ЧАСТЬ ВТОРАЯ КТО ТЫ?

10. ЛИСТ

Звезды и луна указывали ему дорогу. Шел он только ночами, а по утрам заползал в какую-нибудь хорошо укрытую дыру и отдыхал. За все это время а с момента бегства прошло два дня — у него только раз во рту было мясо. Нерасторопный, вероятно, больной заяц, которого он схватил вчера вечером и съел сырым. Кормился он исключительно ягодами и высушенными на солнце грибами.

Голод становился все нестерпимее, к тому же его донимал холод и непрекращающаяся боль необработанных ран. Он не разбирался в травах, просто обложил раны листьями подорожника. Рана на груди затягивалась быстро, но на руке гноилась и кровоточила. Здесь был нужен знахарь или баба-травница. Несмотря на все неприятности, он все ближе подходил к дому. До своей деревни надеялся добраться еще до рассвета. Если дойдет — может выжить.

Городовые приняли его за скрывающегося от людей банова шпиона и забрали бы в Горчем, чтобы передать воеводе. Но Магвер не служил бану, так что очень скоро бы обнаружилось, что он — человек Шепчущего. И его отправили бы на эшафот.

Приходилось бежать. Но…

Что теперь делать? Остаться дома нельзя, это может навлечь несчастье на головы родителей. Можно пойти на службу к бану — Магвер тут же отогнал эту мысль. Либо укрыться в лесу, жить изгнанником, как Крогг. Но Крогг служил Шепчущему, а ему, Магверу, с вырезанным на груди позорным знаком предательства, нечего было искать друзей.

Необходимо уйти куда-нибудь… Далеко. Как далеко? На пять, шесть дней пути или, может, дальше, в степи или к Шершневым поселениям. Мысль о таком походе пугала его, уже десятки поколений никто из его рода, рода друзей и соседей не уходил из родной деревни дальше Реки. Но ему, Магверу, здесь ждать нечего. Разве что — гибели.

Под утро лихорадка схватила его еще сильнее, дрожь трепала тело. Холод запросто проникал сквозь разодранную одежду, морозил кожу и кости. Он шел все медленнее и понимал, что этой ночью до дома не дойдет. Но знал также, что завтра, прежде чем луна поднимется над деревьями, он наверняка окажется в селе.

* * *

Приближался полдень.

Дорон спокойно ждал, пока солнце взберется на вершину Горы. Он сидел на сучковатом пеньке шагах, может, в ста от ворот Горчема. Щеки заросли щетиной настолько, что невозможно было увидеть знак Листа. Зато волосы он состриг — череп покрывала короткая, длиной в ноготь поросль. Укрытый старой накидкой, в выгоревших штанах, соломенных лаптях, он не боялся, что кто-нибудь его узнает. Поэтому ждал спокойно.

Толпы, еще два дня назад перекатывавшиеся через Дабору, немного поредели, множество людей разбрелось по домам после окончания турнира. Ярмарке оставалось еще жить три дня и, вероятнее всего, завтра-послезавтра в город снова нахлынет масса народу, поскольку на пятницу, последний день ярмарки, бан наметил большое зрелище. В тот день на эшафот взойдет Острый — один из Шепчущих. В тот день палачам отдадут свои тела два прислужника Острого. Тогда же будут приведены в исполнение приговоры другим преступникам. Люди говорили, что когда схватили Острого, бан приказал привести Голубого Родинца — известного палача из Татары.

Так говорили люди, при этом сплевывали с неприязнью и отвращением. Потому что хоть зрелище и обещало быть долгим и шикарным, но все-таки на смерть поведут Шепчущего. Одного из тех, кто обучал, нес народу надежду и помощь. Смертного врага Гвардии. О да, все придут смотреть на его мучения, но не для того чтобы радоваться. Как же злобно ненавидели сейчас посланцев Гнезда и бановых наемников, схвативших Острого.

Разводной мост Горчема опустился. Стражи расступились, чтобы пропустить гонцов. Двенадцать быстроногих и громкоголосых мужчин помчались в Дабору с криками:

— Полдень! Полдень!

Вот они уже миновали Дорона, вскоре их голоса разделились и, наконец, умолкли вдалеке.

На вал Горчема поднялись шестеро молодых парней с трембитами. Загудели. Глухой протяжный стон понесся над городом.

В тот же момент рядом с ними возник бан. Согласно обычаю, в полдень и полночь Пенге Афра обходил валы Горчема трижды. Так, словно охватывал принадлежащий ему край, овладевал им.

За баном следовал его сын со связанными за спиной руками, а дальше несколько солдат в парадных одеждах придворной стражи.

Шли быстро. В некоторых местах зубцы вала доходили бану до плеч, со стороны реки они были значительно ниже.

Дорон внимательно наблюдал за церемонией. Требовалось запомнить каждую ее деталь.

Деревья Гая дали ему ответ.

* * *

Лес кончился, уступив место полям. Каждый год незасеянным оставляли кусок земли, взамен вырубая под будущие поля такой же величины участок пущи. Из года в год деревня передвигалась словно гигантский червь, ползущий сквозь зеленый клин.

К счастью, была середина ночи, и обитатели деревни должны были спать. Магвер не хотел, чтобы его кто-нибудь увидел, хоть все здешние люди приходились ему либо близкими, либо дальними родственниками. За четверо суток блужданий он привык соблюдать осторожность.

Близость родительского дома прибавила сил, боль немного утихла, туман сошел с глаз. Даже голод перестал докучать.

Он шел медленно, тихо, слегка удлинил дорогу — не хотел двигаться по ветру. Собаки, конечно, все равно его учуют, но лучше, чтобы это не случилось неожиданно. Они наверняка поднимут лай, хотя бы от радости.

Он прошел оставшиеся две трети пути до деревни — уже различал темные силуэты хлевов и амбаров. Почувствовал распирающую сердце радость. Хорошо возвращаться туда, где мать выпустила тебя в мир, где каждое место, вещь, даже запах — свой, близкий, знакомый. Как хорошо! Мгновенно накатила грусть. Придется отсюда уйти далеко, возможно, уже никогда не возвращаться. Плохо, плохо, эх Земля…

Неожиданно сбоку что-то зашуршало. Он резко повернулся.

К нему бежали три большие собаки. Он узнал их, как только темные тени оказались достаточно близко.

— Тише, — шепнул он. — Тише.

Собаки остановились в нескольких шагах от него, сопя и ворча. Хвосты радостно ходили.

— Привет, — сказал Магвер и неожиданно увидел, что собачьи хвосты замерли. Ворчание сделалось громче, губы поднялись, обнажая клыки.

— Что случилось? — спросил он как можно спокойнее. — Ну, в чем дело?

Но собаки уже снова были прежними, приступ злобы прошел так же быстро, как и наступил.

Он гладил собачьи головы, прочесывая пальцами густую шерсть. И ему все время казалось, что мускулы собак внезапно напрягаются, чтобы через мгновение снова подставить себя ласковой руке.

* * *

Все выглядело как обычно. И двор, и дом, и стог рядом с курятником.

И все-таки чувствовалась какая-то беспокойная тишина. Он понял только тогда, когда подошел к сараю: не было ни упряжных собак, ни возка значит, родители куда-то уехали. Вероятно, в Черное Село, там жило много родственников. Так что можно свободно похозяйничать в доме. Он вошел в чулан, приоткрыв дверь, чтобы сквозь нее попадал лунный свет.

Сглотнул, видя столько деликатесов. Кучка брюквы в одном углу, бочонок с квашеной капустой в другом. На полках мешки с мукой, крупой, ароматные цепочки сушеных грибов. В корзинах — яблоки и груши, в подойниках молоко и сметана. Как же давно он не видел столько вкусностей!

Он взял кувшинчик с пивом, сделал три-четыре глотка, чтобы промочить горло. Вытер губы рукой, отставил кувшин, схватил хлеб, снял с полки миску со сметаной. Присел, поставил миску рядом и, отламывая от буханки большие куски, макал их в пиво и сметану. Наконец-то можно наесться!

Он запихивал бы в себя хлеб до утра. Однако помнил, что до света должен снова скрыться в лесу. Встал, отставил посуду на место и принялся искать какой-нибудь мешок. Не найдя пустого, высыпал из одного орехи и начал набивать туда хлеб, брюкву, сушеную рыбу.

Мешок был полон. Правда, оказался тяжеловат, но Магверу этот груз был даже приятен. Что может быть милее голодному, чем мешок, полный снеди.

Еще ему нужны были хорошие кремни и немного сушеного трута. Он охотно прихватил бы лук, какой-нибудь нож и топорик, но все это хранилось в доме, а туда он предпочитал не заходить. Кроме глухого деда Ашана, там, наверное, спали дети, может, кто-нибудь из холопов. Он так хотел увидеть их, услышать их голоса, обнять, но предпочитал не показываться: так было лучше и для него, и для детей. Еще несколько минут он осматривал чуланчик, наконец взял тесак, не очень, может, удобный для боя или разделки животных, но все-таки лучше, чем пустые руки. Взял также кремневую мотыгу на хорошем толстом черенке. Этим уже можно разбивать головы. Привязал мешок к концу черенка и осторожно открыл настежь дверь чулана. Тишина. Ни собак, ни людей. Он вышел с мотыгой на плече и тесаком в правой руке.

Однако не сделал и шага, как совсем рядом с головой пролетела стрела и вонзилась по перья в плетеную стенку чуланчика.

— Положи все! — услышал он голос. — И не вздумай пошевелиться!

* * *

Личная охрана — отборная единица армии Горчема, лейб-гвардия бана. Шестилетнюю службу несут солдаты, взятые если и не из самых влиятельных, то наверняка знатных родов. Потом они возвращаются в свои семьи, щедро одаренные баном — каждый получает от владыки участок пущи и холопов. Обычно они живут недолго. Шесть лет вдыхать насыщенные пары, пить настои, повышающие быстроту, силу и ловкость — все это подрывает организм. Но это не единственная причина столь частой смены охраны. В прежние времена именно телохранители и охранники не раз возводили на престол новых банов, убивая предыдущих владык. Только Пенге Адмун из первой линии Пенге кроваво пресек влияние личной охраны. Он же установил законы, в соответствии с которыми служба в крепости могла быть лишь небольшой частью жизни воина но никак не его единственным занятием и целью.

Как же сожалел Дорон о том, что там, у Птичьего Камня, он оставил тела четырех охранников. Теперь ему самому приходилось добывать то, что тогда было почти в руках.

За этими двумя он шел уже давно. Сразу было видно, что они только что вышли в город после суточного дежурства в Горчеме. И хотели повеселиться. В трактире пили, лапали служанок, пели. Этот вечер для них только еще начинался. А поскольку попали они в трактир прямо из Горчема, постольку при них были заплечные мешки со всем, что было необходимо Дорону.

Вот он и сидел в своем уголке, отхлебывая пиво (кстати, исключительно скверное), и ждал. Покончил с одной кружкой, заказал вторую — «объекты» за это время осушили по шесть. Как раз на седьмой начали похваляться, какие у них девки в пригороде — все крутобедрые, грудастые, гладкокожие. Одно только неудобно — живут далеко от казарм, да и вообще солидный кус дороги от Горчема.

Дорон обрадовался, услышав это. О лучшем и мечтать не мог.

После недолгого препирательства с трактирщиком относительно платы солдаты наконец встали и вышли из помещения. Дорон переждал малость и, оставив на столе две бусины, последовал за ними.

Ночь обещала быть холодной.

Солдаты шли медленно, покрикивали, размахивали руками, несколько раз останавливались. Дорон тоже не особенно потел, чтобы поспевать за ними, оставаясь незамеченным.

Вышли из Даборы, миновали плотно застроенные частные участки и направились к Крячкам, небольшому поселку, некогда занятому рыбаками, промышлявшими на Реке. Сейчас, однако, после многих десятилетий без войн, больших пожаров и болезней, Дабора поглотила рыбацкий поселок.

Дома стояли редко, спрятавшись за деревьями, окруженные заборчиками из хвороста. Из маленьких окон на двор просачивался слабый свет, некоторые дома были совершенно темными.

— Далеко еще? — спросил один из охранников, тот, что пониже и покрикливее.

— Рядом, я же сказал, рядом, — буркнул второй.

Дорон проскользнул между деревьями. Когда он оперся о потрескавшуюся кору одного из них, то почувствовал, как по спине побежали мурашки: тепло, излучаемое деревьями, биение их сердец, ритм дыхания понять мог из всех людей только он. Он и Пестунья.

Меж тем высокий солдат остановился, махнул товарищу рукой, дескать, надо идти прямо. Сам остановился у куста и принялся расшнуровывать штаны.

Дорон некоторое время наблюдал за удаляющимся силуэтом, потом направился к высокому.

Карогги при нем не было, однако нож убивал так же быстро.

Пальцы зажали солдату рот, острие вошло в спину по рукоять. Мертвое тело свалилось на грудь Дорона. Лист положил его на землю.

— Эй! — услышал он тут же и резко обернулся.

Возвращался второй охранник. Видимо, потерял дорогу.

— Эй, Кармаш!

Дорон метнулся вбок. Поздно.

Солдат уже стоял между деревьями. Достаточно близко, чтобы увидеть и убитого, и убийцу.

Несколько секунд затуманенный пивом разум охранника пытался понять, что случилось. Лицо солдата — расползающаяся физиономия пьяного человека застыло. Он отрезвел настолько, чтобы драться. Но не настолько, чтобы кричать и звать на помощь.

Дорон бросился к нему.

Охранник сбросил мешок, потянулся к поясу. В городе после службы солдаты бана носили короткие, утыканные кремнем палки, которые назывались аркароггами — «малыми кароггами».

— Ах ты, коровья лепешка! — прошипел он. Дорон не ответил, что удивило солдата. Никто не начинал смертельной схватки молча.

— Крыса!

Дорон откинул капюшон. Они уже достаточно сблизились.

Охранник прошелся палкой совсем рядом с плечом Листа, второй удар последовал снизу. Дорон едва увернулся. Толкнул солдата, но тот быстро отскочил. Невысокий, коренастый, он тем не менее двигался с удивительной ловкостью.

Солдат занес палку для удара. Дорон не отступил, а шагнул навстречу. Аркарогга начала опускаться прямо на его вытянутую руку. Дорон зашипел, бросился вбок, покатился по траве. Встал, но солдат был уже над ним. Снова поднял для удара палку. На этот раз Дорон успел отступить.

Охранник напирал. На его лице появилась победная ухмылка. Теперь Дорон уже не сумел бы уклониться от падающей палки. Солдат замахнулся, протягивая левую растопыренную пятерню к горлу Листа.

Это длилось мгновение. Дорон видел мелькающий около лица острый конец аркарогги и радостную мину противника.

И тут время остановилось. Сила, мощь, тепло поплыли по спине и ступням, по лицу и рукам. Палка солдата изготовлена из бука, а за спиной — дерево, дающее силу, а кругом лес, полный стволов, ветвей, корней.

Все это он увидел мгновенно. Увидел и почувствовал.

Он перекинул нож в левую руку, правую выбросил вверх. Палка охранника ударила его по предплечью, но Лист почувствовал не боль, а только приятное тепло, слабую дрожь букового дерева.

Солдат выругался. Секундой позже острие ножа вонзилось ему в живот и лишило жизни.

* * *

Голос был знакомый.

— Я? — спросил Магвер, откладывая оружие на землю. — Брата не узнаешь, малыш?

Они бросились друг к другу в объятия. Долго беседовали.

— Запомни, ты ничего не должен им говорить. — Магвер схватил руку Мино. — Запомни. Я и так слишком много тебе наболтал. Скажи, что мне надо было уйти. Скажи, что с землей я попрощался. И за эту «кражу» извинись. — Он усмехнулся, указав на набитый мешок: Мино принес из дома котомку, лук со стрелами, бурдюк с пивом, второй — для воды, немного мяса и гусиный жир в глиняной крынке.

Мино прижался к брату. Обнял его. Ему едва исполнилось семь годков и он еще не получил имени, но Магвер из всех родных именно его любил больше всех.

— Ну ладно уж, — погладил он мальчика по голове. — Иду, скоро рассвет. А мне надо еще с землей попрощаться.

— Погоди! — Малыш неожиданно что-то вспомнил и, прежде чем Магвер успел спросить в чем дело, снова скрылся в хате.

Вернулся тут же с кусочком бумаги.

— Сем дней назад приходил посланник из Даборы. Принес письмо. Для тебя.

— Что это? — Магвер взял свернутый кусочек серой бумаги, которую вырабатывают в Хосьчишках. Быстро развернул.

— А ну, посвети.

Мино принес огарок свечи.

Магвер молча смотрел на бумагу, на несколько фраз, на подпись под ними.

— Что-то случилось? — спросил Мино.

— Ничего. — Магвер смял бумажку. — Тот парень что-нибудь сказал?

— Я в это время был в поле. Его встретил Говол, но он ничего не сказал.

— Хорошо. — Магвер положил руки на плечи мальчугана. — Прощай.

— Прощай, брат, — серьезно сказал Мино.

* * *

Бумага.

Серая бумага, изготовленная в Хосьчишках.

Буквы. Угловатые, написанные пьяной рукой знаки.

Слова. Нескладные. Странные.

Фразы. Непонятные. Страшные.

Он не мог отсюда уйти. Надо было затаиться в лесу и ждать. Искать правду. О Земля, как же трудно все это понять. Как трудно. Кто? Почему? Неужели это он? Земля, но ведь…

Буквы, выведенные пьяной рукой. Но он узнал ее, впрочем, подпись указывала автора. Буквы, выписанные так, как пишут на севере, — плоские, тупые, без мягких закруглений, складывались в слова и несли удивительное известие.

Так больно, рука и грудь, и голова, но болят и мысли. Во сто крат сильнее. Надо понять, узнать правду.

«Я — ничего. Он велел пить. Глядеть в глаза. Говорил. Я — ничего. Дай водки, тогда скажу. Иначе не могу. Он приказал. Все приказал. Я боюсь, Асга. Я ничего.

Родам.»

Магвер должен был узнать правду.

Лес впустил его — и теперь лес должен стать его домом.

11. БОЛОТА

Горячка свалила его в ту же ночь. Тело словно бы сдерживало ее, давая Магверу время возвратиться домой, но стоило ему уйти из родной деревни, как болезнь вернулась. Нет, не болезнь — порча.

На теле появились синие линии. Они протянулись вдоль позвоночника, рук, ног, на животе соединялись в спирали, спину разрисовали бесформенными узорами.

Он знал эту болезнь. Видимо, Острый пропитал лезвие своего ножа ядом оборотника. Магвер знал, что это значит. Его тело начнет расти. Быстро, со дня на день. Сначала он станет выше на палец, два, наконец на метр, полтора. Этим дело не кончится. Одновременно он будет изменяться. Обращаться вспять. И так до самого конца.

Вначале выпадут волосы, потом изменятся пропорции тела. Он похудеет, ноги укоротятся, руки удлинятся. Затем он снова начнет полнеть, пухнуть. Голова, лицо, форма черепа — все будет так, как уже бывало в жизни. Только меняться станет в обратном порядке. Одновременно его рост будет увеличиваться.

Гигант с телом ребенка. Все более маленького ребенка.

На третий день дрожащие ноги не выдержат вес тела. Он перевернется, у него недостанет сил встать. Череп распузырится, ноги искривятся, не хватит сил оторвать лицо от земли. Но это еще не конец. Он вернется к тому моменту, когда родился, а потом понемногу превратится в не похожее на человека чудовище. И будет жить, пока его не убьют грибки и плесень. Будет лежать там, где упадет или куда доползет, пока еще сможет ползти. Правда, никто его не убьет, но никто и не подойдет ближе чем на несколько шагов. Ведь говорят, дыхание чудовища может сразить человека. О Земля…

Его не тронет ни один зверь, хищники обойдут труп, даже те, что питаются падалью, не польстятся на столь легкую добычу.

Однако есть надежда.

«Земля, дай мне время дойти!»

Противоядие приготовляют из того же самого оборотника, только иначе. Но он растет на Черных Болотах…

«О Земля, туда не заглядывает никто, даже сам бан, а ведь он — маг. И Острый говорил о них со страхом. Там прячутся чуждые, не известные людям силы, чудовища. Мрачные места и чуждые силы.

Но идти надо, надо!»

О Земля, ну зачем они это сделали, почему напустили на него такую порчу? Для устрашения других предателей, известное дело. Но за что, за что?

Магвер перекинул котомку через плечо. Синие линии набухали. Под кожей зудело, как будто там что-то шевелится. Он не знал, сколько времени в запасе, прежде чем его свалит немощь. Необходимо дойти до болот.

* * *

Воздух казался все гуще. Продавливался в рот. Магвер чувствовал, как воздух переливается по языку, теплой каплей стекает в горло, распирает грудь, заглушает сердце.

И была пульсация жил, сухих змей, извивающихся по коже, в коже, под кожей. Болезненная, ужасающая.

Он шел, ноги отмеряли расстояние, полуприкрытые глаза рассматривали удивительный мир, лишенный цвета, вкуса, запаха.

На болота! На болота… Там спасение.

О Земля! Как тяжело, как трудно, когда человек смотрит, но вокруг себя не видит ничего, кроме миражей, воспоминаний, всплывающих со дна больной памяти. И более явственных, чем явь — стоит лишь протянуть руку.

Тот день, когда появился Острый.

Очередная встреча, вначале с Тневом, учеником Острого. И только потом уже с Шепчущим. Беседы, рассказы.

Вопросы. Магвер всегда задавал много вопросов. Его интересовало все, что связано с Шепчущими. Самые простые — сколько их, где живут зимой. И потруднее — откуда они вообще взялись, почему, несмотря на все облавы и охоты, назначенные воеводой награды и массу шпионов, Шепчущие так редко попадаются в лапы бана.

Бесконечные рассказы о былых поколениях, о могуществе Лесистых Гор, о войне с Городом Ос.

Однако все это было давно, так давно… Теперь у него уже ни друзей, ни Острого… Ничего. Ничего!

Только боль и страх придавали ему силы, позволявшие идти, толкавшие вперед — к болотам. Однако с каждой минутой он двигался все медленнее, переполняемый болью и видениями.

* * *

Он перестал воспринимать уходящее время. Не отличал утренней зари от вечерней, дня от ночи. Не знал, в нужном ли идет направлении — с таким же успехом он мог сейчас кружить на месте, либо, перепутав стороны света, идти к поселениям людей. А идти надо было на болота, все дальше и дальше!

Хоть уже давно у него не было во рту маковой росинки, голод казался ничем по сравнению с засевшей под кожей, натягивающей ее и разрывающей болью.

Но он продолжал идти, спотыкаясь, падая, ломая кусты, продираясь сквозь заросли. Он шел.

Магвер знал, что пока еще он нормальный человек, но его тело в любой момент могло начать изменяться.

На третий день он упал, нога оскользнулась на склоне лесного яра, он рухнул вниз.

Ткнулся лицом в грязь, покрывающую дно впадины. С трудом поднялся и начал карабкаться по скользкому склону. Мягкие пальцы рвали землю, ослабевшие руки напряглись, лицо зарывалось во влажный мох. Он чувствовал, как с каждым шагом из него вытекают остатки сил.

Он вскарабкался на край яра, там бессильно упал и замер. Жилы на его теле начали распухать.

* * *

Дорон наклонился, одновременно отводя рукой слишком низко раскинувшуюся еловую ветвь. Убитая лань давила на плечи, в тот день он охотился довольно далеко от своего укрытия, поэтому торопился еще до темна успеть ободрать шкуру и выпотрошить добычу. На это потребуется время, а он хотел сегодня лечь пораньше. Завтра чуть свет — в Дабору. Бану оставалось жить два дня.

Сумрак понемногу сгущался, вечерний холод начинал покусывать вспотевшее утомленное тело. Однако Дорон не снижал темпа, наоборот, пошел быстрее.

Он ступал мягко, чтобы не нарушать покоя деревьев. Здесь, у комлей, было тихо. Правда, кричали птицы, иногда слышался голос других лесных существ, но Дорон этого почти не замечал. Как же отличался этот лесной шум от городского гомона, насколько же он был прекраснее, мягче.

Тишину леса разорвал стон. Ужасный стон обезумевшего от боли животного. Но животное так не кричит. Дорон понял это сразу.

Он осторожно опустил лань на землю. Вынул из лубков лук, наложил на тетиву стрелу.

Стон повторился. Дорон когда-то уже слышал такой звук. В горящем сарае выл запертый пес. Давным-давно. Много лет назад.

Он осторожно крался, приближался к стонущему и, еще не видя его, чувствовал, что тот уже совсем близко. Поднял лук, натянул тетиву. И тут увидел. Заслоненный стволами деревьев человеческий силуэт. Мечущееся, разрывающее руками землю тело.

Дорон сделал несколько шагов, опустил лук.

То, что лежало перед ним, когда-то было человеком. Лохмотья прикрывали разбухшее тело. Только лицо оставалось нормальным. Бледное, измученное, грязное, но несомненно человеческое лицо молодого парня. Глаза, карие и большие, теперь — налитые кровью, слезящиеся. Искусанные до крови губы. Густые светлые волосы. И едва пробивающиеся еще юношеские усы. Сейчас белые как снег. Парень кричал.

Его плечи, грудь и ноги покрывала синевато-зеленая пленка — тонкая пленка, облегающая тело словно вторая кожа. Под ней виднелись спазматически напрягающиеся мускулы и темные набухшие жилы, бегущие вдоль туловища и ног. Юношу сотрясала дрожь. Он пробовал защищаться, хватал руками траву, припадал к земле, надеясь в ней найти помощь и спасение. Тщетно.

Он не обращал внимания на Дорона, впрочем, он, пожалуй, ничего не видел и не слышал. Синие жилы под кожей медленно пульсировали, перемещаясь все выше, к шее и лицу.

Дорон знал это лицо.

* * *

Дорон стоял на коленях над успокоившимся и неподвижным телом. Пальцы левой руки сжимали голову юноши, правая касалась коры молодого дубка. Зубы сжимали деревянный амулет.

Ему удалось остановить болезнь, он успокоил ее властью своей мощи, усмирил, но чувствовал, как ядовитые духи напирают, рвут и раздирают поставленные заслоны. Чтобы вылечить юношу окончательно, надо было идти на болота.

Дорон вспомнил, откуда знает паренька. Это он на площади Каштанов бросал беличьи хвосты. Значит, он — враг бана и Гвардии, преследуемый, вероятно, сыщиками из Горчема. Но на груди парня был вырезанный ножом знак — птица Ко-Анагель, знак клятвопреступника. Неужели ж он предал друзей, перекинулся на услужение к бану и наказан за это?

Но, глядя в измученное лицо Магвера, Дорон не обнаружил в нем фальши, это не было лицо отступника. Дорон доверял своим чувствам, знал, что может на них положиться. Конечно, этого еще недостаточно, чтобы отправляться на болота в рискованный и опасный путь. Однако Дорону нужен был помощник. Такой, которому нечего было бы терять.

* * *

Черные Болота раскинулись к востоку от Пассенских Гор.

Северные края.

Говорили, что теми землями управляет другая магия, законы, чуждые власти Круга. В древние времена сила Круга загнала их в мрачные закутки, такие, как этот. И они держались, уснувшие, скованные, никогда не выходящие наружу, но здесь, у себя, страшные и загадочные. Никто никогда не заходил в сердце болот, только травники, ворожеи и бродяги порой появлялись в их пределах.

Здесь можно было встретить ящеров величиной с собак, бескрылых птиц с клювами-тверже камня, змей длиной по сто стоп и толщиной в человека. Но это еще можно было понять — ведь в дальних краях тоже вроде бы жили существа, отличающиеся от тех, что заселяют Лесистые Горы. Хороший охотник там любого, даже самого удивительного зверя может победить или хотя бы сразиться с ним.

Но здесь запросто можно встретить существ в сотни раз более страшных: пальчников, овладевающих человеческими руками, зимниц, которые кормятся человеческим теплом, выжигающих глаза гластников, миражерий, принимающих самые удивительные формы. И других, совсем не известных, таких, которых ни один человек не видел, а уж если увидел, то не возвращался живым, чтобы рассказать о встреченном.

На трясины иногда забирались некоторые ворожеи и знахари. Побывал здесь и бан сразу после того, как взял власть в свои руки. Бросил в болото три кремневых топора, показав всем, что принимает их во владение вместе со всеми Лесистыми Горами, а потом быстро вернулся в Горчем.

Дорон никогда не приближался к трясинам. Это было опасно, а он обещал избегать опасных мест. Однако сейчас он отказался от тех клятв. Он чувствовал мощь, нагнетаемую в его тело деревьями, знал, что у него хватит сил, и, опасаясь болот, в то же время понимал, что может пойти против них.

Тем более что ему действительно необходим был помощник. Он придумал, как убить бана собственными руками, не нарушая предсказания Деревьев. Однако все может сложиться так, что этот элементарно простой план «не пойдет». Тогда надо будет воспользоваться другим способом, но для этого необходим помощник. Какой-то внутренний голос нашептывал ему, что лучше всего подойдет этот паренек. Дорон оставил его лежать без сознания в своем укрытии и уже второй день шел к болотам.

* * *

Стучат, стучат колотушки, перестукиваются тонкие досочки, верещат вращающиеся мельнички, гудят глиняные барабаны. Краски пляшут в их ритме и вне его, окружают со всех сторон, подгоняют. Из путаницы расцветок возникает изображение.

Три серых менгира, гранитные блоки, вонзившиеся в землю, рядом — камни поменьше, окружающие Круг Лесистых Гор — Круг Мха. Вокруг лес. В центре круга женщина. Высокая, смуглокожая, с узкими блестящими глазами, черными волосами, ниспадающими на плечи. На лбу татуировка, знак Небесных Уст, на щеках черные знаки власти. Свободное платье покрывает ее тело, с шеи на грудь свисает ожерелье. Каждый камушек из других Кругов. Женщина опускается на колени, целует Землю Родительницу.

Магвер видит все четко и, хоть не может знать имени женщины, знает, кто она такая. Когда возникла картинка, исчезла боль и Магвер забыл, кто он и что с ним происходит, забыл обо всем. Изображение заполнило его зрение, слух, обоняние, всю голову, все тело. Женщина снова поднялась, раскинула руки, тень упала на мох и связала воедино ее тело, землю и менгиры. Она замерла и стояла, подобная камням, земля под ее ногами задрожала. В этот момент она впитала в себя все — землю и деревья, людей и животных, и даже воду, все Лесистые Горы были ею и в ней. Магвер видел Матерь Лесистых Гор.

Возбужденный магией оборотника разум проникал сквозь столетия, в глубь времен, от которых осталась только песнь, обратившаяся в сказку. Картины перемешивались, накладывались одна на другую, исчезали, в голове, не переставая, гудел сумасшедший ритм, задаваемый сотнями невидимых инструментов. Вот город с птичьего полета — ровные ряды улиц, гудение человеческого муравейника, запах дыма. Но это не Дабора. В склоне скалы зияют черные отверстия, охраняемые воинами. Мало кто может войти в пещеры, большинство углубившихся в провалы Стеклянной Горы никогда больше не увидят дневного света. Магвер догадывается — это Увегна и подземелья, в которых живут Мастера Стекла. Там создаются все те чудеса, которые можно увидеть на рынках Даборы.

Он словно бы вполз внутрь. Дневной свет погас за первым же поворотом, остался только зыбкий отблеск факелов. Но тут же другое пламя начинает рассеивать тьму. Горячая ярь Горы дает людям свой свет. Каменные чаны, заполненные жидким стеклом. Полуобнаженные потные мужчины с задубевшей от жара кожей дуют в деревянные трубы, формуя сосуды и украшения. Магвер склоняется над раскаленной каменной чашей, из которой вытекает сияющее тысячами отблесков стекло. Жара. И тьма.

И снова колотушки, и снова барабаны, а на их бой накладывается звук боевых рогов. Вышагивают ровные ряды бойцов, полощутся штандарты, блестят на солнце кремневые острия пик. Это армия Лесистых Гор, свободной страны. Это воины, рожденные в Кругу Мха — земля дает их телам свое биение и одаряет своей милостью.

Армия направляется к границе Лесистых Гор. Там, на подмокшей болотистой земле, не принадлежащей ни Кругу Мха, ни Внешнему Кругу, будет проходить последний бой. Но уже раньше пролилось много крови. Вооруженные отряды не раз случайно заходили в глубь владений противника. Мало кто из смельчаков возвращался после таких вылазок, ведь сражаясь на чужой земле, они были слабее ее защитников. Проникающий в страну врага должен ударить неожиданно и тут же выбраться вон, потому что в обычном бою у него нет шансов на победу. Многие десятилетия продолжалась полупартизанская война, наконец две армии встали лицом к лицу, чтобы на ничейной земле провести окончательный бой.

Поют, поют роги. Изображение плывет, переливается, становится лишь отражением в воде. Вода? А может, это разогретое, вздымающееся пузырями стекло в чане, порождающее видение ушедших и страшных времен?

Колонны воинов идут через лес. Идут утоптанным трактом; в тумане, наплывающем с болот; в шуме деревьев, заранее оплакивающих тех, кому предназначено пасть; в внезапном шевелении болотных жителей, существ, жаждущих горячей крови и столь же горячей человеческой жизни. О да, Черная Роза многих уколет своим шипом. И все это охвачено красноватым отсветом, обволакивающим людей и деревья, выписывающим вокруг солнца туманные обводы. Или это блеск горящего стекла? Или кровь?

А потом вой ветра, сумасшедший вихрь сорванных бурей листьев, крики птиц, тысячи глаз, уставившихся во тьму. Потом топот башмаков, хруст костей, каша раздавленных тел, спазм вырванных языков, боевой клич, ряды перекрещивающихся балок, пот, смывающий краски с лиц воинов. Болотный туман, заволакивающий поле брани.

Дым победы, поднимающийся от сигнальных костров, и скороходы, несущие весть о бое. Победа — на восток. Поражение — на запад.

Уже утихли крики, жуткий рев, вопли отчаяния и болезненный вой. Из тумана проявляется новое изображение.

Безлистные в середине лета деревья. И преждевременно постаревшие листья, бурым ковром покрывающие землю. Камни, мгновенно ставшие черными. Реки, скованные льдом, хоть солнце обжигает кожу.

Круг Мха. Камни и вырастающие между ними деревья тоже мертвы. Замерло биение сердца Земли Родительницы.

Вот она лежит, посреди святого места, мертвая женщина. Руки раскинуты, они опутаны ремнем, на прекрасном, хоть и немолодом лице застыла гримаса скорби. Не страх, не боль, не ненависть, а лишь скорбь, сожаление о том, что все же случилось такое, чего отвратить никто и никогда не сможет. Матерь Лесистых Гор, Хозяйка Круга Мха умерла. А в кругу уже стоят Шершни. С этой поры Городу Ос, а не Даборе будет служить Круг. А Земля Родительница насытится чужой кровью. По небу кружат три черные точки голубь, ласточка и сокол. Они жалобно кричат, а гвардейские лучники натягивают тетивы.

* * *

Он услышал рев за спиной. Мгновенно обернулся, выхватил из ножен кароггу.

Болото хлюпало и дергалось, скрывая какую-то фигуру. Снова хлюпнуло, на мгновение смолкло, а потом на поверхность вынырнула голова тольпавы. Тремя рывками могучих рук тольпава подскочила к тропинке. Вылезла на нее быстрее, чем Дорон мог ожидать. У нее было большое округлое тело, на первый взгляд похожее на человеческое. Однако это подобие исчезло, как только чудовище пошевелилось. Взгляду предстали лягушачьи лапы, плавательные пленки между пальцами, огромная плоская, вырастающая прямо из туловища голова с большими глазами без ресниц. Тольпава распахнула пасть, показав беззубые десны, синие и крепкие, как кость, зарычала и бросилась на Дорона. Он скинул с плеча котомку, схватил обеими руками конец рукояти карогги. Ждал.

Когда чудовище оказалось достаточно близко, Лист напал. Метнулся вперед, ударил. Но тольпава одним движением огромных лягушачьих лап перепрыгнула через Дорона и оказалась у него за спиной. Он в последний момент успел рубануть падающую на голову лапищу. Тольпава рыкнула от боли, попятилась. Дорон пошел на нее, она, высоко подпрыгнув, снова увернулась.

Дорон знал: тольпава намерена его измучить. Он был быстрее ее, когда она шла, но не успевал ничего сделать, когда взлетала в воздух.

Тропинка была узкая, клочки покрывавшей ее серой травы — скользкие, откосы — крутые. Достаточно поскользнуться, упасть в грязь — и он погибнет.

Он снова ударил. На этот раз тольпава не убежала. Дождалась, пока конец карогги вонзился ей в живот. Желтая кровь брызнула на руки пораженного Дорона. А потом тольпава схватила его за голову. И стиснула.

Он сумел вырвать кароггу. Но не было сил ударить второй раз. Тольпава замерла, словно вытекающая из тела кровь не имела для нее никакого значения, и продолжала сжимать лапами его голову.

Боль не была обычной болью. Дорон чувствовал сжатие, чувствовал четырнадцать пальцев в волосах, четырнадцать когтей, дырявящих кожу. Но, кроме того, из рук тольпавы начала истекать другая боль. Ее нити, тонкие, как паучья паутина, проникли в череп, вползли в голову, узкими струйками поплыли к глазам, ушам, носу.

Карогга выпала у него из рук. Не было сил вздрогнуть, пошевелиться, мускулы слабели, подчиняясь боли. Мысли куда-то уплывали, исчезали, терялись во тьме. Дорон, Лист, избранник Священного Гая, умирал.

И тут дрогнуло дерево. Нет, не дерево, слабенький росточек, молодая ольха. Она родилась на этом болоте, как и десятки ее сестер-ольх печальных, торжественных, угрюмых. Но именно ей, юной, двухгодичной, дано было помочь Листу. Она услышала замирающий пульс Дорона, почувствовала его силу, уходящую из тела к Земле Родительнице. И дрогнула. Пошевелила веточками непонятным человеку усилием, протянула их к ногам Дорона. Коснулась концами, прильнула к кожаным штанам, вцепилась в торчащие из башмаков онучи.

Лист задрожал.

Тогда деревце пробило брюки, коснулось своей веткой — черной и влажной — его кожи.

Нити боли перестали расти. Он ощутил тепло где-то снизу, легкую пульсацию тепла, охватывающего ступни, щиколотки, икры, бедра.

Ольха боролась. Нагнетала в протянутые к Дорону ветви все свои соки, отняла воду у листьев, соль — у корней и грела, разогревала человека-брата.

Дорон вновь обрел власть над своим телом. Переждал еще минуту, совсем недолго, чтобы благословенное тепло пронизало все его естество. А потом рванулся. Припал к земле, схватил кароггу и вбил ее прямо в глаз тольпавы.

Существо взвыло. Его лапищи отчаянно перемешивали воздух, били Дорона по голове, животу, спине, но он не ослабил нажима. Только когда тольпава утихла, он вытянул кароггу из ее черепа, отскочил. Чудовище рухнуло, не издав ни звука.

Какое-то время Дорон стоял неподвижно, глядя на дело рук своих. Он позволил тольпаве схватить себя, как дурной мальчишка, потому что давно уже не бился. На этот раз смерть прошла от него на волосок.

Лишь теперь он почувствовал жжение в щиколотках. Наклонился, одним рывком выдернул кусочек ветки, который уже врос в его тело. Поднес руку к глазам. На влажной от крови человека и чудовища ладони лежала сухая, как стружка, палочка, которая на глазах у Дорона раскрошилась и распалась.

Он опустился на землю.

— Благодарю тебя, сестренка, благодарю…

Погладил мертвые веточки пальцами, губами коснулся засохших листиков. Наконец, отблагодарив избавительницу, поднялся во весь рост. Несколько секунд еще смотрел на тело тольпавы, потом подхватил котомку, поднял кароггу и двинулся дальше.

* * *

Воздух был липким и серым. Запахи прелого дерева, пожухших листьев и тины мешались с гнилостной вонью газов, пробивающихся из глубин болота. Увеличенные тени деревьев выплывали из тьмы и испарений и тут же исчезали.

Дорон уже привязал к башмакам сплетенные из ивы стопы. Правда, теперь он шел по твердому грунту, но то и дело приходилось ступать по прогибающейся под ногами трясине. Он уже был близок к цели, углубился достаточно далеко, чтобы отыскать цветок оборотника. После встречи с тольпавой никакие болотные существа больше не беспокоили его. Иногда он слышал глухой всплеск ныряющего тела, порой ночь освещали бледные огоньки чужих глаз, носились по болоту стенания. Но болотные твари чувствовали силу Дорона и не нападали. Тольпава застала его врасплох. Теперь он мог сразиться с кем угодно.

Однако Дорон знал, что если в течение ближайшего дня не отыщет оборотника, придется возвращаться, потому что кончится пища. К тому же если он быстро не вернется к укрытию, парню уже ничто не поможет.

Дорогу перед собой он проверял сучковатой палкой. Когда чувствовал, что земля не дает достаточной опоры, тут же надевал овальные ивовые стопы. Шаг, палку вперед, еще шаг. Такое движение отнимало много времени и быстро утомляло. Но усилия не мешали Дорону. Он чувствовал, что тело, обленившееся от многолетнего покоя, вновь обретает пружинистость и бодрость.

В тот вечер он нашел цветок оборотника и направился к краю трясины.

12. МУЖЧИНА И ЮНОША

— Благодарю тебя, господин. — Голос был тихий, хрипловатый, усталый.

Дорон поднялся от костра, встал над закутанным в покрывало телом.

— Привет.

Из-под покрывала торчала только голова Магвера. Болезнь изменила его лицо — обострились скулы, потухли глаза, почернели губы. Прошло два дня с тех пор, как Лист вернулся с болот и подал ему цветок оборотника. Вернись он днем позже, застал бы в укрытии не юношу, а огромного роста чудовище с разбухшей головой и короткими ногами.

— Будь благословен, Лист. — Губы Магвера едва шевелились.

Дорон вернулся к костру. Вытянул воткнутую наклонно в землю палочку, на которой шипел кусок жареного мяса.

— Хочешь?

Магвер только покрутил головой.

— Пить.

Дорон отложил мясо. Взял бурдюк с водой. Попробовал, достаточно ли она холодна, присел рядом с Магвером. Но глаза юноши уже закрылись, дыхание выровнялось, рот слегка приоткрылся. Магвер снова уснул. Дорон натянул ему покрывало до носа, сам принялся за еду.

* * *

— Почему ты спас меня, Лист? — Магвер проснулся на рассвете следующего дня. Дорон тоже уже не спал. Успел принести воды из ручья, раздуть тлеющие угли костра. Было самое время рассказать пареньку все. Утром ум человека быстрее находит слова, чтобы описать произошедшее, к тому же утром лучше, чем вечером, принять чужой рассказ.

— Потому что мне нужна твоя помощь.

— Моя? — Магвер даже приподнялся на подстилке. Тут же снова упал на нее и замолчал, мысленно переваривая услышанное. — Ты — Лист. Зачем тебе нужен такой, как я, человек, проклятый своими братьями!

— Я тебя видел раньше.

— Я знаю.

— Ты служил Шепчущим, выступал против бана. Палачи Пенге Афры долго забавлялись с твоим телом.

— Я знаю, — повторил Магвер.

— Но твои друзья тебя прокляли. Бановские пытки ничто по сравнению с обвинением, которым заклеймил тебя Острый. Ты — предатель. Однако я не нахожу в тебе следов клятвопреступления. Впрочем, посмотри. — Дорон развернул покрывало. — Знаки позора исчезли с твоей груди.

Глаза Магвера блеснули. Он несколько секунд мял затянувшуюся кожу, словно подозревал подвох. Однако это была правда — распухшая кожа затянула раны, знаки проклятия заросли.

— Никому ты не нужен, парень, — продолжал Дорон. — Тебе нечего терять, а мне ты обязан жизнью. Значит — нужен.

— Я буду служить тебе, господин, — кивнул Магвер после недолгого раздумья.

— Тогда послушай. — Дорон присел рядом с подстилкой, на которой лежал юноша, поджал ноги, обхватил руками колени. — Я родился в не очень богатом, но и не бедном доме. Моя мать унаследовала несколько десятков холопов и большой участок земли. Я был пятым ребенком в семье и третьим, которого удалось вырастить. Лошлю, старшую сестру, быстро выдали замуж в дом Эдгов. Она должна была унаследовать родовое имущество. Отец неплохо владел кароггой и с малых лет приучал меня к бойцовскому делу. Когда мне исполнилось семь лет, в наше село пришел Ор-данаб, бродячий учитель. Он увидел меня во время тренировки, и я ему понравился. Он сказал матери, что из меня получится боец и я быстро найду службу у бана. Мать обрадовалась, еще два года продержала меня дома, присматривая за тем, чтобы я не прекращал тренировки, а потом повела в Дабору. Меня взяли слугой вместе с другими мальчишками. Учителя сразу же взялись за работу, чтобы поскорее сделать из нас солдат. Впервые я бился на турнире, когда мне был двадцать один год, тогда один из гвардейцев здорово меня отдубасил. Но уже спустя три года меня одарили своей милостью Братья Деревья. Я победил всех. Получил палицу, выращенную в Гае из живой ветви. А потом оказалось, что я — Лист.

Я пошел к Священному Гаю, чтобы поклониться моим братьям и добродетелям. А дорога это длинная, ибо Гай лежит уже на Земле Ос, хоть и неподалеку от границы. Действительно — место изумительное, но страшное. Кругом степь, насколько хватает глаз — равнина, а на ней — Деревья. Огромные, гордые, величественные, кронами, кажется, касаются неба, а корни их — как корни гор. В них пребывают мудрость и сила. Гаю поклоняются люди всех краев. Там живут Пестунья и Придающий Формы, а они могуществом почти равны Матерям и Ловцу Земель.

В Гае я получил пророчество. Лист, который расцвел на моей карогге, высох и опал, а мгновение спустя три листа, как три птицы Даборы, сорвались с ветви Дуба и, кружась вокруг его ствола, пали на землю. Потом я видел сон, а в нем услышал такие слова:

Пока жив будешь ты, избранник Древ Святых,

Жив будет Афра, бан, владыка душ живых,

Даборы властелин, но не Лесистых Гор…

И не подвластен Круг ему с прадавних пор…

Но если ты свою прольешь на камень кровь,

То знай: он в Тень уйдет и не вернется вновь.

Легко понять, что означают эти слова. Бан умрет лишь после того, как я, когда внезапно умру, вернусь в Землю Родительницу. Однако пока я жив, смерть ему не угрожает. Страшное это предсказание. Пенге Афра поселил меня на хорошей земле, одарил богатством, людьми. А я поклялся не драться ни с человеком, ни со зверем, не заплывать на большую глубину, не выходить во время бури. Я обучал молодых борьбе, но сам не выступал против них с кароггой. Я ел медвежьи лапы, но не ходил на ловлю с копьем. Я возвышался над всеми силами, будучи Листом, Братом Деревьев. И над человеческими законами, ибо оберегало меня уважение и слово бана.

Что произошло в последние дни, ты, вероятно, знаешь. Деревья, мои благородные братья, вновь отметили своего избранника, и я отпил с ним кровь, и мы поклялись в нерушимом братстве. Нас соединила дружба, большая, нежели кого-либо на свете.

Но вот его предательски убили, и я знаю, кто это сделал: люди бана по его приказу. Не понимаю зачем, но охотно узнал бы правду. Однако прежде всего я должен отомстить. Кровь за кровь.

Дорон замолчал. Магвер все это время внимательно и молча слушал его.

— Мои мысли и руки принадлежат тебе, Лист. Но одного я не понимаю. Чтобы отомстить, ты, в соответствии с обычаями, должен убить бана собственными руками. Нож, который ты держишь, должен перерезать ему глотку, либо вспороть живот, либо твои пальцы должны сжать его горло. Но ведь ворожба говорит, что бан умрет только после того, как умрешь ты. Этого я не понимаю. Ты хочешь, чтобы я после твоей смерти убил бана? Но ведь тогда не исполнится пророчество, твой брат останется неотмщенным, опозоренным. Но и ты тоже не можешь убить бана сам, потому что вначале он прикончит тебя…

Дорон улыбнулся:

— Быстро ты сообразил, что это нелегкая задача. Продолжай думать, авось придумаешь, как взяться за дело.

* * *

Дорон еще раз выбрался в Дабору. Магвер приходил в себя после болезни, он был молод и силен, и подаваемые ему Листом травы действовали быстро и эффективно, но пока он остался в укрытии, а переодевшийся в деревенскую одежду Дорон отправился в город.

До казней оставалось два дня. Бановы глашатаи неустанно напоминали о них, описывая, какие пытки ожидают Острого и его приспешников. Множество людей задержались в городе, да и новые торопились застать последние дни ярмарки. Сейчас в городе было очень людно. Толпы шатались по улицам, толкались на площадях, стычкам и дракам не было конца. Гвардия разошлась по казармам, готовясь к отходу, который намечался сразу же по завершении зрелища. После последней облавы исчезли помощники Шепчущих.

Даборцы много говорили об этом, а в их голосах, кроме любопытства и возбуждения, вызванных предвкушением кровавого зрелища, звучали страх и ненависть. В их словах Острый становился не только учителем, не только стражем памяти о предках. Понемногу о нем начали говорить как о друге, близком товарище, действовавшем от их имени, за них поднимавшем вооруженную десницу на сборщиков бана. Он стал даже знаменитее Белого Когтя. И вот теперь его привяжут к столбу, а на его теле палачи станут демонстрировать народу свое искусство. Страшная судьба! И в людях вскипала горячая злоба, все большая неприязнь к бану, ненависть к Гвардии.

Поговаривали также об исчезновении обоих Листьев. Объясняли это по-разному, предполагали, что и старый мэтр Дорон, и молодой Ольгомар скрываются где-то в лесу.

Большинство вслед за бановскими осведомителями повторяло, что Листья отправились к Священному Гаю поклониться Деревьям, подтвердить свою дружбу и услышать пророчество для Ольгомара.

Впрочем, некоторые говорили другое. Слухи, неведомо кем распространяемые, кружили по городу, вызывая страх. Говорили, будто гвардейцы, мстя за свое поражение на турнире, напали на Листьев и прирезали их где-то в лесу. Или просто похитили, чтобы привезти в Гнездо и бросить к ногам Матери. Слыша такое, люди скрежетали зубами, их руки сами сжимали рукояти палок.

Дорон весь день кружил по городу, ловя сплетни в трактирах и кабаках, подслушивая перешептывания торговцев. В полдень снова наблюдал за обходом стен Горчема, а к вечеру отправился в обратный путь. Через два дня бан должен умереть.

* * *

— Почему они так со мной поступили? Скажи, Лист, ты человек мудрый. Почему они назвали меня предателем и покрыли позором мое имя?

— А может, ты и верно предатель…

Магвер вскочил с земли, его щеки пылали, глаза превратились в щелочки.

— Лист, — прошипел он, — я не…

Дорон спокойно смотрел на него.

— Сядь, Магвер. Я ведь знаю, что это не так. Я чувствую. Я знал, что должен тебе помочь.

— Скажи, Лист, что мне делать? Позор обрушился на мою голову. Как изменить судьбу? Я должен встретиться с Острым, объяснить ему все, узнать, почему он меня обвинил.

— Ты еще слаб…

— Я чувствую, что ко мне возвращаются силы, еще день-два, и я смогу отправиться в долгий путь. Я должен туда вернуться.

— Глупишь, парень, словно волк у тебя разум выгрыз. Сначала надо узнать, кого из твоей группы схватили городовые. Только потом можно будет что-то установить. Впрочем, думается, это не самая удачная мысль.

— Почему, Лист?

— Подумай: тебя сочли предателем. И вот теперь, вместо того чтобы находиться в руках палачей или подыхать от яда оборотника, ты ни с того ни с сего появляешься целехонький и здоровый. Кто тебе поверит? Подумают, что тебе помогли знахари бана и ты расставляешь очередную ловушку. Так что не спеши.

Лист замолчал. У него возникли подозрения, которыми он не хотел делиться с юношей. Возможно ли, чтобы Острый не различил предателя? Ведь он — Шепчущий, человек, владеющий магией, умеющий заглянуть человеку в мысли и душу. А может, именно поэтому? Может, подготавливая разум Магвера к овладению собачьим телом, он что-то увидел, предчувствовал? Может, почуял в мыслях след предательства, может, скверные намерения, может, другое решение?

— Магвер, попытайся вначале подумать. Быть может, отыщешь какую-то причину, из-за которой Острый мог назвать тебя предателем?

— Я сказал тебе, господин…

— Нет, я не о том, хотел ты его выдать или нет. Но может, сказал что-то такое, что дало ему повод к подозрениям. Или о чем-то таком подумал. Он уловил твои мысли и чувства. Ведь он должен был прощупать твой ум, прежде чем научил нападать на другие разумы, даже собачьи. Может, отыскал в твоих желаниях что-то такое, что его удивило. Подумай, вспомни…

— Ничего такого я не помню, — сказал Магвер. Он смотрел на Дорона как человек, который знает, что говорит, и не испытывает никаких сомнений. Неожиданно он что-то припомнил, стиснул губы.

— Ну?.. — тихо спросил Лист.

Магвер застыл, его руки дрожали.

— Что-то было, — медленно проговорил он. — Сейчас, когда я начал задумываться, мне кажется, будто бы что-то было…

— Что?

— Что-то очень важное, настолько важное, что может объяснить все. Удивление и тревога появились на его лице.

— Что?

— Не помню, — сказал Магвер. — Не могу вспомнить.

* * *

Дорон не хотел пока выдавать Магверу свой план. Паренек вначале выспрашивал, потом, увидев, что Лист не желает рассказывать, перестал. Однако его любопытство возрастало. Лист не бросал слов на ветер, видимо, придумал что-то удачное. Но ведь это не умещается в голове — убить человека, не имея возможности это сделать, пока ты жив сам. На удивление накладывалось сожаление. Магвер так хотел, чтобы Дорон ему поверил! Ведь достаточно было одного дня, чтобы Магвер стал предан Листу телом и душой. Как раньше в Остром, так теперь в Листе он видел олицетворение давней мудрости, праведной мощи, понимания мира. Насколько же различными были два эти мужчины, и все же похожими. Оба накладывали на человека невидимые узы, опутывали звучанием своего голоса, взглядом, малейшим жестом. Их можно было любить или ненавидеть. И когда мир Магвера рухнул, когда он почувствовал себя преданным всеми — появился Лист. Спас от верной и мучительной смерти, кормил, поил, давал отвары из трав. Слушал и объяснял. Этого было достаточно, чтобы Лист занял в мыслях Магвера место, опустевшее после Острого.

* * *

Все больше возов с данью съезжалось к Горчему. Запряженные волами телеги тянулись длинными обозами с солью и шкурами, зерном и кремнем. Толпы заполняли улицы, ведь нечасто доводилось видеть в Даборе полудиких лесных людей из-под Урегги, гордых вассалов Ассальдона с островов на Мокрадлах, холопов из Ариема. Часть товаров, плоды тяжких трудов народа Лесистых Гор, отберут посланцы Города Ос.

Зерно не интересовало гвардейцев. Земля Ос рожала достаточно зерна, чтобы возить его еще и из Даборы. Достаточно кремня поставляли копи у подножия гор Марке-Диб. Гвардейцы забирали у приезжих луки и йопаны, вышитые одежды, кремневые инструменты и оружие. Этого было немного: десять — двенадцать телег. Казалось бы — ерунда по сравнению с длинными обозами, съезжающими в Дабору. Но гвардейцы отбирали самое лучшее, выполненное особо старательно и тщательно. Йопы, плетенные из ремней; клееные троегнутые луки; тщательно отшлифованные каменные инструменты.

Половину полученной осенью дани бан тратил на содержание работающих на Город Ос ремесленников, и люди знали, что эти десять упряжек в действительности вывозят результат годового труда целого края.

Половина осенней дани шла в Увегну. Там жили Мастера Стекла. Они делали стекло для бана и многих сановников, продавали в Ольтомар и кочевникам. Но самые красивые и ценнейшие изделия мастеров забирала Гвардия. Именно за ними гвардейцы в основном и приезжали в Дабору. Весь год Шершни сидели в Остроде, крепости, стоявшей у основания Круга Лесистых Гор. Весной их питали поставки из Города, а осенью часть гвардейцев направлялась в Дабору за данью.

Так было и теперь.

Поздним вечером два воза ехали по главной улице Даборы от Западных Ворот к Горчему. Они прибыли из Тулуогре, края, лежащего на юге Лесистых Гор. Их сопровождали меньше десятка солдат бана.

На улице все еще было много народа. Большинство останавливалось, чтобы полюбоваться цветными, плетеными из крашеной шерсти шапочками, которыми обитатели Тулуогре украшали головы своих волов.

— Что везете? — крикнул кто-то из толпы.

Ответа он, конечно, не дождался ни от возниц, ни от солдат. Зато какой-то оборванец выскочил на середину улицы и проорал:

— Знаю я их, ублюдков! Папки для наших спин везут! Палки для городовых!

Он хотел снова юркнуть в толпу, но в этот момент из толпы неожиданно выскочили двое стражников. Оборванец метнулся в сторону, но к нему уже бежали и те солдаты, которые до того присматривали за возами.

— Палки! Палки! Я чувствую их своей спиной! — верещал какой-то сгорбленный дедок, опирающийся на костыль и одетый в рваное тряпье.

Стражники ворвались в толпу, преследуя оборванца, вызвавшего скандал. При этом они, не щадя никого, раздавали удары палками направо и налево.

— О Земля! — воскликнула какая-то женщина. С залитым кровью лицом она повалилась на землю. Муж наклонился, чтобы помочь ей встать, но на него налетел один из стражников. Они перевернулись и упали, солдат поднялся первым. Мужчина прыгнул ему под ноги, головка палицы ударилась о землю, оба покатились по грязным доскам.

— Палки! Палки! — продолжал верещать старец.

Солдаты слишком глубоко врезались в толпу. Осыпаемые ударами люди гневно зашумели.

Командир стражников схватил свистульку. Его повалили на землю, принялись пинать.

Но солдаты уже успели прийти в себя и, сгрудившись около возов, принялись избивать напирающих людей.

— Палки везут, чтобы избивать ими нас! — Старик недвижимо стоял среди бьющихся и кричал.

Опирающиеся спинами об один из возов стражники выдержали бы до прихода помощи. Они стояли плечом к плечу, били ловко, крепко, не обращая внимания на нарастающий напор горожан. Красные от крови концы палок колотили по головам, втыкались в животы, переламывали руки.

Могучий черноволосый мужчина вскочил на воз. Скинул возницу, щелкнул бичом. Волы двинулись вперед. Стражники лишились опоры. Один упал, его тут же накрыла толпа. Второму угодил в голову метко брошенный камень.

В этот момент в начале улицы появилась помощь. Городовые бежали к дерущимся, крича, потрясая щитами и копьями. Даборцы бросились бежать, оставляя на земле убитых и раненых. Прыснули во все стороны, скрываясь в боковых улочках, часть помчалась к Западным Воротам. За ними побежали городовые и солдаты, положив еще несколько человек.

Рядом с покинутым возом и валяющимися на земле телами остался только согбенный старик и надрывался:

— Палки! Палки на наши головы!

Так он и стоял, пока не вернулась первая группа солдат. Ее командир подошел к деду и сильным ударом палицы переломил ему шею.

* * *

— Это бунчук! — крикнул Магвер. Сидящий на коротком древке кремневый шар был выкрашен зеленым. Рукоять оплетена красным ремнем. — А тебя не узнают в воротах?

— Борода закрыла мне лицо и знак, башмаки у меня на толстой подошве, кожу я зачернил. — Дорон кончил обгладывать заячью кость, бросил в огонь, вытер ладони.

— А потом? — тихо спросил Магвер.

— У меня есть вот что. — Лист поднял лежащий рядом мешочек. Вывалил содержимое на землю. Там были шлем, кафтан, башмаки и штаны — полная форма телохранителя бана.

— И что дальше? — Магвер пытался в который уже раз выудить из Дорона хоть какие-нибудь сведения, но Лист покрутил головой и принялся снова запихивать одежду в мешок.

— Где ты взял бунчук?

— Получил от бана двадцать лет назад.

— Мало у кого такой есть.

— Зеленый с красной ручкой? Да, мало у кого. Я могу войти во дворище бана в любой момент, по моему приказу прислужники должны будут разбудить Пенге Афру, меня обязаны слушаться все его сотники.

— Но я все еще не знаю, господин…

— Думай, — усмехнулся Дорон. — От меня ты больше не услышишь ни слова. Во всяком случае, пока.

— Почему? Или ты все еще не доверяешь мне?

— Доверяю.

— Тогда почему же?

— Не знаю, поймешь ли ты, Магвер. — Дорон помолчал. — Ну хорошо, попытаюсь. Слушай внимательно. Пришло время знамений. Странных знамений. Больших знамений. Волнуется народ на пограничьях. Зашевелились Шершни. Восстали рабы в копях. В этом году Гнездо прислало за данью большой отряд. Все это на первый взгляд кажется обычным, бунты и увеличение размера податей случались и раньше. Но столько знамений одновременно не появлялось ни разу. А ведь это только начало. Деревья, священные мои братья, опять явили свою волю. Выбрали человека, хотя я — их предыдущий слуга — все еще хожу по белу свету. Такого не случалось давно. Вдобавок они вторично выбрали его здесь, в Даборе. Это знамение крупнее предыдущих, но не последнее. Посуди сам: бановские убийцы нападают на Листа, друга Священных Деревьев, избранника Гая! Почему, что за причина? Не знаю и, возможно, никогда правды об этом не узнаю. Но они его убили! Говорю тебе, не так просто убить Листа! За ним стоит мощь Земли Родительницы и детей ее, самых старых деревьев. Но его убили. Бан боится чего-то, может быть, что-то замышляет. Что мог он знать об Ольгомаре? Ничего! А я знаю, знаю: бану наворожили. В листике, который вырос на карогге из Священного Гая, я нашел зерно. Неизвестное мне зерно. Мои глаза не помнят, а пальцы не узнают его формы и шероховатости, его запах мне незнаком. Я, Лист, не могу припомнить дерева, его родителя. Значит, это зерно нового дерева, которое Земля Родительница дала людям. Это знамение. Я не умею его прочесть, но могу сказать просто: нечто новое должно явиться на свет. Что? Чего испугался бан? Откуда мог об этом знать, ведь пророчество было дано уже после смерти Ольгомара. Пенге Афра — маг, но откуда он мог черпать силу, достаточную, чтобы убить Листа? Хотелось бы знать ответ на этот вопрос, но для меня сейчас важнее другое. Месть. И я ее свершу. Как — сказать тебе не могу. Ибо пока мысль о каком-либо событии таится в человеческой голове, она недоступна другим. Но как только кто-нибудь выразит эту мысль словами, даже если он одинок, в самой сердцевине леса, слова эти начинают существовать. В дыхании, в коре деревьев, в шуме трав, в волчьей тропе. И тогда уже ничто не в состоянии изгнать их из мира. Такие, затаившиеся в тысячах вещей, слова умелый человек может прочесть. Пенге Афра достаточно могуществен. Но от меня он не услышит ничего. Однако я проведу тебя в Дабору. А там вскоре узнают все.

— Когда отправимся? — серьезно спросил Магвер. Он неожиданно понял, что Дорон, так свободно разговаривающий с ним, идет на смерть. Что шип Черной Розы уже коснулся груди Листа, уже покалывает его кожу. Магвер понял также, что ему дано будет принять участие в чем-то большем, чем это казалось вначале.

— На заре.

* * *

— Идем. — Дорон затянул мешок. Обернутую кожей кароггу он носил на ремне. Магвер нес второй мешок, значительно больших размеров.

Рассвело. Начался день, когда должно исполниться предначертание.

Земля, казалось, мягко прогибается под ногами Листа. Ветви деревьев шептали песни вслед уходящему брату, их пение звучало в ушах. В голове Магвера неожиданно возникли странные звуки, слова, которых он не понимал, складывающиеся в таинственные строчки и фразы.

Они шли убить бана. Прикончить владыку края, который гвардейские бегуны пересекали за три дня. Край гор и быстрых рек, лесорубов и землепашцев, соли и стекла.

Бану предстояло пасть от руки человека, который должен погибнуть раньше него. Так гласило пророчество.

Они шли, а лес шептал им напутственные прощальные слова, пожелания победы, навевал тревогу. Ведь один Лист недавно погиб, убитый стеклянным острием. Теперь шел на смерть второй.

Вскоре они дошли до границы пущи. Здесь оба переоделись. Дорон в свободном кафтане, раскрашенном продолговатыми полосами, и в башмаках на высокой подошве казался выше, чем обычно. Он начернил брови жженой корой, ореховым соком затемнил лицо.

Добравшись до границ Даборы, ненадолго остановились. Магвер еще раз повторил данные Дороном распоряжения.

Потом распрощались.

* * *

Часовому у ворот Горчема он показал желтый знак, дающий многим купцам, ремесленникам и доносителям право входить на территорию крепости, и, не задерживаясь ни на минуту, двинулся прямо к дворцу бана. Он бывал здесь часто и достаточно хорошо знал дом властелина.

На дворище в эту пору дня было людно. В нескольких местах стояли часовые, другие играли в карты, потягивали вино, однако все время держали копья под рукой. Перед воротами складов и амбаров ожидало несколько телег, прачки развешивали на веревках скатерти, слышались покрикивания надсмотрщиков, голоса слуг.

Дорон, держась тени вала, шел вдоль построек, обходя площадь.

Когда проходил мимо амбара, один из тащивших мешки с зерном рабов споткнулся и упал. К нему тут же подскочил стражник, крикнул, пнул несколько раз так, чтобы ударить посильнее, но не покалечить раба.

Чтобы войти в зал приемов воеводы, нужен был специальный пропуск. Здесь Дорону уже пришлось достать бунчук. Стражник замер, ему редко доводилось видеть людей со знаком такого значения. Услужливо кланяясь, он отворил дверь. Дорон спрятал бунчук под полу кафтана и вошел внутрь.

В первой зале несколько мужчин ожидали приема у воеводы. Дорон уверенно пересек ее и вышел через другую дверь. Никто его не окликнул, никто не задержал. Он оказался на небольшом хозяйственном дворике, с одной стороны огороженном валом Горчема, с двух других — стенами жилых домов, а с четвертой — стеной амбара. Дорон направился туда, скользнул в приоткрытую дверь. Несколько мгновений стоял неподвижно, прислушиваясь, но ничто его не насторожило. Он прыгнул вбок, к ведущей на второй этаж лестнице. Быстро взобрался, увидел десятки мешков с мукой, уставленных ровными рядами один к другому.

В этот момент дверь амбара скрипнула. Вошел стражник — кажется, тот, которого Дорон видел раньше.

— Эй! — крикнул он. — Кто там?

Дорон стоял неподвижно, похожий больше на вырезанное из ствола дерева изваяние, чем на человека. Любое движение ноги вызвало бы скрип пола. Ему приходилось стоять неподвижно, наблюдая за стражником и рассчитывая на то, что тот не взглянет наверх.

Но стражник взглянул.

В тот момент, когда он раскрыл рот для крика, Дорон уже падал на него с высоты пяти саженей. Стражник направил копье вверх, но Дорон на волосок уклонился от жалящей смерти, повалился на солдата, перевернул его. Сдавленный крик перешел в хрип. Свалившись на утрамбованную землю, стражник упустил копье. Удар на мгновение ошеломил его и Дорона. Лист пришел в себя первым, правой рукой выхватил из ножен нож, левой схватил стражника за горло. Ткнул. Несколько секунд словно обнимал дрожащее в предсмертных конвульсиях тело, потом положил мертвого солдата на пол. Вскочил, прислушался. Тишина. Пожалуй, никто не услышал борьбы. Не предупредил ли стражник напарника, что пошел совершить обход? Если да, то его начнут искать. Впрочем, кто-нибудь вообще может заглянуть сюда в любой момент.

Дорон подхватил тело солдата, втащил по лестнице наверх, кинул на мешки с мукой. Сам спрыгнул вниз, сорванной с головы солдата шапкой стер пятно крови с глинобитного пола. Если кому-нибудь приспичит вглядываться в это место, он, конечно, заметит свежее красное пятно. А если нет…

Дорон снова поднялся наверх, перебираясь по мешкам, отыскал место вблизи стены амбара. Перенес туда тело стражника и уселся рядом. Теперь над мешками торчала только его голова, ноги он распрямить не мог. Но в случае надобности наверняка мог бы согнуться так, чтобы даже стоящий на втором этаже рядом с лестницей человек не заметил его.

Мертвый солдат, единственный свидетель, казалось, улыбался. Дорон не знал, хороший это знак или дурной.

* * *

Было еще довольно светло, чтобы внимательный страж заметил его во дворе, но достаточно темно, чтобы попробовать рискнуть.

Свою одежду он свернул в клубок и запихнул за мешки с мукой, сам же переоделся в одежду солдата. Многие из охраняющих бана бойцов носили карогги, так что можно было развернуть Десницу Гая и снять с нее кожи. Он тут же почувствовал рукой тепло древка, мягкую пульсацию, пронизывающую тело, пульсирующую в крови. Котомку, в которой лежал ожидающий своей очереди клубок тонкой крепкой бечевы, он перевесил через плечо.

Умереть, чтобы потом убить…

Он вышел из амбара. Опершись спиной о стену здания, внимательно осматривал территорию. Заметил двух стражников на башне над воротами и еще нескольких, медленно расхаживающих по валу. Свет торчащих на стене факелов выхватывал из сумрака их серые тени. Если идти тихо, могут не заметить. А даже если заметят, он не должен вызвать подозрения — очередной сменщик, посланец, наконец, просто человек, идущий по каким-то своим делам. Сложности начнутся, когда он дойдет до дворца бана. И все же он шел прямо к дверям и стоящим на посту двум солдатам. Они стояли полусонные, но услышав его шаги, сразу приободрились.

— Стой!

Он вытянул из-за пояса бунчук, сунул им под нос. Знак, что может входить к бану в любую пору дня и ночи, а каждый телохранитель обязан выполнять его приказы. Перед этим бунчуком обязаны были склониться воеводы и окружные правители.

— Прости, светлость, — проворчал стражник, низко кланяясь. Второй дернул засов в двери, слегка толкнул ее так, чтобы Дорон мог войти внутрь.

В большой зале на стоящих вдоль стен скамьях спали несколько холопов, готовых вскочить по первому зову. Три светильника едва-едва освещали помещение.

Дорон пересек залу, и ни один из рабов даже головы не поднял. Они спали крепко, и разбудить их могли только крики несущего службу подчашего. В его комнате, значительно меньшей, чем первая, стояли лишь скамья и два жестких стула. Подчаший держал в руке кувшин пива. Увидев Дорона, вскочил со стула, резко отставил кувшин.

— Ты что тут делаешь?

Дорон показал знак. Подчаший взглянул на бунчук, потом на лицо Листа. Его руки дрожали.

— Проводи меня к его милости, — сказал Дорон.

Подчаший вздрогнул. Было видно, что он думает, пытается вспомнить это лицо, этот голос, что сейчас вот-вот обнаружит правду.

— Веди! — повторил Дорон.

Подчаший безвольно двинулся к дверям. Сделал шаг, второй, неожиданно обернулся к Дорону, лицо его налилось кровью.

— Лист… — только и прошептал он, но ничего больше сказать не успел. Карогга уперлась ему в живот, рука сжала рот. Дорон толкнул тело подчашего к стене. Отворил дверь, ведущую в глубь дворца. Медленно пошел по лестнице.

Кароггу он перевесил через плечо, в правой руке держал бунчук, левой потянулся к небольшому, привязанному к поясу мешочку. Набрал полную горсть порошка, стиснул кулак.

Поднял кверху руку с бунчуком. Его голова уже выглянула над квадратом входа на настил второго этажа. Большая комната. Двери. Рядом — шестеро солдат. Четверо других уже скрещивают над входом копья. И еще двое у стены. Всего двенадцать.

Шаг наверх. Теперь он наравне с ними.

Острия копий коснулись его груди.

— Ты кто? — У него вырывают из руки бунчук.

Он еще раз окинул взглядом комнату. Три двери. Одна ведет в башню. Вторая к наружным лестницам. Третья в покои бана. Владыка там. Один.

— Кто ты? — Острия нажимают на кафтан.

— Я — Лист, Брат Деревьев. — Он медленно сдвигает кароггу с плеча. Они узнают его, отступают на пару шагов. Теперь они достаточно далеко.

Он выбрасывает вперед левую руку, одновременно раскрывая кулак. Отпрыгивает назад, его карогга просвистела над нацеленным в него копьем, перебила солдату шею. Несколько солдат уже попадали на колени в облаке смертоносного порошка, хватаясь за горло, давясь, кашляя.

Остальные кинулись к нему. Он закрутил кароггой. Разделал ближайшему лицо, отступил на два шага, крикнул:

— Я — Лист!

— Живого! Брать живьем!

Они боялись. Его смерть — это смерть бана. Его жизнь… Он бросился вперед, перебил протянутую к нему руку, ударом ноги отшвырнул следующего солдата. Наклонился, обретя немного свободы. Теперь он уже знал, что управится. Противники тоже поняли это. Задержать его они не могут, убить нельзя. Они попробовали загородить вход в покои бана, а один прыгнул к ведущим на крышу дверям. Догнать его Лист не мог.

Он повалил стражей у двери. Одним рывком отворил ее.

Бан стоял в углу комнаты. В белой длинной рубахе, ссутулившийся, перепуганный, он ничем не походил на того человека, каким являлся людям. Грозного властелина. В руках он держал деревянный брус, который не успел заложить в скобы. За него это сделал Дорон. За окном слышались крики солдат, тревожный гул барабанов, топот, ругань. Прежде чем они соберутся и решат, что делать, пройдет немного времени. Достаточно, чтобы…

— Зачем ты приказал его убить? — Лист подошел к бану. Пенге Афра был явно испуган. Дорона это удивило. Властелин был бойцом, но сейчас вел себя, как испуганный холоп. Дорон перебросил котомку с плеча на живот, вытащил бечеву.

— Я убью тебя, — медленно проговорил он. — Зачем ты приказал его убить?

Бан икнул, заморгал, по его лицу пробежала судорога, ладони крепче прижались к стене.

— Я могу тебя убить, — повторил Дорон. — Так, чтобы сбылось пророчество. И я выполню все, что было предсказано. Сначала умру я, а ты спустя минуту после меня.

Он придумал это много дней назад, его осенило неожиданно, во время послеобеденной дремы. Он знал, как убить бана и при этом самому умереть раньше. Для этого он и принес бечеву.

Топот на лестнице. Надо спешить.

Да. Надо.

Окно бановой комнаты выходило прямо на брусчатку двора. Если человека выпихнуть на нее… Или иначе. Связаться с ним длинной веревкой, а потом прыгнуть… Самому удариться о брусчатку, упасть с размозженной головой и разбитой, грудью. А секундой позже упадет бан. Его утянет вниз веревка, он рухнет во двор, чтобы встретиться с Черной Розой спустя мгновение после Дорона. Да, так говорило пророчество.

Лист вытянул бечеву. Он был в трех шагах от Пенге Афры. Бан икнул, упал на колени, взглянул в лицо Листу.

— Господин, ваша милость, это не я… Прости… Смилостивься…

Дорон уже был готов ударить его. Пенге Афра сжался, прикрыл лицо руками.

Крики за дверью, топот, первые удары в дубовые доски. Рев.

— Это не я. Я… — начал Пенге Афра, а поднятая для удара карогга Дорона застыла на полувзмахе. Дорон смотрел на ползающего у его ног мужчину, собственным глазам не веря. Сейчас, когда он увидел его лицо вблизи, когда хотел причинить ему боль и вгляделся в него внимательнее, узнал. Человек у его ног не был Пенге Афрой, владыкой и хозяином Лесистых Гор.

* * *

— Кто ты?

— Я… заменяю его милость. Я — двойник, господин, прости меня, не убивай…

— Где Пенге Афра?

— Не знаю, — прохрипел мужчина. — Не знаю!

— Когда он выехал?

Первый удар в дверь, пока еще легкий, проверяющий силу запора.

— Вчера, вчера вечером.

— Куда?

— Не знаю, преподобный Пенге Афра возвращается, когда хочет, и тогда…

— Что тогда делают с тобой?

— Куда-то увозят, не знаю, голова у меня в мешке. Кругом лес, дом строго охраняется…

Удар. Дверь затрещала, но выдержала напор. Следующий удар разнесет ее в щепы. Нет! Выдержала ради него, Дорона, словно хотела дать ему еще немного времени. Он повернулся к двойнику бана, когда заметил, как через перила балкона перелезает один из стражей.

Дорон подскочил к окну, столкнул солдата, тот с криком рухнул на брусчатку. И тут дверь не выдержала. Солдаты ввалились в комнату. В руках у них были палки и веревка. Они собирались не убивать его, а поймать. Надо было бежать. Но внизу тоже ждали солдаты. И растягивали сеть.

Раздумывать было некогда. Он сунул кароггу в ножны за спиной. Поднялся на узкие, высотой в сажень перила балкона. Покачнулся, но сумел удержать равновесие.

— Стоять! Иначе прыгну! — крикнул он приближающимся солдатам. Секундная передышка. Достаточная, чтобы подпрыгнуть, ухватиться руками за деревянный гонт крыши. Он тут же подтянулся и встал на скользкую крутую поверхность.

Около головы просвистела стрела. Ее, видимо, выпустил какой-то парень, снизу тут же донеслись яростные крики и ругань. Он все еще был неприкасаемым.

На четвереньках вскарабкался на конек крыши. От стены дома до края вала было, вероятно, саженей шесть. Он прыгнул.

Долетел до зубцов стены. Тут же встал, стаскивая со спины кароггу. Но охранников было слишком много. Он колебался всего несколько мгновений — по одну сторону вала дома и площадь, по другую обрыв и река. Вода.

Он снял кошель, сбросил шлем, снимать кафтан уже было некогда. Еще успел увидеть, как преследователи растягивают сеть, и прыгнул.

Воздух свистел в ушах, весь мир вертелся, какая-то удивительная легкость овладела телом. Он летел, крутясь в пустом пространстве без спасительной опоры Земли Родительницы, без поддержки ее жизненной силы, пронизывающей тело. За краткие мгновения полета он почувствовал могущество Воздуха — чуждое, быть может, враждебное, но иное, непонятное… Силу огромную, хоть и спящую…

А потом — удар и холод воды. И снова это удивительное ошеломление, хотя теперь-то он полностью его понимал, потому что не раз купался в озерах и реках. В краткой вспышке яркости понял, что чуждость воды — ощущение того же рода, что и чуждость воздуха, хоть у этих стихий нет ничего общего.

Но так продолжалось какое-то время. Он с большим трудом выбрался на поверхность. Доплыл до берега, когда от Горчема двинулись первые, нагруженные солдатами лодки. Но здесь уже начиналась пуща, через которую Дорон мог дойти до своего укрытия. В лесу ни один солдат не сможет схватить Листа, Брата Деревьев.

* * *

Огонь весело потрескивал, они сидели хмурые и задумчивые. Магвер впервые видел Листа взволнованным. Дорон то и дело вскакивал, не в силах найти себе места. И поминутно отхлебывал водку из бурдюка, который держал в руке.

Не получилось! Проклятый бан, проклятая ночь, проклятая река! Он все обдумал, все взвесил — должен был исполнить пророчество, не изменив ни слова. Но — не получилось!

Но это же не его вина. Бан выехал. Покинул крепость без телохранителей, все они остались в Горчеме. Кто же охранял правителя? Почему его отъезд прошел в такой тайне? Неужто Пенге Афра так сильно опасался мести Дорона, что предпочел бежать? А может, бан задумал что-то, может, у смерти Листа и этого отъезда есть нечто общее? Если убийцы входят в группу тайной стражи владыки, то где Пенге Афра держит их ежедневно, кто их обучает, откуда берут людей для этого подразделения?

Вопросы, все время новые вопросы. Он так хорошо сумел все объяснить Магверу, развеять его сомнения. Почему сейчас он так же легко не находит ответа, он, чей разум все схватывал на лету?

Он был утомлен, удивлен и зол.

Но знал, что все равно доберется до Пенге Афры. Ведь он придумал и другой способ, кроме падения в пропасть. Теперь пригодится Магвер.

Юноша тоже не мог уснуть. Лежал неподвижно, глядя на ворочающегося с боку на бок Листа. С любопытством выслушал рассказ о происшедшем в Горчеме, но не приключения Дорона так возбудили его. Гораздо большим потрясением оказалось известие, что Пенге Афра, тайно покидая Дабору, оставляет в замке двойника. Сначала Магвер не мог понять, что так сильно занимает его в этом факте.

Потом, когда вместе с Листом он хлебнул немного водки, в голове возникло какое-то беспокоящее предчувствие. Но он не мог до конца понять, в чем тут дело, так же как порой человек не может вспомнить какое-то нужное слово — название или имя, — хотя уверен, что знает его, просто оно затерялось где-то в памяти.

Магвер продолжал пить водку вместе с Листом. И хоть движения его стали неуверенными, хоть в прикрытых глазах мир, казалось, кружится в дьявольском танце, мысли его обострялись. Водка словно срывала с его памяти очередные покровы, облегчая доступ к сути засевшей в мозгу тайны. Он чувствовал это с каждым глотком так же явно, как и тепло, разливающееся по желудку. Наконец самогон кончился, и Магвер оказался на грани сна и яви, не пьяный, не трезвый, полный незнания, но близкий к пониманию.

А когда закрыл глаза, ощутил легкое головокружение. Тогда он поднял веки и предчувствия исчезли. Снова пришлось собирать их, нанизывать, словно стеклянные бусинки на травинку. Наконец он уснул. Ему снился вельможа в лектике. Теперь Магвер уже знал, кого напомнил ему тот случайно встреченный на улице человек. Это был Острый.

13. КАЗНЬ

Человеческие головы, казалось, образовали ковер, покрывающий всю площадь. Мужчины, женщины, сидевшие на плечах у взрослых дети. По боковым улочкам непрерывно вливались новые зрители, уплотняя уже стоявших на площади.

С утра небо затянули тучи, но ветер разогнал их, прорезав в сером покрывале щели с рваными краями. Сквозь них пробивались к Родительнице солнечные лучи, яркими снопами соединяя Землю и Небо.

Крыши окружающих площадь домов заполнили люди, десятки голов выглядывали из окон, ребятишки усеяли все ближайшие деревья. В середине площади, словно остров на водном просторе, возвышался квадратный помост из толстых бревен, к которому вела длинная лестница, на ступенях которой стояли две перекрещивающиеся балки.

Четыре ряда солдат окружали эшафот, их строй протянулся вдоль ведущего к краю плаца проходу, разделяющему толпу на две части. По этому проходу пройдут осужденные.

На помосте уже ожидали палачи. Высокие, плечистые, каждый с выдавленным левым глазом и остро заточенными зубами. Они разожгли на середине помоста небольшой костерок и то и дело подбрасывали туда какие-то порошки. Дым узкой, но удивительно спокойной при такой ветреной погоде струйкой уходил вверх, то и дело меняя цвет — черный, зеленый, красный, белый, снова черный.

Было ясно, что палачи — мастера своего дела. Они быстро расставили приспособления и инструменты. Деревянные гвозди для вбивания в тело и каменные молоты. Зубодерные клещи и щипцы для вытягивания языков, ложки для выскребания глаз. Горшочки с ядами, усиливающими боль, порошками, изменяющими форму тела, сиропами страха. И множество других приспособлений и аксессуаров — известных в Даборе и таких, которых здесь еще ни разу не видели.

За каждым движением палачей следили тысячи глаз. То и дело над толпой вздымался гул нетерпения, отвращения, ярости… Личность Шепчущего крупнела в рассказах, его деяния разрастались, мудрость увеличивалась. Страшно так вот стоять и ожидать его смерти. Его убьют здесь вместе со слугами — лучшими среди лучших. «О Черная Роза, как же ты жестока, призывая их к себе! О Земля, ведь ты знаешь о радости, надежде и ожидании, которые давали эти люди твоим детям, так за что же ты караешь их, за что наказываешь всех нас?» И шум этот, усиливаемый напряжением и ожиданием, нарастал в людях, заставляя невольно стискивать зубы, сжимать кулаки.

Магвер с Дороном сидели на самой нижней ветви раскидистого клена, растущего на Рынке Судей. Отсюда хорошо просматривался и помост, и весь плац. Они видели прибывающие толпы, готовящихся к работе палачей, солдат охраны. И они же одними из первых услышали долетающие со стороны Горчема всхлипы свистулек и дробь барабанов. Волы тянули воз с арестантами. На полунагих телах осужденных были видны следы перенесенных ими мучений. Однако двое были изуродованы сильнее других, видимо, палачи хотели выбить из них какие-то показания. Остальных били и истязали из принципа, а работали над ними, вероятно, палаческие подручные. Истинное искусство должно проявиться лишь здесь, на плацу.

Телегу окружали солдаты, вооруженные кароггами. Обычно осужденных привозили городовые, но на сей раз воевода счел дело очень серьезным. Солдаты шли гордо, так, словно тем самым противостояли ненавистной толпе. Толпе, как никогда возбужденной видом осужденных. И хоть именно любопытство и жажда зрелищ пригнали на площадь так много даборцев, многие из них сжимали кулаки и ругались про себя, видя измученных помощников Острого.

Магвер узнал Ваграна. Значит, остальные погибли или ушли от людей бана еще там, в лесу. Все это в сотни раз лучше, чем то, что ожидает осужденных. Острого на телеге не было. Его приведут позже, когда народ насытится запахом крови, криками и мучениями истязаемых. Только тогда начнется настоящее зрелище, а палачи смогут похвастаться своим искусством. Покажут, сколь силен человек, сколько боли способен выдержать, какая маленькая частица тела необходима, чтобы он жил. Уже скоро…

Ветер нес тучи, закрывал и отворял небесные окна, лучи света то падали на землю, то снова скрывались, срезанные серой тенью.

На помост затащили первого осужденного, распяли его. Потом вспороли живот и запихали внутрь пук соломы, предварительно намоченной в каком-то отваре.

Сначала он извивался и кричал, потом потерял сознание, но его быстро привели в себя. Больше он уже рта не раскрывал. Глядел пустым взглядом, словно вообще ничего не чувствовал. Ему снова зашили живот, скрепив края разреза тремя колючими затычками. На минуту прервали работу, чтобы люди могли как следует разглядеть смертника. Он был молод, хорош собой, широкоплеч, с сильными ногами. Вероятно, нравился женщинам. Один из палачей поднял вверх факел. Огонь был какой-то странный — не развеваемое ветром пламя, а желтый шар, охватывающий головку. Палач подошел к кресту из балок, прижал факел к голове жертвы, что-то шепнул, резко отскочил.

Мужчина крикнул. Распятое на кресте тело напружинилось в ужасающей судороге и вдруг вспыхнуло, будто сигнальный факел. Огонь, казалось, исходил из его чрева. Горело быстро, все обуглилось, но ни один, даже самый маленький язычок пламени не перепрыгнул на дерево креста. Ветер быстро разогнал пепел и вонь горелого мяса.

Закричала какая-то женщина.

Взяли следующего. Его просто затащили на помост, так он был слаб и измучен пытками.

— Не-е-ет! — закричала женщина. — Это мой сын!

Стоявшие рядом люди пытались ее успокоить, потому что городовые уже двинулись со своих мест.

— Смерть! Смерть! — раздались крики. Шепот прошел по толпе, но быстро угас, когда городовые подбежали и забили палками нескольких крикунов.

Стоящий в окружении телохранителей бан дал знак ускорить церемонию. Палачи резвее взялись за работу. С третьего осужденного содрали кожу, вылущив его, словно улитку из раковины. Растянутый на кресте, он висел бессильно — чудовищно красное тело, мышцы, пульсирующие в болезненных судорогах, белизна голого черепа, поразительно большие глаза, лишенные век, зубы, не прикрытые губами. Он выглядел как клубец, вылезший из болота, чтобы пожирать детей. Но эта картина была в сотни раз страшнее, потому что на месте чудовища все только что, минуту назад, видели человека. Неизвестно, сколько времени он еще протянул бы в таком состоянии, если б ему не размозжили голову огромным молотом.

Толпа взвыла, из тысяч глоток вырвался крик. Но хороший слухач уловил бы в этом звуке нечто большее, чем нарастающее любопытство и возбуждение. В голоса ворвался новый ритм. Угроза, гнев и отчаяние.

В распоротый живот четвертого запустили крысу, пятого четвертовали. Доски помоста уже стали скользкими от крови, палачи были утомлены работой. Но самое главное еще ожидало их впереди. Вот убьют тех двух, что остались на телеге, а потом возьмутся за Острого.

Шестого они долго овевали дымом из своего костра. Потом отступили. Толпа умолкла. Мужчина стоял, онемев, глядя то на собравшихся зрителей, то на своих палачей, не понимая, что происходит. Палачи тоже стояли неподвижно, внимательно наблюдая за его лицом. Вначале люди, особенно те, что стояли дальше, ничего не заметили. Но вдруг стон ужаса прошел по ближним рядам.

Лицо осужденного начало изменяться. Рот увеличиваться, словно его разрезали невидимым ножом. Начали выпадать зубы.

Но в сотни раз страшнее были глаза — вырастающие, будто надуваемый рыбий пузырь. Увеличивались радужницы и зрачки, помутнели белки, а глазные яблоки распухали, вылезали из глазниц, словно живые существа. Отвисли под собственной тяжестью — два пузыря, заслоняющие нос, лоб, все лицо.

Чей-то отчаянный вздох пролетел над толпой. Такой магии давно не видывали в Даборе. Что же приготовили ольтомарские палачи Острому? Плач детей слился с воем ошалевшей женщины, рыданиями, то и дело вздымающимися в толпе криками.

Огромные, как буханки, глазницы лопнули, разбрызгивая кровь и белую жижу далеко за кордон неподвижных солдат. Толпа подалась, отхлынула от помоста. Ругались стискиваемые и сдавливаемые люди. Упала какая-то женщина и теперь, не в состоянии подняться под натиском людей, дико кричала. Пошли в дело палки стражников, толпа, отодвигаясь от городовых в одном месте, сильнее напирала на ряды солдат в другом.

Но вот заиграли трубы. Подручные стянули с эшафота тела убитых, ведрами воды смывали кровь с досок. Палачи отодвинулись в сторону, на помосте остался командир гарнизона городовых. Сопровождающие его барабанщики ударили в барабан.

— По приговору Преподобного Пенге Афры, владыки Горчема, властелина Лесистых Гор, Слуги Трех Птиц, с соизволения Черной Владычицы, Великой Матери Города Ос, приговаривается к смерти бунтовщик по имени Острый.

Толпа зашумела. Пенге Афра редко в своих приказах упоминал Гнездо, признавая тем самым, что хоть он и властвует над всем живущим в Лесистых Горах, однако сам должен подчиняться хозяйкам Внешнего Круга. Что Круг Мха служит чужим, а не своим. Сейчас он это сказал, как бы желая посмеяться над людьми, пришедшими на Рынок Судей. О да, проклятая Гвардия, детоубийцы, паршивцы, они только с виду похожи на людей. Будь они прокляты! Гул снова взвился над площадью, но быстро утих, угашенный трембитами. На Рынок ввезли Острого.

Руки у него были связаны. Он стоял, но каждый рывок телеги чуть не переворачивал его. На голову ему натянули мешок — то ли из-за страха перед чарами, то ли ради большего позора. Ведь человек должен перед смертью попрощаться с миром и позволить миру попрощаться с собой. А разве можно прощаться, когда лицо закрыто? Волы медленно тянули телегу сквозь вдруг притихшую, замершую в ожидании толпу.

Магвер сильнее наклонился вперед, вглядываясь в Острого.

Далекое пение рогов и трембит понеслось по улицам Даборы, изломалось в узких улочках, добралось сюда, на площадь, жалобное, тягучее. Звук, который доносил ветер, неожиданно оборвался.

Повисла такая тишина, что стал слышен скрип колес телеги. Волы остановились у помоста.

— Острый! Я помню! — Сильный голос прозвучал с угла площади. Туда сразу же бросилось несколько городовых, но в плотной толпе схватить смельчака им не удалось.

Мужчина на возу вздрогнул. Пошевелил головой, словно хотел взглянуть туда, откуда долетел голос. Это дружеское восклицание как бы придало ему мужества.

Люди поняли.

— Острый! Я помню! — подхватил кто-то, потом еще несколько голосов прокричали эти слова. Менее смелые только выли и свистели. Палки городовых обрушились на головы, несколько человек выволокли из толпы и за спинами уставившихся на помост людей избили и испинали.

Один из палачей соскочил с помоста, помог Острому сползти с телеги, забраться на эшафот. Только теперь стало видно, как измучен Шепчущий. Ноги у него подкашивались при каждом шаге. Палачу пришлось обхватить осужденного и подпереть плечом.

— Кровь! Твоя! Наша! — закричал кто-то, и тут же множество голосов принялись выкрикивать эти слова:

— Кровь! Твоя! Наша!

Городовые и солдаты врезались в толпу, чтобы добраться до крикунов, но люди сомкнули ряды и расступались, только когда их расталкивали, тыкали копьями, дубасили палками. Все это напоминало стадо травоядных, разрезаемое волчьей стаей.

Палач сорвал с Острого рубаху.

— Кровь! Твоя! Наша!

На груди черные выжженные следы. Спина иссечена кровавыми полосами.

— Кровь! Твоя! Наша!

Беспалые руки.

— Кровь! Твоя!

Разбитые локти.

— Кровь! Твоя!

Это уже было. Это уже позади. А теперь, впереди, новое.

Криков все больше, они все громче, гул набирает силу — гневный, отчаянный, прощальный.

Палач развязал веревку, стягивающую мешок на шее Острого.

— Кровь! Твоя! Наша!

Одним рывком сдернул мешок.

— Кровь!

Искалеченное лицо. Страшное.

— Кровь!

Магвер наклонился вперед. Крепче сжал руками ветвь. Тихо охнул. Дорон удивленно глянул на негр.

— Что?

— Это… это… — Магвер все еще всматривался в человека на эшафоте. О Земля…

— Что?!

— Кровь!

— О Земля! — повторил Магвер.

Острого поволокли к кресту.

— Кровь!

Неожиданно внизу, у самого эшафота, заклубилось. Это городовые слишком глубоко вклинились в толпу, оттесняя людей на ряды солдат. Солдаты бана схватились за палки и карогги. Люди пытались отступать, но сзади напирали городовые.

— Кровь! Кровь!

И тут один из солдат слишком сильно ударил сына Толь Суутари, сапожника из пригорода. Мальчик упал и потерял сознание.

— Проклятый! — Суутари схватил солдата, вырвал у него оружие из рук.

Солдаты бросились на толпу.

— Кровь!

А когда толпа загородила им дорогу, когда они увидели, что Суутари убежит, они принялись избивать людей.

Гул и суматоха.

— Кровь! Смерть!

Толпа заколыхалась. Десятки человек потянулись к солдатам. Невооруженные люди хватали их, рвали одежду, плоть. Загрохотали барабаны, засвистели свистульки десятников. Солдаты бана пытались перестроиться, но их линия разорвалась под напором толпы. Падающие, затаптываемые, разрываемые и раздавливаемые, они храбро защищались, укладывая врагов. Но слишком мало было солдат на плацу.

Рев толпы, стоны убиваемых, крики десятников. Вопли перепуганных женщин, плач детей — эти голоса невозможно было выделить из всеобщего рева.

Палачи бросили привязанного к кресту Острого, чтобы убежать, скрыться, но не могли пробиться сквозь толпу. Люди разорвали их в клочья.

Отступивших солдат уж почти вытеснили с площади. Продолжающие сопротивляться группки разбивали и вырезали беспощадно.

Магвер глядел на привязанного к кресту мужчину. Видел его кровь, обожженное тело, истерзанное и изувеченное лицо. Человек выглядел ужасно.

Теперь люди бились и убивали от его имени, проклиная и бана, и Гвардию, и Город Ос.

Магвер сидел неподвижно, широко раскрыв глаза, а его губы слегка шевелились, шепча три слова:

— Это не Острый!

Загрузка...