Командир и штурман

Глава пятая

Превосходная копия шканечного журнала «Софи» была помещена в изданной Дэвидом Ричардсом необычно красивой работе, гравированной на меди, но во всех остальных отношениях он ничем не отличался от других шканечных журналов той поры. Его стиль полулитературной, официальной, правдивой скуки никогда не менялся; совершенно одинаковым тоном составитель рассказывал и о вскрытии бочонка с солониной № 271, и о смерти фельдшера и никогда не проявлял своих чувств, даже тогда, когда шлюп захватил свой первый приз.

Погода не изменилась, однако солнце опускалось в синевато-багровую, вздутую тучу, возвышавшуюся в западной части горизонта, и всякому моряку было понятно, что погода не долго будет оставаться такой. Матросы, растянувшиеся на полубаке и расчесывавшие свои длинные волосы или заплетавшие их друг другу в косички, снисходительно объясняли новичкам, что эта длинная зыбь, идущая с зюйд-оста, эта странная липкая жара, которую излучало как небо, так и стекловидная поверхность мерно дышащего моря, этот грозный вид солнца означают, что, разлаживая природные связи, грядет какое-то апокалипсическое явление и ночь грозит обернуться кошмаром. У бывалых моряков было достаточно времени для того, чтобы напугать своих слушателей, и без того выбитых из колеи скоропостижной кончиной Генри Гуджеса (он сказал: «Ха-ха-ха, корешки, мне сегодня стукнуло полсотни лет. О господи!» — и тотчас отдал концы, сжимая в руке стакан с грогом, к которому даже не успел приложиться), — а времени у них было достаточно, потому что было воскресенье, и полубак был полон отдыхающих матросов, распустивших свои косицы. Некоторые затейники отращивали длинные косы и затыкали их за пояс. Теперь вся эта краса была распущена и расчесана; влажные волосы были гладкими, успевшие высохнуть — пушистыми, еще не смазанными маслом. Эти шевелюры придавали своим владельцам странный, грозный вид, делая их похожими на неких оракулов, что еще больше усиливало робость новичков.

Хотя бывалые матросы явно перебарщивали с запугиванием, они вряд ли могли преувеличить серьезность скорого испытания, поскольку зюйд-остовый шквалистый ветер, задувший как предвестник шторма в конце последней «собачьей» вахты, к половине средней вахты уже превратился в мощные ревущие потоки воздуха, настолько обремененные теплым дождем, что рулевые были вынуждены нагибаться и прикрывать ладонью рот, повернув голову в сторону, чтобы можно было дышать. Волны громоздились все выше и выше; они были не так громадны, как великие атлантические валы, но круче и в известной степени опасней; их гребни срывались перед самым бушпритом и проносились над топами мачт. Высота волн заставила убрать все паруса, кроме штормового стакселя. Судно выдерживало шторм выше всяких похвал. Возможно, оно было не очень быстроходным, не очень грозным или изящным но, опустив на палубу брам-стеньги, закрепив пушки по-штормовому, задраив все люки, кроме кормового, имея сотню миль пространства с подветренного борта, «Софи» могла с комфортом, ничего не опасаясь, лежать в дрейфе, покачиваясь как гагара. Кроме того, Джек Обри заметил, наблюдая, как «Софи» карабкается по пенистому склону волны, смело рассекая носом ревущий гребень, а затем плавно скользит вниз, — это было удивительно сухое судно. Он стоял обхватив рукой бакштаг; на нем была парусиновая куртка и штаны из калико; его соломенные волосы, которые он отрастил, подражая лорду Нельсону, вздымались на вершине каждой волны и ниспадали на плечи, когда судно проваливалось вниз: чем не природный анемометр. Он наблюдал за тем, как в просветах туч мелькала вполне романтичная луна. С огромным удовлетворением Джек Обри убеждался, что мореходные качества брига не только оправдали, но даже превзошли его надежды.

— Судно удивительно сухое, — заметил он, обращаясь к Стивену, который, решив, что лучше умереть на открытом воздухе, выполз на палубу, где его привязали к пиллерсу, и теперь он стоял позади капитана, ни слова не говоря, насквозь промокший и перепуганный.

— Что?

— Судно… удивительно… сухое.

Стивен Мэтьюрин раздраженно нахмурился: ему было не до пустяков.

Но взошедшее солнце поглотило ветер, и к половине восьмого утра от шторма осталась только зыбь и линия облаков, низко нависших над далеким Лионским заливом в норд-вестовой части горизонта. Небо было невероятно чистое, а воздух настолько прозрачен, что Стивен мог разглядеть цвет лапок буревестника, пролетевшего ярдах в двадцати от кормы «Софи».

— Я помню невероятный, унизительный ужас, — произнес он, не отрывая глаз от птицы, — но не могу понять природы этого чувства.

Матрос за штурвалом и старшина-рулевой на посту управления изумленно переглянулись.

— Мне вспоминается одна роженица, — продолжал Стивен, передвинувшись к поручням на юте, чтобы не потерять буревестника из виду, и повысив голос. Рулевой и старшина поспешно отвернулись друг от друга, сделав вид, что ничего не слышат. Судовой врач, который вскрыл череп старшего канонира (среди бела дня и в присутствии потрясенных зрителей, собравшихся на главной палубе), уже пользовался большим уважением, но мог в одночасье потерять весь нажитый им моральный капитал. — Был такой случай…

— Парус на горизонте, — воскликнул впередсмотрящий к облегчению всех, кто находился на квартердеке «Софи».

— Где именно?

— С подветренного борта. Два — три румба от траверза. Фелюка. Терпит бедствие — паруса у нее полощут.

Шлюп повернулся в ту сторону, и вскоре находившиеся на палубе заметили вдали фелюку, которая то вздымалась, то опускалась по склонам длинных неспокойных волн. Она не пыталась скрыться, изменить курс или лечь в дрейф, но стояла на месте с трепетавшими на ветру разорванными парусами, находившимися при последнем издыхании. В ответ на приветствие «Софи» фелюка не подняла ни флага, ни семафора. Когда шлюп подошел поближе, те, у кого были подзорные трубы, увидели, что фелюка рыскает оттого, что на румпеле никого нет и он ходит ходуном сам по себе.

— На палубе валяется тело, — с глупой улыбкой произнес Бабингтон.

— Не очень-то хочется спускать шлюпку, — сказал Джек Обри как бы про себя. — Уильямс, подойдите лагом, хорошо? Мистер Уотт, отрядите людей, чтобы вывесили кранцы. Что вы скажете об этой посудине, мистер Маршалл?

— Думаю, сэр, она из Танжера, может быть, Тетюана, во всяком случае, с западного края побережья…

— Человек, который застрял в квадратном люке, умер от чумы, — заключил Стивен Мэтьюрин, задвинув внутрь колена подзорной трубы.

После этого заявления воцарилась тишина, и ветер, дувший в вантах, вздохнул. Расстояние между судами быстро сокращалось, и теперь все могли разглядеть тело, торчавшее из кормового люка, а ниже — тела еще двух человек. Полуобнаженный труп запутался в снастях возле румпеля.

— Не давать парусам заполаскивать, — скомандовал Джек Обри. — Доктор, вы уверены в том, что говорите? Возьмите мою подзорную трубу.

Взглянув в нее, Стивен вернул трубу хозяину и сказал:

— В этом нет никакого сомнения. Сейчас соберу свой медицинский набор и отправлюсь туда. Возможно, там остались живые.

К тому времени оба судна почти соприкасались бортами, и на планширь фелюки карабкалась ручная генетта, готовая перепрыгнуть на шлюп. Пожилой швед Вольгардсон, добрейший из людей, швырнул швабру, чтобы сбить зверька, и все матросы, стоявшие возле борта, принялись свистеть и вопить, чтобы отпугнуть его.

— Мистер Диллон, ложимся на правый галс, — произнес капитан.

Тотчас «Софи» ожила: раздались пронзительные команды боцмана, матросы бросились по своим местам, поднялся гам, и среди общего шума Стивен воскликнул:

— Я настаиваю на шлюпке… Я протестую… Дружески взяв доктора за локоть, Джек Обри втолкнул его в каюту.

— Мой дорогой сэр, — сказал он. — Боюсь, что вы не должны ни настаивать, ни протестовать. Иначе это будет мятеж, и вас придется повесить. Если вы ступите на палубу этой фелюки, то, даже если вы не подхватите там заразу, мы должны будем поднять желтый флаг по прибытии в Магон, а вы знаете, что это значит. Сорок дней, черт побери, на карантинном острове, и, если вы посмеете выйти за частокол, вас застрелят — вот что это такое. Подхватите вы эту заразу или нет, полкоманды умрет со страху.

— Так вы намереваетесь оставить это судно на произвол судьбы, не оказав ему никакой помощи?

— Да, сэр.

— Вы берете на себя ответственность?

— Конечно.

В шканечном журнале почти ничего не отмечено по поводу этого эпизода: вряд ли удалось бы найти какие-то официальные выражения для того, чтобы сообщить, как судовой врач набросился с кулаками на капитана. Событие это было описано так, словно ничего не произошло:

«Вестовое направление» — направление с подветренного борта «Софи», а постановка парусов означала, что было использовано все, что только возможно: нижние паруса, марсели, брамсели, брам-лисели и, разумеется, бом-брамсели и даже боннеты, поскольку преследуемым судном оказался довольно крупный полакр с латинскими парусами на фок- и бизань-мачтах и прямыми парусами на грот-мачте, следовательно, он был французом или испанцем и почти наверняка мог бы оказаться ценным призом. Когда они заметили друг друга, судно лежало в дрейфе, на нем, очевидно, пытались вытащить из воды сбитую штормом грот-мачту. Не успела «Софи» выбрать брамсели, как полакр лег на фордевинд и помчался на всех парусах, какие успел поставить. Очень это был подозрительный полакр, не пожелавший оказаться застигнутым врасплох.

«Софи», на борту которой хватало опытных матросов, способных в два счета поставить паруса, за первую четверть часа прошла две мили, в то время как полакр лишь одну; но после того, как он поднял все паруса, их скорость почти выровнялась. Ветер дул с направления два румба, и, поскольку прямой грот давал шлюпу преимущество в ходе, его скорость была выше семи узлов, в то время как полакр выжимал лишь шесть. Однако их по-прежнему разделяло расстояние в четыре мили, а через три часа наступит полнейшая темнота; луна выйдет лишь в половине третьего. Правда, была надежда, что преследование принесет свои результаты, поскольку у беглеца была штормовая ночь. Многие, находившиеся на полубаке, навели на него подзорные трубы.

Джек Обри стоял возле кнехта на правом борту, вкладывая все силы души в то, чтобы шлюп догнал беглеца, и готов был отдать правую руку, лишь бы иметь надежное погонное орудие. Он внимательно смотрел на паруса, на то, как они натянуты, следил за тем, как нос рассекает волны, которые скользят вдоль выкрашенного чернью борта. Ему казалось, что при такой удифферентованности судна задние паруса несколько притапливают нижнюю часть форштевня, что излишняя парусность, возможно, замедляет ход шлюпа, и он приказал убрать грот-бом-брамсель. Редко распоряжение капитана выполнялось с такой неохотой, но данные лага показали, что он прав: «Софи» пошла полегче и немного быстрее, поскольку ветер ее больше не тормозил.

Солнце оказалось на скуле правого борта; ветер стал заходить к норду и дуть порывами; небо по корме стала охватывать темнота. Полакр все еще находился в трех четвертях мили впереди, продолжая двигаться к весту. Когда ветер задул с траверза, поставили стаксели и косой грот; проследив за тем, как стоит фор-брамсель, Джек Обри убедился, что его туго обрасопили, но, бросив взгляд вниз, он увидел, что на палубу опустились сумерки.

Поставившее лисели преследуемое судно, вернее, его бледную тень, то и дело возникавшую на гребнях увеличивавшихся волн, можно было различить с квартердечной палубы. Взяв подзорную трубу с ночной оптикой, капитан пристально наблюдал за ним, пытаясь проникнуть сквозь быстро сгущавшуюся темноту, время от времени отдавая негромким голосом то одно, то другое распоряжение.

Полакр становился все менее различим и наконец исчез. На горизонте, где было видно то вздымавшееся вверх, то опускавшееся бледное пятно, Джек ничего не видел, кроме пустынной крупной зыби.

— Топовый! — крикнул капитан. — Видите судно?

— Ничего не видать, сэр, — после продолжительной паузы ответил наблюдатель.

Вот так-то. Что же теперь делать? Нужно подумать — подумать тут же, на палубе, где ветер дует в лицо, горит лампа нактоуза и ничто не отрывает от принятия решения. Привычный уклад жизни и морская дисциплина помогали ему. Его окружала благословенная недоступность капитана (порой такая забавная, вводящая в соблазн глупая помпезность), и можно было думать без помех. Он заметил, как Диллон указал на что-то, заставив Стивена обернуться. Джек механически отметил это — его мысль беспрестанно билась в поисках выхода из тупика. Беглец или изменил курс, или сделает это с минуты на минуту. Вопрос в том, куда этот курс приведет его к рассвету. А ответ зависит от множества причин — французское это судно или испанское, возвращается оно в свой порт или же удаляется от него, хитер ли его капитан или же это простак, и, прежде всего, от мореходных качеств корабля. Джек Обри досконально изучил их, за последние часы внимательнейшим образом следя за каждым его маневром; поэтому, строя свои рассуждения (если только этот интуитивный процесс можно назвать рассуждениями) на увиденном, он пришел к следующему выводу. Полакр сделал поворот через фордевинд; он, возможно, дрейфует с голыми мачтами, чтобы его не заметили, когда «Софи» обгонит его, двигаясь на норд в темноте. Во всяком случае, беглец вскоре поставит все паруса и, идя круто к ветру, возьмет курс на Агде или Сетте, пройдет по корме от шлюпа и, рассчитывая на мощную парусность, уйдет в наветренную сторону и до наступления рассвета окажется в безопасности. Если это так, то «Софи» должна тотчас же сделать поворот оверштаг и двигаться в наветренную сторону под частью парусов. Таким образом, полакр окажется у них с подветренной стороны. Вероятно, «Софи» сможет обойтись лишь парусами на фок- и бизань-мачтах — даже продолжая погоню, они берегли покалеченную грот-мачту.

Джек Обри зашел в каюту штурмана и, щуря глаза от яркого света, уточнил их местоположение; он проверил его еще раз, опираясь на данные прокладки курса Диллоном, после чего вышел на палубу отдать нужные распоряжения.

— Мистер Уотт, — произнес он, — я намереваюсь лечь на обратный курс и хочу, чтобы операция прошла в полной тишине. Никаких команд, никакой суеты, никаких выкриков.

— Есть никаких команд, сэр, — отвечал боцман и хриплым шепотом, слышать который было непривычно, продолжал: — Всем наверх, приготовиться к повороту.

Распоряжение и тон, каким оно было отдано, оказали на всех мощное воздействие, это тотчас ощутил капитан, понявший, что экипаж на его стороне. Некий внутренний голос подсказал ему, что лучше бы решение его оказалось верным, иначе он лишится этого безграничного доверия.

— Превосходно, Ассу, — сказал он матросу — индусу, стоявшему на руле, и «Софи» плавно привелась к ветру.

— Руль под ветер. — Команду, которая обычно разносилась на много миль вокруг, капитан произнес негромко. — Ослабить шкоты и паруса, — прозвучал новый приказ. Послышался торопливый топот босых ног и шуршанье стакселей о штаги. Джек Обри подождал, когда ветер окажется в румбе от наветренной скулы, после чего чуть громче произнес: — Грот подтянуть! — Теперь ветер задул с другой скулы. — Раздернуть и выбрать! — скомандовал капитан, и едва различимые матросы, работавшие на шкафуте, принялись набивать брасы, словно бывалые баковые. Наветренные булини надраились: «Софи» набирала ход.

Вскоре шлюп лег на ост-норд-ост и бежал круто к ветру под зарифленными марселями. Джек Обри спустился вниз, в кают-компанию младших офицеров. К своему удивлению, там он обнаружил Диллона (правда, была вахта Джека, но на месте лейтенанта он ни за что не покинул бы мостик), который играл в шахматы с доктором, между тем как казначей читал вслух отрывки из «Журнала для джентльменов», сопровождая чтение своими комментариями.

— Не беспокойтесь, господа, — произнес капитан при виде вскочивших с места присутствующих. — Хочу ненадолго воспользоваться вашим гостеприимством.

Хозяева принялись наперебой угощать капитана, предлагая ему вино, сладкое печенье и последний справочник по корабельному и офицерскому составу флота. И все же он был пришельцем, который разрушил их тихий уютный мир, заткнул фонтан литературной критики казначея и прервал партию в шахматы столь же эффективно, как это сделала бы молния олимпийского громовержца. Стивен Мэтьюрин, разумеется, трапезовал здесь, поскольку его каюта походила на тесный буфет, освещенный висячим фонарем, поэтому он чувствовал себя тут как дома. Джек Обри был несколько обижен, и, поговорив немного с компанией (разговор получился сухим, сдержанным и чересчур вежливым), он снова поднялся на мостик. Увидев капитана при тусклом свете, выбивавшемся из люка, штурман и юный Риккетс молча перешли на левую сторону шканцев, и Джек Обри продолжал одиноко расхаживать от поручней на юте до последнего юферса.

В начале средней вахты небо затянуло тучами, а незадолго до того, как пробило две склянки, начался дождь, и капельки влаги шипели, попадая на нактоуз. Взошла луна — тусклая, кособокая, непохожая на самое себя. У Джека Обри подвело живот от голода, но он продолжал расхаживать, при каждом повороте механически вглядываясь в темноту.

Пробило три склянки. Спокойный голос капрала судовой полиции, докладывающего, что на борту все спокойно. Четыре склянки. Было столько возможностей, столько вариантов, на которых мог бы остановиться беглец, вместо того чтобы привестись к ветру, а затем пойти в крутой бейдевинд на Сетте. Вариантов были сотни…

— В чем дело? Что такое? Ходите под дождем в одной сорочке? Это же безумие, — послышался голос Стивена у него за спиной.

— Тихо! — воскликнул Моуэт, вахтенный офицер, не успевший перехватить доктора.

— Безумие. Подумайте о ночном воздухе, об испарениях, которые способствуют упадку настроения. Если ваш долг обязывает вас находиться ночью на палубе, вы должны надеть какую-то шерстяную вещь. Эй, принесите что-нибудь теплое капитану! Я сам принесу.

Пять склянок, и снова заморосил дождь. Смена вахты на руле, повторение курса шепотом, обычный доклад. Шесть склянок, на осте стало чуть светлеть. Воздействие тишины, казалось, было особенно ощутимо: матросы ходили на цыпочках, выравнивая реи, а незадолго до того, как пробило семь склянок, впередсмотрящий кашлянул и чуть ли не извиняющимся тоном, едва слышно доложил:

— На мостике. На мостике, сэр. Кажись, он был вон там, на правом траверзе. Так мне показалось…

Джек Обри сунул свою подзорную трубу в карман плаща, который принес ему Стивен, и полез на мачту. Крепко уцепившись за ванты, он направил окуляр туда, куда показывал матрос. Сквозь тусклый рассвет и пелену дождя с подветренной стороны, в разрыве туч на горизонте, возникли едва заметные латинские паруса полакра. Судно находилось ближе чем в полумиле от них. Затем пелена дождя вновь скрыла его, однако Джек Обри успел убедиться, что это действительно был их беглец, который потерял часть своего рангоута.

— Вы молодчина, Андерсен, — произнес капитан, похлопав впередсмотрящего по плечу.

В ответ на немой вопрос юного Моуэта и всей вахты, находившейся на мостике, с улыбкой, которой он не мог удержать, Джек Обри произнес:

— Наш беглец — с подветренной стороны «Софи». На пеленге ост-тень-зюйд. Можете осветить наше судно, мистер Моуэт, и показать нашу мощь. Я не хочу, чтобы иностранец совершил какую — нибудь глупость — скажем, выстрелил в нас и, не дай бог, ранил кого-нибудь из наших людей. Дайте мне знать, когда подойдете к его борту. — С этими словами капитан удалился, попросив принести ему лампу и чего — нибудь горячего. Из каюты доносился надтреснутый голос Моуэта, осипшего от волнения, услышав эту команду (он сейчас с радостью отдал бы жизнь за Джека), поскольку именно по его распоряжению «Софи» привелась к ветру и расправила крылья.

Джек Обри откинулся на изогнутую раму кормового окна и стал жадно глотать некое подобие кофе, приготовленное Килликом. Когда тепло распространилось по телу, его охватило чувство мирного, несуетливого счастья — счастья, о котором другой командир (вспоминая свой собственный первый приз) мог догадаться, прочитав запись в шканечном журнале, хотя событие это не было специально отмечено в нем:

— Позвольте мне наполнить ваш бокал, — весьма доброжелательно произнес Джек Обри. — Думаю, это вино гораздо лучше того, что мы обыкновенно пьем.

— Лучше, мой дорогой, и гораздо, гораздо крепче — это здоровый, укрепляющий напиток, — отвечал Стивен Мэтьюрин. — Это чистое «приорато». Из Приорато, что в окрестностях Таррагоны.

— Чистое, необыкновенно чистое. Но вернемся к призу. Основная причина того, что я рад его захвату, в том, что это, так сказать, делает людей азартными и позволяет мне немного развернуться. У нас имеется превосходный призовой агент — он мне обязан, и я убежден, что он выдаст нам авансом сотню гиней. Шестьдесят или семьдесят из них я могу раздать команде и наконец-то приобрести пороху. Нет ничего лучше для этих людей, чем встряхнуться на берегу, а для этого им нужны деньги.

— Но они не разбегутся? Вы часто говорили о дезертирстве, о том, какое это большое зло.

— Когда им полагаются призовые деньги и они знают, что им предстоит получить еще, то они не побегут. Во всяком случае, в Магоне. И, кроме того, они с большей охотой будут испытывать орудия. Неужели вы думаете, что я не знал, как они ругают меня, потому что я действительно гонял их в хвост и в гриву?.. Но теперь они поймут, что это делается не зря… Если мне удастся добыть порох (не смею больше злоупотреблять вашим вниманием), то мы устроим состязания по стрельбе. Канониры левого борта будут состязаться с канонирами правого, вахта будет состязаться с вахтой, причем за приличное вознаграждение. И, устроив такого рода соревнование, я рассчитываю, что наша стрельба окажется, по крайней мере, столь же опасной для противника, как и для нас самих. А потом — господи, как хочется спать — мы сможем заняться крейсированием всерьез. Я решил предпринять ночные вылазки, прячась вблизи побережья… Но прежде всего должен вам сказать, как я собираюсь распределять свое время. Неделю будем пастись возле мыса Крё, затем вернемся в Магон за припасами и водой, в особенности водой. Потом будем дежурить на подступах к Барселоне и вдоль побережья… вдоль побережья… — Джек широко зевнул: две бессонные ночи и пинта «приорато», захваченного на борту «Л'Эмабль Луиз», тянули его вниз с неудержимой силой, от которой было тепло и уютно. — О чем же это я? Ах да, Барселона. Затем Таррагона, Валенсия… Валенсия… с водой, конечно, большая проблема. — Он моргал глазами, которые резал свет, и предавался приятным размышлениям. Откуда-то издалека до него доносился голос Стивена, рассказывавшего о побережье Испании, которое изучил до самой Дении и где мог показать любопытные следы финикийского, греческого, римского, вестготского, арабского владычества, рассказать о двух видах белой цапли, живущей в болотах близ Валенсии, о странном диалекте и кровожадной природе их обитателей, о вполне реальной возможности обнаружить там фламинго…

Несчастье, постигшее «Л'Эмабль Луиз», всполошило судоходство во всей западной части Средиземного моря, заставив суда отклоняться далеко в сторону от намеченных курсов. Не прошло и двух часов с того момента, когда моряки «Софи» отправили в Магон приз — свою первую солидную добычу, — как они обнаружили еще два судна. Одним из них была баркалонга, направлявшаяся на запад, а вторым — бриг, замеченный в северной части горизонта, который, похоже, шел курсом зюйд. Выбор был очевиден, и они проложили свой курс наперерез бригу, внимательно следя за ним. Иностранец шел, ничего не подозревая, неся нижние прямые паруса и марсели, между тем как «Софи», поставив бом-брамсели и брамсели, мчалась левым галсом с галфвиндом, дувшим на румб ближе к бакштагу, кренясь настолько, что шпигаты подветренного борта оказались в воде. Наблюдая за тем, как курсы обоих судов сближались, моряки «Софи» с удивлением заметили, что незнакомый корабль как две капли воды похож на их собственный, вплоть до увеличенного бушприта.

— Должно быть, это бриг, — заметил Стивен, стоявший у планширя рядом с помощником штурмана Пуллингсом, рослым, стеснительным молчуном.

— Так точно, сэр. Точь-в-точь похож на наше судно, тут нечего и спорить. Хотите взглянуть в мою подзорную трубу? — спросил моряк, протирая платком окуляры.

— Спасибо. Великолепный инструмент. Как четко видно. Но осмелюсь не согласиться с вами. Это судно, этот самый бриг выкрашен в ядовитый желтый цвет, а наше судно черное, с белой полосой.

— Дело лишь в окраске, сэр. Взгляните на его квартердек со старомодным выступом на корме — совсем как у нас, таких даже в здешних водах вы встретите не часто. А теперь взгляните на очертания его бушприта. И водоизмещение его, судя по классификации, действующей на Темзе, отличается от нашего тонн на десять, а то и того меньше. Должно быть, оба судна были изготовлены по одним и тем же чертежам и на одной верфи. Но на его фор-марселе три ряда риф-бантов, откуда следует, что это «купец», а не военный корабль, в отличие от нас.

— Мы его захватим?

— Было бы неплохо, сэр. Может, и захватим.

— Поднять испанский флаг, мистер Бабингтон, — скомандовал Джек Обри.

Оглянувшись, под ноком гафеля Стивен увидел флаг с желтыми и красными полосами.

— Мы же плывем под чужим флагом, — прошептал Стивен. — Разве это не подло?

— Что-что?

— Разве это законно?

— Господь с вами, сэр. В море мы всегда так поступаем. Но можете быть уверены: в самую последнюю минуту, прежде чем выстрелить из пушки, мы поднимем свой флаг. Так полагается. Но вы посмотрите на этого иностранца. Он выбросил датский вымпел. Бьюсь об заклад, что он такой же датчанин, как моя бабушка.

Но оказалось, что Томас Пуллингс ошибся.

— Татский приг «Кломер», сэр, — произнес штурман, пожилой датчанин, с виду пропойца с тусклыми воспаленными глазами, показывая Джеку Обри документы у него в каюте. — Капитан Оле Бугге. Везу шкуры и пчелиный воск из Дриполи в Парселону.

— Что ж, капитан, — сказал Джек, внимательно изучая документы, оказавшиеся подлинными. — Уверен, вы простите меня за то, что я причинил вам беспокойство. Мы вынуждены это сделать, как вы сами понимаете. Позвольте предложить вам стакан этого «приорато». Говорят, это неплохое вино.

— Не то что неплохое, а превосходное, — заключил датчанин, опустошив стакан с пунцовой жидкостью. — Капитан, не соопщите ли вы мне свои коортинаты?

— Вы обратились по адресу, сэр. У нас лучший штурман на всем Средиземноморье. Киллик, позови мистера Маршалла. Мистер Маршалл, капитан Б… этот джентльмен хотел бы знать наши координаты.

Стоявшие на палубе матросы «Кломера» и «Софи» с явным удовольствием разглядывали свои суда, похожие на зеркальные отражения друг друга. Сначала экипаж «Софи» решил, что сходство датского корабля с их судном переходит границы приличия, но они изменили свое мнение, когда их собственный товарищ, старшина Андерсен, принялся запросто рубить по-иностранному со своими земляками, разделенными с ним полоской воды, ко всеобщему восхищению присутствующих. Джек Обри проводил капитана Бугге до борта с каким-то особенным дружелюбием. На датскую шлюпку был спущен ящик «приорато», и, перегнувшись через планширь, Джек крикнул датчанину вслед:

— При следующей встрече я дам вам знать.

Не успел капитан «Кломера» добраться до своего судна, как реи «Софи», скрипя, стали разворачиваться, и судно крутым бейдевиндом легло на новый курс-норд-ост-тень-норд.

— Мистер Уотт, — произнес Джек Обри, подняв кверху глаза, — как только у нас появится время, нам нужно будет поставить спереди и сзади дополнительные реи, иначе мы не сможем идти круче к ветру, как мне этого хотелось бы.

— Что у нас происходит? — спрашивали друг у друга матросы, видя, что все паруса забирают ветер, а все концы аккуратно собраны в бухты, к удовлетворению лейтенанта Диллона. Очень скоро буфетчик кают-компании сообщил казначейскому буфетчику, а тот — своему приятелю Джеку, мусорщику, который все рассказал на камбузе, а значит, и всему экипажу. А новости заключались в том, что датчанин, из чувства симпатии к «Софи», настолько похожей на его собственное судно, и растроганный учтивостью Джека, рассказал ему о французе, находящемся неподалеку, в северной части горизонта. Это тяжело нагруженный шлюп с залатанным гротом, направляющийся в Агде.

Меняя курсы, «Софи» двигалась навстречу свежевшему ветру, и на пятом галсе на норд-норд-осте была замечена белая полоска, находившаяся слишком далеко и не изменявшая положения, чтобы ее можно было принять за чайку. Вероятно, это был французский шлюп. Уже через полчаса, судя по описанию его парусного вооружения, данного датчанином, это стало очевидно. Но поведение судна было настолько странным, что было трудно окончательно убедиться в этом до тех пор, пока шлюп не лег в дрейф, подпрыгивая на волнах, и баркасы не начали сновать между двумя судами, доставляя на «Софи» хмурых пленников. Было совершенно очевидно, что на французе не велось никакого наблюдения за морем и своего преследователя экипаж заметил лишь тогда, когда между шлюпами оставалось не более мили. И даже после этого капитан французского шлюпа колебался, не зная, что делать, надеясь на защиту триколора, который поднял слишком медленно и слишком поздно, — как оказалось, лишь для того, чтобы через десять минут поднять целую гирлянду флагов, означавших сдачу, отчаянно размахивая флажками после первого же предупредительного выстрела.

Причины такого поведения судна стали понятны Джеймсу Диллону, едва он поднялся на захваченный корабль: «Ситуаен Дюран» был загружен порохом настолько, что ему не хватало места в трюмах и он находился на палубе в бочонках, покрытых брезентом. Молодой капитан, оказывается, захватил с собой в плавание свою жену. Она была беременной и ждала первого ребенка. Штормовая ночь, погоня и боязнь взрыва привели к преждевременным родам. Джеймс Диллон был не чувствительнее любого другого, но постоянные стоны, раздававшиеся из-за переборки, и ужасно громкие, хриплые, похожие на рев животного крики, прерывавшие стоны, приводили его в ужас. Он смотрел на бледное, расстроенное, залитое слезами лицо мужа такими же, как у него, испуганными глазами.

Оставив вместо себя Бабингтона, лейтенант поторопился на «Софи», чтобы объяснить ситуацию. При слове «порох» лицо Джека Обри осветилось, но, услышав слово «младенец», он тотчас нахмурился.

— Боюсь, что бедняжка умирает, — предположил Диллон.

— Не знаю, что и сказать, — нерешительно отвечал Джек. Поняв, что означают эти приглушенные стоны и услышав их особенно отчетливо, капитан обратился к морскому пехотинцу: — Позовите доктора.

После того как возбуждение, охватившее всех во время преследования, спало, Стивен снова занял свое обычное место возле насоса, изготовленного из вяза, и смотрел в его трубу на залитую солнцем поверхность Средиземного моря. Когда же ему сообщили о том, что среди взятых в плен находится женщина, которая рожает, он воскликнул:

— Вот как? Мне тоже так показалось, судя по крикам. Похоже, он не был намерен покинуть свое излюбленное место.

— Неужели вы ничего не можете предпринять? — сказал Джек.

— Уверен, что бедная женщина умирает, — добавил Джеймс.

Посмотрев на обоих странным, ничего не выражающим взглядом, доктор произнес:

— Я отправлюсь на французский корабль.

После того как Стивен спустился в свою каюту, Джек Обри заметил:

— Слава богу, теперь дело в надежных руках. Вы говорите, что палубный груз — это тоже порох?

— Так точно, сэр. Какой-то сумасшедший дом.

— Мистер Дей, мистер Дей, послушайте. Вы разбираетесь во французской маркировке?

— Ну, разумеется, сэр. Она почти совпадает с нашей, только их лучший крупный цилиндрический порох обозначен белым кольцом, окружающим красное, и их полубочонки весят всего тридцать пять фунтов.

— Сколько вы можете принять, мистер Дей?

— Если сдвинуть нижние бочонки поближе, — произнес после раздумья старший канонир, — то, пожалуй, смогу разместить еще тридцать пять или тридцать шесть, сэр.

— Тогда действуйте, мистер Дей. Я даже отсюда вижу, что на борту этого шлюпа много поврежденного груза, который придется убрать, чтобы он не портился дальше. Так что вы бы сами выбрали товар получше. Их баркас нам тоже может пригодиться. Мистер Диллон, мы не можем доверить этот плавучий арсенал мичману. Как только порох будут перегружен, вам придется отвести шлюп в Магон. Возьмите с собой нужных людей и будьте добры, отправьте назад доктора Мэтьюрина на баркасе француза. Нам он очень нужен. Господи! Какой жуткий крик! Я очень сожалею, что вынужден взвалить на вас эту обязанность, Диллон, но вы видите, что кругом творится.

— Разумеется, сэр. Полагаю, мне следует захватить с собой капитана этого шлюпа? Будет бесчеловечно разлучить их.

— Конечно, конечно. Бедняга. В какую же он попал передрягу.

Смертоносные бочонки были переправлены по морю, подняты на борт и погружены в трюм «Софи». То же произошло и с полудюжиной хмурых французов, несших свои мешки и сундучки. Однако праздничного настроения не чувствовалось: у матросов с «Софи», даже семейных, был какой-то виноватый, озабоченный вид. Ужасные вопли продолжали раздаваться не переставая. И когда доктор оказался у планширя, чтобы объявить, что должен остаться на борту шлюпа, Джек Обри был вынужден покориться обстоятельствам.

Подгоняемый устойчивым ветерком, «Ситуаен Дюран» легко скользил в темноте, направляясь в сторону Менорки. После того как вопли прекратились, Диллон поставил на руль надежного матроса, проверил немногочисленных вахтенных на камбузе и спустился в каюту капитана. Стивен мыл руки, а муж роженицы, расстроенный и убитый, держал полотенце в опущенных руках.

— Надеюсь… — произнес Джеймс.

— Да, да, — с готовностью отозвался доктор, оглянувшись на него. — Превосходные, без всяких осложнений, роды. Возможно, несколько затянувшиеся, но вполне нормальные. А теперь, друг мой, — продолжал он, обращаясь к капитану, — эти ведра надо бы выбросить за борт. А затем я рекомендую вам немного отдохнуть. У месье родился сын, — добавил Стивен.

— Наилучшие поздравления, сэр, — сказал Джеймс. — И мои пожелания мадам побыстрее поправиться.

— Спасибо, месье, спасибо, — отозвался капитан, глаза которого наполнились слезами. — Прошу вас подкрепиться, чувствуйте себя как дома.

Диллон последовал его совету. Каждый сел в удобное кресло и принялся уничтожать гору пирогов, уже приготовленных к крещению малыша, которое должно было состояться в Агде на следующей неделе. Все чувствовали себя довольно непринужденно, а в соседнем помещении наконец-то уснула бедная молодая женщина, чью руку, обнявшую розового сморщенного младенца, посапывавшего у нее на груди, сжимал ее муж. На нижней палубе теперь было удивительно тихо и спокойно. Спокойно было и на палубе шлюпа, уверенно шедшего с попутным ветром со скоростью шесть узлов, на ней регулярно звучал возглас, превратившийся из похожей на лай команды, более уместной на военном корабле, в негромкий окрик, раздававшийся время от времени: «Сколько на румбе, Джо?» Было тихо, и в этой тускло освещенной посудине они рассекали ночную тьму, укачиваемые крупной зыбью. После непродолжительного пребывания в тишине, убаюкиваемые медленными ритмическими колебаниями масс воды, они могли оказаться в любой точке океана — одни на целом свете — и даже совсем в другом мире. Сидевшие в каюте мысленно находились где-то далеко, и Стивен больше не понимал, куда он и откуда движется, не ощущая движения судна и, в еще большей степени, чувства времени, в котором находится.

— Лишь сейчас, — проговорил он вполголоса, — у нас появилась возможность поговорить друг с другом. Я ждал этого момента с большим нетерпением. И теперь, когда он наступил, я убеждаюсь, что мы, по существу, мало что можем сказать.

— Возможно, нам даже вообще нечего сказать друг другу, — заметил Джеймс. — Мне кажется, и так все ясно.

Он был совершенно прав — прав, когда речь шла о сути дела. Тем не менее они продолжали беседовать в течение всего их вынужденного заключения.

— Мне кажется, в последний раз мы виделись с вами у доктора Эммета, — после продолжительной паузы произнес Джеймс.

— Нет. Это произошло в Ратфарнхэме у Эдварда Фитцджеральда. Я спускался с веранды, а вы с Кенмаром в это время входили.

— Ратфарнхэм. Ну конечно же. Теперь припоминаю. Это произошло сразу после заседания комитета. Припоминаю… По-моему, вы были на короткой ноге с лордом Эдвардом?

— Мы с ним сблизились в Испании. В Ирландии я видел его все реже. Он водился с друзьями, которых я не любил и которым не доверял. И я в его глазах придерживался умеренных, чересчур умеренных взглядов. Хотя, видит бог, в те дни я был полон рвения бороться за счастье всего человечества, полон республиканских идей. Вы помните вопросник?

— Какой именно?

— Тот, что начинается со слов: «Прям ли ты?» — «Прям». — «Насколько прям?» — «Прям как тростник». — «Тогда продолжай». — «В правде, в истине, в единстве и свободе». — «Что у тебя в руке?» — «Зеленая ветка». — «Где она впервые выросла?» — «В Америке». — «Где расцвела?» — «Во Франции». — «Где ты ее посадишь?»

— А дальше я не помню. Я этого испытания не проходил. Просто дело до него не дошло.

— Наверняка так оно и было. А я его прошел. Мне казалось в те дни, что слово «свобода» сияет особым значением. Но даже тогда я скептически относился к слову «единство»: в нашем обществе за одним столом оказываются весьма странные типы. Священники, деисты, атеисты и пресвитериане, нелепые республиканцы, утописты и люди, которые просто недолюбливали Бирсфордов. Насколько я помню, вы и ваши друзья были прежде всего за освобождение рабов.

— За освобождение и реформы. Я вообще не имел никакого представления о том, что такое республика. Разумеется, то же можно было сказать и о моих друзьях из комитета. Что касается Ирландии, то в ее нынешнем состоянии республика скоро превратилась бы в карикатуру. Католическая республика! Разве это не смешно?

— В этой бутылке бренди?

— Да.

— Между прочим, ответ на последний пункт вопросника звучал так: «Под короной Великобритании». Стаканы у вас за спиной. Я знаю, что дело происходило в Ратфарнхэме, — продолжал Стивен, — потому что я целый день пытался убедить лорда Эдуарда не продолжать разрабатывать легкомысленные планы восстания. Говорил, что я всегда был против насилия и что даже если я не был бы противником такового, то вышел бы из организации, если он станет настаивать на таких диких, фантастических идеях, которые погубят его самого, Памелу, погубят дело и бог знает сколько храбрых, преданных людей. Он посмотрел на меня этаким трогательным, озабоченным взглядом, словно жалея, и сказал, что должен встретиться с вами, с Кенмером. Он совершенно не понимал меня.

— У вас есть какие-нибудь известия о леди Эдвард — о Памеле?

— Я знаю лишь то, что она находится в Гамбурге и что семейство ухаживает за ней.

— Она была красивейшей и добрейшей женщиной из всех, кого я встречал. И очень храброй.

«Это верно», — подумал Стивен и уставился на свой стакан с бренди.

— В тот день, — произнес он вслух, — я израсходовал гораздо больше душевных сил, чем когда-либо за всю свою жизнь. Уже тогда меня не интересовало никакое «правое дело» и никакая теория правления. Я и пальцем бы не пошевелил ради мнимой или подлинной независимости какой-то страны. Однако вынужден был вкладывать в свои слова столько пыла, словно я горел тем же воодушевлением, как в первые дни революции, когда нас переполняли чувство добродетели и любовь к отечеству.

— Отчего же? Почему вы должны были так говорить?

— Потому что мне следовало убедить лорда Эдуарда в том, что его идеи разрушительны и глупы, что о них известно Замку и что он окружен предателями и доносчиками. Я приводил свои доводы последовательно и убедительно — лучше, чем мог себе представить, — но он совсем не следил за ними. Его внимание постоянно отвлекалось. «Взгляните, — сказал он, — на тисе возле тропинки сидит малиновка». Единственное, что ему было известно, это то, что я настроен против него. Поэтому он остался глух к моим доводам. Если бы он только был способен прислушиваться к ним, ничего, возможно, не случилось бы. Бедный Эдвард! Прям как тростник! А сам был окружен такими криводушными людьми, каких только знал свет, — Рейнольдсом, Корриганом, Дэвисом… О, это было жалкое зрелище.

— Неужели вы и в самом деле не пошевелили бы пальцем даже ради достижения умеренных целей?

— В самом деле. После того как революция во Франции окончилась полным крахом, сердце мое заледенело. Увидев в девяносто восьмом году грубую жестокость, дикие безумства, которые творили обе стороны, я стал испытывать такое отвращение к толпам людей, ко всяческим идеям, что не сделал бы и двух шагов ради того, чтобы реформировать парламент, предотвратить создание союза или способствовать приближению золотого века. Имейте в виду, я выступаю лишь от своего имени, выражаю лишь собственные взгляды, но человек как частица какого-то движения или толпы мне безразличен. Он утрачивает человеческие черты. И я не имею никакого отношения к нациям или национализму. Единственные теплые чувства, которые я испытываю, это чувства к людям как индивидам. Мои симпатии лишь на стороне отдельных личностей.

— Вы отрицаете патриотизм?

— Любезный мой друг, я покончил со всякого рода спорами. Но вы, так же как и я, понимаете, что патриотизм — это абстрактное понятие. Причем оно обычно обозначает или такое выражение, как «Это моя страна, права она или нет», что звучит подло, или же такое выражение, как «Моя страна всегда права», что глупо.

— Однако на днях вы не позволили капитану Обри исполнить «Полегли хлеба».

— Разумеется, я не всегда последователен, особенно в мелочах. А кто из нас последователен? Видите ли, он не понимал смысла мелодии. Никогда не был в Ирландии, а во время восстания находился в Вест-Индии.

— А я, слава богу, был в это время у мыса Доброй Надежды. Было ужасно?

— Ужасно? У меня нет слов, чтобы описать ошибки, медлительность, убийственную путаницу и глупость всего происходившего. Восстание не достигло ничего, оно на сто лет задержало предоставление Ирландии независимости; посеяло ненависть и насилие; породило подлое племя доносчиков и таких тварей, как майор Сирр. Кроме всего, оно сделало нас жертвой любой продажной души, которая вздумает нас шантажировать. — Стивен помолчал, затем продолжил: — Что касается той песни, то я поступил таким образом отчасти потому, что мне было неприятно слышать ее, а отчасти потому, что неподалеку находилось несколько матросов-ирландцев, причем ни один из них не был оранжистом[32]. Было бы жаль, если бы они возненавидели своего капитана, хотя у него и в мыслях не было как-то оскорбить их.

— Мне кажется, вы к нему очень расположены?

— Расположен? Возможно, что и так. Я не назвал бы его закадычным другом — для этого я недостаточно изучил его, но я очень к нему привязан. Жаль, что этого нельзя сказать о вас.

— Мне самому жаль. Я прибыл на судно, полный лучших намерений. Я слышал, что он непредсказуем и своенравен, но хороший моряк, и я очень бы хотел быть им довольным. Но сердцу не прикажешь.

— Это правда. Но вот что любопытно. По крайней мере, для меня. Я испытываю уважение, больше чем уважение, к вам обоим. У вас есть к нему какие-то определенные претензии? Если бы мы с вами были восемнадцатилетними юношами, я бы спросил: «Чем плох для вас Джек Обри?»

— И я бы, пожалуй, ответил: «Всем, потому что он командует, а я нет», — с улыбкой ответил Джеймс. — Но послушайте, стоит ли при вас критиковать вашего друга?

— Конечно, у него есть недостатки. Знаю, Обри очень честолюбив во всем, что касается его службы, и никому не позволит себя взнуздывать. Мне хотелось узнать, какие его качества оскорбительны для вас? Или же это можно выразить фразой: «Non amo te, Sabidi»[33]?

— Пожалуй, что так. Трудно сказать. Конечно, он может быть очень приятным собутыльником, но порой он, словно бык, проявляет свою британскую бесчувственность… И разумеется, есть в нем черта, от которой меня больше всего коробит: это его погоня за призами. Царящая на шлюпе дисциплина и постоянные учения больше напоминают порядки, которые более уместны на умирающем с голоду капере, а не на корабле флота Его Величества. Когда мы преследовали тот несчастный полакр, он всю ночь не покидал мостик. Можно было подумать, что мы гонимся за военным кораблем, чтобы покрыть себя славой. И этот приз едва не удрал от «Софи». Недаром были пущены в ход тяжелые орудия, причем обоих бортов.

— А что, преследовать капера — такое уж недостойное занятие? Я задаю этот вопрос из чистого невежества.

— Видите ли, у капера совершенно другая цель. Капер сражается не ради славы, а ради выгоды. Он наемник. Барыш — вот что его raison d'etre[34].

— Значит, тяжелые орудия должны добывать не деньги, а лавры?

— Ну конечно же. Вполне возможно, что я не прав, завидую и лишен великодушия. Прошу прощения, если оскорбил вас. И я охотно соглашусь, что он превосходный моряк.

— Господи, Джеймс, мы достаточно давно знаем друг друга, чтобы выражать свое мнение свободно, без обид. Не передадите мне бутылку?

— Ну что ж, — отвечал Джеймс Диллон, — если я могу говорить откровенно, словно самому себе, то вот что я вам скажу. Я считаю, что благосклонность капитана к этому петушку Маршаллу неприлична, если не сказать грубее.

— Внимательно слушаю вас.

— Вы знаете, что он собой представляет?

— И что же он собой представляет?

— Он содомит.

— С чего вы взяли?

— Я располагаю доказательствами. И мог бы их представить в Кальяри, если бы это понадобилось. Он влюблен в капитана Обри — вкалывает на него, словно мальчишка-камбузник. Если бы ему позволили, он бы выдраил капитанский мостик камнем. Он гоняет людей почище боцмана, лишь бы заслужить его улыбку.

— Правда, — кивнул головой Стивен. — Но не думаете же вы, что Джек Обри разделяет его наклонности?

— Не думаю. Но полагаю, что ему о них известно, а он поощряет этого красавца. До чего же мы договорились… Я зашел слишком далеко. Возможно, я пьян. Мы осушили почти целую бутылку.

— Да нет же, — пожал плечами Стивен. — Вы жестоко ошибаетесь. Будучи в здравом уме и трезвой памяти, я уверяю вас, что он не имеет об этом никакого представления. Джек подчас не слишком наблюдателен. Он смотрит на мир просто, и, по его мнению, педерасты вздыхают лишь по юнгам, певчим да еще тем бесполым созданиям, которые водятся в борделях Средиземноморья. Я предпринял осторожную попытку просветить его немного, но он со знающим видом произнес: «Не надо мне рассказывать о задах и пороках: я всю жизнь прослужил на флоте».

— Выходит, ему немного недостает практики?

— Джеймс, думаю, в этом замечании не было mens rea?[35]

— Мне надо на мостик, — произнес Диллон, взглянув на часы.

Через некоторое время, заменив рулевого и проверив курс, он вернулся. С ним в каюту ворвался холодный ночной воздух. Лейтенант сидел молча до тех пор, пока не согрелся в освещенной лампой каюте. Стивен откупорил новую бутылку.

— Порой я становлюсь не вполне справедливым, — сказал Диллон, протянув руку за стаканом. — Я знаю, что чересчур обидчив. Но иногда, когда тебя окружают «протестутки» и ты терпишь их глупые, хамские речи, то рано или поздно взрываешься. И поскольку ты не можешь поставить на место того, кого следует, срываешь злость на ком-то другом. И постоянно находишься в напряжении. Уж кому-кому, а вам-то это известно.

Стивен очень внимательно посмотрел на собеседника, но ничего не сказал.

— Вы знали, что я католик?

— Нет, — ответил доктор. — Разумеется, я знал, что некоторые из ваших родственников исповедуют римско-католическую веру. Что же касается вас… А вам не кажется, что это ставит вас в трудное положение? — неуверенно произнес он. — Ведь существует присяга… уголовные законы…

— Ничуть, — отозвался Диллон. — Совесть моя чиста, если уж на то пошло.

«Это вы так думаете, мой бедный друг», — мысленно произнес Стивен, наполняя стаканы, чтобы скрыть выражение своего лица.

На мгновение показалось, что Джеймс Диллон будет развивать свою мысль, но этого не случилось. После того как установилось хрупкое равновесие, разговор принял дружеский характер, и оба стали вспоминать общих друзей и лучшие дни, давно и безвозвратно канувшие в Лету. Скольких они знали! Какими разными — практичными, веселыми или почтенными людьми были окружены! За разговорами они не заметили, как осушили вторую бутылку, и Диллон снова поднялся на мостик.

Через полчаса он вернулся и, спустившись в каюту, продолжил, словно разговор и не прерывался:

— Конечно, помимо всего, существует вопрос о продвижении по службе. Скажу по секрету вам одному, и хотя это звучит отвратительно, но я считал, что после случая с «Дартом» командование шлюпом должны были поручить мне. То, что меня обошли, было жестокой несправедливостью. — Помолчав, лейтенант продолжал: — О ком это говорили, что своим членом он добился больше, чем службой?

— О Зельдене. Но в данном случае я считаю, что пошлые сплетни неуместны. Насколько я понимаю, в этой операции кто-то был заинтересован. Имейте в виду, я не хочу изобразить из себя невинную овечку. Хочу только сказать, что в отношении Джека Обри такие сравнения неуместны.

— Как бы то ни было, я мечтаю о повышении. Как любой моряк, я ценю присвоение очередного чина, скажу вам без утайки. Когда служишь под началом охотника за призами, добиться этого непросто.

— Видите ли, я не разбираюсь в ваших морских делах. Только вот что, Джеймс: разве богачу не просто презирать деньги и не видеть подлинных мотивов поступков?.. Придавать слишком большое значение словам и…

— Господи, неужели вы считаете меня богачом?

— Я бывал в ваших владениях.

— На три четверти это горы и на четверть — болото. Даже если бы мне платили аренду за остальное, она составила бы всего лишь несколько сотен фунтов в год — не больше тысячи.

— Мое сердце обливается кровью от жалости к вам. Я еще никогда не встречал человека, который бы признался, что он богат или любит поспать. Возможно, бедняк и тот, кто спозаранку на ногах, имеют большое моральное преимущество. Каким образом оно возникает? Однако вернемся к предмету нашего разговора. Ведь другого такого храброго командира трудно отыскать, и Джек один из тех, кто способен повести вас за собой к вершинам славы.

— А вы сможете гарантировать его храбрость? «Наконец-то мы добрались до сути», — подумал Мэтьюрин, а вслух произнес:

— Нет, не могу, я недостаточно хорошо его знаю. Но я бы очень, очень удивился, если бы он оказался робкого десятка. Но что заставляет вас думать, что он именно таков?

— Я не говорю, что он робкого десятка. Мне бы очень не хотелось безосновательно сомневаться в чьей-то храбрости. Но нам следовало захватить ту галеру. Еще двадцать минут, и мы бы взяли ее на абордаж.

— Ах вот как. Мне об этом ничего не известно. В это время я находился в каюте. Но, насколько я понимаю, самое благоразумное решение состояло в том, чтобы изменить курс, дабы защитить остальные суда конвоя.

— Конечно же, благоразумие — великая добродетель, — заметил Джеймс.

— Вот именно. А продвижение по службе для вас много значит, не так ли?

— Разумеется. Нечего делать на флоте тому лейтенанту, который не хочет стать адмиралом. Но по вашим глазам я вижу, что вы считаете меня непоследовательным. Поймите мое положение. Мне не нужна никакая республика. Я выступаю за устоявшиеся, зарекомендовавшие себя учреждения власти, лишь бы это не была тирания. Единственное, что мне нужно, это независимый парламент, который состоит из ответственных граждан королевства, а не из жалкой горстки чинуш и искателей должностишек. Если это так, то я буду вполне счастлив иметь английских родственников, вполне счастлив иметь два королевства. Уверяю вас, я с удовольствием и не поперхнувшись выпью за здоровье короля.

— Зачем вы тушите лампу?

— Рассвело, — улыбнулся Диллон, кивнув в сторону серого сурового пятна света, пробивавшегося сквозь стекло иллюминатора. — Не хотите подняться на мостик? К этому времени мы, возможно, достигли плато Менорки; если нет, то очень скоро там будем. Думаю, вы сможете увидеть птиц, которых моряки называют буревестниками, если мы подойдем к скале Форнеллс.

Встав одной ногой на трап, Диллон обернулся и посмотрел в глаза Стивену.

— Не знаю, что на меня нашло, что я наговорил столько гадостей, — сказал он, проведя ладонью по лбу с несчастным и изумленным видом. — Мне кажется, прежде такого со мной не случалось. И я не выражался так — неуклюже, неточно, говоря вовсе не то, что хотел сказать. Словом, до того, как меня понесло, мы, кажется, лучше понимали друг друга.