Кокон для Стены Плача

Гертруда

Итак, она пришла ко мне от Пана директора. Прямо от него. Это случилось очень просто, если не сказать — заурядно и даже бульварно. Эта женщина не могла «уйти от всех» — она как матрос, который любит морскую пустыню как свободу, но жить не может без береговой прописки.

Ночью, нетерпеливый телефонный звонок:

«Можно? Мне плохо, можно?!»

Я открыл дверь и впустил ее, возбужденную, ставшую маленькой старушкой Она, озираясь, ходила кругами по моей квартире — я ходил за нею.

Она беспрестанно открывала свою огромную сумку, которую, входя, бросила у порога, что-то искала, вынимала, засовывала обратно.

Волнение говорило об аффекте, сумка — о продуманности. Я кое-что понимаю в жизни.

— …Я сначала ушла просто домой, но он знает, где я живу… жила… жили с Серёжкой. Он приехал, я не открывала. Он всю ночь был в машине под окнами. Поднимался, звонил, тарабанил. Так невозможно. Мне нужна твоя помощь, можно, я поживу у тебя… недельку, может быть, а, под твоей защитой? Ты не испугаешься? Не бойся, он уже не такой страшный, как десять лет назад. Сейчас он… как он сам говорит, легализованный. Но если выгонишь, я пойму, я уйду. К маме. Мы забаррикадируемся…

Она еще много чего говорила в тот вечер, желая представить себя в лучшем свете. Сначала оправдывалась перед заоблачным Сергеем — вот, ты его знаешь, у вас много общего, в нем жил ты, вы ведь однокашники, а в тебе есть частица его, и во мне живет Сергей, пока я помню о нем, — и прочая наивная чепуха, свойственная небольшого ума двуликим женщинам. Через пару часов она вывернула свое появление так, что единственное ее желание, в конце-то концов, хоть кого-то сделать более счастливым, причем вкупе с «благородным поступком» — наставления рогов тому, который этого статуса достоин.

Вот как, смайл-смайл. Но я не разоблачал ее, понимая ее затравленное состояние, утопающий хватается за соломинки — за все, поочередно и вместе, свисающие с ненадежного берега, какой-нибудь да окажется спасительным — вдруг.

Отдыхай, спи — места у меня для друзей всегда найдется. Так примерно я говорил ей. Что я мог еще сказать. На самом деле у меня к тому времени и к тому месту уже не было друзей — все остались в той, северной жизни, если не считать иногородних приятелей, с которыми я иногда перезваниваюсь или переписываюсь.

Весь следующий день, с самого раннего утра Марина, как провинившаяся рабыня, надев простой ситцевый халатик, извлечённый из той самой сумки, став домашней, как жена, вычищала мое холостяцкое жилище — мыла, терла, скребла, стирала. Мелькала то тут, то там. Молча ползала черепахой по полу, беззлобно ругаясь и шутя, засовывала проворную руку под кровать, в глубину антресолей (мокрая ткань халата становилась прозрачной), потом начала петь, как будто всё наоборот — силы с работой не покидали, а прибавлялись в этом змеином теле, покрытом мокрой кожей. Распластывалась по сверкающему окну — ткань сгорала, растворялась на солнце, которое, по мере того, как я бесстыдно менял угол обзора, проскваживало между бедер, ныряло в подмышки, охватывало нимбом влажные кудри. Церера, богиня труда.

Для меня стало ясно как божий день, что заканчивался очередной период моей свободы.

Ванну она принимала уже ночью. Я ждал ее в гостиной, ставшей дворцом: луна, свеча, бокалы, музыка, французская песня, кажется, «Ностальжи». Почему «Ностальжи»? А! Всё будет как обычно. При том что после такого дня эта Гертруда — Героиня Труда, — должна умереть непробудным сном прямо в моечной кювете.

Но Гертруда вышла, путаясь в моем большом халате, обеими руками вздыбливая ладонями волосы, безумно улыбаясь и, что называется, поедая меня взглядом, — вылитая горгона Медуза, которую изнасиловал Посейдон, а Афина превратила её волосы в гидр. Сейчас она, как и положено этому чудовищу, превратит меня в камень.

Она и вправду почти сразу же, немного (для человеческого виду) отхлебнув из фужера, набросилась на меня, но всего лишь стала пить мою кровь, — зачем, правда, превращать полезное существо в камень.

Прошло какое-то время, пока имя ее мужа почти перестало упоминаться в наших разговорах. Но еще когда это ненасильственное табу не сложилось, ее рассказы о «Серёжке» были нередки и до назойливости многозначительны. При этом она не вспоминала о ребенке, что меня не огорчало — было бы ужасно, если бы она вспоминала о нём вслух и часто; но с другой стороны, это молчание тоже своеобразно характеризовало ее — не с лучшей стороны. Я старался относить это невспоминание к ее забывчивости, но это не всегда получалось, а если не получалось, то моя сожительница, выражаясь высоким слогом, очередной раз падала в моих глазах. Ради справедливости, эти падения были недолговременны — я всё ей прощал, как всё прощал себе, несовершенному, грешному.

Однажды она сказала, что Сергей, перед смертью сошел с ума. Он выколол на теле несколько странных изображений — какие-то египетские амулеты.

— Ты свозишь меня в Египет?

Здрасьте. Хороший вывод без особенной подготовки.

— Нет, нет, — замотала головой Марина, — это здесь ни причем, просто оттуда все ездят по маршруту в Израиль, а я там обязательно должна побывать. С Серёжкой не получилось, и Пан директор откладывал, говорил, что в Египет ездит одна голытьба, ну, ладно, дело не в этом… Просто моя бабушка…

Шер назначил ей каждодневный массаж, курс в семь сеансов, дней, моих мучительных часов.

Потом я в сердцах говорил, что ей нужен, просто необходим этот самец (мы с Иосифом хватили лишнего, я был пьяный, откровенный, она уточняла — не вру ли я, и переспрашивала, тоже пьяная: «Ты это для моей встряски? Я не верю, что ты действительно так думаешь»).

Представлял, как массаж переплывает в мягкую эротическую оргию, быстро переходящую в разнузданное порно.

Я тебя сейчас ударю для встряски, чтобы ты поверила, сука.

А вслух:

— Самец в смысле мужчина, мужественный эскулап, которому скептически настроенная женщина может довериться. Ведь доверие необходимо для лечебного эффекта.

Я, покачиваясь, выхожу к темной воде ночного моря и смотрю на светящийся противоположный берег страны Иордан, представляя себя «Серёжкой», — смотрю его глазами. Глазами энергетика, оценивающего картину: какие же там линии электропередач подходят к сооружениям, от каких понизительных подстанций, где стоят мощнейшие генераторы, какую энергию преобразуют в свет: тепловую — сгорающей нефти, падающей воды… (Под романтикой — подложка прозы. Такое у всех «специалистов», не только технических, — у каждого своя «подложка». Как стоматолог, разговаривая с человеком, невольно оценивает его зубы, а парикмахер, соответственно… и так далее.)

Красивая штука — энергетика. И мощная, страшная. (Ну вот, опять… Уродливый выход подложки из-под… Дефект картинки. Даже алкоголь не помогает нивелировать эти проклятые дефекты, мешающие просто жить и просто любоваться красотой.)

Слышу — в номере смеется Марина, разговаривает с кем-то по телефону. Мурена, Горгона, Лернейская гидра и проч.

А Сергей, между прочим, жалкие вы люди, работал… богом! Да-да, электрический диспетчер — это бог. Знайте же: то, что даёт вам свет, что крутит ваши моторы — качает воду в ваши краны, бензины в ваши авто, что освещает вам ночную дорогу, что сверкает неоновой рекламой, оживляет ваши телевизоры и компьютеры, — всё-всё-всё это в руках того самого бога, который сейчас, в непрерывном внимании и напряжении сидит за длинным столом, за пультом управления, перед огромной схемой. Устраняет аварии, отдаёт команды, руководит всей этой огненной паутиной, опутывающей город, берег, страну. Неправильный щелчок — и гаснет, умолкает, умирает целый город, который только что жил, шумел, мерцал… Правильный щелчок — и воскресает целый мир. А знаете ли вы, что такое короткое замыкание!.. Это и есть неправильный щелчок. А правильный — это… Сейчас я зайду в номер и отниму у нее телефон, и прямо с лоджии закину его в море.