Колесо года (СИ)

Весна. Сто тысяч братиков

Рассказ занял 1 место на конкурсе «Грани фантастики»

Мои родители — лучшие в мире! Папочка — настоящая рок-звезда, у него даже есть трейлер, в котором живёт группа, когда они гастролируют по стране. Внутри надувные матрасы, груды костюмов и вечные клубы сигаретного дыма, которые, кажется, не выветриваются никогда, даже если опустить все стёкла и распахнуть двери. Вместе с папой вынуждена путешествовать и Джуди, старушка-спаниель. Уши у неё такие же длинные, как один из сценических париков, и нам приходится подвязывать их резинкой, чтобы не лезли в миску, когда Джуди ест.

А мамочка — гений своего поколения, будущий лауреат Нобелевской премии. Так говорит древний седой профессор, похожий на китайского мастера боевых искусств из крутых фильмов. Они вместе работают в лаборатории. Остальные там сплошь старики, но мамочку выбрали для участия в этом проекте, несмотря на то, что она вдвое моложе коллег. Её мозг работает, как счётная машинка. Когда мы скучаем в пробке, она перемножает в уме трёхзначные числа. Просто так, веселья ради! Не могу представить, чтобы я занималась математикой для развлечения. А если мы вместе смотрим телевикторину, мамочка знает ответы на все вопросы и кричит их раньше, чем ведущий дочитает вопрос, поэтому бабуля ненавидит глядеть с нами «Колесо фортуны».

Только одно меня огорчает. У Фиби из художественного кружка есть младший брат, у моей лучшей подруги Кристины тоже недавно появились сразу двое. Теперь она всюду хвастается: близнецы то, близнецы сё. Вот они научились ползать, вот уже встают в манеже, держась за бортик. Я тоже хочу младшего братика, но родители говорят, что это невозможно. Думаю, это как-то связано с тем, что мамочка и папочка не живут вместе и никогда не были женаты. Зато они лучшие в мире друзья! «Одна случайность не должна портить дружбу», — так они говорят, хотя я ещё не совсем понимаю, что это значит.

— Мне тоже хочется братика. Или хотя бы сестру, — вслух пожаловалась я. — У всех моих знакомых есть кто-нибудь младший.

— Зато есть ли у твоих подруг отец — настоящая рок-звезда? — спросил папа, поднимая бровь. — Катались ли они в гастрольном трейлере, из окна которого, между прочим, однажды блевал сам Стив Перри?

— Нет! — сказала я и засмеялась.

Папа остановил трейлер в закутке между баром и кирпичным забором, поставил меня на землю и убедился, что я не забыла свой розовый рюкзак с «Хэллоу Китти», в котором вожу цветные карандаши, коробки ананасового сока и зубную пасту на случай, если умываться придётся не дома. Сегодня истекали дни, которые я провожу с папочкой, и начинались дни мамочки.

В караоке-баре вечером было шумно и людно. Низкие лампы, похожие на перевёрнутые металлические тарелки, на которых играет барабанщик, горели жёлтым. Из музыкального автомата звучал Джонни Кэш. Я привычно подошла к барной стойке, вскарабкалась на крутящийся стул и попросила колу. Я здесь уже бывала. Когда меня не с кем оставить, как сегодня, родители берут меня с собой, и, если честно, это случается часто. Я люблю такие дни! Можно орать в караоке, танцевать, таскать вкусное со стола, а потом спать на куртках, постеленных поверх сдвинутых стульев, пока хозяин часа в четыре не скажет, что закрывается.

Знакомый бармен, улыбнувшись, поставил передо мной высокий бокал с колой. В ней плавали кубики льда и маленький розовый зонтик, как в настоящем коктейле. Я взяла холодный бокал обеими руками, чтобы не разлить, и вернулась к папочке. Он уже встретился со студенческими друзьями и занял места на красных угловых диванчиках. Кристина сидела между родителями и целыми горстями запихивала в рот солёное печенье в форме рыбок, банку с которым официант поставил на стол.

Потом подошла мамочка: на ней была крутая кожаная куртка, юбка и высокие ковбойские сапожки. Ей это ужасно шло! Все ахнули, когда она, пританцовывая, подошла к столику, поцеловала меня в щёку и села рядом.

И было весело! Папочка несколько раз выходил спеть в караоке, мамочка много танцевала, щёлкая каблуками сапог. Взрослые вспоминали студенческие годы и то и дело над чем-то хохотали. Мы с Кристиной тоже выскакивали на сцену, хватали микрофон и орали в два голоса, а потом дёргались на танцполе, как сумасшедшие. В какой-то момент она снова начала задаваться и хвастаться близнецами, но я сказала:

— А у меня сто тысяч братиков будет, если захочу!

Родители Кристины ушли рано, потому что двойняшек, которые остались дома с няней, следовало кормить по часам, и дочку тоже забрали. Тут уж я совсем успокоилась. Может, у меня и нет братиков, зато я могу допоздна сидеть с родителями и их друзьями. Мы снова пели и танцевали, а когда бар закрылся, папочка позвал всех в трейлер. Он достал акустическую гитару и немного сыграл, а потом показал окошко, из которого тошнило Стива Перри, когда он на фестивале перепутал фургончики. Под утро я заснула на груде костюмов, обнимая Джуди и прижимаясь щекой к её невозможно-длинным собачьим ушам.

Сквозь дрёму я слышала, как родители тихонько поют на два голоса грустно-весёлую песеню, от которой у меня сжималось сердечко. Потом Джуди заскулила, мама засмеялась и сказала:

— От твоих стихов собаки воют.

И они замолчали.

Я проснулась рано утром от того, что случайно зарылась лицом в длинный парик, который носит папин барабанщик, и мне показалось, что это огромный мохнатый паук прыгнул мне на лицо, чтобы задушить. Вскрикнув, я вскочила.

Сквозь шторки на окнах трейлера пробивался свет. Студенческие друзья родителей вповалку спали на надувных матрасах на полу. Папы и Джуди не было: наверное, вышли погулять. Мама, глядя в треснувшее зеркало, расчёсывала длинные светлые волосы. Сегодня она не распустила их, как в баре, а завязала в высокий конский хвост на затылке, и одежда на ней была совсем другая: вместе славного ковбойского костюмчика — строгие брюки со стрелками и белая блузка.

— Я сейчас поеду на работу, Эви, — сказала мама, заметив, что я не сплю. — Увидимся вечером, ирисочка.

Она стала обуваться в балетки. Тут вернулся папа с Джуди а поводке.

— Эй, детка, ты никого не забыла? — весело спросил он и потряс в воздухе моим розовым рюкзаком.

— Грег, — мама пристального на его посмотрела, — сегодня ты берешь Эви.

— Но воскресенье — твой день.

— Я же месяц назад говорила, что у меня будет дополнительная смена.

Я зевнула, взяла пасту и пошла чистить зубы и плести косички. Пускай без меня ругаются. Они ссорились шёпотом, чтобы никого не разбудить.

— Аманда, я никак не могу… Мы сегодня уезжаем в тур. Что ребёнку делать в трейлере с обкуренными музыкантами?

— А на моей работе, значит, ей самое место?

— Ну, оставь Эви с кем-нибудь.

— С кем⁈ Сейчас шесть утра. Я даже няню найти не успею.

Когда я вернулась, умытая и с косичками, мамочка сердито собирала в розовый рюкзак мои вещи.

— Эви, хочешь денёк побыть у мамы на работе? — спросил папа с извиняющейся улыбкой. — Мы положили тебе альбом и карандаши. Можешь порисовать.

Мне не очень-то хотелось, но, чтобы папочка не расстраивался, а мамочка не злилась на него, я сказала:

— Конечно! Будет здорово.

Я не раз оставалась у мамы в лаборатории, когда она не успевала нанять няню или забывала, что сегодня её день, чтобы провести со мной время. Обычно мне давали несколько колбочек и разрешали переливать туда-сюда воду. Меня там уже все знали. Профессор, похожий на учителя единоборств, здоровался со мной за руку и шутил, что пора сшить белый халат мне по размеру.

Я обняла папочку на прощание и поцеловала Джуди в мокрый нос. Мама взяла в руки ковбойские сапожки, я накинула на плечи лямки рюкзака, и мы пошли к её машине.

Светало, небо было лиловым с прожилками облаков, как черничный пудинг со сливками. В круглосуточной кофейне мамочка купила себе эспрессо в бумажном стаканчике, пончиков для меня и творожный торт в подарок суровой женщине, которая проверяет пропуска у сотрудников научного института.

— Аманда, опять? — с упрёком сказала она, глядя на меня сверху вниз.

— Да Эви просто посидит в уголке, порисует. Она тихий ребёнок, никогда никому не мешает.

Я энергично закивала. А мама тем временем аккуратно пододвинула к суровой женщине торт.

— Творожный? — спросила, наконец, строгая дама.

— А то! — просияла улыбкой мамочка. — С голубикой!

И меня впустили.

Кто-то может подумать, что бывать у родителей на работе очень интересно, особенно, когда папа — рок-звезда, а мама — будущий лауреат Нобелевки, который работает над сверхсекретным проектом. Для меня это не так. За кулисами концертов шумно и душно, фанаты ведут себя, как придурки, и некоторые музыканты тоже. Какая-нибудь сумасшедшая женщина обязательно будет караулить нас у трейлера, чтобы сорвать с папочкиной куртки пуговицу или попросить расписаться на футболке. В лаборатории у мамочки противно пахнет антисептиком и гудят приборы. Уборщица ругается на меня и заставляет поджимать ноги, когда оттирает и без того сияющий пол.

Какое-то время я послушно сидела за столом и рисовала бабочек в альбоме. У меня есть для них особенных маркер: фиолетовый с блёстками. Иногда этим же маркером я крашу себя ногти на руках и ногах, как взрослая. Мама, в белом халате особенно стройная и красивая, работала за микроскопом, изучая какую-то зелёную дрянь из маленьких пробирочек. Тихо, но угрожающе, как осиное гнездо, жужжали опутанные проводами приборы. Иногда забегал древний профессор, ворчал, подкручивал усы, записывал в блокнот цифры, мигающие на экранах, и снова уносился куда-то.

— Сегодня? — спросила у него мамочка, отрываясь от микроскопа.

— Рано, — лаконично ответил профессор.

— А, по-моему, они вполне созрели.

Я съела два пончика с вишнёвым джемом и выпила свой апельсиновый сок. Стало скучно. Дождавшись, пока мама выйдёт на минуту из лаборатории, я достала из белого халата на вешалке электронный пропуск одного из сотрудников института и отправилась туда, где мне всегда было интересно.

Никто, как обычно, не останавливал меня в коридорах. Все знали, что я — Эви Блант, дочка доктора Аманды Блант, и я сижу в сверхсекретной лаборатории, потому что тут работает моя мама, а подготовительный класс общеобразовательной школы закрыт по воскресеньям. Если люди в белых халатах, камуфляжной форме или защитных костюмах спрашивали меня, куда я иду, я всегда говорила, что хочу в туалет.

Хорошо, что никого не было у лифтов. Я приложила пропуск к светящейся панели, ввела код доступа (мой день рождения!) и спустилась на самый нижний этаж. Двери с лязганьем растворились.

Здесь было сумрачно, но тепло. Свет давали прямоугольные зелёные лампы, расположенные под потолком. На электронной панели высвечивалась температура воздуха, влажность, атмосферное давление и ещё какие-то показатели, значения которых я не понимала. У этого этажа было длинное название, состоящее из букв и цифр, но я называла его просто: «Теплица».

Тут в гигантских стеклянных колбах, доходящих до потолка, росли «мясные куклы». Я помню их ещё совсем маленькими, похожими на головастиков. Их тогда едва возможно было различить в толще зеленоватого питательного раствора. Сейчас они стали громадными. Существа высотой в два человеческих роста, совсем лысые и беззащитно-голые, с удивительно подвижными суставами и длинными конечностями, они обычно спали внутри своих стеклянных аквариумов. Дозревали, как кабачки на солнце. Питательный раствор был сбалансирован так, чтобы им всего хватало, а условия в теплице учёные рассчитали до мельчайших деталей. Моя мамочка рассчитала, между прочим!

Я обошла всю лабораторию, напевая себе под нос и иногда останавливаясь, чтобы постучать по какой-нибудь из громадных колб. Всего их было два десятка. Существа внутри в основном спали, но некоторые следили за мной удивительно-яркими глазами, провожали взглядом или тянулись к стеклу там, где я касалась его ладошкой.

Присев на пол около одной из мясных кукол, я стала строить ей рожицы. Гигант растянул розовые губы в ответ на мою улыбку, медленно и неумело показал язык, прижал ладони к ушам. Он любил мне подражать. Мы давненько уже общались жестами, когда мне удавалось выбраться в теплицу.

Когда я приложила ладошку к стеклу, он удивлённо округлил глаза и медленно (раствор мешал ему) указал громадным пальцем на мою руку. Ногти были накрашены роскошным фиолетовым с блёстками.

Я достала из кармана маркер и нарисовала на стекле бабочку.

Вдруг лампы под потолком замигали красным. Нет, так нельзя! Зелёный цвет успокаивает и усыпляет существ в колбах, а от мигания у них, наверное, заболят глаза. Гиганты задёргались внутри своих титанических колб, преодолевая сопротивление питательного раствора, стали корчить лица, вжимать головы в плечи и закрываться ладонями. Тут же с грохотом растворились двери лифта.

— Посторонний на объекте № 57331-А! — глухо сказал человек в защитном костюме, прижимая ко рту рацию. — Повторяю, посторонний в лаборатории!

За его плечами стояли ещё двое людей, но уже в камуфляже. При себе них были автоматы. Красные точки прицелов заметались по теплице, обшаривая каждый уголок. Завыла сирена. Гигантов в аквариумах корёжило от резких звуков, они корчились, бились в стекло и открывали рты. Мне стало их жалко почти до слёз.

Я вышла из-за колбы, огромной, как колонна собора, и подняла руки. Красная точка прицела мазнула по лицу, заставляя зажмуриться.

— Стой на месте, — всё так же приглушённо из-за защитной маски сказал человек в жёлтом резиновом костюме. — Что у тебя в руках?

В кулаке я сжимала фломастер — тот самый, фиолетовый с блёстками.

— Обыщите её. Проверьте, проник ли в лабораторию кто-то ещё. Ребёнок не мог войти на объект № 57331-А один.

— Я сама вошла! — заверила я. — Я пропуск взяла, посмотрите…

Бесполезно. Один из людей в камуфляже уже ощупывал мой свитер, пока второй обходил теплицу. Вой сирен, не стихая, ввинчивался в уши с такой силой, что болели перепонки. Меня взяли за руки и повели к лифту. За спиной раздался треск, как на реке весной, когда ломается лёд. Я обернулась, и люди в камуфляже тоже.

Трещало стекло аквариума, на котором я нарисовала маленькую фиолетовую бабочку. Гигант внутри бился в стенки и тянул ко мне руки. Наверное, он подумал, что меня обижают, или решил, что все мы в опасности, раз лампочки горят красным и всё вокруг воет.

Крак — поползла к потолку ещё одна трещина.

Крак-крак-крак — великанский аквариум развалился, будто скорлупа яйца.

Зелёная жижа питательного раствора хлынула наружу, окатив нас тёплой волной. Человек в камуфляже, который меня не держал, сразу выстрелил, но слишком торопился, поэтому промазал. Гигант отшвырнул его к стене, в один прыжок догнал мужчину в защитном костюме и опрокинул на пол, как жука. Потом он саданул кулаком по мигающим лампам над головой. Брызнули во все стороны искры и осколки. Тот человек в камуфляже, который стискивал моё плечо, разжал хватку, закричал от ужаса и бросился к лифтам.

Обнаружив, что никто больше меня не держит, я кинулась за ближайший аквариум, села на корточки и закрыла голову руками. Сидеть на полу, залитом жижей, было не очень-то приятно, но выбора не было. Я и боялась гиганта, и немного боялась за гиганта. Он был большой, но глупый, а люди взяли с собой оружие. Я услышала, как двери лифта снова отворились и кто-то вошёл в теплицу, но не стала оборачиваться, чтобы посмотреть. Военный, которого отбросили к стене, уже поднялся и направил автомат на вырвавшееся из аквариума существо. Великан испуганно озирался. Я заметила, что кожа у него розовая, как у новорожденного младенца.

— Прекратить! — услышала вдруг я гневный крик.

Мамочка бежала от лифтов прямо по лужам, не боясь промочить ноги. Полы белого халата развевались за ней, как супергеройский плащ. Она заслонила гиганта собой, хоть он и был гораздо больше, и вслух скомандовала:

— Отключить аварийную систему!

Огонёк прицела запрыгал по её груди и бейджику, на котором значилось: «Доктор Аманда Блант». Военный в камуфляже опустил автомат. Человек в резиновом защитном костюме осторожно поднялся на ноги.

Сирена, наконец, перестала выть. Лампочки снова загорелись зелёным, и только разбитая слепо смотрела смотрела с потолка. Мамочка повернулась к гиганту, который скорчился на полу, закрывая руками уши, и покачала головой.

— А я же говорила, что они созрели, — вслух посетовала она.

Погладив существо по голой розовой коленке, она тихо запела. Это была та самая, их с папой, песня. Гигант на четвереньках подобрался к маме и уткнулся беззащитным лицом без бровей и ресниц ей в грудь. Для этого ему пришлось согнуться в три погибели. Мамочка, успокаивая, потрепала его по лысой голове.

Я вышла из-за аквариума, стараясь не вступать в лужи. Тёплая жижа противно хлюпала в туфельках. Только тут мамочка заметила меня. Удивление на её лице мгновенно сменилось страхом, а потом — облегчением.

— Всё в порядке! — бодро сказала я. — Но я промочила ноги и потеряла фиолетовый фломастер.

Я сидела на диване, поджав босые ступни. Туфли и носки сушились под обогревателем. Мамочка на руках отнесла меня сюда, в незнакомое мне помещение института, налила горячий шоколад и разрешила пообедать наггетсами. Наверное, она боялась, что у меня стресс. Даже лоб мне постоянно щупала. Но я чувствовала себя прекрасно, ела снеки, макая в кетчуп, и озиралась по сторонам.

Тут мне нравилось гораздо больше, чем на обычном мамином рабочем месте. Комната была выкрашена в персиковый цвет, никакие приборы не жужжали, а одну из стен целиком занимало огромное смотровое стекло. Профессор иногда забегал и сюда, радостный и взволнованный, крутил усы, трепал меня по щеке.

Мы с мамочкой сидели рядом и смотрели, как за стеклом, развалившись на искусственной траве, дремлет гигант. Его грудь резко поднималась и опускалась, лицо беспокойно хмурилось.

— Почему он всё время спит? — шёпотом спросила я.

— Устал. Испугался, — пожала плечами мама. — Рождаться всегда больно и страшно, а он ещё и первенец.

В её голосе звучала безусловная нежность, а глаза светились.

— Зачем ты их выращиваешь? — я сдула пенку с горячего шоколада и сделала первый обжигающий глоток.

— Много зачем. Они будут жить дольше людей и доберутся до планет, долететь до которых человек за свою короткую жизнь не успел бы. Смогут работать в условиях, невозможных для нас. На Марсе, например. Представляешь? Будут справляться с задачами, слишком тяжёлыми для человека. Но пока они маленькие. И их придётся многому научить.

Великан за стеклом зевнул и повозился. Его лицо, наконец, разгладилось, стало мягким и безмятежным.

— Можно я тоже буду их учить? Можно, мам?

— Конечно, будешь. Когда подрастёшь. И тебя будут называть «Доктор Блант-младшая».

Мамочка улыбнулась собственным мыслям, а потом вдруг сказала:

— Ты ведь всегда хотела братика, Эви? Они тебе всё равно, что братики. Я взяла собственный генетический материал, чтобы создать их.

— Вот здорово! — обрадовалась я.

Я ещё не разобралась толком, что это значит — «взять генетический материал». Мне представлялось, что мама лепит гигантов, как человечков из теста. Но я поняла главное. Получается, я стала старшей сестрой для целой расы. Расы, которая когда-нибудь доберётся до звёзд, даже если люди не смогут. И от этой мысли радость, горячая, как шоколад, разлилась в душе.

Химера

Уезжая в отпуск, сестра оставила Пашке собаку. Нет, он ничего не имел против животных! Встретив доброго соседского пса, он всякий раз останавливался, чтобы потрепать его по лобастой голове, а бездомным блоховозам покупал паштет в баночках. Паша и сам давно мечтал об овчарке или солидном доге, чтобы и порода, и стать, и глазки умные. Но он здраво оценивал свои силы: ему не хватало выдержки даже на то, чтобы ходить в институт к первой паре. Какая уж тут собака?

Несмотря на всю любовь к животным, сестрин щенок Пашке сразу не приглянулся. Этакая козявочка на коротких лапах, нос приплюснут, морда в морщинах, голос тонкий. Бессмысленные круглые глазищи слезятся: то ли болеет, то ли грустно ему. Ещё и кряхтит, как старый дед.

— Жертва заводчика, — прокомментировал Паша снисходительно. — А ведь твой предок был волком!

Козявочка обнюхала его тапки, пару раз вильнула хвостом и шлёпнулась на спину, подставляя тугой живот. Паша сел на корточки и почесал собачье брюхо.

— Кто у нас сопит, как астматик? — спросил он, издевательски сюсюкая. — У кого пузо свисает до пола, а?

Ленка бросила на младшего брата грозный взгляд. Она как раз распаковывала приданое: лежанку, глубокую синюю миску и пакет особого диетического корма для мопсов.

— Арчибальда надо кормить дважды в день. Сырое мясо не давайте, — предупредила сестра. — Не разрешайте лазать на диван. Не спускайте с поводка. В миске всегда должна быть свежая вода, постоявшую он не пьёт.

Мать слушала, скептически подняв бровь. Скрестив на груди полные руки, она стояла в дверях кухни: передник перепачкан мукой, на плече полотенце.

— И гуляйте обязательно, — сестра указательным пальцем поправила очки, съехавшие на кончик носа. — Хотя бы по полчаса утром и вечером.

— Пашка будет гулять, — постановила мать.

— А чего я-то?

— Ты всё равно ничего не делаешь. Учёбу забросил, в институте неделями не появляешься. Разве так мы с папой тебя воспитывали?

Пашка пожал плечами. Когда на него ворчали, он молча пропускал нотации мимо ушей, невозмутимый, как воды Ганга. Мать и сестра обе были шумные, сердитые, легко заводились и могли кричать по целому часу. Паша принимал их упрёки с флегматичным равнодушием. Да, редко ходит на пары. Да, учится на тройки. В машиностроительном институте ему было скучно и тошно, он плыл по течению и с грехом пополам преодолевал сессии.

«У тебя ветер в голове!» — ругалась Ленка.

«Какой из тебя человек выйдет?» — расходилась мать.

И только отец молчал, навсегда застыв на фотографии с траурной лентой.

Пашка на все упрёки пожимал плечами. А шум ветра в башке ему даже нравился. Днём он впервые вывел Арчибальда на прогулку. Стояла ранняя весна: сугробы сгорбились и почернели, ручьи побежали по дорогам. Казалось, пар от талого снега поднимается в небо, клочьями цепляется за провода и верхушки деревьев. Уже хрустел, ломаясь, лёд на реке. Незадачливые старички с удочками, ничего не страшась, сидели над чёрными кружками лунок, как голуби на карнизе. Пронзительно пахло мартом.

Пашка немного побродил по набережной, стараясь не наткнуться на знакомых пацанов и стыдясь Арчибальда. Мопс лапой трогал лужи, фыркал, охал и аллергически чихал. Паша иногда оборачивался, чтобы проверить, не помирает ли сестрина собака. Нет, порядок, хвостом виляет! В парке он отстегнул поводок от шлейки, и Арчибальд, радуясь свободе, засеменил в ближайшие кусты.

— Порезвись, бедолага, — сочувственно сказал Паша. — Ленка, небось, тебя на короткой цепи держит!

Он потоптался на месте, чувствуя, что замерзает. Мелкий колкий снежок забился под языки расхлябанных кроссовок. Уши леденели без шапки, голые лодыжки зябли в коротковатых джинсах. Пашка убедился, что мопс занят раскапыванием какой-то падали, и пошёл в ларёк за горячим пуншем.

Дикий, не облагороженный мэром старый парк — настоящее раздолье для собаки! Есть гора песка, которую строители выгрузили ещё в октябре, да так и бросили. Водятся бесстрашные, нахальные белки и красногрудые дятлы. Можно подраться с другим псом за роскошную палку, вываляться в луже или откопать мёртвого ежа, который сдох ещё осенью и только сейчас оттаял. Пашка аж завидовал.

Он купил горячий кофе, погрел руки о картонный стаканчик и свистом позвал Арчибальда. Мопс откликнулся не сразу. Ломая кусты, он выбрался на дорожку. Палевые бока часто вздымались. Что-то темнело в пасти. Пашка сел на корточки и протянул руку.

— Дай-ка сюда!

Арчибальд, сопя, помотал башкой. Чтобы разжать ему зубы, пришлось надавить под углами челюстей. Крохотный предмет упал Пашке на ладонь. Неприятное чувство забилось в душу, словно колкий снег — в ботинки.

Это была кукольная ручка. Маленькая, розовая, с пухлыми пальчиками, кое-где уже откушенными. Собачьи зубы впечатались в мягкий пластик. Рука явно принадлежала не заморской длинноногой Барби, а какому-нибудь улыбчивому пупсу. Такие карапузы сидят в витрине «Детского мира», обряженные в чепчики, держат погремушки или бутылочки. Самые большие могут хлопать глазами и говорить. Но игрушечная конечность со следами собачьих укусов была совсем крошечной. Искалеченная кукла вряд ли была заводной, не говорила, а значит, не могла закричать и позвать на помощь, когда её ломали и рвали на части. Нет голоса — нет ручек.

Пашка потряс головой, прогоняя пугающие мысли.

— Расчленёные конечности находишь? — хмыкнул он, почёсывая лобик Арчибальда. Пёс тявкнул.

Обтерев находку о куртку, Пашка положил её в карман.

Вечером Ленка позвонила, чтобы проверить, как поживает «её хороший мальчик, самая сладкая булочка на свете». Мама, ворча и неумело тыкая в экран неловкими пальцами, переключила на видеосвязь. Держа телефон на вытянутой руке, она обошла их убогую двушку, показала лежанку, миску с водой и Арчибальда, который как раз жевал искусственный фикус в горшке. Сестра разразилась звуками умиления.

Пашка, спрятавшись от всего мира в наушниках, клеил за столом очередную поделку. Для него это было сродни медитации. Он успокаивался и приходил в благодушный настрой, собирая из непохожих друг на друга деталей что-то новое. Его увлечение мало кто понимал, но это и не требовалось. Под нежный тембр Тейлор Свифт, корпя над новой поделкой, он улетал в другой мир, где не было ни духоты их тесной квартиры, ни холода белых стен института, ни вечно сердитой матери.

— Мам, он что, опять своих уродов клеит⁈ — возмутилась сестра.

Её голос был таким громким и недовольным, что стенка счастья, которую выстроил вокруг себя Пашка, мигом разлетелась на осколки. Он поморщился, но не стал снимать наушники и оборачиваться.

Он обижался на Ленку. Она свалила от них, едва появилась такая возможность. Убежала от запаха тушёной капусты, криков соседей за стеной, бубнежа телевизора, под который мать засыпает в кресле. От строгого взгляда отца с фотокарточки и скорби, разъедающей воздух. А Пашке она не позволяет убегать даже в грёзы.

— Это нездорово! — взвизгнула Ленка. — Ему к психиатру надо!

— Чем бы дитя ни тешилось, — примирительно сказала мать.

Клей как раз схватился. Поделка была готова. Пашка сполоснул кисточку в стакане и сдул со стола мелкий сор. Ему как раз не хватало верхней конечности, а кукольная ручка, найденная в парке, встала, как влитая. Получился этакий забавный дитёныш с короткий хвостом из провода, вытянутой зубастой мордой и шестью лапами, хаотично торчащими из тела. Голову Пашка позаимствовал у пластикового крокодильчика, с которым купался в далёком детстве. На спине существа красовались наросты из пластилина.

— Ты своих монстров хотя бы в шкаф запирай, — попросила мать, отключая видеозвонок тем же деревянным, неумелым жестом. — А то гостей не позовёшь.

— Угу, — пробурчал Пашка.

Он поставил новорожденного крокодильчика на полку к другим поделкам. Вот мохнатая гусеница, у которой жвалы сделаны из скоб для степлера. Рядом улыбается обеими мордочками двухголовая собака с колёсиками от грузовика вместо лап. Возвышается над всеми обитателями полки жирафик на тонких ножках-спичках: краска давно смазалась, поэтому его голова торчит слепым ботинком, зато длинная шея усеяна множеством глаз.

Пашка собрал их всех из хлама. Что-то находил на улице сам, что-то отдавали те редкие приятели, которые знали о его увлечении. Из никому не нужных плюшевых игрушек, кукол с разбитыми лицами и сломанных машинок он собирал своих химер. Ему казалось, так он даёт предметам новую жизнь, и это чувство было приятным, будто кто-то мягкой варежкой погладил его по щеке.

Конечно, Пашка не станет запирать своих созданий в шкаф. Не для того он их делал, чтобы они сидели в затхлой темноте и пыль собирали.

В тот день он нарушил ещё один Ленкин запрет и взял Арчибальда в постель. Ночью мопс плакал. Может, не привык к новому месту или скучал по хозяйке. Сначала свернулся в ногах и засопел пёс, а потом и сам Пашка провалился в странный сон, наполненный крокодилами с человеческими руками и стоногими гусеницами, жвала которых щелкали, как степлер.

Утром Пашка решил не тащиться за две остановки в парк, а погулять с Арчибальдом в посадках. Это была узкая полоса деревьев, отделяющая город от федеральной трассы. Осенью там собирали лисички чинные бабушки с авоськами, а весной шумные подростки сидели у костров и травили байки. Паша одну из них даже помнил: Витька Гвоздь рассказывал, что в посадках однажды нашли окровавленный топор и голову женщины, примотанную к ветке за волосы, а тело, мол, до сих пор ищет ФСБ. Несмотря на якобы неоконченные сыскные работы, физрук Валерий Семёныч каждую зиму сгонял сюда школьников на лыжах.

«Оно и понятно, что не нашли никого, — ворчал Гвоздь. — Лыжники все следы затоптали!»

За ночь подморозило. Паша надел ненавистную шапку, от которой чесался лоб, и нарядил Арчибальда в особый собачий комбинезон со светодиодными полосами. Ленка предупредила, что в сумерках без него никуда: щенок не потеряется из виду, и машина не собьёт.

Сонный мопс уныло тащился за Пашкой. Сбегать и теряться он явно не собирался. Фосфоресцирующие полосы сияли у Арчибальда на боках, как у призрачной собаки Баскервиллей. Зевая до хруста в челюсти, Паша позавтракал в ларьке. Сочный, брызжущий бульоном и маслом чебурек он по-братски разделил с мопсом. В желудке стало тепло, а на душе повеселело.

— Ну, гуляй, — сказал Пашка, когда они доплелись до посадок. Арчибальд смотрел снизу вверх, моргая влажными глазами.

С ветки тополя вспорхнула ворона, обрушив град мокрого снега. Хриплое карканье разнеслось над посадками. Под серыми холмами сугробов кто-то зашуршал, разрывая наст: то ли мыши-полёвки, то ли белки. Мопс трусливо заскулил и поджал хвост.

— Нет тут никого, — проворчал Пашка.

Он носком кроссовка поддел каменно-твёрдые горы снега. Сначала сбить ледяную шапку не получилось, зато на второй раз нога впечаталась во что-то отвратительно-мягкое. Это не мог быть холмик земли или песка: промёрзший грунт не бывает таким податливым. Трухлявое дерево захрустело бы. Нет, это наверняка был трупик какого-то зверька, оттаявший по весне. Из-под снега даже виднелся бурый бок. С тяжёлым чувством на душе Пашка сел на корточки и посветил встроенным в телефон фонариком. И чуть не засмеялся от облегчения, когда понял, что мохнатый бок — плюшевый, а из прорехи лезет вата. Ну, конечно, игрушка! А он-то уже испугался!

Отряхнув ледяную корку, Паша извлёк на свет потрепанную набивную собачку с длинными ушами и жёлтым пятнышком на спине. Первый луч солнца тускло блеснул в стеклянных глазах.

— Смотри, какой хищник попался! Рррр! — дурачась, Пашка ткнул игрушечной собакой Арчибальду в морду.

Мопс вдруг зарычал и попятился, прижимая брюхо к земле. Брыли приподнялись, показывая клыки.

— Ладно, ладно! Шуток не понимаешь, — нарочито весело сказал Пашка.

Но собственный бодрый голос не смог разрушить холодка, который сковал внутренности. Снова стало неприятно, как вчера при виде оторванной кукольной руки. Только сейчас чувство тревоги и отвращения ощущалось гораздо сильнее, как будто его источник приблизился.

Если первой мыслью Пашки было забрать плюшевую собачку и превратить в новую поделку, то теперь он передумал. Нет, сама игрушка не была жуткой. Обычный пёсик с мягкими лапами и истрёпанным красным бантом на шее. Было что-то неуловимо-неприятное в том, что плюшевую собачку оставили здесь, под толщей сугроба, как в могиле. В голову полезли дурные вопросы, искать ответ на которые совсем не хотелось.

Кому принадлежала эта игрушка? Такие маленькие дети здесь не гуляют. Да и не похоже, что пёсика просто выбросили. Почему ребёнок, который любил его достаточно сильно, чтобы повязать бант, не вернулся за ним⁈

— Пошли отсюда, — бросил Пашка, дёрнув мопса за поводок.

Плюшевую собачку он оставил там, где нашёл.

Арчибальд тут же заковылял прочь, будто ждал разрешения. Хруст снега под ногами и сопение живого пса быстро отвлекли Пашу от тяжёлых мыслей о пёсике игрушечном. Рассвело, верхушки сугробов порозовели, будто зарумянились. От деревьев потянулись длинные синие тени. Проторенная тропка скоро закончилась, и Пашка в нерешительности остановился. Впереди начинался ещё не испещрённый следами ледяной наст, где-то твёрдый, а местами хрупкий, как стекло.

— Вперёд двинем или назад вернёмся?

Мопс выбрал двинуть вперёд. Вздыхая, он заковылял по насту, миновал расстояние метра в полтора и вдруг с оглушительным хрустом ушёл под снег с головой. Даже не тявкнул.

«Кранты Арчибальду», — с ужасом подумал Пашка.

Скользя и ломая наст, он бросился к тому месту, где только что исчез мопс. К счастью, в руках у него был поводок. В кроссовках вдруг стало сыро, а затем лодыжки обожгло ледяным холодом. Пашка понял, что случайно ухнулся в мелкий ручей. Ругаясь на чём свет стоит, он ухватил мопса за шлейку и выдернул из объятий снега. Арчибальд тяжело сопел. Комбинезон со светодиодными полосами намок на брюхе.

Теперь перейти на другую сторону ручья оказалось ближе, чем вернуться. Ворча, Пашка взял собаку под мышку и пошёл вперёд. При каждом шаге он кривился от боли: ледяные иглы впивались в ноги. Кое-как выбравшись на твёрдую дорогу, он поставил Арчибальда на четыре лапы и стал растирать лодыжки. Кожа под брючинами была красной, как у варёного рака.

Пашка был слишком занят своими несчастными ногами, поэтому не сразу заметил, что перед ним. А, наконец, заметив, не понял. От холода и пережитой тревоги в его голове всё помутилось. Именно так он объяснял это себе позже.

Выпрямившись, Пашка увидел, что стоит на небольшой насыпи. А по другую её сторону, в овраге, едва присыпанные снегом, будто сахарной пудрой, лежали разрубленные тела.

Туши животных и трупы людей. Их было много, как на мясном прилавке. Какие-то уже были разделаны, другие лежали целиком. Розовые рёбра, подёрнутые жиром. Свиные ноги и рядом — человеческие стопы. Красное сердце, которое, казалось, ещё сокращалось. Между двух веточек была растянута кожа, такая тонкая, что сквозь неё просвечивало солнце. А в центре оврага, воздев руки ладонями вверх, как индийский йог, сидела женщина, целиком сложенная из кусков мяса. У неё не было ног — вместо них по серому весеннему снегу змеился длинный хвост, составленный из рёбер. Лицо было красным и голым без кожи. Грудь не вздымалась — сложенная из кусков тел Медуза Горгона не ожила.

Пашку затошнило от ужаса и отвращения, крик застрял в глотке. Он опустил глаза и тут наткнулся взглядом на торс. Загорелая спина с родинкой под лопаткой, изгиб талии, впадинки на пояснице. Одна рука обрублена по локоть, на другой не хватает только кисти. Аккуратный спил изящной шеи…

— Это просто манекены, — раздался вдруг рядом спокойный голос.

Пашка резко сморгнул слёзы. На корне языка ещё было кисло от едва сдержанной тошноты. Но у ног действительно лежал манекен. Вернее, только его торс: пластиковый, светло-розовый, с трещинкой на боку. Он был немного помят и присыпан снегом, но испугать не мог ничем.

Протерев глаза, Пашка медленно обвёл овраг взглядом. Он хотел убедиться, что ему не показалось, и одновременно боялся этого. Но перед ним действительно лежали манекены.

Никакой мёртвой женщины-змеи, просто сложенные грудой пластиковые болванчики, на которых магазины выставляют одежду. С ветки свисает целлофановый пакет, а не освежеванная кожа. В снегу лежит выпотрошенный красный кошелёк, который издалека можно принять за сердце.

— Один супермаркет устроил тут свалку, — продолжил тот же ровный голос. — Свозят весь свой мусор, чтобы не платить за уничтожение. В основном манекены. Жутковатое место получилось, да?

Всё ещё дрожа, Пашка усилием воли заставил себя обернуться и встретился взглядом с незнакомыми серыми глазами. Перед ним стоял мужчина средних лет в простой камуфляжной куртке с капюшоном — подходящая одежда для прогулки. Сильная бульдожья челюсть, как у Щелкунчика, казалось, могла бы колоть орехи. На переносице белел маленький шрам. Обычный мужик, таких десятками можно встретить в метро или в очереди у магазина. Он протянул широкую красную кисть с наколками на костяшках.

— Влад, — представился дядька.

Пашка какое-то время пристально смотрел на него, не решаясь протянуть ладонь в ответ. И вдруг вздохнул с облегчением, заметив поводок, намотанный на кулак другой руки. Собачник! Вот почему он гуляет в посадках ранним утром! Тревога сразу разжала когти. И пёс обнаружился тут же. Славная такая дворняга с длинными ушами и дурашливой мордой сидела у ног хозяина, вывалив розовый язык.

Облегчённо выдохнув, Пашка пожал руку и назвался в ответ.

— А это Арчик, — сказал он, немного стесняясь. — Как вашего зовут?

— Жук. Жучок. Думали, девочку берём, Жучку, — Влад усмехнулся.

У Пашки против воли расползлась по щекам улыбка. У них тоже жил Жучок когда-то. Папа принёс за пазухой пальто с птичьего рынка лопоухого щенка с умными глазами. Паше тогда было семь, Леночке — четырнадцать. Продавец тоже сказал, что девочка, Жучка.

Пашка наклонился, чтобы почесать собаке загривок. Та довольно тявкнула и подставила бурую спинку с жёлтым пятном.

— И что, власти ничего со свалкой сделать не могут? — спросил Пашка.

Кладбище манекенов всё ещё казалось ему жутким, как курган павших воинов.

— Не хотят, — отрезал Влад. — Пошли, покажу короткую дорогу отсюда. Ты ноги промочил, ещё воспаление лёгких получишь.

Пашка послушно потащился следом за одетой в камуфляж спиной. Ноги он старался ставить в широченные следы чужих сапог. На окраине посадок они попрощались. Влад хлопнул Пашку по плечу, а Жучок, дружески виляя хвостом, попытался обнюхать Арчибальда.

Мопс попятился и заскулил.

Неделю Пашка жил, как в тумане. Механически ел, ходил на пары, говорил с матерью. Дважды в день выводил Арчибальда на шлейке на прогулку, и больше не ленился ездить в парк за две остановке. Но странное кладбище манекенов в посадках не шло из головы. Оно проступало даже в кошмарах.

— Может, они там наркотиками торгуют? — предположил Костик, единственный приятель Егора из института. — А манекены — для маскировки?

— Не похоже. И никак не объясняет того, что я видел.

— Тебе могло просто показаться. Раннее утро, темно ещё. Снег лежит. Ты увидел что-то, похожее на тела, а воображение закончило картинку за тебя.

Пашка замолчал. Объяснить, что он ни с чем не смог бы спутать женщину-змею, прекрасную и отвратительную одновременно, не получалось.

Однажды ночью он подскочил на кровати с бешено колотящимся сердцем.

«Родинка, — повторял он про себя лихорадочно, боясь забыть. — Я точно видел её тогда. Остальное могло показаться, но у манекенов родинок не бывает!»

Пашка откинулся на подушку, холодную и влажную от пота. Грудь ходила ходуном из-за рваного дыхания. Ему казалось, он всё ещё чувствует под пальцами истрепанную ленту, которую заметил на шее плюшевой собаки там, в посадках. Ту самую ленту, которую он позже нащупал под шерстью Жучка.

Пашка понял, что не сможет жить дальше, пока не узнает правду.

Матери он сказал, что переночует у Костика. Скоро зачёт, готовиться надо, а вдвоем и билеты зубрить веселее. А утром вернётся на трамвае. В конце концов, не маленький. Мама только удивлённо подняла брови и украдкой посмотрела на фотографию отца, но спорить не стала.

— Папа тоже образование уважал, — сказала она, поджимая губы. — Учись, сынок.

Пашка не поехал к Костику. Одевшись потеплее, он до позднего вечера гулял по городу, грелся в кафешках и катался на трамвае туда-сюда. Когда темнота легла на город ватным одеялом, а над крышами поднялась щербатая луна, Пашка пошёл в посадки. В кармане у него был фонарик, чтобы не потеряться, и пачка крекеров на перекус. Он решил, что, если за всю ночь никого не выследит на свалке манекенов, то забудет о ней навсегда.

Луна почти не давала света. Чёрные деревья, мокрые и взъерошенные по весне, зябко жались к насыпи. С трассы долетал шум машин. Когда очередной автомобиль проезжал мимо посадок, его жёлтые фары на миг загорались в темноте, будто глаза хищных зверей.

«Вот откуда пошла байка про оборотней», — подумал Пашка, вспомнив ещё одну страшилку Витька-Гвоздя.

Он включил фонарик, чтобы перейти засыпанный снегом ручей и не набрать воды в ботинки, но сразу погасил свет, когда услышал впереди хруст. Пригнувшись, стараясь не издавать звуков, Пашка поднялся на бугор и укрылся за кривым раздвоенным тополем. Только тогда он набрался смелости, чтобы посмотреть на дно оврага.

Луна посеребрила сугробы и расплескала лучи по застывшим лужицам. Ни манекенов, ни разрубленных кусков тел здесь не было. Только женщина-змея, свернув кольцами длинный хвост, сидела на дне оврага. Лицо её было неподвижно. Пашка с дрожью отметил, что у неё стало гораздо больше рук: уже шесть конечностей выходили из грудной клетки. Змеиное тело стало гигантским, как у питона-людоеда.

Статуя не шевелилась. Ночь не оживила её. Это была всего лишь поделка человека вроде химер, которых собирал из хлама Пашка. Кое-где конечности плохо держались на джутовых нитках. Места крепления плечевых суставов, как их ни пытался скрыть неведомый скульптор, сразу выделялись на красивом торсе женщины-змеи.

Да, красивом! Безумец, сотворивший этого голема из мяса и костей, явно не раз возвращался в посадки и доработал своё творение. Скульптура была почти прекрасна.

Вдруг тихая мелодия разлилась в холодном воздухе. Влад, всё в той же камуфляжной куртке, вышел из-за деревьев. В руках он держал резную флейту. Пашка затрясся от ужаса. Он хотел бежать, но пронзительная, прекрасная, пробирающая до костей музыка заставила его остаться на месте. Из кармана куртки Влада высовывал голову плюшевый пёсик с красной лентой на шее и неживыми стеклянными глазками.

Повинуясь мелодии, женщина-змея зашевелилась. Развернулись кольца длинного хвоста, неловко дрогнули руки, будто химера только училась владеть своим телом. Но скоро движения стали плавными и текучими, как воды реки.

Она танцевала. Лицо с закрытыми глазами и сомкнутыми устами оставалось равнодушным, ни один мускул не шевелился. Луна серебрила белое, совершенного тело.

Пашку держал на месте уже не страх. Он смотрел на танец женщины-змеи, заворожённый. Его поразила даже не красота мифического существа, а сила искусства, воплотившая его в жизнь. Он вдруг понял, что все его «химеры» были жалкими подделками из мусора, и чуть не заплакал.

Музыка резко оборвалась. Женщина-змея уронила руки, голова безжизненно повисла. Влад убрал флейту в карман и обернулся. В неверном свете луны были видны его белые, злые глаза.

— Вы сегодня без собаки, — храбрясь, сказал Пашка.

— Ты тоже.

Паша подумал, что его сейчас убьют, но Влад просто стоял на дне оврага рядом со своей прекрасной химерой и чего-то ждал. Пронеслась по трассе машина, на миг осветив фарами силуэты деревьев и скульптуру из мяса. Женщина-змея, которая минуту назад танцевала, сейчас выглядела отвратительно-мёртвой.

— А человека тоже можно вот так собрать? — спросил вдруг Пашка.

— Не сложнее, чем нагу.

— А по фотографии? Чтобы один в один был? И чтобы лицо шевелилось тоже, а то иначе жутко как-то.

Влад криво улыбнулся.

Ленка вернулась из отпуска через месяц, как было положено. Когда она приехала за Арчибальдом, Пашки не было дома. Он провёл всё утро на рынке у мясных прилавков, выбирая лучшие куски, но всё равно ушёл недовольным. В большом непрозрачном пакете он унёс с собой свиную голову. Ему требовались только глаза, а остальное можно пустить на холодец. Мама порадуется, какой сын стал хозяйственный.

Его новая поделка была почти закончена. Труднее всего оказалось несколько дней не впускать никого в комнату, но Пашка соврал, что работает с клеем, от которого болит голова. Благо, мать сейчас брала на работе дополнительные смены, приходила поздно и сразу падала за телевизор. Ей было не до поделок сына. Всё шло, как нельзя лучше, но Пашку беспокоили глаза. Влад сразу сказал, как отрезал, что человеческие для чужой химеры, к тому же первой, доставать не будет. Пришлось взять свиные. Да ещё вместе с головой!

Вставляя ключ в замочную скважину, Пашка сразу услышал спор.

— Что значит «входить нельзя»? — возмущалась Ленка. — В его комнате комбинезоны Арчибальда и поводок! Арчибальд что, без комбинезона должен идти⁈

Пашка так и замер с ключом в одной руке и пакетом со свиной головой в ногах. Захотелось развернуться и убежать вниз по лестнице, но он усилием воли заставил себя остаться и прислушаться.

— Ну, он сказал, там какой-то ядовитый клей не выветрился, — раздался из недр квартиры приглушенный голос матери.

— Ах, он опять своих уродов клеит⁈ Да я их сейчас выброшу заодно!

Судя по звукам, Ленка особенно яростно саданула по двери ногой, и хлипкий замочек, который Пашка привинтил больше для вида, не выдержал. Раздался лязг, скрип двери и сердитые шаги. А потом крик. Разрывающий перепонки вопль забился по квартире, эхом отскакивая от стен. Запричитала мама, завыл Арчибальд.

— Папа! Папа! Папочка! — орала Ленка на одной ноте.

Пашка поморщился. Он не хотел, чтобы всё так вышло. Это должен был быть сюрприз. Ему ведь не хватало только глаз! Свиная башка издевательски усмехалась из пакета.

В квартире, захлёбываясь рыданиями, кричала-кричала-кричала сестра.

Турист

Накануне Вербного воскресенья баба Ксюша, как обычно, продавала на базаре домашние заготовки. Апрель витал в воздухе. Пыльные дворняги, которые кормились у мясного ларька, грелись в лучах солнца, тянули к прохожим улыбчивые морды и виляли обрубками хвостов. Одуряюще пахло цветущей черёмухой. В палатке напротив женщины на картонке мерили весенние туфли. Из подземного перехода долетала грустная мелодия: уличный музыкант пиликал Вивальди.

Баба Ксюша тоже грелась на солнышке, как божья птичка, и добродушно улыбалась. Она была мягкая, дородная, с покатыми плечами и маленькими, умелыми руками. В базарный день и в церковь на праздники она надевала клетчатую шерстяную юбку и красную блузу с цветами. Голову повязывала косынкой. Аккуратные баночки с домашним лечо, квашеной капустой и малосольными огурчиками баба Ксюша бережно обтирала тряпицей, прежде чем выставить на прилавок.

Торговля шла вяло. Цыганята шныряли между палаток, высматривая, что бы стащить. К полудню на рынок завернули «братки» на чёрной «Волге», шуганули всех воришек и попрошаек, взяли с продавцов процент «за крышу». «Братки» были свои, давно знакомые. Баба Ксюша с какой-то щемящей жалостью смотрела на их синеватые бритые затылки и худые шеи над воротниками кожанок. Для неё они все казались мальчиками. Кое-кого она и правда помнила пионерами. Вон тот, с синей наколкой на крепком кулаке, на прошлой неделе помог ей донести сумки. Иногда кого-то из «мальчиков» убивали, и тогда баба Ксюша шла в белёную церковку, чтобы поставить свечку за упокой. А то что они, не люди разве? А стреляют — так девяностые на дворе.

К трём часам, распродав баночки с закатками, баба Ксюша засобиралась домой. На выручку купила любимое печенье «Юбилейное» и букетик вербы, остальное отложила в кошелёк. Солнце припекало по-летнему. Баба Ксюша шла, любуясь пушистыми веточками в руках. Среди апрельской зелени ей казались родными и милыми и голуби, купающиеся в луже, и крикливые нерусские торговки, и даже бомжики, которые спали на теплотрассе.

Во дворе дома паслись сразу трое незнакомых парней в чёрных спортивных костюмах. Нездешние, сразу видно. Амбал с квадратной челюстью курил, а окурки бросал прямо в клумбу, где только-только пробивались из-под земли нежные розовые пионы. Баба Ксюша посмотрела на это неодобрительно, но прошла мимо чужих «братков» без страха. Кому она нужна?

В подъезде было сумрачно и прохладно. Из почтовых ящиков торчали рекламные газеты и счета за воду. У миски с водой сидел рыжий приблудный кот и жмурил хитрые глазищи. Баба Ксюша стала неспешно подниматься на третий этаж: в их доме не было лифта. В пролётах останавливалась, чтобы передохнуть. После целого дня на базаре капризные суставы болели. На верхней ступеньке, как-то неловко завалившись набок, сидел парень в чёрной спортивной куртке с капюшоном. Пьяный что ли? Баба Ксюша укоризненно покачала головой. Она хотела пройти мимо, но тут заметила мокрое пятно на рукаве и растекающуюся по ступеням тёмную лужу крови. Живой ли? Дрогнувшей рукой баба Ксюша потянулась к капюшону.

Парень обернулся. Живой. Молодой совсем, и глаза испуганные. Он прижал к губам указательный палец и тихо сказал, едва шевеля губами:

— Только не кричите, пожалуйста. Иначе меня убьют.

С тяжёлым вздохом баба Ксюша обошла его бочком, как каракатица, и открыла дверь в квартиру.

— Заходи, горемыка, — позвала она. — В подъезде тебя всё равно найдут.

И она подставила молоденькому «братку» плечо, помогая подняться с изляпанных кровью ступеней.

Первым делом баба Ксюша набрала воды в таз, вернулась в подъезд и отмыла лестницу. А то пойдут «братки» искать по подъездам, увидят пятна, да у самой двери, что будет? Ступени после ремонта ещё красились синим. Вода в тазу скоро стала тёмной, как чернила. Ворча, баба Ксюша выбросила испорченную половую тряпку в мусорную корзину. Дверь закрыла на два оборота ключа, и ещё цепочку на гвоздик накинула. Парнишка всё это время ждал на кухне, сидя на краешке табуретки, и водил пальцем по чайным разводам на клеёнчатой скатерти.

— Ну что вы всё стреляете? — упрекнула баба Ксюша, намыливая руки. — Нешто больше дела достойного нет?

Она набрала воды в чайник, зажгла плиту, поставила вербу в вазочку. Сквозь белые занавески на окне, не новые, но чистые и аккуратные, пробивались лучи солнца. Парень стянул капюшон с головы. Волосы у него были мягкие и светлые, как цыплячий пух.

— Можно в ванную? — спросил он. — Мне руку надо перевязать.

— Иди, иди. Там перекись и бинты в шкафчике.

Пошатываясь, парнишка скрылся за дверью. Скоро зашумел кран. Баба Ксюша заварила чай и открыла пачку «Юбилейного». На душе было неспокойно. Кто этот мальчик? За что его так? Раздвинув горшки с рассадой на подоконнике, баба Ксюша посмотрела на двор. Мужики в спортивных костюмах еще топтались около клумб с пионами и нарциссами.

Молоденький «браток» всё не возвращался. Баба Ксюша забеспокоилась, не потерял ли он сознание. Вон сколько кровищи вытекло! Она деликатно постучала в ванную. Тишина, только вода шумит.

— Я вхожу, — предупредила она, толкая дверь. — Чего я там не видела…

Слова застряли у неё в горле, в глазах помутилось. Белоголовый парнишка сидел на краю ванной и пинцетом выковыривал пулю из плеча. Кровь, падающая на кафель, была тёмно-синей, как чернила морского гада. Такими же пятнами была покрыта смятая футболка на полу. Кожи вокруг раны не было. Вместо этого серебрились в жёлтом свете лампочки мелкие чешуйки, как у свежего окуня.

— Господи, спаси и сохрани… — только и смогла сказать баба Ксюша.

Парень вскинул испуганное лицо. В круглых глазах застыл ужас, губы затряслись. Бледный живот вздрогнул. Пупка на положенном месте не было.

— Только не кричите, пожалуйста, — снова повторил парень.

— Ты кто такой? Мутант? Экстрасенс, как Кашпировский?

— Я сейчас остановлю кровь и всё объясню.

Морщась, он подцепил, наконец, искорёженный кусочек металла и бросил в ванну вместе с пинцетом. Потом сжал плечо пальцами, соединяя края раны. Она тут же затянулась мелкими серебристыми чешуйками.

— Ну, объясняй, коль не шутишь, — сказала баба Ксюша. — Только на кухню пойдём. Там хоть посидеть можно, а то я упаду.

Скатерть на столе пестрела подсолнухами. Над фарфоровыми чашками поднимался пар. Странный гость недоверчиво принюхался, будто никогда в жизни такого не пил, и начал рассказ:

— Я — мирный турист. Цель моего визита — не шпионаж, не военная миссия. Это должна была быть развлекательная прогулка! Когда мои собратья обнаружили эту планету в первый раз, всё прошло без эксцессов. Люди казались приветливы, интересовались космосом, хотели летать к звёздам. Земля была признана мирной, достаточно развитой и доступной для туризма.

— Так тогда, наверное, ещё коммунизм был, — вздохнула баба Ксюша. — И откуда ты? С Сатурна что ли?

Она захихикала собственной нехитрой шутке, размачивая в чашке печенье.

— Дальше. Гораздо дальше, — коротко сказал пришелец.

— Как же ты человеком притворяешься?

— Метаморфизм. Мой вид так умеет. Освоить язык помогает телепатия. Мы хорошо умеем мимикрировать, поэтому посещаем множество планет. Аборигены обычно не распознают в нас чужаков.

— И одежда тоже мими. мини. микикрирует? — поразилась баба Ксюша.

Пришелец замялся, мизинцем стирая с блюдца чайные разводы.

— Нет, — с неохотой признал он. — Одежду я с верёвки стащил.

Видно было, что ему от этого ужасно неловко. Даже кончики ушей покраснели.

— Ну, ладно. Звать-то тебя как? — перевела тему баба Ксюша, чтобы он не расстраивался.

— Моё имя сложно для человеческого уха. Оно звучит так, — пришелец издал несколько горловых звуков разной длины. — Но вы спасли мне жизнь, и можете называть так, как вам угодно.

— Тогда Экзюпери будешь. Читал «Маленького принца»?

— К сожалению, мне не знакома земная литература, — инопланетянин вежливо улыбнулся. — О чём это?

Баба Ксюша замялась. Маленького принца она читала давно, ещё внуку, и многое подзабыла.

— Про инопланетянина по имени Экзюпери, который упал на Землю, — сказала она не слишком уверенно. — Но главное там другое. Главное, что мы в ответе за тех, кого приручили.

— Это и правда хорошая мысль, — улыбнулся пришелец, названный Экзюпери.

Он отломил немного печенья, понюхал и проглотил. С шумом запил чаем. Баба Ксюша, улыбаясь, как родному, пододвинула к нему вазочку с конфетами и спросила:

— А чего эти хмыри за тобой гоняются?

— Охотятся за технологиями, я полагаю. Они видели, как я выходил из челнока, и с тех пор преследуют меня. Чудо, что мне удалось скрыться.

— А они твою тарелку не сломают?

— Тарелку? — не понял Экзюпери.

— Ну, корабль твой, — баба Ксюша поставила перед ним перевёрнутую супницу и постучала пальцем по дну.

— Ах, это, — пришелец улыбнулся. — Я забыл, что в вашем языке у слова «тарелка» есть несколько значений. Нет, челнок в безопасности. Он будет невидим, пока я не активирую его. Нужно только до него добраться.

Лучи апрельского солнца золотили пушистые вербные почки в вазе и светлые волосы инопланетянина. Чешуйки на его руке на месте раны медленно затягивались свежей кожей.

— Эх, была не была, — сказала баба Ксюша. — Помогу тебе вернуться домой.

Когда на город опустились сумерки, баба Ксюша вышла во двор на разведку. Убедившись, что парни в спортивных куртках не караулят под окнами, она встала под окнами и махнула рукой. Через несколько минут из подъезда, опасливо озираясь, вышел Экзюпери. На нём были мешковатые брюки, белая майка и огромный пиджак с жёсткими плечиками. Вместо пропитанной кровью одежды баба Ксюша отдала пришельцу костюм покойного мужа. Пиджак был велик, и Экзюпери казался первоклассником в школьной форме старшего брата.

Стоял тёплый апрельский вечер. Закат отражался в оконных стёклах, ветер гнал по асфальту тополиный пух. Мальчишка в красной кепочке сидел на корточках и веткой рисовал в пыли. Баба Ксюша и Экзюпери пешком дошли до остановки.

Они ехали мимо дремотного весеннего города. Мимо реки, укрытой туманом, как мягким одеялом. Мимо старинных зданий с кое-где отколотой лепниной: всё ещё торжественные и величавые, они напоминали красивых стариков, которые уже разрушаются, но пока не теряют гордую осанку. Мимо скверов и фонарей, мимо берёзок с клейкими молодыми листьями, мимо того самого рынка, где торговцы уже свернули палатки.

Пришелец, вжав голову в плечи, смотрел на сцепленные в замок кисти. Баба Ксюша то и дело дёргала его за локоть, упрашивая:

— Смотри, смотри! Хорошо же!

Ей хотелось рассказать, что город этот красив, что на Земле весна, что цветут деревья, а дворовые кошки гуляют по крышам. Но она не находила в себе нужных, правильных слов. Наконец, ПАЗик остановился за городом.

К тому времени совсем стемнело. Автобус скрылся в клубах пыли, дорога стала пустынна. Баба Ксюша осторожно спустилась с насыпи, придерживая руками клетчатую юбку. Прошлогодний репейник цеплялся за подол. Экзюпери, хрустя сухими стеблями, стал ломать кусты, размахивать руками, шарить в пустоте, будто ловил нечто эфемерное, как сам туман. Баба Ксюша следила за ним с тревогой. А если не найдёт свою тарелку? Как же он останется на Земле, да в такое неспокойное время?

Вдруг что-то тихо щёлкнуло, и воздух пошёл рябью. Будто мираж, проступил среди поломанных кустов странный аппарат, похожий на гигантское металлическое яйцо. Он прочно стоял на трёх кривых лапах. Слабо мигали на корпусе зелёные лампы. Баба Ксюша не удержалась и ласково, точно кошку, погладила межзвёздный корабль по холодному боку.

Челнок оказался совсем не похож на тарелку. Экзюпери нажал на какую-то панель, и дверь отъехала в сторону.

— Ну, вот и всё, — пришелец обернулся. — Может быть, полетите со мной?

— Да куда мне? Я старая, и внуки все здесь.

— Хорошо, что вы не согласились, — Экзюпери смущённо улыбнулся. — Вообще-то, челнок не рассчитан на двоих. Сам не знаю, зачем я это предложил.

Баба Ксюша на прощание протянула ему узелок с банкой домашнего лечо и упаковкой печенья. Мало ли, сколько ему придётся добираться домой? Проголодается ещё.

— Ты прилетай ещё, — попросила она. — Только не сейчас, а лет через сто.

Экзюпери забрался в челнок, дверь за ним закрылась. Воздух вновь пошёл рябью. Миг — и на месте, где была тарелка пришельца, остались только изломанные кусты и сухой репей.

Баба Ксюша не знала, куда он отправился, но ещё долго смотрела в огромное, усыпанное звёздами небо и махала рукой.