Командир и штурман

Глава двенадцатая

Каюта линейного корабля и каюта шлюпа отличаются размерами, но у них одинаково изящные очертания, такие же наклоненные внутрь окна. Что же касается «Дезэ» и «Софи», то на них царит спокойная и приятная атмосфера. Джек Обри смотрел из кормового окна семидесятичетырехпушечника туда, где за нарядным балконом были видны Зеленый остров и мыс Кабрита, в то время как капитан Кристи-Пальер искал в своем портфеле рисунок, который он некогда набросал, находясь в Бате в качестве пленного, освобожденного под честное слово.

По распоряжению адмирала Линуа в Кадисе он должен был присоединиться к франко-испанскому флоту. Он бы тотчас выполнил приказ, если бы, добравшись до пролива, не узнал, что вместо одного или двух линейных кораблей и фрегата под командой сэра Джеймса Сомареса находится не менее шести семидесятичетырехпушечников и один восьмидесятичетырехпушечник, которые наблюдают за объединенной эскадрой. Такое положение вещей требовало некоторого размышления, поэтому вместе с остальными судами «Дезэ» находился в бухте Альхесирас, под прикрытием тяжелых пушек испанских береговых батарей, расположенных напротив Гибралтарской скалы.

Джек все это знал, во всяком случае все это было очевидно, и, в то время как капитан Пальер разглядывал свои гравюры и рисунки, бормоча под нос: «Терраса Ландсдаун, еще один вид, Клифтон, Насосная…» — он мысленно представлял себе посыльных, скачущих во весь опор между Альхесирасом и Кадисом, поскольку у испанцев не было семафора. При этом он упорно смотрел в окно на мыс Кабрита, замыкающий бухту, и вскоре увидел бом-стеньги и вымпел судна, идущего поперек бухты по ту сторону перешейка. Он спокойно наблюдал за кораблем секунды две или три, затем его сердце встрепенулось: он увидел британский флаг до того, как ум его начал лихорадочно работать, оценивая создавшееся положение.

Джек украдкой взглянул на капитана Пальера, который воскликнул:

— Вот оно! Лора Плейс. Дом номер шестнадцать, Лора Плейс. Там всегда останавливаются мои кузены Кристи, когда они приезжают в Бат. А вот здесь, за этим деревом — если бы не дерево, вы увидели бы его лучше, — окно моей спальни!

Вошел буфетчик и стал накрывать на стол, поскольку капитан Пальер не только имел английских кузенов и владел английским почти в совершенстве, но также имел хорошее представление о том, из чего должен состоять надлежащий завтрак моряка: пара уток, тушеные почки и жареная камбала размером с небольшое колесо, а также, как это полагается, яичница с ветчиной, тосты, повидло и кофе. Джек сделал вид, что внимательно разглядывает акварель, и произнес:

— Окно вашей спальни, сэр? Вы меня удивляете.

Завтрак в обществе доктора Рамиса был совсем иного сорта — это была трапеза аскета, если не сказать-кающегося грешника: кружка какао без молока, кусок хлеба с очень небольшим количеством масла.

— Немного масла нам не очень повредит, — произнес доктор Рамис, страдавший печенью.

Это был суровый, худой и сухопарый господин с неприветливым серовато-желтым лицом и темными кругами под глазами. Казалось, что Рамис неспособен на какие-то положительные эмоции, однако он покраснел и смутился, когда Стивен, представленный ему в качестве узника и гостя, воскликнул:

— Неужели передо мной знаменитый доктор Хуан Рамис, автор работы «Specimen Animalium»?

Оба только что вернулись из судового лазарета «Дезэ» — палаты, в которой находилось значительное количество пациентов — жертв страсти доктора Рамиса лечить ближних от болезней печени с помощью постной диеты и трезвости. Там же было с дюжину больных с обычными недугами, несколько больных оспой, четверо больных с «Софи» и три француза, покусанные сучкой мистера Далзила, которую они попытались погладить, и теперь лежавшие по подозрению в заболевании бешенством. По мнению Стивена, французский коллега поставил ошибочный диагноз — бешенство здесь ни при чем: шотландская собака вполне могла укусить французского моряка в порыве патриотизма. Однако вывод этот он оставил при себе и произнес:

— Я размышлял о том, что такое эмоция.

— Эмоция? — переспросил доктор Рамис.

— Да, — отвечал Стивен. — Эмоция и способ выражения эмоции. В пятой главе вашей книги, а также в части шестой главы вы рассматриваете эмоцию, проявляемую, к примеру, кошкой, быком, пауком. Я тоже заметил своеобразный пульсирующий блеск в глазах lycosida. А вы когда-нибудь наблюдали свечение в глазах богомола?

— Никогда, мой дорогой коллега, хотя Бусбекиус говорит о нем, — с величайшим благодушием отвечал доктор Рамис.

— Но мне кажется, что эмоция и ее выражение — почти одно и то же. Возьмем вашу кошку. Допустим, что мы обрили ей хвост, чтобы она не смогла распустить его. Допустим, что мы привязали к ее спине доску, чтобы она не смогла ее выгибать. А затем покажем ей что-нибудь такое, что могло бы ее встревожить, к примеру, игривого пса. Теперь она не сможет выразить свои эмоции в полной мере. Quaere[58]: будет ли она испытывать их полностью? Разумеется, она будет их испытывать, поскольку мы подавили в ней лишь их внешние проявления. Но будет ли она испытывать их полностью? Разве выгибание дугой, распускание хвоста не являются неотъемлемой частью ее поведения, а не просто ярким его проявлением, хотя и этого нельзя исключить?

Склонив голову набок, доктор Рамис прищурил глаза и сжал губы, затем произнес:

— Как можно измерить эмоцию? Ее нельзя измерить. Это понятие, я уверен, очень важное понятие. Однако, мой дорогой сэр, где ваше измерение? Это нельзя измерить. А наука — это измерение, никакое знание не существует без измерения.

— Можно измерить, — горячо возразил Стивен. — Давайте измерим свой пульс. — Доктор Рамис достал часы — великолепный брегет с центральной секундной стрелкой, и оба с серьезным видом принялись наблюдать за ней. — Ну а теперь, дорогой коллега, извольте представить себе, причем представить очень ярко, будто я схватил ваши часы и преднамеренно швырнул их оземь. А я, с моей стороны, представлю себе, будто бы вы очень зловредный господин. Давайте же изобразим жесты крайнего и яростного гнева.

На лице доктора Рамиса появилось такое выражение, словно на него напал столбняк: глаза почти закрылись, трясущаяся голова наклонилась вперед. Стивен оскалил зубы, принялся грозить кулаком и что-то невнятно бормотать. Пришел слуга с кувшином горячей воды (второй кружки какао не полагалось).

— А теперь, — произнес Стивен Мэтьюрин, — давайте снова измерим пульс.

«Этот бродяга с английского шлюпа совсем рехнулся, — сообщил второму коку слуга судового врача. — Какой-то тронутый, кривляется, строит рожи. Да и наш не лучше».

— Не скажу, что вывод окончательный, — произнес доктор Рамис. — Но он удивительно интересный. Мы должны присовокупить резкие слова укора, горькие упреки и язвительные замечания, но никакого физического воздействия, которое могло бы отчасти объяснить изменение частоты пульса. Вы намереваетесь использовать это явление как обратное доказательство вашей теории, насколько я понимаю? Перевернутое, искаженное, шиворот-навыворот, как говорят англичане. Очень любопытно.

— А разве нет? — отозвался Стивен. — Я пришел к такому ходу мыслей, наблюдая за картиной нашей сдачи и сдачи других судов. Поскольку ваше знание флотской жизни, сэр, гораздо полнее моего, вы, без сомнения, были свидетелем значительно большего количества такого рода любопытных событий.

— Думаю, что да, — ответил доктор Рамис. — К примеру, я сам имел честь быть вашим пленником не меньше четырех раз. И это одна из причин того, — добавил он с улыбкой, — почему мы так счастливы видеть вас у себя. Такое происходит не так часто, как нам бы этого хотелось. Вы позволите предложить вам еще кусок хлеба, вернее, половину куска и совсем немного чеснока? Дольку этого полезного противовоспалительного овоща?

— Вы слишком добры, дорогой коллега. Думаю, вы, несомненно, обратили внимание на бесстрастные лица пленных матросов? Мне кажется, что так бывает всегда.

— Неизменно. На это указывает Зенон и все его последователи.

— А эта сдержанность, это подавление внешних чувств, как я полагаю, усиливающих ощущение беды, вам не представляется стоическим безразличием, которое фактически уменьшает страдания?

— Вполне может быть, что так.

— Я тоже так считаю. На судне были люди, которых я хорошо знал, и я твердо уверен, что без этого чувства, которое я назвал бы преднамеренным самоуничижением, такое обстоятельство сломило бы их…

— Монсеньор, монсеньор! — вскричал слуга доктора Рамиса. — Англичане входят в бухту!

На корме они нашли капитана Пальера и его офицеров, которые наблюдали за маневрами «Помпея», «Венерабла», «Одейшеса» а также находившихся подальше «Цезаря», «Ганнибала» и «Спенсера», — подгоняемые неустойчивым западным ветром, они пытались преодолеть сильное переменное течение из Средиземного моря в Атлантику. Все это были семидесятичетырехпушечники, кроме флагманского корабля сэра Джеймса, вооруженного восьмюдесятью орудиями. Джек стоял на некотором расстоянии с отрешенным выражением лица; поодаль от него возле поручней сгрудились члены экипажа «Софи», пытавшиеся соблюсти внешние приличия.

— Как вы полагаете, они нападут на нас? — спросил, повернувшись к Джеку, капитан Пальер. — Или вы считаете, что они станут на якорь напротив Гибралтара?

— Сказать по правде, сэр, — отвечал Джек, посмотрев на громаду Гибралтара, — я вполне уверен, что нападут. Простите меня за мои слова. Но если учесть расклад сил, то, похоже, все мы нынче же вечером окажемся в Гибралтаре. Признаюсь, сердечно этому рад, поскольку это позволит мне отчасти отблагодарить вас за большую доброту, которую я встретил здесь.

Действительно, по отношению к нему были проявлены доброта и великодушие с того самого момента, когда оба обменялись приветствиями на шканцах «Дезэ» и Джек Обри шагнул вперед, чтобы отдать свою шпагу. Капитан Пальер отказался принять ее и, в самых красноречивых выражениях воздавая должное сопротивлению, оказанному шлюпом, настоял на том, чтобы он продолжал носить ее.

— Как бы то ни было, — заметил капитан Пальер, — не будем портить завтрак.

— Семафор от адмирала, господин капитан, — доложил один из лейтенантов. — «Стать на якорь как можно ближе к береговым батареям».

— Подтвердить семафор и отдать нужные распоряжения, Дюмануар, — произнес капитан. — Пойдемте, сэр, мне кажется, нам надо насладиться нашей трапезой, пока у нас есть такая возможность.

Это были слова отважного человека. Оба они продолжали беседовать как ни в чем не бывало, повысив голоса, поскольку раздался грохот батарей на Зеленом острове и материке и гул бортовых залпов сотрясал бухту. Но тут Джек заметил, что намазывает повидло на жареную камбалу и что-то отвечает невпопад. Со звоном и треском разлетелись кормовые окна «Дезэ». Через всю каюту пролетел служивший вместо дивана рундук, в котором капитан Пальер хранил отборные вина. На палубу устремились потоки шампанского, мадеры и осколки посуды, а посередине этого бедлама крутилось утратившее силу ядро, выпущенное кораблем Его Величества «Помпеи».

— Пожалуй, нам лучше выйти на палубу, — заявил капитан Пальер.

Возникла любопытная ситуация. Ветер почти стих. Проскользнув мимо «Дезэ», «Помпеи» встал на якорь очень близко от правой скулы «Формидабля» и принялся яростно обстреливать французский флагманский корабль, который завел верп на берег ввиду наличия предательских отмелей. Из-за штиля «Венерабл» встал на якорь приблизительно в полумиле от «Формидабля» и «Дезэ» и начал обстреливать их, ведя беглый огонь залпами левого борта. Между тем, насколько Джек Обри мог разглядеть сквозь клубы дыма, «Одейшес» находился на траверзе «Эндомтабля», располагавшегося в трех-четырех сотнях ярдов мористее. «Цезарь», «Ганнибал» и «Спенсер» старались изо всех сил преодолеть участки затишья и воспользоваться порывами бриза от вест-норд-веста. Французские суда вели непрерывный огонь. Все это время где-то на заднем плане, от Торре дель Амиранте на севере до Зеленого острова на юге, грохотали испанские батареи, в то время как крупные испанские канонерки, незаменимые при отсутствии ветра, благодаря их мобильности и превосходному знанию рифов и сильных течений, меняющих свое направление, обстреливали продольным огнем ставшие на якорь неприятельские суда.

Со стороны суши волнами накатывал дым, то здесь, то там поднимаясь ввысь, зачастую закрывая Гибралтар до самого края бухты и три корабля в море. Наконец задул более устойчивый бриз, и над клубами дыма появились бом-брамсели и брамсели «Цезаря». На мачте был поднят флаг адмирала Сомареса и сигнал: «Стать на якорь для взаимной огневой поддержки». Джек увидел, как флагман прошел мимо «Одейшеса» и, находясь на дальности слышимости голоса, повернулся бортом к «Дезэ». Вокруг адмиральского корабля возникло облако, скрывшее все вокруг. Из мглы вырвалось похожее на молнию пламя — ядром, пролетевшим на уровне головы, скосило шеренгу морских пехотинцев, стоявших на корме «Дезэ». Весь корпус могучего французского корабля содрогнулся от удара: по меньшей мере половина выпущенных ядер попали в цель.

«Тут не место для пленника», — подумал Джек Обри и, с чувством глубокой благодарности посмотрев на капитана Пальера, поспешил вниз, на квартердечную палубу. Там он увидел Бабингтона и юного Риккетса, с растерянным видом стоявших со скрещенными на груди руками, и крикнул им:

— Оба вниз! Нечего изображать из себя древних римлян. Хорошо же вы будете выглядеть, разорванные пополам нашими собственными цепными ядрами.

И действительно, над морем с воем и визгом летели ядра, соединенные цепями. Он заставил их укрыться в бухтах тросов, а сам направился в офицерский гальюн — не самое безопасное место на корабле, но постороннему наблюдателю трудно было найти себе место в твиндеках воюющего корабля, а ему страшно хотелось проследить за ходом сражения.

Пройдя вдоль строя французских судов, повернувшихся на север, «Ганнибал» стал на якорь чуть впереди «Цезаря» и досаждал своим огнем «Формидаблю» и батарее в Сантъяго. «Формидабль» почти перестал отстреливаться, что было весьма кстати, поскольку по какой-то причине «Помпея» развернуло течением: возможно, его шпринг был перебит, и кораблю грозила лобовая атака бортовым залпом «Формидабля», поэтому теперь «Помпеи» мог только обстреливать береговые батареи и канонерки орудиями правого борта. «Спенсер» по-прежнему находился в дальней части бухты, и все-таки пять английских линейных кораблей противостояли трем французским. Все складывалось удачно для англичан, несмотря на действия испанской артиллерии. А теперь в пробеле в облаке дыма, проделанном вест-норд-вестовым бризом, Джек увидел, как «Ганнибал» перерубил якорный канат и, подняв паруса, направился в сторону Гибралтара и, как только набрал ход, стал лавировать. После этого, приблизившись к берегу, он прошел между сушей и носом корабля французского адмирала и обстрелял его продольным огнем. «Совсем как в битве на Ниле», — подумал Джек, и в этот момент «Ганнибал» плотно сел на мель, оказавшись под огнем тяжелых орудий, установленных на Торре дель Альмиранте. Облако дыма сомкнулось вновь, и, когда оно снова рассеялось, Джек увидел шлюпки, снующие между другими английскими кораблями и заводящие якорь. «Ганнибал» ожесточенно обстреливал три береговые батареи, канонерские лодки, а носовыми орудиями левого борта и погонными пушками бил по «Формидаблю». Джек так крепко сцепил руки, что стоило немалого труда разъять их. Положение еще не было отчаянным, но уже из рук вон плохим. Западный ветер стих, и теперь задувший с норд-оста бриз стал разгонять плотное облако порохового дыма. Перерубив якорный канат и обойдя вокруг «Венерабля» и «Одейшеса», «Цезарь» принялся бомбардировать «Эндомтабль», находившийся за кормой «Дезэ», обрушив на него самый ожесточенный огонь, какой только довелось видеть Джеку Обри. Капитан «Софи» не смог прочитать семафор, но был уверен, что поднятый сигнал означал: «обрубить канат и сделать поворот через фордевинд», а также «вступить в более тесное соприкосновение с неприятелем». На мачте французского флагмана был также поднят семафор: «рубить канат и выброситься на мель», поскольку теперь, при ветре, который позволит англичанам приблизиться к французским судам, лучше рискнуть аварией, чем допустить полный разгром. Кроме того, его сигнал было легче выполнить, чем распоряжение сэра Джеймса, поскольку, после того как английские суда заштилели, французы могли воспользоваться бризом. Кроме того, французы завели верпы с помощью десятков шлюпок, подошедших с берега.

Джек слышал распоряжения французских офицеров, топот ног, видел, как бухта наполнилась дымом; перед глазами у него закружились плавающие обломки, «Дезэ» совершил поворот через фордевинд и выбросился на берег. Корабль с грохотом налетел на риф напротив города так, что Джек утратил равновесие. «Эндомтабль», потерявший форстеньгу, уже выбросился на берег Зеленого острова или где-то поблизости от него. Оттуда, где он находился, Джек не видел французского флагманского корабля, но был уверен, что тот тоже выбросился на берег.

Но неожиданно все пошло наперекосяк. Английские суда не смогли подойти к берегу, чтобы захватить в плен оказавшихся на мели французских моряков, сжечь или уничтожить их корабли, не говоря уже об их буксировке. Дело не только в том, что бриз стих окончательно, в результате чего «Цезарь», «Одейшес» и «Венерабл» не смогли управляться, но и в том, что почти все уцелевшие в эскадре шлюпки были заняты буксировкой поврежденного «Помпея» к Гибралтару. Испанские батареи уже стреляли раскаленными докрасна ядрами, а теперь еще и сотни превосходных артиллеристов с французских кораблей высаживались на берег. Через несколько минут частота и точность огня береговых орудий невероятно усилились. Даже бедный «Спенсер», который так и не смог приблизиться к берегу, жестоко страдал от огня береговой артиллерии, находясь в бухте. «Венерабл» лишился бизань-стеньги, а шкафут «Цезаря» был, похоже, охвачен огнем. Джек Обри не мог выдержать этого зрелища; выбравшись на палубу, он успел убедиться, что, воспользовавшись бризом, задувшим с берега, английская эскадра легла на правый галс, взяв курс на Гибралтар, бросив на произвол судьбы лишившийся мачт, беспомощный «Ганнибал», обстреливаемый орудиями батареи на Торре дель Альмиранте. Он продолжал вести огонь, но долго так не могло продолжаться — его последняя мачта рухнула, и вскоре корабль спустил трепещущий флаг.

— Хлопотное выдалось утро, капитан Обри, — заметив его, произнес капитан Пальер.

— Да, сэр, — отозвался Джек Обри. — Надеюсь, что мы потеряли не слишком много своих друзей. — Квартердек «Дезэ» местами имел ужасающий вид. Из-под обломков кормового трапа к шпигату тек ручей крови. Коечная сетка была разорвана в клочья. Позади грот-мачты валялись сброшенные с лафетов пушки; под тяжестью упавших снастей провисла сетка для защиты от обломков, установленная над шканцами, при малейшем волнении от нее остались бы одни клочья.

— Много, гораздо больше, чем я мог предполагать, — отвечал французский капитан. — Но «Формидабль» и «Эндомтабль» пострадали больше, капитаны обоих судов убиты. Но что это там делают на захваченном судне?

На «Ганнибале» снова поднимали флаг. Не французский, а британский, перевернутый «вверх ногами».

— Очевидно, забыли захватить с собой триколор, когда отправились на борт английского корабля, — предположил капитан Пальер, после чего принялся отдавать распоряжения для снятия своего корабля с рифа.

Спустя некоторое время он вернулся к разбитому кормовому ограждению и принялся наблюдать за тем, как целая флотилия шлюпок, изо всех сил налегая на весла, шла со стороны Гибралтара и шлюпа «Калп» к «Ганнибалу».

— Неужели они намерены отбить «Ганнибал», как вы полагаете? Что они намереваются предпринять?

Джеку Обри это было хорошо известно. В британском королевском флоте перевернутый флаг означает сигнал бедствия: моряки на «Калпе» и в Гибралтаре, увидев его, решили, что «Ганнибал» снова на плаву и просит, чтобы его отбуксировали к своим. Все наличные шлюпки были заполнены свободными людьми — не прикрепленными к судам моряками и, самое главное, умелыми мастерами судового ремонта.

— Думаю, что да, — отвечал Обри со всем прямодушием такому же прямодушному моряку. — Наверняка именно это они намерены предпринять. Но, конечно, если вы выстрелите перед носом первого катера, они повернут обратно. Ведь они вообразили, что стычка закончена.

— Ах вот в чем дело, — произнес капитан Пальер. В этот момент заскрипело восемнадцатифунтовое орудие, направив дуло на ближайшую шлюпку. — Но послушайте, — продолжал француз, положив руку на запальное отверстие и улыбнувшись Джеку, — пожалуй, лучше будет не стрелять. — Он отменил приказ открыть огонь, и шлюпки одна за другой достигли «Ганнибала», где ожидавшие их французы отправили экипажи шлюпок в трюм. — Пустяки, — сказал Пальер, похлопав Джека по плечу. — От адмирала получен семафор: «Ступайте со мной на берег, и мы постараемся найти подходящие помещения для вас и ваших людей, где вы можете находиться до тех пор, пока мы не сумеем сняться с мели и произвести ремонт».

В доме, отведенном для жилья офицерам «Софи», расположенном на задворках Альхесираса, имелась огромная терраса, с которой открывался вид на бухту, в левой части которой находился Гибралтар, в правой — мыс Кабрита и впереди — смутные очертания африканского материка. Первым, кого Джек увидел на ней, был командир «Ганнибала» капитан Феррис, стоявший сложив руки за спиной и смотревший на свой корабль, лишившийся мачт. Джек служил вместе с ним во время двух плаваний и всего лишь год назад обедал с ним в одной кают-компании. Капитан первого ранга стал не похож на себя: казалось, он страшно постарел и будто ссохся. Хотя они вновь и вновь обсуждали баталию, вспоминая по горячим следам различные маневры, неудачи и несостоявшиеся планы, он говорил медленно, как-то неуверенно, словно то, что произошло, случилось не с ним или было кошмарным сном.

— Так вы находились на борту «Дезэ», Обри, — помолчав, произнес Феррис. — Здорово ему досталось?

— Не очень, не настолько, чтобы выйти из строя, сэр, насколько я смог судить. Пробоин ниже ватерлинии немного, и ни одна из нижних мачт не была значительно повреждена. Если корабль не поставят в док, то его приведут в порядок очень скоро: на нем необычайно толковые моряки — как нижние чины, так и офицеры.

— И велики ли их потери, как вы полагаете?

— Уверен, они значительные. Но вот мой судовой врач — он знает об этом лучше меня. Позвольте представить вам доктора Мэтьюрина. Это капитан Феррис. Боже мой, Стивен! — воскликнул Джек Обри, отпрянув от него. Он привык ко всему, но ничего подобного еще не видел. Казалось, будто Стивен только что вышел из бойни. Рукава, вся передняя часть сюртука до самого воротника были насквозь пропитаны кровью. То же можно было сказать и о его панталонах и белье, окрасившихся в красно-бурый цвет.

— Прошу прощения, — произнес доктор. — Мне следовало бы переодеться, но мой рундук, похоже, разбит вдребезги.

— Я дам вам рубашку и брюки, — сказал капитан Феррис. — У нас с вами один размер.

Стивен поклонился.

— Помогали французским врачам? — спросил его Джек.

— Совершенно верно.

— Работы было много? — поинтересовался капитан Феррис.

— Около сотни убитых и сотня раненых, — отвечал Стивен.

— А у нас семьдесят пять и пятьдесят два, — сообщил Феррис.

— Вы принадлежите к экипажу «Ганнибала», сэр? — спросил Стивен.

— Принадлежал, сэр, — сказал капитан Феррис. — Я спустил флаг перед неприятелем, — сказал он, как бы удивляясь своим словам, — было видно, что его душат слезы.

— Капитан Феррис, — обратился к нему Стивен, — скажите, пожалуйста, сколько помощников у вашего корабельного врача? И все ли у них имеются инструменты? Как только перекушу, я отправлюсь в монастырь, чтобы взглянуть на ваших раненых. У меня имеется два или три набора.

— У нашего врача два помощника, сэр, — отвечал Феррис. — Что касается инструментов, то ничего не могу сказать. Вы очень добры, сэр, вы поистине поступаете по-христиански. Позвольте мне предложить вам свою сорочку и панталоны. Вам, должно быть, чертовски неудобно в такой одежде.

Офицер принес тюк чистой одежды, завязанной в ночной халат, и предложил доктору оперировать в халате, как это происходило после первого июня, когда также наблюдалась нехватка чистого белья[59]. Во время их странной, скудной трапезы, принесенной наблюдавшими за ними сердобольными послушницами, в присутствии часовых в красных с желтым мундирах, карауливших у дверей, он произнес:

— После того как вы осмотрите моих бедных парней, доктор Мэтьюрин, и у вас появится такое желание, то не сможете ли вы совершить акт милосердия и попотчевать меня чем-нибудь вроде макового отвара или настойки из корня мандрагоры? Должен признаться, сегодня я необычайно расстроен, и мне не мешало — как бы это сказать? — связать расстроенные чувства, что ли? Ко всему, поскольку через несколько дней нас, вероятно, обменяют, мне еще предстоит трибунал.

— Что касается этого, сэр, — воскликнул Джек, откинувшись на спинку стула, — вам не стоит переживать. Тут дело яснее ясного…

— Не будьте так уверены, молодой человек, — отозвался капитан Феррис. — Любой трибунал — вещь опасная, правы вы или виноваты; с правосудием он часто не имеет ничего общего. Вспомните беднягу Винсента, командира «Веймута», вспомните Байинга, которых расстреляли за принятие ошибочного решения и непопулярность у черни. Представьте себе состояние чувств в Гибралтаре и в метрополии: от шести линейных кораблей сумели отбиться три французских, а один — «Ганнибал» — захвачен. Это же поражение!

Посадка на мель, обстрел корабля тремя береговыми батареями, линейным кораблем и дюжиной тяжелых канонерок, то, что в течение многих часов лишенное мачт, беспомощное судно подвергалось жестокой бомбардировке, — все это крайне огорчало капитана Ферриса.

— О каком это суде он говорит? — спросил Стивен. — Реальном или воображаемом?

— Достаточно реальном, — отвечал Джек Обри.

— Но ведь он не совершил никакого промаха, не так ли? Никто не может упрекнуть его в том, что он сбежал или сражался недостаточно упорно.

— Но он сдал корабль. Каждый капитан королевского флота, оставшийся без корабля, должен предстать перед трибуналом.

— Понимаю, но думаю, что в его случае это всего лишь формальность.

— В его случае — да, — согласился Джек. — Его тревога необоснованна. Насколько я понимаю, это кошмар наяву.

Но на следующий день, когда вместе с Далзилом Джек Обри пошел в заброшенную церковь, чтобы навестить экипаж «Софи» и сообщить им о том, что власти Гибралтара предложили перемирие, боязнь капитана показалась ему более обоснованной. Он рассказал морякам «Софи», что их, как и экипаж «Ганнибала», обменяют, что уже к обеду они будут в Гибралтаре, где получат привычный горох с солониной вместо этих иностранных блюд. Хотя он улыбался и размахивал треуголкой в ответ на громкие крики «ура», которыми было встречено это известие, в душе у него царил мрак.

Мрак этот стал сгущаться, когда Джек плыл через бухту на баркасе «Цезаря» и ждал в приемной адмирала, чтобы представиться ему. Он то садился, то вставал, прохаживаясь по комнате, разговаривая с другими офицерами, меж тем как секретарь то и дело впускал в начальственный кабинет людей с неотложными делами. Он удивился тому, как много офицеров поздравили его с делом, связанным с «Какафуэго». Ему казалось, что это произошло так давно, словно бы совсем в другой жизни. Однако поздравления (хотя великодушные и с самыми добрыми чувствами) были произнесены как бы мимоходом, поскольку в Гибралтаре царила суровая атмосфера всеобщего самоосуждения, мрачного уныния и особого внимания к ревностному труду, атмосфера бесплодных споров относительно того, что следовало в свое время предпринять.

Когда Джека Обри наконец приняли, он убедился, что сэр Джеймс постарел в одночасье почти так же, как и капитан Феррис. Когда он докладывал адмиралу, тот смотрел на него из-под набрякших век странным взглядом почти без всякого выражения. Он его ни разу не прервал; не было произнесено ни слова похвалы или осуждения, отчего Джеку стало не по себе. Если бы не перечень вопросов, которые он, словно школьник, выписал на карточку, зажатую в руке, он бы принялся сбивчиво объяснять и извиняться. Очевидно, адмирал очень устал, однако он своим быстрым умом сумел выделить нужные обстоятельства, которые отметил на листке бумаги.

— Каким вы находите состояние французских судов, капитан Обри? — спросил он.

— «Дезэ» в настоящее время на плаву, сэр, и находится в довольно приличном состоянии. То же можно сказать и об «Эндомтабле». Я ничего не знаю о «Формидабле» и «Ганнибале», но вопроса о том, что они будут поставлены в док, нет. В Альхесирасе ходят слухи, что вчера адмирал Линуа отправил в Кадис трех офицеров, а сегодня рано утром еще одного — с просьбой к испанцам и французам прийти к ним на выручку.

Адмирал Сомарес прижал руку ко лбу. Он был вполне уверен, что корабли эти никогда не вступят в строй, о чем и доложил в своем рапорте.

— Что ж, благодарю вас, капитан Обри, — произнес он немного погодя, и Джек поднялся. — Вижу, вы при шпаге, — заметил адмирал.

— Французский капитан был настолько любезен, что возвратил ее мне.

— Очень мило с его стороны, хотя я уверен, что его любезность была вполне оправданной. Я почти не сомневаюсь, что трибунал будет такого же мнения. Но, знаете ли, не вполне этично откладывать этот вопрос до суда. Мы рассмотрим ваше дело как можно раньше. Бедняге Феррису, разумеется, придется отправиться домой, но с вами мы разберемся здесь. Полагаю, вы отпущены под честное слово?

— Так точно, сэр. Жду обмена.

— Какая досада. Мне бы очень пригодилась ваша помощь: эскадра в таком состоянии… Что же, прощайте, капитан Обри, — произнес старик, причем едва заметная улыбка осветила его лицо. — Разумеется, вы знаете, что находитесь под номинальным арестом, так что будьте благоразумны.

Теоретически Джек Обри, разумеется, знал об этом, однако слова адмирала поразили его в самое сердце, и он шел по оживленным улицам Гибралтара, чувствуя себя особенно несчастным. Добравшись до дома, в котором остановился, он отцепил шпагу, кое-как упаковал ее и отослал с запиской секретарю адмирала. Затем отправился на прогулку, испытывая странное ощущение, будто он голый, и оттого не желал, чтобы его кто-то видел.

Офицеры «Ганнибала» и «Софи» были освобождены под честное слово. Иначе говоря, до тех пор пока их не обменяют на французских пленных того же чина, они были обязаны не предпринимать ничего против Франции или Испании. Они были всего лишь узниками, находящимися в более благоприятных условиях.

В последующие дни Джек Обри чувствовал себя еще хуже, хотя иногда гулял то с капитаном Феррисом, то со своими мичманами или мистером Далзилом и его собакой. Было странно и неестественно оказаться отрезанными от жизни порта и эскадры именно в такой момент, когда всякий здоровый мужчина и множество других, которым вовсе не следовало слезать с постели, работали не покладая рук, ремонтируя свои суда. Они трудились как пчелы, а здесь, на этих высотах, поросших скудной травой, на голых скалах между Мавританской стеной и Обезьяньей бухтой, донимали одиночество, сомнения, упреки и тревога. Конечно же, Джек просмотрел все номера «Гэзетт» и не нашел ни единой строки ни об успехе, ни о поражении «Софи». Лишь в двух скудных заметках в газетах и абзаце в «Журнале для джентльменов» скороговоркой упоминалось о неком внезапном нападении, только и всего. В номерах «Гэзетт» приводилась целая дюжина имен офицеров, получивших повышения, но ни слова не говорилось ни о нем, ни о Пуллингсе. Можно было с уверенностью сказать, что известие о захвате «Софи» достигло Лондона приблизительно в одно и то же время, что и донесение о взятии ею «Какафуэго». Если не раньше, поскольку добрые новости (если предположить, что сообщение о них находилось в мешке, который он сам утопил на глубине девяноста сажен возле мыса Ройг) могли попасть в Лондон лишь с донесением лорда Кейта, находившегося в это время далеко, на другом конце Средиземного моря, среди турок. Поэтому речь о повышении может пойти лишь после трибунала, поскольку никогда не бывало так, чтобы пленников производили в очередной чин. А что, если суд окончится неудачно? Совесть его не вполне чиста. Если Харт это имел в виду, то ему чертовски повезло, поскольку он, Джек, был зеленым новичком, отъявленным болваном. Неужели бывают такие зловредные люди? Откуда столько ума в таком ничтожном рогоносце? Джеку хотелось высказать все это Стивену, поскольку Стивен — это голова. Сам же Джек, пожалуй, впервые в жизни был отнюдь не уверен в своем знании жизни, в своем природном уме и проницательности. Адмирал не поздравил его — неужели это означает, что официальная точка зрения на его победу была?.. Но Стивен не давал никакого честного слова, которое помешало бы ему покинуть военно-морской госпиталь: на эскадре свыше двухсот раненых, а он почти все время торчит в его стенах.

— Побольше ходите пешком, — советовал он Джеку. — Ради бога, поднимайтесь на большую высоту, пересекайте Гибралтар из одного конца в другой, повторяйте это вновь и вновь на голодный желудок. Вы страдаете тучностью: когда вы идете, то ваше сало дрожит. Вы, должно быть, весите целых сто, а то и сто десять килограммов.

«К тому же я еще и потею, как жеребящаяся кобыла», — размышлял Джек Обри, сев в тени большого валуна, и, расстегнув пояс, принялся обтираться. Пытаясь отвлечься от невеселых мыслей, он вполголоса запел балладу о битве на Ниле:

Мелодия баллады захватывала, но Джек досадовал на то, что никак не мог подобрать рифму к слову «пятидесятипушечник». Тогда он принялся напевать другую любимую моряками песню:

Сидевшая неподалеку на камне обезьяна ни с того ни с сего швырнула в Джека кусок дерьма. Когда же он привстал, чтобы возмутиться, животное погрозило ему сморщенным кулаком и так злобно заверещало, что он с расстроенным видом опустился назад.

— Сэр, сэр! — вскричал Бабингтон, покрасневший от подъема на крутой холм. — Посмотрите на бриг! Сэр, взгляните на ту сторону мыса!

Это был «Паслей» — они тотчас узнали его. Зафрахтованный бриг «Паслей», отличный ходок, несся на всех парусах, подгоняемый свежим бризом от норд-веста, способным увлечь все что угодно.

— Взгляните, сэр, — продолжал Бабингтон, бесцеремонно плюхнувшись рядом на траву и протянув капитану небольшую бронзовую подзорную трубу. У трубы было незначительное увеличение, но сигнал, поднятый на стеньге «Паслея», удалось прочитать без труда: «Обнаружен противник». — А вон и корабли противника, сэр, — сказал мичман, указывая на поблескивающие марсели, различимые над темной полоской земли у входа в пролив.

— За мной! — воскликнул Джек и, тяжело дыша и постанывая, стал карабкаться наверх, а затем кинулся изо всех ног к башне, самой высокой точке на Гибралтарской скале.

Там находились несколько каменщиков, работавших в здании, гарнизонный офицер-артиллерист с великолепной подзорной трубой и несколько солдат. Артиллерист любезно протянул Джеку свой оптический прибор. Положив трубу на плечо Бабингтона, капитан аккуратно навел ее на фокус и, посмотрев в нее, произнес:

— Это же «Сюперб». И «Темза». Затем три испанских трехпалубника. Один из них, я почти уверен, это «Реал Карлос», во всяком случае флагманский корабль вице-адмирала. Оба семидесятичетырехпушечника. Нет, один семидесятичетырехпушечник, а второй, пожалуй, восьмидесятипушечник.

— «Аргонаута», — объяснил один из каменщиков.

— Еще один трехпалубник. И три фрегата, два из них — французские.

Англичане молча наблюдали за уверенным, спокойным движением кораблей. «Сюперб» и «Темза» находились всего в миле от объединенной эскадры, входившей в пролив. Огромные, первоклассные испанские корабли-красавцы неумолимо приближались. Каменщики отправились обедать. Ветер повернул в вестовую четверть. Тень от башни повернулась на двадцать пять градусов.

Обогнув мыс Кабрита, «Сюперб» и фрегат направились прямо в Гибралтар, в то время как испанцы пошли в бейдевинд, взяв курс на Альхесирас. Теперь Джек мог убедиться, что их флагманский корабль действительно стодвенадцатипушечник «Реал Карлос», один из самых крупных кораблей, когда-либо спущенных на воду; что один из остальных трехпалубников имел такое же вооружение, а третий — девяносто шесть орудий. Это была весьма грозная сила — четыреста семьдесят четыре крупнокалиберных орудия, не считая сотни с лишним пушек, установленных на фрегатах. Причем все корабли удивительно хорошо управлялись. Они встали на якорь под защитой испанских батарей, проделав маневр так четко, словно находясь на параде, наблюдаемом королем.

— Неплохой денек, сэр, — проговорил Моуэт. — Я так и подумал, что вы должны быть здесь. Я принес вам пирог.

— Большое спасибо, — воскликтгул Джек. — Я чертовски голоден. — Отрезав кусок, он тотчас съел его.

Поразительно, до чего изменился флот, подумал Джек, отрезая другой кусок. В свою бытность мичманом он ни за что на свете не заговорил бы со своим капитаном и уж не стал бы приносить ему пироги. А если бы и пришла ему в голову такая мысль, он ни в жизнь не отважился бы осуществить ее.

— Позвольте разделить с вами компанию, сэр, — произнес Моуэт, усаживаясь рядом. — Думаю, они прибыли, чтобы выручить французов. Как вы считаете, мы их атакуем, сэр?

— «Помпеи» в течение ближайших трех недель не сможет выйти в море, — подумав, ответил Джек Обри. — «Цезарь» получил тяжелые повреждения и должен поставить себе новые мачты. Но если он даже будет готов до того, как противник отправится в плавание, мы сможем выставить пять кораблей против десяти неприятельских или девяти, если исключить «Ганнибал». Тремстам семидесяти пяти орудиям будут противостоять семьсот орудий с лишним, если обе неприятельские эскадры соединятся. Кроме того, нам не хватает людей.

— А вот вы бы их атаковали, верно, сэр? — спросил Бабингтон, и оба мичмана весело засмеялись.

Джек задумчиво покачал головой, и Моуэт продекламировал:

— Что за громады эти испанские корабли, сэр, — продолжал Моуэт. — Экипаж «Цезаря» обратился к начальству с просьбой разрешить им работать день и ночь. Капитан Брентон сказал, что они могут работать весь день, а ночью должны стоять на вахте. Они складывают на молу кучи можжевельника, чтобы жечь костры для освещения.

При свете таких костров Джек Обри наткнулся на капитана Китса, командира «Сюперба», который шел с двумя своими лейтенантами и каким-то гражданским. После удивленных восклицаний, приветствий и представлений капитан Китс пригласил Джека отужинать с ним. Они как раз возвращались на корабль. Конечно, трапеза будет не бог весть какая, но подадут настоящую гемпширскую капусту из собственного огорода капитана Китса, доставленную на борт «Астреи».

— Очень любезно с вашей стороны, сэр. Я вам очень признателен, но вы должны меня извинить. К несчастью, я лишился «Софи» и осмелюсь предположить, что вы, вместе с большинством других капитанов первого ранга, будете находиться в составе трибунала, который будет судить меня.

— Ах вот как, — отозвался капитан Китс, неожиданно смутившись.

— Капитан Обри совершенно прав, — менторским тоном произнес штатский.

В этот момент посыльный сообщил, что капитана Китса срочно вызывает адмирал.

— Что это за дохлый шпак в черном сюртуке? — спросил Джек своего знакомого — Хиниджа Дандеса, капитана «Калпа», спустившегося по лестнице.

— Коук? Новый военный прокурор, — ответил Дандес, странно посмотрев на Джека Обри.

А может, ему только так показалось? И тотчас невольно пришли в голову слова из десятого параграфа Дисциплинарного устава:

— Хинидж, пойдем разопьем со мной бутылку портвейна в трактире «Блу постс», — предложил Джек Обри, проведя рукой по лицу.

— Клянусь честью, Джек, это именно то, чего мне сейчас больше всего хотелось бы, но я обещал помочь Брентону. Я как раз туда и направляюсь. Там ждет часть моей команды. — С этими словами он направился к ярко освещенной части мола. Джек побрел прочь, туда, где в темных крутых аллеях прятались низкопробные бордели, зловонные, убогие забегаловки.

На следующий день, укрывшись под стеной Карла V и положив подзорную трубу на камень, чувствуя себя не то шпионом, не то соглядатаем, Джек Обри принялся наблюдать за «Цезарем» (теперь он уже не был флагманом), которого буксировали к блокшиву, чтобы установить на нем новую грот-мачту — она была длиной в сто футов и толщиной не менее ярда. Работали так быстро, что стеньгу установили до полудня. Ни мачты, ни палубы не было видно — так они были облеплены мастерами, крепившими такелаж.

На следующий день, все еще пребывая в состоянии меланхолии, испытывая чувство вины от своего безделья и видя внизу напряженный и организованный труд, в особенности на «Цезаре», Джек Обри наблюдал с вершины скалы «Сан Антонио» — замешкавшийся французский семидесятичетырехпушечник, который прибыл из Кадиса и встал на якорь рядом со своими друзьями в Альхесирасе.

Вскоре на противоположном берегу бухты закипела бурная деятельность. Между всеми двенадцатью судами объединенной эскадры взад — вперед сновали шлюпки. На флагманские корабли доставлялись новые паруса, припасы, оба флагмана обменивались сигналами. Такая же работа, но с еще большим рвением, шла и в Гибралтаре. Надежды на скорый ремонт «Помпея» не было, зато «Одейшес» был почти готов, между тем как «Венерабл», «Спенсер» и, разумеется, «Сюперб» находились в боевой готовности. Что же касается «Цезаря», то на нем заканчивался последний этап оснастки, и вполне возможно, что сутки спустя он будет способен выйти в море.

Ночью появились признаки левантинца, задувшего с востока. Это был тот самый ветер, о котором молились испанцы, — ветер, который поможет им выйти из Гибралтарского пролива после того, как им удастся обогнуть мыс Кабрита и затем добраться до Кадиса. В полдень один из их трехпалубников отдал фор-марсель и стал выбираться с тесного рейда. Его примеру последовали другие. Они снимались с якоря и покидали рейд с интервалом в десять-пятнадцать минут, направляясь на рандеву возле мыса Кабрита. «Цезарь» по-прежнему стоял ошвартованный у мола, принимая на борт порох и ядра. В погрузке участвовали офицеры, рядовые, гражданские лица и гарнизонные солдаты, работая молча и старательно.

Наконец весь объединенный флот тронулся в путь. Даже их пленник — снабженный временным рулевым устройством «Ганнибал», буксируемый французским фрегатом «Эндьен», — двигался потихоньку к намеченной точке. В этот момент на борту «Цезаря» раздались пронзительные звуки дудки и скрипки. Экипаж корабля навалился на гандшпуги и принялся оттаскивать его от мола — исправного, приведенного в боевую готовность. С берега, заполненного народом, с батарей и стен крепости, со склонов холма, почерневшего от зрителей, грянуло громовое «ура». После того как оно стихло, гарнизонный оркестр заиграл что есть мочи: «Веселей, ребята, нас с вами слава ждет…» В ответ морские пехотинцы «Цезаря» запели: «Разят врага британцы…» Сквозь эту какофонию пробивались звуки дудки, воспринимавшиеся с особой остротой.

Пройдя под носом «Одейшеса», «Цезарь» вновь поднял флаг сэра Джеймса, и тотчас после этого на мачте взвился сигнал: «Поднять якоря и готовиться к бою». Это был самый красивый маневр, который только доводилось видеть Джеку Обри, — все ждали этого сигнала, ждали и готовились, подняв якоря. В невероятно короткий срок якоря были подняты, на мачтах и реях вспыхнули высокие белые пирамиды парусов — эскадра, состоявшая из пяти линейных кораблей, двух фрегатов, брига и шлюпа, вышла из-под прикрытия Гибралтарской скалы и, построившись в кильватерную колонну, тронулась левым галсом вперед. Джек Обри выбрался из толпы, собравшейся наверху, и был на полпути к госпиталю, рассчитывая убедить Стивена подняться вместе с ним на вершину, как увидел друга, бегущего по пустынной улице.

— Корабль отошел от стенки? — кричал он издали. — Сражение началось? — Убедившись, что нет, доктор признался: — Я не пропустил бы его и за тысячу фунтов: надоел мне этот проклятый тип в палате «Б» с его выдумками. От таких бездельников впору повеситься.

— Торопиться некуда: никто не притронется к пушке и спустя несколько часов, — уверил его Джек. — Жаль, что вы не видели, как «Цезаря» оттаскивали от мола. Это была незабываемая картина. Давайте поднимемся на холм, и вам предстанет превосходное зрелище обеих эскадр. Пойдемте же. Я зайду домой, захвачу пару подзорных труб и еще плащ: ночью становится холодно.

— Ладно, — подумав, отозвался Стивен. — Я могу оставить записку. Мы набьем карманы ветчиной, тогда не придется видеть ваши косые взгляды и слышать краткие ответы.

— Вон они, — произнес Джек, снова остановившись, чтобы перевести дыхание. — По-прежнему движутся левым галсом.

— Я отлично вижу их, — отозвался Стивен, на сотню метров обогнавший его. — Прошу вас не останавливаться так часто. Вперед.

— О господи, — сказал Джек Обри, наконец усевшись на траву под знакомым валуном. — Как вы быстро ходите. А вот и корабли.

— Действительно, великолепное зрелище. Но почему они направлены носами к Африке? И почему поставлены только прямые паруса и марсели — это при таком-то слабом ветре? А один даже убирает грот-марсель.

— Это «Сюперб». Он совершает такой маневр для того, чтобы не обогнать корабль адмирала. Вы же знаете, он великолепный ходок, самый быстроходный корабль на флоте. Вам об этом известно?

— Да.

— Это был умный ход, я бы даже сказал — остроумный.

— Но почему они не ставят все паруса и не приводятся к ветру?

— О лобовой атаке не может быть и речи. Возможно, в дневное время никаких военных действий не будет предпринято. Атаковать их боевую линию в такое время было бы сущим безумием. Адмирал хочет, чтобы неприятель вышел из бухты и вошел в пролив, где он не сможет повернуть назад. Когда вражеские суда выйдут из пролива, адмирал сможет напасть на них. Как только они окажутся в открытом море, я уверен — если такой ветер продержится, он попытается отрезать их арьергард. Судя по всему, нас ожидает ветер-левантинец, который будет дуть три дня. Взгляните, «Ганнибал» не может обогнуть мыс. Видите? Вскоре он окажется у берега. Фрегат не в силах удержать его. Они оттаскивают его нос. Неплохо, ну вот, он использует ветер — ставь кливер, старина, вот так. Он возвращается.

Оба сидели в темноте, они слышали, как переговаривались вокруг другие люди, собравшиеся группами в разных частях скалы. Говорили об усилении ветра, о возможной стратегии, которой будут придерживаться противники, о точном весе металла, поднятого в воздух бортовыми залпами с обеих сторон, о высоком мастерстве французских артиллеристов, о течениях, с которыми придется бороться у мыса Трафальгар.

То и дело меняя галсы, объединенный флот, в который теперь входили девять линейных кораблей и три фрегата, занял боевой порядок. Два испанских корабля первого ранга встали в арьергард и теперь приводились к свежеющему ветру, держа курс на вест.

Незадолго перед этим, совершив по сигналу поворот через фордевинд, корабли британской эскадры шли под частью парусов галсом правого борта. Джек неотрывно смотрел на флагманский корабль и как только увидел поднимающиеся к ноку гафеля сигнальные флаги, то пробормотал:

— Вот и началось.

По семафору количество поднятых парусов почти удвоилось, и спустя несколько минут эскадра помчалась вдогонку за французскими и испанскими кораблями, с каждой секундой уменьшаясь.

— Господи, как бы мне хотелось находиться вместе с ними, — произнес Джек, издав звук, похожий на стон отчаяния. Десять минут спустя он воскликнул: — Смотрите, «Сюперб» вырвался вперед, очевидно повинуясь распоряжению адмирала. — Словно по волшебству справа и слева от брамселей появились лисели. — Как он несется! — воскликнул Джек, опустив подзорную трубу и протирая ее.

Однако дело было не в том, что у него начали слезиться глаза, а в том, что начало смеркаться. Внизу давно стемнело; на город опустился буровато-красный поздний вечер. То тут, то там зажигались огни. Вскоре фонари стали карабкаться до самой вершины скалы, откуда, по-видимому, можно было наблюдать за ходом боя. По ту сторону бухты заморгали огоньки Альхесираса, вытянувшиеся по кривой у самой воды.

— Что вы скажете насчет ветчины? — спросил Джек. Стивен ответил, что, по его мнению, ветчина может оказаться важным подспорьем в борьбе с вечерней сыростью. Разложив в темноте на коленях носовые платки, они принялись за трапезу. Некоторое время спустя Джек неожиданно заметил:

— Говорят, что меня будут судить за сдачу «Софи». С самого утра, когда стало ясно, что объединенный флот покинет якорную стоянку, Джек Обри не думал о трибунале. Теперь эта мысль вернулась, неприятно поразив его. Он спросил:

— А вам кто это сказал? Наверное, лекарь в госпитале?

— Да.

— Теоретически они, конечно, правы. Все это называется судом над командиром, офицерами и экипажем корабля; члены суда официально выясняют у офицеров, есть ли у них жалобы на командира, а у командира спрашивают, есть ли у него претензии к офицерам. Но, очевидно, в данном случае речь идет лишь о моем поведении. Уверяю, вам не о чем беспокоиться, клянусь честью. Совершенно не о чем.

— Я сразу же признаю себя виновным, — сказал Стивен. — И добавлю, что в это время сидел в пороховом погребе с открытым огнем, представляя себе смерть короля, расходуя свои медицинские запасы, куря табак и воруя термосы с супом. Ну что за чушь собачья, — весело рассмеялся он. — Удивлен, что столь разумный человек, как вы, придает такое значение этому вопросу.

— Я вовсе не возражаю против суда, — воскликнул Джек. «Зачем так лгать?» — подумал доктор. После продолжительной паузы Джек Обри продолжал: — Ведь вы невысокого мнения об умственных способностях капитанов первого ранга и адмиралов? Я слышал, что вы не слишком лестно отзывались не только о них, но и о важных персонах вообще.

— Говоря по правде, с возрастом с вашими важными персонами и адмиралами что-то происходит, причем довольно часто. Даже с вашими капитанами первого ранга.

Своего рода атрофия. У них ссыхаются мозг и сердце. Как мне представляется, это происходит…

— Так что бы вы сказали, — спросил Джек, положив руку на плечо друга, освещенное светом звезд, — если бы вам пришлось вручить свою жизнь, карьеру и доброе имя компании старших офицеров?

— О!.. — воскликнул Стивен.

Но что именно он хотел сказать, Джек так и не узнал. На горизонте, в стороне Танжера, возникли вспышки, похожие на частые удары молний. Оба друга вскочили на ноги и приставили к ушам ладони, пытаясь расслышать относимый ветром отдаленный грохот орудий. Но ветер был слишком сильный, и вскоре оба сели на траву, рассматривая в подзорные трубы западную часть горизонта. На расстоянии двадцати-двадцати пяти миль им удалось разглядеть два источника этих вспышек, находившихся на незначительном расстоянии — не более градуса — друг от друга. Потом появился третий источник, за ним четвертый и пятый. Возникло алое зарево, которое оставалось неподвижным.

— Горит какой-то корабль, — в ужасе произнес Джек. Сердце у него билось так сильно, что он с трудом держал в руках подзорную трубу. — Дай-то бог, чтобы это был не один из наших кораблей. Надеюсь, они успели затопить пороховые погреба.

Небо озарила гигантская вспышка, ослепившая их и затмившая звезды. Почти две минуты спустя их достигли величественные раскаты взрыва, которые отразились от африканского побережья.

— Что произошло? — спросил оторопевший Стивен.

— Взорвался какой-то корабль, — отвечал Джек Обри.

В его памяти всплыли эпизоды битвы на Ниле и связанные со взрывом французского корабля «Л'Ориен»: яркие картины с тысячью деталей, зачастую совершенно отвратительных, которые он, казалось, напрочь забыл.

Он все еще сидел, погруженный в воспоминания, когда раздался второй взрыв, пожалуй, мощнее первого.

После этого не было ничего. Ни огонька, ни вспышки орудийного выстрела. Ветер стал постепенно усиливаться, взошла луна, затмившая мелкие звезды. Некоторое время спустя стали гаснуть то один, то другой фонарь. Иные продолжали гореть и даже подниматься выше. Джек и Стивен остались там, где были. Рассвет застал их сидящими под валуном. Джек продолжал изучать поверхность пролива — спокойного и пустынного, — а Стивен крепко спал с улыбкой на устах.

Ни звука, ни знака. Молчаливое море, молчаливое небо и предательский ветер, все время менявший направление. Увидев, как в половине восьмого Стивен отправляется в госпиталь, Джек Обри взбодрил себя чашкой кофе и вновь полез наверх.

Поднимаясь и спускаясь с холма, Джек изучил каждый поворот тропинки, и валун, к которому он прислонялся, был знаком ему, как старая куртка. В четверг, после чая, поднимаясь наверх с ужином в парусиновой сумке, он встретил Далзила, Баутона с «Ганнибала» и Маршалла, спускавшихся вниз так стремительно, что они не могли остановиться. Они закричали: «„Калп“ подходит, сэр!» — и побежали дальше, сопровождаемые собачонкой, которая вертелась вокруг, заливаясь радостным лаем, и едва не сбила их с ног.

Хинидж Дандес, командир быстроходного шлюпа «Калп», был славный молодой человек, которого обожали те, кто знал его, за то, что у него всегда была надраена медяшка, а больше всего за его знание математики. Но самым популярным лицом в Гибралтаре он прежде не был. Воспользовавшись своим весом, Джек бесцеремонно растолкал локтями окружавшую его толпу. Пять минут спустя он выбрался из толчеи и, словно мальчишка, бегом бросился по улицам города.

— Стивен! — вскричал он, ворвавшись в помещение с сияющим лицом, которое стало шире обычного. — Победа! Сейчас же выходите — выпьем за победу! Испытайте радость славной победы, бесчувственный вы пень! — вопил он, отчаянно тряся доктора за руку. — Это же такой великолепный бой.

— Послушайте, что произошло? — спросил Стивен, медленно вытирая скальпель и закрывая простыней мавританскую гиену.

— Пойдемте со мной, мы с вами выпьем, и я вам все расскажу, — говорил Джек, таща его на улицу, полную народа. Все радостно переговаривались, смеялись, жали друг другу руки, хлопали по спине. Внизу, возле Нового мола, слышалось громкое «ура». — Пойдемте. Я испытываю жажду, как Ахилл, нет, как Андромаха. Китс — герой дня. Китс сыграл первую скрипку. Ха-ха-ха! Он себя показал. Сюда. Педро! Ноги в руки! Педро, шампанского. Выпьем за победу! За Китса и его «Сюперб»! За адмирала Сомареса! Педро, еще бутылку. Снова за победу! Три раза по три! Ура!

— Вы меня чрезвычайно обяжете, если просто сообщите новости, — произнес Стивен. — Со всеми подробностями.

— Подробностей я не знаю, — признался Джек. — Но суть дела вот в чем. Этот благородный малый, Китс, — помните, как он рванул вперед? — около полуночи приблизился к их арьергарду — двум испанским кораблям первого ранга. Улучив момент, он закрепил руль и кинулся между ними, ведя огонь бортовыми залпами по обоим кораблям. Семидесятичетырехпушечник не побоялся вступить в единоборство с двумя кораблями первого ранга! Поставив плотную, как гороховый суп, дымовую завесу, он ринулся вперед, и оба судна, стреляя туда, угодили друг в друга. «Реал Карлос» и «Эрменегилдо» лупили друг друга что есть силы. Какое-то из судов — не то «Сюперб», не то «Эрменегилдо» — сбил у «Реал Карлоса» фор-стеньгу. Марсель упал на пушки и загорелся. Некоторое время спустя «Реал Карлос» навалился на «Эрменегилдо» и поджег его. Тогда-то и произошли два взрыва, которые мы с вами наблюдали. Но пока они горели, Китс напал на «Сан Антонио», который привелся к ветру и стал отчаянно сопротивляться. Но приблизительно через полчаса ему пришлось спустить флаг, потому что на два его бортовых залпа «Сюперб» отвечал тремя, причем точными. Поэтому Китс его захватил. Остальные корабли эскадры бросились наутек, воспользовавшись штормовым ветром от норд-норд-веста. Экипаж «Сюперба» едва не взял в плен «Формидабль», но тот успел войти в Кадис. Мы едва не потеряли «Венерабл», который лишился мачт и сел на мель. Однако с мели его стащили, и теперь, с временным парусным вооружением, он возвращается назад. Вместо бизань-мачты они поставили лисель-спирт, ха-ха-ха! А вот и Далзил с Маршаллом. Эй! Эй, Далзил! Маршалл! Привет! Подойдите к нам, выпейте по бокалу за победу!

На борту «Помпея» был поднят флаг, раздался пушечный выстрел; капитаны собрались на заседание трибунала.

Дело было очень серьезное, и, несмотря на ясный день, ликующие толпы на берегу и веселый настрой, царивший на борту корабля, каждый капитан первого ранга забыл про свое радостное настроение и поднялся на судно со строгим, как у судьи, видом. Старший офицер встретил их с надлежащей торжественностью и проводил в просторную каюту.

Разумеется, Джек Обри уже находился на корабле, но первым рассматривалось не его дело. В отгороженной на левом борту части столовой ждал корабельный священник — человек с затравленным видом. Он ходил взад и вперед, время от времени что-то восклицая и соединяя руки. Было что-то жалкое в том, как тщательно он одет и выбрит до содранной кожи. Если половина обвинений в донесении о нем была правда, то у него не было никакой надежды на помилование.

Едва раздался очередной пушечный выстрел, как старшина корабельной полиции увел священника. Наступила пауза, одна из тех продолжительных пауз, когда время не движется, но стоит на месте или даже движется по кругу. Оставшиеся офицеры говорили вполголоса. Они тоже были одеты со всей тщательностью, в совершенном соответствии с требованиями устава, удовлетворить которые помогли крупные призовые суммы и старания лучших гибралтарских поставщиков обмундирования. Из уважения к членам суда? К событию? Или это было своего рода чувство вины, желание умилостивить судьбу? Они говорили тихо, спокойно, время от времени поглядывая на Джека.

Каждый из них накануне получил официальную повестку и принес ее с собой сложенной или свернутой в трубочку. Спустя некоторое время, забравшись в угол, Бабинггон и Риккетс занялись тем, что все слова, какие только могли, они превращали в непристойности. Между тем Моуэт сочинял стихи на обороте своей бумаги, считая на пальцах количество слогов и проговаривая их про себя. Люкок невидящими глазами смотрел перед собой. Стивен внимательно наблюдал за тем, как жадно ищет пищу на полу, покрытом клетчатой парусиной, блестящая темно-красная крысиная блоха.

Отворилась дверь, и Джек, тотчас вернувшийся в реальный мир, взял свою треуголку с галуном и, пригнув голову, вошел в просторную каюту. За ним последовали его офицеры. Остановившись в центре, он сунул треуголку под мышку и поклонился суду — сначала председателю, затем капитанам справа от него, потом капитанам слева. Председательствующий слегка наклонил голову и предложил капитану Обри и его офицерам сесть. Морской пехотинец поставил стул для Джека в нескольких шагах впереди остальных. Молодой офицер сел, напрасно ощупывая эфес несуществующей шпаги, в то время как военный прокурор зачитывал документ, уполномочивающий данное заседание суда.

На это ушло значительное время, и Стивен то и дело оглядывался вокруг, рассматривая каюту. Она была увеличенной копией салона «Дезэ» (он был так рад, что «Дезэ» уцелел); так же, как и на французском корабле, она была удивительно красива и наполнена светом. В ней были такие же выгнутые окна, такие же наклоненные внутрь борта (благодаря этому она походила на шкатулку), такие же частые, крашенные белилами массивные бимсы — удивительно длинные, кривые, идущие от одного борта к другому. Все это не имело ничего общего с геометрией обыденных сухопутных интерьеров. В дальнем конце каюты, напротив двери, параллельно окнам стоял длинный стол. Между столом и световым люком сидели члены суда, председательствущий — в центре, облаченный в черную мантию военный прокурор восседал за отдельным столом впереди, и по три капитана первого ранга занимали места с каждой стороны. Слева за конторкой находился секретарь суда, а еще левее, на отгороженном канатом пространстве, размещались слушатели.

Атмосфера была суровой: у всех сидевших за сверкающим столом, облаченных в синие с золотыми галунами мундиры, были строгие лица. Предыдущее заседание и вынесенный на нем приговор были беспощадно суровыми.

Внешний вид этих господ привлекал к себе все внимание Джека Обри. Поскольку они были освещены сзади, было трудно разглядеть их как следует. Но в большинстве своем они были хмуры и замкнуты. Китс, Худ, Брентон и Гренвиль были ему знакомы. Гренвиль подмигнул ему — или он просто моргнул? Ну конечно же моргнул: подавать какой-то сигнал было бы крайне неприлично. После победы председательствующий выглядел на двадцать лет моложе, но лицо его было по-прежнему бесстрастным, и из-за опущенных век нельзя было увидеть выражения его глаз. Остальных капитанов Джек знал только по именам. Один из них, сидевший слева, что-то рисовал. Глаза Джека Обри потемнели от гнева.

Голос военного прокурора продолжал монотонно гудеть. «Бывший шлюп флота Его Величества „Софи“ получил предписание проследовать… и в то время как установлено, что, находясь на долготе 40' W и широте 37°40′ N, имея пеленг на мыс Роиг…» — говорил он среди всеобщего равнодушия.

«Этот человек любит свое ремесло, — подумал Стивен. — Но какой у него отвратительный голос. Его почти невозможно разобрать. Невнятность — профессиональный недуг юристов». Он стал думать о свойственной судьям болезни — разрушающем эффекте добродетельности, — когда заметил, что Джек утратил первоначальную скованность и по мере того как шло формальное разбирательство, становился все более мрачным. Выглядел он угрюмым, странно и опасно неподвижным. В том, как он упрямо нагнул голову и вытянул ноги, проглядывал контраст с его внешним видом, и у Стивена возникло предчувствие близкой беды.

Военный прокурор к настоящему времени добрался до слов: «…рассмотреть поведение Джона Обри, командира бывшего шлюпа Его Величества „Софи“, его офицеров и членов команды, приведшее к потере указанного шлюпа вследствие его захвата французской эскадрой под командованием адмирала Линуа». При этих словах Джек опустил голову еще ниже. «В какой мере допустимо манипулировать друзьями?» — задал себе вопрос Стивен и написал на уголке своей повестки: «Ничто не доставит X. большего удовольствия, чем взрыв негодования с вашей стороны в данный момент» — и передал листок штурману, показав глазами на Джека. Маршалл передал его командиру через Далзила. Прочитав фразу и не очень понимая ее смысл, Джек повернул угрюмое лицо в сторону доктора и кивнул.

Почти сразу после этого, прочистив горло, Чарлз Стирлинг, старший капитан и председатель трибунала, произнес:

— Капитан Обри, прошу изложить обстоятельства, при которых был сдан бывший шлюп Его Величества «Софи».

Поднявшись, Джек окинул пронзительным взглядом ряд судей и, быстро подбирая слова, заговорил гораздо громче обычного, со странными интервалами и неестественной интонацией. Голос звучал резко, словно он обращался к врагам, говоря: «Черт бы вас всех побрал!».

— Около трех часов утра третьего числа, находясь к востоку и в пределах видимости мыса Роиг, мы заметили три корабля, по-видимому, французских, и фрегат, которые вскоре начали преследовать «Софи». «Софи» оказалась между берегом и преследовавшими ее кораблями с наветренной стороны от неприятельских сил. Мы поставили все паруса и, поскольку ветер был очень слаб, стали грести веслами, чтобы продолжать держаться с наветренной стороны по отношению к неприятелю. Однако, убедившись, что, несмотря на все наши усилия держаться с наветренной стороны, французские корабли приближались очень быстро, мы, ложась на разные галсы, отрывались от неприятеля при каждой смене галса, но убедились, что, пользуясь таким ветром, невозможно уйти от неприятеля; около девяти часов нами были выброшены за борт пушки и другие предметы, находившиеся на палубе. Когда французский корабль оказался у нас на раковине, мы привелись к ветру и поставили лисели. Однако французские суда снова стали нас догонять, даже не имея лиселей. Когда ближайший французский корабль приблизился к нам на расстояние мушкетного выстрела, около одиннадцати часов утра я приказал спустить флаг, поскольку ветер дул в остовом направлении и неприятель произвел по нам несколько бортовых залпов, в результате чего у нас были сбиты грот-брам-стеньга и фор-марсель, а также порвана часть снастей.

Затем, словно осознавая свое неумение произносить речи, Джек Обри замолчал и стал смотреть прямо перед собой, в то время как секретарь, скрипя пером, проворно записывал его выступление, закончив запись словами: «… а также порвана часть снастей». Тут наступила непродолжительная пауза, во время которой председательствующий взглянул налево и направо и откашлялся, прежде чем заговорить. После слова «снастей» секретарь нарисовал завитушку и продолжал записывать:

Вопрос суда: Капитан Обри, есть ли у вас причины жаловаться на кого-то из ваших офицеров или членов вашего экипажа?

Ответ: Нет. Все члены экипажа старались изо всех сил.

Вопрос суда: Офицеры и члены команды «Софи», есть ли у вас причины жаловаться на поведение вашего капитана?

Ответ: Нет.

— Пусть удалятся все свидетели, кроме лейтенанта Александра Далзила, — произнес военный прокурор, и вскоре мичманы, штурман и доктор снова оказались в столовой.

Рассевшись по углам, они молчали; в это время с одного борта из кокпита слышались сдавленные крики священника (он попытался покончить с собой), с другого доносился монотонный гул судебного заседания. На членов экипажа сильно подействовали тревога, озабоченность и гнев Джека Обри. Они так часто видели его спокойным, причем в таких обстоятельствах, что нынешний эмоциональный взрыв потряс их до глубины души и помешал им сделать верный вывод. Они слышали сердитый голос капитана Стирлинга, который звучал громче, чем голоса членов суда. Он переспрашивал:

— Произвел ли противник по нам несколько бортовых залпов и на каком расстоянии мы находились, когда он выстрелил в последний раз?

Далзил отвечал невнятным голосом, который было трудно расслышать через переборку.

— Это какой-то иррациональный страх, — произнес Стивен Мэтьюрин, разглядывая свои влажные и липкие ладони. — Это лишь еще один пример… Клянусь Богом, клянусь всем святым, если бы они захотели утопить его, то им следовало бы спросить: «Как это вы там оказались?» Признаться, я очень мало понимаю в морских вопросах. — Он посмотрел на штурмана, пытаясь найти в его глазах ответ, но не нашел.

— Доктор Мэтьюрин, — произнес морской пехотинец, отворив дверь.

Стивен медленно вошел и произнес слова присяги особенно старательно, пытаясь прочувствовать атмосферу, царившую в суде. Тем самым он дал секретарю суда возможность записать показания Далзила. Скрипя пером, чиновник выводил следующие слова:

Вопрос: Догонял ли французский корабль «Софи», не поставив лисели?

Ответ: Да.

Вопрос суда: Как вам казалось, значительно ли быстрей вас двигались французские корабли?

Ответ: В общем и целом — да.

Вызван и приведен к присяге доктор Мэтьюрин, судовой врач «Софи».

Вопрос суда: Является ли услышанное вами заявление вашего капитана по поводу сдачи «Софи» верным, насколько вы могли заключить?

Ответ: Полагаю, да.

Вопрос суда: Достаточно ли вы компетентны в морских вопросах, чтобы понять, что были предприняты все усилия, чтобы оторваться от судов, преследовавших «Софи»?

Ответ: Я очень плохо разбираюсь в морских вопросах, но мне казалось, что все члены экипажа старались изо всех сил. Я видел, как капитан стоял на руле, как офицеры и матросы работали на веслах.

Вопрос суда: Находились ли вы на палубе в тот момент, когда был спущен флаг и на каком расстоянии от вас находился неприятель во время сдачи шлюпа?

Ответ: Я находился на палубе, «Дезэ» находился на расстоянии мушкетного выстрела от «Софи» и в это время обстреливал нас.

Через десять минут помещение суда было очищено от посторонних. Допрашиваемые вновь перешли в столовую, и на этот раз не было никаких проблем относительно того, кому входить первым, поскольку Джек Обри и Далзил находились в обеденном салоне. Все собрались там, и никто не произнес ни слова. Уж не послышался ли им смех в соседнем помещении, или же звук доносился из кают-компании «Цезаря»?

Наступила пауза. Очень продолжительная пауза. В дверях появился морской пехотинец:

— Прошу вас, джентльмены.

Один за другим допрашиваемые стали входить. Несмотря на многие годы службы на флоте, Джек Обри забыл пригнуться и ударился о косяк с такой силой, что на дереве остались желтые волосы и клочок кожи, но он прошел дальше, почти ничего не видя, и замер неподвижно возле своего стула.

Написав: «Решение суда», секретарь, вздрогнувший от звука удара, поднял глаза, затем опустил их вновь, чтобы запечатлеть на бумаге слова военного прокурора:

— На заседании военного трибунала, состоявшегося на борту корабля Его Величества «Помпеи» в бухте Розиа… члены суда (предварительно надлежащим образом приведенные к присяге), выполняя указания сэра Джеймса Сомареса Барта, контр-адмирала синего вымпела, и… изучив показания свидетелей, вызванных по делу, основательно и тщательно изучив все обстоятельства…

Монотонный, невыразительный голос продолжал звучать в унисон с гудением в голове Джека, так что он, по существу, не мог расслышать ни одного слова, не мог различить и лица говорящего из-за того, что у него слезились глаза.

— … Суд пришел к выводу, что капитан Обри, его офицеры и члены экипажа предприняли все возможные усилия к тому, чтобы помешать шлюпу Его Величества попасть в руки неприятеля, и тем самым с почетом освобождает их от ответственности. Тем самым он соответственно оправдывает их, — заключил военный прокурор, но Джек не различал этих слов.

Монотонный голос смолк, и сквозь слезы Джек увидел, как фигура в черном опустилась на стул. Встряхнув головой, в которой гудело, он стиснул зубы и приложил все усилия, чтобы прийти в себя, поскольку председатель суда поднялся со своего места. Прояснившимся взором Джек увидел улыбку Китса, увидел, как капитан Стирлинг, взяв знакомую, в потертых ножнах, шпагу, протянул ее ему эфесом вперед, левой рукой разглаживая лежавший рядом с чернильницей лист бумаги. Среди мертвой тишины председательствующий снова прокашлялся и звонким, четким, как и подобает моряку, голосом, в котором сочетались серьезность, официальность и жизнерадостность, произнес:

— Капитан Обри, мне доставило большое удовольствие получить возможность присутствовать на заседании суда, быть председательствующим которого я имел честь, и, вручая вам вашу шпагу, я должен поздравить вас с восстановлением в ваших правах в глазах как ваших друзей, так и недругов. Надеюсь, что вам еще не раз предстоит обнажить ее, чтобы с честью защищать свою страну.