Кокон для Стены Плача

Коконы и мумии

Быстро проходит день. Мы опять в своих лоджиях, разделенных символическим бордерлайном. Иосиф, как обычно, в роли бывалого. Повторяемость мне быстро надоедает. Здесь становится скучновато.

— Ёж ерунда, если в ноге что-то осталось, то вылезет само, как инородное тело. Проверено.

И опять переход темы:

— А еще вам предстоит испытать своеобразное впечатление — встретить здесь Новый год. Для местных жителей не велик праздник, как для русских, но на курортах всё организовано по-европейски, и празднику быть. Всё сделают, всё организуют, только без снега.

Марина отозвалась:

— Это ведь всё знакомые вам места. И тем не менее вы сюда постоянно ездите отдыхать. Почему не в Испанию или в Таиланд?

— А я сюда, Марина, не только отдыхать езжу! — Иосиф лукаво улыбнулся. — Отдых между делом. Хотя это неотъемлемая часть ежегодного вояжа в места обетованные — отдых на Красном море. Я когда-то был, вы не поверите, буквально ранен. Ранен подводной красотой. Первый раз нырнул — и всё, на всю жизнь. Без этого уже не могу. Допинг. На год хватает, не больше. Я вон там ныряю, у Острова Фараона, там коралловые рифы, и красота неописуемая. Вернее, нырял. Сейчас это трудно, нога болит. Только сверху поплаваю немного, посмотрю дно. Когда плыву, ногу как-то по-больному тянет и норовит скорёжить судорогой. Поэтому в этом году из причиндалов взял только маску. Но тем не менее. Когда у меня сумерки на душе, и я вдалеке от этих мест, то закрываю глаза и представляю подводное чудо. И становится легче. Попробуйте. А что до дел, то да, в Израиле кое-какие дела остались, в том числе семейные, сын, внуки. Лететь напрямую — дорого. Дешевле так: путёвочку на несколько дней в Табу, я здесь как дома, а отсюда через границу, на такси, и я у сына. Пару дней там, дела, базар-вокзал, и возвращаюсь сюда, в отель, еще немножко грею пузо, а потом лечу в Питер.

Помолчал.

— Да что я все о себе. Мне вот ваш кокон не дает покоя. Кокон — это необычно. Даже для того чтобы запрятать… информационного фараончика. Весь мир, устремленный к Стене, пользуется обыкновенными записками. А сейчас их можно даже отправлять… электронной почтой, есть соответствующие сайты. Прогресс налицо! — Иосиф ухмыльнулся. — У всякого действия есть преддействие, предыстория. Ведь у кокона она тоже есть? Жутко интересно. Наверное, что-то связано с детством, с желание найти клад. Или поймать бутылку с древними письменами, с какой-нибудь тайной. А потом отправиться на поиски, как в известном романе. Мы ведь все ранены Жюлем Верном, Даниэлем Дэфо, Робертом Стивенсоном… Вы согласны? Кстати, здесь, в Египте, все чудеса… под ногами.

Он повернулся в ту сторону, где в сумерках еще виднелся Остров фараона с египетским флагом над зубчатыми стенами.

Марина закивала, приободрилась и с удовольствием начала рассказ о коконе:

— Да, есть предыстория, конечно. Бабушка уже когда лежала, попросила узбекистанского родственника привезти ей несколько коконов тутового шелкопряда. Она войну под Ташкентом пережила, и ей приходилось и хлопок собирать, и этих самых шелкопрядов выращивать, какое-то участие принимать, кажется, тутовник заготавливать для этих прожорливых червяков, коконы отделять от веток, когда уже гусеницы окуклятся, ну и всякое такое, я уже позабывала подробности. Но, главное, это было часть её жизни, память. У нее возникла идея, чтобы у нас в России из узбекских коконов вылупились бабочки, которые нанесут яйца, из которых вылупятся гусенички, которых она, то есть мы, всей семьей, выкормим, выпестуем, они вырастут, окутаются шелком, совьют коконы. Словом, весь процесс от и до. Зачем это ей нужно было и что потом с коконами делать — неизвестно, ну не шелк же добывать, чтобы потом что-нибудь сшить. Но мы сильно не спорили, бабушка ведь уже лежала, и все желания закон. Если и пытались возражать, то только в вопросах кормления — чем кормить-то будем? Тутовник же у нас не растет! Она говорит, не беспокойтесь, шелкопряд за милую душу лопает одуванчиковые листочки, никуда не денется, голод не тетка, выкормим.

— …Привезли коконы. Зимой, штук десять. Как она была рада! Разговаривала с ними, какие-то узбекские слова говорила, смеялась. Возьмет вот так и ладошками как бы перетирает, они шуршат, она слушает. Как ребенок! Велела держать в шкафу, в вазе, дверцу закрывали на ключ. Но случилась беда.

— Что, не вылупились бабочки? — сочувственно спросил Иосиф.

— Как раз наоборот! Вылупились, но очень рано. В комнате-то тепло, а на улице еще зима, никаких одуванчиков! Отрыли однажды утром шкаф, а внутри все стенки в таких маленьких сереньких яичках, из многих уже вылупились маленькие гусеницы, миллиметра по два. Штук, не знаю, с тысячу, честно. И несколько бабочек сидят там и сям, мертвые. И коконы все с дыркой. Оказывается, они дырки эти не прогрызают, а как бы прожигают щелочной слюной, которая у них в зобике, — размягчают, а потом мякоть головкой продавливают. Природа! Вот так, одуванчики уже и не пригодились.

Марина замолчала, потом со словами «Ой, я забыла, мне же позвонить!..» быстро ушла.

Все это душещипательно, конечно, и я не мог не вспомнить один случай из северной практики. Я вспомнил германца, давно встреченного на Ямале, он представлял фирму, презентовавшую благотворительный проект — выставку одного русского фотохудожника, погибшего во время войны. Именно немцам удалось собрать по крупицам плоды его творчества, они даже издали книгу, где собрали все фотографии, которые случайно сохранились у родственников фото-самородка. Блеск! Немецкое качество, немецкая обстоятельность, немецкая вина за предков, которую они неизгладимо несут вот уже столько лет (и сколько еще будут нести перед многими народами — неизвестно).

От немцев — русский творец — выставкой, книгой… Удивительно!

Кроме этого, меня удивил рассказ молодого германца о том, что, оказывается, его приезд в Россию обусловлен, в числе прочего, непреодолимой тягой увидеть землю предков, что само по себе не ново. Интересно, что он по происхождению — перс, в раннем детстве ввезенный отцом в Германию из Ирана. А в Иран отца привез дед из советского Азербайджана! Так вот, Азербайджан он считал частью страны, в которой сейчас находился, и был прав в высоком историческом смысле. И — Ямал!.. Удивительно, что ни у меня, ни у переводчицы, переводившую взволнованную речь смуглого, с вьющейся смолистой шевелюрой иноземца, не возникало географического непонимания того, что творилось в иноземной душе.

Потом курящая как паровоз переводчица, по-доброму посмеиваясь, рассказывала мне, что подсмотрела одной белой ночью…

Отмахиваясь от мошки, немец выходил из «отеля» — рабочее общежитие на окраине вахтового поселка, по сути в тундре, — подступал к березам, гладил стволы, приседал на корточки, трогал кустики ягеля, багульника, голубики — и шевелил губами, наверное, что-то приговаривал на какой-нибудь тарабарщине, на языке предков, на языке, который, оказывается, потерявший рано родителей и выросший в приюте, совершенно не знал, а помнил, по его признанию, только музыку. И его тарабарщина переводилась им же на родной немецкий, и ему нравилось такое толмачество, и совсем «не считалось», где Нахичевань, а где Ямал.

Наверное, белая ночь стала еще белее, — пошутил я тогда. Прокуренная переводчица хрипло засмеялась, и потом с минуту улыбаясь, кашляла и кивала. Ох, уж эти переводчицы! Представители родины — душой и телом. Отдельная тема северных новелл.

— Простите, Иосиф, как вы меня прошлый раз повеличали? Сравнили с какой-то фараоншей.

— Хатшепсут! — с готовностью отозвался Иосиф.

— Нет, знаете, я подумала, меня такой образ не устраивает. Не хочу быть настолько самостоятельной фараоншей, а как любая женщина, хочу быть ранимой, защищенной. Вот Максимка говорил про Клеопатру… Как будто ткань какая-то распарывается, рвется. Клео-па-атрра! А вообще, мне, чисто по звучанию, нравится — Нефертити. Что-то воздушное и белокаменное одновременно…

— О! — Иосиф встрепенулся. — Для меня это имя знаменательно не само по себе, а в связи с ее мужем, своеобразным реформатором, Эхнатоном. Это человек, посягнувший на многобожие, можно сказать, предвосхитил или даже сравнительно удачно сотворил, назначил монотеизм. Он, представляете, сделал безумно-невероятное по тем временам, он отменил всех богов, кроме одного, Атона.

— А кто такой этот Атон, за что он отвечал? Ну, в том многобожии?

— Бог солнца. Грубо говоря, Атон это солнечный диск. Ему, и только ему было отныне предначертано поклоняться. Ясно, наглядно, понятно для любого из египетского народа, ничего лишнего. Утро — здравствуй, Бог. Вечер — до свидания, спокойной ночи, Бог.

— Здорово!

— Ага. Если бы не личная выгода, скажем так, он бы считался реформатором по уровню, равным, скажем, пророку Магомету. Или даже Иисусу Христу. «Даже» — это исходя чисто из временнОго первенства. Но реформатор ведь и себя приказал считать чуть ли не богом, то есть богоподобным, что очень нескромно. Построил новую столицу, с храмами, посвященными, в том числе, себе любимому, которые превосходили все существовавшие когда-либо храмы каких бы то ни было богов. Со всех стен новограда, со всех скульптур и фресок взирал он, великий фараон-полубог Эхнатон, всё вещало миру о его величии и его победах. Но, увы, всё после его смерти вернулось на круги своя, город растаял и унесен ветром времени, богов раскопали, реабилитировали, восстановили в правах и так далее. Поучительная повесть. С упорством повторяемая ее величеством Историей.

Иосиф умолк, видя, что Марине это становится неинтересно.

— А как же Нефертити?

Иосиф опять оживился, снизошел до уровня женских интересов:

— Представьте себе, говорят, что это она его на такую глупость сподвигла.

— Еще скажите, что все беды от женщин, Иосиф!

— Я поборю свои желания.

— Вы джентльмен.

— Если вам интересна житейская сторона этой знаменитой четы, то впоследствии Эхнатон спутался с наложницей, которая родила ему долгожданного сына. Это вполне в стиле реформаторов, не правда ли? Потом он одумался, просил прощения у Нефертити, она не простила, он стал жить со своей старшей дочерью, тогда это было в порядке вещей… иах! — Иосиф громко зевнул, расхохотался, гася конфуз.

Рассмеялась и Марина.

— Так что Марочка, сами выбирайте, кем вам быть!

— Ой, даже не знаю, глаза разбегаются!

— А, не берите в голову, не имя красит.

— Главное, человек! — торжественно и серьезно заключила Марина, сведя брови, как строгая учительница.