Колдун

Глава седьмая

"Поединок" (продолжение)

...Почему никто не возвращается с того света? Может, потому что, попав туда, забываешь все, что было здесь? Или потому что там лучше, чем в этом мире? Или еще по каким-то таинственным причинам, вроде пятизвездочного рая?

Ничего подобного! Там не хуже, и здесь не лучше. Можно сказать, хрен редьки..., так что желающих вернуться нашлось бы, и немало. Так бы и толкались, пытаясь вернуться назад, к любимым людям, богатой жизни, въевшимся в душу дурным привычкам...

Но не возвращаются! И, как и всему на свете, тому тоже есть объяснение - это невозможность возвращения, непреодолимое препятствие, которое мертвые не могут, а порой просто не хотят преодолевать, и называется оно довольно просто - обратный путь! Возвращение, вот, что самое гадкое! Чтобы вернуться в свое тело, нужно вновь пройти тот же путь, только в обратную сторону. И если, когда ты идешь туда, у тебя еще теплится надежда, что там будет все по-другому, и ты попадешь, наконец, в обетованный и заслуженный своими мучениями мир, то обратно идешь, точно зная, куда возвращаешься. Ты пытаешься ухватиться за остатки сладостного забытья, но твой срок еще не подошел, и тебя неумолимо волочет назад, тащит, как заупрямившегося осла за впившуюся и рвущую в кровь десны уздечку. Выпихивает и выталкивает, бьет по пяткам, жжет огнем и леденит, стегает и пришпоривает, но добивается своего - ты возвращаешься назад, в свое бренное, опостылевшее тело, к своим незалеченным болячкам, нерешенным проблемам, к придуманному долгу и ненавистным обязанностям. К тебе возвращается память, и ты начинаешь думать о том, что там, где ты ничего не успел увидеть, было все же лучше, чем здесь. Тебе кажется, что там был мир полный загадок и удивления, которые ты не успел разгадать и удивиться. И тебе обидно! Обидно, что не успел ничего разглядеть, кроме какого-то белого света в странном тоннеле, которого, если подумать, может, и не было вовсе, и это лишь твоя память, успевшая зафиксировать последний миг перед смертью, дала толчок воображению, дорисовавшему и свет, и тоннель, и даже о чем-то говоривших с тобой ангелов...

Я не видел ангелов. И тоннеля из белого света тоже не видел. Я вообще ничего не видел, хотя был совершенно уверен, что умер. И это было единственным, что устраивало меня. Потому что я не хотел возвращаться обратно. Там, в мире несуществующем нигде, я понял, как устал от мира земного, от самого себя, от населявших его существ, с гордостью носящих ничего не значащее для природы звание человек - самых суетных, вредных и опасных существ. Я вспомнил, кто я такой, и что мне приходилось делать почти всю свою жизнь, и желание не возвращаться лишь усилилось. Снова лечить чей-то геморрой, резать чужие мозоли, счищать мерзко выглядящие гнойники, варить отвратительно пахнущие отвары, ковыряться в людских пороках и страстях - нет, только не это! А это был лишь малый перечень "добрых дел", которые стали моими обязанностями, долгом, буднями и праздниками...

Мне не хотелось возвращаться. И даже мысль о Марии, простившей и любившей меня, не могла заставить принять это возвращение. Я даже пожалел, что в свое время не научился довольно легкому способу останавливать собственное сердце - ох, как бы это пригодилось сейчас! Остановил бы этот маленький, подверженный страстям кровяной мешок и все! Нет меня! Умер проклятый колдун! Умер и унес с собой чужие болезни и радости, чужие проблемы и чужие надежды...

Что-то колыхнулось на самом дне неприятных мыслей но, увлекшись сожалением об упущенной возможности избежать всего этого, я не сразу разобрал, что это было. Что-то странное, мешающее полностью погрузиться в приятный, бурлящий котел сострадания к себе любимому. Оно всплывало, затмевая чужие мозоли, распухшую от алкоголизма печень, изъеденные чахоткой легкие, сломанные в пьяных драках челюсти...

Чахотка?! Что-то настойчиво билось в мозг, сметая и сожаление о не случившейся смерти, и отвращение ко всему, что окружало в прошлой жизни. Что-то или кто-то звал меня, просил о помощи, и это был не крик местного алкаша, упавшего по пьяни в прорубь. Нет! Я не слышал голоса, не видел лица, но совершенно точно знал, что я нужен кому-то слабому, беззащитному но, самое главное, попавшему в беду по моей вине...!

Я открыл глаза. Увиденное не восхитило, и не наполнило желанием возвращаться. Напротив - низкий каменный потолок, кривые, грубо обтесанные стены, чадящие и наполняющие воздух противным запахом горелой резины факелы - это было не то место, где хотелось бы оказаться после смерти. Или после жизни, все равно. Попытка встать оказалась неудачной - с трудом приподняв голову, я разглядел связывавшие меня веревки и почувствовал что-то неприятное, мокрое и мешающее высказать все, что я думаю обо всем этом. Во рту торчал мягкий, намокший от моей собственной слюны кляп, который надежно удерживала стянутая на затылке то ли тряпка, то ли веревка.

Что-то рвануло изнутри и, задыхаясь от душащего кашля, я, наконец, вспомнил! Я вспомнил Ваню. Маленького, бездомного оборванца, успевшего за свой ничтожно короткий срок жизни, "прочувствовать" все прелести сиротской судьбы, познать сомнительные радости свободной от всего жизни. Свободной от родительской любви, от нудных школьных обязанностей, чистой одежды, горячего ужина и теплой постели! Ваню, успевшего обрести надежду в моем лице и оказаться в руках...

Еще одна яркая вспышка - и перед глазами появились белые лепестки руты, после съеденных семян которой, уже трудно было отличить, где явь, а где навеянные наркотическим воображением картинки. Сейчас я уже не мог с уверенностью сказать, действительно ли был Ярриди, странный и могучий союзник, сгоревший от маленького огонька, играющего в руках... Зои! Вспышка последнего воспоминания осветила мой затуманенный гневом мозг - я словно снова увидел Зою, или Зо, как назвал ее найденный в бабушкином сундуке череп. Ее пылающие страстью глаза, черные и развевающиеся как змеи Горгоны волосы, целующие меня губы, и слова. Что она шептала?! Она что-то горячо шептала, вонзив в мое тело свои острые ногти, и извиваясь на мне, подобно тем же змеям. Что?! Что она говорила?!

Я не мог вспомнить! Память работала выборочно, и хоть слова все еще звучали в моей голове, смысл ускользал, не позволяя даже приблизительно понять, о чем она шептала. В голове вспыхивали отдельные моменты животного совокупления, от которых становилось так тошно, что лишь плотно закупорившая рот тряпка, мешала исторгнуть из себя рвущееся наружу содержимое желудка. Я чувствовал, как меня кидает то в жар, то в холод, перед глазами мелькали цветные круги, периодически сменяясь черной пустотой, и ничего не мог с этим поделать.

- М-мммм! М-мммммм! - Это было все, что я мог сказать.

Не бог весть, конечно, но если прислушаться, то в одном этом звуке было все, что мог сказать находящийся в моем положении человек. В русском языке явно не хватало этих слов, выражавших мои отчаяние, ненависть и отвращение к самому себе. Да, я ненавидел себя! И был отвратителен самому себе! А еще я был в отчаянии! Мальчик в руках безжалостных убийц, которым нужны его жизнь, его кровь, а виноват в этом я! И даже то, что я всего лишь хотел помочь несчастному, больному туберкулезом ребенку, для чего и привез его в село, не снимало с меня ответственности за происшедшее....

Не зная, как освободиться от впившихся в тело пут, я попытался перевернуться на бок, но что-то мешало это сделать, вынуждая меня лежать лишь в одной позе. Я был привязан к чему-то, но увидеть к чему именно не мог - накинутая на шею веревка затягивалась всякий раз, когда я поднимал голову, пытаясь разглядеть, что удерживает меня.

Петля душила, и я откинулся головой, затылком чувствуя что-то жесткое и холодное. Стукнувшись головой, то ли по звуку, то ли по ощущениям я понял, что лежу на чем-то каменном. Скосив глаза попеременно вправо и влево, понял, что нахожусь выше уровня пола. В голове мелькнула мысль о жертвенном камне. Неприятная, признаться мысль. Не то чтобы так уж боялся смерти - только что мне совсем не улыбалось возвращаться в этот мир, но как-то не хотелось умирать в чьих-то пакостных руках, служа чьим-то гнусным целям, и доставляя удовольствие чьей-то порочной душе...

Нужно было успокоиться и взять себя в руки. Образно, конечно, потому что руки были так привязаны к телу, что от впившихся в плоть веревок я их попросту не чувствовал. Неизвестно, сколько времени я провел в таком состоянии, но хотелось верить, что еще не все потеряно и, сумев развязаться, мне удастся вернуть рукам и чувствительность и силу.

Я сделал несколько глубоких вдохов - не помогало. Нужно было что-то более действенное, чем простая дыхательная гимнастика, знания о которой я так же, как и многое другое, получил во сне. Бабка Серафима старалась научить меня всему, что знала сама, и не ее вина, что внук оказался таким ленивым и бесталанным. Мысль о Серафиме неожиданно подсказала еще один метод, которым я мог воспользоваться в моем, прямо скажем, незавидном положении. Молитва, мантра - вот, что могло помочь! Я попробовал сосредоточиться, чтобы вспомнить хотя бы самую простую молитву и, о чудо, мне удалось это! Читать вслух было невозможно, по причине заполнившей рот тряпки, но этого и не требовалось. Сконцентрировавшись на горевшем напротив факеле, я мысленно произносил:

- Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящи Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знаменем, и в веселии глаголящих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшего и поправшаго силу диаволю, и даровавшего нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата. О, пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки веков. Аминь...

Молитва была не самой простой, и в моем, изнемогающем от последствий приема колдовских семян теле что-то напряглось, в ожидании способного нарушить текущее положение дел чуда. Зря только напрягалось - ничего не произошло. Потолок не рухнул, пол не вздыбился, веревки по-прежнему впивались в мое тело, и единственное, что изменилось, это качнувшееся пламя факела. Сначала оно качнулось в одну сторону, затем в другую. Было очень похоже на колеблющееся от легкого сквозняка пламя свечи. Я неотрывно смотрел на факел. Пламя вновь качнулось влево, словно пригнутое чьей-то могучей рукой, задрожало и, взметнув целый ворох искр, снова выпрямилось. И я услышал голоса...

Низкие, гудящие как ночной ветер в щелях иссохшей от времени оконной рамы, голоса звучали где-то далеко, и было абсолютно невозможно разобрать ни слов, ни смысла, ни даже интонаций. Я замер, стараясь понять, приближаются они или отдаляются. Трудно сказать, чего мне хотелось больше, но логичнее было бы предположить, что первое было предпочтительнее - в конце концов, даже если это голоса идущих по мою душу врагов, то это перемена. Насколько она могла быть опасной, еще предстояло узнать но, в любом случае, перемена всегда несет надежду...

Голоса приближались. Прислушиваясь, и пытаясь разобрать слова, я едва не прозевал, когда голоса стали вполне различимы и успел закрыть глаза в последний момент, когда услышал их совсем рядом. Чей-то низкий, хриплый голос раздался чуть не у самого уха, но я постарался удержать дернувшиеся, было мышцы лица - инстинкт подсказывал, что чем дольше мои враги не будут знать, что я в сознании, тем больше у меня шансов на спасение. А если это друзья, то я и вовсе ничем не рискую...

- Давай, отвязывай! - Лающий, неприятный голос прозвучал эпитафией палача, вытаскивающего из петли задохнувшегося висельника.

- Дрыхнет еще, собака!

- Странно, что вообще жив, - прохрипело над ухом, - столько дыма на него ушло, а он еще дышит.

- Ничего, недолго ему осталось, - отозвался голос, показавшийся мне знакомым, - скоро навсегда уснет, ведьмак проклятый!

Промучившись целую секунду, я вспомнил - это был голос Володьки, алкоголика и пропойцы, тупого и злобного бездельника, по которому в советское время плакали бы все лечебно-трудовые профилактории. Перед глазами мелькнуло лицо Анны, предупредившей меня и о нем, и двух его собратьях по зеленому змию, и о каком-то черном человеке, сопровождавшем Зою.

- Давай, не телись, - прохрипел обладатель низкого голоса, внезапно показавшегося знакомым.

Нет, это явно был не житель нашего села, но голос...! Тяжелый, почти похмельный синдром сделавших свое дело семян руты, мешал сосредоточиться и понять, когда и где я мог его слышать.

- А может, того? - В голосе Володьки сквозила неприятная, щекочущая нервы угроза, - Может, прямо здесь его, а?! Голову оттяпаем, и всех делов!

- Ты делай, что тебе говорят, не то тебе самому оттяпаю и голову и язык. Глядишь, и они на что сгодится! - "Выбитая" хрипатым отсрочка обезглавливания меня, сердешного, внушала некоторые симпатии к этому,

явно не очень доброму человеку.

- А ты не пугай! - Зло огрызнулся Володька, - Я тоже здесь, не хухры-мухры, понял?! Мне она тоже обещала...

- Заткнись, идиот! - Прорычало у меня чуть не над самым ухом, - Мне все равно, что она тебе обещала, но если будешь выкобениваться, я сам тебе и голову и кое-что еще оторву! Давай, отвязывай его, и пошли - времени мало!

- Идиот, идиот, - недовольно проворчал несколько присмиревший Володька, - я как лучше хотел...

- Лучше, если ты заткнешься и будешь делать, что говорят! - Отрезал хрипатый, и я почувствовал, как кто-то дергает мои ноги.

Сказанная мимоходом фраза об оторванной голове напомнила что-то неприятное. И пока они освобождали мое, задубевшее от веревок и лежания на чем-то твердом тело, в голове пронесся ураган ужасных воспоминаний. И первое из них было воспоминание о жуткой смерти Ангелины. Следом появилась картинка живописного берега нашей безымянной речушки, и главная деталь - безголовое, лежащее у самой воды тело Катерины. Вильнув зигзагом, память подкинула еще кое-что: Ангелина говорила, что Катерина кричала о сердце, отданном колдунам, и голове, которой черти играют. Тогда я воспринял ее рассказ буквально, и решил, что Володьку убили физически, а выходило, что Катерина, в своем безумии, сказала сущую правду! Иначе, как можно было объяснить присутствие алкоголика в этом колдовском вертепе?!

Голова еще не работала на полную мощность, но некоторые странные моменты уже нашли свое объяснение. Во-первых, стало понятно, кто мог позвонить в милицию, и сообщить о том, что видел, как я выходил из дома несчастных сестер. Во-вторых, Володька просто не мог убить Ангелину, да еще и с таким "знанием дела" - мозгов бы не хватило. Значит, убивал кто-то другой, кого Володька, чтобы не оставлять следов двух человек, потом тащил на себе. И этим легко объяснялся и предполагаемый вес преступника, и его знание местности!

Гнев наполнял меня, и сопротивляться ему было куда трудней, чем

изображать находящегося без сознания человека. Мне хотелось зубами вцепиться в горло сопящего надо мной хрипатого, почувствовать, как хрустят, ломаясь под давлением моих челюстей его позвонки, хрящи, как лопаются передавленные вены, заливая меня брызжущей во все стороны кровью....

Это было новое чувство. Никогда еще я не испытывал такого желания убивать, и не каким-то попавшим под руку оружием, а тем, чем от рождения наградила меня природа - руками, ногами, зубами. Мне хотелось разорвать это существо, внешне, наверное, неотличимое от всех остальных - ноги, руки, голова. Но лишь внешне, потому что внутри него, я был уверен, билось совсем другое, нечеловеческое и даже не звериное сердце - это было сердце демона, черное и страшное, как сама тьма...

- Ну, развязал?! - Прохрипело над головой.

- Кто ж так вяжет? - В голосе алкоголика мне послышался страх - он явно побаивался своего напарника, - Все ногти сломал!

- Ну?!

- Да сейчас я, сейчас!

Теперь страх не просто слышался - я чувствовал его. Видимо, слова хрипатого проняли проспиртованного насквозь пьяницу.

- Вот, все!

Одновременно с его словами я почувствовал, как вдруг повисло в воздухе мое тело. Приятное состояние невесомости продолжалось недолго - в следующую секунду мое одеревеневшее тело соприкоснулось с чем-то не менее твердым, чем ложе, на котором я лежал бог знает сколько времени. Голова стукнулась об пол, и мне пришлось приложить немало усилий, чтоб не выдать себя.

- Давай, хватай! - Послышался хриплый приказ, и я снова оказался в воздухе...

Меня куда-то несли. Куда - был еще тот вопрос, но если подумать, ничего хорошего ожидать не могло. Строго говоря, было лишь одно предположение, а именно - я должен был послужить жертвой для чьих-то колдовских игр. Тут тоже не было особых сомнений - Зоя, или Зо, или черт ее знает, как звали на самом деле ведьму, по вине которой случились несчастья со многими людьми, которых я знал не один год, ничего не делала просто так. Начиная с Тамары, по сути чужого мне человека и заканчивая пропавшим Ваней, судьба которого стала не безразлична настолько, что я готов был сунуться хоть в самое пекло, лишь бы выдернуть его из лап осатаневшей магини, Зоя шла к какой-то своей, неведомой мне цели и, даже не зная ее, мне уже хотелось нарушить ее планы. Но для этого нужно было, как минимум, самому обрести свободу и возможность действовать...

Я слышал гулкие шаги моих носильщиков, идущих по какому-то тоннелю, но не решался открыть глаза. Кто знает, вдруг обладатель низкого, хриплого голоса, при звуках которого меня не оставляло ощущение, что я уже слышал его, смотрит на меня? Все могло быть, и рисковать сейчас не имело смысла - я по-прежнему не чувствовал ни рук, ни ног. Точнее, было ощущение прикосновения к чему-то, как если бы кто-то держал мои руки и ноги, пытаясь обхватить их через толщу ватных одеял, обмотанных вокруг тела в несколько слоев.

Где-то там, в глубине одеревеневшего тела, я чувствовал первые признаки возвращения к жизни - легкое пока еще покалывание, холод и онемение. Хотелось действовать, в смысле, вскочить на ноги и пустить в ход кулаки. Никакой магии, исключительно зуботычины и пинки ногами. Желательно в мягкие, болезненные места. Но было рано - учитывая практически полную неуправляемость телом, сейчас меня мог избить и пятилетний ребенок. Нужно было набраться терпения и ждать, пока кровь, неизвестно, сколько времени не поступавшая в конечности, наконец, пробудит их. А пока слушать и наматывать на несуществующий ус все, о чем, не опасаясь быть услышанными, разговаривали мои носильщики.

- Тяжелый, боров, - ворчал Володька, пыхтя и сопя так, словно нес не меня, а как минимум, небольшого слона.

- Тащи, давай, - ободряюще прогудел знакомый голос, по усилившимся хрипам в котором можно было предположить, что и ему тяжело.

Странное дело - никогда не задумывался о своем весе, но выяснилось, что мои кровные восемьдесят кг могут оказаться достаточно тяжелой ношей для двух мужчин. И если с Володькой все было более или менее понятно, то со вторым дело обстояло иначе. Меня так и подмывало открыть глаза, чтобы удовлетворить своего, растущего не по дням, а по секундам любознательного червяка, и стоило немалых усилий уговорить самого себя не делать этого. Кто знает, вдруг я настолько невезуч, что именно в этот момент кому-нибудь из моих носильщиков захотелось бы взглянуть на меня.

- Может, эта, перекурим? - В Володькином вопросе таился еще один, скрытый вопрос, но долго ждать подтверждения догадке не пришлось, - И по глоточку, а?

- Шевелись, давай! - Хриплый явно не был намерен устраивать привал, хотя, кто его знает, может, он просто не курит.

- Да, устал я! - Я почувствовал, как качнулись мои ноги, - Тяжелый же!

- Ничего, после смерти отдохнешь, - отрезал хрипатый.

- Типун тебе на язык! - Моментально отреагировал Володька, - Что тебе, жалко?! Минутку передохнем и дальше понесем! Что изменится-то?!

- Ничего не изменится, - меня снова качнуло - в этот раз верхнюю половину туловища, и я почувствовал сотни маленьких иголок, моментально впившихся в руки, - давай, шагай!

Покалывание было жестоким но, тем не менее, я испытал легкий приступ радости. Раз покалывает, значит, скоро я почувствую и руки, и ноги. Боль в конечностях усиливалась с каждой секундой - все-таки здоровье у меня, тьфу-тьфу, было крепким. Несмотря на всякие хвори, с которыми приходилось сталкиваться почти каждый день в моей жизни деревенского травника. А может, потому оно и было крепким, что глядя на все, с чем приходили люди, я подсознательно избегал вредных привычек, "благодаря" которым можно было нажить какой-нибудь рак легких или цирроз печени.

Сотни, нет, тысячи иголок вонзились в ноги, и я даже почувствовал удар обо что-то твердое - державший меня за ноги Володька все-таки выпустил их.

- Ты что, пес! - Захрипело над моей головой, и мне показалось, что еще немного, и я вспомню, кому принадлежит этот неприятный голос.

- Да, устал я! - Возмущенно, но с некоторой боязнью, произнес Володька, - И туда тащили, и обратно! Что, нельзя было сразу, как Савельича?! Раз, и нет колдуна!

- Подними! - Угроза в голосе хриплого слышалась нешуточная, но я даже не предполагал, насколько.

- А пошел ты! - Взвизгнул Володька.

Я снова почувствовал удар - на этот раз верхней половиной туловища. Державший за руки хрипатый бросил меня и, судя по шагам, двинулся в сторону Володьки. Рассудив, что на меня сейчас никто не будет смотреть, я чуть приоткрыл глаза и увидел смуглого человека, угрожающе надвигавшегося на испуганного Володьку. Был виден лишь профиль мужчины, но и этого оказалось достаточно. Я узнал его - Черкас! Один из тех, кто присутствовал на свадьбе Зои, и на том злосчастном шабаше. Открытие было не самым приятным. Мало того, что Черкас слыл сильным и знающим многие тайны колдуном, о нем ходила дурная "слава" чернокнижника. Впрочем, кого еще я хотел увидеть в окружении Зои? Не Олега Попова же! Оставалось лишь радоваться, что он один (если верить Анне, любящей прибавить, но убавить - никогда) примкнул к ней - сборище местных алкоголиков не в счет. Хотя, если подумать, радоваться особо было нечему - он и один представлял серьезную опасность, в чем я смог убедиться уже через пару мгновений.

Черкас подошел к сжавшемуся и как-то даже уменьшившемуся в росте Володьке, поднял руку и, положив ее на лоб извечного пьяницы, произнес:

- Dhat kann ec it tolfta, ef ec se a tre uppi Vafta virgil na: sva ec rist, oc i runom fac at sa gengr gumi oc maelir vidh mic.

Странно, несмотря на плохое знание латыни, я почти понял, что он сказал. Что-то о силе трех, вышедших из чего-то во благо себе и во зло ему. Чертовщина, да и только! И без не радующее гладкостью черт, лицо алкоголика внезапно сжалось, и стало похожим на морщинистое лицо столетнего старика. Увиденное повергло меня в шок - никогда не предполагал, что такого можно добиться, произнеся всего несколько слов на мертвом языке.

Володька все еще стоял, но в его глазах очень быстро угасало то, что люди привыкли называть сиянием разума. Конечно, в нем и раньше было не так уж много этого сияния, но сейчас. с все растущим удивлением, я наблюдал, как из человека он превращается в тупое мычащее существо. Превращение было настолько быстрым, что уже через несколько секунд Володька перестал быть похожим на самого себя. Вместо знакомого мне алкоголика с присущим ему гонором, стояло сутулое, тупо глядящее перед собой существо, которое и животным назвать - язык не повернулся бы. Просто существо, без мысли, без воли, без желаний.

Черкас убрал руку и, усмехнувшись, приказал ему:

- Так-то лучше. А теперь подними его!

Существо, еще минуту назад бывшее злобным пьяницей, безропотно нагнулось и, подхватив меня за лодыжки, замерло, в ожидании дальнейших указов. Черкас повернул голову но, угадав его намерение, мне удалось закрыть глаза раньше, чем он понял, что я все видел. А еще через пару секунд сильные руки Черкаса обхватили мои кисти.

- Иди! - Последовал новый приказ, и меня снова понесли...

Я был поражен. Только что, на моих глазах, человека превратился в зомби, и для этого потребовался не ритуал, не умерщвление плоти, не какая-нибудь колдовская палочка, а всего несколько слов и воля их произнесшего. Видимо, я недооценивал Черкаса, и теперь мог только радоваться, что случившееся с Володькой несчастье помогло вовремя увидеть реальную угрозу в лице не только Зои, но и Черкаса. Да уж, эта парочка стоила друг друга и, если откровенно, в ту минуту я подумал о том, что одному мне с ними вряд ли справиться. Ну, не было в моем арсенале подобного "оружия". Я мог призвать какого-нибудь духа, но для этого требовался целый ритуал, не говоря уже о всевозможных магических предметах, типа черепа или гвоздей из гробов давно умерших людей, или выплавленных в определенные ночи свечей. Но, самое главное - даже при наличии всего этого, у меня попросту не было времени.

Мысли эти нагоняли уныние, которое сейчас было совершенно ни к чему, но что тут поделаешь - такова уж человеческая натура. Радоваться, если появляется хоть какая-то надежда, и впадать в отчаяние, когда не видно и малейшего ее проблеска. В голове мелькали какие-то фантастические планы освобождения, и в каждом из них был очень важный пункт - не позволить Черкасу проделать с собой то, что он сотворил с Володькой. А для этого нельзя было допустить, чтобы он прикасался к моей голове, хотя я вовсе не был уверен, что в запасе у него не найдется каких-нибудь других методов.

Задумавшись об ожидавшей меня и, весьма незавидной участи, я пропустил момент, когда перестал ощущать неприятное покалывание в конечностях. Я мог шевелить руки и ногами, и это придало некоторое воодушевление. Хрен с ней, с этой магией - в конце концов, мужик я или тварь дрожащая?! У меня есть руки, не самые слабые руки, и ноги. А если вспомнить парочку приемов, которые выучил еще в студенческие годы, и прибавить к ним внезапность атаки, то появлялись неплохие шансы справиться с Черкасом, руки которого, судя по тому, как сильно сжимал он мои кисти, тоже были отнюдь не слабыми. Оставалось лишь дождаться удобного случая, который вскоре не замедлил представиться...

По изменению звуков шагов, я понял, что мы пришли в какой-то большой зал. Меня не покидало удивление той скорости, с которой было построены не только сам храм, но и подвалы, по коридорам которых меня несли достаточно долго. В том, что это подвалы, сомнений не было - какое-то восемнадцатое чувство, которому удивлялась еще бабка Серафима, всегда подсказывало мне изменение погоды, то бишь, давления, даже в незначительных масштабах. Например, я всегда мог сказать, с точностью, поражавшей меня самого, как долго будет идти дождь, или продлится жара.

Так и сейчас - мы явно находились под толщей земли - легкое давление на ушные перепонки подсказывало, что над нами не меньше восьми, а то и десяти метров. Это было удивительно - выкопать такое количество земли за столь короткий срок - определенно, Зоя использовала какие-то потусторонние силы, для чего, вероятно, ей и потребовались человеческие жертвы.

Но было еще одно объяснение. Когда-то, в далеком детстве, бабка Серафима рассказывала, что в незапамятные времена на месте села Верхнее, находился древний храм, занимавший чуть не всю площадь холма, и уходивший в землю на многие десятки метров. Тогда я воспринимал ее рассказы, как страшные сказки о древних колдунах и волшебниках, им противостоящих и, в конце концов, победивших. Вспоминая сейчас ее рассказы, мне уже не казалось, что это были сказками на ночь. Серафима говорила, что волшебники так и не смогли полностью разрушить древнее строение, простоявшее чуть не до наших времен, и что в той жестокой войне погибли почти все ее участники.

Вероятнее всего, сейчас мы находились в подвалах того самого строения, где древние маги служили неведомым богам, где приносились человеческие жертвы, а Зоя лишь достроила то, что когда-то возвышалось над всей округой. А значит, мне следовало быть вдвойне осторожным. А может, и втройне - кто знает, что меня ждало? Или кто?

- Опускай! - Раздался голос Черкаса, и я почувствовал, что меня положили, точнее, бросили на что-то твердое и прохладное. Изображая бесчувственное тело, мне с трудом удалось не сжаться, и мой затылок гулко стукнулся об это самое твердое и прохладное.

- Свяжи ноги! - Последовал новый приказ.

Я подумал что, будучи связанным, мои шансы могут снизиться до

абсолютного нуля. Сейчас или никогда! Открыв глаза, я увидел спину склонившегося над чем-то Черкаса. Взглянув на Володьку, или на то, что еще совсем недавно было им я, не раздумывая, сильно ударил его ногой. От удара, в который я вложил немалую силу и злость, Володька отлетел на несколько метров и, самое приятное, что сделал это, издав лишь тихий звук спускаемой шины. Правда, падая, он все-таки произвел шум, опрокинув деревянный стол, с которого со звоном посыпались какие-то металлические предметы.

Разбираться, что там приготовили для меня, и каким доисторическим скальпелем собирались вырезать мои любимые органы, времени не было. Я увидел, как Черкас резко повернул голову на звук и, спрыгнув с каменного ложа, въехал Черкасу под колени. Ноги его мгновенно подкосились и, не удержав равновесия, он рухнул на пол, даже не поняв, что произошло. Не теряя ни секунды, я ударил его ногой, стараясь попасть куда-нибудь в область виска, но подвела поспешность - я промахнулся, а Черкас, успевший к тому моменту повернуть голову, уже увидел меня и, резко выбросив руку, схватил меня за ногу.

Да, хватка у него была что надо - я почувствовал, как лодыжку обхватили его железные пальцы, и с трудом сумел удержаться, чтобы не упасть на пол. Дернув ногу изо всех сил, мне удалось вырвать ее из железных тисков и, на замахе, ею же нанести более точный удар. Носок врезался в область живота, и судорожный всхлип Черкаса прозвучал самой чудесной музыкой, слышанной мной когда-либо. Выпучив от боли глаза, он был похож на выброшенную на берег рыбу, отчаянно пытавшуюся глотнуть хоть немного воздуха. Я уже собирался нанести ему последний удар, который должен был завершить разгром врага под Сталинградом, когда почувствовал неприятный, коснувшийся моего затылка холодок. Еще не поняв истинные размеры возникшей проблемы, я почувствовал что-то такое, отчего мое метеорологическое чувство едва не взвыло, сигнализируя о падении давления, температуры, влажности и еще бог знает чего.

Отвлекшись от сжавшегося в ожидании удара Черкаса, я быстро повернул голову но, видимо, все же недостаточно быстро - холодок превратился в леденящую точку, вонзившуюся в основание черепа и, буквально, обездвиживший меня надежнее любого паралича. Замерев в странной позе оглядывающегося татя (где-то я видел что-то подобное) и, скосив левый глаз до состояния "очень больно", мне удалось увидеть нечто белое на черном фоне. Точнее я не смог бы сказать даже под пыткой. Хотя о какой пытке тут говорить - боль ожгла с такой силой, что не было сил даже крикнуть. Нереальный, космический холод выламывал кости, рвал суставы и, в прямом смысле, вытягивал душу! Вот это было действительно очень больно....

"Белое на черном" переместилось правее, и я узнал ее. В замерзающем от безумного холода сознании родилась и тут же умерла единственная мысль - Зоя...! И наступила тьма...

________________________________________________________________

...Серафима что-то говорила, сердито глядя на меня своими голубыми глазами, но я никак не мог взять в толк, что ей нужно. Собственно, даже не сердито, а зло! Я не чувствовал за собой никакой вины - вроде все сделал: и травы убрал, и дрова нарубил, и даже уроки, что, вообще, не очень-то любил. Можно сказать, и вовсе не любил и всегда делал их "через не хочу". Я, двенадцатилетний щуплый пацан, стоял перед своей рассерженной донельзя бабкой, и пытался разобрать в ее речи хоть одно понятное слово но, то ли она забыла, что я не понимаю ее старинных наречий, то ли я напрочь позабыл русский язык, адресованные мне слова казались сплошной тарабарщиной. На всякий случай я иногда кивал головой, но понятнее от этого не становилось нисколько. Нельзя сказать, что это так уж сильно пугало - Серафима не раз начинала говорить на совершенно неизвестных мне языках, правда, потом спохватывалась, и переходила на русский. Но сейчас было что-то не так. Может, безостановочность ее речи, а может то, что ее всегда добрые глаза были так не похожи на те, что я привык видеть.

Серафима была, что называется, вне себя. Она продолжала кричать, и внезапно родившись, тревога нарастала с силой надвигающегося урагана. Сначала, вроде как, ветерок, затем ветер, а затем неожиданно все темнеет и налетает такой силы шквал, что не знаешь, что лучше - то ли бежать домой, то ли упасть на землю и держаться за ствол ближайшего дерева. Вот примерно так нарастала и моя тревога. Голос бабки, всегда тихий и спокойный, набатом гремел в ушах, а из ее глаз разве что молнии не сыпались.

В какой-то момент мне подумалось, что происходит что-то не то, и дел даже не в кричащей бабке - где-то внутри оглушенного криком сознания, ушибленной мухой вертелась мысль, что я не должен быть здесь, что мне уже не двенадцать лет, и что самой Серафимы тоже давно уже нет. Но она продолжала орать на меня, и муха, то есть мысль, так и не взлетев, умерла под гнетом непрекращающегося крика.

Что-то было не так, но страх, вызванный непонятными словами на незнакомом языке, мешал сосредоточиться и понять, что именно. Как завороженный, я продолжал смотреть на все более распаляющуюся бабку, и думал лишь об одном - как бы прошмыгнуть в виднеющийся за ее спиной дверной проем...

Она сделала шаг вперед и, рефлекторно подняв руки (кто знает, вдруг, распалившись, ей захочется и огреть меня, чем ни попадя?), я попытался отступить, но понял, что не могу и сделать и шага. Ноги словно вросли в деревянный пол нашего дома, не позволяя не то, чтобы ходить, но и пошевелиться. Руки тоже двигались как-то не так - медленно, с великим трудом преодолевая непонятное сопротивление, мне удалось поднять их до уровня лица, но это был максимум, на что я оказался способен. Видимо решив, что слов недостаточно, Серафима стала надвигаться на меня, заслоняя своим немаленьким телом весь обзор и уничтожая последние шансы вырваться на свободу, а я все стоял, не в силах произнести хотя бы пару слов в свою защиту. Она наплывала на меня, а ураган тревоги все усиливался, буквально изматывая всепроникающим страхом. Мне было очень страшно! Очень! Серафима была уже рядом, и казалось, что сейчас она просто раздавит меня, втопчет в недавно выскобленный пол. Я чувствовал, как раскрывается мой рот, но пережатое диким страхом горло не пропускало ни единого звука. Я был парализован и физически, и морально!

И когда она оказалась настолько близко, что мне даже показалось, что я слышу биение ее взволнованного сердца, из безостановочно произносимых слов, вдруг сложилось несколько предложений, смысл которых, к великому удивлению, все же удалось понять...

- Грязный тупой ублюдок, возомнивший себя великим лишь потому, что являешься внуком Серафимы! Ты ничтожество, и я уже доказала тебе это, и докажу еще раз! Я вырву твое сердце и сожгу его у тебя на глазах. Я сделаю так, что ты будешь видеть это и корчиться в адских муках и молить меня о смерти!

Это было очень странно! Не могла Серафима говорить мне такое, тем более что о самой себе она кричала в третьем лице, что вообще было ей несвойственно. Внезапно я осознал, что все - дом, пол, знакомые стены - все исчезло, и ничего, кроме ее лица я уже не вижу. Но и с лицом тоже творилось что-то необъяснимое. Голубые глаза стали вдруг черными, а полноватое розовое лицо мертвенно бледным и настолько худым, что оно никак не могло принадлежать моей бабке. Курносый, насколько мне помнилось, нос, превратился в тонкий, горбатый крючок, а длинные русые волосы почернели до цвета окружающей ее лицо темноты.

- Ты увидишь, как я уничтожу и тебя, и все что тебе дорого! Ты думал, я забуду, как из-за тебя мне пришлось бежать, бросив все, что у меня было?! Я уничтожу тебя, но еще раньше ты сам попросишь об этом!

Это вообще, не лезло ни в какие ворота! Я смотрел на изменившееся донельзя лицо, и понимал, что передо мной не Серафима! Да эта вытянутая морда уже и не была похожа на лицо моей бабки! Я никак не мог вспомнить, кто это, хотя где-то на уровне спинного мозга был уверен, что знаю ее. Нужен был небольшой толчок, чтобы все встало на свои места, но дикая боль в левом виске мешала думать, вспоминать и вообще соображать. Вообще, все левое полушарие было словно заморожено, и я почти физически ощущал, как уходит холод, оставляя взамен дикую боль.

Я подумал, что хорошо бы вспомнить какую-нибудь молитву от морока, но в голове вертелось лишь: "Отче наш..." а дальше все обрывалось.

- Приготовьте мальчишку! - Крикнуло лицо, которое теперь только идиот мог спутать с лицом Серафимы, - и этого, - лицо посмотрело на меня, и добавило, - этого урода тоже.

То ли нелестное определение, то ли отступивший холод позволил моим нейронам связаться между собой, то ли я просто вспомнил это самое "белое на черном", но меня, наконец, осенило - это Зоя! Мой враг и недавняя любовница. Отступавший холод уносил с собой окружавшую меня тьму, и я смог увидеть картинку целиком.

Ситуация была, чего там скрывать, аховая (не люблю материться, иначе сказал бы поточнее). Мало того, что я вновь оказался связан по рукам и ногам, причем так сильно, что вновь почти не чувствовал своих конечностей, так еще и в большом зале, где мне удалось на время одержать славную, но короткую победу, заметно прибавилось народу. Помимо держащегося за голову Володьки, злобно поглядывающего на меня Черкаса и чувствующей себя царицей Зои, в зале находилось еще трое мужчин, и привязанный к большому семиугольному камню... мальчик! Вновь почувствовав смертельный холодок, который в этот раз родился где-то внутри меня, я заставил себя посмотреть на его лицо - это был Ваня. Глаза его были закрыты и, казалось, что он спит. Но я сразу же отбросил эту нелепую мысль - Ваня явно находился под воздействием каких-то сильнодействующих препаратов, потому что невозможно представить себе человека, спокойно уснувшего на камне, на котором его собираются принести в жертву.

То, что камень жертвенный я даже не понял, а почувствовал. Знание пришло из "прогревшегося" мозга, и с ним же "пришла" информация о том, что камень семиугольный, потому что со своего места я не мог рассмотреть и сосчитать его углы. Что-то дернулось во мне, всколыхнулось, мешая выдохнуть застоявшийся в легких воздух, и вместо гневного крика получился какой-то жалкий сип:

- Отпусти..., пацана!

Зоя обернулась на мой еле слышный лепет. Мне показалось, что даже белки ее глаз стали черными, что совершенно невозможно с медицинской точки зрения. Но, присмотревшись, я понял, что не ошибся - там действительно все было черно, как у..., в общем, неважно. Она навела на меня длинный худой палец и приказала кому-то из троих переминающихся с ноги на ногу мужиков:

- Заткните его!

Я увидел направившегося ко мне мужчину, и мне показалось, что узнал его - если я не ошибался, это был один из тех двоих, кто вчера стоял у ворот, когда находясь под воздействием семян и в союзе с безвременно почившим Ярриди, я разносил их в щепы. Мужик подошел ко мне и, зачем-то ударив по лицу, попытался всунуть мне в рот какую-то отвратительно вонявшую тряпку. Я сопротивлялся, как мог. Он попробовал раздвинуть мои сомкнутые челюсти, просовывая в них такие же грязные, как и он сам, толстые сильные пальцы, и я, улучив момент, вцепился в них зубами.

Никогда в жизни я не кусал людей. Как-то не было повода. Но эти грязные, пальцы я сжал с такой силой и таким наслаждением, что даже услышал, как что-то щелкнуло в моей челюсти. Мужик дико заорал от боли, а я продолжал сжимать зубы, намереваясь откусить его поганые, касающиеся моего языка пальцы. Я уже чувствовал начавшую затекать в рот его кровь, но не собирался отпускать его. Что-то тяжелое, вызвав настоящий сноп искр, обрушилось на мою голову, но я уже столько раз сегодня терял сознание, что даже въехавший куда-то в район темечка кулак Черкаса, больше напомнивший упавшую на голову гирю, не отключил и не заставил меня разжать челюсти. Напротив - я еще сильнее сдавил их, слыша, как хрустят кости продолжающего орать от дикой боли мужика. Вполне возможно, что я слышал и хруст собственных зубов, ломающихся под все растущим давлением, но мне было наплевать - жаль, что это были всего лишь пальцы, а не тонкая шея удивленно уставившейся на меня Зои.

- Чего смотрите, идиоты?! - Она вновь, в непередаваемо царском жесте, подняла свою руку, - сломайте ему зубы! Черкас!

Сквозь красноватую пелену я видел бегущих в мою сторону мужиков, но все внимание было обращено на Зою, которая, разведя руки в разные стороны, вдруг заговорила на том самом языке, на котором в моем страшном видении говорила бабка Серафима. Произносимые магиней слова по-прежнему казались чужими, и даже чуждыми, но теперь, вот дела, я понимал их! В переводе на русский язык это звучало примерно так:

- Кости сломало! Семя сгнило! Нутро червями изъело! Сердце засохло! Горло сжало! Мозг сгнил! Воля ушла! Так и ты, Серафим, сломался, сгнил, засох!

На меня обрушился град ударов. И Черкас, и подбежавшие мужики, и даже тот, чьи пальцы я намеревался использовать вместо завтрака, били меня, куда ни попадя. Я держался изо всех сил и, не в силах ни защититься, ни ответить, и лишь сильнее сжимал челюсти. Били по лицу, по ребрам, по голове, а я, вертя головой, как волк, отрывающий кусок мяса с убитой добычи, думал о лежащем на жертвенном камне мальчике. Я ничем не мог ему помочь, и жалел лишь о том, что у меня всего одна голова, а не пять, чтобы кусать эту нелюдь, рвать их на части, ломать их кости...

Чей-то кулак, удачно угодив в мой нос, сломал его, и я почувствовал, как по лицу потекла кровь. В голове шумело, как после месячного запоя, и крики вошедших в раж мужиков доносились, как сквозь толстый слой ваты. Я чувствовал, что слабею. Может, это было вследствие десятка увесистых ударов, пришедшихся на мою голову, а может, начало действовать брошенное Зоей заклинание - разницы, в общем-то, никакой. Продержавшись еще пару бесконечно долгих секунд, я разжал зубы, с трудом осознавая, что во рту больше не шевелятся чьи-то отвратительно толстые пальцы. Кто-то продолжал меня лупить по ребрам, животу, лицу, но я почти не чувствовал этих ударов. Накатившая апатия была сильна настолько, что хотелось лишь одного - поскорее умереть, и постараться в этот раз навсегда.

- Хватит! - Крикнул кто-то высоким, полным злобы голосом, и мне с трудом удалось понять, что это крикнула Зоя, - Оставьте его, он мне еще нужен..., живым!

Надо же, я еще кому-то нужен! Не в силах даже пошевелиться, я лежал, чувствуя, как заливаясь в уши, по лбу и по щекам стекает кровь. Сделав слабую попытку поднять веки, я понял, что лучше этого не делать - кровь тут же попала в глаза, вызвав жгучее желание оттереть ее. Но я был связан по рукам и ногам, и сделать этого не смог бы при всем желании, а попросить кого-то об этой маленькой услуге, в гудящую растревоженным ульем голову как-то не пришло. Правда, сделав инстинктивную попытку дотянуться рукой до лица, я почувствовал, что веревки уже не так сильно держат меня - видимо, во время избиения, пытаясь увернуться от сыпавшихся на меня ударов, мне удалось каким-то образом растянуть их. Но я был настолько слаб, что вряд ли мог этим воспользоваться. Сначала нужно было хоть как-то придти в себя, но на это, похоже, времени уже не осталось...

Меня оставили в покое. Каким-то чудом открыв правый глаз, я наблюдал за тем, что происходило в древнем зале - бабкины рассказы получили самое жуткое подтверждение. Я видел, как Володька с ватагой измученных избиением связанного человека отошли в сторону, а Черкас, напротив, взяв какой-то длинный блестящий предмет, приблизился к все еще находящемуся без сознания Ване. Зоя уже стояла рядом и, насколько мне удалось разглядеть, сквозь, в прямом смысле этого слова, кровавую пелену, производила какие-то магические движения. Буря чувств всколыхнула смертельно уставшее от валящихся на мою голову событий душу, так что там даже нашлось место удивлению, что я еще что-то испытываю. Не в силах помешать им, мне оставалось только смотреть и молиться. Молиться о том, чтобы Ваня не успел проснуться и принял смерть, так и не поняв, что с ним случилось. Это, наверное, было наименьшее зло, которое могло с ним случиться при нынешних обстоятельствах, когда его единственный защитник лежал в точно таком же положении, с разницей лишь в том, что я видел, что происходит, а он нет. Я бормотал молитвы, путаясь, смешивая одну с другой, но с моих губ не срывалось ничего, кроме капель густеющей крови - слова звучали в голове, и впервые в своей сознательной жизни, я вдруг усомнился, что они могут хоть как-то помочь. Тем не менее, вероятно по въевшейся за годы привычке, я прилежно бормотал про себя слова вспомнившейся вдруг молитвы:

- Будь под стопою, что мне попалось, земь от злого, зверя чужого, от пагубы, страсти, от всякой напасти, от людского лукавого, языка злонравого! Да будет так! Аминь!

Черкас разрезал веревки, удерживавшие мальчика на камне и, взяв какой-то круглый предмет, встал за головой Вани. Зоя стояла слева от Вани и продолжала совершать странные движения. До меня доносились слова, произнесенные ею на странном и неприятном для слуха языке, но я все понимал.

- Заключусь в ненависти, отгоню любовь! Лишь гнев, который я чувствую! Лишь месть, которой я живу! Лишь тьма, в которой сила, тьма, которая есть суть! Холод на жар, тьму на свет! Холод на жар, тьму на свет! Холод на жар, тьму на свет!

Я увидел, как испуганно смотрели на нее алкоголики. Меня обдало холодным ветром, остужая пылающее от ударов лицо. Как ни странно, но сейчас это было именно то, что нужно. Зоя начала вращаться вокруг собственной оси против часовой стрелки, и почувствовал, как и без того холодный ветер стал почти ледяным. Эта тварь знала свое дело - снижая температуру воздуха, она впускала в наш мир сущности, для которых плюс все равно, что смерть. Я старался не удивляться ее способностям, но получалось плохо. Вчера она маленьким огоньком, оказавшимся демоном силы огня, уничтожила Ярриди, а сегодня демонстрировала, что владеет и магией холода - то есть настоящей магией тьмы. Я никогда не поправлял людей, считавших, что в аду должно быть жарче, чем в печи, хотя был уверен, что на самом деле там должно быть все ровно наоборот, и то, что было принято называть адом - всего лишь другое измерение. Другой мир, в котором дикие минусовые температуры, сравнимые лишь с космическим холодом, были такой же нормой, как для людей градусов двадцать пять или тридцать.

- Бог злой, демон злой, демон пустыни, демон горы, демон моря, демон болот! Гений злой, громадный Уруку, ветер худой, охватывающий тело, клянись небом, клянись землею! Демон, овладевающий человеком, Гигим, причиняющий зло, происходящий от злого демона, сын зла! Клянись небом, клянись землею, и делай так во веки веков!

Краем глаза я видел, как упали на колени Володька и его собратья по зеленому змию, а Зоя все продолжала вертеться, как запущенный кем-то волчок. Даже сквозь красную, точнее, кровавую пелену, мне было видно, как над ее головой появился небольшой смерч, вращающийся в противоположную сторону.

- Злобный демон, злобный дух, злобный черт, злобный бог! Приносящий зло, омрачающий день, отвергающий свет, умножающий скорбь! Восстань и прими эту жертву! Восстань и прими!!!

Воронка увеличивалась на глазах, или можно сказать на глазу, потому что второй глаз я почему-то не мог раскрыть. Каким-то отрешенным сознанием подумалось, что там, наверняка, огромная гематома, сдавившая веки так, что их теперь и руками не раздвинуть - вспомнилось, что именно слева стоял Черкас, молотивший меня своими чугунными кулаками.

Я заметил шевеление на камне - Ваня приходил в себя. Что-то сжалось в моей груди. С трудом раскрывая слипающиеся веки единственного глаза, я видел, как Черкас развел его руки по сторонам, и едва не задохнулся от нахлынувшего чувства гнева! Меня переполняла ненависть к этой сволочи, для которого что курицу убить, что женщину, что ребенка - все едино. Напрягая руки, я пытался выдернуть их из веревок, но петли, несмотря на некоторую ослабленность, держали крепко. Устав от бесполезных попыток, я взглянул на крутящуюся воронку и ужаснулся - теперь она была размером с человека, и крутилась с такой быстротой, что начала обретать какой-то неживой, серый цвет. Воронка наползала на голову Зои, продолжавшей на невероятно чуждом языке выкрикивать страшные слова древних заклинаний.

- Заклинаю тебя, Астарот, Великой Тьмой, давшей мне власть над своим творением, увенчавшим меня славой и одарившим меня почестями, именем Агла-Он! Я требую повиноваться мне, царице Тьмы, дочери Тьмы и силе Тьмы! Явись и прими эту жертву!

Слова доносились сквозь странный, похожий на механический шум, и я мог лишь удивляться тому, что все еще слышу произносимые ведьмой слова. В воронке мелькали странные вспышки, напоминавшие короткие молнии, и в воздухе явственно запахло чем-то знакомым, но оттого не менее противным. Запах был настолько отвратительным, что меня передернуло от нестерпимого желания опорожнить и без того пустой желудок. Коченея от лютого холода и страха, я собрал все свои силы и попытался крикнуть. Крика не получилось, лишь хриплый стон, в котором с трудом можно было понять несколько слов:

- Господи! Древле сели девы семо и овамо. Эти путы путали, те полки пятили! Третьи перетерли твердые оковы! Верви низвергни, вражьих пут избегни! Боже, помоги, дай мне силы!

Воронка колыхнулась в мою сторону, слегка изменившись в форме, но через мгновение вновь приняла прежний вид и, насколько я мог судить, стала еще больше. Теперь она закрывала не только голову, но и плечи Зои. Я видел Черкаса, который продолжал держать руки очнувшегося и пытавшегося вывернуться Вани, видел, с каким восхищенным благоговением он смотрит на Зою, видел лицо Вани, его открытый рот. Ваня что-то кричал, но за все усиливающимся шумом, в котором слышались чьи-то дикие вопли, смех, рычание, вой, лай, его слов было не распознать. Лишь страх и отчаяние...!

От гнева я терял последние остатки разума, того самого, что отличает человека от разъяренного зверя. Напрягшись, как, наверное, никогда до этого, и обдирая кожу, каким-то нечеловеческим усилием мне удалось вырвать из веревок левую руку. Я надеялся, что мои дергания не будут замечены, но это было лишнее - все без исключения смотрели на огромную воронку, в которой скрылось почти все тело Зои, и из которой теперь доносился такой дикий вой, что моя и без того задубевшая от холода кожа, вновь и вновь покрывалась крупной рябью. Никогда в жизни я еще не испытывал такую гамму чувств, главным из которых был абсолютно дикий и совершенно неконтролируемый страх! Удивительно было то что, несмотря на это, я еще мог что-то соображать, и даже поймал себя на мысли что, не останавливаясь, бормочу какие-то слова:

- Коли кожа проколота, коли тело проколото, коли кровь проколота, коли кость проколота! Ты не бойся горя, коли ведьмы кололи, ты не бойся лиха, коли нежить колола, и избави от боли, коли бесы кололи, прочь лети, на макушку горушку, да не станешь болен, будет Бог в помощь!

Воронка, ставшая настолько большой, что за ее бешено вращающимися стенами уже не было видно Зои, вновь дернулась в мою сторону, и мне показалось, что отвратительные визг и шум не только усилились - несколько раз до меня явственно донеслось мое имя, произнесенное чьим-то скрипучим, как веками несмазанные петли, голосом.

Извиваясь раненым ужом, я пытался стянуть петли на правой руке, но там все было очень туго, и рука, несмотря на то, что я ободрал почти всю кожу с тыльной стороны ладони, никак не вылезала из врезавшихся в нее пут. С меня градом лил пот, заливая единственный оставшийся глаз, и я уже не видел ничего, кроме воронки, которая стала накрывать огромный камень, на котором лежал дергающийся изо всех сил Ваня. Черкас, в руке которого посверкивало длинное лезвие странной волнистой формы, в ожидании последнего приказа, занес оружие над головой мальчика. Отчаявшись от бесполезных попыток освободиться, и не в силах смотреть на то, что сейчас должно было произойти, я закрыл единственный глаз, беззвучно шепча проклятия.

Я проклинал себя! Проклинал, за то, что был неплохим знахарем, за то, что моя слава достигла ушей отчаявшегося найти свою дочь отца, который уговорил меня помочь ему! Проклинал за то, что мне удалось спасти Тамару! За то, что желая помочь больному ребенку, я уговорил его поехать со мной! Я проклинал бабку Серафиму, которая обучила меня всему, что могла, но не научила, как спасти ни в чем неповинного мальчика! И единственное, что мне сейчас хотелось, это умереть раньше, чем я услышу предсмертный крик Вани...

Глава восьмая

"Поединок" (окончание)

... - Есть корень-борец, от ревматизма всякого он. Ядовит. В червень да липец собирать его надо. А есть трава декоп - она от черной опухоли, и от белокровья. Ее в серпень да в вересень собирают. Софора же от ожогов хороша, и от лишая, и от красной волчанки. А плоды ее от выпадения волос. Настойка - от болезней желудочных, печеночных и язв. И для глаз хороша, и от ячменя глазного, от болезни десен, грибка и экземы. Одуванчика сок с репой да морковью - при костяных недугах, а еще крепость зубам придает. Запоминай, Серафимушка, я не всегда рядом буду, а тебе еще пригодится. И тебе и людям...

Голос Серафимы звучал где-то рядом, но я не мог понять, откуда он доносится, и на кой черт мне сейчас нужны все эти травы да настойки.

- А как собирать начнешь, повторяй молитвы божии, да прощения проси у Земли-матушки. И будут отвары твои крепки и целебны...

От слов веяло спокойствием и родным теплом, но засевшее где-то внутри чувство тревоги мешало. Сознание словно раздвоилось - голос Серафимы, тихий, мягкий, полный доброты голос не заглушал странного и тревожного шума, раздававшегося где-то на периферии моего сознания. Это было похоже на сон, в котором вроде бы все хорошо, но ты понимаешь, что в любой момент все это может закончиться, и тогда...

Не успел я додумать, как вновь услышал ее слегка изменившийся голос:

- Заговариваю раба Серафима от всех колдунов, ведунов, от колдуний и ведуний, от ворона-каркуна. Отсылаю я от раба Серафима всех по лесу ходить, тольник с земли брать, голову себе заморачивать. Покуда жив раб Серафим не изурочить его, не околдовать, не опоить, не испортить! Ни словом, ни делом, ни еловой, ни, осиновой, ни колом, ни свечой, ни в Купалу ночь, ни на Святки, ни в один день, что дан на порчу. Да будет так! Аминь!

Голос Серафимы становился все тише, и последние ее слова я уже не слышал, а скорее, "досказал" сам. А шум нарастал, становясь все тревожнее, и остатки сна разлетались, как стайка вспугнутых кем-то воробьев. Лязг, скрип, грохот, смешанные в одну, дикую какофонию звуков приближались, вынуждая принимать уже какое-то решение. И я открыл глаза. Точнее, один глаз. И вернулся в дикую и совершенно невозможную реальность, которой не могло быть, но тем не менее...

Огромная серая воронка, стены которой пронизывали сполохи белых, изломанных молний, уже накрыла и Зою, и большой камень, и Черкаса, скрыв от меня происходящее внутри нее. Каким-то шестым чувством я понял, что сейчас произойдет то самое, отвратительное и мерзкое в своей сути действие, которому я должен помешать, и дернул застрявшую в веревках руку. Теперь обе мои руки были свободны! Краем глаза я заметил бегущего в мою сторону Володьку и, не обращая внимания на боль от ломающихся ногтей, рванул стягивающие ноги веревки. С ужасом наблюдая, как нижний, узкий край воронки почти полностью скрыл жертвенный камень, я дергал и тянул врезавшиеся в кожу путы. Кажется, я что-то кричал, но это был нечеловеческий крик, а утробное рычание отчаявшегося, но продолжавшего бороться за жизнь зверя. Разница была лишь в том, что я боролся не за свою жизнь, а за жизнь маленького человека, над которым навис волнистый клинок Черкаса. Я боролся за жизнь Вани, которого уже не было видно за стремительно вращающимися серыми стенками огромной воронки. За жизнь мальчика, спасти которого уже было невозможно...

Я спрыгнул на каменный пол, и едва не рухнул на него - вновь онемевшие от садистски затянутых пут ноги отказывались держать меня. Но иногда в жизни случается то, что люди называют - не было счастья, да несчастье помогло. Это был именно тот случай: раскинув в поисках опоры руки, я ухватился за неосмотрительно подбежавшего ко мне слишком близко Володьку, и несколько раз ударил его кулаком. Тупое выражение его лица сменилось на гримасу обиженного ребенка, но это не остановило меня - прежде чем потеряв сознание от сыплющихся на него ударов, он упал на пол, мне несколько раз удалось въехать кулаком в его, ставшее ненавистным одутловатое и знакомое с самого детства, и давно потерявшее человеческий облик лицо.

Володька рухнул, едва не увлекая меня за собой, но мне удалось схватиться за еще одного подбежавшего на помощь алкоголика. Этот оказался куда слабее, и ему хватило всего одного удара кулаком, чтобы улечься рядом со своим вечным собутыльником. На подходе был еще один, но на него уже не было времени - пошатываясь на онемевших ногах, я побежал в сторону завывающей до боли в суставах воронке и, чувствуя исходящий от нее нечеловеческий холод, вступил внутрь бушующего смерча...

Есть такое слово мракобесие - ненавижу его! Особенно же ненавижу тех, кого называют мракобесами! Если разобрать это слово на части, то получится "бесы мрака", то есть тьмы! Уж не знаю, в чью гениальную голову пришло это название, но оно точнее всего отражало то, что предстало моим глазам внутри воронки. Горящие неестественным блеском глаза Черкаса, готового в любую минуту опустить свой меч на перепуганного до смерти мальчика; перекошенное в диком экстазе лицо Зои, в невообразимом шуме выкрикивающей что-то непонятное, но не ставшее оттого менее страшным; серые завихрения в стенке воронки, до жути напомнившие черно-белые картинки из какой-то древней книги про бесов. У меня было всего одно мгновение, чтобы увидеть это и ровно столько же времени, чтобы оценить от кого исходила наибольшая опасность, и принять решение. Я выбрал Черкаса...

Можно сколько угодно пытаться объяснить, почему я выбрал именно его, а не Зою, стоявшую намного ближе, и у которой в руках не было никакого оружия - ответа, правильного и единственно точного все равно не будет. При виде меча, занесенного над головой Вани, я вмиг позабыл все, чему учила меня бабка Серафима, все молитвы и заговоры, и вспомнил то, что осталось от предков, воевавших и умиравших от железного оружия. Я запрыгнул на камень, на котором лежал онемевший от ужаса Ваня и, успев ободряюще подмигнуть ему уцелевшим глазом, всем телом обрушился на Черкаса. Застывший в исступлении Черкас лишь немного наклонил меч, но мой вес довершил начатое - легко, не задев кости, клинок проткнул плечо.

Все измерялось мгновениями. Оценка ситуации, принятие решения, дикая боль - на все это ушло куда меньше времени, чем на слова, чтоб описать это. Сдерживая рвущийся из горла крик, и вложив всю энергию боли в руки, мне удалось повалить Черкаса на каменный пол. Сцепив пальцы на короткой, сильной шее, я душил его, надеясь не потерять сознание раньше, чем он. Ударившись об пол, и раздирая и без того глубокую рану, клинок со звоном сломался у самой рукоятки, оставшейся в руке Черкаса, которой он пытался ударить меня по голове, лицу - куда только мог дотянуться. Я не обращал внимания на эти удары - боль в плече была настолько жгучей, что все эти удары казались ласковой щекоткой. Нащупав его твердый кадык, я как мог, вдавливал его большими пальцами, а выпученные от наступающего удушья глаза ведьмака и открытый в бесполезной попытке глотнуть воздуха рот, лишь прибавляли мне сил и уверенности в правости совершаемого.

Вокруг нас творилось совершенное безумие: перестав вращаться, стенки воронки клубились серыми протуберанцами, издавая дикие, не похожие ни на что звуки, в которых можно было услышать все, что угодно - от крика новорожденного младенца, до воя умирающего хищника. Лязг, скрежет, хохот, завывания и все остальное, чему у меня вряд ли когда-то найдется название, смешалось в чудовищную, сатанинскую какофонию звуков, служившую наиболее подходящим фоном тому, что происходило - умирал сильный колдун. Я видел, как его глаза подернулись смертельной пеленой, слышал его агонизирующие хрипы и старался задушить его прежде, чем изойду кровью из обжигающе болезненной раны. Я уже не чувствовал ни своих рук, ни пальцев, продолжавших сжимать горло врага, и понимал, что остались какие-то мгновения до его смерти. А также понимал, что убив его, перестану быть тем, кем был всю свою жизнь. Я знал, что уже никогда не буду прежним, но это было уже неважно, потому что сейчас единственной моей целью было спасти маленького, лежавшего на жертвенном камне, человечка. От одной этой мысли я вдруг почувствовал, как наполняются ненавистью мои онемевшие руки и, навалившись всем телом, сделал последнее усилие. Под руками что-то хрустнуло, и я понял - Черкас мертв...

Стоя на четвереньках над его мертвым телом, с торчащим из плеча обломком волнообразного лезвия, и глядя, как капает на убитого врага моя кровь, я думал о том, что еще не все, и нужно встать, чтобы разобраться с еще одним врагом, но сил уже не было. Меня хватило лишь на то, чтобы повернув голову, увидеть, как Зоя заносит над Ваней узкий, черный клинок, и выкрикнуть что-то нечленораздельное, и не имеющее никакого смысла ни в одном из языков. Словно в замедленном кадре я видел опадающие серые стены воронки, в которых мелькали ужасные, не похожие ни что образы каких-то невероятных существ, черные, сверкающие безумием глаза Зои, и медленно, мучительно медленно опускающийся на замершего от страха Ваню клинок. Мир, сузившись до круга, в котором были только Зоя и Ваня, стремительно темнел и, за бесконечно короткое мгновение до того, чтобы потерять сознание, я увидел, как клинок вошел в грудь мальчика, а во лбу Зои появилась маленькая, черная дырка. Ни звука выстрела, убившего Зою, ни криков вбегающих в зал милиционеров я уже не слышал...

________________________________________________________________

...Тьма..., она такая разная. Непроглядная, густая, вязкая, душащая, пугающая, кромешная, спасительная.... Ни в одном языке мира нет слов, способных описать все ее ипостаси, все ее краски и величие. Чтобы понять это, нужно там побывать и почувствовать это великое состояние изначального, того, что было в начале времен, того что растворено и развеяно на миллиарды лет пути, пройти который не дано никому. Миллиарды лет тьмы. Вечной и беспредельной...

________________________________________________________________

...Я мало что помню из того, что произошло потом. Многое из того, что я сейчас расскажу, воссоздано со слов ошарашенных увиденным свидетелей, но что-то я помню и сам. Тарас Иваныч, пристреливший Зою одним выстрелом в лоб потом рассказывал, что все сочли меня мертвым, и были заняты лишь тем, что ловили обезумевших от увиденного алкоголиков. Никто не трогал четыре мертвых тела, лежавших очень близко друг к другу, дожидаясь приезда медиков и криминалистов. Поэтому неудивителен был ужас, охвативший милиционеров, при виде поднимающегося мертвого тела, из плеча которого торчал длинный волнообразный клинок.

С его слов, мои глаза были закрыты, но я совершенно точно знал, куда иду и что делаю. На глазах у застывших в ужасе свидетелей, я ухватился правой рукой за лезвие и, выдернув его одним рывком, повернулся к камню, на котором лежал мертвый мальчик. Дотронулся одной рукой до его лба, другой до раны в груди и, взобравшись на камень, лег на мальчика...

...Вокруг царила тьма, но я определенно знал, куда нужно идти. Не знаю, что или кто руководил мною, но путь давался легко, словно это была хоженая с детства дорога, где знаком каждый бугорок, каждая травинка, все запахи и звуки. На самом деле ничего этого не было, но я уверенно двигался к своей цели, откуда-то зная, что не все потеряно, и я еще могу успеть. Сколько продолжался путь? Неизвестно. В этом месте такие понятия, как время или расстояние исчезают, превращаясь в ненужные рудименты но, по словам прорвавшейся сквозь оцепление растерянных милиционеров Марии, и не разрешившей трогать нас, это продолжалось несколько часов земного времени. Не знаю, я этого не заметил. Как не заметил и пройденного расстояния...

Возможно, что я и вовсе не шел никуда, ожидая, пока ко мне приблизится едва заметное пятнышко белого цвета. Оно росло постепенно, увеличиваясь в размерах и становясь все более ярким до тех пор, пока не заполнило все пространство вокруг меня, залив его ярчайшим белым светом, который, как ни странно, не слепил глаз. Я видел небольшую, прозрачную тень идущего передо мной, и понял, что почти дошел. Протянув руку, я дотронулся до щуплого плеча мальчика. Он обернулся и, увидев меня, улыбнулся. Это был Ваня. Мы смотрели друг на друга, и нам не нужны были слова, потому что в этом месте все понятно и так. Я рассказывал ему, какой прекрасный мир он покинул, и как мало он видел, чтобы понять, какой могла быть его жизнь. Ваня молча улыбался, и лишь смотрел на меня, чуть заметно покачивая головой. Я говорил, что смогу вылечить его, что он скоро забудет обо всех своих болячках, но его улыбка, по-детски наивная и одновременно грустная, как у безмерно уставшего от жизни человека, говорила, что он не хочет возвращаться. Я обещал, что буду охранять его, что такого никогда больше не повторится, но он лишь улыбался, пристально глядя мне в глаза, словно ожидая чего-то еще. Тогда я сказал, что у него отличные задатки, и я обучу его всему, что знаю сам. Что обещаю сделать из него великого колдуна, слава о котором разнесется по всем городам и весям...

Улыбка изменилась. Ваня взял мою руку в свои маленькие ладони, и я понял - он согласен...

Эпилог

...Я по-прежнему живу в богом забытом селе и, по мере сил, врачую нуждающихся в том сельчан. Правда, однорукому колдуну это делать немного сложнее, но мне помогает Ваня, у которого, к своему удивлению, я действительно обнаружил очень сильные задатки к искусству врачевания и колдовству. Он все схватывает на лету и меня удивляют, а порой даже пугают его растущие с каждым днем способности. Но чаще радуют - я знаю, что сердце этого, пока еще маленького человечка не поддастся черному искушению творить колдовство во вред другим людям, и опасаюсь лишь того, чтобы он в своем неумном желании помогать всем, не перешел грани дозволенного. Но на то я и наставник, чтобы следить за этим, вовремя предупреждая и останавливая его порывы творить чудеса, не думая о возможных последствиях. Мы часто собираем целебные травы, о которых он уже знает гораздо больше меня в его возрасте и, несмотря на легкую ревность, я все же рад, что наследие бабки Серафимы не умрет вместе со мною. Я уже не слышу голоса Серафимы и, глядя на ее единственную фотографию, больше не чувствую того тепла, что раньше. Означает ли это, что она ушла навсегда - я не знаю. Может, убедившись, что ее знания перейдут к достойному наследнику, она решила, что ее присутствие уже не потребуется, а может...

Володьку и остальных судили и приговорили к разным срокам заключения. Мне рассказывали, что судья, читая дело, долго и с сомнением смотрел на подсудимых и, в конце концов, все были осуждены за похищение человека, так как в Уголовном кодексе просто не нашлось статьи за пособничество колдунам. Благодаря заступничеству нового начальника районной милиции, убийство Черкаса было квалифицировано, как мера вынужденной самообороны, а само заседание суда прошло в закрытом режиме...

К нам часто приходит Анна. Она помогает во всем - готовит нам обеды, стирает, и даже, несмотря на все мои протесты, пытается колоть дрова. Ей и вовсе цены б не было, если бы не неумолкающий ни на секунду язык, но я привык, и уже не возражаю, если она, по своему обыкновению, каждое утро начинает с пересказа всех слухов и сплетен, которые ей удалось собрать по дороге к нам. А Ваня - он просто любит ее, и ее рассказы, а я всегда стараюсь сдержать улыбку, когда слышу, как он просит Анну рассказать о том, как она, проследив за тем, куда принесли его, в страхе пряталась возле забора, как обрадовалась, увидев меня. Анна и сама любит рассказывать об этом. Наверное, все село (и не раз!) слышало ее рассказы о том, как она плутала во тьме, пытаясь поскорее добраться до села, чтобы предупредить Тараса Иваныча, как встретила обеспокоенную моим долгим отсутствием Марию, как они бежали обратно...

С Марией мы расстались. Не сразу. Она долго ухаживала за мной, когда после ампутации левой руки заупрямившись, я ни в какую не захотел ехать в город, и настоял на том, что буду жить в своем доме. Она даже переехала ко мне, поручив заботу о сыне своим родителям. Но, в конце концов, не выдержала и, услышав в сотый раз мой категоричный отказ, ехать в Омск, собралась и, написав коротенькую записку, ушла ранним утром. Записку нашел Ваня. Я помню, как он долго и совсем не по-детски смотрел на меня, словно решая, стоит давать ее мне или нет, и я, прочитав в его глазах несвойственную ему нерешительность, вдруг понял, что он что-то скрывает. Что-то, что может огорчить меня, единственно родного ему человека. Он протянул мне вчетверо сложенный листок, раскрыв который, я прочитал всего одно слово: "Прощай"...

Конец.