Колдунья

Глава двенадцатая У мельницы

Джафар сказал не без опасений:

— Госпожа моя, не кажется ли вам, что поступки ваши становятся все рискованнее? Если один раз вам повезло, это еще не значит, что везти будет всегда…

Ольга еще раз взвесила на руке старую охотничью флягу, без всякого труда раздобытую в одной из кладовых, где подобного хлама валялось немало, — круглую и плоскую, из луженой меди, украшенную скудным узорчиком в виде листьев неведомого растения (судя по простоте, это было изделие провинциальных мастеров, а не городская работа). С усилием вставила толстую пробку, вновь выдернула.

— А почему ты решил, что дело именно в везении? — задумчиво спросила она.

— Ну…

Откуда в вас, любезный мой, эта трусость? — поинтересовалась Ольга.

— От долгой жизни, — честно признался Джафар. — Когда живешь долго, к этому как-то привыкаешь, знаете ли… А вдруг не получится?

— А вдруг и получится, — весело сказала Ольга. — Ну вот не нравится мне, что в двух шагах от моей мельницы обитает подобная тварь, и все тут! Попробую что-нибудь сделать… Ты за дорогой следишь?

— Обижаете! Постоянно. — Джафар закатил глаза, словно к чему-то прислушивался. — Коляска уже в полуверсте… Ничего до сих пор не произошло, спокойно едет… — Он встрепенулся. — А вот неподалеку от мельницы…

— Сама чувствую, — оборвала его Ольга.

Она присмотрелась — сквозь крышу мельницы, где они разместились на чердаке, сквозь деревья и густой кустарник. Шесть человек не спеша приближались и вскоре оказались уже у самой дороги, привычно укрывшись за ближайшими к ней деревьями — кое-кого она узнала без труда… Ага, пистолет за поясом, ножи посверкивают, а один, облегченно вздохнув, сбросил с плеч тяжеленный, сразу видно, хотя и небольшой мешок, явственно звякнувший чем-то металлическим. Надо полагать, прихватили с собой что-то вроде печных колосников, чтобы привязать к ногам жертв, когда на дно отправлять будут…

Ольга перевела взгляд на дорогу. Бричка катила не быстро и не медленно, судя по выбранному аллюру, кучер был опытный и заранее рассчитал, как преодолеет длинную дорогу. Генерал Друбецкой выглядел понурым и невыспавшимся и производил впечатление человека, полностью ушедшего в себя. Ну а на лице у кучера не было ничего, кроме привычной дорожной скуки.

Оно мгновенно изменилось, когда на дорогу высыпали Васька Бес с товарищами. Прежде чем кучер успел натянуть вожжи, на них уже повисли с двух сторон разбойнички, раздался пронзительный посвист, и все остальные кинулись к генералу. Тот, пребывая в расстроенных чувствах, слишком поздно попытался схватиться за эфес сабли, и обоих одолели, вытащили из брички с поразительной быстротой.

Дальше не было нужды смотреть. Ольга кинулась к шаткой лесенке и, пачкаясь многолетней пылью, спустилась вниз, в мучной туман, пробежала к двери мимо грохочущих жерновов. Выскочила наружу, как оказалось, в самую пору: на головы генералу и его кучеру успели накинуть мешки, и Васька Бес, серьезный и сосредоточенный, уже тянул из сапога кривой широкий нож — лезвие, отточенное и ухоженное, сверкнуло на солнце…

Судя по всему, Беса наставляли действовать быстро и решительно — он даже не пытался, вопреки своему всегдашнему обыкновению, сыпать прибауточками и насмехаться над очередными пленниками… Ольга выпрямилась, покрепче утвердилась на ногах, собрала силу, как уже умела, — и незамедлительно обрушила ее на разбойничков, так и не успевших к ней обернуться.

Ничего вроде бы не произошло посреди ясного солнечного утра — но шестеро, словно огретые по темечку некоей невидимой тяжестью, враз опустили руки, замерли, легонько пошатываясь, с видом совершеннейшего отупения.

Злобная веселая радость играла в ней, как пузырьки в бокале хорошего шампанского. Ольга быстро отделила подвергшихся нападению путников от нападавших и, грубо подталкивая движениями поднятых ладоней, погнала разбойников к берегу. Пятеро шагали послушно, не доставляя хлопот, а вот с Васькой Бесом временами приходилось повозиться: Ольга ощущала явное сопротивление, идущее словно бы не от Беса, а от некоей малой точки, слышала странное повизгивание, недовольное, скрипучее. Ох, похоже, не врали насчет табакерки… Что-то мелкое, но сильное и назойливое изо всех сил пыталось ей мешать, чем напоминало комара, вьющегося в темноте над ухом. Она даже ощутила явственный укол в ладонь, весьма болезненный — и, рассердившись, показала все, на что способна, невидимой жесткой сетью теснила шестерых к берегу, одновременно послав в глубину нечто вроде окрика…

Прозрачная зеленоватая вода потемнела, что-то обширное поднималось к поверхности, тяжело клубясь и разрастаясь — и над водой лохматыми языками поднялась тварь. При дневном свете она была столь же бесформенной, как давеча ночью — клубы тяжелого мрака, в котором вязнул взгляд, колыхание темных струй, вызывавшее омерзение где-то под ложечкой…

А потом эти струи накрыли шестерых, и на берегу на несколько мгновений водрузилась странная фигура: огромная черная клякса, из которой торчали шесть черных подобий человеческих фигур. Затем все это слилось в один ком, который, еще недолгое время полежав, стал широким потоком утягиваться в реку, удивительно напоминая выливаемую из ведра краску. Поток лился медленно, отяжелело, сыто…

Ольга, не глядя, протянула назад руку и, ощутив тяжесть баклажки, направила ее горлышком к реке. Напряглась и сосредоточилась. Она и сама не могла бы объяснить, что сейчас проделывала — словно бы старательно тянула удочку, на которую клюнуло нечто тяжеленное, слабо сопротивлявшееся: ничего похожего на яростный отпор сильной рыбы…

Черная струя, появившаяся из реки, потекла в горлышко баклажки, сразу начавшей холодеть. Пальцам было зябко, но, в общем, можно и вытерпеть…

Сколько это продолжалось, определить было трудно, тем более что черная струя сопровождала свое плавное течение странными полузвуками-полуощущениями, для человека неприятными и порой даже болезненными, так что время от времени приходилось зажмуриваться и затыкать уши — мысленно…

Наконец и это кончилось. В руках у Ольги осталась тщательно закупоренная медная баклажка, потяжелевшая так, словно ее залили «живым серебром», сиречь ртутью, до самого горлышка. И что-то внутри словно бы бурлило, колыхалось, и в ладони появились непонятные покалывания…

Плотно вставив пробку и забив ее ладонью изо всех сил, Ольга облегченно вздохнула — словно свалила с плеч тяжеленную ношу. Явная гордость собой присутствовала, что уж там…

За спиной не без сарказма заговорил Джафар:

— Ну и что вы теперь, госпожа моя, намерены делать с этим сокровищем? Какой от него толк в нашем хозяйстве?

Ольга сосредоточенно опутала горлышко словом, как полотном, завязала узел. Ответила устало:

— Как выражаются наши мужички, в хозяйстве и бечевочка пригодится… Пусть себе лежит где-нибудь в уголке, все лучше, чем на воле…

Она направилась к генералу Друбецкому и сорвала у него с головы мешок. То ли у ее заклинаний был какой-то побочный эффект, вогнавший путников во временное оцепенение, то ли они сами впали в некое подобие столбняка — но оба только сейчас опомнились, зашевелились, глянули осмысленно. Кучер, обведя окрестности недоуменным взглядом и убедившись в полном отсутствии опасности, принялся размашисто креститься. Генерал владел собой получше, но все же выглядел оторопелым.

— Ольга Ивановна? Да как же это… что это… Где они?

— Вам определенно ворожит кто-то, господин генерал, — сказала она весело. — Я как раз ехала мимо, и они, должно быть, испугались конского топота — за ними ведь полиция принялась охотиться всерьез. Видели бы вы, как они порскнули в чащобу, словно зайцы из мешка…

Видя, что взгляд генерала задержался на баклажке, Ольга как ни в чем не бывало повесила ее на пояс и продолжала самым естественным тоном:

— Ну что же вы стоите? Разбойники сбежали, дорога свободна, можно и ехать…

Кучер, как солдат, получивший военный приказ, проворно полез на козлы. Генерал медлил. Он озирался так, словно пытался усмотреть в окружающем некую подсказку, ответ на все странности.

— Все произошло так молниеносно…

— И столь же молниеносно кончилось, — сказала Ольга безмятежно. — Вас ничто более не задерживает, можете ехать… — Она подошла к генералу почти вплотную и добавила тихо: — А там, в Петербурге, сделайте то, что намереваетесь сделать, без малейшего промедления, убийц выдавать никакой не грех, а обязанность порядочного человека…

Будь он мужиком, смело можно было бы сказать, что Друбецкой на нее вылупился. Но он как-никак числился среди столбового дворянства с Рюриковичами в отдаленных предках, а потому вульгарные мужицкие словечки как-то не подходили. Но все же именно так и следовало его лицо охарактеризовать…

— Ольга Ивановна, я решительно не понимаю…

— Все вы понимаете, господин генерал, — сказала она тихо. — Что не хотите вновь путаться с мятежом — совершенно правильно. Но и оставлять всю эту компанию на свободе никак не следует, они ведь решатся на что-то еще. А вы присягали государю императору…

— Да, я… Разумеется… — Он отчаянно искал слова. — Боже мой, Ольга Ивановна… Кто бы мог подумать… Ну откуда вы можете знать?

— Ремесло такое, — сказала она, в общем, чистую правду, хотя и далеко не всю.

— Ремесло? Но не хотите же вы сказать, что вы… столь юная барышня из хорошего дома, состоите на службе в… Это уж слишком фантастично…

— Давайте не будем сейчас об этом рассуждать. И не стоит терять зря времени. Мало ли еще какие опасности вам могут встретиться по дороге. А в Петербург вам следует прибыть побыстрее…

— Да, конечно же… — Генерал пребывал в совершеннейшей растерянности, и какое-то время всерьез казалось, что он намерен ей откозырять, как начальству. — И, будьте уверены, все пройдет надлежащим образом… Но кто бы мог подумать…

Ольга легонько подтолкнула его к бричке, и он, растерянно мотнув головой, отвернулся, подобрал треуголку с разлохматившимся султаном, шагнул на ступенечку, тяжело свалился на сиденье. Кучер, получив столь же недвусмысленное понукание, хлопнул вожжами и со зверским лицом прикрикнул на лошадей. Бричка резво покатила по дороге.

— Кажется, меня можно поздравить с победой? — спросила Ольга, почуяв присутствие за плечом. — Все проделано идеально, а? Сегодня они уже не смогут предпринять ничего, верно? Они ж только ночью сильны.

— Совершенно верно, — с грустным видом подтвердил Джафар.

— Ну а почему такой похоронный вид?

— Уж простите, прелестница, для меня столь быстрое развитие событий — нешуточное потрясение. Ну что вам не жилось спокойно? Едва освоившись с наследством, ухитрились против себя восстановить не какую-то мелкоту, а…

— В конце концов, я не старалась специально, — сказала Ольга. — Если вспомнить все, рассудить здраво, они начали первыми.

— Допустим. Ну а зачем было лезть? Отошли бы тихонечко в сторонку, не связывались, жили бы спокойно, извлекая все выгоды из своего нового положения. А теперь мы с вами вовлечены в борьбу, сами должны прекрасно понимать. Они не успокоятся, будут мстить, достанется не только вам, но и неповинным прислужникам. Давненько я не попадал в такие переплеты…

— Очередная мужицкая мудрость, — сказала Ольга. — Всю жизнь за печью не просидишь…

«Неповинный прислужник» с осторожной укоризной начал плести что-то, по его мнению, опровергающее примитивные умственные изыски туповатых земледельцев. Ольга не слушала. Она смотрела на спокойную воду и думала о том, что впервые в жизни убила человека, и не одного, а сразу нескольких. Нет, ведь тогда, ночью, она не ранила, а убила одного из разбойников… А впрочем, какая разница? И тогда, и теперь все было совершено ради спасения человеческой жизни, а убитые были отъявленными негодяями. Значит, это может считаться добрым поступком? Да и то, что Татьяну она уберегла от притязаний ночных шалунов, тоже к злым делам не отнесешь. Выходит, не стоит вешать голову, не все еще потеряно?

В усадьбу она приехала в сравнительно хорошем расположении духа. И сразу отметила необычную суету: чересчур много дворни с тем предельно озабоченным видом, какой свойственен простолюдинам, выполняющим пустяковые поручения, мельтешило, маячило, трусцой перемещалось меж службами. В конюшне тоже наблюдалось необычное оживление. Ольга не стала задавать вопросов, молча передала Абрека конюху и направилась в дом: ей пришло на ум, что сумятица может объясняться и тем, что гости собрались восвояси. Чему оставалось только радоваться…

Лакей выскочил на нее, как пресловутый чертик из табакерки, встрепанный, запыхавшийся, просиявший на глазах.

— Барышня Ольга Ивановна! Наконец-то!

— А в чем дело? — спросила она мимоходом.

— Ну как же! Его сиятельство с утра вас ищут, всех на ноги подняли, даже девок… Велено, как только вас найдем, сказать, чтобы шли к барину немедля…

Положительно в доме что-то происходило: внутри продолжалась та же суета, из которой Ольга, как ни приглядывалась, так и не смогла определить, что стряслось… или — что готовится. Но вид у всех был крайне озабоченный…

Князь выглядел, по ее глубокому убеждению, как-то необычно. Когда она вошла, резко поднялся из-за стола, указал на кресло, впился каким-то очень уж сердитым взглядом, тут же вскочил и, заложив руки за спину, принялся вышагивать по кабинету так размашисто и гулко, что это свидетельствовало о крайнем волнении. Ольга терпеливо ждала. На миг в голову пришла дурацкая мысль: что камергер с компанией, не зная, чем ей еще напакостить, открыли князю, что она стала ведьмой, и он теперь места себе не находит, не зная, как к такому отнестись… Нет, не верится что-то…

Прекратив бесцельное кружение по обширному кабинету (и мимоходом сшибив локтем бело-синюю фарфоровую вазочку, чего даже не заметил), князь вернулся в кресло. Уставился в пол, вскинул на Ольгу глаза, опустил голову…

— Что случилось, Андрей Дмитриевич? — спросила она, пытаясь облегчить ему задачу.

В нем мешалась ярость с терпением, это чувствовалось. Казалось, он никак не мог подобрать нужный тон.

— Оля, — сказал князь отрывисто. — Смело можно сказать, что я для тебя был как отец…

— Я это всегда ценила и потому…

— И потому, — прервал он еще более резко, словно наконец-то отыскал нужную линию поведения и у него камень с души свалился. — И потому позволь тебе напомнить, что отцовские обязанности заключаются не только в том, чтобы ласкать и лелеять. Отец, ты, быть может, согласишься, имеет право при необходимости и выволочку устроить…

— Безусловно, — поддакнула Ольга.

— Рад, что ты это признаешь… — раскланялся князь не без сарказма. — Ну что же… Откровенно тебе признаюсь, я в затруднении. Никогда не думал, что мне придется вести беседы на такие темы… Вы росли без материнского воспитания, обе, что-то я не мог не упустить, но иначе и нельзя, есть области жизни, о которых отец с дочерьми все же не может разговаривать… Я считал, все наладится как-то само собой… — махнув рукой, он надолго умолк.

— Вы не могли бы говорить яснее? — тихонько произнесла Ольга.

Он вскинул голову, в глазах будто молния сверкнула.

— Изволь… Ты меня раздосадовала… поразила… убила… да я просто не нахожу слов! Господи ты боже мой! — Он взялся руками за голову, уперши локти в столешницу, и остался в такой позе. — Я, в конце концов, человек широких взглядов, прекрасно понимаю, что сердце… что природа… что все оно требует своего, что век у нас достаточно просвещенный, легкомысленный и монастырскими нравами не грешащий… Но есть же пределы! Если бы не брат, я бы, скорее всего, сгоряча вас шпагой проткнул вчера ночью… а впрочем, при мне не было оружия… Что я несу, господи?! Как ты могла?!

— О чем вы?

Князь поднял голову и ткнул в нее пальцем так, словно это было дуло пистолета, а дело происходило на дуэли.

— О том, что мы все трое собственными глазами изволили вчера лицезреть в конюшне. О некоей барышне, которая валялась голая в куче соломы с паршивым псарем и занималась с ним… О твоих ночных похождениях.

Она не оскорбилась — удивилась безмерно. Спросила, едва ли не заикаясь от изумления:

— Ночь? Конюшня? Похождения?

— Ну, что делать, уж прости за этакий подбор словес, — князь Вязинский распростер руки шутовским жестом. — Ты, быть может, предпочитаешь именовать это как-нибудь иначе и по-французски? Но я, уж не посетуй, в данном случае предпочитаю именно наш родной язык, выразительный и красочный. Я в своей отсталости и непросвещенности предпочитаю так и говорить: собственными глазами видел, как ты вчера ночью валялась на соломе с паршивым крепостным мужиком…

Ольга сидела молча — что-то уже начинало проясняться у нее в голове. Князь, вновь подперев голову руками, равнодушным и почти спокойным голосом рассказывал, как вчера ночью брат поднял его с постели, велел поторапливаться, и они в сопровождении полуночничавшего фон Бока отправились в конюшню, где, оставаясь незамеченными, довольно долго наблюдали за кувырканиями голой парочки в сене, причем лица участников этого незамысловатого действа сумели рассмотреть благодаря висевшему тут же зажженному фонарю достаточно ясно, чтобы опознать их со всей уверенностью…

— Тебе следует поблагодарить брата, — сказал князь саркастически, закончив монолог. — Я хотел было на вас кинуться, сделать что-то, но Михаил меня увел, уговорил не пороть горячку, не травмировать твою нежную юную душу ловлей с поличным в такой ситуации… Тебе следует быть ему благодарной…

— О да, — так тихо, что князь не смог бы расслышать, проговорила Ольга. — Я ему бесконечно благодарна, отслужу как-нибудь, чем смогу…

Теперь все прояснилось окончательно: камергер и его компания за неимением лучшего устроили гнусную шутку. Ничего сложного, она и сама смогла бы навести этакое видение, неотличимое от реальности.

— Только не надо меня уверять, будто среди обитающих в поместье крепостных девок есть твой точный двойник, — сказал князь. — Сама прекрасно понимаешь, что в такое объяснение ни один здравомыслящий человек ни за что не поверит. Твой точный двойник из числа обитателей усадьбы, о котором до сей поры никто не слыхивал… Фантасмагория, чушь! — Он чуточку беспомощно потер лоб. — В голове у меня все туманилось, я решил на всякий случай проверить, мы отправились к тебе в спальню, но тебя там не нашли, постель была пуста… — Он пристукнул кулаком по столу и едва ли не простонал: — Только подумать: крепостной псаришка… Я бы еще скрепя сердце попытался понять, окажись на его месте кто-то… О чем я, черт побери… — Он превеликим усилием воли взял себя в руки. — Короче говоря, я дал распоряжение собираться в дорогу. Мы все уезжаем в Петербург. Хорошо еще, прошло достаточно времени, чтобы рассудить спокойно… Отдать тебя в монастырь — не те времена. Выгнать на все четыре стороны с мешочком сухарей и парой золотых — чересчур мелодраматично, у меня не хватит духу, ты мне была все равно что дочерью… Поэтому мы все уезжаем в Петербург. Там будет гораздо проще держать себя в руках, пока эта дурь не пройдет. Подыщем подходящего жениха, не о графе же Биллевиче теперь всерьез рассуждать — и, матушка, будь уверена, за жениха этого ты выйдешь… Как ты меня огорчила, словами не передать…

Пока князь витийствовал, она, рассуждая холодно, давно преодолев первое удивление, уже придумала план действий. Слишком серьезной была ситуация, чтобы ограничиться слезами и уверениями в своей невиновности, которым в таком положении никто не поверит ни капельки…

Она вскочила, мастерски сделав вид, будто захлебывается от безутешных рыданий:

— Вы… Ваше… Как же…

И выбежала, закрыв лицо руками. Оказавшись в коридоре, моментально опустила руки, огляделась, приоткрыла дверь «атласной» гостиной и, после беглого взгляда убедившись, что никого там нет, сделала несколько замысловатых движений руками, мстительно улыбаясь, нечто про себя прошептала.

И вернулась в княжеский кабинет — с гордо поднятой головой, сухими глазами и непреклонным выражением лица. Подойдя вплотную к столу с золочеными углами, Ольга произнесла ледяным тоном, внутренне посмеиваясь:

— Ну и всполошили же вы меня, Андрей Дмитриевич… Всполошили, перепугали, ошарашили… Я не сразу и сообразила… Я, конечно, вас прощаю, откуда вам было знать…

— Ты изволишь меня прощать? — вытаращил глаза князь.

— Вот именно, — сказала Ольга безмятежно. — Хочу быть великодушной. Прекрасно понимаю, что вашей вины тут нет…

Князь медленно-медленно выпрямился во весь свой немаленький рост, его лицо побагровело.

— Уж не умом ли вы, сударыня, тронулись? — произнес он столь ледяным тоном, что подмывало оглянуться, не замерзли ли цветы, росшие под окном на клумбе.

— Андрей Дмитриевич, Андрей Дмитриевич… — покачала Ольга головой с видом глубочайшего сочувствия. — При вашем уме и жизненном опыте, генеральском чине и положении в обществе… Стыдно вам не знать того, что знает в усадьбе любой поваренок…

Кажется, ей удалось сбить князя с толку. Он совершенно утратил воинственный пыл, потому что такого тона и такого взгляда решительно не ожидал, потому что Ольга держалась совершенно не так, как ветреной грешнице в подобной ситуации следовало бы…

Она продолжала громко, уверенно, с видом осознающего свою правоту человека:

— Андрей Дмитриевич, о том, что в доме нечисто, что здесь давненько чудесит, знают, право слово, все до единого, не только дворня, псари и конюхи, но и мы с Татьяной, и Устинья Павловна. Я имею в виду все эти обманчивые мороки, все эти чертовы наваждения, которые можно наблюдать ночью… да и средь бела дня тоже. Все об этом знают, кроме вас, все давным-давно даже сплетничать перестали…

— Позволь, позволь… — Князь вяло попытался перехватить инициативу, как толковому военному и подобало. — Ты обо всем этом… Видения, привидения, оживающие картины и прочая мистическая белиберда?

— Именно, — отрезала Ольга.

— Слышать я об этом слышал, и не раз, — сказал князь, вроде бы начиная обретать прежнюю уверенность в себе. — Но вот верить в эту чушь меня никто не заставит. Устинья Павловна, меж нами говоря, начинает полегоньку съезжать с ума, а тупое и неразвитое мужичье испокон веков сочиняет дурацкие сказки…

— Сказки? — усмехнулась Ольга. — А своим глазам вы верите? Верите, надо полагать… Вот и прекрасно. Пойдемте!

Она цепко ухватила князя за рукав домашнего сюртука и потянула к двери. Ошарашенный ее напором, он не сопротивлялся, и Ольге довольно быстро удалось увлечь его к чуть-чуть приоткрытой двери. Приподнявшись на цыпочки, она быстрым доверительным шепотом сообщила князю на ухо:

— Давно хотелось вам сказать, но я боялась, что вы станете смеяться по причине той самой прогрессивности и отрицания всей и всяческой мистики… Не угодно ли?

Она кивнула на дверь «атласной» гостиной (именовавшейся так из-за синей атласной обивки в мелкий золотой цветочек), и князь, не рассуждая, придвинулся, всмотрелся в узкую щелочку, после чего застыл, как изваяние, издав странный звук вроде жалобного писка…

Ольге не было нужды смотреть из-под его локтя. Она и так знала, что его сиятельство сейчас там наблюдает в совершенном расстройстве чувств: ею же самой созданную иллюзию, убедительную, ни в чем неотличимую от реальности…

Посреди гостиной, примощенная лицом и грудью на вычурный венский столик с гнутыми ножками и мозаичной крышкой, красовалась девица, судя по платью — одна из горничных. Вот только платье у нее было задрано по пояс, а сзади примостился великолепно узнававшийся господин камергер — и с превеликим старанием, сияя победительной улыбкой, пользовал девку тем манером, который в прочитанных Ольгой в величайшем секрете от всех мемуарах Казановы именовался «итальянским». Картина была убедительная, неприглядная, исполненная, как выражаются французы, экспрессии, а главное, ничем не отличалась, как и было сказано, от доподлинной реальности…

Небрежно отстранив князя, Ольга распахнула дверь пошире и, стоя на пороге, громко топнула ногой, крикнула:

— Брысь, сатанинское отродье!

Увлеченная итальянским блудом парочка моментально принялась истаивать в воздухе, пока не исчезла окончательно — только в воздухе явственно витал запашок серы.

Остолбеневший князь имел вид человека, коего вот-вот поразит апоплексический удар. Опасаясь переусердствовать, Ольга подхватила его под руку, увлекла обратно в кабинет, усадила за стол. Оглядевшись, налила полный стакан вина из стоявшего тут же графина, опустошенного уже наполовину — князь перед разговором с ней придавал себе таким образом решимости.

Осушив высокий стакан одним глотком, князь неловко ткнул его рядом с графином и воззрился на Ольгу совершенно неописуемым взглядом, в котором смешались самые разнообразные чувства, кои долго было бы перечислять.

— Ну вот, теперь вы убедились, Андрей Дмитриевич, что в доме морочит? — сказала она чуточку даже и покровительственно.

— Быть такого не может…

— Но ведь было?

— Да, действительно… — Князь помял затылок. — Но, в конце концов, есть естественнонаучное объяснение: кровь бросилась в голову, я уже немолод… От жары такое тоже может почудиться превосходнейшим образом…

— Жары особенной сегодня не было, — сказала Ольга, прилагая героические усилия, чтобы сохранять серьезность. — Я же только что видела то же, что и вы — Михаила Дмитриевича в непристойной позе с какой-то… Что, и мне кровь бросилась в голову по причине возраста? Я же говорю: все в доме имели случай хоть однажды да наблюдать загадочные вещи… или не особенно загадочные, это как посмотреть… Бывало и позаковыристее — как мужички выражаются…

— Но ведь тебя не было в спальне…

— Это вам так показалось, — сказала Ольга. — А я всю ночь спала, видела сны… Убедились теперь?

— Черт знает что…

— Но вы ведь убедились? После того как собственными глазами наблюдали одно такое омрачение?

— Пожалуй, — сказал князь растерянно. — Я никогда не думал, что в наш век…

— Ну а что же поделать? — пожала плечами Ольга, стараясь не подпускать в голос излишнее превосходство. — Оказывается, это все же существует и не является одними лишь глупыми сказками неразвитого крестьянского народа…

— Какая гадость…

— Совершенно с вами согласна. Тем более что и сама оказалась невольным образом замешана — без собственного ведома…

— Господи боже мой! — простонал Вязинский. — Я и не знаю, как теперь просить у тебя прощения за все, что наговорил…

— Что вы, я вас уже простила, — сказала Ольга быстро.

Чересчур велик был соблазн подольше послушать самые прочувствованные извинения — но, во-первых, князь и сам стал игрушкой в руках проходимца-брата, а во-вторых, если взглянуть беспристрастно, кое-какие настоящие грешки схожего характера за ней все же имелись…

— Всю жизнь! — с горечью промолвил князь. — Всю жизнь я старался не давать веры этим мужицким бредням, да и рафинированной мистике тоже… Хотя слышал многое…

— Ну что же тут поделать, если оно существует, — сказала Ольга. — Не в наших силах что-то переменить…

И подумала: а что, если рассказать князю все? Объяснить, что представляет собою его дражайший братец, что это за шайка с ним нагрянула…

Нет, вряд ли поверит, даже теперь, после увиденного собственными глазами. Правду иногда полезно человеку предоставлять крохотными аптекарскими дозами, когда она слишком велика, в нее обычно не верят…

— И все же ты должна меня простить…

— Давным-давно простила, — сказала Ольга со всей возможной убедительностью. — Вы же сами были настолько благородны, что употребляли в отношении нас с вами слова «отец» и «дочь». Дочь никогда не будет сердиться на отца из-за глупого недоразумения, особенно при таких вот обстоятельствах…

— Спасибо, моя милая, — сказал генерал с видимой неловкостью. — И, знаешь ли… Теперь тем более не стоит отменять поездку в Петербург. Коли уж в доме началось такое… то есть, продолжается, как выяснилось… Я поговорю кое с кем. Мне объясняли, у попов есть какие-то молитвы на этот счет, обряды, что ли… Не знаю, как это называется, я к религии никогда особой рьяности не проявлял… В общем, пусть приберутся тут, пока нас не будет. Нет, положительно пора в Петербург! Иначе вы с Татьяной тут совсем одичаете, как в романе о Робинзоне Крузоэ… Да и дела серьезные, дела…

При последней фразе его лицо исказила мучительная гримаса. Ольга прекрасно понимала, что его гнетет, но ничем не могла обнаружить своего знания, да и совета дать не могла, и помочь тоже. Потому что понятия не имела, как бы сама поступила на месте генерала…

Тут подвернулся прекрасный повод уйти — появился управитель с какими-то бумагами и неотложными делами, весь в хлопотах по обеспечению столь серьезного предприятия, каким, безусловно, была поездка в Петербург. Ольга этим и воспользовалась. Суета в доме достигла уже всех мыслимых пределов, и она в поисках тихого местечка для серьезных размышлений забрела в липовую аллею, в тень, присела на скамейку, опять-таки историческую: как гласила фамильная молва, именно на ней светлейший князь Потемкин пылко объяснялся в любви предмету своей очередной страсти (учитывая успехи князя на этом поприще, имени предмета молва не сохранила ввиду множества кандидатур).

Стоявшая перед Ольгой задача пугала грандиозностью и сложностью: следовало во что бы то ни стало предотвратить заговор против императора — который, скорее всего, из-за невозможности военного мятежа свелся к подготовке вульгарного цареубийства. Во-первых, она считала себя обязанной это сделать — потому что знала то, чего не знал никто, только она одна из посторонних, быть может, видела руку с кинжалом, поднимавшуюся за спиной монарха. Во-вторых, что греха таить, это был бы уж безусловно добрый поступок…

Она так и не поняла в точности, что представляли собой камергер и его приятели, но кое-какие подробности все же от Джафара выведала. Сам он в сем вопросе не был знатоком, поскольку речь шла о временах невероятно отдаленных, — но кое-что все же знал.

В незапамятные времена, до Великого Потопа (который, как уверял Джафар, не выдумка попов, а чистейшая правда, даже, пожалуй, приуменьшенная) существовали свои, совершенно нынче забытые державы, великие города, континенты, от которых не осталось и следа. Едва ли не всё и не все были сметены Потопом — но остатки человечества уцелели… а заодно и остатки невероятного древнего черного колдовства. Примерно так это выглядело в общих чертах. Зло, надо полагать, возрождалось и отвоевывало позиции даже быстрее добра — потому что, к сожалению, давно известно: зло всегда было проворнее, беззастенчивее и решительнее добра…

Джафар приводил какие-то названия, сохранившиеся в памяти подобных ему имена, пересказы каких-то событий — но такие подробности Ольгу сейчас не интересовали, так как ничем не могли помочь в достижении цели.

Самое скверное — это то, что и ее, и ее противников сковывали одни и те же ограничения.

Люди, которых и далее для простоты следует именовать вслед за Джафаром Ночным Племенем, отнюдь не всемогущи. Могущественны — да. Но не всемогущи. Чтобы устранить императора, к примеру, приходится пользоваться сугубо принадлежащими этой стороне средствами: подбивать военных на мятеж, подсылать убийцу. У колдовства, куда ни ткнись, есть пределы. Ничего не стоит с помощью магических штучек поджечь ночью с четырех концов императорский дворец — но никакой магией нельзя заставить императора сложить руки на груди и остаться лежать в своей спальне, пока ее не охватит пламя. Далеко не всякого можно принудить магией и далеко не ко всему — иначе и не стоило бы огород городить, достаточно одурманить полдюжины генералов, и они выведут солдат, как болванчиков…

Одним словом, в сути своей любое колдовство, любая магия все же мелки, а кроме того, потаенны. Всякое их применение сопровождается немалым числом ограничений, запретов и строгих правил.

Так вот, Ольги это касалось точно так же. То, что у нее помыслы были благородными, а у камергера с компанией — низкими, никакой роли не играло.

Предположим, ей удалось бы совершить невероятное и добиться аудиенции у императора — но отсюда вовсе не следует, что он ей поверит, услышав о заговоре. Человека можно одурманить колдовством, усыпить, превратить ненадолго в свинью или шелудивую собачонку — но нельзя заставить поверить в то, чему он верить не хочет.

Тогда? Ей по силам, пожалуй, было на краткое время прикинуться самым что ни на есть взаправдашним начальником III отделения князем Волконским, явиться к императору и убедительно, с фамилиями, датами и подробностями рассказать о том, что уже было совершено злодеями, и о том, что они пока только замышляют. Вот ему император безусловно поверит…

Ну а дальше? Что предпримет император, поверив? Развернет некие действия, предпримет некие шаги… и вот тут очень скоро объявится настоящий Волконский, ни о чем подобном не ведающий, начнутся недоуменные вопросы, нестыковки, сомнения — и пиши пропало.

Точно так же нет никакого смысла, прикинувшись уже государем императором, отдать соответствующим лицам приказ о незамедлительном аресте всей шайки. Их, конечно, арестуют, но очень быстро возникнут те же самые проблемы… Снова все пойдет прахом…

И наконец, самое существенное. Чтобы заниматься всерьез камергером и его друзьями, придется много и долго перемещаться по Петербургу, пользуясь совершеннейшей свободой… что для проживающей в столице барышни из знатного семейства попросту невозможно. Это здесь, в глуши, в забытой всеми провинции Ольга могла, не спрашиваясь и никого не предупреждая, часами пропадать неведомо где, отлучаться из усадьбы, когда захочет, носиться по окрестностям на коне в мужском наряде. В Петербурге у нее не будет и сотой доли той свободы. Ну, предположим, ночью никто и знать не будет, что она покинула дом через окно, и, чтобы ее найти, следует очень постараться, причем исключительно колдовским манером… но ведь могут возникнуть какие-то дела, которые следует решать средь бела дня?

Препятствия казались непреодолимыми. Где-то в глубинах сознания маячила некая идея, но Ольга пока что не могла ее осознать, возможно…

— Отдыхаете после трудов праведных, прелесть моя? — раздался рядом звучный, ироничный, бархатный голос.

Она спокойно подняла глаза, придав себе вид величайшего хладнокровия. Улыбнулась с вызовом:

— Вполне вероятно, прелесть. Но уж никак не ваша.

— Нам не дано предугадать будущее… — сказал камергер небрежным светским тоном.

— Я бы на вашем месте не питала особенных иллюзий касательно будущего.

— Дурочка, — сказал он мягко, без малейшей попытки оскорбить. — Девчонка. Дуреха из дикого леса. Ты, разумеется, не знаешь, откуда тебе знать… но поверь на слово, что в данном случае я проявил величайшее терпение.

— Только не говорите «ангельское», — усмехнулась она. — Вы же прекрасно знаете, что вам это определение не подходит.

— Ну разумеется, — сказал он спокойно. — Величайшее терпение… Потому что я постоянно делал скидку на твою неопытность, заносчивость и все прочие недостатки, присущие неопытной юности… начинающей колдунье. Но терпение у меня небезграничное, а доброты и благородства, признаюсь, во мне маловато… да что уж там, нет вовсе. К тому же я сплошь и рядом нахожусь в положении, когда вынужден прислушиваться к мнениям других лиц. И кое в чем от них зависеть. Планы, которым ты со щенячьим азартом пытаешься помешать, — не только мои планы. И мне становится все труднее тебя оберегать от… нетерпеливых и недоброжелательных, скажем так.

— Что вам нужно?

— Ты сама все прекрасно понимаешь. Тебя. По доброму согласию, по доброй воле…

— Не дождетесь. Еще и оттого, что я, как вы совершенно справедливо подметили, взрослая женщина и прекрасно знаю, чего хочу, и могу сказать с уверенностью, кто мне нравится, а кто нет.

— Ты и не представляешь, какой силе пытаешься…

— А какое это имеет значение? — спросила Ольга, щуря глаза. — Если я заранее знаю, что от ваших рук на моем теле меня, простите, вытошнит?

— Ты играешь с огнем…

— Ах, как грозно сузились у вас глаза… — сказала она, не переставая улыбаться, пусть и не безмятежно. — Оставьте. Вы полным ходом приближаетесь к тому рубежу, когда станете смешным. Вот именно, смешным, несмотря на все ваши возможности… К чему они, если по доброй воле вы никогда меня не получите? Простите за банальную фразу, прямиком происходящую из какого-то английского романа ужасов… но не убраться ли вам обратно в ту преисподнюю, которая вас породила?

Ах, как он был невозмутим! Лицо не дрогнуло, голос не изменился, глаза не посуровели… Ольге даже стало чуточку завидно, сама она таким самообладанием похвастать не могла.

— Я могу принять это за объявление войны…

— Ваше право.

Безупречно раскланявшись в стиле английских денди, камергер приподнял цилиндр, повернулся и направился прочь непринужденной, легкой походкой. Ольга смотрела ему вслед хоть и с тревогой, но без особенного страха. Как-никак не в ее натуре было пугаться угроз.

А главное, она только что сообразила, что даст ей в Петербурге полную свободу действий.

Якобы непреодолимое препятствие на деле состояло только в том, что в городах вроде Петербурга (да и вообще в городах) свободы поступков совершенно лишены девушки из благородных домов.

Но кто сказал, что в Петербурге ей непременно следует быть девушкой все время?