Когда опускается ночь

Пролог ко второму рассказу

Первым из целой череды великолепных заказов, которые мне удалось получить на респектабельном курорте Тидбери-на-Болотах и в его окрестностях, был портрет в полный рост блистательной местной знаменитости – некоего мистера Бокшеса, стряпчего, которому, по всеобщему убеждению, удалось превзойти в делах всех остальных здешних законников.

Портрет должен был стать «зримым свидетельством (выражаясь языком циркуляра, который был мне тогда вручен) выдающихся заслуг мистера Бокшеса в становлении и укреплении процветания нашего города». Циркуляр подписали «муниципальные власти и постоянные жители» Тидбери-на-Болотах, и по завершении портрета его надлежало вручить миссис Бокшес «в качестве скромного подарка от чистого сердца» – и так далее. Своевременная рекомендация одного из моих самых великодушных друзей и покровителей сделала меня счастливым обладателем заказа, и я получил указание явиться в назначенный день в частную резиденцию мистера Бокшеса, имея при себе все необходимые принадлежности для первого сеанса.

Когда я прибыл в дом, меня провели в прелестно обставленную утреннюю гостиную. Полукруглый эркер выходил на большую открытую лужайку – она же служила и главной площадью Тидбери. По ту сторону лужайки я увидел новую гостиницу (с недавно пристроенным крылом), а рядом – старую гостиницу, упрямо сохранявшую обличье, в котором она была первоначально выстроена. Дальше по улице – дом доктора с цветным фонарем и маленькой табличкой, контора банкира с простым фонарем и большой табличкой, а затем, под прямым углом к ним, торговая улочка: сыродельня (очень маленькая), аптека (очень нарядная), кондитерская (очень безвкусная) и зеленная (очень темная). Я все разглядывал открывшийся мне вид, когда меня вдруг окликнул бесцеремонный голос, явно принадлежавший любителю поспорить:

– Ну что же, мистер художник! И это вы называете готовностью к работе? Где ваши кисти и краски и все такое прочее? Меня зовут Бокшес, и я пришел позировать для портрета.

Я обернулся – и столкнулся нос к носу с низеньким человечком, который стоял, расставив ноги и сунув руки в карманы. Глаза у него были светло-серые, с покрасневшими веками, волосы жесткие, с проседью, лицо – неестественно розовое, а взгляд нетерпеливый, дерзкий и хитрый. При первом же взгляде на него я сделал два открытия: во-первых, писать с такого портрет сущее наказание; во-вторых, что бы он ни говорил и ни делал, держаться при нем с достоинством для меня затея бесполезная.

– Я буду готов через минуту, сэр, – сказал я.

– Через минуту? – переспросил он. – Что значит через минуту, мистер художник? Я уже готов. Каковы ваши обязательства по договору с городским советом, который собрал подписку на эту картину? Писать портрет. А каковы мои обязательства? Позировать для него. И вот я готов позировать, а вы не готовы писать меня. По законам логики и права вы уже нарушили условия договора. Стойте! Дайте посмотреть на ваши краски. Они лучшего качества? Если нет, предупреждаю вас, это будет вторым нарушением договора! А кисти? Клянусь всем святым, это же старые кисти! Городской совет щедро платит вам, мистер художник, почему вы не взяли для его задания новые кисти? Что? Старыми писать лучше? Возражаю, сэр! Это невозможно. Разве моей горничной лучше подметать полы старой метлой? Разве моим писарям лучше писать старыми перьями? Нечего тут жульничать, нечего смотреть на меня так, будто вы готовы со мной поссориться! Вы не можете со мной поссориться. Да будь вы в пятьдесят раз раздражительнее, чем кажетесь, вы все равно не смогли бы со мной поссориться. Я не молод, и я не обидчив. Я – Бокшес, стряпчий, единственный человек на свете, которого невозможно оскорбить, сколько ни старайтесь!

При этих словах он рассмеялся и отошел к окну. Воспринимать его болтовню всерьез было бессмысленно, поэтому я закончил готовить палитру для утреннего сеанса, всеми силами постаравшись держаться как можно безмятежнее.

– Вот еще! – продолжал Бокшес, глядя в окно. – Видите вон того толстяка, который слоняется по Променаду, вон того, с носом в табаке? Это мой возлюбленный враг, Данболл. Десять лет назад он попытался со мной поссориться, но ничего не добился, кроме того, что заставил меня проявить скрытую добросердечность моей натуры. Посмотрите на него! Посмотрите, как он хмурится, когда сворачивает в эту сторону. А теперь посмотрите на меня! Я способен улыбнуться и кивнуть ему. Я никогда не упускаю случая улыбнуться и кивнуть ему, это поддерживает во мне силы для борьбы с другими врагами. Доброе утро! (Нанесу ему двойной удар.) Доброе утро, мистер Данболл. Видите, он затаил злобу, не желает разговаривать; он апоплексического сложения, вспыльчив и в четыре раза жирнее, чем следовало бы; когда не сможет больше бороться, скоропостижно умрет, а я буду тому невинной причиной.

Свое мрачное пророчество мистер Бокшес произнес с поразительным самодовольством и все это время кивал и улыбался из окна несчастному, который некогда в запальчивости попытался задеть его. Когда его возлюбленный враг скрылся из виду, он отвернулся и с удовольствием прошелся раза два по комнате, чтобы размяться. Тем временем я поставил холст на мольберт и уже собирался просить мистера Бокшеса сесть, когда он снова напустился на меня:

– Ну, мистер художник! – От нетерпения он зашагал быстрее. – В интересах городского совета, ваших нанимателей, позвольте мне в последний раз спросить: когда вы намерены начать?

– И позвольте мне, мистер Бокшес, также в интересах городского совета спросить вас: неужели вы считаете, будто позировать для портрета следует, расхаживая по комнате? – ответил я.

– Ага! Остроумно, чертовски остроумно! – парировал мистер Бокшес. – Это первая ваша разумная фраза с тех пор, как вы вошли в мой дом; вы уже начинаете мне нравиться.

С этими словами он одобрительно кивнул мне и вскочил в высокое кресло, которое я для него поставил, с проворством юноши.

– Ну, мистер художник, – продолжал он, когда я придал ему нужное положение (он потребовал портрет анфас, поскольку тогда городской совет получил бы больше за свои деньги), – должно быть, нечасто вам попадается столь выгодная работа, верно?

– Не слишком часто, – согласился я. – Я не был бы бедняком, если бы на меня постоянно сваливались заказы на портреты в полный рост.

– Вы – и бедняк?! – презрительно воскликнул мистер Бокшес. – Я выдвигаю возражения против этого утверждения с самого начала. Между прочим, на вас хороший суконный сюртук, свежая рубашка, вы гладко выбриты. У вас щеголеватый вид человека, спавшего в чистой постели и отменно позавтракавшего. Нечего тут нести мне чепуху о бедности, ведь я знаю, что это такое. Бедность – это значит выглядеть пугалом, чувствовать себя пугалом и терпеть обращение как с пугалом. Вот каким я был, позвольте сообщить, когда задумался, не пойти ли в юриспруденцию. Бедность, тоже мне! Берет ли вас оторопь, мистер художник, когда вы вспоминаете самого себя в двадцать лет? Меня – берет, даю вам честное слово.

Он до того раздраженно заерзал в кресле, что я в интересах своей работы был вынужден попытаться успокоить его:

– Должно быть, при вашем нынешнем благоденствии приятно бывает иногда вспомнить прошлое и все те ступени, которые вы преодолели на пути от бедности к достатку, а оттуда – к нынешнему своему богатству.

– Ступени, говорите?! – вскричал мистер Бокшес. – Не было никаких ступеней! Я был ловок, чертовски ловок, и первое же мое дело враз, в один день, принесло мне пятьсот фунтов.

– Огромный шаг на пути к успеху, – подхватил я. – Должно быть, вы сделали выгодное вложение…

– Ничего подобного! У меня и шестипенсовика свободного не было – что тут вложишь? Я получил деньги благодаря мозгам, рукам и напористости, более того, я горжусь своим поступком. Любопытная была оказия, мистер художник. Иные, пожалуй, постеснялись бы рассказывать подобное, но я никогда ничего не стеснялся и рассказываю об этом направо и налево – с начала и до конца, правда без имен. Даже и не думайте подловить меня на том, что я упоминаю имена! Кто-кто, а Томас Бокшес умеет держать язык за зубами!

– Раз вы всем рассказываете об этой «оказии», – заметил я, – вероятно, вы не обидитесь, если я скажу, что и мне хотелось бы выслушать ваш рассказ?

– Что за люди! Я же говорил вам – меня невозможно обидеть! И я говорил вам минуту назад: я этим горжусь! Я все расскажу вам, мистер художник… но постойте! В этом деле я отстаиваю интересы городского совета. Сможете ли вы рисовать, пока я говорю, не хуже, чем пока я молчу? Не усмехайтесь, сэр, вам здесь не положено усмехаться, вам положено отвечать – да или нет!

– Да, раз так, – сказал я не без свойственной мне резкости. – Я всегда рисую лучше, если слушаю интересную историю.

– Историю?! Я не собираюсь рассказывать вам никаких историй, я намерен сделать заявление. Заявление – это описание истинного положения дел, то есть прямая противоположность истории, каковая есть описание вымышленных событий. А я намерен изложить вам, что случилось со мной на самом деле.

И Бокшес, прежде чем приступить к рассказу, спокойно устроился в кресле, чем несказанно обрадовал меня. Его удивительная манера держаться и разговаривать произвела на меня тогда столь сильное впечатление, что я, пожалуй, сумею повторить его «заявление» и сейчас – почти теми же словами, какими он изложил его мне.