Глава 6. ПУТИ-ДОРОГИ ДАЛЬНИЕ

Утром гости Варвары позавтракали наспех. Все думали о предстоящей дороге, но не о еде. Еще находясь на Колыме, каждый душою уже был дома. Не терпелось сесть в транспорт и ехать как можно скорее, не оглядываясь назад.

Все вышли от Варвары дружно. Простились еще в доме с подругой. Бондарев на прощание обнял и расцеловал каждую. Им предстояло разъехаться в разные стороны надолго, а мо­жет навсегда. Все смотрели в разные стороны дороги. Откуда скорее появится попутка, тот раньше уедет.

Девчонки вскоре заметили автобус, направ­лявшийся в Магадан. Они вскочили в него яр­кой стайкой и, помахав руками из-за стекла, за­спешили занять места. Бондарев с Варей недол­го оставались на дороге, и вскоре Игоря Павло­вича подобрала попутка.

Шофер лихо затормозил и, открыв дверцу, спросил человека:

— Тебе, отец, куда?

— До самого полюса, если сил хватит!

— А что так легко оделся? Не боишься про­стыть. Ведь путь неблизкий. А к ночи колотун обещают аж до минус полста!

— Мы ж в машине, живы будем,— отозвался человек весело и сев рядом с водителем, плот­но захлопнул дверцу. Машина рванула с места резвой лошадкой. Игорь едва успел махнуть рукою Варе, та уже свернула с трассы на свою тропинку, шла, понурив голову. За прошедшие дни она привыкла к людям. Они сидели, лежа­ли, о чем-то говорили, делились заботами и ра­достями. Варя научилась жить их проблемами. А теперь вот снова осталась вдвоем с Султа­ном. Но с ним не поговоришь.

— Варя! Варюха! — слышит голос за спиной. Водитель почтовой машины спешит ей навстре­чу, размахивая конвертом:

— Вот и тебя нашли! Глянь, из самого Кав­каза письмо прислали. Когда успела и там зна­комыми обрасти?

— Какие знакомые? Они все на погост при­езжают. Так и познакомились. Куда людям де­ваться в такой колотун, бегут ко мне. Не выго­нишь ночевать в сугроб,— взяла конверт.

— Варь, а это не тот кавказец, что дольше всех у тебя задержался?

— Я не за кем дни не считаю,— обрубила резко. Хотела уйти, но водитель придержал:

— Погоди! Тут тебе и посылка. Тяжелая! До­тащишь ли сама? Может помочь? — предложил шофер.

— Своя ноша не тянет,— взяла Варя посыл­ку на плечо и заторопилась домой без оглядки.

В посылке чего только не было. Сушеные ко­рольки и персики с орехами, суджух — орехи в сливах, сушеный виноград — изюм, нацио­нальное печенье, вино и коньяк, даже сушеный инжир, все это аккуратно завернуто, обложено, чтоб не разбилось и не испортилось.

— Вот и отнесу к твоим на могильник. Пусть угощаются своим, домашним. Это для них нео­жиданные гостинцы, как привет из дома, с род­ной стороны. А если кто мимо пойдет, пусть тоже поест и помянет твоих родителей добрым сло­вом,— думала женщина, складывая в сумку со­держимое посылки.

— Раза на три навестить могилы хватит. За один раз отнести, конечно, много. Пусть по­больше людей помянут твою родню,— решила женщина. И торопливо вскрыла конверт.

Что скрывать от себя. Она поневоле часто вспоминала Аслана, его взгляды на нее, все раз­говоры, предложения уехать к нему на Кавказ, стать его женой.

— Но ведь отказала не случайно. Чужой он человек. Как кот в мешке. Кто знает, что ждать от такого. Он где только не мотался, всякое по­видал, испытал,— побежали глаза по строчкам:

— Здравствуй, Варенька! Как живется тебе на твоей Колыме? Наверное, морды волчьи? А ты сидишь в своей избушке, ни жива и ни мертва от холода и одиночества. Мне до беско­нечности жаль тебя. Ведь сама себя гробишь. А зачем и ради чего? Ведь я предлагал тебе руку. Причем заметь, вместе с сердцем, роспи­сью и домом. А у меня неплохо. Даю слово, тебе понравилось бы. У меня под окнами целый сад, с виноградом, инжиром, персиками, грец­ким орехом и черешней. Весною соловьи зали­ваются на платанах. А сколько цветов растет под окнами, не счесть. Лето у нас солнечное, теплое. Я свозил бы тебя на Голубые озера. Там вода, как небо. Глаз не оторвать от кра­соты. Зимою мороз не опускается ниже минус пятнадцати. И я никогда не ношу шапку. И ты забыла бы о тепляке. У меня в доме всегда жара. Холодно не бывает. Но очень не хвата­ет тебя.

— Я тоже думал, что забуду, не стану писать и все оборвется само собою. Был уверен, что время заглушит память о тебе, но, не тут-то было. Ты приходишь во снах и смеешься надо мной, зовешь к себе на Колыму и говоришь, что рано нам слушать соловьев с завалинки, что мы вов­се не старые и надо пожить полной грудью, пока ничего не упущено.

— Варя! Милая моя девочка! Я в своей жиз­ни вдоволь наглотался холода, знаю Колыму вдоль и поперек. За себя не боюсь. Но хочется сына! Ему я не дам родиться и жить в этом Колымском аду Ребенок не должен знать муки и расти в волчьем комфорте. По-моему ни одна мать не пожелает своему ребенку такое! Разве впустую нами пережито это горе? Лишь для того, чтобы оно не коснулось наших детей. А тебе пришло время подумать всерьез о семье, детях и вспомнить обо мне. Тебя не просто не хвата­ет, а нету жизни, мало солнца, тускло цветут цветы, не радуют глаз горы, и даже друзья ка­жутся скучными. Без тебя и сердце перестало смеяться и радоваться, петь и каждую ночь снова ждать счастья молодого рассвета, как твоей улыбки. Я не могу жить без тебя! Я жду, когда ты меня вспомнишь! Я так хочу, чтоб ты позвала!

— Я приеду за тобою тут же, примчу на кры­льях и не оставлю ни на секунду в твоем белом безмолвии. Ведь должен человек жить на пол­ную отдачу, а не замерзать в сосульку, теряя здоровье и душу. Ведь ты прекрасный человек, не хорони себя заранее. Ты нужна мне, как ник­то другой. Я хочу быть вместе с тобою каждую секунду, любоваться и радовать тебя. Не лишай меня этой возможности. Ведь ты моя мечта и жизнь, мое счастье. Я не мыслю своего буду­щего без тебя. Решайся, девочка моя. Тряхни крыльями и прилетай ко мне навсегда. Я не просто тоскую, я умираю без тебя.

— Кстати, попробуй сама все, что прислал тебе. Для могильника много не надо. Оставь себе, ведь собрано тебе самое лучшее то, что я и сам люблю. Совпадут ли вкусы? Я очень хочу, чтобы тебе все понравилось. Ведь в по­сылке все домашнее. Нет ничего покупного. Я собирал тебе, как любимому человеку, и очень старался. Ешь на здоровье. Пусть тебе станет теплее, пусть оставит одиночество и тоска. Сообщи, что надумаешь, когда я смогу приехать за тобой и забрать с Колымы навсегда. Я жду твой ответ, твое решение. Я очень жду встречу с тобой!

Варя читала письмо, а руки неудержимо дро­жали. Оно, конечно, не впервые ей сделано предложение. Можно было бы привыкнуть, ведь вон скольким отказала баба. И ни разу о том не пожалела. Сама себя загнала в угол одиночества, отказалась от семьи и счастья. Все дело в недоверии. А еще она просто никого не лю­била.

Она морщилась, подумав, что выйдя замуж, будет вынуждена ухаживать за чужим челове­ком, выполнять все его желания и капризы, ла­дить с ним, не говорить грубых слов, стараться угодить во всем. А если он не будет стоить того, а вдруг вскоре надоест и окажется совсем не тем, за кого себя выдал. Это значит, что нужно расстаться и снова уезжать на Колыму? Но к че­му ей эти мороки? Жизнь и так коротка, чтоб подвергать себя всяким испытаниям, не зная, выдержишь ли их?

— Сколько девок выходили замуж, многие ли порадовались перемене в судьбе. Счастливых почти не видела. В большинстве сожалели о сво­ем решении. Вон даже девчонки плачут, хотя вышли замуж за своих ребят. А что толку? Один запил, другой загулял. Но приходится терпеть молча, потому что появились дети. Сменить мужа? Где гарантия, что другой не станет еще хуже. Да и ребенку чужой дядька никогда не заменит родного отца. Вот и мучайся до конца жизни, терпи, сцепив зубы. Кому это надо? — думает Варвара, подсев к окну. И увидела тень, проскочившую двор. В дом вошел Федя.

Глухо поздоровавшись, поставил на стол бан­ку молока:

— Пей пока парное,— посоветовал тихо и от­стегнул от пояса трех недавно убитых зайцев.

— Потуши их с картошкой. Моя вкусно их делает. А завтра тебе рыбы принесу, все же какое-то разнообразие. В прошлый раз целое ведро карпов наловил. А ты на работе была. Пришлось домой уносить. Жена на всю неделю нажарила. Думал у всех плавники повырастут.

— Ты вот угощайся, мне с Кавказа посылку прислали. Не пропадать же ей. Лопай, да маль­чишкам возьми, одной этого много.

Федя грыз инжир и спросил, будто нена­роком:

— Что пишет? Когда обещает приехать снова?

— К себе на юг зовет. Там, мол, тепло, много солнца, фруктов, а у меня сплошные снега и хо­лод. Он срок здесь отбывал. А там живет. Ви­дишь, про цветы и платаны, про Голубые озера пишет. А у нас сплошные болота и тучи комаров. Говорит, у него двухэтажный дом и машина. У меня ничего, кроме моей избы и Султана. Слишком неравный брак предлагает,— отмахнулась Варя.

— Зато у тебя целая Колыма за плечами. А у него? Коли не понравится, всегда вернешь­ся. Зато мир, землю посмотришь, какая она такая есть, развеешься, отдохнешь от холодов, посмотришь, каким бывает солнце на юге, поза­гораешь, тамошних людей посмотришь. И глав­ное— отдохнешь. Ведь ты, по-моему, с Колымы никуда не выезжала. Не видела ни поездов, ни самолетов. Совсем дикая!

— Ездила! Но только давно, еще в детстве, вместе с мамкой в самой Москве была. Но так давно, что все забыла. Тогда интересно было, а теперь никуда не хочется,— сказала баба вяло.

— А я на одном месте не могу. Устаю от сидячки. Чуть чего, вскочил на лыжи и вперед. Домой без добычи не прихожу.

— Хорошо, что ты такой, подвижный. А я с работы вернусь, уже не до чего. Устаю, как последняя сволочь.

— Мужика тебе надо, Варя! Он тебя живо расшевелит. Ну, что это? Полтинник не испол­нился, а ты уже в старухи лезешь. Мыслимо ли такое. Я в твои годы оленей пешком догонял.

— А этот пишет, что любит меня! — похвали­лась Варя.

— Он еще не знает тебя! А когда раскусит, сто раз пожалеет, что женился.

— Почему? — округлились глаза Вари.

— Ну, а что хорошего? Характер дрянь, на­стырная, упрямая, скандальная и злая. И все не по тебе. С рожи тоже ничего особого, кости да кожа. Не ущипнуть, не ухватиться не за что. Тебя одетую за бабу не принять. Сущий мужик, хоть спереди иль сзади. От того на тебя в тем­ноте не нападают. У нас даже старух лезли силовать, тебя никогда. Боятся, что на мужика напорятся и получат в рыло, да так, что все зубы из жопы доставать будут.

— И хорошо!—улыбалась Варя.

— Чего тут доброго! Хватай того, кто предложился! Руками и зубами держись за него. Больше никого не будет. А годы уходят. Так и останешься бабой-ягой девственницей. Кащеев нынче нету...

— Как это? А ты сидишь! Кто сам есть?

— Ну, нет. Я может и не красавец, но заня­той. При семье и детях состою. Из дома никто не гонит. Всех кормлю. За что с дома прого­нять? Я в семье, как-никак, хозяин.

— Слушай, Федь, а вот если б тебе предло­жили переехать на юг в дом, с садом, огородом, с постоянным солнцем и теплом, а и в доме все удобства. Ты уехал бы насовсем? — спросила Варвара.

— Не знаю. Лет пять назад мы всей семьей ездили к брату в Ялту. Да, тепло, полно солнца. Море под боком, всякие фрукты, а душа взвыла и запросилась обратно на Колыму. И все мне не так. Ну, хоть волком вой. Ни есть, ни спать не хочу, словно кто-то сглазил. Две недели прому­чился вот так и уехал домой. Все мне там чу­жим показалось. Вода затхлая, дожди постоян­ные, жратва никчемная, воздух сырой, все вок­руг серое. Не живет и не дохнет. Я ноги в руки и на самолет. Меня спрашивали, чего улетаю раньше времени? Я ответил, что еще жить хочу. С тех пор меня на юга под автоматом с Колымы не вышибить. Нет для меня другой земли для жизни. Я там на третий день задыхаться начал. И сердце вместе с ногами в отруб пошло. Коро­че, не по мне тот климат. А коли так, ничего не надо. Всякая птица в своем гнезде живет, его любит, так и я свою Колыму ни на что не проме­няю. Я тутошний, здешний, как сугроб. Хорошо иль плохо, дышу и радуюсь. Чужие красоты не по мне. А ты, сама решай. Женщина место для жизни выбирает иначе!

— Как? — удивилась Варя.

— Туда, где сердце придержит, там оста­нется.

— Но юг все хвалят...

— Ну, вот видишь, а я корявый! — рассмеял­ся человек громко.

Они еще долго разговаривали о море, о солн­це, о цветах и людях. Находили свои плюсы и минусы. Казалось, их спорам не будет конца.

...В это время Бондарев уже проехал два по­селка. Минуя их, снимал облезлую шапку, кре­стился, что-то шептал, оглядывался на обе стороны дороги, что-то примечал, сокрушенно качал головой и тяжело вздыхал.

— Совсем могилки не означены, не понять, кто где похоронен. Вовсе людей позабыли и за­кинули, совсем не навещают их. Так-то вот и жи­вут в одиночестве, неприкаянно. Обидно так вот остаться. Многие в безвестье поумирали. Знать, совсем никого из родни не осталось,— сокру­шался человек. Но, вот увидел памятник, зане­сенный снегом по плечи. Лицо от морщин раз­гладилось, улыбка скользнула по лицу:

— Не все забыты. Кого-то помнят еще. Но как мало таких...

— О чем ты печалишься? В такую пору кто поедет ставить памятник? Сам покойником тут останешься. Погоди, придет весна, все изменит­ся, оживет,— утешал водитель пассажира, а тот оглядывал кресты и плиты, называл имена по­хороненных:

— Вон там Яна Танич лежит. Четыре года Колыме отдала. Простыла насмерть. Всего два­дцать лет было. Красивая девушка была. Но Ко­лыма все отняла и саму сгубила...

— А вон там, возле дерева, Юрка Хохлов лежит. С голода умер. Здоровый был парень, как лось. И красивый, а голод одолел. Свалил его, как старика, иссушил и обескровил. Такому бы жить долго, родить детей, а он и полюбить не успел.

— Там Ольга прикорнула в уголке. Сердце сдало. По матери переживала сильно. А она и теперь живет, вся в слезах. Легко ли ей един­ственной дочки лишиться. Ее уже не поднять. Все кончилось. И для Оли, и матери нет боль­ше жизни. Вон на снегу цветы алеют. Выходит, недавно была. Да толк какой. Только саму себя гробит. Колыма, что отняла, то уже не вернет.

— А у меня вон там, неподалеку, мать лежит. Охрана забила,— глянул водитель на Игоря Пав­ловича и добавил:

— Вот тут по центру четыре барака стояли. Людей тьма была. Забузили из-за жратвы и под­няли кипеж. На работу не вышли. Администра­ция долго не думала. Послали пару бульдозеров навстречу друг другу. Люди в середине оказа­лись. Всех всмятку сгребли. Одни кости и кровь. Закопали всех в общей яме. Ничем не означили. А человек триста не стало. В общей могиле ле­жат. Без крестов и имен. Попробуй, отличи, где кто? Зато бунт погасили быстро, другим в науку, чтоб не бузили. И сколько такого зверства терпели в те годы, не счесть,— выдохнул человек тяжко.

— Выжившие теперь вспоминать не хотят. Слишком дорого дается та память. А виновные до сих пор не наказаны за массовое убийство. Живут себе спокойно по городам и селам. Не одна блоха их не грызет и не точит. Вот только дома дети до сих пор ждут, все надеются на ошибку. А в сиротстве, ох и не сладко дышать. Судьба навсегда искалечена. А начальник этой зоны в Одессе живет. В пароходстве работал, уважаемым человеком считали козла. А ведь это он дал команду бульдозерам. И те выполни­ли ее молча, даже не подумали, что там их отцы и братья! Так кого виним, если сами сволочи! — скрипнул зубами водитель.

— Давно из зоны вышел? — спросил его Игорь Павлович тихо.

— Давно. Мы свой барак подожгли, от него остальные загорелись. Спасать нечем и некого.

Те, кто в живых остались, разбежались в раз­ные стороны. Попробуй всех перелови. Вот и списали на пожар. Правда, в огне тоже погибли люди. Но бульдозеры смяли куда больше. Это им не простится.

— А что теперь сделаете?

— В Одессе и накрыли. Караулили до вече­ра, до самой темноты. Потом на набережную вызвали из ресторана. В хорошем настроении мужик был, все что-то напевал. Когда напомни­ли, кто мы есть, словами подавился, дышать стало нечем,— умолк водитель.

— Что ему сделали, как загасили?

— «Разлукой» по башке и в воду. Списали на несчастный случай, мол, нырнул неудачно. Да хрен с ним. Уже больше десятка лет про­шло. А у меня по соседству трое пацанов живут, дети того, какого бульдозерами смяли. Уже взрослые. А у меня до сих пор язык не повора­чивается сказать им правду. Так даже со скотом не обходятся,— и, увидев деда на обочине трас­сы, притормозил машину, позвал:

— Трофимыч! Возьми свои харчи. Мешок на мешок меняю. Давай сюда! — протянул руку за мешком и, повернувшись к Бондареву, сказал сипло:

— Один из выживших. Чудом выскочил из- под бульдозера. За ним гнались, чтоб оставить под гусеницей. Но не получилось. Сбежал, мо­лодым был, жить хотел.

— А чего теперь с Колымы не уехал?

— Некуда стало и не к кому. Так вот и при­сох наш Трофимыч. Психоватым стал. Ему с людьми нельзя долго находиться. Начинает бросаться на всех, нервы сдают. Вот и живет один. Другой бы вконец свихнулся. Этот как-то держится. Временами находит на него бешен­ство. Тогда все разбегаются. С семьей ему жить нельзя, передавит, перережет всех. О том все по трассе знают. У нас много всяких чудаков, но уже старые, жить им осталось совсем немного. Но надо, чтоб жили и умерли своей смертью, а не насильственной, по чьей-то прихоти. Всем миром помогали им выжить, назло гадам.

— Досадно, что человека искалечили,— бур­кнул Бондарев.

— А только ли его!

— Есть сумасбродные буйные и тихие, па­ралитики, есть ползающие, ходить не могут, от­казали ноги. Есть слепые. Мы всем помогаем, знаем, на материке их лечить не будут. Дорого, много возни. Нет сочувствия и тепла. А где взять, коль сам не пережил Колыму, не прочувствовал на своей шкуре ее руку. Вот и досматриваем дедов, как можем. Не даем помереть, держим в этой жизни. Чтоб знали, не все умерли. Живы мы покуда. И уж своих отцов сумеем прокор­мить и удержать от смерти. Ты не смотри, что они старые. Иным аж по девяноста лет. А они не хотят помирать. Живут и радуются, сынами нас зовут. Не для словца, наверное, за дело. Верно, говорю? Вот я тебя к Воробью отвезу! Классный старик. Много чего расскажет. Он — сама история Колымы. Чуть ли ни первый зэк, появившийся в этих местах. А жив, слава Богу! Мы его бережем, государство о нем не помнит, давно списали в покойники, а он хоть бы что! Самый веселый и озорной. И пошутить умеет и даже выпить. Все помнит. И всех, каждого узнает в лицо. Ни на что не жалуется. На одно в обиде, что родился в стране, где человека не ценят и не берегут, как алмаз в короне. Он очень любит людей, потому самого берегут.

Бондарев, оглянувшись, увидел человека. Се­рый, маленький, он несуразно бежал к машине, размахивал руками, ногами, всем, что у него имелось, что-то кричал, подпрыгивал, всячески привлекал к себе внимание. И действительно, был похож на подстреленного воробья.

Писклявым бабьим голосом просил подож­дать его и семенил ногами изо всех сил.

— Дед! Не торопись, я жду и без тебя не поеду! Не беги так шустро. Успеешь!—достал водитель из кузова полный мешок харчей.

— Во, хорошо, что приехал вовремя! А то ни хрена жратвы не осталось. Все поклевал. Ты, как знал, что мне подкинуть надобно. Вовсе из­вел продукты. Давай мешок и бери деньги.

— Ты еще раз приди. Тут еще картошку, лук и чеснок тебе подкинули с нового завоза. Те­перь надолго хватит. Да еще вот этого человека дня на три прихвати. Он газетчик. Про тебя писать будет, как про местную знаменитость! Слышь, дед?

— А жратвы он взял на себя? — спросил старик.

— Взял! На твоей шее сидеть не станет! — пообещал шофер и, подав сумку Бондарева, по­обещал приехать за ним через три дня.

Игорь Павлович пошел следом за стариком, еле успевая.

Дед сбросил харчи с плеча уже в доме и спро­сил прищурясь:

— Ты, чейный будешь? Московский иль свой­ский? Откудова свалился? Прослышал про меня иль как ко мне тебя задуло?

— Слух, батенька, по земле комом катит. Куда-то да приведет, если следом идти.

— Ну, располагайся, ежли так. Уюта тут мало, но уж как есть. Я один сколь годов бедую,— развел руками.

— Поместимся. Мне тут не век вековать,— отмахнулся Бондарев, решивший удивить Ивана.

Дед торопливо разгружал мешок, рассовывая продукты по ящикам и полкам. Управившись с харчами, поставил чайник на печку, загремел кружками, достал сахар.

— Ну, давай согреемся! — предложил запро­сто.

— Я энту машину сдалеку вижу. Она мне сдавна харчи подбрасывает. Мне без ей неможно. Все как положено доставляют. И хлеб, и соль, и кру­пу, ни в чем отказу нет. Только ешь, сколько вле­зет, без отказу в себя пихай. То раней, когда на зоне бедовал, все урезали. Хлеба давали, как насмех. Чай — один кипяток и то без сахару. А жратва? Смотреть тошно. В горло не лезла. Я ее в глотку, она наружу выскакивает. Спали кто где. Одни на нарах, на железных шконках, другие на полу. Хорошо, если близко к буржуйке пристроишься. Но чаще не обламывалось, отпи­хивали и прогоняли под нары. Большие мужики туда не помещались, а маломерков пихали всюду.

— Одна беда была. Принесут хамовку, всем раздадут, а меня не видят. Я кричу из-под нар, не слышат. Вот и приходилось голодным на ра­боту бежать. Маленький, не увидели. Это опос­ля привыкли ко мне, когда базар поднял да на­чальству пожалился.

— А сколько раз свои забижали? Сижу на параше, дела справляю, вдруг бах, прямо на голову мне кто-то жопой уселся. Не приметил и обгадил всего, разве не обидно...

— Уж сколько раз я дрался за такое осквер­нение. Я ж тоже человек и мужик, на что меня позорить? Начальство и вовсе не замечало, Но работу требовало как с нормального мужука. А где мне справиться с ними вровень. Вот так и мучился все время.

— А за это вас и прозвали Воробьем? — спросил Игорь Павлович.

— Не-е-е, это не кликуха. Моя родная фами­лия. Появился на Колыме в единственном числе. Так-то и живу, никуда не улетая. Всего лишили. Дом мой от молнии сгорел в деревне. Постро­ить заново некому. Дети разъехались по другим городам. Баба к моему брату на житье пошла, да так там и осталася. У него аккурат жена по­мерла раком. А как схоронили, моя и приспосо­билась. Чего время тянуть? Так вот и остался одиноким. Никто не пишет, не зовет, все поза­были и, поди, считают упокойником. А я навовсе живой. Меня болезни догнать не поспевают. Я шустрый. Вон, много годов взад зэков покоси­ла «испанка». Простуда такая. От ней за ночь почти по десятку мужиков помирали. И никакие таблетки не помогали. За три дня в бараке так свободно стало, хоть пляши. А меня не затрону­ло. В других бараках и того хуже приключилось. Хвороба почистила зону так, что до охраны и администрации добралась. Насмерть забира­ла. А я жив остался. Зачем и сам не пойму.

— А за что вы попали на Колыму? — спро­сил Игорь Павлович старика.

— За форточки! — ответил не раздумывая.

— Какие форточки? — не понял Бондарев.

— Во, чудак! Я ж лихим был. В «малине» состоял. В форточниках. В любую мог залезть по своим размерам. Заскочу, все ценное вниз кентам скину и сам обратно возникаю без загвоздки. Навар приносил кучерявый, никто не серчал. С пацанов тем промышлял, не зная горя. В любую дыру пролезал без мыла. Да только однажды погорел. Собака припутала. Я о ней ни черта не знал. Уже влез, сиганул на пол тихо, как кошка, стал шмонать по шкатулкам и короб­кам украшения, ну, как всегда, и вдруг в задницу будто раскаленное шило вогнали и крутят им. Я хвать! И напоролся на собачьи зубы. Они вмиг в руку вцепились. Я по морде, давай нос псу затыкать, за уши хотел поднять, пытался насту­пить ногой на ту гниду. Ни черта не получается. Крутится пружиной, не дается в руки, рычит, бросается на меня, никак не пускает к полкам, к шкафчику. Всего изорвал, искусал, вымотал, разбудил хозяев. Те, включили свет, увидели, поймали и сдали ментам в каталажку. Так тот засранец, пес, на прощание все ботинки мне обоссал. Хотя сам в ладонь весь поместился. Его собакой назвать грешно, а вот, поди ты, впихнул меня в зону. Если б не он, гулял бы на воле. И горя бы не знал. Так вот прицепился как репейник к заднице, у меня после него жопа целый год гноилась. Зубы подлец не чистил.

— Я от него, чем только мог, отмахивался. Ногами и руками брыкался, отбрасывал от себя. Даже укусил за морду. Ну и что? Он и не почув­ствовал. А зубы у него, что иголки у ежа, спасе­ния от них нету никакого. Повис на моей задни­це, ничем не оторвать. Хоть волком вой. Хозя­ева потешались и требовали, чтоб я выложил все, что украл. Пришлось вернуть. Иначе бар­бос шкуру целиком бы сорвал. Так-то вызвали ментов и спровадили в клетку. Барбос до самой двери меня проводил и на прощание тоже обоссал. Мол, сидеть тебе здесь до самой смерти.

— Того он дурак не понимал, что дома дети, они жрать хотят. Им про собаку не расскажешь, Но, делать нечего, попух глупее барбоса. А ещё досадно стало, когда на Колыму отправили. Это ж далеко и холодно. Но с охраной не поспо­ришь, у них собаки ростом с громадного мужи­ка. Меня, не жуя, проглотят. Так и не поймут, что им на зуб попало, человек или комар. Вот так-то и попал на Колыму. Короче говоря, ни за что. Ведь украденное вернул все. Поплатился лишь своей жопой. Ее мне не лечили, даже не глянули. Выживай, как хочешь. Все смеялись надо мной, чуешь? А зэков почти не было. Ну и меня на кухню послали работать, миски, ложки мыть, в стопки их складывать, помои выносить, полы мыть, полотенца и тряпки стирать, окна мыть, столы и скамейки. Работы всегда невпро­ворот. Про жратву забывал. Хорошо, что повар добрый был, тот всех помнил. И меня никогда не забывал. Поймает в коридоре, сунет кулек за пазуху и скажет:

— Это тебе на ужин. Под подушкой ешь. А в кульке чего только нет! И котлеты, и блин­чики, и сырники. Слопаю, такой довольный сплю, лучше, чем другие на отдельных шконках. И хо­рошо так сработались, дружно, никогда не брехались. Понимали друг друга по глазам. Никто ни на кого не обижался. Понятно, что все уста­вали. А как еще, если с самых потемок и до ночи вкалывали. Но потом прислали к нам другую повариху, у прежнего сердце стало сдавать. Вот тогда я понял, каким небо бывает с овчинку. Меня колотили каждый день. За дело и без дела. Взял лишний кусок сахару, получай по морде. Посмел мяска кроху проглотить, вре­жут в ухо. А если хлеб маслом намазал, зака­пывайся в землю живьем. Ну, я стал проситься с кухни. Согласился на трассу, только не с этой поварихой. А начальство, ничего не проверив, решило понаблюдать.

— Заходят на кухню, а меня повариха лупит поварешкой. В нее полведра влезало. Как огре­ла, я зубами в потолок вцепился. Она меня снять хочет, но не достает. Матюкается, грозит, а без толку. Ну, охранника позвали, тот сдернул меня, повариху на беседу вытащил. Так и порешили, ее на трассу вместо кобылы, меня на кухне ос­тавить. Так я, голубчик, много лет на ей маялся. Все наскрозь изучил. Все знаю.

— Могу панский обед сготовить и холопский умею. Смотря, какие харчи под рукой. Я после себя пятерых девок в повара отправил в жен­ские зоны. Всех выучил. Каждой свое передал от щедрого сердца, без утайки.

— А чем же ты знаменит в этой зоне, что о тебе говорят как о герое?

— Случайность вышла. Я сготовил чай на всю администрацию. Уже столы накрыл, стака­ны надраил до хрусталя, подал чай и слышу, как меня матюкают во все корки. Потом началь­ник спецчасти меня в котел с чаем кинул, прямо в галошах. У меня аж яйцы загудели, вариться стали. Оказалось, не ту заварку засыпал. Вме­сто цейлонского, грузинский сыпанул, какой толь­ко на чифир годится. Ох, и влупили мне, век не забуду. Думал сдохну. Но нет, сжалились, выта­щили уже заваренного по самые плечи. С тех пор поумнел. Чай тот вылили, заварили другой! А я как вылетел из того чана, весь коричнево­серый, дымящийся и скулящий, с тех пор про­звали вареным воробьем. Едино чего боится на­чальство зоны, что ихнюю подноготную наскрозь знаю. Даже все шуры-муры, я ж ихние разгово­ры доподлинно слыхал. Знаю, чего надумывали и часто зэков упреждал. Жалко людей станови­лось. Вот и прятали меня, чтоб не передавал людям. А зэки меня любили.

— Чего ж в Россию со всеми не поехал?

— А этих, оставшихся козлов, кто кормить станет. Вон наш один только в Хабаровск по­ехал по делам, а его чуть в куски не разнесли. Навалились кучей, всего избили за прежнее. А ить оно прошло. Нынче по одному уже не ездят. Все кучкой. Так и веселее и безопаснее. Даже женщин из спецчасти брали. С ними вов­се спокойно. Мадамов зэки не бьют. А все я им подсказал. Вот и работают. Глядишь, до пенсии доскрипят. А то уж и вовсе хотели всех поуволь­нять, лишить заработка. А как жить без него?

— Ты-то кем теперь работаешь? — спросил Игорь Павлович.

— Нынче я кладовщик. Дело мое не пыль­ное, неспешное. Внимания требует. Но один раз тоже конфуз вышел. Пришла наша Анна. Она у зэков зарядку ведет. Как она появилась, все мужики зарядкой заниматься начали, ни одну не пропускают. Вот так Анне форма потребова­лась. И всем другим. Пришли за нею, стали при­мерять. Мама моя родная, что тут приключилося. Зэки чуть ни на уши встали, чтоб поближе к Анне пробраться. Сами разделись догола. А зачем? К чему на уроке голышом сигать? Ну, тут из спецчасти кто-то возник. Увидел и испу­гался. Как крикнул, всем одеться велел и Анне в первую очередь. Сам лично все занятие просле­дил. Глазом не сморгнул, чтоб что-то не попус­тить. А Аня, когда занятия закончила, велела всем снять майки и пробежать вкруг барка даже боси­ком. Поверишь, никто не заболел. А как спали!

— Вот тебе и баба! А в своем деле разбира­ется. Я сам, один попробовал этот круг пробе­жать, ни хрена не получилось. С половины во­ротился. Замерз и заболел. А они, хоть бы кто чихнул. Знаешь, потому что они все вместе бе­жали, а я один. Впереди у них баба, у меня стимула не было. Потому, я заболел, а они здо­ровы!

Игорь Павлович посмеялся над стариковской логикой:

— Выходит, Анна заводилой у вас стала,— спросил старика.

— Зачем хохочешь? С нею все лучше полу­чается. Даже наши офицеры уже не торопятся по домам. Раньше, бывало, не удержишь, те­перь в шахматы играют, читают книжки, где такое раньше видел.

— А ты чем занят?

— Ой, голубь, у меня невпроворот делов. По­могаю хворым немощь одолевать. Раньше нас как кормили: сунут миску баланды, и отвали­вай, теперь даже сладкий чай дают. А все я со своими жалобами добился.

— Молодец, папашка! — похвалил Бондарев.

— Не для всех! Охрана грозит увезти меня подальше от зоны. Чтоб я свою не сумел найти.

И все говорят, что замучил жалобами. То хлеба мало, то сахару надо, и масла подай. А на всех не настачишься. Обещают зарыть в снегу по са­мые уши.

— Не выйдет, ты откопаешься, мы тебе ло­патку с собой дадим,— смеялся Игорь.

— Надоел я им, как чирей на заднице. Вот и грозят чем попало. А мне уж ничего не страш­но, все пережил, всего отбоялся. Даже смерть, как полюбовницу жду. Ну, чего стращать? Я уже свое отжил, чужой век прихватил. Зачем это мне. Свое бы путем одолеть. И кончиться в своей избе, на русской печке, сред внуков, со сказкой в зубах. Как все путние старики уходят. Чтоб штаны были сухими, и крест на груди имелся, да лампада надо мной горела. И закопали б поглубже, чтоб не достали волки душу мою грешную! Уж так нео­хота отдавать ее зверью,— посетовал человек.

— Оно, конечно, мертвому едино. Но все ж досадно еще волчьим говном стать. Ведь чело­веком на свет родился. Им и помереть хочу.

— Ты о жизни думай! Зачем о смерти завел­ся? Умереть всегда успеешь. Чего торопишься. Мы жили, но порадоваться не успели. Теперь время пришло.

— Ох, Игорек, а на радости уже силов нету- ти. Вот ежли успею добежать за дом, не нава­лив в штаны, то уже радость.

— Дед, а нашел бы ты себе бабку!

— Была любовьюшка, с год, как померла. При ей жизнь звенела. Хотелось дышать, бегать и прыгать, забыв про возраст. А что теперь? Одним горем все стало. Белым саваном покры­лось. Никому уже не нужен и скоро назовут как всех одним словом — Колымой...

— Все мы уйдем когда-то. Рано или поздно, едино ни минуты лишней не задержимся. Но зачем раньше времени себя отпевать. Живи, покуда Бог дает, и радуйся каждому дню, как подарку. На тот свет мы успеем. И тебе, грех жаловаться. Коли ты жив, значит, зачем-то еще нужен. Ни минуты не задержишься, если там тебя затребуют. А покуда живи и не сетуй,— говорил Бондарев убежденно и дед перестал канючить.

— Ты не серчай, Игорек, верно, все старики такие, им какую жизнь не подай, все сетуют и не довольствуют, все им кажется, что достойны луч­шего. Вот возьми у нас Кузьмич жил. Тихий, спо­койный человек. А в жизни у него ни единого просвета не имелось. Пойдет, бывало, на свою шконку, выплачется за все разом, потом вста­нет, перекрестится, и словно ничего не было. Живет по новой. Никому ни на что не жалился.

— А знаешь, как умер он? Прямо ночью. Даже не застонал, не крикнул. С улыбкой в лице. Думали, спит, а он холодный, даже задубел. Но смерть ему не наказанием, радостью пришла, будто по голове погладила и увела с собою. Редко кто так умирает. Тихо, совсем неслышно, вроде на цыпочках ушел. Вот только двери за собой забыл закрыть. Ему все зэки позавидова­ли. Оставил нас, ни на кого не оглянулся. Слов­но не ушел, а улетел прямо на небо. Выходит, светлый человек рядом жил, а мы, по слепоте и бездушию своему, даже этого не увидели,— вздохнул старик и продолжил:

— За мои годы тут многие померли. Зэки и начальство. Всякие уходили и все по-разному. Вона начальник зоны помер. Полный полковник.

Тучный был человек. И ростом с хорошего мед­ведя. Бывало, захохочет в своем кабинете, все зайцы в лесу дрожат. А ежпи крик поднимет, в десятке зон отзывается его рычание. Крепкий был с виду. Все за троих делал. Уж сядет по­жрать, сразу ему таз подавай, обычной дозы мало. И постель была такая, что двоих медве­дей уложить можно. Один выталкивал машину из снега. И добрым был. Но и его хвороба сыска­ла. Чего-то внутри не заладилось. Перекос полу­чился. Как он бедный мучился, кричал, а никто ему не помог. В своем кабинете кончился. А как жалко было. Молодой еще, такому бы жить да жить. А он ушел, никого не упредив. Сколько времени прошло, но такого, как он, уже не было,— почесал дед затылок с сожалением.

— Сколько люду через эти зоны прошло, ни счесть! Кажется, что вся Россия тут отметилась и побывала. А вот запомнилось не так много. Те, кто в душу вошел, тот навсегда в ей остал­ся. Но не только хорошие, случалось, и поганцы появлялись, куда от них денешься? Вон, Паш­ка, первым водителем был у нас. На лесовозе вкалывал, ну и сатана, не мужик, скольким не­рвы истрепал. Машина у него через день каж­дый день ломалась. Все чинили ее, а он про­хвост, сидит и курит, никогда не подойдет по­мочь. Вот такой поганец. Себя чуть ли ни графом считал и черную работу для себя не признавал.

— А еще был Шамшала. Этот тракторист. Но бздилогон, второго такого нету нигде. Чуть стем­неет, он трактор на прикол ставит и все на том. Не вымолишь его помочь, выдернуть машину, если она даже в соседней луже застрянет. Вот такой идиот. Темноты до икоты боялся. Видать, когда-то наполохали, он до сих пор боится до судорог.

— Однажды машина с зэками застряла на полпути, возвращались с трассы и на тебе в ка­наву угодили. Пошли за Пашей, стали его про­сить выдернуть за задок. Так отказался козел. Послал всех в непотребное, повернулся на дру­гой бок и уснул. Хоть ты его убей, слушать ни­чего не стал. Ну, что делать? Пурхались мужики из последних сил, до утра вытащили машину, притом все пупки себе порвали. Но с Пашкой перестали разговаривать, бойкот объявили при­дурку. Ну и что? Он живет, поплевывая в пото­лок. Чихает на всех. Знает, сам на поклон не пойдет, а к нему еще сто раз приползут. И нику­да не денутся.

— Вломили бы ему, сразу человеком стал! — невольно вылетело у Бондарева.

— Часто тыздили. Так и не помогло. Он сту­кач у начальства. С такими лучше не связы­ваться. Себе хлопотней. Как запрут в ШИЗо на месяц, про Пашку забудешь. Ему и сидеть оста­лось немного. Уедет, очистит воздух Колымы,— готовил дед на стол, аккуратно ставил миски, стаканы, гремел ложками.

— Нынче гречневую кашу будем есть. С на­стоящим маслом. Сто лет ее не пробовал. А ведь охота! Придвигайся к столу! Сколько не базарь, а пузо свое просит.

После обеда человек повел Игоря Павлови­ча на погост. Останавливался возле каждой мо­гилы и захоронения:

— Вот тут Лида с Марусей лежат. Совсем молодые девчонки. Нет, эти не по болезни умер­ли. Охрана замордовала. Запорола насмерть.

— За что?

— Устали и в обед прилегли. Вскоре заснули с устатку. Их будить, они не встают. Так вот и разозлили. Повырезали хлысты и давай девок бить. Те вскочить пытаются, охрана в ярость вошла. Куда там пощадить, сворой звериной тер­зали. Так вот и засекли намертво. И ничего им не было.

— А эти на болоте попались.

— Тех двух деревом раздавило.

— А вот эти в берлогу угодили. Медведица еще спала. В куски порвала девок. Пока охрана очухалась, спасать стало некого.

— Не повезло им,— вздохнул Бондарев.

— Да что пустое брехать. Вот на энтом са­мом месте дерево ни с чего в куски развали­лось. С верхушки разлетелось и мужика, самого бригадира всмятку уделало. Да так, что и не встал. Правду молвить, вредный был человек, злой, как зверюга. Так и кончился по-скотски, без сожаления и слез. Никто доброго слова вслед не обронил. Он очень худо к людям отно­сился. Все начальству старался угодить. А у них таких бригадиров полные карманы. Даже имени не вспомнили. Такая у них благодарность. За­сыпали землей и не перекрестились. Ничего доброго не пожелали.

— А вот тут мой друг схоронен. Яша Пыжи­ков. Ему до воли всего полгода оставалось. Вот где досадно. Мы с ним вместе много лет бедо­вали. Мечтали вместе с зоны выйти на волю. Ведь земляки. На одной улице, в одном доме жили. Каждая корка хлеба делилась пополам. Все друг про друга знали. А на тебе, не стало человека вмиг. Рысь сиганула. На самый за­гривок. Я и понять не успел. Лежит без кровин­ки. У меня в руках ни ножа, ни палки. А рысь голыми руками не взять. Я к ей, она и на меня шеперится. Того гляди сиганет. Вот тебе и Колы­ма. Мы даже не видели, как та зверюга подкра­лась. Прыгнула и все тут. Когда сгубила челове­ка, тут же на дерево забралась. И не видно стало даже следов. Мужики сказали, что это Колыма ему такую смерть приготовила. Быструю и вне­запную. Она хороших людей так убивает, кому время пришло уходить. Зажиться на свете не даст. Я вон сколько прошу забрать меня с этого све­та, так нет, не торопится, не спешит, как на смех жить заставляет. А уж реки человечьей крови прошла Колыма. Нет дня, чтоб кого-то не сгу­била...

— Но кто-то должен хоронить погибших...

— Только не я! Хреновая эта доля...

— А здесь кто похоронен? — указал на мо­гилу Бондарев.

— Девица, на второй день ее не стало. Го­ворили, змея укусила ее. Я не видел,— прошел мимо, поклонившись могиле в пояс.

— А тут, вот в этом углу, все особые лежат. Всплошную единые политические. Мы в том не разбирались. Грамотешки и умишка было мало­вато. Они супротив самого Сталина попёрли. Вот и приволокли на Колыму всяких кулаков, де­зертиров, старост, полицаев. Лупили без жали. А потом за руки, за ноги и сюда. Иные, в земле стонали, но подходить к могилам запрещалось. А бывало, послушаешь их голоса, волосы ды­бом встают. Как они стонали и кричали бедные, сердце на части рвалось. Их тоже без гробов хоронили. Иных совсем голых, всех в крови,

прямо в наручниках. Мы на такое смотреть не могли. А закапывать нам велели. Попробуй, ослушайся, самого рядом уложат и согласия не спросят.

— После смерти Сталина уже перестали к вам зэков привозить? — спросил Игорь.

— Подкидывали. Уже меньше. Но случалось. Але ж и вывозить начали. Поначалу детей, по­том фронтовиков целыми машинами. Вот где праздник был. Целые бараки опорожнялись. Ну и наши спецчасть с начальством поутихли, хвосты поджали, уже не мордовали зэков как раньше, не колотили. Чуяли, что самих скоро вышвырнут. А может и на шконки рядом с нами посадят. Вот бы им облом устроили за все сра­зу. Показали б почем фунт лиха. Сразу вспом­нили, как над нами изгалялись.

— Меня однажды отвалтузили за полотен­це, им показалось, что я его плохо постирал.

И по морде колотили, свернув жгутом. Я на ногах еле удержался. А они хохотали во все горло. Мол, будешь знать, как стирать, старый мухомор. Попробовали бы сами его отодрать, выродки корявые! У меня в тот день кровь не только с носа, из ушей текла. В голове, ровно в котле гудело. Ну, да что делать? Молчал, им попробуй слово поперек вякни. Насмерть забь­ют ироды. И не докажешь, что в смерти моей они виноватые.

— А вот тут, гляди сюда, Зинка с Томкой по­хоронены. Их посиловать хотели. Но не подда­лись девки. Защитили себя. Их попросту застрелили. Так и ушли невинными. Но дрались хлеще мужиков. Вот так бы все бабы себя за­щищали, ни к единой не лезли б, побоялись.

— Здесь снова политические. Все мужики. Они, бедолаги, хуже всех в земь ушли. Ни то без гробов и одежи, даже без шкуры. Все сорва­ли с них. Смотреть было жутко. А их и пригнали особо. Плетями подгоняли за машиной, чтоб бе­жали шустрее. Они ж на каждом шагу Сталина ругали. Палачом называли, людоедом. Им со­ветовали помолчать. Но уже не могли. Знали, что их убьют. Потому не было им смысла поми­рать тихо. Все, зло на него выплеснули. Вот и порвали их в куски. Страшною была их смерть, чудовищной. Все кто видел, в ужас пришли. Зверье у нас добрее. Сначала убивают, потом жрут. Здесь все иначе. Мы таких палачей и не видели. Если к ним применить эту пытку, сами они ее не выдержат ни за что.

Старик ел картошку с рыбой, хлебом, сев пря­мо у могильной плиты. У Бондарева кусок попе­рек горла встал.

Какой перекус, если перед глазами стояли растерзанные, убитые люди. Они пытались выр­ваться из могил, раздирали землю. Но по их рукам и головам шли тяжелые бульдозеры. Они уминали, равняли землю на погосте, не слыша криков, не видя слез.

Земля казалась насквозь пропитанной кро­вью, а потому здесь много лет не росли цветы. Сюда не светило солнце, не залетали птицы, и только черный туман скрывал могилы от глаз.

— Говорят, тут ночами белые привидения хо­дят. Сам не видел. Люди говорили, что эти при­зраки кого-то ищут, живого на земле. Все всмат­риваются, вслушиваются, кому-то грозят, руга­ют, кого-то зовут. От их голосов шкура дыбом становится и хочется бежать, куда глаза глядят.

— Не поверишь, одна из наших охранниц в дурдом угодила.

— Чего это так? — удивился Игорь.

— Шла на работу через погост. А уже темно. Кто-то за плечо схватил ее и не пускает. Она оглянулась, а это покойник из бывших зэков. Баба упала без сознания. Только утром до ра­боты доползла. Больше по погосту не ходит, боится и другим не советует. А раньше ничего не боялась, ни во что не верила. Зато теперь в сумерках и форточку не открывает. Собствен­ной тени пугаться стала. Вот и охранница! Ре­шила место работы поменять, говорит, что не­рвы не выдерживают. А мы живем и терпим. Живых уродов и призраков. Нам не то за плечо, по голове долбят, мы выживаем и снова идем на работу. Наверно, потому как покойники не трогают, что мы им надоели еще при жизни.

— А чего ты по темноте по погосту хо­дишь? — удивлялся Игорь Павлович.

— Чудак! Я ж давно свободный и редко но­чую в зоне. Все чаще дома. Там каждый угол свой. Ну, а с работы вертаюсь впотьмах, когда крест иль памятник от человека не отличишь. Вот тогда многим страшно. Но я хоть и вздраги­ваю, но хожу через кладбище. Все ж покуда мужчина. Нельзя мне бояться каждого бздеха. Ить в земле такие же как я лежат.

Старик присел у могилки, гладил ее, разгова­ривал с нею. Называл тепло и ласково, как род­ного человека. Невольные слезы катились по щекам:

— Нина, детка, как тошно без тебя на свете. Ты была светом глаз моих, сердцем и душой. Теперь ничего не осталось. Забери меня к себе, смилуйся, сжалься,— просил человек дрожащим голосом.

Игорь Павлович не стал спрашивать, что за женщина покоится в этой могиле:

— Подруга моя. В столовой много лет рабо­тали вместе. А тут верталась домой, волки на­пали. Искусали всю как есть. Получила зараже­ние крови. Ничем не смогли помочь. Бедная, как тяжело умирала, кричала, мучилась. И под утро ушла. Все просила меня обходить погост, пожалеть себя. Вот, чудачка! Будь она живой, стоило бы жить. А без нее все померкло.

— Эх, Нинуля, солнышко мое! Как жаль, что поздно поняли друг друга. Я теперь на руках бы тебя носил. Да ушла, покинула навсегда. Я один маюсь. А разве это легко, голубка моя? Только теряя, все понимаешь. О! Если бы ты могла вер­нуться, никогда о том не пожалела.

И Игорю Павловичу показалось, что могила вздохнула.

Колыма... Вот седая бестия! Она убирает вра­гов и забирает любимых. Она отнимает друзей не спросясь и хохочет над могилами ураганны­ми ветрами. Она гладит погосты руками родных и знакомых. Оплакивает каждого холодными слезами, но ей никого не жаль. У нее нет сер­дца, нет души и тепла. Она не помнит никого из тех, кого спрятала в своей утробе. Взяв в себя, никого не вернула. Все потому что с давних пор зовут ее мачехой, не умевшей рожать, она заби­рает насовсем, в последний путь. И только волки нашли здесь свое пристанище. Они так похожи на Колыму, родившую и взрастившую их...

Волчьи стаи были ее жизнью и порожде­нием. Единственными живыми существами, на­селявшими Колыму.

— Их здесь больше, чем людей. Их никогда не убавляется. А вот когда исчезнут зоны, уйдут и волки. Перебегут в другие места, туда, где будет жратва и охота. Никто на земле не живет без еды. Так и эти. Они идут следом за нами, и пока мы живы, зверье будет жить. Ни в этой, так в другой зоне.

— Посмотри, они и теперь сторожат нас, не отходят далеко. Ждут, что кто-то из нас упадет, потеряв силы, и тогда наступит их час пирше­ства. Волки заранее чуют, сколько жить оста­лось человеку, и знают, долго ли им ждать.

— Ну, с нами они поторопились. Я не спешу в землю, тебе тоже рано. Ты шустрый, от любо­го сбежишь,— отмахнулся Игорь.

— Случается всякое... Вот этот мужик тут по­хоронен. Здоровяк, весельчак. А дыхание под­вело. Упал, рот открыв до ушей. Глотка воздуха не хватило. Стая налетела мигом. От человека костей не оставили. Они не любят и не призна­ют больных. Как и в своей стае, постарел или заболел, не мешай жить молодым. Старым в стае места нет.

— Знаешь, у нас первый начальник спецчасти был. Молодой и крепкий. На лыжах хорошо бегал, превосходно стрелял, а стая подкараули­ла, даже ружье не испугало. Со спины налете­ли, изорвали в клочья. Вот тебе и защита.

— Дед, а было, что волки не тронули чело­века?

— Случалось пару раз. Оба безоружными оказались. Один, мы так думали, весь в мазуте был, бульдозеристом работал. До его шкуры пока доберешься, такого наглотаешься, что побрезговало даже зверье. Второй отпетым мокрушником был. Сам любого руками задавить мог. Этих тоже чуют и не связываются. Волк берет слабого, какого легко одолеть. Сильный враг много силы забирает. Вот посмотри сюда. Обычная могила. Ан не одолели человека. С но­жом был. Многих порезал. Так и помер в звери­ном окружении. Те дохлые и он посередине их мертвый. Не рассчитали.

Дед шел между могил, здороваясь, разгова­ривая с одними, молча проходя мимо других. Бондарев едва успевал за ним.

— Куда мы так торопимся? Зачем спешим?

— Хочу тебе ущелье показать. Там этих зве­рюг видимо-невидимо, никто нос не сует туда. Там всякие гнездятся. Оттуда им все хорошо видно. Каждая новая партия зэков, как на ладо­ни видна.

— Ну, а нам это зачем? — вздрогнул Игорь.

— Будешь знать, где они водятся.

— Я не хочу. Нас там сожрут. Давай обрат­но. Зачем рисковать?

— Вот чудак. Там их дом. Не тронут.

— Я не хочу! — остановился Игорь упрямо.

— А жаль. Такое зрелище стоило глянуть. Их там кишмя кишит. Заячьей горой называет­ся. Голодными не сидят. Но ты бы такой цирк увидел, как волки зайцев ловят.

— Не хочу близко подходить. Рисково. Сам могу зайцем оказаться.

— Да, и такое бывало. Ладно, повернем на­зад. Но знай, полностью Колыму ты не увидел.

— С меня достаточно! — недовольно буркнул Игорь Павлович.

— Тебе видней!—ответил дед потухшим го­лосом.

— А вот в распадке рядом, медведи живут. Они на равнине не селятся. Им дай скрытые места, меж коряг и выступов, в буреломах, куда человек не ступал. Там пестунов растят и сами зимуют без помех. Никто их не тревожит. Это совсем рядом. Волки с медведями уживаются в соседстве и не мешают друг другу. Пошли, посмотрим. У них уже медвежонок должен по­явиться.

— Нет, не хочу! Зачем они мне?

— Ну, ради интереса глянуть,— настаивал дед.

— Слушай, я еще дружу с головой и терять ее не хочу.

— Бздилогон ты, а не мужик. Вот в прошлый раз я ходил с газетчиком по нашим местам. Так он со своей кинокамерой чуть в задницу к мед­ведю не залез. Волчью случку заснял, даже как появляется на свет волчонок, все дал. Вот это мужик, ничего не боялся. Драку зэков заснял. И хоть бы что. Все условия наши показал вме­сте «с парашей». И меня под шконкой. А ты всего боишься. Нет, плохой ты журналист и че­ловек. Уж очень осторожный. У нас таких не лю­бят,— хмыкнул дед.

— Уж, какой есть, такого прислали.

— А что ж ты тут увидишь от Колымы? В ба­раки заходить не хочешь. А мою избу фотогра­фировать, так кому она нужна кривобокая. Ее уже все видели и знают,— приуныл старик.

— Глянь-ка вот сюда! Первая могила зэка. Тут Прохоров Иван похоронен. Нечаянно под бульдозер попал, когда площадь под погост очи­щали, ровняли место. Не удержался на поднож­ке и попал под трак. Его враз в лепешку разма­зало. Ну, собрали в кучку остатки и закопали как есть. Так и стал первым упокойником. Все хотели ему крест поставить, да ни один не усто­ял, все падали. Так вот и лежит как нехристь. А рядом с ним Илюшка. Тот потонул в речке. Ну, куда девать? Сюда приспособили. Вдвух все ж веселей лежать. Они и при жизни дружили. И нынче вместе озоруют. Случается, приходят к зоне в пургу. Кричат, мужуков зовут. Но никто не выходит. Зябко. А они бесятся, заборы лома­ют, вышки валят. Даже людей и собак уносят ветром. Никто их опосля не находил. Один раз крышу снесли у барака. Далеко уволокли. Два дня искали. Но потом поставили. А сколько дверей и окон повырывали — ни счесть. Чем больше покойников, тем больше озорства. Скушно им в земле, вот и фулюганят.

— А в прошлом годе заместителя начальни­ка тюрьмы уволокли. Он в отхожку пошел, в ту­лупчике, в шапке, так и его сгробастали, как слизали с порогов. Был мужик и не стало. Вме­сте с тулупчиком и шапкой пропал. Ничего не осталось. Сколько искали, ни хрена не нашли. Да и что брехать, в пургу волки от зоны не от­ходят. Приловили где-то и будь здоров. Вместе с тулупом сожрали. Они у нас шустрые, не зе­вают, свою добычу не пропустят.

— И только возле зоны живут. А вольнона­емных не обижают?

— Нет. Тут одни зэки. В эту зону другие не пошли работать. Далеко и страшно показалось им. Никто собою рисковать не станет. Жизнь одна и у нас и у них.

— Мне, конечно, терять особо нечего. Я уже пожил сколько надо. А вот тебе, Игорь, рановато голову в волчью пасть пихать. Поживи. Ты еще многим людям нужен.

Они возвращались узкой тропинкой. Вслед им, не мигая, смотрели сотни волчьих глаз. Они с радостью побежали бы за людьми, но было очень светло и слишком близко от зоны. Звери тоже не хотели рисковать.

— Слышь, Игорь, а ведь не помчались за нами стаи. Значит, обоим нужно жить. Что-то еще не сделано на земле. И волки почуяли, не стали мешать.

— Это уже мистика, старик. Не очеловечи­вай зверя. Они испугались близости зоны. А и у самих полно волчат. Они маленькие. Их под­ставлять не захотели, вот и вся разгадка. Сам говоришь, волк — зверь осторожный.

— Ладно, Петрович! Как бы ни было, живы­ми воротились. С той стороны это редко кому удается,— ускорил шаг Игорь Павлович.

Вскоре они вернулись в избу, грелись чаем, вспоминали подробности прогулки.

— Завтра я в другую зону поеду. Подальше к северу, у тебя здесь тоскливо, все как в пре­жних зонах, ничего новенького, необычного. Обо всем, что ты рассказал, я уже слышал раньше, а впустую время тратить неохота.

Старик заметно обиделся, но спорить не стал. Не понравилось у него журналисту. Что делать? Дед и не знал, кто ж был у него на самом деле.

Игорь Павлович грелся возле печурки, наби­рался тепла на предстоящий день. Он знал, бу­дет трудно и холодно. Но надо выдержать.

— Ты вот что, Игорек, оденься потеплее, возьми мой тулупчик. Мне он уже не нужен, а тебе сгодится. Да и великоват, мешком мотается как на колу, тебе в самую пору придется. Авось, сгодится не раз, когда-то добрым словом помянешь,— предложил дед свое единственное сокровище и вскоре проводил Игоря к трассе.

— Вот эта зона обитаемая. И народ веселый тут дышит. Хоть погост вокруг, не унывают, не хандрят, наверно привыкли. И ты с ними не со­скучишься. Они часть кладбища расчистили и теперь там в хоккей играют.

— На погосте? — икнул Бондарев.

— А что тут такого? Живое для жизни жи­вет,— ответил водитель улыбчиво.

И вправду, в скрытом дворике зоны зэки иг­рали в хоккей. Мужики даже внимания не обра­тили на чужака. Играли, как озорные мальчиш­ки, выбивали друг у друга шайбу.

— Эй, мужики, где у вас старший? — спро­сил их Бондарев.

— Наверху. Иди по лестнице. Как раз к нему попадешь,— ответили хором.

— Что? Удивились? Зэки и хоккей? Как это можно увязать? Зато драк, попоек, наркоты, во­обще нет. Курильщиков стало меньше. Наруше­ний режима нет. Работают без замечаний и меж собой не базарят,— ответил начальник зоны.

До вечера проговорил с ним Игорь Павло­вич. Начальник — человек новый, ничего инте­ресного не знал. Слышал, что прежнее руковод­ство убрали до единого человека.

— Не за добрые дела! — ответили коротко, но в подробности вдаваться не захотели.

— Скоро новых пришлют. Вот тогда круто задышим. Может, девок подкинут в спецчасть. Вовсе веселуха наступит. А то прокисаем за­живо.

— Что нового? Что хорошего в службе? — спросил Игорь Павлович у начальника зоны.

— У нас порядок! Мы свой второй участок добили, можем законно отдыхать. Вот как трас­су закончим, товарищеским матчем отметим. Я думаю, мои победят.

— А я к вам в командировку! — встрял Бон­дарев.

— На кой черт? Без тебя дел хватает...

— Да я ненадолго,— попытался успокоить.

— Ну чего хочешь? — спросил сморщась.

— Это что? Перерыв у ваших зэков?

— Кой черт? Лишних двадцать минут у них выдались. Пусть поиграют, чем в рамса на нарах резаться, да чифир глотать! Авось и для здоровья полезнее. Это ж хозбригада. Вот теперь три ма­шины ждем с харчами, их разгрузить надо. Меш­ки, ящики путем уложить, дров нарубить, воды принести, полы, столы, скамейки помыть. Все на них ляжет. Остальные трассу утюжат. У них уже все. Нулевая точка. Мы свое закончили. Теперь куда начальство пошлет, туда поедем. Мы рань­ше других справились. Хотя участок выпал не приведи Бог, одни надолбы и наледи. Ребята до седьмого пота вламывали. Равняли каждую кол­добину и ямку. Бульдозером равняли. Рубахи на спинах вставали коробом. А уж от ломов да ки­рок все ладони в крови. Шкура слезала. Но надо было успеть. Это мои мужики понимали. Спра­вились вовремя. Нам иначе нельзя. И добавил:

— Нет, чрезвычаек у нас не бывает. Некогда дурью маяться. Без того жизнь короткая. Вся­кую секунду бережем.

— А чья это могила? — указал Бондарев на захоронение в стороне

— Случайность вышла. Наш мужик не рас­считал. Обмишурился. Вышел утром глянуть ка­кой порядок вокруг. Случается всякое. Ну и вре­зался внизу на тракторе в ледяную глыбу. Все вдребезги разбил, сам весь в мелкие осколки. Пока мы его осмотрели со всех сторон, он уже готов был. Так что первую неудачу имеем. Дай Боже, чтоб она последней стала.

— А где же остальные ваши ребята

— Они уже внизу. Площадку под харчи гото­вят. Без нее нельзя никак. Иначе медведи все утащут. А тут мы охрану поставим. Харчи в па­латку сгрузим.

— Медведю палатка, как паутина.

— Она на металлическом каркасе, не спра­вится. Как только загремит, пулей угостим. Мы на все случаи жизни приспособлены.

Вечером за чаем ребята рассказывали Иго­рю, как им приходится жить и работать в невы­носимых полярных условиях.

— Колыма в сравнение, просто цветочек аленький. Вот здесь холода и впрямь адские. На нос хоть валенок надевай. Лицо в три мину­ты покрывается коркой льда. Наши белые мед­веди ничего не боятся, если почуяли жратву, до­станут хоть из-под земли. Их ничего не остано­вит. Оружие против них пугалка. Слой жира гро­мадный, непробиваемый. От них ничего не спрячешь. И, главная беда,— всеядны. Им пле­вать, человек или рыба в лапы попались. Со­жрет и не подавится. Он не приручаем и никог­да не будет другом человеку. Он сильнее и сви­репее всех своих бурых собратьев.

— А случалось, что нападал на людей?

— Сколько раз! Уже счет потерян.

— Я смотрю, могил нет,— удивился Игорь.

— Это белый медведь. Он выкопает на лю­бой глубине. От него не спрячешь.

— Да ладно тебе с этим косматым, расска­жи лучше, как вам живется здесь? Много ль еще до воли осталось, кем вкалываешь? — спросил Игорь Павлович.

— Не сыпь так много сразу. Лучше скажи, кто сам будешь? Откуда взялся?

— Журналист? А зачем ты мне нужен? Одно слово тебе скажи, десять придумаешь! Ну, вла­мываем, как и все. Готовим лед для рыбы, для рефрижератора, целыми днями с ломом и кай­лом. Пупок к концу дня того гляди развяжется. Целыми днями грузим и разгружаем. Шкура на плечах трещит то от мороза, то от жары, то от тяжести. Ну, что тебе еще? Больше сказать не­чего. Мы подневольные рабы своих ошибок. Ждем, когда нам откроют ворота на волю. Это вам, свободным, неизвестна ее цена. А мы-то знаем каждый глоток ее, как поет под ногами земля, как кружится от счастья голова, а грудь распирает от счастья и хочется петь во все гор­ло, чтоб каждая букашка на земле знала, что я свободен и уже не сижу «под запреткой». Сво­бода— это самое лучшее, что есть в жизни. Свобода — это чувствовать себя крылатой пти­цей, какая может взлететь к самому солнцу. И я доживу до той минуты и крикну облакам и небу:

— Эй, вы! А ведь и я на воле. Я буду сме­яться, как солнце, как ребенок, всех обниму, потому что стану свободным, как птица.

Говорили, он не дожил до воли совсем не­много. Скалывал лед с вершины горы, тот разле­тался в глыбы, искры, сползал вниз холодными ручьями. Человек, словно играючись, крошил его. И вдруг не удержался на пятке. Она соскользну­ла, и человек поехал вниз. Вот он упал. Хотел зацепиться за что-то. Но на снегу ничего не рос­ло. Он был совсем голый. Недаром звали эту гору Лысая голова. На ней никто не мог удер­жаться: ни человек, ни зверь.

С удивлением смотрел белый медведь на му­жика, с криком скатывающегося вниз. Он сразу все понял. Да и что там долго соображать?

Громадный медведь мигом просчитал все и подплыл к тому месту, где упал человек в воду. Он даже намокнуть не успел. Зверь мигом огля­дел его.

— Ребята! Спасайте, кто может!

— Стреляйте гада.

— Живее! Мы успеем! — кричал кто-то заполошным голосом.

А на льдине, напротив берега, совсем непо­далеку, белый медведь с чавканьем поедал че­ловека. Тот совсем недавно смеялся, мечтал о свободе, но проклятый случай подвел. И не стало мужика. Прибавилась на берегу еще одна могила. Над нею распростерлась шкура белого медведя. Она тоже хотела обнять весь мир. Но не получилось, не привелось. Недаром го­ворят, не глотай больше пуза — подавишься и сам у себя отнимешь жизнь. Жаль, что мед­ведь пословиц не понимает. Бондарев стоял, словно оглушенный.

Игорь Павлович понаблюдал за людьми. Они работали дружно, заготавливали лед для охлаж­дения рыбы, ни на кого не оглядывались. Лишь изредка смотрели на море, не появится ли там еще один белый медведь.

Когда пришли машины с продуктами, люди без напоминаний пошли к складам. Сгрузили харчи, аккуратно сложив их по полкам. Работа­ли они быстро и молча. На вопросы Игоря Пав­ловича отвечали коротко и неохотно. Было за­метно, что они не любят работать под наблюде­нием.

Люди старались уйти от его вопросов. Дела­ли вид, что не слышат их. Торопились поскорее управиться с работой. И между собою почти не общались. Но работали слажено, дружно.

— Давно вместе работают? — спросил Бон­дарев бригадира.

— Уже порядочно. Да и что тут мудрого. Сто­ит пару раз вместе повкалывать, дальше, как по накату, само идет. Здесь особые условия. Свои льготы. Все же северный полюс. Каждый день за два идет. Да и на всем отражается. Питание и условия не сравнить с другими. Мы ни в чем не бедствуем,— ответил бригадир, подсчитывая привезенные продукты. Он взвешивал их, рас­поряжался, куда их положить. Говорил с рабо­тягами спокойно, без крика, ни разу не повысив голос.

На обед в будку они пошли гуськом. Их по­звал седой, крепкий мужик. Сказав одно слово:

— Обед! — повторять не пришлось. Игоря по­звали кивком головы, пропустили вперед себя и, подвинув ложку, миску, хлеб, сказали:

— Давай, наворачивай!

Бондарев ел котлеты из убитого медведя. Смотрел, как по льдине бегает, скачет медвежо­нок. Он еще не понимал, что напрасно зовет мать. Она уже не придет и жить, и расти ему придется самому. Ну, а пока пестун кричал. Ему еще трудно было одному. Ему хотелось к лю­дям. Но он боялся. Мать никогда не подходила к ним близко и медвежонок не решался.

— Смотри, не давай ему жратвы. Приучишь, горя не оберешься. Белые медведи растут бы­стро, и справиться с ними тяжко. Так что не балуй, чтоб самим от него не взвыть,— предуп­редили люди. И Бондарев запомнил первое не­преложное правило.

Игорь Павлович говорил о людях с бригади­ром. Он ответил на все вопросы. Сами мужики отмалчивались. Но в перерыв разговорились.

Кто-то письмо получил из дома, радовался, что там все в порядке, его ждут и даже скучают. Другой получил посылку с теплыми вещами. Мать сама связала свитер и носки. Написала, что с невесткой и внуком живут дружно, без проблем. Внук хорошо учится и ждет, когда папка вернется домой.

Третий человек молчал, сказал коротко, что жена подала на развод и не собирается его ждать. Человек взгрустнул. Жена сообщила, что уедет домой к своим, на материк, а его кварти­ра будет закрыта. Ключ отдаст соседям. Саму ее пусть не ищет. Она уйдет от него навсегда.

— Как-нибудь устрою свою жизнь. Но ты меня больше не беспокой,— попросила коротко.

— А не переживай ты из-за бабы. Я вон тро­их сменил. И ничего, живу! Надо будет, еще де­сяток поменяю и не чихну. Не такой уж дефи­цит. Не понравилось, пусть отваливает. Самому даже проще,— отмахнулся бригадир. О своей семье он промолчал.

Мужики до вечера работали без перекура и отдыха. Все это время по льдине носился мед­вежонок. Он кричал, звал мать. Он искал ее за скалами, нырял на глубину, выскакивал на бе­рег, искал медведицу среди людей, но тщет­но. И только под вечер увидел шкуру. Он закри­чал, злобно оглядел людей. Все понял. И уйдя на глубину, уже не приходил на берег. Он воз­ненавидел людей. И нырнув в море, запом­нил их.

— Ночью прийти может, набедокурит так, что мало не покажется. Надо продукты хорошо зак­репить и палатку. Все перевернуть может. Эти медведи злопамятны. Надо ему какой-то жрат­вы подкинуть. Авось приучим,— говорил брига­дир и положил на берегу рыбу для медвежонка. Бригадир не ошибся. Утром рыбы не оказалось. На следующий день он пришел снова. Съел рыбу и опять исчез. А через несколько дней сам поймал нерпу. Съел ее и уже не приходил к людям.

Правда, он пытался расшатать склад. Но си­ленок не хватило. И медвежонок покинул берег, отнявший мать.

Он остался сиротой.

Игорь Павлович обходил все могилы на по­бережье. Их было немного. Они были далеко друг от друга и, казалось, что здесь работало мало людей. Оно и понятно, тут людям помога­ла техника. Тракторы и бульдозеры срезали наносы, какие не брали ломы и лопаты. Работы тут шли скорее, а и холод подгонял всех. Люди работали бегом.

Здесь изредка появлялись песцы и поляр­ные волки. Мелкие, серые, они пробегали не­большими стаями, держась от людей подальше, поджав хвосты под пузо, не решались подойти ближе. Они хорошо знали, что такое оружие и не хотели на него нарываться.

Все здесь было мелким, убогим. Разве толь­ко пурга была страшенной. Она грозила пере­вернуть будку в море. Но та была надежно зак­реплена. И вскоре ее занесло снегом по самую крышу.

Работать в такую погоду было невозможно. Машины в пургу не ходили. Можно легко сбить­ся с пути и водители не рисковали отправлять­ся в этот дальний, опасный рейс, из какого не­известно, вернешься ли живым.

Мужики тихо переговаривались, понемногу то­пили буржуйку, чтобы в будке хоть как-то сохра­нялось тепло.

Над печкой сушились валенки и телогрейки. Мужики пили чай мелкими глотками.

— Последняя зимовка здесь. Осенью навсег­да отсюда смоемся. Домой уедем...

— Ты сначала доживи. Не мечтай раньше времени,— одернул бригадир, добавив:

— Двое уже не вернутся. А тоже мечтали, едрена мать. Теперь их нет,— вздохнул тяжко.

— Ни всем такой облом случается...

А на следующий день медвежонок устроил погром. Перевернул будку и палатку, раскуро­чил, разорвал все мешки с продуктами, все пе­ремешал и, натворив везде полнейший беспо­рядок, ушел в море, издалека наблюдал за людьми.

— Вот отморозок долбанный! Два дня не дож­дался. Хотели уже менять место. Так вот помог хулиган. Что теперь делать. Всю муку с солью и гречкой перемешал. Как все это есть? — се­товали мужики и грозили медвежонку кулаками. Тот внимательно следил за каждым дви­жением.

— Ладно, мужики! Придется заказывать хар­чи по новой! Другого выхода нет. Гляньте, как макароны с рисом перемешал? Вот изверг! — услышали протяжный голос зверя. Он, словно оговаривался с людьми. И было решено остав­лять в палатке дежурного. Хорошо, что не до всех мешков добрался. Кое-что не успел тронуть.

Когда бригада уезжала, медвежонок вылез из воды на берег. Он шел следом за трактором, увозившим будку, и постоянно ревел. Ему не хо­телось расставаться с людьми, он по-своему привык.

Но как только кончились торосы, и пошла ука­танная, ровная дорога, медвежонок в растерян­ности остановился. Он огляделся по сторонам и медленно развернувшись, поплелся обратно. Он хотел подружиться с людьми, познакомить­ся с ними поближе, но не получилось. И он остался совсем один.

Он шел, качая головой, как человек, потеряв­ший все — мать и друзей. Ему теперь придется жить один на один с морем, свирепым и хо­лодным.

Бондарев вздумал на этот раз навестить са­мую известную зону. Здесь уже давно не было зэков. Но хранилась тюрьма, как памятник о прошлом. Она еще стояла на своих ногах. Все было целым, крыша и двери, даже окна ни одно не выбито и не треснуто. Словно люди только вчера ушли отсюда, аккуратно закрыв за со­бою двери.

Здесь сохранилось все до мелочей. Бабкари, сторожа и уборщица. Не было лишь началь­ника зоны, спецчасти и собачьей своры. Но в бараках было чисто и свежо, словно отсюда лишь на секунду ушел дневальный.

Даже клеенка на столе протерта. Горят в печ­ке дрова, греется чайник на плите, даже «пара­ша» пустая, выскоблена, вычищена, все лавки помыты, шконки аккуратно заправлены. На ок­нах и по углам ни пылинки, ни паутинки. Даже в бачке полно свежей воды. Казалось, что тут ждут новое пополнение, какое прибудет с мину­ты на минуту. Но... В зоне тихо...

— Эй, кто тут живой? — позвал Бондарев. В ответ его повторило гулкое эхо.

Когда ушел отсюда последний зэк? О том по­мнил лишь барак, да люди, следившие за по­рядком в зоне, сохранившие здание с музеем прошлых лет. Бондарев всматривается в следы жилья. Вот здесь на шконке следы от гвоздей. Кто-то из мужиков отмочил в знак протеста гвоз­дями. Прямо за самую мошонку прибил. Капли крови так и въелись в дерево. Давно человека нет, а след остался.

Вон там на нарах обрывок веревки болтает­ся. То ли повеситься хотел мужик, то ли еще для чего-то приспособил веревку. На скамейках и столе ножки отбиты. Частенько здесь возника­ли драки. Мужики жили недружно. Часто скан­далили. Даже чайник и кружки помяты. Ровных, нормальных мало. Большинство были вспыль­чивыми, несдержанными.

— А вот тут бугор барака спал. Шконка у са­мой печки, близко к теплу. Вода рядом. С ком­фортом жил человек. Берег здоровье, заботил­ся о себе. По бараку в калошах ходил, чтоб ноги не пачкать. Вон они под шконкой остались, ненужными стали. Уходил он отсюда первым. Спешил, собираясь, кое-что из вещей забыл. А может, не захотел взять тюремную память,— усмехается Бондарев.

Внезапно в барак вошел старый человек:

— Чего тебе здесь нужно? — спросил глухо.

— Смотрю, как жили зэки.

— Были, да смылись. Всех повыпустили. На воле гуляют нынче. А барак храним, как музей. Так велено. Службу несем. Хотя и не знаем зачем! Никого нет. А мы здесь, как на вечном поселении. Велено беречь историю и го­сударственное имущество. Только ни имущества, ни музея нет. Сплошная развалина. Крыша те­чет, через щели в стенах ветер дует. Ремонтиро­вать некому. А и для чего? Людей больше не привезут. Так начальство сказало уезжая. Для чего нас оставили, никто не знает. Но мы сторо­жим, раз велели. Ходим сюда каждый день.

— Кто-нибудь сюда приезжает?

— Наведались пару раз люди. Все осмотре­ли, проверили и уехали. Похвалили, что службу несем хорошо, а зачем возникали, так и про­молчали. Думаю, снова зону будут ремонтиро­вать. Зачем же еще? Рядом тюрьма вовсе за­валилась. А там народ живет. Наша покрепче и глядится получше. Может, оттуда к нам пере­ведут. Туда волки ночью проскакивают. Не боят­ся охраны. У нас такого нет. А может и тех вы­везут с Колымы. У нас ничего заранее не уга­дать. Сегодня тут, завтра в другое место пошлют работать. А ты кто будешь? Тоже из проверяю­щих, от комиссии отстал? У нас скучать некогда, всех принимаем. Раньше зона строгого режима была, теперь, заходи кто хочешь...

— Я не от комиссии. Смотрю, как люди жили. Прокурором Колымы работал. Может, слышал о Бондареве. Так вот это я и есть!

— Тьфу, черт. Думал, человек пожаловал, а тут сам дьявол! Напихал народу тьму, сколь­ко их постреляли, а ты живой! Все люди в зем­ле нынче. И дети, и старики. А чем они тебе помешали, изверг ты! Ничего человечьего в тебе нет. Так и уйдешь проклятый живыми и мерт­выми. А ведь когда-нибудь достанут они тебя. За все разом отомстят. Неужели не страшно будет. Ведь Бог все видит.

— Не я, другого назначили б. И делал бы то же самое. Может тяжелее пришлось бы. Я не пытал, не издевался над людьми. Другие никого не щадили. За что меня клянешь? Я свои руки в крови не вымазал. Никого сам не стрелял. Это делали другие. Я подписывал приговоры, но мне велели. Иначе самого поставили бы к стенке.

— Лучше умереть один раз, чем умирать от стыда каждый день.

— А разве твои руки не в крови? — спросил Игорь Павлович.

— Нет! Я не виновен ни в чем. Мне не сове­стно ходить возле могил. Мне никто не пошлет вслед проклятия и не пожелает адских мук пе­ред смертью. Я никого не обидел,— говорил ста­рик уверенно и, пристально глянув на Бондаре­ва, сказал зло:

— Сколько людей из-за тебя наложили на себя руки! Не обидно сидеть виноватому. А уж когда без вины под пулю поставили, то вовсе горе. Тебя за это сам Бог проклянет и не отпустит Колыма, пока не выпьет всю кровь до последней капли.

— Я виноват не больше других. А уж сколь­ко раскаивался, просил прощения у всех и каж­дого. Да и не жил, мучился и страдал, а за что, сам не знаю.

— Не жалуйся мне. Ты, моего отца отдал под пули. Кулаком назвал за двух коровенок. А в семье восемнадцать душ было. Всех со­слали, кого в Сибирь, других на Колыму. Изо всех я один остался, остальные умерли, кто с голоду, кто от болезней. Только я остался, наверное, чтоб увидеть тебя — проклятого палача. Пока живого. Но недолго осталось маяться. Спросится и с тебя. Там тебе придется держать ответ за все. Знай, за тебя никто не вступится и не за­щитит. Здесь в бараке нет шконки, где не про­клинали тебя. Как жаль, что родился ты на свет на горе моей семье. Ты проклят давно и только Богу решать, как наказать тебя. Иди отсюда! И никогда не приходи сюда. Тут нет угла, воды и хлеба, кто посягнул на чью-то жизнь. Палачам даже в зоне места нет. Ты хуже зверя, а чело­веком рожден по ошибке. Мы давно поминаем тебя за упокой. Другого ты не достоин... Ухо­ди!— открыл двери настежь...

Загрузка...