Когда уходит земной полубог

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

На другой день после Его смерти толпа, собравшаяся перед дворцом, поредела. Наступили обычные дела и хлопоты. Петербургские хозяйственные немки помчались в булочные за марципаном, хлебом и кофе. Мастеровые поплелись на мануфактуру. Купцы — в лавки. Город зажил обычной жизнью. Только вот часто говорили между собой о Его похоронах: какие они будут, где и много ль придёт народу? А после похорон стали уже вспоминать: сначала часто, а затем всё реже и реже, пока новые слухи о страшном каторжнике Ваньке-Каине и новых баталиях в Персии не заслонили и эти воспоминания. Теперь ежели его и вспоминали, то не все разом, а токмо отдельные лица.

Стало известно, что, узнав о смерти великого государя, прусский король учинил приличнейший траур, а короли датский и шведский — великое радостное шумство: балы, фейерверки и машкерады, во время коих тамошние придворные дамы так опились, что стали выделывать несусветные каприолы, показывая кавалерам нижние юбки и длинные аристократические ноги, чему русские послы зело дивились.

В марте под рёв труб и валторн тело перевезли в Петропавловский собор, где и отпели. Перед собором господа сенаторы и генералы между собой переругались, решая, кому надлежит нести прах. И так как все они были ради траура в чёрном платье, то напомнили безвестному десюдепортному мастеру Мине Колокольникову толпу мышей, с писком носившихся вокруг гроба.

И уже в апреле Мина Колокольников, приехав из Петербурга в Москву, зашёл в новую мастерскую учителя своего, живописца Никиты, и, застав там брата оного, Романа, и личного секретаря господина президента Камер-коллегии некоего немца Фика, показал им неприличную и богопротивную сатиру, названную «Как мыши кота погребают».

Ещё через месяц Петру Андреевичу Толстому приказано было учредить следственную комиссию, дабы дело об изображении кота Алабрыса раскрыть, виновников наказать и злостную картинку изъять. Но, как ни старался Пётр Андреевич, было уже поздно. Картинка пошла гулять по разным российским воеводствам, так что даже сей умудрённый государственный муж махнул рукой и сказал только слово: «Заговор!»

Тогда же Екатерина начала государственную деятельность и издала два новых указа к приличнейшим узаконениям Петровым. Первый указ запрещал доступ во дворец всем чинам ниже генерал-майора, второй — касался голубых бриллиантов. Отныне всем дамам Российской империи запрещено было носить оные бриллианты, так как голубой цвет шёл токмо к тёмным глазам императрицы. На том матушка Екатерина Алексеевна свою государственную деятельность прекратила, а править начал новоучреждённый Верховный тайный совет: в него из старых родов пустили сначала одного князя Дмитрия Голицына, принявши в должное внимание шестьдесят тысяч солдат, спрятанных в кармане его братца Михайлы на Украине, и отменное знание князем Дмитрием двойной бухгалтерии империи. А дабы матушка-императрица не мешала работе государственных мужей, Совет постановил все корабельные деньги отныне употребить для пополнения винного погреба Екатерины Алексеевны, полковницы и матери отечества.

Барон Строганов много смеялся над этим указом в гостях у графини Головкиной, которую он навестил вместе со своей новой наречённой невестой Мари Голицыной. Катиш Головкина и её новый суженый Павел Ягужинский злоязычно одобряли сие вольнодумство барона, а в это время играла сладкая музыка сдаваемого внаём оркестра герцога Голштинского.

Затем гостям показывали «Воздушный театр» среди липовых шпалер головкинской дачи. Толстомясая Параша изрядно-таки танцевала богиню Венеру. Затем вышла черноглазая красавица Дуняша в пудре, штанах и камзоле и представляла красавца Адониса. Сей Адонис пленил сердце легковетреного генерал-прокурора, за что Дуняша после спектакля получила по приказу графини пятьдесят батогов и была определена в портомойки.

Мари во время сего спектакля зябко ёжилась, следила за далёкими холодными звёздами. Тревожно шумели верхушки деревьев, запах моря и сладкий аромат деревенских лип перемешивались между собой на петербургских дачах. А Мари думала о всаднике, что мчится сейчас из Москвы по её зову, — лошадь шарахается от чёрного в ночи ельника, кричат дурным голосом птицы, а всадник упрямо поспешает на её зов. Гости Головкиной зааплодировали, оторвали Мари от её мечтаний, жених заботливо кутал её от вечерней сырости, спрашивал о чём-то. Ах да, о спектакле! Ну что же, большой петровский спектакль отшумел, настала пора малых представлений.

В Санкт-Петербурге взамен предполагаемого покойным университета открылась новая герольдмейстерская контора.

Никитин эскиз «Пётр I на смертном одре» дворцовые лакеи запрятали в чулан за ненадобностью. Вместо него в тронной зале дворца повесили пышный парадный портрет Петра Великого работы Каравакка. Пётр драпировался на нём в широченную императорскую мантию.

А весной в далёком сельце Таёжном, что за Енисеем, началась пахота. День был страдный, и от промёрзлой сибирской земли шёл сладкий дурманящий пар. Дымились чёрные борозды под сохой.

— Слышь-ко, Петрович! — издали крикнул возвращающийся с ярмарки односельчанин. — Слышь-ко, царь, бают, умер!

Петрович — дюжий, по-медвежьи неловкий и крепкий мужик в длинной льняной рубахе — распрямился, задумчиво погладил красивую густую бороду (за которую и двух налогов не жаль), сказал немногословно, для себя, потому как односельчанин не мог его уже слышать:

— Закружил Россию Пётр Алексеевич, как девку в плясе, теперь не остановится!

И, поплевав на ладони, зашагал за сохой, тяжело ставя в стороны босые ступни, точно шёл в далёкий путь на край света. И послушно потянулась за мужицкой сохой длинная чёрная борозда.