Колесо года (СИ)

Осень. Ржа

Когда мне было восемнадцать, я подрабатывал кондуктором в междугороднем автобусе. Дело нехитрое: ходишь по салону с сумкой на пузе, в которой звенят, перекатываясь, рубли, пробиваешь билеты и считаешь сдачу. Где-то раз в неделю приходится выпроваживать пьяного. Зато можно зубрить конспекты или читать книгу, если пассажиров мало.

Я работал на 206 маршруте: сорок пять минут от крохотного города-спутника до миллионника на реке, если без пробок. Наш ПАЗик был совсем старый, с прожженной окурками обивкой в салоне и дребезжащим нутром двигателя. В мою смену автобус часто глох без причины. У него был скверный характер, к тому же, кажется, я ему не нравился. Мне всегда становилось не по себе, когда он выплывал из тумана, моргая подслеповатыми фарами. С утробным скрежетом отворялись двери, я поднимался внутрь, накидывал на шею верёвочку с мотком билетов, и мы выходили на маршрут.

Впрочем, возможно, я не нравился не самому автобусу, а его водителю. У него было необычное имя — Генрих. Огромный, бородатый, с красным мясистым лицом, он никогда не здоровался вслух, а только кивал мне косматой головой.

Он много курил, выставив в открытое окно гигантскую лапищу, заросшую тёмными волосами. На приборной панели у него стояло множество иконок: там был даже Святой Христофор с пёсьей головой. С зеркала заднего вида свисали чётки. Генрих обожал меня пугать.

Он-то и рассказал мне про Ржу.

Стоял октябрьский вечер, туманный и непроглядно-тёмный. Мы только что завели наш пазик в автобусный парк. Я тихонько пересчитывал деньги, которые смог положить в карман в обход кассы. Генрих, как обычно, курил. Сизый дым поднимался в чернильное небо. Распихивая по куртке монеты и смятые купюры, я уронил мобильник. Нокиа, стукнувшись об асфальт, откатилась под колесо автобуса. Чертыхаясь, я хотел полезть за мобильником, но Генрих удержал меня за плечо.

— Всё, поздно уже. Под дно укатился. Забудь, — сказал он, попыхивая сигаретой.

Я посмотрел на него, как на идиота. Я явно видел, что нокиа лежит, целёхонькая, за передним колесом.

— Там Ржа сидит, — буднично сказал Генрих.

Он щелчком пальцев отправил окурок под дно ПАЗика. Огненная искра осветила на миг пространство между колёсами. Мне почудилось, что там действительно мелькнула тень, будто заметался всполошившийся зверь. Но, хуже того, я услышал звук. Тихий скрежет, будто кто-то перебирает ногтями по обшивке автобуса. У меня затряслась нижняя челюсть.

— И давно она там? — спросил я шёпотом.

— Да уж полгода как, — Генрих поскрёб щёку. — Когда у автобуса дно гнить стало, я сразу диспетчеру доложил: мол, Ржа скоро заведётся. Ну, не поверили.

Потом чёрная кровь из двигателя пошла. Я говорю: всё, каюк, Ржа здесь. А надо мной смеются. Механика вызывали, ну и что?

— Что?

— Сожрала.

Меня пробрало дрожью. Против воли я снова посмотрел под автобус. В темноте сверкнули и тут же исчезли два жёлтых глаза.

— Ну, бывай! — Генрих хлопнул меня по плечу. — Завтра увидимся!

И он вразвалочку пошёл к выходу из автобусного парка.

Больше мы никогда не говорили об этом. Я долго старался убедить себя, что Генрих всего лишь пугал меня шутки ради, и под автобусом в тот вечер пряталась кошка. А потом я не выдержал и уволился.

С тех пор прошло много лет. У меня хорошая должность и собственная машина. Я почти не езжу на общественном транспорте, а ржавые ПАЗики давно списали.

Но, если мне приходится ехать просёлком в город моего детства на дребезжащем автобусе, я всегда беру с собой наушники. Загружаю аудиокнигу. Врубаю музыку. Ставлю подкасты.

Всё, что угодно, только бы не услышать тихое «скррр… скррр…» из-под днища.

Ведьмино дитя

Повитуха Мэрайя жила на краю деревни, у топкого зелёного болотца, подёрнутого мелкой ряской. К ней знали дорогу все женщины от синеглазой трактирной служанки до толстой старостихи. Мэрайя знала наговоры, чтобы облегчить страдания роженицы, и снадобья, чтобы избавить девушку от нежелательного бремени. Её не любили. Старухи шипели в спину, торговки на базаре норовили обсчитать. Мэрайя посмеивалась и собирала осенние травы, сушила цветы, настаивала отвары: она знала, что женщины, проклинающие её, ещё постучат в низенькую лачугу.

В поле отцвёл вереск, на болоте меж кочек высыпали красные бусины клюквы. На сухой траве серебрился иней — к закату холодало, и казалось, что даже звёзды на небе мёрзнут и подрагивают. Мэрайя устало смежила веки. Ей не было и пятидесяти, но зрение подводило — от бедной покойницы-матушки ей достались слабые глаза.

— Выпей и приляг, — велела повитуха, с прищуром глядя на гостью. — К рассвету дитя заснёт во чреве и ты разрешишься от бремени до срока.

Девушка, похожая на перепуганного крольчонка, мелко закивала. Мэрайя укоризненно покачала головой, сложив на груди полные руки.

— Да смотри, до новой луны не ложись в постель с мужчиной.

Гостья вспыхнула, пряча взгляд. Под скромным платьем она много недель скрывала небольшой округлый животик, а когда он стал заметен под расшитыми юбками, пошла к хижине у болота. За укоризной повитуха прятала светлую зависть к молоденькой красивой гуляке: когда-то и Мэрайя, распустив косы, нагишом купалась в реке, а деревенские забияки, краснея и пылая, из камышей смотрели на её гибкое сильное тело.

Спрятав за пазуху целебное средство, гостья поспешила домой. Повитуха постояла на пороге, вслушиваясь в журчание реки и принюхиваясь к пряному воздуху. В тёплой сумрачной лачуге она присела у окна, плечом касаясь жаркого бока печки. Мэрайя зажгла свечу. Женщину клонило в сон, усталость приятной тяжестью отзывалась в руках и ногах. Весь день повитуха провела за делами, она с юности любила жить телом: усердно трудиться, сытно есть и страстно любить. А теперь в густых косах седина, руки огрубели, морщины изрыли красивое лицо. Безусые пареньки видят в ней уродливую ведьму, а ведь их отцы целовали ей ножки и в кровь дрались, чтобы только получить благосклонную улыбку.

Запах сухой лаванды, пучки которой висели над печкой, дурманил повитуху. Она засыпала, и сквозь сон ей чудилось, что скрипят половицы и чёрная тень застилает порог. Она всё ближе и ближе, и вот уже закрывает тёсаный стол и кувшин с молоком, вот пропадает лавка и сползшее на пол стёганое одеяло. Трепещут всклокоченные волосы, тень тянет к Мэрайе руку.

«Смерть», — прошептала бедная старуха, и на подслеповатые глаза навернулись слёзы.

Она не успела побыть молодой, не напилась вина, не накупалась в прозрачной реке жизни. И тот, зеленоглазый, красивый, вновь предстал перед её взором.

Она любила его? Не важно. Зеленоглазого унесла война, и Мэрайя отгоревала, отревела своё тридцать лет назад. Но зачем она прогнала его в последний вечер? Зачем не приласкала? Темноволосая красавица думала, что ещё поживет и найдет счастье, но умирающая старуха знала, что в её судьбе был только зеленоглазый — навсегда юный, навсегда мёртвый. Она и сейчас, стоя на пороге двух миров, видела эту зелень — изумруд, летний бор, глаза дикого степного кота…

Всполохнувшись, Мэрайя очнулась — такая неловкая, больная и старая, будто все года камнями обрушиться на жилистые плечи. Повитуха всхрапнула, как кобылица в дрёме, да так и вцепилась в лавку, чтобы не упасть. Перед ней, отражая тревожное пламя свечи, были те же, что и во сне, зелёные глаза — дикий зверь, драгоценный камень, сочная листва…

Нет, мёртвый красавец не вышел из-под земли, чтобы проводить на тот свет любимую. Перед Мэрайей стояла девушка — её-то глаза повитуха и видела сквозь сон. Скверно, она-то думала, что закрыла дверь на щеколду.

Преодолев оторопь, старая повитуха опытным взглядом осмотрела непрошенную гостью. Конечно, брюхата. Но не крестьянка: на животе собрались складки зеленого парчового платья, мраморно-белые руки не знали тяжёлой работы. По плечам разметались медные кудри, тонкие яркие губы растянула шалая улыбка — девушка походила на безумную.

— Кто ты? Зачем пришла? — хрипло со сна спросила Мэрайя. Ей страшно было смотреть в чуть-чуть косящие зелёные глаза.

— Беременна я, матушка, а родить не могу. Умираю.

— Ну, приляг, приляг. Первый раз всегда трудно. Полегчает.

Девушка бочком легла на скамью, обнимая живот. Вздыхая и охая, повитуха пошла было за горячей водой, но тут роженица дико закричала, выгибаясь дугой, и её веснушчатое лицо скорчилось в муке. Казалось, у неё треснет и сломается хребет.

— Тише, милая, — привычно зашептала Мэрайя, грубой коричневой рукой отводя рыжие кудри со лба девушки. — Давай-ка помолимся Двуликому.

Она начала было молитву, но роженица, извернувшись, как раненая кошка, зубами впилась в ласковую ладонь повитухи.

— Не смей! — взвизгнула она. — Не смей молиться!

— Не буду, лапушка. Потерпи, я дам тебе отвар, чтобы ребёночек поторопился.

Повитуха пошла в кладовую, дрожа от страха. Каждая жилочка в ней тряслась, а бедное сердце колотилось и ныло. Ища на полках нужное снадобье, Мэрайя уронила букет сухой лаванды и едва не разбила бутылку с настойкой болотных грибов.

Известно, кто не может вынести имя Двуликого! Несчастная повитуха слышала от матери, что оборотницы, ведьмы и другая нечисть приходят к человеческим женщинам, когда не могут разрешиться от бремени. Придется теперь услужить рыжей колдунье, а то она, чего доброго, убьёт всех младенцев в деревне или испортит гнилью запасы зерна.

— Аааах, — раздало по лачуге протяжно и жалобно.

Мэрайя села на скамью, положив голову ведьмы себе на колени, и напоила отваром, который готовили только в этих землях. Влажный белый лоб доверчиво ткнулся в морщинистую руку. Повитуху пронзила острая жалость к роженице: ведьма страдала совсем как человеческая женщина, а то и хуже — говорят, нечистое чёрное сердце не даёт ребёнку родиться в срок, отравляя кроху ещё в утробе. Утешая несчастную, Мэрайя тихонько запела колыбельную.

Ведьма страдала всю ночь. Жалея непутёвую дочку, вместе с ней плакала природа: выл ветер, шумно плескалась река, капли дождя и мелкий град бились в ставни, как будто во дворе стоял озорной мальчишка и горстями кидал горох в окно. Едва Мэрайя отходила от лавки, ей чудились странные видения. Краем глаза она замечала, что у печки мечется в бреду не рыжая женщина, а больная лисица. Слёзы текут не по белому изможденному лицу, а по вытянутой морде, не тонкие пальцы сжимаются в кулак, а звериные когти скребут бок печки.

Мэрайя провела ночь в суеверном страхе. Однажды она хотела тайком помолиться, но не решилась нарушить запрет ведьмы.

«От человека понесла, — думала повитуха, участливо и пугливо следя за роженицей. — Нечисть от нечисти не родит».

С рассветом ведьма разрешаться от бремени.

Мэрайя купала в тазу сморщенного красного младенца с чуть-чуть косящими зелёными глазами. Мальчик кричал. Повитуха тоже тихонько причитала от страха и от того, что так положено, когда умирает роженица. Рыдал за окном ветер.

Возле исцарапанной потухшей печи, на лавке, лежала окоченевшая лисица.

Башня — аркан разрушения

Рассказ занял 1 место на Турнире Литературного Альманаха

Я ведь, на самом деле, не плохой человек. Во всём виноват злой рок, башенка и дядя. Ничего не случилось бы, если бы он подарил мне пластиковый грузовик, как я просил, а не этот трижды проклятый набор кубиков.

Мне тогда было лет пять. Я, как всякий мальчишка, любил игрушечные автомобили, динозавров и вкладыши из жвачек. У меня уже были две красных пожарных машины, скорая, у которой мигали на крыше лампочки, и заводной тираннозавр с батарейками в пузике. Незадолго до дня рождения я присмотрел в «Детском мире» роскошный грузовик с откидным кузовом. Своим крохотным умишком я понимал, что просто так мне его не купят, плачь-не плачь, а вот на праздник может и повезти.

Желанный подарок завладел всеми моими мыслями. Я даже видел его во снах. Если бы в тот момент ко мне пришёл дьявол и предложил обменять душу на тот грузовик, я бы согласился немедленно. Но князя тьмы не интересуют пятилетние дети.

На день рождения мама испекла домашний торт, а папа вручил мне резинового зелёного диплодока. От него приятно пахло чем-то химическим, длиннющая шея сгибалась под самыми немыслимыми углами. Новый динозавр — это было неплохо, но не так хорошо, как грузовик. Оставалась надежда на дядю.

Именно дядя всегда привозил для меня лучшие подарки. Он умел показывать фокусы с картами и исчезающей монеткой, а его сумка вечно была набита потрясающими безделушками: цветными камешками необычной формы, свистульками, бусинами и стеклянными шарами, внутри которых начинается снег, если их потрясти. К пяти годам я совершенно уверился, что он волшебник, который умеет вызывать дождь и гадать на кофейной гуще. Когда дядя открыл свою потрясающую сумку и извлёк на свет всего лишь несколько цветных кубиков, я почувствовал разочарование, кислое, как постоявшее на солнце молоко.

— Я хотел грузовик! — сказал я в сердцах.

— Не куксись, — дядя засмеялся. — Мой подарок гораздо лучше, чем какой-то там грузовик.

Он поставил пять кубиков один на другой. Выглядело не впечатляюще.

— Это волшебная башенка. Она будет приносить тебе удачу. Только смотри: разрушать её нельзя. Примета плохая.

— Почему?

Дядя достал из сумки колоду карт, но не таких, которыми можно играть, а гадальных, с картинками. И масти там были свои: вместо червей и пик — мечи и кубки. Я любил разглядывать изображения на лицевой стороне, когда дядя, освободив большой стол, раскладывал карты на чёрном сукне, жёг свечи и шевелил губами, пока думал о чём-то. Сейчас он достал из колоды картинку с горящим донжоном средневековой крепости.

— Это Башня, — пояснил дядюшка. — Она приносит разрушение. Но не тебе. Тебе отныне будет всегда везти. Только не переставляй кубики местами, не убирай и не добавляй лишние.

Он залихватски подмигнул. Я, конечно, не поверил в рассказ про волшебную башенку ни на грош.

Я всё-таки получил желанный грузовик, когда на следующий день бабушка вывела меня на прогулку. Бабуля, стоя в тени под грибком, чесала языком с другими степенными старухами, а я строил кулички. Тут я увидел свою мечту в пухлых лапках другого ребёнка. Толстенький мальчик в матросском костюме возил песок в кузове того самого грузовика. От зависти и досады у меня навернулись слёзы на глазах.

Тут «матросик» решил срезать путь до лазалок и резко сменил курс. В этот самый миг ребята постарше разгоняли тяжёлые советские качели с металлическим каркасом, чтобы сделать «солнышко». Остановить инерцию было уже невозможно, девчонки испуганно запищали. Толстяк упал на живот и заревел, зажимая ладонью ссадину на лбу. Качели ещё несколько раз пронеслись над его головой, рискуя разбить череп, и остановились. Откуда-то сразу прибежала тётка в шляпе, схватила ревущего «матросика» и унесла в дом.

Грузовик так и остался стоять у бортика песочницы.

Воровато оглянувшись, я привязал к нему верёвочку и просто потянул за собой, когда бабушка позвала меня обедать. Лицо я при этом сделал самое невинное: ангелочки с фресок Рафаэля по сравнению со мной казались бы сосредоточением порока. Бабуля долго смотрела на чужую дорогую игрушку, которую просто не могла помнить среди моих вещей. Пожевав ярко напомаженными губами, она, наконец, сказала:

— Ну, ладно. Его тут всё равно стащили бы.

Я улыбнулся ей самой светлой и трогательной из улыбок, которую только может подарить любящий внук, и мы отправились в киоск за шоколадным мороженым.

Я тогда был слишком мал и не связал удачу с волшебными кубиками. Но с тех пор мне стало везти в любых моих маленьких делах. Я случайно находил на дороге пятирублёвые монеты, не попадался на шалостях и легко выигрывал вкладыши с динозаврами у товарищей по песочнице.

Моя удача закочилась мгновенно, и я сам был тому виной. Однажды мама укладывала меня в кровать и велела перед сном собрать игрушки. Наверное, у неё был дурной день на работе: обычно она не заставляла меня наводить порядок в комнате, а тут даже прикрикнула. Я, не привыкший к такому обращению, в ответ закатил скандал. Вместо того, чтобы собирать игрушки в корзину, я стал нарочно бросать их на пол, и первыми полетели дядины кубики.

Пока я в приступе детской ярости разносил комнату, мама села на кровать, закрыла лицо руками и вдруг заплакала. Той ночью я впервые услышал, как родители на кухне ссорятся. Я лежал без сна, вперив взгляд в ковёр на стене, беззвучно шевелил губами и водил пальцем по завитушкам. Отец кричал, мама снова плакала. «Я всё знаю! Кто она⁈ Просто скажи, кто она, мне надо знать!» Звон посуды. Хлопок входной двери.

Когда я, наконец, смог забыться беспокойной дрёмой, то увидел странный кошмар, каждую деталь которого помню до сих пор. Это была Башня. Средневековый замок, охваченный пламенем, кровавое закатное небо, горькие птичьи крики. В одном из верхних помещений располагалась голубятня: птицы рвутся наружу сквозь решётку, ломая крылья. Ветер треплет изорванное знамя.

Между зубцов на башне виден рыцарь с чёрным от горя лицом и безумными глазами. Он поднимается на стену, раскидывает руки и падает вниз, в пасть пламени. Огонь обнимает человека раньше, чем он успеет разбиться о камни двора, словно гигантский зверь ловит птичку языком. Слышен гром, молния клинком разрезает небо. Башня рушится.

Я проснулся, полный мистического, почти религиозного ужаса: то же самое, наверное, чувствовали пророки, когда Бог посылал им видения. В изломанной фигурке незнакомого рыцаря я видел себя самого. Первым делом, даже не умываясь, я достал кубики (за одним из них пришлось лезть под диван) и восстановил игрушечную башенку.

Это не помогло. Лавина уже сошла со скалы, мой сон был всего лишь её отдаленным рокотом. Родители продолжали скандалить, пока однажды ночью отец не собрал чемоданы. Когда он гремел в ванной, складывая в сумку бритвенные станки, я делал вид, что сплю и ничего не слышу. Я думал, он, как обычно, уйдёт проветриться на ночь и вернётся наутро, поэтому не вышел попрощаться. Я даже не открыл глаза, когда папа заглянул в мою комнату. О, как я потом сожалел об этом! Как часто представлял, что подбегаю к нему, обнимаю и целую в небритую щёку.

Но отец не вернулся с рассветом. Он ушёл навсегда. Ещё несколько раз он навещал меня и привозил подарки, а потом мы с мамой переехали к бабушке, потому что квартплата оказалась слишком высока. Теперь мы с папой только созванивались по телефону несколько раз в неделю. Мне пришлось пойти в другой детский сад, гораздо хуже, чем прошлый, и какое-то время спать на раскладном кресле. По утрам я уныло ковырял ложкой глазунью, пока бабуля, которая теперь вместо отца отводила меня в группу, курила и красила губы. Я думал о кубиках и дурном сне. Моя Башня рушилась.

Понемногу жизнь наладилась. Школа в районе, где мы теперь жили, оказалась даже лучше, чем та, в которую я должен был пойти изначально. Со временем я смог убедить себя, что развод родителей был неизбежен, и башенка из кубиков здесь ни при чём. Очевидно, отец давно уже завёл любовницу, а мама в тот вечер была сердита, потому что обо всём узнала.

Порой я совсем не верил в мистику. А бывали дни, когда в голове зудел вопрос: могла ли мама сдержаться и не закатить папе скандал, если бы я в тот вечер вовремя убрал игрушки? Так или иначе, я стал относиться к дядиному подарку с осторожностью, граничащей с благоговением. Я даже не дышал на кубики лишний раз. Когда пришла пора переездов и мы с мамой меняли одну за другой съемные квартиры и комнаты в коммуналках, я бережно перевозил башенку в руках, не нарушая её хрупкого равновесия.

И мне снова стало везти! Дети в каждом дворе принимали меня в свой круг и делали заводилой. Учителя любили меня и ставили оценки чуть выше, чем я заслуживал. Если я бывал не готов к контрольной по алгебре, я шёл в школу спокойный, потому что знал: наш пожилой математик обязательно приболеет. Или на третьем уроке объявят пожарную тревогу. Или меня срочно попросят участвовать в городской эстафете и снимут с занятий на весь день. Я так привык к мелкой бытовой удаче, что уже не представлял, как другие обходятся без неё.

К пятнадцати годам мне надоела череда неприятных дядек, которых я должен был называть то «папой», то по имени-отчеству, и я перебрался жить к отцу. Он давно устроил свою жизнь. Мачеха, пугливая и неприлично-юная, не смела делать мне замечаний и только краснела до ушей, если я грубо выражался в её присутствии. Карапуз с широким ртом, который поднимался на нетвёрдые ножки, когда я подходил к манежу, мне даже нравился, хотя я не мог воспринимать его братом.

В отцовском доме мне жилось вольготно и славно. Ночами я убегал кататься на мопедах или с друзьями на дискотеку, а утром получал пятёрки в классе. Я выступал за баскетбольную сборную школы, привозил медали и собирался поступать в спортивное училище. Всё складывалось как нельзя лучше. Ровесники или любили меня, или завидовали, но и те, и другие раболепствовали предо мной и гордились, если я позволял сесть рядом в столовой или решить за меня домашнее задание. Взрослые отмечали, что при средних способностях удачи мне Бог отсыпал за троих. Я же знал, что дело не в Боге.

Накануне городских соревнований я вернулся домой пораньше, чтобы выспаться. Я сразу заметил, что в комнате что-то не так. Моя башенка стояла на непривычном месте, верхний кубик лежал рядом. Видимо, мачеха зашла, чтобы протереть пыль, и передвинула мои вещи.

— Кто тебя просил лезть в мою комнату⁈ — заорал я с порога. — Кто тебя просил лезть в мою жизнь⁈

Бедняжка сразу смешалась и стала извиняться, сама не понимая, за что. Карапуз у неё на руках заревел, скривив красное личико. Я хлопнул дверью и заперся в комнате. Мачеха так смутилась, что даже не стала ничего говорить отцу: в конце концов, он на неё тоже частенько орал.

Я вернул кубик на место, надеясь, что всё обойдётся. Это ведь не я трогал башенку, да и починил её сразу же. Разве будет справедливо, если удача от меня отвернётся?

Тщетно. Ночью мне снова приснилась Башня. Теперь это был небоскрёб из стекла и бетона. Квадраты выбитых окон темнеют, как выколотые глаза. Нижние этажи окутаны дымом. Сквозь его тёмную пелену где-то далеко на земле моргают мигалки машин экстренных служб, но, я знаю, людям внутри это уже не поможет. От воя сирен закладывает уши. Я вижу, как змеится по стене трещина. Взрыв. Многоэтажка складывается, словно карточный домик, погребая меня под осколками.

Я боялся, что теперь провалю городские соревнования, но матч прошёл отлично. Я сломал ногу позже, выходя из раздевалки, когда поскользнулся на мокром полу. Боль была столь сильна, что я едва не потерял сознание.

— Не переживай, Пашка, через месяц уже снова играть будешь, — утешал меня тренер. — Даже лучше прежнего! Всё обойдётся.

Ещё до того, как мне сделали рентгеновский снимок, я знал, что ничего не обойдётся.

Перелом оказался со смещением. Я провёл в гипсе два месяца, о спортивной школе пришлось забыть. Играть, как прежде, я не смогу уже никогда. А больная нога до сих пор напоминает о себе ломотой в пасмурные дни.

С тех пор башенка всегда украшает мой письменный стол. Пять кубиков один на другом: жёлтый, красный, синий, белый и зелёный. Моя крепость, мой талисман, приносящий удачу. Горничная, которая приходит убираться к нам трижды в неделю, знала, что не должна трогать предметы на моем столе. Никогда. Без исключений. Даже если ноутбук плавает в луже кофе, даже если потоп и пожар. Я плачу достаточно, чтобы люди, работающие на меня, уважали мои маленькие безобидные прихоти.

У меня нет и не будет домашних питомцев, потому что уследить за ними слишком сложно, а я не готов строить жизнь заново каждый раз, когда гиперактивная кошка устроит догонялки с собственной тенью на моём столе. Возможно, у меня никогда не появятся дети: четырёхлетке не объяснишь, почему нельзя брать папины кубики. Когда к нам приходят гости, я запираю дверь кабинета на ключ, но всё равно не чувствую себя в безопасности. Мой успех неустойчив, как построенная ребёнком башня.

Я ни с кем никогда не говорил об этом, хотя дядя не запрещал мне напрямую. Просто чувствую: о чудесах нельзя болтать с посторонними. Держи открывшееся тебе волшебство в секрете, храни за пазухой, изредка доставай, чтобы взглянуть, но не пытайся понять. Не то выветрится. Так что тайну моей удачи не знает даже Анфиса.

С Анфисой всё вышло случайно и глупо. Девочка-официантка с невозможно-длинными ногами, которая обслуживала наш столик во время важной сделки. Мой деловой партнер увидел эти ножки, тонкие и стройные, как у горной серны, пошло причмокнул губами и засвистел ей вслед. А я посмотрел в глаза — дикие, испуганные и злые глаза маленькой официантки! — и сразу влюбился. В Анфисе было что-то неправильное, угловатое, изломанное: этот изгиб бровей, похожий на чаячье крыло, острые колени, хрупкие ключицы. Хотелось обнять её и защитить от всего мира. А то ведь сомнут, испортят, станут обтёсывать под себя.

Я мог бы подарить Анфисе новую жизнь. Снять квартиру, оплатить учёбу в институте, с которой ей пришлось уйти, когда заболел отец. Мог пару раз прислать розы и провести ночь в отеле, ничего не обещающую и ни к чему не обязывающую. Мог, в конце концов, просто оставить отличные чаевые за красивые глаза! Вместо этого я, как дурак, женился. А через полгода понял, что чувство, которое я принял за любовь, оказалось всего лишь жалостью. Тем не менее, у нас был крепкий брак и неплохие четыре года вместе.

Когда я пришёл из ресторана и увидел, что Анфиса сидит на кухне в темноте и плачет, я сразу же вспомнил свою мать. Вот чёрт. Где я просчитался? Я ведь, кажется, стирал все смс-ки, а подозрительные контакты в телефоне переименовал в «Вася-ремонт» и «Коля-баня».

— Кто она? — спросила Анфиса, глотая всхлипы. Её лицо некрасиво исказилось и будто скомкалось, как у старушки. Мне стало противно.

— Что случилось, девочка моя? Кто тебя обидел?

Я надел на себя лучшую из улыбок и подобрал правильный голос. Так может звучать только любящий супруг, который искренне заботится о жене. Я даже обнял Анфису, хотя от прикосновения её зарёванного лица с попылывшей тушью к льняной рубашке меня пробрала дрожь брезгливости.

— Тебя видели. Вас обоих видели. Ты был в ресторане не с рекламщиками из Китая, — тихо сказала жена. От долгих слёз её голос стал хриплым.

— Ты про Светлану? Это мой деловой партнёр, глупенькая, — сказал я мягко. — Эй! Я знаю, что ты боишься меня потерять, но это ещё не повод ревновать к каждому столбу.

В другой ситуации сочетание ласковых слов и бархатного тона могло сработать, но не сегодня. Анфиса как-то особенно горько взвыла, словно я сделал ей больно, и ударила меня маленьким слабым кулаком в грудь. Паршиво. Значит, незримый шпион донёс ей не только о походе в ресторан, но и о поцелуях тоже.

Видимо, моя жена уже знает, на чьей коленке лежала моя рука во время ужина. Может, ей даже предоставили фото.

— Не смей мне врать! — зашипела Анфиса. — Будь честен со мной хоть раз!

Она хлестнула меня ладонью по щеке и уже замахнулась для новой оплеухи, но я перехватил её руку. Всё, этот спектакль мне надоел! Роль хорошего муженька — тоже. Я отстранился, рывком ослабил галстук и сказал совсем другим голосом:

— Не доводи меня, Фиса. Я устал. Поговорим, когда успокоишься.

Я уже знал, что нужно делать, чтобы утихомирить её гнев. У нас и раньше случались подобные размолвки. Жене требовалось время, чтобы остыть, но я не собирался дальше смотреть на истерику, поэтому ушёл в кабинет, открыл мини-бар и плеснул себе виски на два пальца. В голове стучала кровь. С кухни доносились бессильные крики и звон посуды: видимо, Анфиса в ярости принялась за тарелки.

Пусть выпустит пар. Всё равно ведь не уйдёт. Куда ей податься? Утром умоет заплаканную физиономию, а я в качестве компенсации за моральный ущерб подарю золотую цепочку, не дожидаясь Нового года.

Я надел наушники, включил классическую музыку и сел в кресло, расслабленно закинув ногу за ногу. Башенка стояла передо мной на столе, притягивая взгляд. В последнее время конструкция стала казаться мне шаткой. Со дня на день я должен был заключить договор, который принесёт фирме баснословные деньги, поэтому нервно спал. Мне казалось, я слышу тихий стук, с которым падают на пол кубики. Тогда я подскакивал с постели, заходил в кабинет и долго не решался зажечь люстру. Но башенка каждый раз оказывалась на месте. Я стал задумываться, не начать ли принимать успокоительные.

В какой-то момент звон посуды стих. Анфиса поднялась в кабинет и застыла в дверях, вперив в меня больной, измученный взгляд заплаканных глаз. Её искусанные губы безвольно шевелились. Сейчас она не казалось мне ни красивой, ни трогательной. Я чувствовал брезгливость, как при виде сбитого на дороге зверька.

Жена что-то сказала, но я не разобрал слов из-за рёва музыки: как раз начиналась барабанная партия. Тогда Анфиса подошла ко мне, выдернула наушник и внятно сказала:

— Какое же ты чудовище.

— Чего же тогда живёшь со мной?

Губы жены задрожали. Она вдруг схватила со стола рамку с нашей свадебной фотографией и запустила в стену. Осколки брызнули во все стороны. Фиса всегда любила картинные жесты, а я только раздраженно подумал, что ковёр придётся пылесосить от мелкой стеклянной пыли.

— Какая я дура! — Анфиса схватила тяжёлое пресс-папье и запустила им по часам на стене, но промазала.

А вот это мне уже не понравилось. Обычно жена помнила правило: мой стол неприкосновенен.

— Прекращай! — рявкнул я, поднимаясь с кресла.

Было поздно. Анфиса как раз схватила верхний кубик, одним неловким движением нарушив равновесие всей конструкции, и швырнула его следом за пресс-папье. Заметив моё выражение лица, она захохотала. Клянусь, захохотала! Ей понравился мой ужас. Тогда она смахнула остатки башни на пол, не сводя с меня безумного взгляда.

— Что ты наделала⁈

Я схватил Анфису за плечи и оттолкнул. Всего лишь оттолкнул. В ярости она могла быть опасна, и потом, она только что разрушила мою жизнь, даже не задумавшись. Имел же я право на злость?

Наверное, я не рассчитал силы. В этом я могу быть виноват, признаю, но только в этом! Жена упала, ударившись виском об угол стола, как-то коротко по-чаячьи вскрикнула и замолчала.

— А ну вставай! — заорал я.

Анфиса не встала. Она лежала на спине, странно запрокинув голову и выбросив правую руку, точно тянулась ко мне. Я видел по-лебединому изогнувшееся белое горло с синей жилкой, широко распахнутые глаза, ранку над бровью, но всё это казалось мне отдельными кадрами из полицейской съемки. Из разрозненных деталей никак не собиралась моя жена, моя Анфиса, моя девочка с фигурой модели и взглядом дикого зверька.

Я склонился к безвольному телу и положил руку на тёплое горло. Фиса не дышала.

Дядя всё исправит.

Я не помню, в какой момент эта мысль пришла мне в голову, но случилось это не сразу. Сначала я налил себе бокал виски и выпил залпом. В груди стало горячо. Анфиса, безнадёжно мёртвая, лежала на полу у моих ног. Вокруг в беспорядке валялись разноцветные кубики. Какое-то время я слепо смотрел, как бежит по циферблату настенных часов секундная стрелка, отделяя нормальное «недавно» от безумного «сейчас».

И тут меня осенило. Дядя! Мой любимый родственник, ангел-хранитель, подаривший мне когда-то волшебные кубики и запас удачи. Он всё исправит. Соберёт башню заново, оживит Анфису, починит мою жизнь. Нужно только поторопиться, пока часы не пробили двенадцать. Так всегда бывает в сказках: если развеять злые чары до полуночи, мир вернётся на круги своя. Наверняка всё ещё обратимо!

Трясущимися руками я достал телефон и набрал дяде. Из трубки послышались гудки. Ничего, ничего… Он ретроман и не любит навороченную технику, он может просто не услышать звонок. Я набирал снова и снова, а секундная стрелка, острая, как наконечник копья, нарезала один круг за другим. До полуночи оставалось два с половиной часа.

После шестого пропущенного звонка я убрал телефон и стал торопливо одеваться. Я знал, где живёт дядя: до его дома было меньше часа езды. Подобрав кубики с пола, я попытался починить башню, но не смог. Я забыл, в какой последовательности идут цвета, хотя видел их каждый день. Что за чертовщина? Тогда я решил взять кубики с собой и распихал их по карманам. Они показались мне тяжелыми, будто камни.

С сомнением я посмотрел на неподвижное тело Анфисы. Оставить её здесь я не посмел. Что, если дяде потребуется видеть её или держать за руку для ритуала?

Я принёс из прихожей сапоги на тонком каблучке и натянул их на бессильные ноги жены. Это было не проще, чем обуть бесформенный кусок мороженого мяса. Я закутал Анфису в куртку, натянул ей на голову капюшон и взял на руки, как спящую.

— Ой, девушке плохо? — закудахтала вахтерша, когда я вынес жену из лифта. — Вам помощь не нужна?

— Всё в порядке, — я выдавил из себя улыбку, больше похожую на оскал. — Она просто перепила.

Холодный подбородок Анфисы утыкался мне в плечо. Когда я спускался по ступенькам, её зубы тихонько постукивали друг о друга. Клац-клац-клац. От непривычной для меня нагрузки заныла нога, так неудачно сломанная когда-то.

Я вынес тело жены на улицу, посадил в машину на пассажирское сидение и пристегнул ремень безопасности. Так будет проще, чем упаковывать труп в багажник, рискуя попасться на глаза внимательным соседским бабушкам. В сумраке казалось, что Анфиса просто спит. Я сел за руль.

Погода была дрянная — беспросветный, чёрный ноябрь. Третий день шёл снег, дороги завалило. Я гнал, как сумасшедший, как если бы от этого зависела моя жизнь. Впрочем, она и зависела. Завидев впереди пробку, я свернул и поехал другим путём. Белые хлопья летели в лобовое стекло, дворники не успевали сметать их. Я мчался по ночному городу почти вслепую и понимал, где находятся другие автомобили, только по свету фар, гудению вслед и отборной брани. В зеркале заднего вида отражалось бледное лицо Анфисы с заострившимися чертами. Из-за игры света и тени мне казалось, что жена пристально на меня смотрит.

Я спешил. Мне страстно хотелось одного: всё исправить, отменить уже совершенное. Но, кажется, сам мир в тот вечер оказался против меня. Одну дорогу перекрыли из-за аварии. На второй шли ремонтные работы. Хвост пробки на третьей тянулся через весь город. Я петлял какими-то закоулками, даже не глядя на стрелку спидометра, когда меня остановили на посту ДПС.

Мне отчего-то взбрело в голову, что про моё преступление знает уже весь мир, а значит, бежать бесполезно. Я покорно свернул на обочину, положил руки на руль и стал ждать ареста.

На самом деле, меня остановили за превышение скорости.

Молоденький гаишник костяшками пальцев постучал в окно. Я опустил стекло.

— Докуметики предъявите, — развязно начал парнишка и осёкся на полуслове.

На заднем сидении он заметил Анфису.

Усы пожилого следака были жёлтыми от сигарет, а глаза — равнодушными, будто он не человек, а какое-нибудь земноводное. На столе стояла чашка холодного недопитого кофе и фотография семьи. Под потолком с жужжанием вилась и стучала в абажур лампы муха.

— Я ведь, на самом деле, не плохой человек, — прокашлявшись, начал я свой рассказ. — Во всём виноват злой рок, башенка и дядя…