Комары

IV

В то время как любовь Тани к Перепелкину крепчала, крепчали и комары: легионом набрасывались они на несчастных дачников; ели мужей, жен и детей; ели одинаково русских и иностранцев; равно запускали свое жало в благородных и простолюдинов, несмотря на вопли газеты «Весть», уверяющей, что мужика сосет мужичий комар, а барина барский. И грустно и смешно было видеть, как почтенные отцы семейств ходили с шишками на лбу и желваками под глазами, точно после солидной потасовки. Многие дамы по этому случаю повели чисто затворническую жизнь, а одна девица хотела даже замуровать себя, что непременно и выполнила бы, если бы только тому не помешал необыкновенной величины шиньон. Словом, пришло для всех такое горе, о котором нам даже и рассказывать не хочется.

Между тем Таня все думала о побеге. Мечты, одна другой несбыточнее, одна другой чудовищнее, лезли в ее горячую головку.

«Вот слышала я, когда училась в пансионе Заплевкиной, что есть такая страна, Испания, — думает наша героиня, — разве туда сбежать? А что же? и отлично. Он там поступит в земский или в уездный суд, служить будет, а я буду кринолин носить да в тамошний молодцовский клуб ездить или на коньках по тамошней Мойке кататься. Да право. Все же лучше, чэм жить с таким извергом отцом».

И слезы лились из глаз девушки обильным потоком.

«А не то, — поплакав вдоволь, опять думает Таня, — убежим мы с ним к самоедам, в Самоедию; в Париж французский тоже можно махнуть: он там в квартальные надзиратели поступит, а я буду детей французскому языку обучать, — ведь я понимаю же его немного».

И опять слезы, опять слезы.

Среди таких-то, несколько юношеских, но тем не менее прекрасных мечтаний текли нерадостные дни несчастной девушки, нарушаемые лишь короткими шлепками себя по лбу и по щекам, чем, как известно, сопровождается борьба с комарами. Вдруг в один прекрасный вечер по саду разнесся металлический голос (у г. Хана, редактора «Всемирного труда»[5], тоже металлический голос, о чем и было заявлено в газетах в свое время), — так раздался металлический голос отца Тани.

— Дочь моя, поди сюда! — вопиял Степан Филимоныч.

Таня повиновалась, вошла в комнату и увидела неизвестного старика, по всем признакам отставного солдата, но до того ветхого, что члены его от старости тряслись, как в лихорадке, а во рту не было ни единого зуба и на голове ни единого волоса, как на ладони.

— Вот он интересную историю о комарах нам хочет рассказать, — сурово вымолвил отец, — садись и прислушай.

Таня опять повиновалась.

— Так как, дедушка, дело-то было? — спросил Степан Филимоныч солдата.

— Да вот как, батюшка…

Старец откашлялся и потом начал так:

— Мне, батюшка, нонича сто третий год пошел, из ума я от времени-то выживать стал; но только это дело верное… Воевали мы с блаженной памяти графом Румянцевым-Задунайским турку[6], и сколько мы там его ни воевали, пришли мы в город Бухарешт. Вот пришли и стоим. Только и отрядили меня раз эдак-то за фуражом. Ну, разумеется, отрядили меня не одного, а вместе с другими-прочими. А лето, надо сказать, было жаркое, комариное такое: ровно псы, прости господи, жиляют тебя эти твари. Тут мы отмахивались, отмахивались от них, да с горя и перепились, что твои сапожники. И вот хмельной-от я и видел, как эти черти, комары, дотла съели лошадь, так что и костей даже не осталось, а остались одни только копыта, потому как копыта эти самые были дегтем смазаны, — а комар от дегтя, знамое дело, что твой черт от ладана…

После этих слов старец понес уже такую околесную, что даже сам Степан Филимоныч увидел, что солдат действительно от времени стал из ума выживать, почему и отпустил его с миром. Между тем повествование о съеденной комарами лошади прочно засело в голову Тани и послужило нитью, с помощью которой, как мы увидим в следующей главе, она выбралась-таки из того лабиринта, в котором находилась.