! — крикнул я.

Но затем глубина постепенно увеличилась. Когда она составила шестьдесят футов, я перевел двигатель на холостой ход и крикнул Кристин, чтобы она бросила якорь.

— Я сделаю кофе, — сказала она, идя к корме. — Ты голоден?

— Нет.

Я остался на палубе, поверил якорь, чтобы убедиться, что нас не сносит, после чего выключил двигатель. В наступившей тишине доносимый ветром шум прибоя стал громче и яростнее, напоминая артиллерийский огонь.

А чуть позже, когда дым от дизеля развеялся, я ощутил новый запах — крепкий запах земли и растительности. В двухстах ярдах росли пальмы, выглядевшие совершенно фантастично на фоне голубизны моря и неба. За ними, хотя и не особенно четко, виднелась белая линия прибоя.

Кристин вернулась на палубу с термосом и двумя чашками. Мы закурили и сели в кокпите.

— Здесь, кажется, вполне спокойно, — сказала она. — Мы с подветренной стороны самой опасной из отмелей, и если погода ухудшится, мы можем просто двинуться на запад.

— Я хочу бросить еще один якорь, а то как бы «Херувим» не сорвался, пока мы будем исследовать риф, — пояснил я и добавил: — Крис, буруны на юго-восточной оконечности выглядят очень опасными. Я не представляю, как нам удастся отыскать там «Буревестник», не говоря уж о том, чтобы поднять киль.

— Но сейчас отлив, правда ведь? А здесь имеются еще сизигийные приливы. При таком приливе прибой может быть очень маленьким.

— Я изучу снова таблицы приливов.

— В любом случае я не верю, что «Буревестник» затонул там. Конечно, я потеряла ориентировку той ночью, но помнишь, я говорила, что судно находилось не среди бурунов. Просто они были видны и слышны.

— Хорошо. Не думай, что я стараюсь охладить твой пыл. Просто пытаюсь реалистично смотреть на вещи.

Чуть позже я положил второй якорь в шлюпку, отплыл и бросил его. Когда я возвратился, мы устроили легкий завтрак, после чего Кристин занялась плаванием, а я стал устанавливать на шлюпке небольшой подвесной мотор и возился с этим до тех пор, пока не убедился, что шлюпка идет как положено.

Сам того не ведая, я начал понемногу разделять уверенность Кристин. Места здесь были живописные и уединенные, со множеством островов, которые ждали исследования, с водой цвета драгоценных камней, с рифами, кишащими рыбой, устрицами, омарами и креветками, с жаркими днями и индиговыми ночами — словом, именно так человек Севера мог представлять себе рай. К тому же существовал затонувший корабль, который предстояло найти, и затонувшие сокровища, которые нужно было поднять с глубины. Я чувствовал себя, как Гек Финн, только я находился в открытом океане со зрелой чувственной женщиной вместо Бекки. Я подумал, что эта жизнь, как и любая другая, может через какое-то время надоесть, но это будет еще не скоро.

Кристин захватила еду, и мы отправились на шлюпке изучать готическую архитектуру рифа. Шлюпка вместе с мотором имела осадку всего восемнадцать дюймов, но позволяло пробираться по лабиринту каналов через коралловые нагромождения и парапеты. Создавалось впечатление, что движешься по какому-то древнему призрачному городу.

Я вел шлюпку, следя за глубинами слева, В то время как Кристин вела наблюдения по правому борту. Вода была настолько прозрачной, что даже приблизительно оценить глубину было весьма трудно: детали были отчетливо различимы на глубине и пяти футов, и тридцати пяти.

Когда солнце поднялось над горизонтом достаточно высоко, оно как бы отгородило подводный мир пленкой света. Я направил шлюпку к самому обширному рифу, который находился в четверти мили. Вблизи он оказался не столь уж живописным: его площадь была меньше, чем стоянка для автомашин возле супермаркета, и на нем не было ничего, кроме песка да обломков кораллов, желтых водорослей, колючих кустов и полудюжины карликовых пальм, да еще на самом высоком месте возвышался ржавый маяк.

Мы обошли риф, пытаясь найти источник пресной воды. Такового не оказалось. Гнездящиеся на земле птицы выглядели удивительно ручными; они открывали клювы и поднимали головы, глядя на нас, вращали блестящими черными глазами, но улетать и не думали.

Маяк производил впечатление ржавой кучи хлама и походил на одно из таинственных сооружений, которые можно обнаружить вокруг старых шахт или во дворах близ железнодорожных станций. Он представлял собой цилиндрический монолит около шести футов высоты с толстой линзовой «головой», и, открыв люк, я увидел шестерни, рычаги, колеса и большой бак с горючим, который выдал сигнал «пусто», когда я постучал по нему. Пламя, когда оно горело, было не мощнее свечи, но линзы многократно усиливали мощность света.

— Похоже, он уже несколько лет не работает, — сказал я, закрывая дверцу.

Она молчала.

— Ты, наверное, думаешь, что если бы те сукины дети, которые должны следить за маяком, выполняли свои обязанности, все было бы иначе.

— Нет, — ответила она. — Я думаю о завтраке.

Мы позавтракали, усевшись у маяка и опершись о него спинами. В час прилива море было спокойное, если не считать редких шквалистых накатов с белесой, похожей на разлитое молоко пеной, которая с шипением исчезала.

После завтрака мы плавали, а затем занимались любовью на песке. Любовь наша всегда немного напоминала взаимный вандализм, своего рода психологический и физический поединок.

В течение следующих дней мы исследовали риф и наносили все больше и больше карандашных пометок на карту. Через неделю нами была изучена уже большая часть южной отмели.

Два других рифа были меньше первого. Островки постепенно формировались под воздействием ветра и океана. И казалось вполне возможным, что когда-нибудь на них обрушится страшный ураган, и все три острова перестанут существовать.

Погода оставалась благоприятной, если не считать двух сильных шквалов, налетевших после полудня. Благодаря устойчивым пассатам жара была вполне сносной, а ночами и ранним утром было даже прохладно.

Проходили дни, похожие друг на друга как две капли воды: с голубыми утрами и скользкой от росы палубой; знойными полуднями, когда мы ложились вздремнуть на одном из рифов или плавали в воде цвета экзотических фруктовых напитков; и тихими ночами, когда в небе мерцали звезды, а в темной воде плескалась, фосфоресцировала рыба.

Часто и довольно успешно я ловил острогой рыбу, Кристин собирала крабов и омаров в водоемах во время отлива и мидий в прибрежных скалах. Мы ели морские дары, запивая теплым вином или пивом. У нас кончились сигареты, но мы от их отсутствия не страдали.

Мы оба приобрели великолепный загар, а у меня волосы выгорели и пожелтели. Мы работали, плавали, ловили рыбу, ныряли, ели и пили, слушали музыку, ночами занимались любовью. Днем и ночью, бодрствуя или пребывая во сне, я постоянно чувствовал, что нахожусь на пороге великого открытия и что до него всего лишь несколько шагов.

Глава четырнадцатая

Место крушения «Буревестника» мы обнаружили совершенно случайно. Скорее даже яхта сама нам его указала. Без такого везения вряд ли мы сумели бы обнаружить судно, ибо покоилось оно как раз в зоне, которую мы изначально исключили из поисков.

Мы с вниманием относились к мусору и обломкам, которые плавали в море и время от времени прибивались к берегу. Ведь само судно было из дерева, к тому же оно содержало много утвари, способной держаться на воде. Однако нам удалось найти лишь несколько ничего не значащих мелких деревянных и пластмассовых обломков — их море могло принести откуда угодно.

Мы находились на самом обширном из рифов, отдыхая под пологом из паруса, три угла которого я прикрепил к пальмам. Самую жаркую и солнечную часть дня мы обычно проводили здесь: завтракали, выбирались поплавать в море, отдыхали, иногда спали.

В этот отчаянно жаркий день я лежа наблюдал за крупными, неуклюжими серыми птицами, плавающими в полумиле от северной — исключенной из поисков за неперспективность — части острова. Одна из них сделала попытку взлететь и как бы побежала по воде, медленно хлопая огромными крыльями. Однако отсутствие ветра не давало ей возможности подняться. Я наблюдал в бинокль за тем, как птица пробежала еще около пятидесяти футов, махая крыльями, уже почти поднялась, но затем шлепнулась в воду.

Кристин лежала рядом, прикрыв глаза тыльной стороной ладони.

Было похоже, что птица готовилась к новой попытке взлететь. И внезапно чуть левее птицы я увидел какой-то предмет, который на несколько футов выглянул из воды и снова скрылся. В первый момент я решил, что это клюв меч-рыбы или мерлина; однако затем предмет принял горизонтальное положение и взмыл на гребень волны. Весло!

— Крис! Вон он!

Кристин поднялась и села.

— Что такое?

— Беги к шлюпке и неси компас и карту! Быстро!

— Что ты увидел?

— Изумруды! Шевелись!

Я не опускал бинокль, боясь потерять весло из виду. Когда Крис вернулась, я быстро определил азимут, добежал до восточной части острова, поискал глазами весло, нашел его и определил азимут из этой точки; затем мимо нашего лагеря домчался до западной точки и сделал то же самое. Я хотел, чтобы для уменьшения погрешности, точки, из которых велось наблюдение, были бы расположены как можно дальше друг от друга.

Мы разложили карту, и я провел три прямые линии, соответствующие градусам азимута; «Буревестник» должен лежать там, где линии пересекались. Во всяком случае, близко от этого места. Теперь мы сможем найти его.

Отныне оптимистом стал я, Кристин же проявляла сдержанность.

— Это невозможно, — заявила она. — «Буревестник» плыл на север. Он должен был разбиться у южной части отмели.

— Нет, он прошел мимо… Взгляни на глубины, указанные на карте. «Буревестник» прошел между этим и этим рифом — видишь пролив? А вот здесь — видишь? — он сел на риф. Ему бы еще тридцать футов пройти — и все было бы отлично… Ему самую малость не хватило везения.

Кристин некоторое время изучала карту.

— Здесь глубина очень резко увеличивается. Пятьдесят морских саженей — триста футов… Как мы сможем нырнуть так глубоко?

Я ткнул пальцем в карту в тех местах, где значились небольшие цифры — пятерки, семерки и девятки.

— Нет, он вот здесь. Ты ведь сама рассказывала, как быстро он затонул. Помнишь? Ты говорила, что было такое впечатление, будто треснул весь каркас судна… Вы едва успели надуть плот. «Буревестник» здесь, ей-богу!

Тогда Кристин кивнула. И медленно улыбнулась.

«Буревестник» находился на глубине восьми морских саженей — около пятидесяти футов. Мы плавали в масках, изучая место крушения, пока не стало темнеть. Яхта лежала на правом борту. Мачту, сломавшуюся, по всей видимости, в самом начале столкновения с рифом, не унесло — она была опутана винтами и оттяжками. В днище зияла пробоина, где нашли приют моллюски и водоросли.

Мы вернулись на «Херувим». Было уже темно, когда мы покончили с делами, уселись на палубе со стаканами виски и стали наблюдать, как на небе там и сям зажигаются звезды, словно кто-то бегал по небу и поочередно включал небесные рубильники.

Я изрядно устал; я чувствовал, как моя загорелая кожа загрубела от соли и песка — и еще испытывал сожаление по поводу того, что мы обнаружили место последнего пристанища «Буревестника». Настроение мое резко изменилось. Виски подействовало очень быстро, и я меланхолично размышлял о том, что в поисках «Буревестника» было нечто донкихотское, присутствовала романтика, теперь же все сразу изменится. Поиски завершены, и жизнь наша меняется кардинально. Смещаются все акценты. Поиски превращаются в экономическое предприятие. Бескорыстию и невинности приходит конец. Мы больше не дети. Возвращается старый мир, где существуют понятия прибыли и ущерба, где дело есть дело и где оно лежит в основе всего и вся.

В каюте жарилась рыба, до меня доносилось шипение масла на сковороде. «Херувим» раскачивался на волнах, натягивая верповальный трос, который тихо поскрипывал.

Кристин подала рыбу, отварную картошку, хлеб и масло, последнюю бутылку вина.

Мы ели в молчании.

— Крис, — проговорил я, — давай уплывем отсюда на рассвете.

Она не ответила.

— Направимся в Панаму. Я там поработаю какое-то время, мы снова закупим провизию и снаряжение и через канал выйдем в Тихий океан. Галапагосы… Разве тебе никогда не хотелось побывать на Галапагосских островах? Морские игуаны, черепахи размером с «фольксваген», а какие птицы! У животных там нет врагов, и они все кроткие, как ангелы.

Она очень внимательно слушала, не спуская с меня глаз.

— А после Галапагосских островов с помощью пассатов — к Маркизам, островам Товарищества — Таити, Самоа, Фиджи, Австралия.

И еще я сказал:

— Оставь ты изумруды здесь. Это ведь всего лишь камни… К тому же приносящие несчастье. У них есть стоимость, но они не стоят того.

Мне показалось, что она кивнула, но я не был в этом уверен.

— Я думаю, мы уже что-то нашли… Почти нашли. Нет, это не богатство. Недавно я это почувствовал. Я пока не могу объяснить тебе, что это такое… Я обогнал тебя в понимании этого, но я знаю, ты догонишь меня. Мы почти вместе, почти свободны. И если мы уплывем от этих изумрудов…

Затем я смалодушничал и оборвал себя, отчасти опасаясь, что Кристин подумает, И хочу оказать давление на нее, отчасти потому, что высказываемые мной мысли шли вразрез со стандартами, которых мы, сами того не замечая, придерживались. И еще потому, что я был жадным: эти изумруды пробили брешь в моем характере.

Глава пятнадцатая

Я проснулся до зари и лежал неподвижно в темноте минут двадцать или тридцать, пока не зашевелилась Кристин.

— Проснулась? — спросил я.

— Вроде бы.

— Изумруды, конечно же, не в свинцовом киле, я правильно понимаю?

— Правильно.

— А где же?

— В рундуке под раковиной находится пятигаллонная канистра для моторного спирта. Изумруды в ней.

— Зачем же ты лгала? Опять?

— Я не доверяла тебе.

— А теперь в конце концов доверяешь?

— Да.

— Давай собираться. Скоро взойдет солнце.

Достигнув «Буревестника», я обернулся и посмотрел вверх, на морскую поверхность, которая находилась в пятидесяти футах. Солнечный свет, разлагаемый водяными линзами, превращался в линии, точки и пятна. И мне видно было дно нашей шлюпки и ее тень. Весла сейчас были убраны, и я их не видел.

Я подплыл к сильно накренившейся палубе «Буревестника», заглянул в иллюминатор. Бронзовый ободок был пока еще ярким, зато стекло покрылось слоем серо-зеленого ила. Внутри царил хаос: там плавали еле различимые предметы, на которые изредка падали отблески света, двигались тени, поднимались и опускались пузыри, поскольку гравитация была практически нулевой.

Я поплыл к главному люку. Передо мной появлялись и расступались стайки мелких ярких рыбок; по палубе полз свирепого вида краб с клешнями, поднятыми, словно руки у боксера; развернулась и нацелилась в меня носом солидного размера барракуда.

Моя маска слегка запотела у краев. Я слышал шипение при вдохе. Во время выдоха вырывались бесформенные пузыри и уносились вверх к поверхности. У меня было ощущение, что я нахожусь в шаре, середина которого светлая, а оболочка синяя.

По трапу я вполз в каюту. Здесь было сумрачно, бушевала метель белесых частиц; мимо меня пронеслась шустрая рыбешка. Мне не составило труда найти плиту, рундук под нею и в рундуке канистру для моторного спирта. Я потряс ее и услышал шорох внутри. Неужто все так просто?

Вернувшись в наш лагерь на рифе, я отвинтил крышку канистры, вылил спирт и высыпал камни. Прозрачные, с коричневыми прожилками, они походили на оплавленное зеленое бутылочное стекло. Большинство из них были весьма крупными.

Кристин вслух пересчитала их, сложила в одну кучку, затем пересчитала снова. Их было восемнадцать.

Она засмеялась и обняла меня. Я же не чувствовал себя счастливым. Она расцеловала меня и в порыве щедрости, которую я не мог ей простить, протянула мне три больших камня. Я принял их из ее рук и взял еще три из кучи.

— Моя доля, — сказал я. Мне не нужны были ее изумруды. Я хотел причинить ей боль.

И вот тогда я потерял ее. Проявленная мной жадность глубоко уязвила ее, я это видел. Она не могла понять меня, и я сам не мог понять себя.

Кристин сделала два погружения, чтобы достать кое-что из своих вещей. Мы вернулись на «Херувим» и позавтракали, не разогревая еду, в кокпите. Я вернул ей шесть камней, ничего не объяснив и не извинившись.

— Мы отправляемся завтра утром, — сказал я.

— Хорошо.

— Я не собираюсь преодолевать встречные ветры и плыть назад к Флориде.

— Конечно.

— Я высажу тебя и снабжу судно провиантом. Куда ты хочешь отправиться?

Она помедлила с ответом.

— У меня камни.

— Я знаю. Это контрабандный товар.

— В Мексику, я думаю.

— О'кей. Я доставлю тебя в Прогресо или Косумелт. Оттуда ты можешь улететь в Штаты.

— Чудесно, — сказала она.

В сумерках она натушила рыбы, которая имела привкус жидкости для снятия лака. Большую часть ее я выбросил за борт.

— Я думаю, надо напиться, — сказал я.

— Если ты так хочешь.

— Я хочу.

— Отлично, делай как знаешь, только тебе вначале следует привезти наши вещи с рифа… Если ты намерен пускаться в путь завтра.

— Правильно.

Я сел в шлюпку, завел мотор и направился к рифу. Лунный свет отражался в темной воде, лопасти винта образовывали в воде спиральные воронки, фосфоресцирующие зеленым цветом.

Я затащил шлюпку на берег. Так что же произошло? Она прошла через ад, она была больна, а я слишком сильно нажал или, наоборот, нажал недостаточно сильно, или…

Сухие листья пальм шуршали под бризом. Я поднялся на холм, испытывая весьма противоречивые чувства. Возможно, нам удастся это как-то залатать. Как бы это ни называлось.

Дойдя до лагеря, я обернулся.

Кристин была уже достаточно опытным мореходом. Она успела поднять оба якоря или же обрубить тросы, поставить кливер и грот, и сейчас уходила с мелководья.

Я сидел на песке и наблюдал. Паруса белели в свете луны. Глядя отсюда, можно было подумать, что паруса «Херувима» наполнены не ветром, а лунным светом. Скользящий по волнам океана маленький парусник выглядел живописно и вполне мог служить символом высоких романтических устремлений.