Игорь Павлович работал в газете, сколько позволили нервы и терпение. Он уже давно не обращал внимание на язвительные замечания сотрудников редакции.
До глубокой ночи в его окне горел свет, и никто не знал, чем занят человек в такое позднее время. Он пишет или спит при свете, строили догадки досужие языки. Бондарев на эти вопросы не отвечал, словно не слышал их.
Иногда, когда на улицах поселка становилось совсем темно и пусто, он выходил из дома совсем один. Шел куда-нибудь без цели, гулял, дышал ночным воздухом, не рискуя нарваться на случайного встречного. Он даже напевал. Ему никто не мешал, и Бондарев был счастлив в своем одиночестве. Оно его не угнетало. Но порою, замедлив шаг, присаживался на чью-то скамью, курил, сидел долго, думал о чем-то своем. Домой идти не хотелось, и человек по- своему коротал время.
Он думал о жизни, о прожитом и предстоящем. Раньше об этом не задумывался. Ну, прожит день, и ладно, теперь иное одолевало:
— И зачем я скоротал этот день. Ни радости, ни удовольствия не получил. Не встретил ни одного интересного человека. К чему время проканителил? Вот так и сдохну где-нибудь бездарно, как дворовый пес. Только мороку людям создам с похоронами. Кто-то обругает, что приспичило кончиться прямо на пути и помешать людям пройти. Хоронить станут с ругачкой, дескать, навязался со своими похоронами, нет бы дома помер, как человек, никому не мешая. Не надо было бы переступать и обходить его.
Вот то ли дело на Колыме! Упал ты или идешь, никому нет дела. Что хочешь, то и делай. Места много. Замечания никто не сделает. Кому какое дело. Разве только волк подойдет обнюхать, можно начинать жрать, если это труп.
Колыма... Темная, холодная безбрежность. Человек здесь, как пылинка. Может завалить снегом, унести ветром, да и стая разорвет в клочья, и никто не спросит, кто ты? Зачем жил, чем занимался, прав или нет в своем прошлом, стоит с тобой здороваться, подать руку, или пройти мимо, сделав вид, что не узнал. Все в этой жизни относительно, узнали или нет, что от того изменится.
Шагают, бегают люди мимо друг друга. Остановиться, перевести дыхание некогда. А куда спешат? Ведь вот настанет тот миг, когда все кончится. Упадет лицом в землю. Все ушло. А зачем спешил, куда торопился? Минутой раньше умер? Стоило бежать?
Колыма... Почему она именно теперь так часто встает перед глазами. То непроглядной ночью, то зелеными звездами волчьих глаз, редким огоньком в пути или зоной, ощерившейся колючей проволокой. Брошенная или действующая, она всегда страшна своим прошлым.
Да что там давнее? Вон в последний раз зашел в зону. Захотелось чаю попить, с кем-нибудь живым словом перекинуться. Сколько ходил, никого не нашел. Открыл двери в подсобку, а там повесившийся мужик уже догнивает. Нет, лучше не ходить самому по пустой зоне,— морщится Игорь Павлович. И сам не может понять, почему так неосознанно и безрассудно тянет на эту Колыму?
Говорят, она ужасна! Да не страшнее других! Назвать ее прекрасной даже язык не поворачивается, и вспоминается санный след по талому снегу. Он пришелся на большую поляну перезревшей клюквы, и след от полозьев был так похож на кровавый, что поневоле дрожь одолела человека и стало холодно.
Кто тут убит? Кто расстался с жизнью так бесславно? Сколько людей погибло? Ведь клюква густо растет на погостах, это знают все, но никогда не собирают эту ягоду...
Бондарев смотрел на кровавую тропу, уходящую в распадок. Это Федор ехал, проверял в последний раз свои капканы, петли и ловушки. Пришло время собрать урожай зимней охоты. Федор не станет оглядываться. А и увидит, не дрогнет. Он охотник. Вид крови для него привычен и не испугает человека.
Варя и вовсе внимания не обратит. Остальные тоже привычные. Для них клюквенный след — знак того, что скоро наступит весна и можно снять теплую одежду, выйти из дома в халате или рубашке, забыть о холоде, морозе и не бояться стай волков, какие убегут на марь ловить мышей и зайцев. И только новичок вздрогнет. Долго будет думать, идти этой дорогой или обойти ее.
Ведь далеко не все могилы означены. Есть много безымянных. Но ходить по ним нельзя. Это знают все.
Бондарев и без надгробий знает, где кто похоронен. Возле иных стоит подолгу, разговаривает о чем-то, советуется или просит прощения. Перед иными могилами становится на колени, припадает головой, гладит землю дрожащими руками. До сих пор забыть не может, хотя прошло много лет. Да разве временем измеряется горе? Нет, оно сидит в памяти занозой. Ее не вытащить.
Вот и теперь тянет человека на Колыму. Сколько времени прошло, а память будоражит. И плачет по ночам огрубевшее человеческое сердце.
— Не так надо было!
— Не стоило соглашаться!
— Нужно было помочь!
— А я струсил! Но что теперь сделаешь? Не вернешь время вспять и не оживишь человека, не поднимешь из земли,— вздыхает Игорь.
Особо часто он вспоминает некоторые могилы, заброшенные, одинокие даже на Колыме. Их никто не навещает уже много лет. Никто не знает об этих могилах, а может, нет друзей и родных. Всякое случается в жизни.
— Ведь вот умри я на этой скамье, кто пойдет за гробом? Только сотрудники редакции и никого из своих. Родных нет, а и знай, не приедут. Зачем я им. Знакомые тоже не придут. Я им и на фиг не нужен, тратить впустую время. Вот и пойдут по просьбе редактора бабы, каким наплевать на меня. Лишь бы скорее закопать и бегом домой. Кого хоронили, тут же забудут. А чего я сетую, сам такой же,— усмехается Бондарев.
— Наверное, скоро уйду. Бельишко надо купить для такого случая, рубашку, туфли, штаны. А то сунут в гроб голожопого. Неприлично будет. Скажут, земле предали как бомжа.
— А собственно, какая разница, как похоронят?— думает человек и слышит внезапное:
— Дай закурить! Вот непруха! Все свои докурил, а магазины закрыты.
— На, кури, не сетуй...
— А кто будешь сам?
— Мужик!
— Это вижу. Может знакомы?
— Бондарев я! Может, слышал!
— Конечно. Бутылки у твоей двери беру. Пустую тару. Сдаю потом, похмеляюсь. Ты не в обиде на меня?
— Нет.
— Вот добрая душа.
— О чем я думаю тут в одиночку? О Колыме,— ответил Игорь.
— Чур меня! В такое время о Колыме? Ты что, придурок?
— Хуже. Я там жил и работал.
— Несчастный. Я там никогда не был, Бог миловал. Все отнял, кроме воли!
— А у меня тоже нет ни черта!
— Меня баба выгнала из дома.
— Зачем?
— Черт ее знает. Назвала алкашом, велела выметаться. Я ушел, пока ментов не позвала. Бабы на это ушлые.
— Просто так не выгонит,— не согласился Игорь.
— Ну, подумаешь, с другом на двоих пузырь раздавили. У него теща «дуба врезала». Сегодня похоронили. Во, баба была, войну прошла, на Колыме пять лет отсидела и хоть бы что! Еще водки могла бутылку выжрать, причем без закуски. Не-ет, я так не смогу, кишка тонка. А она запросто. Настоящая баба — конь с яйцами.
— А от чего померла?
— В люк упала средь дороги ночью. Короче, угодила в канализацию. А выбраться не смогла. К утру насовсем сдохла. Жалко бабу. Пусть бы жила, лучше жена околела бы, с нее все равно проку нет. Уже две недели на бутылку не дает, хоть мать померла. Вот такие теперь дочки пошли, черт бы их за мандолину грыз.
— А ты сам работаешь?
— То как же! Грузчик я при магазине.
— Значит, и меня знаешь. Я Бондарев! Из редакции!
— Прокурор что ли?
— Ну да! — согласился Игорь.
— Слыхал, квасишь ты классно. Наверно, грехов на душе целая куча. Я вот только с горя пью. Вот, к примеру, теща свалила в могилу. А так просто, ни-ни...
— Зато тебя с хаты выперли. А меня гнать некому. Сам себе господин и хозяин.
— Счастливый человек! Чего ж ты тещу так долго на Колыме морил? Целых пять лет ни за что продержал. Лучше б жену забрал, да продержал бы подольше. Может, какой волк на нее позарился.
— У тебя дети есть? — перебил Игорь.
— Аж двое выпердышей. Оба пацаны. Шустряги, мать их в задницу!
— Ну, вот, а о жене такое городишь! Как без нее детям жить?
— Да я шутя! На самом деле я за своих кадык вырву. Они все путевые. И тебе надо в мужики выбиваться. Пусть на старости лет какую-то бабу сыскать. Вдвоем все ж легче. А и сдохнешь, будет кому закопать. Чего же одиноким маешься. Вот жила б теща, я ее тебе сосватал бы. Ты в жизни не пожалел и не обижался б на меня.
— Зачем мне баба?
— Да хоть побрехаться было б с кем.
— Одному лучше.
— Не скажи! По себе знаю. Даже «квасить» лучше вдвоем.
— А одному больше достанется.
— Вот в этом ты прав,— рассмеялся грузчик.
— А за что теща попала на Колыму?
— На Май флаг на избу не повесила как все. Говорит, что забыла. А когда напомнили, председателя колхоза матюком послала. На целых три буквы. Вот и гадай, за что именно упекли, за флаг или матюк? Но с Колымы такая же вышла. Встретила председателя в поле, так отделала, он с неделю бурый ходил. А ничего не сделаешь, свидетелей не оказалось. Хоть морду ему набей, ничего бы не было. И стоило б. Да не достала б. Росточком маленькой была.
— Надо было хватать за то, что ниже пупка!
— За годы на Колыме про это вовсе забыла.
— А как ее звали?
— Дуняшка Митрохина. Вся как есть такая! На трассе работала. Ее на год раньше отпустили за хороший труд. Может, знал ее? Она баба огневая. Везде прорвется, коль надо. И никого не боялась. Жаль, что мало пожила. Таким и век — не время. Вот ее мне от всей души жалко. Завтра пойду с дорожниками судиться. Пусть за свои деньги памятник моей Дуняшке ставят.
— Тебя ж из дома выгнали! — напомнил Игорь Павлович.
— Это фигня! Выгнала баба. А памятник Дуняшке! Это другое дело, святое. И я от своего не отступлюсь. Сам выберу, какой мне понравится. И нехай установят. Наша Дуняша того достойная. Настоящая мамка, клад — не женщина, таких на руках носить надо. А я дурак в тот день «косым» был. Пашку крестили. Теперь вот крестника имею, а тещу прозевал.
— Слушай, прокурор, подскажи мне, как быстрее все это дело провернуть.
— Жене поручи. Она дочь!
— Дура она неграмотная. Расписаться за себя не умеет. Куда ее пошлю? Только опозориться.
— Тогда сам иди во все инстанции. От милиции до прокуратуры. Но трезвый, слышишь. Пьяного на порог не пустят.
— Знамо дело, я не враг сам себе. Выдержу с неделю, зато потом сторицей сниму со своей толстожопой за воздержание. Пусть раскошелится за мои хлопоты и труды. Я для нашей Дуняшки памятник из золота поставлю, чтоб все знали, как со мной связываться,— встал мужик и, раскорячась, повернул к дому. Шел он медленно, не спеша, не торопясь, что-то бурча себе под нос.
А Игорь Павлович смотрел ему вслед, усмехаясь, и думал язвительно:
— Дурак ты стоеросовый! Золотой памятник собрался выколачивать с кого-то. Хоть бы обычный удалось поставить, какую-нибудь плиту. А то ишь замахнулся, хмырь собачий. Какая разница покойнику, какой памятник ему слепят. Из говна или гранита! Мертвому все равно. Видела бы Колыму. Там и вовсе без памятников лежат. В одном ущелье, в одной яме иль канаве, никто не в претензии друг на друга. Лежат тихо, рядышком, иные без гробов и даже без одежды, как голожопая родня. Хорошо, если волки не докопаются познакомиться с покойниками поближе, лицом к лицу. Вот где захоронения. Куда ногой ни ступи, везде кости человеческие. Кто их так разметал, пурга или волки. А кости всякие, и старые — скрюченные, и совсем маленькие, ни света, ни жизни не видели. И для чего
им Бог эту жизнь дал? Скоро и я к ним пойду. Вот только для чего я там нужен и кому?
— Наверное, за годы успокоились, прошла обида и на меня. Иные и вовсе позабыли кто такой. А тут я всплыву. Что там будет? Покойники на дыбы встанут. Потребуют, чтоб черти меня из ада выгнали. Кому я такой нужен. Сколько подписей поставил на протоколах, все равно, что расстрелял своими руками. А сколько? Сам не помню. Много, очень много! Столько не отмолить, оно и не простится. Сам и одной жизни не стою, плюгавый таракан. На меня, если по- честному судить, даже пулю тратить жаль. А ведь отдал приказ гробить людей, да еще каких!— задрал голову кверху, услышав курлыканье журавлей. Они принесли на своих крыльях весну, они пели, славили ее на все голоса. Они летели к озеру, где будут отдыхать до рассвета, а там снова встанут на крыло и полетит косяк дальше, неся свою песню о жизни, любви и молодости, о садах и лугах, о реках и цветах. О красивых людях, детских улыбках. Они полетят туда, где нет смерти и Колымы, где царствует смех и жизнь.
Игорь Павлович медленно встает со скамейки, вглядывается в светящиеся окна. Нет, ни все люди спят. Есть свои полуночники в поселке. Вот в окне старого учителя по физике горит яркий свет. Человеку уже за семьдесят, но он ложится спать позже всех в поселке. Оно и неудивительно. Живет человек один. В прошлом году похоронил мать. Дети уехали из поселка, выучились и работают в городе. Кажется, у него даже есть двое внуков. Но сюда их не привозят. Жена не разрешает воспитывать детей по-деревенски, потому, растит их в городе.
Физик получает крохотную пенсию, которой не хватает даже на лекарства, а потому, работает. У детей денег не берет. Они тоже учителя. Хотел бы им сам помочь, да не с чего. Вот и возится все лето на грядках, пытаясь прокормиться полегче.
Живучим он был еще на Колыме. По молодости оплошал. Взял да и забил дыру в стене своей квартиры портретом Сталина. А сосед подсмотрел и донес. Нет бы за сообразительность поощрить человека, его на Колыму упекли за надругательство над личностью вождя. Он и в уме такого не держал. И если бы не болезнь, пришлось бы все пять лет звонковать. А тут через три года выгнали.
Пришел из зоны, а на работу не берут как морально неустойчивого. Пришлось в дворники соглашаться. Лишь через годы снова в школу взяли, ученики настояли. Но к тому времени умерла сестра, потом мать. И остался человек один, никому не нужный. Если бы не работа, какую любил до беспамяти, свихнулся бы человек от горестей. Смешной мужик, спасаясь от одиночества, котенка на помойке подобрал, домой принес. Сам колбасу и не нюхает, а коту, пусть по сто граммов, но покупает. Он, этот мужик, и на Колыме в чудаках ходил. Дождевых червей ел. И ничего, живой вышел. Он никогда ни с кем не ругался, никого не проклинал. Только говорил:
— Наверху Он есть, все видит.
Когда встретились в поселке, учитель не узнал Бондарева. У него была плохая память на лица. И бывшего прокурора не ругал.
Он до самого утра читал какие-то толстенные книги. У него не было друзей и знакомых, к нему никто не заходил в гости. И только дети до глубокой осени ставили ему на подоконник цветы. Они любили своего физика. Любил ли он кого-нибудь, не знал никто.
Он, как и Бондарев, тоже часто выходил ночью на улицу. Много раз знакомился с Игорем Павловичем и все время забывал.
А еще он приходил на могилы к сестре и к матери. Ложил им по букетику цветов и, посидев до темноты, уходил заплетающейся походкой. Других женщин он не заводил и не имел, никогда не на одну не оглядывался и не примечал.
Его иногда приглашали в гости. Человек суматошно отказывался, испугано убегал.
Говорят, что до Колымы он был совсем другим. Но однажды охрана перестаралась и сдвинула какой-то пунктик. Мужик резко изменился и стал опасаться всех соседей. Он никого не осуждал и не ругал. Жил замкнуто и одиноко. Его никто не видел в компаниях, на праздниках, кажется, они для него не существовали. Как и для чего он жил, не знал никто. О своей жизни не рассказывал никому и никого ни о чем не спрашивал.
Вот и теперь сидит, сгорбившись над какою-то огромной книгой. Весь с ушами ушел в нее и ничего ему не надо. Он счастлив тем, что имеет. Больше никто не нужен. Его не интересуют вопросы жизни и смерти, заботы всех окружающих, они попросту не живут и не существуют для него. Он не видит и не чувствует их.
Как-то несколько дней не горел свет в его окне. И сразу все поняли, что физик заболел и попал в больницу. Люди не ошиблись. К нему набивалось много людей. Но как вышел, о нем снова забыли.
— Выходит, нужный человек. Ведь вот и на Колыме, один раз обидела его охрана. Того охранника вскоре уволили. И после того случая физика не трогал никто.
Он был особым человеком, но никогда этого не подчеркивал и не выпячивал.
Иногда при встречах он кивал головой, но, не зная с кем встретился, не называл имя.
Но в поселке он был не один такой. Были и другие, с большими странностями. И к ним привыкли люди. Никто никого не высмеивал, потому что не знал, что завтра случится с самим.
Вон там на пятом этаже парень живет. Воевал в Афгане, в Чечне. Ушел нормальным пацаном, а вернулся стебанутым. Кто-то окликнет его по имени, он подскакивает, отдает честь и говорит:
— Служу Советскому Союзу!
Девки поначалу хохотали над такой реакцией. Потом поняли, что это болезнь. Контузило парня в бою, вот и поехали мозги без пересадки.
Легко только заболеть. Вылечиться куда сложнее. По всем бабкам возили парня. А помогла своя. Две недели над ним шептала и сняла контузию. Нормальным стал парень. Одно плохо, засыпает поздно. Но приспособился и сон жизни не мешает. А вот его сосед — Степка Малышев, в беду попал и угодил на Колыму. Спер какую-то деталь с машины. Три года за нее на Колыме отбывал. Вернулся психопатом. Теперь в работе ограничение получил. Берут, но не везде. С ним спорить нельзя. Чуть что, кулаки сразу в ход пускает. Иногда его отмолотят, кое-когда он кого-то отлупит.
Даже паршивая девка за него замуж не идет, боится ежедневной трепки. Парень такой, что втроем не обнять. Вмажет от души, по осколкам не соберешь.
Живет человек мучаясь. Сколько за девками гонял, все убегают.
А вон там бабка прикипелась в углу дома. Куда деваться, совсем старая стала. Еще в войну сыновей не стало. Какие ребята были, не налюбуешься. Все как один погибли. Последний уже в Берлине. Так-то вот и осталась одна. Последнего ждала, как солнца над головой, но и для
него оказалась закрытой дорога в дом. Когда принесли последнюю пятую похоронку, мать сознания лишилась. Уже никто не верил, что встанет баба. Она ожила себе на горе. Баба-Яга против нее Василиса Прекрасная. Бабуля с тех пор слышать о войне не могла. Как ругала Сталина и правительство за то, что всех сыновей у нее забрали, никого не оставили. А старая и теперь все смотрит на дорогу и ждет хоть кого-то из своих ребят. К ней давно уже к самой смерть собирается, а она хотя бы одного внука ждет. Да где его взять? Никого не поднять из земли. Мертвые навсегда уходят. Вот только матерям в это никак не верится.
Сколько лет прошло, а их оплакивают и ждут. Только по Игорю никто не плачет, не выглядывает в окно и не ждет его. Для всех он умер. Не нужен никому. Но ведь живой покуда, почему отреклись прежде времени, почему его забыли,— смахивает человек непрошеную слезу, скользнувшую по щеке.
Обидно, но кто это поймет...
Там, в конце поселка, приютилось небольшое кладбище. А в сторожах молодая девушка. Красивая, как роза. Что толку с той красы, если любимый в Чечне погиб. Нет его, друзья не пощадили, фото мертвого привезли. Ждать стало некого.
— Мишка! Родной мой! Почему тебя забрала пуля? — шепчет девушка, проходя мимо могил.
Льются слезы на руки, на грудь, на землю, но ими не оживить усопшего.
— Мишка! Встань хоть на минуту. Давай поговорим. Ведь я по-прежнему люблю только тебя одного! Ты веришь мне? — прохладный ветер гладит тугие девичьи косы, когда-то парень любовался ими, любил перебирать, гладил их. Сколько времени к ним никто не прикасается. Поневоле заплачешь. И девчонка воет навзрыд. Кому любовь в радость, другому — в наказание. Дышать нечем. Жить не хочется. Но надо терпеть. Так говорят, мать и бабка. А то давно бы наложила на себя руки. Жизнь давно невмоготу. Сколько месяцев живет, не снимая траур. Легче не становится. Только сердце ломит. Уж скорее бы закончились эти муки.
Вон она идет черной тенью. Крадется меж могил на цыпочках, чтобы не потревожить сон усопших. И почему нельзя лечь рядом с его могилой и забыться навсегда.
Игорь Павлович низко опускает голову перед ее горем. Ему стыдно. Она умирает, он живет.
— Мишка, я люблю тебя!—слышит Бондарев и думает:
— Как был счастлив человек, услышав эти слова...
Не всякий мужчина решится их сказать вслух.
Но ведь и на Колыме многие говорили эти слова друг другу. Я помешал им, разбил их будущее, потому самому любить не привелось...
Здесь нужно срезать небольшой угол, обогнуть пару могил и выйти на дорогу к дому. Его там никто не ждет. Кому и зачем он нужен. В его сторону даже никто не оглянется. Вот если бы эта была Колыма! Иди в любую сторону, ложись, садись, катайся, никто слова не скажет, не сделает заключения. Только похохочет рядом, но не высмеет. А здесь, попробуй, сядь не так, отодвинутся, как от психа.
— Слушай, мужик, который час? — услышал совсем рядом.
— Без двадцати три...
— Фу! Совсем детское время. Еще можно гулять, правда?
— Кому как!
— А я люблю встречать рассвет на ходу. Утро похоже на раздетую девчонку. Только до конца не стоит ее обнажать.
— Почему? Если итак раздета?
— Что-то от юной стыдливости должно остаться. Нельзя, чтоб девка была сверхнатуральной.
— Внешнее безобразие всегда чище внутреннего.
— Кому как!—усмехнулся Игорь Павлович.
— А я предпочитаю все как есть.
— Э-э, нет, что-то нужно спрятать.
— Зачем?
— Для шарма!
— Ну, ты гурман.
— А мне бы попроще и поскромней.
— Теперь скромные только в музеях.
— Нет, я хочу нежную, звонкую, чистую непорочность.
— Но таких нет,— оборвал Бондарев.
— Пойду искать!
— Удачи тебе, может, повезет!
— Пусть и тебе улыбнется счастье,— отозвался уходя.
Войдя в подъезд дома, Игорь Павлович решил проверить почтовый ящик и нащупал конверт. Бондарев даже удивился. Ни от кого не ждал. Если от Вари, то она теперь звонит ему прямо на работу. Так быстрее. И все же живое общение. И сказать по телефону можно больше, чем в письме.
Кстати, в последнем разговоре Варя сказала, что ей совсем немного остается до родов и она очень боится рожать. А что как дитя полезет вперед ногами или родится дауном? Аслан с ума сойдет и уже никогда не согласится на второго. А ей — Варьке, как жить тогда?
— Игорь Павлович! Я от страха не сплю ночами. Каким он будет?—торопился человек в свою квартиру, понимая, что в нем уже результат. Но какой? Переживал за Варьку, как за родную дочь. Все ж не шутки рожать в таком возрасте. Как оно там сложится,— нетерпеливо вскрывает конверт.
— Игорь Павлович! А у нас Снежанка родилась. Правда, черная, как уголек. И ничего от Снежанки близко нету. Глаза и то Асланкины, совсем черные, на меня ни капли не похожа. Вылитый отец! Он даже не верил, что у него дочь родилась. Все искал то, что врачи в животе забыли. Но получилось смешно. Родился Аслан— девчонка. И все ж Снежанка ему нравится. Я и не знаю, как ее назвать. Но Снежанка явно не подходит. Аслан предлагает назвать Викторией, Викой, а мне так обидно. Я сроднилась со Снежанкой, а она не захотела родиться такою. Все остальное хорошо. И вес, и рост в порядке, но уж очень смуглая, как будто на пляже подобрали. А какая крикливая, настоящая колымчанка. Такая стаей волков легко управлять сможет.
— Мои девчонки уже все побывали, навестили нас. Сказали, раз дочь в отца пошла, счастливой будет. Голос у нее грубый, значит, и характер крутой, вспыльчивый, эта за себя постоять сумеет. Уже теперь ручки крепкие. Как ухватит
отца за уши, тянет так, что Аслан родную бабку вспоминает в детстве.
— Но ночью спит хорошо, крепко, как медвежонок и любит засыпать на руках отца. Просыпается поздно и снова ищет Аслана. Нас узнает и радуется. У нее очень красивая улыбка. А смех звонкий. Из игрушек признает одну технику. Чтоб все пищало, верещало, звенело и крутилось. Кукол даже в руки не берет. Для нее они не игрушки. Зато машины, тракторы, хоть мешками давай. Короче, девчонка с мальчишечьим характером.
— Из фруктов ест все. Даже яблоки и морковку грызет как заяц. Поесть любит и хорошо набирает вес. Все, что можно сжевать, тянет в рот. Все мягкие игрушки уже пожеваны. Пытается садиться и уже получается. Любит смотреть телик, особо мультики. С утра до вечера не оторвешь, а еще любит, чтоб ее катали в коляске по двору. Она уже со всеми познакомилась, здоровается и улыбается. Мне кажется, она и тебя спокойно признала бы и полюбила. Ведь она колымчанка! Эти никого и ничего не боятся. Дай ей Султана, она и его запряжет.
— Короче, пустыми были наши страхи. Ребенок родился нормальный и хорошо растет.
— Игорь Павлович! Извините, я все о своей дочке пишу. А о вас и не спросила. Как вы там на своей Камчатке? Как Евменович? Как ваше здоровье? Может, что-то нужно. Вы только черкните, мы не промедлим, вышлем сразу. Все- таки здесь юг, разница с Колымой огромная. Я просто счастлива, что моя дочь живет в этих условиях и ни в чем не знает отказа.
— Аслан рад, что нам здесь все понравилось. Оно иначе быть не могло. Мы живем, как в настоящем раю. И моя девочка ни в чем не знает отказа. Хорошо было бы, если вы жили здесь, поблизости или рядом, мы смогли бы общаться и дружить точно так, как на Колыме. Обидно, что жизнь снова раскидала нас по разным уголкам страны. А мне так хочется, чтобы мы как когда-то все были вместе. Мне так не хватает вас, той мудрости и ума, умения предостеречь и подсказать вовремя. Предупредить от ошибки, направить на верную дорогу. Мне не хватает вашей выдержки и терпения уметь ладить со всеми. Вы прекрасный и добрый человек. Мне всегда будет не хватать вас. Я всегда буду помнить вас и любить. Я буду рассказывать о вас дочурке. Жаль, что скоро не увидитесь, а только когда она подрастет. Ведь хороших людей нужно помнить всегда. Жаль, что мы были мало знакомы, а вот в памяти моей, в душе и в сердце вы остались навсегда. Живите долго, наш любимый человек.
Игорь Павлович много раз перечитал полученное письмо. Он радовался ему, как ребенок. Его впервые в жизни назвали хорошим, мудрым, любимым человеком, пожелали долгой жизни и пожалели, что живет вдали и это затрудняет общение.
— Варя, Варенька! Спасибо тебе за такую теплую весточку. Ты по-настоящему простила меня и не таишь зла за прошлое, хотя я действительно виноват перед тобою и матерью. Ты отпустила мне этот грех. Спасибо тебе! Если б ты знала, насколько легче мне станет жить,— вспотел лоб человека.
Он читал, вчитываясь в каждое слово. Да, это письмо адресовано только ему.
Бондарев вышел на балкон, распахнул окно. Его обдало весенним, свежим воздухом. Как легко и чисто стало на душе. Словно помолодел человек. Ему захотелось петь. Ведь его простили. Первый человек, но как это важно жить, не чувствуя себя круглым подонком.
Бондарев с интересов вглядывается в окна домов. Вон и Ксенькино окно. Не спит старая карга. А именно она назвала человека людоедом и убийцей, сатаной и подлецом, только за то, что прошел мимо, задумавшись, и не поздоровался с бабкой. Ох, и облила его помоями старая!
Да что Ксенья? Сколько раз обижали его и он, стоя у этого окна, захлебывался слезами, задавая себе один и тот же вопрос:
— За что?
Сколько раз поселковые крыли его без причины площадным матом из куража. Без повода и причины обзывали грязно. Будь он помоложе, вряд ли сдержался бы, обязательно отплатил бы мордобоем за оскорбление. А теперь и возраст, и силы не те. Вот и пользуются случаем обидеть ни за что. Так вот и в волчьей стае сживают со света состарившегося матерого вожака, какой не в силах дать сдачи и постоять за себя. Такому даже щенки досаждают, пробуют силы, первые клыки. Знают, все пройдет безнаказанно, а это порождает наглость.
— Эх, Ксенья, в Магадане ты рот открыть не посмела б! Жалкая старуха, какую никто во всем доме не замечает. Я единственный с тобой здоровался, и ты возомнила, что все обязаны.
А ведь не секрет, что четверо мужиков бросили тебя из-за пьянок. Разве ты после этого баба? Или этот Спиридон, не зря на Камчатке приклеился и к себе в Белоруссию ни ногой. Там полицаем был. Руки в крови по самые плечи. Тебя в твою деревню облезлый козел не пустит. А еще смеешь меня обзывать? Да я против тебя хрусталь. Ни у одного дитенка из рук куска хлеба не вырвал.
— Или ты, зачуханый Петрович! В своем доме хозяином не считают. Забулдыга! Детский, внучкин костюмчик пропил, а меня бомжом называешь. Посмотрел бы на себя, старый ишак. Смех и грех. Забыл, когда умывался в последний раз. А туда же ляпнул лешак:
— Когда тебя будут хоронить, к поминальному столу не подойду. Ты моего уважения не стоишь. Я таких не поминаю. Да пока я сдохну, ты сто раз накроешься, придурок вонючий. Кто может заранее знать, кто раньше сдохнет.
— Тьфу на всех вас! — закрыл человек окно и сел спиною ко всем дворовым соседям. Ничего хорошего не видел от них никогда. Кроме пьяного, разгульного мата ни одного доброго слова. А лишь такое, что бабы испугано и поспешно загоняли детей со двора. Такое не приведись повторит вечером, отец на горшке окажется.
— Куда там, интеллигентов из себя корчат. А войди в дом к любому, такое увидишь, что говорить надолго разучишься,— усмехается Бондарев.
Зашел он как-то к соседке попросить гладыш для молока. Аж с деревни вез, решил варенца себе сделать. Бабка разыскала гладыш, но как стала доставать оттуда все, что хранила, Игорь и варенца не захотел. Выскочил пулей, забыл, зачем приходил. Второй год не здоровается и в ее сторону не смотрит. Ничего у нее не просит и не спрашивает. Проходит мимо поскорее, забыв имя старухи. Та от досады протезными зубами скрипит, бранью на весь двор человека поливает. Смолчала бы! Так нет! Обижается громко.
Игорь Павлович вспоминает, как на Колыме жил в элитном доме, где одна интеллигенция прикипелась. Вот где смеху было! Случалось, выскочит какая-нибудь соседка половик вытрясти, сама в одних трусах. Увидит Бондарева, половиком прикроется, ждет, когда тот вниз спустится, и давай ему на голову грязь трясти. Попробуй, сделай замечание, всю свою биографию услышишь в цветном изображении. Забудет, в чем стоит. Главное, не уступит ни в чем.
И почему бабы на нем отрывались по полной программе? Даже жена выскакивала вступаться за Игоря. Ох, и свара поднималась. До вечера брехались бабы. Про детей забывали. Уж что-то, а первенство в ссоре никто не хотел уступать.
Не зря же один из следователей свою жену средь зимы холодной водой облил, чтоб охладить немного. Совсем оборзела баба, никак не могла успокоиться, пока не получила пинка под задницу. Но и тогда из-за двери вопила, все не хотела уступать.
— Ох-х, эти бабы! — вспоминает человек и слышит с верхнего этажа:
— Митрич! Ты опять сослепу мои носки надел? Снимай и отдавай тут же!
— Да я в своих!—слышалось в ответ.
— Твои грязные. Я их месяц как не стираю. И пятки рваные. Чего там стирать? Мои чистые и без дыр. Снимай, говорю, пока по-хорошему. Не заводи, самому хуже будет.
— Зачем тебе носки спонадобились на ночь?
— Ноги стынут. Говорю, отдавай, окаянный!
— А ведь недавно золотую свадьбу справили,— качает головой Бондарев. И хвалит себя:
— Хорошо, что сам до такого не дожил.
Игорь Павлович ложится спать, выключает
свет. В квартире темно, как ночью на Колыме. Человек закрывает глаза. До утра осталось совсем немного.
— Верка, ты куда первач занычила? Целых полбутылки. Я ж помню, сколько выжрал. А где остатки? Давай, волоки сюда! Я не лох, все помню! Не отдашь, глаз на жопу натяну! У, лахудра плоскожопая! Отдай, покуда до печенок не достал. Говорю по-человечьи! Слышь, макака щипаная? Отдай мое, а то хуже будет,— услышал голос соседа сбоку. До утра вымогал свое. И все ж выпросил. Не выдержала баба и, с грохотом поставив бутылку на стол, рявкнула:
— На, захлебнись!
Бондарев, начавший дремать, проснулся окончательно. Он понял, соседи не дадут заснуть, как ни старайся. Просить, уговаривать успокоиться, дать отдохнуть вовсе бесполезно.
Такой шум поднимут со всех сторон, ничему не обрадуешься. Эти умеют устроить концерт среди ночи. Вот бы такое на Колыме, все волки сбежались бы посмотреть на человечий цирк.
— А что если и впрямь съездить в отпуск в Нальчик? К Варе и к Аслану! Нет, нельзя. Там
малышка. При ней курить нельзя. А главное, где деньги на билет взять? В долг попросить? Только не это. Лучше на Камчатке просижу, позориться не буду. Да и зачем мне тот чужой Нальчик с его красотами. Уж ехать, так в Россию, в свою деревню, а где она своя? Уж и название забыл. К кому приеду, кому нужен, кто ждет меня там? Такая как Варя, одна на свете. Второй уже нет. Были когда-то сестры, братья, да куда делись, ни одного письма нет. Я, потерявшийся из родни. Что в деревне стану делать? Сидеть с дедами на завалинке, пугать рассказами о Колыме. Они ж уссутся. Хотя... Какое там? Многие на своей шкуре ее познали, не испугаешь. Русского мужика Колымою не проймешь. Всякое видывал. Этого ничем не пуганешь. Вот порадовать мудро, а такими рассказами не удивить. Да и остались ли в деревне знакомые старики — бывшие одноклассники. Небось, все на погосте устроились. Им мой приезд до задницы. А и зачем ехать? В отпуск? Подарки купи, оплати дорогу, где возьму столько. Сколько пенсий собрать надо. А самому есть на что?
— Вот если бы на Колыме, там подножного корма полно, рыба, грибы, ягоды, орехи, с голоду не пропадешь. Там и Федя подкинул бы оленины или медвежатины. Голодным не сидел бы,— улыбался Бондарев.
Почему-то так явно представил дом охотника, его волков, скотину в сарае, запасы дров, все это по-хозяйски определено. Да и сам охотник— мужик путевый. На Камчатке таких нет. Вот бы к кому в отпуск махануть, и дорога недорого стоит. Только вот навязываться совестно. У него семья, дети, баба, хозяйство. Куда еще меня черти принесут на его шею. Оно и время несподручное. Можно было бы на перелетных сходить, но охотник из меня хреновый. А куда меня еще приспособить?
Игорь Павлович насторожился. В дверь послышался тихий стук. Обычно так стучат женщины на тайное свидание. Но у Бондарева не было ни одной, потому и не поспешил встать, будучи уверен, что баба обозналась дверью. Но стук повторился.
Игорь, шаркая и кашляя, пошел открывать и онемел от удивления. Перед ним в пижаме и тапочках стоял Евменыч.
В кармане пижамы бутылка «Кагора». Глаза человека красные, опухшие, явно не спал, и нервы были вскручены.
— Сашка, кто вздрючил?
— Мишка женится.
— Ну и хрен с ним. Он же в Москве. А ты тут чего бесишься? Пусть он сам с ней мучается,— пожалел Бондарев Иванова.
— Так ведь она и пьет, и курит. Я ж ее с детства знаю, эту лярву,— сел к столу.
— Она работает?
— А хрен ее знает! Глаза б мои эту сучку не видели!
— Да что, сказать не можешь, кто такая?
— А толку, если они живут!
— Ну и что? Мало с кем кошка трется?
— Эта не кошка, целая бестия!
— Устрой облом!
— Она сама кому хошь наломает!
— Скажи Мишке по-мужски.
— Пытался. Слушать не хочет. Трандит про любовь. А у них тех любовей, как в арбузе зерен.
Я ему свое, а он другое, мол, неважно, что было до меня. Вот и поговори с ним! Давай выпьем!— откупорил бутылку.
— Она местная эта мадам?
— Не знаю. Наслышан о ней много гадостей.
— Пока сам не убедился, не верь.
— Да у нее морда сучья. Одного взгляда хватит.
— Проверь! — советовал Игорь.
— На хрен нужна. Пусть обожжется.
— Зря. Судьбу ломать жаль.
— А что делать?
— Давай его увезем.
— Куда?
— Да хоть на Колыму.
— Он без нее никуда.
— Тогда в деревню к твоим. Там быстро обломают.
— А что? Это идея. Медовый месяц им предложу, если выдержат,— рассмеялся Иванов.
Евменыч ушел, пошатываясь, но улыбающийся и довольный. Он не хотел женить сына рано. Сам на этом погорел. Может потому в каждой девке видел врага.
— Ты не смотри на смазливые рожи. Не верь ни одной. Приди в дом к ней, да глянь, что умеет. А то будешь стирать и стряпать сам. Она ноги на шею и погонять станет,— говорил Евменыч.
— На мне далеко не уедешь.
— Из таких как раз дураков лепят.
Но идея загнать молодых в деревню пришлась очень по душе и Александр Евменович успокоился. Он решил спихнуть молодых месяца на два, а сам отдохнуть в поселке.
Но не тут-то было. Молодые вернулись из деревни утром третьего дня, на разных автобусах. Невестка без пересадки враз в общежитие помчалась. О свадьбе даже речи не было.
Мишка только хохотал и все хвалил отцовскую мудрость:
— Ты представляешь, она ни черта не умеет. Короче, лучше один век проживу, но ни с этой кретинкой.
— Скажи спасибо Бондареву. Он подсказал деревню.
— Молодец мужик. Жаль, что редко к нам его приводишь.
— Было бы желание. Хоть каждый день...
— Нет, это уж слишком.
— Тогда забывай баб.
— Ты человек крайностей. Нужна золотая середина. Жизнь не должна стоять на месте или бежать вприскочку. Во всем нужна мера.
В редакцию на следующий день прислали практиканток. Молодые девчонки с четвертого курса из Владивостока держались уверенно, даже вызывающе. Одетые по последнему писку моды они вздумали тряхнуть глухомань открытостью, смелостью не только взглядов, но и одежды, внешности.
Когда они впервые появились в кабинете Иванова, тот дара речи лишился и сказал:
— Девочки! Вы не по адресу. Кто-то пошутил или вы что-то поднапутали.
— Ничего мы не напутали, шеф! А если хочешь поприкалываться, давай перенесем это на вечер. А пока надо побазарить по делу. Ни с тем сюда прислали,— ответили, не сморгнув глазом.
Обе оказались смелыми, опытными, острыми на язык, на вопросы Иванова отвечали быстро, не задумываясь и не теряясь.
Газету Иванова тут же назвали тусклой серостью, сказали, что в нее нужно вливать жизнь, выпускать современно, по-новому ярко и с юмором. Они за это берутся с радостью.
— Мы коммуникабельные, на курсе нас считают лучшими журналистками. Мы сами попросились в глушь, где можно было бы показать и проявить себя. Конечно, на время практики организуйте нам жилье, устройте быт, чтобы мы смогли работать. А вечером мы в вашем распоряжении до самого утра. Уверены, что о том не пожалеете! — и вышли, сказав, что вернутся через час.
Девчата вернулись ровно через час. Им выделили для жизни редакционный кабинет, небольшой, но светлый и теплый, где практикантки могли бы жить и работать, не мешая никому.
— Всего два месяца! Для такого времени это даже шикарные условия. Не хватает только ванной, все остальное имеется. Мы в свое время о таком помечтать не могли. Пусть живут и радуются,— сказал Евменыч, еще раз придирчиво глянув в бумаги практиканток.
Обоим выдали раскладушки, постельное белье и даже занавески на окна.
Девчонки, оглядев кабинет, в каком им предстояло жить, слегка сморщились, но вслух не сказали ничего. Они принесли с собой по небольшому чемоданчику и по сумке, стали располагаться. Приступить к работе обещали с завтрашнего дня. А вечером пригласили сотрудников отметить их приезд.
— Девчонки! Это ж всего практика. На два месяца! — напомнил Евменович, но Марина и Рита ответили в один голос:
— Каждое начало пусть помнится.
Оглядев сотрудников, поскучнели и сказали:
— Плохо, что молодых нет. Одна стародежь. В других редакциях веселее. Вот этого мы не учли. Тут со скуки позеленеешь. С кем мы свой приезд отметим? С этими мухоморами? — скривились откровенно.
Сотрудники, услышав о себе такой отзыв, отказались отметить приезд практикантов и быстро разошлись по домам.
Евменыч и Бондарев остались вдвоем. Надо было выходить из неловкого положения, и они позвали сына Иванова — Мишку. Тот охотно пришел в редакцию, что-то прихватил из дома. Втроем они быстро сообразили столик, появилась музыка, нашлись общие темы.
Все трое смеялись над удачными шутками, по достоинству оценили Мишкин дар тамады. Посетовали, что он не сотрудник редакции, посоветовали ему попробовать свое перо. Тот пообещал.
Евменыч с Бондаревым сели в другом кабинете, макетировали завтрашний номер. И совсем забыли о молодежи. Вспомнили, когда грохнула музыка.
Александр с Игорем переглянулись. Решили взглянуть, чем занята молодежь? И долго стояли, открыв рот от удивления. Мишка крутился на полу на одной руке, девки прыгали вокруг. Весь стол был заставлен бутылками. Все уже были под градусом.
— Эй, мужчины, давайте к нам, украсьте компанию. Вас очень мало, да еще за дверь прячетесь. Давайте вместе веселиться. Ведь мы к вам приехали. Если понравится, попросим, чтоб сюда распределили!
— Шеф! Покажи, на что способны. Веселиться надо всем вместе! — предложила Ритка.
Евменыч хорошо танцевал. Но тут никак не мог войти в такт и беспомощно перебирал ногами.
— Шеф! Куда едешь, это не «барыня».
— Давай шустрее! — ущипнул кто-то за задницу. Иванов от неожиданности подпрыгнул. Такого фривольного отношения не ожидал, не давал повода.
— Маринка, поставь что-нибудь поживее!
И поставили. Даже стекла в окнах дрогнули, заскрипели двери, такой веселухи в редакции не было никогда.
Прохожие с удивлением оглядывались.
Мишка красный, потный скакал вокруг девок, плохо соображая, кого за что хватал. Главное, что это было доступно.
Игорь Павлович, изредка заглядывая в кабинет, выдернул оттуда Иванова. Этого никто и не заметил. Евменыч выпил корвалола и хотел снова взяться за газету.
— Мужички, вы нас игнорируете? — вошла Маринка, у какой оторвалась бретелька и висела веревкой на плече.
— Мы скоро вернемся. Вы пока развлекайтесь сами,— попросил Бондарев, понимая, что Сашке надо отдохнуть, а ему нельзя свалиться.
— Ну, борзые бабы! Кажется, с них скоро трусы слетят,— хохотнул Бондарев.
— Молодые, что с них взять! — отмахнулся Иванов.
— Девки бойкие!
— Не-е! Мы в их годы были озорнее!
Прошло еще часа два. Музыка стала потише, свет в кабинете потускнее. Голоса стихли. И в это время в редакцию неожиданно вошла Анна, та самая, на какой собирался жениться сын Иванова Мишка. Она глянула на Александра Евменовича и спросила тихо:
— А где Мишка? Хочу с ним поговорить. В деревне недоразумение вышло. Надо сгладить его, помириться. Мелочи не должны отравлять жизнь.
Иванов согласно кивнул головой и указал на кабинет, где тусовалась молодежь. Анна открыла дверь. Следом за нею туда заглянул Бондарев.
Голый Мишка уже лежал с Мариной. Что-то бормотал той на ухо, девка торопила парня:
— Ну чего возишься, как дохлый суслик?
Анна тут же громко захлопнула дверь. Молодежь и не заметила ее прихода. Анна, убегая из редакции, бросила через плечо одно слово:
— Козел!
Мишка, узнав о том, ответил:
— Пап! А я вообще раздумал жениться!
Евменыч гулко рассмеялся, ответив:
— Нет худа без добра.
Мишка в этот день не пришел домой. Ночевать остался в редакции.
Через неделю Иванов потребовал от девчонок материалы. Те сказались больными. И лишь через десяток дней пришли в себя.
Они сдали несколько репортажей, пару зарисовок, один фельетон, несколько информаций. Вели себя тихо, по вечерам уже не пьянствовали, писали, о чем-то тихо говорили. Иногда к ним заходил Мишка. Но не задерживался. У всех нашлись свои дела, все успокоились и каждый остался доволен друг другом.
С Анной парень не помирился. Не предложил наладить отношения и вскоре снова уехал в Москву, тепло попрощавшись с практикантками.
Нет, он не приглашал их домой, не звал приезжать сюда на работу, вообще не лез в эти отношения, только дома сказал отцу:
— А крутых практиканток к тебе присылали. Как бы вы с Бондаревым выкручивались, если бы не я? Считай, ваше лицо спас...
Девчата уехали как только закончились два месяца. Заранее тихо собрались. Вошли в кабинет Иванова, взяли характеристики. В них он не ругал и не хвалил девчонок, не предлагал остаться, приехать на будущий год. Подав руку, простился тепло с обеими. Пожелал счастливого пути и легкого пера в работе.
— Одна польза от их приезда все же была, помешали свадьбе, какую я не хотел,— сознался Александр Евменович Бондареву.
Девчонки на прощание чмокнули в щеки мужиков и, даже не сказав до свидания всем остальным, шмыгнули в двери совсем неслышно. Больше их никто не видел ни в поселке, ни в редакции.
Их практика закончилась.
Игорь Павлович с наступлением тепла совсем захандрил, расхворался, стал часто появляться у врачей, сел на таблетки и уколы, у него все пошло в разнос, сон и аппетит. Не помогали вечерние прогулки. И хотя все мечтал поехать на Колыму, перестал ездить даже в ближние командировки. Не любил выходить из дома, все сидел у окна, смотрел на прохожих.
Как-то вечером зашел к нему Иванов. Бондарев что-то читал, неохотно оторвался от книги и в разговоре посетовал, что очень хочет поехать на Колыму, увидеть Варю, Аслана, Федора. Но нет возможности, отпуск истрачен и денег нет.
— Знаешь, Сашок, я непутево и бездумно прожил свою жизнь. Надо было беречь каждый день. А я расшвырял время, так и не поняв главное— для чего жил? Обидно, что вся она прошла глупо и бездарно. Ничего не успел, не видел радостей. На земле ни одной зацепы не оставил. Ухожу ненавистным и сам никого не люблю. Даже вспомнить нечего и некого. Ни друга, ни подруги не оставляю. Досадно. И все ж налегке. Это и хорошо, и плохо. Меня скоро забудут, мне тоже вспомнить некого. Знаешь, есть такие песни — однодневки. Один раз услышав, второй раз слушать неохота. Вот так и я, прошел по жизни тенью. Сам себе не в радость, другим — в огорчение. На черта было родиться? У других смысл, цель имеется. Люди чему- то радуются, огорчаются. Я и сам не знаю, для чего существовал? Проволокся, как старый одинокий волк. И теперь никому не нужен.
— Ну, это ты уж слишком себя опустил! — возмутился Иванов.
— Сашок, давай не будем закрывать глаза на правду, ведь мы, пусть и старые, но мужчины. Этим надо дорожить всегда...
Вскоре Александр Евменович ушел. Он не любил упаднического настроения у людей и был уверен, что к утру у Игоря все пройдет. Так уже бывало не раз.
...Шел одиннадцатый час. Все сотрудники пришли на работу. Не было только Бондарева.
— Девчата, разбудите его. Скажите, что пора на работу. Устал я с ним беседовать,— попросил машинистку и кассира Иванов.
Вскоре женщины вернулись бледные, испуганные. Их обоих трясло:
— Он не спит.
— Он умер. Сидя на стуле, одетый, как будто собрался в дальнюю командировку.
— Руками подпер голову, глаза открыты. Похоже, что он не спал всю ночь. На столе недопитая бутылка водки. И записка, вот она,— подали Иванову свернутый вдвое листок бумаги:
— Я ухожу, как жаль, что это случилось не на Колыме. Мы с нею очень похожи. Оба одиноки, как волки, отставшие от стаи, холодные и заблудившиеся в своей судьбе. Нам уже не найти ее. Все потеряно, мы безнадежно состарились и стали тенью, эхом Колымы. Прошу вас о последнем: похороните меня среди людей. Быть может, в другой жизни я исправлю ошибки первой и проживу ее человеком.