Командировка в Индию

Плывет кораблик по Неве

Корабли ворвались в Лизину жизнь неожиданно, хотя она с детства мечтала о море и еще в детском саду всем говорила, что обязательно станет морячкой. Лизин отец был морским офицером и водил ее на парады, а мать каждое лето привозила в маленький поселок на Черном море и, когда Лиза подросла, она жила там все лето у родственников. Так она и выросла рядом с морем – длинная полоска пляжа, пристань, баркасы с барабулькой и кефалью; каждый вечер неповторимо по-новому золотистая дорожка дрожит на ряби волн, и огненный шар солнца медленно тонет за горизонтом.

Но потом выяснилось, что женщины не бывают морячками.

– И нечего себе голову забивать глупостями, – сказала ей мать.

В последние школьные каникулы она попрощалась с морем. Сбежав ночью через окно, она направилась к пристани и долго плавала в серебре лунной дорожки, а потом до рассвета разговаривала с морем, и слезы катились по щекам, потому что больше никогда она не будет вот так сидеть на берегу и загадывать судьбу под падающими звездами.

Прошло время, и детские мечты забылись. Но по какому-то странному стечению обстоятельств ее взрослая жизнь дала резкий поворот именно на пароходе, где они собрались большой компанией после окончания университета. Прогулочный кораблик шел по Неве, на палубе, освещенной сумеречным светом белой ночи, было много народу, гремела музыка. Вдруг небо, разукрашенное всполохами не заходящего за горизонт солнца, затянуло тучами, и все спустились вниз в уютный бар. Ужин еще не накрывали, поэтому народ разбрелся. Мужчины большей частью собрались в конце бара, где разливали пиво, а Лизина однокурсница Ирка заняла лучшие места за барной стойкой и, увидев Лизу, крикнула:

– Иди сюда, пропустим по рюмочке.

На Ирке был модный шелковый комбинезон, пуговки глубоко расстегнуты, открывая щель между двумя пухлыми дыньками.

Лиза присела, заказала джин-тоник.

– Ты где устроилась? – полюбопытствовала Ирка.

– В Морском регистре – на письменных переводах, – ответила она.

– Письменные – это не для меня, – Ирка измерила взглядом приятельницу. – Я с богатенькими туристами кручусь по городу, обедаю в ресторанах – представь. Платят неплохо, плюс чаевые. Замуж, кстати, выхожу.

– Поздравляю, – улыбнулась Лиза.

– Федор, – позвала Ирка, устремив взгляд в сторону бочонка с пивом.

Лиза наклонила голову, и широкая прядь волос упала ей на лицо, как будто занавес в театре перед переменой декораций. С Федором она дружила с первого курса, он учился на матмехе. Они часто вместе пили кофе в перерывах между лекциями, в хорошую погоду шли пешком до метро, описывая круги по несколько километров, он рассказывал ей обо всем, что его волновало, она была его бессменным слушателем и его единственной подругой. Но оформить отношения они не спешили, Федор был занят серьезным проектом, добивался гранта на свои разработки.

Теперь он глядел виновато, обнял Лизу по-дружески, начались воспоминания об их университетской жизни.

– Как же ты меня не спросил?– добродушно подтрунивала Лиза, – стоило только на миг отвернуться…

Ирка спохватилась, оторвала Федора от Лизы и увела его на открытую палубу, потому что Ирки в этих воспоминаниях не было, она в то время собиралась замуж за испанца.

Вечер был испорчен. Да что говорить, вся жизнь была испорчена. «Такой же длинный и тощий, как она, в очках и с волосами до плеч, разве он пара Ирке? – думала Лиза, – наверняка Ирка заарканила его хитростью, и не без задней мысли».

После сюрприза, который преподнес ей Федор, Лиза с головой ушла в работу, вернее в науку о кораблях, снастях и боевом вооружении. Выучить слова, которыми описывается конструкция и оснастка корабля, сначала казалось невозможным, особенно названия, пришедшие в русский язык из голландского; иногда они звучали просто как абракадабра, как например, совершенно невообразимый «жвака-галс», этот жвака понятнее на английском: bitter end – часть якорной цепи, которая помогает быстро отцепить якорь в опасной ситуации (дословно – на худой конец). Отцепил застрявший якорь – и спасайся, полный вперед к новым берегам.

Мать сразу почувствовала неладное и решительно шагнула в кадр Лизиной жизни, претендуя там на главную роль. Родительница уже давно припасла ей хорошую партию, очень серьезного мужчину – страхового агента международного уровня. Звали его Сева. Лиза упиралась, спасти ее мог только герой-любовник – но не было у нее ни героя, ни любовника. А мать твердила:

– Надо хвататься за любую соломинку, годы проходят быстро. Поверь, уж я то знаю! Останешься за бортом.

Паук, который жил внутри, склеивал свою ловушку новыми нитями и выпускал яд, отравляя Лизе жизнь, но постепенно пришло осознание – вероятно мать была права, тем более что отец серьезно болел. «Пусть порадуется, – думала Лиза, – сколько он еще протянет – неизвестно».

Чуть полноватый, чуть лысоватый и всегда одетый с иголочки, Сева в любой момент готов был выступить на внеплановой презентации. И на презентации, и в ресторане, если они заходили туда поужинать, Сева производил впечатление солидного мужчины – каменная стена. У него была масса положительных качеств, и ни при каких обстоятельствах он не позволял себе грубости. Просто идеальный муж. И хотя неподчинение воле родительницы уже давно стало для Лизы чем-то вроде инстинкта самосохранения, в данной ситуации она восприняла предстоящую перемену в жизни с надеждой. Статус замужней женщины и избавление от маминой опеки чего-то стоят.

Мать была счастлива и сразу начала приготовления к свадьбе. Перед свадьбой Лиза все-таки решилась позвонить Федору. С того самого вечера на корабле она ничего о нем не слышала. Он долго не брал мобильник, а потом почти шепотом ответил.

– Не могу сейчас говорить. Перезвоню.

Она ждала, но он не позвонил ни в этот день, ни через неделю, ни через месяц.

Отринув все старое, с холодным сердцем – после криосауны, косметолога и парикмахера – Лиза надела подвенечное платье. Сева потратился – платье было сшито из атласного шелка серо-жемчужного цвета, а Лизины русые волосы украшала диадема из серебристого жемчуга. Отец называл ее красавицей, а Сева гордо вел под руку молодую жену.

Но однажды, в тот самый момент, когда все, наконец, наладилось – стабильная работа в Морском регистре и муж, добрый и совсем не пустой человек, ей позвонил жизнерадостный мужской голос и представился как менеджер Махеев. Он сказал, что ее рекомендовали, и она непременно должна поработать переводчиком на испытаниях и сдаче кораблей, построенных для Индии. Лиза сильно не удивилась и даже не спросила, кто это ее сосватал; ей не раз случалось переводить техническую документацию для строящихся кораблей – значит, кто-то ее оценил. Сердце екнуло, и думала она недолго.

– Теория без практики мертва, – сказала она мужу, – надо все потрогать своими руками. Всего лишь месяц.

Но на всякий случай контракт она заключила на четыре месяца – из любопытства, не хотелось упускать морские испытания. И оказалась права, потому что три недели она провела с иностранным экипажем в учебке и кораблей даже в глаза не видела, а в январе отправилась на Балтику, надев теплый бушлат с меховым воротником, поскольку холода в тот год стояли небывалые для этого региона.

В первый день рано утром полусонных переводчиков около гостиницы погрузили в автобус и доставили на заснеженный причал. Было темно и зябко, мела поземка, но на борт никто не поднимался. Отставник Байда, который командовал переводчиками, построил всех на причале, пересчитал, сделал многим замечания по поводу разговорчиков, зевания, закрывания лица меховым капюшоном, из-за чего не было слышно четкого «есть» при перекличке. Относился он к переводчикам как к людям, не приученным ходить на работу каждый день, а стало быть, недисциплинированным и старался внести свой вклад в их воспитание, мурыжа всех на морозе и читая нотации. Смущало его также и то, что ровно половина состава была представлена женским полом. Исполнив утренний моцион, Байда скомандовал:

– Фриланс! На борт!

И цепочка полусонных людей, кутающихся в зимние бушлаты, потащилась по трапу. В море вышли через неделю, и начались ходовые испытания. На борту переводчикам выделили тесную для такого количества народа кают-компанию. Это была железная коробка без окон с шумной вентиляцией, деревянными столами и грубо отесанными скамейками, расставленными впритык спина к спине.

В день, когда были назначены испытания маневренных качеств корабля, переводчики, как обычно, поднялись на борт и проследовали в свою кают-компанию, заварили чай. Из корабельной трансляции доносились звонки и надоевшие команды: про двери на шкафуте, про швартовы со всеми подробностями их отдачи, про трапы, потом какие-то отчеты с цифрами и, наконец: «Товьс!» – точка отсчета для проверки приборочасов. Последняя команда означала, что индийский экипаж уже прибыл, всех пересчитали, и теперь корабль отчаливает и скоро начнется работа.

Лиза вышла на палубу, притаилась, чтобы поглядеть, как отдают швартовы. На берегу носились три бестолковых мальчишки-срочника в длинных суконных пальто и шапках ушанках, они еле удерживали промокшие и промерзшие канаты, и неуклюже падали на гололеде; на корабле такие же новобранцы, бестолково суетясь, выбирали канат на турачки. И каждый их промах сопровождался громогласным, но кратким комментарием офицера, отдающего команды. Офицер заметил Лизу, и привычные слова у него застряли в горле, он закричал: «Вон отсюда!». Потом подошел буксир, и, тараня примерзший у края лед, вывел их на чистую воду.

Пришлось спуститься в кают-компанию. Народ уже прикорнул за деревянными плохо отесанными столами, и тут вдруг открылась дверь, и влетел Байда. Вместо своего обычного «Все по постам!» он заорал: «Закрепить имущество по-походному!». Он объяснил на пальцах законы инерции, застращал случаями из своей практики и велел всем, кто будет в постах, проверять табуретки, на которых они сидят, чтобы те были привинчены к полу, – травматизма ему не надо.

Сначала молодежь веселилась, но очень скоро с чайного стола полетела коробка с посудой, по полу носились рюкзаки и сумки. Болтанка изматывала, каждая резкая перекладка руля вызывала тошноту, тем более что, пребывая в чреве корабля, не разобрать: то ли это ветер усилился, то ли парни на мостике резвятся. Через пару часов индийский штурман, наигравшись в маневры, успокоился. Встали на якорь. На пароходе, так моряки между собой называют корабль, жизнь началась с активного движения на камбузе. В кают-компании навели порядок, распаковали коробку с чайником и скарбом, отвязали компьютеры, сели пить чай. Жизнь наладилась, все не так плохо, к качке в принципе можно привыкнуть. Только после этого плавания списали двух девчонок, одну из них так рвало, что на причал пришлось вызвать карету скорой помощи.

Мороз в тот год стоял крепкий, такого местные жители не помнили уже много лет, и каждый день готовил сюрпризы: открытая палуба покрылась льдом, и люди без необходимости старались не высовываться на свежий воздух, разве что выкурить сигарету на кормовой палубе. Деловая жизнь протекала в теплом чреве корабля под шум вентиляции. Корабль, как железный муравейник на машинном ходу, вобрал в свои отсеки и коридоры, рабочие помещения и каюты постоянно движущуюся и суетящуюся людскую массу. Бывало, что после окончания рабочего дня не давали добро для захода в гавань, и по нескольку часов приходилось стоять на рейде. Это была вечерняя маета не находящих себе дела людей в перенаселенной кают-компании, одни кричали: «Душно, включите вентиляцию!», а другие требовали, чтобы ее непременно выключили, потому что сквозняк и шумно. Эти часы, казалось, длились бесконечно и были сродни ожиданию в аэропорту рейса, задерживающегося на неопределенное время. Но Лиза привыкла ко всему быстро. Для нее это был побег от неудач, от придуманной респектабельной жизни и внутренней пустоты. Здесь, затерявшись среди экипажа и многочисленных технических специалистов, она чувствовала себя всего лишь винтиком большого механизма и думала только о том, что сбылась ее детская мечта – стать морячкой. Душа отдыхала от старых обид, и росла уверенность в себе.

Домой, то есть в Севину уютную квартиру, Лиза вернулась через четыре месяца, и тут же выяснилось, что муж грозит бракоразводным процессом. Он пытался с ней поговорить, объяснял, на каких моральных принципах зиждется семья, но Лиза молчала; ни одной стоящей мысли не приходило в голову.

– Тебе виднее, – сказала она. – У меня нет ни обид, ни претензий.

И Сева опустил руки. Дал ей вольную.

Уйдя от мужа, Лиза переехала к отцу в Кустарный переулок, в Коломну, тем более что отец болел и требовал ухода. Его состояние ухудшалось, и она сидела дома с письменными переводами, набранными в разных агентствах, разве что иногда подрабатывала на переговорах. Зарабатывала меньше, чем в Морском регистре, откуда ее уволили ввиду длительного отсутствия, но денег хватало, и жизнь постепенно входила в новую колею. Она даже собиралась поступать в аспирантуру. Но через полгода случилось то, чего Лиза ждала с ужасом и во что невозможно было поверить – не стало отца.

Как дельфин-спасатель на горизонте замаячил Сева, он искренне старался ее поддержать. С ним было не так одиноко, но Лиза воспринимала его только как друга, хорошего, доброго, понимающего. Но не любила, и с этим ничего нельзя было поделать. Мать использовала каждую встречу, каждый момент для убеждения дочери, и тогда на очередное материно «почему?» она бросила:

– Потому что он кряхтит и сильно потеет в самые ответственные моменты.

– Дура набитая! – гневно бросила мать.

И Лиза совсем замкнулась. Единственным утешением была подруга Светка, с которой они терпели друг друга еще с университетских пор и которая тоже жила в Коломне.

– Разве можно быть счастливой, – говорила подруге Лиза, – в этой мрачной квартире.

– Да, – вторила ей Светлана, – стены у тебя какие-то щербатые, обои отклеились, – деревянные окна покосились; конечно, все надо менять.

– Одиноко, как в склепе, – не слушала подругу Лиза. – Сколько здесь свершилось судеб и повисло чужих грехов за пару столетий.

– Многие отсюда уже переехали, – заметила Светлана.

– В безликие новостройки? – ухмыльнулась Лиза, – лучше в монастырь.

Коломну Лиза на самом деле любила, этот кусок питерской земли, ограниченный четырьмя реками, и теперь оставался тихим уголком, за два века здесь мало что изменилось. Иногда по вечерам они прогуливали Светкиного пуделя по Крюкову каналу и по каналу Грибоедова. Доходили до дома на реке Пряжке, где жил Блок, слушали звон колоколов Никольского Морского собора и ходили на спектакли в Мариинский театр. Контрамарки поставлял сосед Гриша, у которого родственница танцевала в кордебалете. Гришина жена не интересовалась балетом, и Лиза охотно ее выручала. В такие вечера соседка заботливо наряжала супруга в костюм и отдавала его Лизе вместе контрамарками, а сама уходила к очередному возлюбленному. Так Лиза пересмотрела почти все премьеры в Мариинском театре.

Но ни экзамены, которые надо было сдавать в аспирантуре, ни Гриша с премьерами сезона не могли развеять щемящее чувство одиночества. Лиза все чаще вспоминала стаи черных чаек, бегущих с расправленными крыльями за кораблем по тонкой ледяной корке, и диких лебедей, которые зимой плавали в полыньях около корабля, и она им бросала куски хлеба с кормы. И когда через несколько месяцев выяснилось, что намечаются очередные сдаточные испытания, она, не раздумывая, ринулась в бой. «В последний раз, – говорила себе Лиза, – это будет прощание с кораблями». Но человек предполагает, а бог располагает. Следующие четыре года корабли незаметно стали частью ее жизни, а в промежутках между командировками она работала на морских проектах.

Лиза не раз спрашивала себя: неужели ей именно этого не хватало в жизни – ужинать в одиннадцать ночи, сбросив бушлат у входа в гостиничную столовую, а потом, наспех приняв душ, без чувств падать в кровать? За такую работу денег особых не платили – никаких сверхурочных. Но морская жизнь ее захватила. Здесь можно было встретить сильных и мужественных людей, и среди них она чувствовала себя свободной и независимой. Ее даже выделяли среди других переводчиков за профессионализм; и здесь, в эпицентре мужских игр, именно она переводила команды «Боевая готовность!» и «Пли!». Работа не оставляла времени на напрасные размышления о неудавшейся личной жизни. В командировках не было быта со всем хламом, который мы сначала страстно желаем, а потом тяготимся им; не было семейного долга и всего того, что заставляет людей ссориться, таить обиду, накапливать невысказанное, а потом думать, как ее мать, что кто-то испортил им жизнь.