Колдунья

Глава тринадцатая Блеск каменного города

Для нее это был далеко не первый бал, а потому Ольга успела свыкнуться со здешним особым воздухом — ежесекундно пронизанным сотнями откровенных мужских взглядов, скользивших по обнаженным плечам, рукам, всему телу. И она с затаенной насмешкой поглядывала на дебютанток, которым все это было в новинку, и краска нет-нет, да и расцветала у них на щеках, как они ни пытались казаться невозмутимыми. С другой же стороны, все последующие балы уже не несут в себе того неописуемого словами, полного сладкого ужаса и греховного очарования, какими наполнен для девушки первый бал…

Все шло, в общем, как обычно — а как иначе? Сияние тысяч свечей, безукоризненная музыка, уверенные в себе царицы балов и робкие юные девушки, изо всех сил старавшиеся быть, как надлежит, непринужденными и спокойными; пустейшая, но гладкая светская болтовня (было в ней что-то сродни деревенскому щелканью семечек, пришло Ольге в голову), разнообразнейшие мундиры, искусные танцоры и танцоры посредственные, свежие сплетни, свежие интриги, давным-давно увядшие живые цветы, приколотые к бальным туалетам дам; внезапно вспыхивавшие увлечения и недоразумения, грозившие скорой дуэлью… Все, в общем, как обычно.

На Ольге было платье из белого тюля, по особому шику этого сезона украшенное гирляндой из бархатных дубовых листьев — ну, а что касалось драгоценностей, то Ольга и здесь не утерпела, чтобы не использовать свои новые возможности: в дополнение к тем, что у нее имелись от щедрот приемного отца, добавила кое-какие украшения, из заржавевшего котла, в последнюю перед отъездом ночь извлеченного одинаковыми с лица по ее приказу из-под корней векового дуба в Курапинском лесу. Один из доброй дюжины кладов, который она обнаружила в окрестностях — и решила превратить в свою казну, необходимую для успеха задуманного плана. Осмотрев другим зрением все клады, она выбрала именно этот — потому что там хватало и золотых монет, и старинных драгоценностей (а вот другие оказались победнее). Конечно, увлекаться не стоило: согласно строгому бальному этикету девушки, в отличие от замужних и немолодых дам, могли позволить себе лишь небольшие серьги, скромные браслеты и легкие медальоны. Но и в рамках этих правил можно было проявить изобретательность. А потому Ольга, надев подаренный князем медальон, дополнила туалет украшениями из клада: серьги и в самом деле были небольшие, но работы изящнейшей, да к тому же с великолепными рубинами величиной поболее вишневой косточки — а пара браслетов, опять же с рубинами, явно была выполнена тем же мастером, что и серьги, в тон им. И приличия не нарушены, и душу потешить удалось. Судя по перехваченным дамским взглядам, завистниц у нее после сегодняшнего бала должно было прибавиться — что ее нисколечко не волновало.

Увы, случилось не досадное недоразумение, но нечто вроде — когда оркестр грянул мазурку, выяснилось, что она осталась без кавалера. Снова те же самые строгие правила хорошего тона: кадриль, вальс и польку девушка из хорошего дома могла танцевать с любым, даже только что, минуту назад представленным ей мужчиной, а вот мазурка и котильон, танцы, в некотором роде, интимные, дозволялись лишь с кавалерами, вхожими в дом родителей девушки (или, понятно, лиц, их заменяющих).

А меж тем тот, с кем она с превеликой охотой протанцевала бы мазурку (и, сугубо между нами, не ограничилась бы только этим), в доме Вязинского не бывал никогда. И потому он танцевал сейчас с какой-то белокурой незнакомкой, по пристрастному мнению Ольги, чересчур жеманной и неуклюжей. Все три дозволенных танца Ольга протанцевала с ним, но потом непреодолимым барьером встали те самые строгие правила — и тут уж не могло помочь и колдовское умение, потому что решительно непонятно, как его в таких условиях применить…

Алексей Сергеевич, молодой человек со смешной короткой фамилией, невольно связывавшейся в сознании с артиллерией, ей приглянулся, прямо скажем, моментально. Нельзя сказать, чтобы он был особенно красив, черты его лица даже вызывали на ум нечто африканское, но Ольга сразу разглядела в нем некую бившую через край внутреннюю энергию и обаяние, нешуточное обаяние, то есть те свойства, что порой пленяют девушку совершенно, хотя она и не в состоянии выразить ясными словами, что же ее так привлекло. Было в нем нечто залихватски притягательное, и все тут. Ну а поскольку иные стороны жизни были ей прекрасно знакомы, то ее мысли, что греха таить, простирались гораздо дальше девичьей восторженности и романтического обожания. Вот только… Она вновь напомнила себе, что здесь не Вязино, и в городе, чего ни коснись, есть свои дурацкие правила, порой превращающиеся в сущие оковы на ногах. Вслух об этом не говорят, конечно, но всем прекрасно известно, что порой мужчины поддерживают серьезные отношения с замужними или вдовыми дамами — но вот что касается незамужних девиц, то подобные отношения с ними светской моралью настрого запрещены. Тут вам не затерявшееся в глухих лесах Вязино. Слишком уж сильны моральные запреты, вколоченные в сознание представителей мужского пола. И даже если она сама сделала бы первый шаг навстречу, предмет ее симпатии, никаких сомнений, в ужасе отшатнулся бы и постарался сбежать под любым предлогом. Несмотря на то, что сам, очень возможно, отчаянно того же, что и она, жаждал. Запрет накрепко вбит в… как это именует ученым термином доктор Гааке? Ах да, подсознание. Короче говоря, перед ней во всей грозной несокрушимости встало очередное серьезное препятствие: ей чертовски нравился этот молодой человек, некрасивый, но обаятельный до ужаса, и Ольга без малейших колебаний довела бы их отношения, завяжись таковые, до логического и приятного конца — вот только объект интереса (да чего уж там — вожделений) никогда на это не пойдет, как бы сам ни пылал страстью. Но ведь не бывает непреодолимых препятствий? Что-то такое забрезжило у нее в голове, некий призрак великолепной идеи…

— Рад видеть вас во всем очаровании и блеске юности…

Она узнала голос — и повернула голову без малейшего страха или неуверенности. Протянула:

— Вашими молитвами, господин граф…

Граф Биллевич безмятежно ей улыбался — безукоризненный светский щеголь, чья подлинная сущность, конечно же, была для всех окружающих тайной за семью печатями. Ольга попыталась представить, что произошло бы, возьмись она разоблачать перед здешним обществом черного мага и колдуна, живущего, как теперь ясно, гораздо дольше, чем положено нормальному человеку. Да ничего бы и не произошло, общество посчитало бы, что юная воспитанница князя Вязинского то ли взялась шутить неудачно и плоско, то ли сошла с ума у себя в лесной глуши…

Показалось ей, или при слове «молитвы» его лицо чуть заметно исказилось в непроизвольной гримасе?

— За вами, мадемуазель Ольга, числится должок, — сказал граф непринужденно.

— Простите?

— Прошло достаточно много времени, и я могу спросить, каков же будет ответ на мое предложение, сделанное в Вязино…

— Отрицательным будет ответ, — сказала она небрежно, улыбаясь мило и непринужденно, так что окружающие ничего и не заподозрили бы, решив, что наблюдают обычную светскую беседу.

— Можно узнать, почему? Неужели я вам настолько противен?

— Ну, не претендуйте на столь уж серьезные эмоции, — сказала Ольга без улыбки.

Сказано это было таким тоном, какой, пожалуй, мог быть приравнен к полновесной пощечине. И граф это, несомненно, понял. Но остался невозмутимым.

— Вы настолько уверены в себе?

— Простите?

— Бросьте, — сказал граф. — Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Восхитительная ситуация, когда нет надобности притворяться и лицедействовать. Я хорошо знаю, кто вы теперь, ну, а вы… вы тоже кое-что знаете обо мне. Самую чуточку, конечно… Не правда ли?

— Мне и этой чуточки достаточно, знаете ли.

— Другими словами, вы уже составили обо мне самое скверное впечатление? Но почему? Вы меня не знаете, понятия не имеете, каков я, какова моя душа. Если вас отвращает моя ночная сущность, то позвольте вам напомнить, что и вы, красавица моя, если откровенно, имеете теперь кое-какое отношение к тем самым силам, про которые принято выражаться «не к ночи будь помянуты»… Не так ли?

Ольга прикусила губу — он был совершенно прав…

— Между нами не столь уж большая разница, — мягко сказал граф. — Примерно та же, что меж мелкопоместным дворянином и владельцем богатейших имений. Или меж поручиком и генералом. Оба первых — дворяне и помещики, оба вторых — офицеры, так что различия касаются исключительно ступенек, на которых они в данный момент находятся, и не более того…

— Вы полагаете?

— Уверен.

— Ах, вот как? — с самой ядовитой иронией, на какую только оказалась способна, улыбнулась Ольга. — Я видела кое-какие ваши забавы…

— Вот вы о чем… — Граф, честное слово, улыбался не смущенно, а словно бы насмешливо. — Но ведь это забавы и есть, милая моя. Есть обычные люди, и есть другие, такие, как мы с вами. И другие вправе поступать со стадом обычных, как заблагорассудится. Вам еще не стала проникать в сознание эта истина? Ну, это вопрос времени. Когда вы освоитесь, сами поймете, что мы вправе поступать с обычными по своему хотению…

— Очень надеюсь, что никогда не превращусь в нечто вам подобное…

— Не зарекайтесь, — сказал граф с очаровательной улыбкой. — В этом есть своя прелесть, сами потом убедитесь, когда распробуете свои возможности…

— Послушайте, — сказала Ольга. — Можете вы мне откровенно ответить на несложный вопрос?

— К вашим услугам.

— Зачем я вам? Зачем вся эта комедия с предложением?

— Это вовсе не комедия, — серьезно сказал граф. — Это осмысленное, серьезное намерение.

— Зачем?

— Извольте, будем откровенны… Во-первых, милая Ольга, вы мне нужны затем же, зачем любому нестарому мужчине очаровательная девушка…

— Судя по некоторым рассказам, «нестарым» вас именовать не вполне уместно…

— Ах, вот оно что, — сказал Биллевич весело. — Старушка меня все же узнала? То-то взгляд у нее стал таким заполошным, даже расхворалась, бедная… Все верно. Мне и в самом деле чуточку побольше лет, чем можно подумать… но могу вас заверить, что я самый настоящий человек из плоти и крови и мой облик — не маска. Не думайте, будто достаточно меня перекрестить или, скажем, ударить осиновым колом, как я моментально превращусь в дряхлого старика, а то и вовсе в скелет. Не тот случай, честное слово.

— Как интересно…

— Отсюда как раз и вытекает «во-вторых», — сказал он без улыбки. — Вы меня интересуете не только как женщина. Я одинок. Мне нужна спутница. Такая же, как я, из тех же, что и я. Я готов учить вас и развивать, как ученый профессор учит и развивает студента. Вместо жалкого набора примитивных трюков, который вам нежданно достался от деревенского ремесленника, вы сможете овладеть такими силами и возможностями, о каких и представления сейчас не имеете. Перед вами распахнутся такие горизонты, откроются такие миры…

— Заманчиво.

— И совершенно реально. Вам достаточно только подать мне руку… Успокойтесь, я в переносном смысле, — рассмеялся он, увидев, что Ольга непроизвольно отпрянула. — Вам стоит лишь пойти со мной… Поверьте, вы меня всерьез заинтересовали. Не годится себя хвалить, но скажу без ложной скромности: я стремлюсь жить интересно, не размениваясь исключительно на те самые пошлые забавы, свидетельницей которых вы, надо полагать, оказались. А вот мой друг, камергер Вязинский, между нами — как раз ужасающий примитив, если можно так выразиться. В нем нет ни жажды поиска, ни страсти к дальнейшему познанию, он всецело ушел в извлечение выгоды из своего положения. Вы его интересуете исключительно как очередная красивая игрушка, которую он потом выбросит. И не более того. Уж я-то его знаю… Меж тем мне нужна именно спутница. В каком-то смысле мои побуждения можно и назвать любовью, стремлением создать семью. Не иронизируйте.

— И не собираюсь, — серьезно сказала Ольга.

— Как все ограниченные люди, Вязинский прямолинеен до глупости. И это меня беспокоит. Коли уж он решил вас заполучить, он приложит все силы… перед которыми у вас нет должной защиты. Защитить вас могу только я. Так что решайтесь. Выбор у вас небогат — или стать моей ученицей, спутницей, возлюбленной, или будете жалкой игрушкой в руках Вязинского.

— Ну, это мы еще посмотрим…

— Не глупите. Вы не представляете, с кем имеете дело. Очень уж не равны силы. Соглашайтесь, Ольга. Вы и не представляете, что перед вами откроется, какие глубины, какие миры, дьявольски интересные, ничем не похожие на этот плоский кукольный ящик, что вы видите вокруг. Я хочу вам исключительно добра.

Вполне могло оказаться, что он был искренен. Но это ничего не меняло…

— Вы говорили, что я не знаю, какова ваша душа… — задумчиво произнесла Ольга. — Вы так полагаете? А если я примерно догадываюсь, как с вашими душами обстоит дело? — Она смотрела графу в глаза, не отрываясь. — Есть у меня сильные подозрения, что ваша душа — и души ваших друзей — давным-давно проданы, заложены, и это не тот случай, когда можно выкупить у ростовщика заклад. И когда-нибудь ростовщик за своим закладом явится… Я права?

В глазах у него что-то мелькнуло — некая тень, мрачная и неописуемая, словно на миг распахнулось окошко с видом на черную бездну, вызывавшую исключительно омерзение. И Ольга окончательно уверилась, что оказалась права.

— С моей душой, знаете ли, еще ничего толком не ясно, — сказала она так, словно рассуждала вслух. — Во всяком случае, у меня, как позволяют судить некие житейские наблюдения, есть еще шанс. А вот касаемо вас — крепко сомневаюсь. Ваша душа уже не вам принадлежит. И вы меня за собой тянете в первую очередь для того, чтобы не было так жутко и одиноко там, где вы все оказались…

Лицо графа на миг исказилось злобной гримасой, которую он оказался не в состоянии сдержать.

— Вот и выходит, что нам с вами не по дороге, — продолжала Ольга уверенно. — С любым из вас. Давайте откровенно, что уж теперь играть в прятки… Я попытаюсь все же делать добро — то, чего от вас наверняка не дождаться.

— Этим? — Он пренебрежительным жестом обвел зал. — Вот этим? Да поймите вы, что это не более чем тупое стадо, над которым мы все возвышаемся, господствуем, превосходим, которое годится лишь на то…

— Вот тут мы с вами решительно не сходимся, — сказала Ольга. — И потому-то нам не по пути.

Биллевич говорил еще что-то, убедительно, с неподдельным пылом. Она не слушала, глядя на танцующих. Бравурно гремела одна из мазурок Шопена, пристукивали каблуки в благородной удали, пары неслись в сложных антраша…

Неподалеку, у колонны, Ольга заметила ротмистра Топоркова, вхожего в дом Вязинского — настоящего гусара, считавшего, что день бесцельно прожит, если он обошелся без корзины шампанского, дуэли и романтической влюбленности. В последнем состоянии ротмистр находился постоянно, но, поскольку его нынешняя платоническая симпатия Варенька Олесова отсутствовала, бравый гусар явился на бал при шпаге, давая тем самым сразу понять, что танцевать он сегодня не будет — и стоял сейчас у колонны в крайне живописной позе, наглядно свидетельствовавшей о раздирающей его душу грусти: руки сложены на груди, голова понуро склонена, кудри поникли, лихие бакенбарды выглядят неухоженными, а усы меланхолично обвисли.

У Ольги промелькнуло в голове, что имеется великолепная возможность избавиться от Биллевича раз и навсегда: достаточно лишь намекнуть ротмистру, что граф ей чем-то досадил или вел себя неподобающе — и бравый павлоградец незамедлительно пришлет секундантов, а учитывая, что и саблей, и пистолетом он владеет одинаково хорошо…

Нет, здесь это не годилось. Она подозревала, что граф преспокойно может пустить в ход кое-какие свои способности, а значит, нельзя подвергать ротмистра опасности, которой он не может противостоять…

— Достаточно, — сказала она, прервав очередной монолог графа. — Мне кажется, не осталось неясностей?

Он явно намерен был продолжать, но что-то отвлекло его внимание.

— Мы еще поговорим об этом, — сказал он невозмутимо. — Времени у вас, правда, мало, так что подумайте…

Изящно раскланялся и отошел. Гремела мазурка, мимо мчались пары в искусных фигурах, движениях и переходах. Ольга помаленьку продвигалась вдоль зала, пока не оказалась там, где в углу, на креслах, чинно восседали дамы, чей возраст уже не позволял участвовать в подобном веселье. Остановилась рядом с Бригадиршей, невероятно величественной в бальном платье, ничуть не похожей на домашнюю, залитой сверканием фамильных брильянтов. Спросила с хорошо рассчитанной небрежностью:

— Ма тант, вы ведь знаете решительно всех… Кто этот молодой человек? — И легким движением веера указала на Алексея Сергеевича, как раз миновавшего их.

Бригадирша, ничуть не удивившись, ответила просто:

— Прекрасная партия, милая моя. Не особенно богат, но отмечен государем, да к тому же, как уверяют, прекрасный поэт. В юности был вольнодумцем и проказником, но потом остепенился, служит в Третьем отделении, где на хорошем счету…

Последнее обстоятельство Ольгу заинтересовало не на шутку — помимо того интереса, что у нее уже имелся…

Она хотела продолжать разговор, но заметила справа людей, которых после известных событий и не чаяла увидеть вместе: камергера Вязинского и генерала Друбецкого. Они, как ни в чем не бывало, шли куда-то с видом целеустремленным и решительным.

Как ни в чем не бывало? Некоторые странности моментально бросились ей в глаза: если присмотреться внимательнее, не вызывало сомнения, что камергер как раз невозмутим и даже, пожалуй, весел, а вот у генерала вид человека, которого препровождают помимо воли куда-то, куда он, безусловно, не хотел бы идти по собственному побуждению. И улыбка не безмятежная, а напряженная, и лицо застыло в понурой безучастности…

Не раздумывая, Ольга двинулась вслед за ними на некотором отдалении, благо это ни у кого не могло вызвать подозрений здесь, среди многолюдства и постоянных перемещений.

Странноватая пара достигла широкой лестницы, спустилась по ней и свернула налево, к дверям знаменитого зимнего сада, которому хозяин дома уделял невероятно много времени и денег, стремясь сделать его достопримечательностью Петербурга. Не в кадках, а в земле, заполнявшей глубокий котлован с проложенными в нем трубами парового отопления росли всевозможные экзотические деревья и кусты, большей частью представлявшие собою единственные в Российской империи экземпляры. Здесь было жарко, почти душно, волнами накатывали непривычные запахи листьев и травы, кое-где яркими пятнами выделялись невиданные цветы, а в клетках, укрытых в зеленых кронах, шумно возились, испуская странные крики, заморские птицы.

Атласные белоснежные туфельки изрядно запачкались землей, но Ольга упрямо шла вперед. Далеко впереди, едва заметные в переплетении ветвей, двигались камергер с генералом.

Она остановилась как раз вовремя: оба подошли к невысокой стеклянной двери, которую тут же предупредительно распахнул перед ними ливрейный лакей — и моментально захлопнул, едва они скрылись внутри, а сам остался стоять, точно на страже, лицо у него сделалось напряженное и злое, ничуть не похожее на физиономию вышколенного слуги.

Дверь была из матового синего стекла, так что рассмотреть что-либо внутри не представлялось возможным. Заморочить неприятного стража соответствующим заклинанием, внушив ему, что он не видел, как Ольга прошла внутрь, и вообще все забыл? А если он… какой-нибудь такой? Не из простых свиней свинья, как мужики выражаются?

Она досадливо встряхнула головой: забыла, что идти за ними вовсе и не обязательно…

Отодвинувшись в сторону, так, чтобы ее совершенно скрыло пышное дерево, она привычно напряглась всем телом, всем рассудком и, оставаясь на месте, послала себя внутрь.

Ничего особенного там не оказалось — всего-навсего небольшая курительная комната с паркетным полом и парочкой причудливых кустов в широких приземистых кадках. Генерал сидел на диванчике, вертя в руках незажженную сигару, а камергер стоял перед ним, небрежно заложив руки за фалды парадного, со звездами, вицмундира и наблюдал за своим визави, пожалуй, даже весело.

— Не угодно огоньку? — осведомился он любезнейшим тоном, поднося к сигаре генерала вытянутый указательный палец, на конце которого ярко пылал желтый огонь длиной не менее чем в вершок.

Генерал был настолько погружен в свои раздумья, что машинально раскурил от этого огонька сигару и затянулся. Потом, опомнившись, вздрогнул, метнул на камергера неприязненный взгляд и пробормотал:

— Опять ваши шуточки…

— Ну что вы, — сказал камергер непринужденно. — Не шуточки, а мелкие бытовые удобства…

— Значит, и все остальное — ваших рук дело?

— Что именно?

— Бросьте. Вы прекрасно все понимаете.

— Помилуйте, о чем вы? — поднял брови камергер.

— Обо всей этой чертовщине, которая меня преследует третий день. И если бы только меня…

— Да, у вас вид невыспавшегося, изнуренного человека… — с той же светской непринужденностью кивнул камергер.

— Злорадствуете?

— Никоим образом. Просто констатирую факт. Я отчего-то полагал, что у вас, старого вояки, нервы окажутся значительно крепче…

— Да поймите вы, не во мне дело! — вскинулся Друбецкой. — Я в жизни видывал всякое, и чертовщину тоже. Если бы дело касалось меня одного, я бы справился, чихал бы я на все эти ваши видения, мохнатые лапы из-под кровати и утопленников с вытекшими глазами, что шляются по дому после полуночи… И на все прочее… Но ведь это обрушилось на жену и детей! Вы хоть представляете, каково им? Тут с ума можно сойти…

— Охотно верю, — кивнул камергер. — Впрочем, в наши планы вовсе не входит доведение до сумасшествия вашего семейства…

— Благодарю покорно! — шутовски раскланялся генерал. — Но если это будет продолжаться…

— Не хочу вас огорчать, но это будет продолжаться, — мягко сказал камергер. — Более того, вынужден с прискорбием сообщить, что главное, собственно, еще и не начиналось — так, предварительные репетиции… Сидите! — резко прикрикнул он, когда генерал попытался вскочить. — Будьте мужчиной, черт бы вас побрал… Неужели вы полагаете, что ваши крики и негодующее маханье руками хоть что-то в происходящем изменят? — Он безмятежно улыбался. — Разумеется, ваше превосходительство, у вас всегда остается возможность жаловаться. Отправляйтесь к обер-полицмейстеру, генерал-губернатору, а то и повыше — и сколько вам угодно жалуйтесь, что злонамеренный камергер Вязинский каждую ночь насылает на вас нечистую силу, каковая буйствует и бесчинствует в вашем доме, от подвала до чердака, пугает ваших чад и домочадцев, а посему вы просите власти принять к означенному камергеру самые решительные меры…

— Ну что вы насмехаетесь? Вы же прекрасно понимаете, что меня после этаких откровений упекут в смирительный дом!

— Вот то-то и оно, дружище, то-то и оно, — серьезно сказал камергер. — Упекут, невзирая на ваши титулы, чины и ордена. Такое уж столетие на дворе, прогрессивное и атеистическое, в нас, грешных, никто толком и не верит… Что дает невиданную свободу рук, согласитесь… — Он резко переменил тон. — Дражайший генерал, я вас умоляю, перестаньте заламывать руки, словно истеричная барышня из английского романа ужасов. Давайте поговорим трезво и взвешенно, как серьезные люди. Никто не собирается развлекаться. Вам просто-напросто продемонстрировали, на что мы способны… и могу вас заверить, что эта демонстрация не явила и сотой доли того, на что мы реально способны…

Генерал передернулся:

— Представляю себе…

— Не представляете, — сказал камергер. — Совершенно не представляете, это все были цветочки, а ягодки и в самом деле очень быстро могут свести с ума… Давайте о деле. Я вовсе не собираюсь заставлять вас вернуться в известное вам общество. В конце концов, вольному — воля… Но мне категорически не нравится, что вы предпринимаете недвусмысленные шаги к тому, чтобы выдать кое-какие известные вам замыслы и планы… Вы ведь уже начали предпринимать кое-какие шаги в этом направлении, готовить почву, не отпирайтесь. Рассказать вам, о чем вы говорили с Кирсановым, или передать полностью вашу беседу с генералом Берхгольцем? Вы крутитесь вокруг Тайной канцелярии…

— И даже ведет интересные беседы с нашим стихоплетом Алексеем Сергеевичем, — сказал тихо вошедший граф Биллевич. — Интригующие, я бы сказал, беседы… Ничего еще не сказано прямо, но господин генерал, тут и гадать нечего, определенно готовит почву для того, чтобы выложить всё…

— Я же не слепой, — сказал Друбецкой угрюмо. — Я прекрасно понимаю, что вы задумали. Не зря же вы принялись так обхаживать этого болвана Вистенгофа. Представляю, для чего вам понадобился флигель-адъютант императора…

— Ваша проницательность делает вам честь, — криво усмехнулся Биллевич. — Но сдается мне, что вы зарвались, милейший… В конце концов, что вам император? Отец родной? Совсем недавно вы хладнокровнейшим образом участвовали в заговоре, имевшем целью штыками свергнуть его с престола, а потом вдруг стали добропорядочным, словно немецкая булочница… Не будем толочь воду в ступе. Назовем вещи своими именами. Вы человек умный и прекрасно уже понимаете, с кем столкнулись. Против обычных заговорщиков у вас, согласен, были бы все шансы… но не против нас. — И помолчав, он продолжал деловито, сухо: — Давайте расставим все точки. Если вы еще хоть единым словечком попробуете кому-то хотя бы намекнуть о том, что вам известно, против вас будут играть всерьез. Понимаете? Всерьез. И дело кончится вовсе уж печально, добро бы для вас одного, но ведь и для всего вашего семейства… Разумно ли ради каких-то притянутых за уши принципов рисковать родными и близкими? Ни один император не в состоянии вам их вернуть, не забывайте… Я не собираюсь уговаривать вас, словно красну девицу, я просто-напросто рисую вам безрадостные перспективы, способные воспоследовать в том случае, если вы проявите упрямство. Или вы полагаете нас людьми, способными пугать напрасно?

Воцарилось молчание. Генерал наклонился вперед, ссутулившись, уронив голову, в его руке дымилась забытая сигара.

— Будьте вы прокляты, — сказал он глухо. — Вы мне не оставляет выбора…

— Напротив! — воскликнул Биллевич, потрепав его по плечу. — Мы вам предоставляем прекрасный выбор: наслаждаться жизнью, делать карьеру, пребывать в лоне семейства… Все зависит от вас самого.

— И, в конце концов, ваши терзания будут недолгими, — поддержал камергер. — Скоро это решится…

— Значит, все-таки маневры? — спросил генерал, не поднимая головы.

— Да какая вам разница? — пожал плечами Биллевич, похлопывая генерала ободряющим жестом. — Все идет помимо вас, вдали от вас, от вас же самого требуется одно: успокоиться и перестать заниматься тем… чем вы пытались было заняться. И все будет прекрасно. Никто не пострадает, ни вы, ни ваши близкие… — он усмехнулся. — Я не буду брать с вас никаких клятв — это совершенно ненужные пошлости… Вы уже имеете представление о наших возможностях. Поэтому буду краток: если ты, сукин сын, и дальше станешь болтать о чем не следует, то проживешь еще достаточно долго, чтобы увидеть, какие интересные вещи будут происходить с твоим семейством… Уяснил?

Генерал кивнул, не поднимая головы, с видом сломленным и безучастным. Конец, подумала Ольга, покидая курительную. На Друбецкого — никакой надежды, отныне действовать придется исключительно самой…

Выходя из-под дерева, она краем глаза уловила слева какое-то неправильное шевеление и резко отпрянула.

Змеиная голова, зеленая и плоская, с буграми над крохотными глазками, проворно втянулась назад в переплетение корявых ветвей и длинных вислых листьев. И тут же справа выметнулась вторая, на длинном извивавшемся теле, покрытом буро-зеленой чешуей, сплетавшейся в причудливые узоры.

Ольга отбила ее точным ударом, нанесенным, конечно, не рукой. И, приподняв обеими руками подол бального платья, кинулась бежать к выходу — похоже было на то, что ее наконец-то обнаружили и остались этим крайне недовольны…

С противным шипением змеи выбрасывали головы то справа, то слева, разевая пасти до невероятных пределов, целя белоснежными, изогнутыми ядовитыми клыками, грозя порхающими раздвоенными языками. Ольга отшвыривала их меткими ударами, и они отлетали прямо в чащу…

Наконец она оказалась на широкой беломраморной лестнице, где степенно прохаживали самые разные люди, ведать не ведавшие о тех потаенных страстях, что разыгрывались по углам гостеприимного и хлебосольного особняка. Настроение, в общем, было не столь уж мрачным: Ольга вновь убедилась, что эти типы не способны пока причинить ей ощутимого вреда, даже обнаружить ее присутствие не в состоянии, а значит, есть надежда выиграть: при всех оговорках и строгих правилах, которыми, как оказалось, связано колдовство, шансы все же имеются…

К ее радости, ротмистр Топорков пребывал на прежнем месте, все так же стоял у колонны со скрещенными на груди руками, словно аллегорическая фигура Уныния, а также Безответной Любви. Ольга не испытывала к нему особенного сострадания, поскольку прекрасно знала уже от лиц осведомленных, что подобные влюбленности случаются с ротмистром не менее дюжины раз в год, если не более, и являются скорее атрибутом гусарской жизни, нежели натуральными терзаньями…

— Василий Денисович, — сказала она, подойдя поближе. — Могу я вас попросить о небольшой услуге?

Бравый ротмистр охотно очнулся от любовной меланхолии, прищелкнул каблуками.

— О любой, Ольга Ивановна!

— Видите ли… — сказала она, глядя открыто и смущенно. — Завтра в Петербург прибывает мой кузен, Олег Петрович Ярчевский. Юноша молодой, застенчивый, в столице прежде никогда не бывал, и я за него чуточку опасаюсь: вы же понимаете, и соблазны большого города, и робость провинциала… Не были бы вы так любезны за ним присмотреть на первых порах? Пока он не освоится настолько, что я перестану за него беспокоиться?

— Я, конечно… — Видно было, впрочем, что Топорков не в особенном восторге от просьбы, чего, как офицер и дворянин, старался не показать. — Он остановится у Вязинского?

— Не совсем… Пожалуй, нет, — сказала Ольга. — Юноша гордый и самолюбивый, не желает поселяться у богатого дальнего родственника… Он будет снимать домик на Васильевском.

— А можно ли узнать, он в статской службе? В военной? Или вообще не служит пока?

— Он — корнет Белавинского гусарского полка, — сказала Ольга торопливо.

Топорков моментально переменился, теперь на лице у него были искреннее любопытство и радость:

— Гусар? Ну, конечно, Белавинский гусарский — армейская кавалерия, да и расквартирован в жуткой дыре, где-то под Одессой, кажется… Но все равно, гусар есть гусар, это совершенно меняет дело! Каюсь, Ольга Ивановна, я поначалу испугался, что родственничек ваш из статских, а то и, не приведи господь, из студентов… Студентов я, признаться, опасаюсь, очень уж они своеобразны, нашему брату с ними тягостно — как пойдут рассуждать о высоких материях, в которых приличный гусар ничего не смыслит… Корнет, говорите? Белавинец? Ну, это совсем другое дело! Честью клянусь, что незамедлительно возьму юношу под пристальную опеку и не хуже отца родного помогу освоиться в Петербурге! За мной он будет, как за каменной стеной, не сомневайтесь!

— Милый Василий Денисович, я в вас и не сомневалась нисколечко… — сказала Ольга, а затем с искусством, присущим исключительно прекрасному полу, в несколько секунд сменила на лице полдюжины разнообразнейших выражений, от робости и смущения до умоляющей просьбы. — И еще одно… Мне бы очень хотелось, чтобы существование моего кузена и само его пребывание в Петербурге остались тайной для всех, в первую очередь для князя Вязинского. Иными словами, никто не должен связывать его со мной…

Внимательно посмотрев на нее, Топорков воскликнул с большим воодушевлением:

— Ах, вот как! Будьте покойны, Ольга Ивановна, гусары — народ сообразительный, и растолковывать дважды им не нужно… — он состроил ухарскую физиономию и подмигнул с глубокомысленным видом. — Совершеннейшая тайна! Ни одна живая душа… Можете на меня положиться!

Ольга обворожительно ему улыбнулась и отошла в глубь зала — увидела, что Бригадирша делает ей недвусмысленные знаки, прося подойти.

— Душа моя, — сказала старуха, кивая на свою соседку. — Вот тут Пелагея Саввишна хотела у тебя спросить…

Помянутая Пелагея Саввишна была особой крайне властного облика, с заметными черными усиками под носом и пронзительным взглядом, под которым всякий заранее чувствовал себя неловко, начиная за собой подозревать разнообразнейшие забытые прегрешения.

— Понимаете ли, милочка… — сказала старуха густым, почти мужским басом. — Я вот к вам приглядываюсь-приглядываюсь и все более убеждаюсь, что ошибки быть не может… Не удовлетворите ли любопытство?

— Извольте, — сказала Ольга выжидательно.

— Не расскажете ли, как к вам попали эти серьги и браслеты? Чем больше смотрю, тем яснее, что они — те самые…

Ольга нашлась моментально:

— Я их вчера приобрела в ювелирной лавке на Моховой. Знаете, одна из тех лавчонок, что служат еще и ломбардами… Хозяин, по-моему, совершеннейший прохвост, но камни, сдается мне, настоящие…

— Еще бы, — сказала Пелагея Саввишна. — Доподлинные персидские рубины. Второго такого гарнитура, пожалуй что, и нет, потому что француз Жакоб, который его мастерил, уже через полгода совершенно по-русски помер от водки, а прежде он таких вещей тоже не делал…

— Значит, вы их знаете?

— Ну еще бы, — пробасила старуха. — Мне ли их не знать, если батюшка мне их отдал в приданое за первым мужем, не к ночи будь помянут… Вы, милая, не огорчайтесь, вы, понятное дело, тут совершенно ни при чем, и я на драгоценности, не подумайте, не претендую. Зачем, коли вы их честно купили у мошенника-ювелира, а может, и не мошенника вовсе. Он-то тоже наверняка ни при чем. Слишком много лет прошло… Это, изволишь ли знать, мой первый муженек, когда окончательно запутался в картах да в векселях, прихватил все золотые безделушки, что в доме нашлись, а заодно и все мои драгоценности, да исчез так надежно, что последние сорок лет о нем не было ни слуху, ни духу. А теперь, вишь ты, всплыло кой-что… Интересно только, где все это время пролежало. Единственное, во что я не верю — что муженек, чтоб ему на том свете на мосту провалиться, жив-здоров и сам все это ростовщику продал. Во-первых, при его замашках и образе жизни ни за что бы не прожил сорок лет, а во-вторых, не стал бы драгоценности сии сорок лет беречь. За первым углом, наверное, и спустил, прощелыга…

Где пролежали все это время драгоценности, Ольга, конечно же, не собиралась рассказывать — ни к чему. Не колеблясь, вынула из ушей серьги, сняла браслеты и протянула суровой старухе.

— Возьмите, Пелагея Саввишна, и не спорьте. Мне они обошлись в сущий пустяк, а для вас это как-никак фамильное…

— Ох, да что ж ты, право, я ведь и не требую ничего такого… — отнекивалась старуха.

Правда, исключительно для виду: Ольга прекрасно рассмотрела, как загорелись у нее глаза, едва драгоценности оказались на ее сухой, сморщенной ладони, как глаза уставились в невозвратное прошлое, а лицо словно бы помолодело чуточку. И она вдруг поняла, что эта костлявая мужеподобная старуха, никаких сомнений, в молодости была очень красива…

— Ну, спасибо, душа моя, коли так, — сказала старуха, любуясь рубинами с отрешенной улыбкой. — Уважила великодушно… Считай, что я теперь твоя должница на всю оставшуюся жизнь… Хотя сколько мне осталось этой жизни, если подумать… Так что, если будут какие нужды, просьбы и неотложные дела, поторопись. Где найти графиню Закремскую, тебе всякий покажет…

Ольга посмотрела на нее с неподдельным интересом: оказывается, это и была легендарная графиня Закремская, звезда екатерининского царствования, причина несказанного множества дуэлей и сумасбродств…

И еще подумала, что впредь с драгоценностями из клада нужно обращаться осторожнее: поскольку все они, наперечет, достались закопавшему клад неправедным путем, могут случиться и более досадные неожиданности. Судя по всем приметам, клад был закопан давно, очень давно, но тем не менее…

…Когда они все уже сидели в карете, Бригадирша что-то принялась рассказывать про свою давнюю подругу, графиню Закремскую, уважаемую всеми императорами, вплоть до нынешнего. Ольга слушала плохо, она смотрела в другую сторону, на отъезжавшую карету камергера Вязинского.

Стояла петербургская белая ночь, и она прекрасно рассмотрела то, что, кроме нее, вряд ли кто-то другой мог сейчас увидеть, — иначе окружающие не вели бы себя так равнодушно…

Кучер на козлах камергерской кареты был самый обыкновенный, осанистый и пузатый, высоко, чуть ли не под мышками, подпоясанный согласно щегольству представителей этого ремесла, в высокой шляпе с неизбежными павлиньими перьями. А вот на запятках вместо двух ливрейных лакеев помещались два неприятных и странных создания: сгорбленные, какие-то корявые, с лицами, напоминавшими в профиль крючконосые птичьи головы. То ли они с ног до головы заросли клочковатой неопрятной шерстью, то ли были укутаны в какие-то неописуемые лохмотья, изрезанные тонкими полосками. Одним словом, существа, заведомо не принадлежавшие этому миру.

Так они и укатили на запятках камергерской кареты в белую ночь, нелепые и корявые. А поскольку никто, кроме Ольги, не обратил внимания на этакое зрелище, то либо они были невидимы для окружающих, либо обычному глазу представали вполне благообразными лакеями-людьми, с которыми все в полном порядке, ничем не выделяются…

Под журчащий говорок Бригадирши Ольга погрузилась в раздумья. Здесь, в Петербурге, она уже не раз ощущала близость некоей другой жизни — и речь шла вовсе не о камергере, графе Биллевиче и их компании. Просто-напросто, как почувствовалось с первых дней, в Петербурге были и другие жители, не имевшие отношения к человеческому роду. Ольга ни разу их не видела, но много раз чувствовала. Человеческим языком этого не объяснить — то средь бела дня на одной из главных улиц столицы натыкаешься на медленно тающий в воздухе клок алого, причудливого, неправильного тумана, неопровержимо свидетельствующего, что кто-то совсем недавно тут магичествовал; то прямо в богатой гостиной обнаружишь на паркете свежий след, которого никто кроме тебя не замечает; то ночью над спящим городом режущей нотой пронесется никем из обычных людей не услышанный вой, символизирующий что угодно, только не доброе, безмятежное, веселое; то боковым зрением отметишь прошмыгнувшее нечто, умчавшееся прежде, чем удастся его опознать. То… Да мало ли! Главное, здесь, как она знала совершенно точно, помимо людей, обитало еще и другое племя, до поры до времени их пути-дорожки пока не пересекались, но к возможной встрече следует приготовиться заранее, потому что неизвестно, чего от нее ждать…

Оказавшись наконец в своей спальне — время близилось к рассвету, — Ольга устало присела в кресло, в том самом бальном платье, обшитом бархатными дубовыми листьями, с букетиком окончательно увядших живых цветов на груди.

Для беспокойства не было причин. До больших маневров, во время которых, несомненно, и планируется покушение на императора, чуть менее двух недель — бездна времени в запасе. Из беседы Друбецкого с заговорщиками она узнала имя, которому следовало уделить внимание и попытаться кое-что разузнать. Ее новый знакомый Алексей Сергеевич был не только поэтом и объектом нескромных мечтаний, но и служащим Тайной канцелярии — а это сулило интересные варианты развития событий. Как и знакомство с графиней Закремской, вхожей во дворец, где она бывала совершенно запросто. Оставалось предпринять некие чисто рутинные шаги…

Особой усталости не было — и Ольга принялась за дело. Позвала сначала тех, кто попроще — поскольку и они подходили для выполнения несложной работы.

Одинаковые с лица исправно перед ней предстали — но в совершенно непривычном виде. Прежде такого с ними не случалось: оба были совершенно прозрачны, так что сквозь них виднелись обои и мебель, и едва угадывались глазом — два смутных, призрачных силуэта. Как Ольга ни старалась, вновь и вновь произнося нужные слова, ничто не менялось: оба урода так и остались туманными контурами. Судя по их жестикуляции, они ее, несомненно, видели, махали ручищами и строили гримасы, определенно пытаясь что-то объяснить, шевелили губами, прямо-таки глотку надрывали — но ни звука не доносилось, как они ни надсаживались. В конце концов Ольга, раздосадованная и недоумевающая, отослала их назад. Ей пришло в голову, что оба они, вполне вероятно, были наподобие крепостных крестьян привязаны к определенному месту проживания, которое ни за что не могли покинуть — к усадьбе Вязино и прилегающим лесам. Ну, предположим, дело обстояло даже хуже, чем с мужиками, — крестьянин, в конце концов, может злонамеренно удариться в бега, а ее незадачливые слуги, по всему видно, и на это не способны… Печально. Но не смертельно.

Она вызвала Джафара. И здесь ее ожидал неприятный сюрприз: джинн явился, как всегда, в ту же минуту, но был он совершенно не такой, как обычно. Сейчас он впервые предстал не фигурой из плоти и крови, вполне осязаемой и материальной, а полупрозрачным призраком, разве что различимым чуточку получше, чем те двое. Ольгу он видел, что есть мочи рвался к ней, словно пытаясь проломить некую преграду вроде толстой стеклянной стены, делал движения руками, будто хотел разгрести что-то вязкое, однако никаких результатов это не давало, и Джафар с горестно исказившимся лицом что-то кричал, выкатив глаза, в надежде, что она поймет по движению губ, — но подобными талантами Ольга не обладала, и до нее так и не донеслось ни звука. Меж нею и Джафаром постоянно мельтешила некая редкая, но явственно угадывавшаяся завеса из шевелящихся мохнатых точек, и девушка никак не могла понять, что же это такое.

Ну, по крайней мере итог был понятен: она осталась одна-одинешенька. Какие-никакие, но эти трое были все же помощниками, а теперь приходилось рассчитывать только на себя. Странно все-таки: если двое одинаковых с лица, существовали сами по себе, без всяких приспособлений, то старинный сосуд, в котором Джафар, если можно так выразиться, временами обитал и с которым был определенным образом связан, преспокойно покоился в ее малом дорожном сундучке, совсем неподалеку от спальни…

Осененная внезапной мыслью — весьма неприятной, — Ольга вышла из спальни, на цыпочках прокралась мимо Дуняшки, которая спала, уронив голову на столик в углу, миновала еще две отведенных ей комнаты и распахнула дверку чуланчика. Свеча не понадобилась — она и в полумраке видела прекрасно.

Ольга подняла мелодично звякнувшую крышку малого дорожного сундучка и принялась перебирать свертки, футляры, узелки и прочие укладки.

Старинного сосуда, «штаб-квартиры» Джафара, нигде не было. И не было старой охотничьей баклажки, в которую она совсем недавно загнала жутковатое существо, обосновавшееся под мельничным колесом…

Спокойно, приказала она себе. Может, ты просто запамятовала, куда их положила…

Стала перебирать свертки, методично и неторопливо, как настоящий немец, стараясь не поддаваться суете. Аккуратно выкладывала рядом с сундучком все просмотренное — и вскоре сундучок стал совершенно пуст. Сосуд и баклажка так и не отыскались — хотя она прекрасно помнила, что укладывала их собственными руками.

Ольга сидела прямо на паркете, обхватив руками колени, и пыталась привести в порядок мысли. Сначала был соблазн свалить пропажу на вороватых петербургских слуг и предпринимать поиски в этом направлении — но эту мысль сразу же пришлось отбросить: в сундучок, уезжая из Вязино, она старательно уложила еще и увязанный в несколько узелков клад, состоявший из золотых и серебряных монет, а также драгоценностей. Так вот, узелки оказались в полнейшей неприкосновенности, а это осложняло дело и направляло мысли в ту сторону, о которой, право же, и думать не хотелось…

Какой вороватый лакей, дорвавшись до барского сундука, унесет лишь старый непонятный сосудик, который в глазах постороннего человека не стоит и пятака? И прихватит вдобавок ничем не примечательную старую фляжку, цена которой — грош в базарный день? Настоящий вор непременно взял бы несколько монеток из множества, да в придачу обязательно бы покусился на драгоценности, выбрав из пары пригоршней что-нибудь мелкое, чего могут скоро и не хватиться…

Странные, однако, здесь побывали воры… Значит, им была превосходно известна настоящая ценность этих на первый взгляд никчемных вещей… Камергер со своей шайкой? Не в силах серьезно ей повредить, пустились на мелкие пакости? Или здесь что-то другое? Но что именно? И можно ли попытаться похищенное отыскать теми методами, что там, в глуши, исправно сработали бы?

Ольга незамедлительно приступила к делу. Встала, выпрямилась, сцепила пальцы особенным образом, вывернула ладони и, нацелив их на сундучок, сделала кругообразное движение руками, произнося про себя надлежащие слова.

Горькое разочарование. Если бы все удалось, на полу в виде затейливой полоски цветного тумана, напоминающей причудливую кружевную ленту, высветился бы след, позволяющий понять, в каком направлении исчезло похищенное, а также сделать кое-какие выводы о сущности и личности похитителя.

Но — не удалось. След предстал в виде узенькой полосочки, протянувшейся на пару вершков, а далее исчезал. То ли здесь побывал кто-то гораздо сильнее ее, то ли он умел то, чего она не умела…

Нельзя сказать, что все пропало, но и ничего веселого, конечно…