Колючий подарок

По следам

Писатели приехали в пионерский лагерь встретиться с ребятами, почитать им свои рассказы и стихи. Приехал и я.

Когда читал свой рассказ, я всё поглядывал на вожатого: он казался мне очень знакомым. Да и вожатый как-то по-особенному стал посматривать на меня.

Я читал и думал: «Алексей… Наверное, Алексей…» Один раз я даже сбился и прочёл не то, что надо. «Неужели всё-таки Алексей?»

В далёком, незабываемом детстве дружил я с таким мальчиком — Алексеем.

Когда кончил читать, был уверен: он!

Так я нашёл давно потерянного из виду товарища.

После встречи с ребятами и обеда мы с Алексеем отправились в лес. Алексей Иванович рассказывал о себе, я — о себе.

В ту пору, после засушливых недель, часто шли дожди, и в лесу было так много грибов, что собирали только белые.

Алексей Иванович аккуратно срéзал крепкий боровичок и сказал:

— Помню я этот лес… Помню, как с дедом за грибами ходили… Давно, ещё в войну…

— Что-нибудь случилось здесь?

— Случилось… И ещё что!

— Тогда рассказывай!

— А ты не спешишь? Никуда не опаздываешь?

— Нет-нет!

Мы долго ходили, и Алексей Иванович рассказал мне эпизод из детских лет.

Приводя его здесь, я почти ничего не изменил в нём.

В лесу ещё было сыро. Мох, и без того всегда влажный, сейчас был пропитан водой. Стоило ступить на него, как слышалось сочное причмокивание и вслед за тем около ноги проступала вода.

Трава лужаек, перелесков и лесных прогалин была усеяна бусинками росы; маленькие капельки воды, непонятно как державшиеся на зыбкой траве и цветах, на провисавшей паутине, казалось, отражали кучевые облака, голубое небо, верхушки деревьев. Жалко было ступать по нежной траве, ссыпая на землю чистые, хрустально-прозрачные капельки росы, от которых так и ждёшь, что они тихо-тихо зазвенят серебряным звоном.

Пахло прелым деревом и ещё чем-то тёплым, казалось, всходившим на дрожжах не то тестом, не то блинами.

Лес был густой и тёмный, но не страшный, быть может, потому, что здесь пахло такими вкусными и домашними вещами. В нём не страшно быть вдвоём даже сейчас, когда линия фронта почти вплотную подошла к лесу. Недалеко от села, под Белыми Берегами, были разбиты немцы. Обезумевшие от огня артиллерии, оставшиеся в живых одиночки и группки — всё, что осталось от четырёх вражеских подразделений, — бродили по окрестностям. Некоторые сдавались, другие — отпетые фашисты — упорно скрывались.

Лёша знал, что раз он не один, а с дедом, то уже только поэтому он в безопасности. А дед в своём краю ничего не боялся.

Лёша и дед Герасим, колхозный садовод и столяр, шли шагах в пяти друг от друга. Каждый из них нёс по плетушке. Из плетушки деда выглядывали чистенькие мордочки боровиков с прилипшими к ним травинками, в плетушке Лёши грибов было так мало, что их еле хватило для того, чтобы закрыть дно, и Лёша ревниво присматривался к тому, как дед ищет грибы.

Он подходил к невысоким, чуть приметным холмикам, что в изобилии разбросаны под дубами, и, снимая корку листьев, как черепица покрывавших мох, говорил:

— Сейчас мы посмотрим, что тут за артель.

И действительно, под листьями оказывалась целая шеренга боровиков, выстроенных по ранжиру. Самый крупный из них пробился сантиметров на десять от земли, самый маленький едва раздвинул мох и робко выглядывал на свет.

Дед забирал большие грибы, а маленькие оставлял, чтобы они ещё подросли, и закрывал их опять теми же листьями.

Лёша решился на хитрость: вчера к вечеру он наткнулся на целый выводок боровиков, но они были настолько малы, что мальчик их оставил. Жалко было уничтожать маленькие и нежные грибы, покрытые тонким матовым слоем. Стоило дотронуться до него рукой — и слой этот словно таял, слегка смачивая пальцы чем-то липким. А гриб уже казался испорченным. В плетушке они ничего не прибавят, а к утру грибы подрастут и станут большими. Сегодня этой находкой можно было воспользоваться и сразу стать в глазах деда опытным грибником. И Лёша, отыскав дуб, под которым он видел эти грибы, произнёс:

— А вот мы сейчас посмотрим, что тут за артель.

Мальчик, не дотрагиваясь до листьев, посмотрел на деда. Вот если бы дед сейчас вступил с ним в спор! Мол, не найдёшь ты, Лёшка, грибов!

Но дед промолчал, и Лёша тогда повторил:

— А вот мы сейчас посмотрим, что тут за артель, — и замер.

Листья кем-то уже разворошены, и ни одного гриба. Не было даже боровиков величиною с жёлудь и меньше, хотя вчера к вечеру Лёша видел их тут много. Мальчик был так удивлён, что, позабыв про свою хитрость, обратился к деду:

— Дедуш… Вчерась сам оставил… маленькие, жалко таких.

— Ась? — нарочно переспросил дед. — Не слышу. Сам оставил?

Старик, кряхтя, присел на землю и долго смотрел на место, указанное внуком. Кто-то рвал грибы наспех, не оставил даже самых маленьких, и все они были вырваны с корнем, с белой плесенью, устилавшей гнездо, из которой грибы родятся.

— Дедуш, кто ж это? — спросил Лёша.

Дед уложил плесень на место и сказал:

— Зверь, Лёшка. Только зверь.

— Зве-ерь? Какой, дедуш, зверь? Во-олк?

Амбар всегда привлекал Лёшу к себе, всегда манил. Он был страшный, тёмный и загадочный и поэтому ещё более привлекал внимание мальчика.

Когда там никого не было и Лёше приходилось выполнять чьё-нибудь поручение, он бесшумно открывал большую дверь и вбегал в помещение, пахнущее свежими стружками, масляными красками и ещё чем-то специально амбарным. Он натыкался на верстак или на токарный станок, но боли не чувствовал, хватал вещь, за которой его посылали, и стремительно выбегал во двор.

Но зато когда в амбаре работал дед, Лёшу никакой силой нельзя было выгнать оттуда. Здесь творились чудеса. Дед из простых досок и планок делал изумительные вещи: ветряные мельницы, которые не только махали крыльями, но и трещали, детские салазки, стулья, столы, перочинные ножи с лезвиями из косы, более острыми, чем у покупных… Да мало ли что тут делалось дедом!

Сейчас он согнулся над верстаком. Лёша вошёл и увидел, что дед усердно чистил ружьё, провисевшее на гвозде несколько лет без дела.

— На охоту, дедуш? — спросил Лёша.

— На охоту…

— На кого ж?

— На зверя, Лёшка.

— На зве-еря, — доверительно и сочувственно протянул Лёша, словно ответ деда удовлетворил его.

Герасим повесил блестящее ружьё на гвоздь, провёл по гладкому стволу шершавой, как наждак, ладонью и приступил к зарядке патронов.

Лёша видел, как дед отсыпал бумажкой порох из полотняного мешочка на другую бумажку. С бумажки он ссыпал в патрон. Лёше казалось, что этого хватит. Но дед о чём-то думал и потом добавлял пороху ещё. Запыживал дед влажной паклей. Он клал её в патрон, вставлял туда специальную палочку из дуба и ударял по ней молотком. Лёше казалось, что сейчас патрон разорвётся от этих ударов, но Герасим всё бил и бил. Потом он, наконец, положил картечь и всё это забил небольшим слоем пакли.

Лёша знал, что с такой картечью ходят на волков.

Вечером, когда угомонились на старой церкви галки и начали квакать лягушки в пруду, дед с ружьём за плечами вышел во двор.

Лёша кубарем скатился с печки и сунул ноги в валенки. По дороге к двери он схватил пиджачок и картуз, заранее брошенные на лавку, и выбежал на двор, а оттуда на улицу.

Он увидел, как старик подошёл к дому Артамоновых и три раза стукнул в окно. Вскоре из дверей вышел сухой, небольшого роста старик Артамонов — сторож колхозной птицефермы. За плечами у него висело ружьё.

Двое зашли за третьим — Никифором, охотником и рыболовом. Дед Никифор был по-зимнему одет в полушубок. За плечами у него тоже болталась двустволка.

Трое остановились у дома Сухарева. Постучали и, когда вышел Павел Иванович с топором за поясом, уже вчетвером двинулись дальше. Молчаливый и оттого ещё более грозный вооружённый отряд под предводительством Лёшиного деда направился через огороды к лесу. За отрядом молча следовал Лёша.

Он осторожно ставил ноги, боясь зацепить за что-нибудь и обратить на себя внимание. Иногда отряд останавливался, старики переводили дыхание, поправляли ремни ружей и о чём-то переговаривались.

Через тридцать-сорок минут показался тёмный массив леса с туманом, выползающим из чащи. Сизый туман стлался по самой земле, а вскоре стал похож на очертания медведя, небольшого залива, потом расползся и уже ничего не напоминал. Если долго смотреть на изменения туманного облака, то покажется, что и тёмный лес не стоит на месте, а плывёт куда-то, то опускается, то поднимается.

Отряд дошёл до последних огородов, самых близких к лесу, упирающихся в него, и остановился. Старики стали совещаться.

Лёша широко открыл глаза, стал слушать.

Его дед несколько раз упомянул про грибы, и Лёша подумал: «При чём тут грибы?» Артамонов сказал об овце, пропавшей из стада. «При чём тут овца? Грибы в лесу, овца пропала в Дубровке, а это далеко от леса». Вскоре кто-то из стариков произнёс слово «фашист». Мальчик вспомнил о близкой линии фронта, рассказы о том, как были разбиты под Белыми Берегами враги.

Старики разделились, каждый выбрал по окраинному огороду. На прощание они свернули цигарки и, задымив, молча разошлись. Лёшиному деду достался огород Ильиной. Вчера кто-то побывал в нём, вытоптал огурцы и горох, а унёс с собой совсем мало. Дед постоял, подумал, осмотрелся вокруг и направился к шалашу, поставленному почти в центре огорода. Он залез в тёмный шалаш, сколоченный из досок, и пропал там. В чёрной пасти шалаша нельзя было ничего различить. Оттуда не доносилось ни шороха, ни кашля.

Лёше стало страшно, и он подполз ближе к шалашу. Он подполз бы ещё ближе, но тогда нужно бояться другого: дед может обнаружить его раньше, чем кончится это интересное приключение.

Темнело всё больше и больше, словно кто-то задёргивал занавесками ещё розовеющую полоску неба на западе. Скрылись в сумраке деревья леса. Только в просвете между облаками виднелся силуэт сосны, одиноко возвышающейся над лесом.

Но скоро не стало видно и её. Лёша поднялся и размял ноги. Повернулся на месте и вдруг обнаружил, что не знает, где шалаш с дедом. Здесь? Или здесь? И хотя до этого он не видел шалаша, а только знал, в какой он стороне, ему не было так страшно, как теперь. Лёша начал жалеть, что ввязался в это дело. Если бы можно было, дед сам бы взял его с собой. А раз не звал — не нужно было и ходить…

Лёша лёг между грядок с огурцами. От сырой земли ему стало холодно. Он поднялся и, прячась в кустах картошки, сел на грядку. Сидеть он должен полусогнувшись, иначе его голова будет выделяться над картофельной ботвой.

Он заметил, как перестали квакать лягушки. Послышались лай и шипение кошки: это, видно, Ильина выплеснула из миски остатки ужина. И опять всё смолкло, но ненадолго. В полной тишине возникли какие-то звуки, словно в картофельной ботве, в грядках огурцов кто-то копошился. Лёше казалось, что сейчас его схватят за горло холодные руки, совсем неожиданно и цепко. Но это ветерок пробежал по ботве и стих. Лёша знал, что эта тишина ненадолго, она сейчас будет нарушена. Он сидел и ждал, когда опять послышится возня.

Вдруг прорвались и донеслись до Лёши сдерживаемые всхлипывания. Он испугался, ещё не разобрав, что это такое. В полном отчаянии плакала мать Нюры, доярка Ольга Павловна Ильина.

Вчера днём послала мать девочку за солью в соседнее село. Нюра не пришла домой. Почтальон сообщил к вечеру, что наткнулся в лесу на её труп.

Всхлипывания усилились, голос женщины уже дрожал, он то замирал, точно обрываясь, то вновь неожиданно ранил сердце. Лёше представлялось, как мечется пожилая женщина, как капают слёзы с морщинистых щёк… У него сжались кулаки, он не заметил, как сам начал плакать, как задрожали губы.

В это время обычно мать укладывала Нюру спать…

Немного прояснилось небо, казавшееся навсегда заваленным облаками. Стало светлее. А дед всё не выходил из шалаша. Стих плач матери, изредка только доносились всхлипывания.

Прошло ещё время. Ещё более расчистилось небо, стала видна луна через тонкие мутные облачка, беспрерывно набегавшие на неё. Дед точно пропал: ни звука из шалаша, ни шороха. «Может, он ушёл?»

Лёше по-прежнему было страшно. Опять зашумели ветки картошки.

«Это ветер, — подумал он. — Ветер. Он сейчас стихнет».

Но шум не затих, он приближался, словно по грядкам шёл кто-то прямо на Лёшу. Вот это уже не шум, а шорох, да, это кто-то идёт…

У мальчика громко забилось сердце, перехватило дыхание, он боялся дышать, нужно бы выглянуть из-за веток, но страшно… Шорох больше не слышен, но возникли другие звуки: будто кто-то рвёт огурцы вот совсем рядом, рвёт и здесь же ест, жадно чавкая.

«А дед, где же дед?» — подумал Лёша, хотел закричать и не смог.

В это время голос деда тревожно спросил:

— Кто?

Лёша облегчённо вздохнул: «Дедушка!»

Чавканье сейчас же прекратилось, совсем недалеко от Лёши треснул выстрел.

«Столько засыпал, — подумал он, — а так слабо».

И сразу же в ответ грохнул выстрел, полыхнуло пламя, и мимо Лёши что-то пронеслось свистя.

«Наповал», — решил Лёша.

Мимо него пробежал дед. Из его ружья ещё валил дым. Дед нагнулся над чем-то и чиркнул спичкой.

Лёша, путаясь в ботве, побежал к нему.

На грядках неуклюже развалился человек в грязно-зелёной куртке. Это фашист. В одной руке он держал пистолет, палец вот-вот готов был снова нажать спуск; в другой несколько веток огурцов, выдернутых с корнем. На корнях ещё держалась чёрная земля. К губе немца прилип кусочек огурца.

В карманах его куртки не нашли ни одной крошки хлеба, но зато было много соли.