Комедии. Мимиамбы

ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ДРАМА

Много «белых пятен» содержит история античной литературы. Целые периоды, жанры потеряны для читателей нового времени, и, по-видимому, безвозвратно; от многих писателей и поэтов дошла лишь малая часть написанного, а о других приходится судить понаслышке, из вторых рук, повторяя приговор далеко не беспристрастных их современников. Нередко мы судим о греческих писателях по римским подражателям и интерпретаторам, пытаемся в творениях римского искусства угадать греческий их прообраз. Так, глядя на римские копии, мы тщимся узнать руку греческого ваятеля и в холодном белом мраморе статуй императорской эпохи почувствовать яркую раскраску одежд архаики, напряжение зеленоватой бронзовой скульптуры с сияющими на темном лице глазами или тепло розоватого мрамора классики.

Одним из таких «белых пятен» долгое время считалась новоаттическая комедия. Из древнегреческой драматургии были известны тридцать три трагедии, сохранившиеся от Эсхила, Софокла и Еврипида, и всего лишь одиннадцать комедий Аристофана. Обо всей послеаристофановской комедии, как «средней», так и «новой», судили почти исключительно по пьесам римских подражателей — Плавта и Теренция, так как фрагменты греческих комедиографов были слишком незначительны.

Вплоть до XX века Менандр, величайший поэт новоаттической комедии, был практически неизвестен читателям: небольшие отрывки из его пьес носили разрозненный характер и не позволяли судить о творчестве поэта.

В 1905 году в Египте, при раскопках античного города Афродитополя, расположенного на левом берегу Нила недалеко от древних Фив, в доме какого-то римского юриста обнаружили ящик с юридическими актами императорской эпохи. Эти денные для хозяина дома документы были сверху прикрыты разрозненными листами папируса, относящимися к V веку нашей эры. На них оказались записанными значительные отрывки из пяти пьес Менандра. Так были открыты почти две трети комедии «Третейский суд», половина комедии «Отрезанная коса», приблизительно третья часть «Самиянки», около ста стихов «Героя» и фрагменты еще одной комедии, название которой не установлено. Эта наиболее крупная находка, вместе с обнаруженными в разное время другими фрагментами комедий Менандра («Земледелец», «Видение», «Кифарист», «Льстец» и др.), сделала возможным изучение его творчества.

Однако не было известно ни одной полной пьесы и по-прежнему приходилось строить различные гипотезы, обращаться за аналогиями к Плавту и особенно к Теренцию — «Полуменандру», как его назвал Цезарь.

В 1956 году была обнаружена комедия «Брюзга». Папирус этот купил швейцарский коллекционер М. Бодмер на рынке в Александрии, и ныне имеется ряд описаний, изданий и исследований новой пьесы. Значение этой находки трудно переоценить. Наконец-то получены не фрагменты, не реконструкции, обладающие большей или меньшей степенью надежности, но полностью сохранившаяся комедия молодого, двадцатишестилетнего поэта, к тому же принесшая ему победу в состязании.

Комедии Менандра были последним ярким явлением литературы древних Афин. Тем не менее он не пользовался большим успехом у современников, его, как в свое время Еврипида, оценили лишь после смерти. Вместе с другими лучшими образцами новоаттической комедии пьесы Менандра оказали влияние на литературу и театр всей поздней античности (Лукиан, греческий роман, римская комедия и любовная элегия). Образованное греческое общество в первые века нашей эры и вплоть до конца античного мира зачитывалось Менандром. Его очень ценил Плутарх, который писал: «Менандр привлекает всех; его можно услышать и в театре, и во время беседы, и на пиру; всем доставляет наслаждение читать его пьесы, выучивать их наизусть, смотреть на сцене» («Сравнение Аристофана с Менандром»).

Через Рим новоаттическая комедия была воспринята драматургией нового времени и прочно вошла в золотой фонд мировой литературы. Испанская комедия Кальдерона и Лопе де Вега близка к античной комедии, Шекспир и Мольер пользовались римскими переделками некоторых греческих пьес, Лессинг опирался на них, ведя борьбу с классицизмом, и даже в русской бытовой драме сказалась традиция античного комедийного театра. На это указывают, между прочим, обнаруженные в архиве А. Н. Островского переводы большей части «Свекрови» Теренция и «Комедии об ослах» Плавта.

Первые годы жизни Менандра (он родился в 342 г.) совпали с последними годами самостоятельности Афин.

В 338 году в битве при Херонее греческая коалиция, возглавляемая Демосфеном, потерпела решительное поражение. Афины подпали под власть Македонии, и их ожидала судьба захудалого, не имеющего никакого политического значения города. Но благодаря завоеваниям Александра влияние Греции продвинулось далеко на Восток, и, даже когда созданная им империя распалась, значительная часть Африки (Египет и Ливия) и большая часть Азии вплоть до Индии и Армении испытывали на себе огромное культурное воздействие Греции. Влияние ее проникало даже в Италию и со временем наложило глубокий отпечаток на культуру поднимающегося Рима.

Философия и риторика, театр и литература Афин не скоро потеряли значение в античном мире. В новых эллинистических государствах, при пышных дворах монархов, преемников Александра, в пестрой и сложной жизни восточных городов греческая культура в тесном взаимодействии с восточной цивилизацией заложила основы культуры эпохи эллинизма — нового этапа в духовном развитии человечества.

Не оскудевала творческая мысль и в самих Афинах. В среде образованных греков особенное значение приобретает философия: сюда обращается интеллектуальная энергия, не имеющая выхода в общественной и политической деятельности. Пошатнувшаяся вера в олимпийских богов требует философского осмысления таких понятий, как необходимость, причинность, закономерность, а также нового решения этических проблем.

В Афинах и после смерти Платона долгое время существовала основанная им Академия, ученики Аристотеля — «перипатетики»[1] — группировались в Ликее, эпикурейцы и стоики в конце IV века создали свои школы в Афинах. Местом собраний эпикурейцев были «сады Эпикура», а Зенон, глава стоиков, преподавал в портике, украшенном живописью Полигнота.[2] Все они по-разному пытаются ответить на приобретающие неожиданную остроту вопросы, ищут объяснения тому, что же такое человек, каково его место в мире.

Александр воспринял лучшие стороны греческого гуманизма и, как ни парадоксально это может показаться, в своей завоевательной политике руководствовался желанием создать братство всех народов, которые бы жили в мире и согласии. Александр решительно выступал против возобладавшей к этому времени в Греции теории деления всех людей на греков и варваров и превосходства греков. Вопреки своему учителю Аристотелю, он считал, что «по природе» греки и варвары не отличаются друг от друга, что лишь деление на хороших и дурных действительно имеет основания. Плутарх писал: «У него (Александра) была цель истинного философа, который совсем не был завоевателем ради удовольствия и огромных богатств, а ради того, чтобы создать всеобщий мир, согласие, единство и общение всех людей, живущих вместе на земле». Даже если сделать некоторую скидку на пристрастное отношение Плутарха к Александру и признать агрессивные цели и гигантское честолюбие великого полководца, идея единения греков и варваров, последовательно им проводившаяся, не подлежит сомнению. Тем не менее этой идее не суждено было осуществиться. После смерти Александра в 323 году созданное им огромное государство распалось на ряд монархий.

Когда Александр умер, Аристотель под давлением демократических сил покинул Афины и основанный им Ликей, где была собрана лучшая после Еврипидовой частная библиотека и чрезвычайно ценные коллекции. Во главе Ликея и школы перипатетиков стал друг и ученик Аристотеля Теофраст, продолжавший и развивавший дело своего учителя в области естественных наук, логики, поэтики, этики и риторики. Учениками Теофраста были Менандр, Эпикур, Деметрий Фалерский.

После неудачных попыток восстановить демократию и гибели Демосфена в 322 году власть в Афинах захватывает македонский ставленник Антипатр. Именно в это время (321) Менандр написал свою первую пьесу «Гнев». После смерти Антипатра ненадолго взяла верх демократия, но уже в 317 году вновь восстанавливается олигархический режим. Во главе Афин становится Деметрий Фалерский, друг Менандра, философ и крупный политический и финансовый деятель.

Тогда же (316) Менандр одерживает свою первую победу комедией «Брюзга».

Деметрий Фалерский стоял во главе Афин десять лет и провел ряд реформ, в которых исходил из философских принципов Аристотеля и его школы. В своей деятельности Деметрий Фалерский руководствовался интересами состоятельных слоев афинского населения, хотя и стремился к сглаживанию имущественных противоречий, установлению равенства между богачами и гражданами среднего достатка. Он хотел, в частности, установить нормы и процедуру, обеспечивающие беспристрастное судопроизводство. Деметрий был связан с эллинистическими государствами Востока, основал знаменитую Александрийскую библиотеку и переправил туда коллекции Аристотеля.

Свергнутый в 307 году, Деметрий Фалерский бежал в Александрию. Возможно, что и Менандру угрожала опасность, но он остался на родине, несмотря на приглашение Птолемея. Поэт не мыслил для себя жизни вне любимых Афин с их укладом, привычной средой, с их театром. Сложилась легенда о горячей любви, которая связывала Менандра с красавицей гетерой по имени Гликера. «Что без Менандра Афины и что сам Менандр без Гликеры?» — эти слова возлюбленной поэта содержатся в переписке Менандра и Гликеры, сочиненной писателем II века нашей эры Алкифроном. Алкифрон знал все комедии Менандра, забытые к концу V века; он живо чувствовал обаяние его творчества и создал в вымышленной «переписке» поэтичный образ комедиографа и его возлюбленной. В письмах передано чудесное ощущение благородства и красоты чувств, та атмосфера интеллектуального и эмоционального богатства, в которой жил Менандр и которой проникнуты его комедии.

Менандр прожил около пятидесяти лет. Он погиб в 292 году — утонул во время купанья в Пирейской бухте. Поэт написал более ста комедий, но одержал лишь восемь побед.

Не только в политической жизни, но и в общественном сознании греков к середине IV века произошли коренные изменения, сказавшиеся и в литературе.

Древнегреческая трагедия эпохи расцвета Афин воспитывала зрителей в духе верности своему полису — городу-государству, решала этические и моральные проблемы, возникающие перед коллективом афинских граждан. Антигона Софокла хоронит брата и идет на смерть ради того, чтобы восторжествовала справедливость, чтобы утвердить попранные нормы человечности, но вовсе не из-за личных чувств сестры к брату. Не свою собственную волю противопоставляет она запретам Креонта, но божественные, неписаные законы, дорогие всем афинянам, и во имя этих законов она жертвует своей юной жизнью. Не характер Антигоны, не ее неповторимая индивидуальность интересовала зрителей V века, но этическая ценность ее поступка.

В дальнейшем, когда общественные связи потеряют для гражданина Афин прочность и его перестанут удовлетворять нормы коллективной морали, он, не сдерживаемый никакими внешними препонами, легко будет поддаваться собственным инстинктам, вообразит себя единственной «мерой всех вещей». Медея Еврипида, проникнутая этим новым мировосприятием, своими руками уничтожит то, что ей дороже всего на свете, и Еврипид покажет неизбежный трагизм судьбы первых отщепенцев, губительность саморазрушающей силы индивидуализма.

Еврипид уже знает, что не судьбой, не высшими силами определяется поведение человека. Его интересует не событие, но сам человек, и он делает первую попытку проникнуть в душу своего героя. Осуждая темные силы и страсти, владеющие человеком, он ищет причину поведения героя в его характере, в обстоятельствах его жизни, в переменчивости и непостоянстве жизни вообще.

В последних пьесах Еврипида случай становится силой, определяющей жизнь людей, и во многих его трагедиях речь идет уже не о «превратностях героической судьбы» (как определял трагедию Теофраст), но о людях, спасающихся от опасности благодаря удачному стечению обстоятельств или собственному уму, находчивости, изобретательности, иногда даже обману («Елена», «Ифигения в Тавриде», «Ион»).

В эпоху эллинизма эти представления углубляются и становятся господствующими.

Переменчивость, зыбкость, неустойчивость жизни к этому времени олицетворяют в образе богини, обозначающей Судьбу-Случай. Это Тиха, которая заняла к III веку господствующее место среди богов.

Комедии Менандра, как и трагедии Еврипида, опираются на лучшие традиции театра классической Греции и в то же время наполнены новым содержанием. Менандр органично воспринял духовные ценности эпохи расцвета, но по всему своему внутреннему складу он принадлежит уже к позднему, эллинистическому миру. Новое, индивидуалистическое мировосприятие определило характер комедий Менандра, а Еврипид был его духовным отцом и учителем.

Рост индивидуализма, интерес к отдельной личности побуждают и философов и писателей уделить особенное внимание проблеме человеческого характера.

Хорошо известно учение Аристотеля об этической добродетели, формах ее проявления и отношении к ней. Это учение восходило к традиционным представлениям древних о чувстве меры, необходимости избегать всего того, что ее превышает. Аристотель изучал человеческий характер и устанавливал крайности в проявлении душевных качеств. Эти крайности или пороки — воплощение избытка или недостатка определенных свойств человеческой натуры, нарушение должной меры в поступках и чувствах.

Добродетель по Аристотелю — середина между двумя крайностями, правильная мера в сочетании их. Так, общительность — это правильная мера между шутовством и грубостью, скромность — между наглостью и застенчивостью, кротость — между гневливостью и смирением, а щедрость — между расточительностью и скупостью.

Все человеческие свойства проявляются, по учению древних, во внешности человека. Его рост, телосложение, цвет волос, глаз, величина и форма рук и ног, форма носа, губ, даже ушей соответствуют определенному характеру. Физические особенности человека изучались, фиксировались, служили для уточнения и описания групп, или типов, обладающих устойчивыми признаками. Эти физиогномические описания были основой для создания комедийных масок.

Но основой классификации человеческих типов было поведение человека, в котором и проявлялся его характер.

Продолжая и развивая этическое учение Аристотеля, Теофраст классифицирует и группирует душевные свойства людей, а для этого изучает слова и поступки, в которых особенно ярко проявляются особенности человека.

Материалом для Теофраста служат живые люди, представители средних и низших слоев — ростовщики, лавочники, мелкие землевладельцы и рядовые горожане. Он изучает их поведение в непосредственной бытовой обстановке: на рынке, в кабачке за чашей вина, во время представления в театре и во время судебного разбирательства. Оказывается, разные люди по-разному проявляют себя в сходной ситуации и в своем поведении обнаруживают свойства, присущие определенному типу.

В поле зрения Теофраста находятся отрицательные качества людей, и это сближает его с комедией, предметом которой, согласно Аристотелю, являются худшие или безобразные, а значит, дурные люди. Теофраста интересуют бесстыдство и тщеславие, скупость и угодливость, мелочность и лицемерие, суеверие, трусость и многое другое. Тридцать портретных характеристик и составляют небольшую его книжечку «Характеры», вышедшую в 319 году. Формулируя в начале каждой характеристики рассматриваемый в ней порок, Теофраст иллюстрирует его поступками, свойственными именно данному типу. Наблюдения Теофраста тесно связаны с этическим учением Аристотеля, но поданы в форме живых зарисовок с натуры. Каждая из характеристик является как бы конспектом ряда драматических сценок, рисующих поведение определенного типа в разных ситуациях, взятых из самой гущи афинской жизни IV века. И в каждой из этих, казалось бы, произвольно выбранных ситуаций изучаемый характер раскрывается так последовательно, что мы ощущаем его цельность и сами можем продолжить цепь, представив его в иных, но столь же жизненных обстоятельствах.[3]

В комедии по-своему проявляется ослабление общественной проблематики и повышение интереса к внутреннему миру и характеру отдельного человека.

В древнеаттической комедии, расцвет которой относится к концу V века до нашей эры, содержание было злободневным, актуальным, связанным с широким кругом политических и идеологических проблем; она вся была насыщена дыханием современности. Структура же пьес, поведение героев, юмор несли печать происхождения комедии, были насквозь условны, близки к народной игре, облечены в сказочную форму и насыщены фантастикой.

Но герои комедий Аристофана, одетые в условные костюмы участников культового праздника, уже тяготели к определенным типам. Со временем эта тенденция усиливается, человеческие типы в комедиях углубляются, их устойчивые признаки систематизируются.

«Обыкновенность» героев послеаристофановской комедии, отказ от гротеска и сатирической заостренности были связаны с изменением сюжетов. От показа «смешного как части безобразного» (Аристотель), от сатирического изображения тех уродливых явлений, которые возникли в среде афинской демократии, комедия переходит к высмеиванию частных лиц, к пародированию трагедии, она обнаруживает интерес к быту и семейным отношениям. Характер этой комедии определяет уже не фантастика и карнавальная веселость, а, как пишет латинский грамматик Диомед, воспроизведение «частной жизни граждан, не подвергающихся особой опасности».

Постепенно сюжеты комедий стандартизуются. Большую роль в них играют сказочные мотивы: борьба героя за свою жену или невесту, спасение ее из рук злодея, нахождение родителями детей, узнавание, несущее нечаянное счастье и выводящее людей из тяжелых обстоятельств. Такие сюжеты были широко распространены еще в трагедии, особенно же у Еврипида, который увидел в них столкновение отдельных судеб, игру случая с человеком.

Множество пародий на трагедии также способствовало стиранию граней между трагедийными и комическими сюжетами, перенесению сюжетов трагедии в комедию.

Нужно было сделать еще один шаг — снять с героев мифологические царские костюмы, одеть их в одежду обыкновенных граждан, дать заурядные или значимые имена, поселить в Афинах. Этот переход также совершился в так называемой «средней» комедии.

Развивавшаяся вслед за ней новоаттическая комедия уже усвоила определенную схему. Здесь обычно происходит освобождение молодым человеком любимой девушки и женитьба на ней; этот сюжет часто сочетается с другим: узнавание девушки подкинувшими ее когда-то родителями. Третий распространенный сюжет — насилие над девушкой, рождение ребенка, вызванные этим недоразумения и огорчения, наконец, узнавание, свадьба или примирение с насильником. Обусловленные традицией или мотивами народной сказки и чрезвычайно распространенные в драме, эти сюжеты и ряд сопутствующих им традиционных ходов существовали в течение почти всей античности.

Такого рода сюжеты не могли быть отражением преобладающих или даже просто очень распространенных явлений жизни. Не следует также искать в них непосредственного изображения повседневного быта граждан или считать целиком взятыми из жизни те ситуации, в которые попадали герои пьес. Даже если эти ситуации были приправлены какими-то чертами, заимствованными из действительности, невозможно предположить, что вся жизнь была заполнена насилиями, тайными рождениями детей, их подбрасыванием и последующим узнаванием. Люди любили, но формы проявления любви были достаточно разнообразны, да к тому же она еще не стала самостоятельным объектом изображения в комедии, но оставалась одним из обязательных и традиционных ее мотивов; детей иногда подбрасывали, но, вероятно, лишь в очень редких случаях за подбрасыванием следовало узнавание по вещам. То, что в жизни было явлением необычным, исключительным, даже маловероятным, в комедии стало чем-то обязательным, привычным, так как лежало в сфере народных сказок и литературной традиции и соответствовало вере человека во всесилие случая.

Отстоялись и постоянные персонажи комедии, сложились ее типы, оформились маски: хвастливый и трусоватый воин, ловкий раб-обманщик — помощник юноши, болтун и задира повар, льстивый прихлебатель. В этих масках сохраняются элементы буффонады, присущей героям древнеаттической комедии, но они остаются живыми и любимыми и в эллинистическую эпоху. Рядом с такими традиционными персонажами комедии получают распространение бытовые маски стариков, молодых людей, женщин и девушек. Персонажи комедий нередко характеризуются в связи с типологическими исследованиями перипатетиков.

Физиогномические описания сказываются на оформлении комедийных масок. Здесь устанавливается соотношение между внешностью человека и его типом, выражающим совокупность свойств. Маски комедии различались, в соответствии с этим, по цвету волос, прическе, размерам и форме бороды, цвету лица, форме бровей и даже иногда по чертам лица. По изображениям и описаниям самих древних известно сорок четыре комедийных маски, в том числе девять вариантов маски старика, одиннадцать масок юноши, семь рабов, семнадцать типов женщин.

В масках стариков даны различные оттенки их характера. То это отец сердитый и неуступчивый, то добрый, но вспыльчивый, нередко скупой и черствый, иногда рассудительный и покладистый; это мог быть также философствующий и либерально настроенный холостяк.

Варианты в маске влюбленного юноши дают то серьезный тип молодого человека спортивного вида, то изящного и хорошо воспитанного юношу; иногда маска изображает «нежного» юношу с венком на голове, очень молодого и живущего при матери, иногда сельского жителя с толстыми губами.

Не менее индивидуальны и тщательно разработаны в соответствии с амплуа были и женские маски, которые различались по возрасту и положению героини. Было три маски для старух, пять масок молодых женщин, семь масок гетер и две — молодых служанок. Благородная, веселая и изящная гетера носила прическу со спускающимися на уши локонами, «золотая» (т. е. имеющая в волосах золотые украшения) маска обозначала разбогатевшую и преуспевающую гетеру. Устойчивые маски указывали, кроме того, и на роль действующего лица в пьесе. Как только выходила девушка с расчесанными на обе стороны волосами и черными бровями, всем было ясно, что она была выброшена в детстве, выросла как рабыня или гетера, а в пьесе будет узнавание. По светлым волосам узнавали молодую женщину, над которой было совершено насилие и которая после этого вышла замуж; иную маску носила девушка, которая была совращена, но замуж еще не вышла.

Определенный круг действующих лиц был наделен стандартными именами и закреплен за сюжетами, которые были по существу так же условны, как маски актеров; благодаря этому, персонажи комедии, как раньше герои трагедии, одним своим видом вызывали необходимые ассоциации: зрители при виде знакомой маски уже знали, что произойдет с этим действующим лицом. Так же условно было в комедии и место действия: всегда на улице, перед домом, снаружи, а не внутри его.

К концу IV века, т. е. ко времени появления на афинской сцене Менандра, тот жанр, который позже был назван новоаттической комедией, по-видимому, вполне оформился. Процветала она около шестидесяти лет (до середины III в.). В этой области работало до пятидесяти драматургов, которые обладали огромной творческой продуктивностью. Только пять наиболее известных комедиографов (не считая Менандра) написали более трехсот пьес, из которых сохранилось около пятисот фрагментов; почти все они небольшого размера и не позволяют судить об особенностях творчества этих поэтов.

Одна из комедий Плавта, «Пленники», переработка неизвестного греческого оригинала, построена на мотиве розысков потерянного ребенка и узнавании его отцом. Поэт говорит, что в ней нет ряда мотивов, присущих традиционной схеме:

В этой комедии отсутствуют также некоторые традиционные маски:

У Плавта, да и у Теренция, такие отступления встречались редко, возможно даже, что постановка подобной пьесы не сулила успеха. Но отклонения от стандартного сюжета могли быть, они, несомненно, были и у Менандра; пример тому — недавно найденная комедия «Брюзга».

В основе этой пьесы лежит традиционный мотив — добывание девушки и женитьба на ней, — но реализация его в пьесе идет по непривычному пути: юноша гораздо больше, чем обычно в комедии, говорит о своей любви, он стремится к законному браку, и девушка, которую он любит, свободная афинянка, а не безвестный подкидыш; живет девушка с отцом, а не находится у сводника или хвастливого воина, как это часто бывает; она даже принимает участие в действии (чего не встречается в пьесах римских подражателей Менандра). В этой комедии не используется помощник юноши, нет соблазнения, подкинутого ребенка, узнавания. Она звучит по-новому и не похожа ни на одну из прежде известных нам пьес Менандра.

В других пьесах, содержание которых можно восстановить, сюжет стандартный: насилие или соблазнение девушки. В двух случаях («Третейский суд» и «Герой») молодой человек спустя некоторое время женится на ней, причем оба не подозревают, что уже были близки. В пяти пьесах на свет появляется ребенок или близнецы. Везде (кроме «Земледельца») ребенка (детей) выбрасывают или отдают; в двух комедиях («Третейский суд» и «Самиянка») ребенок еще мал, в трех остальных дети (брат и сестра) уже взрослые (впрочем, это могло быть второй темой и в «Самиянке»). Во всех пяти пьесах[4] дети находят родителей, а родители детей, происходит свадьба или примирение супругов.

В верности традиционной схеме поэт обнаруживает удивительное сходство с трагиками, неоднократно использующими мотив соблазнения девушки богом и подкинутых и найденных по опознавательным знакам детей. Здесь сказывается не только идейная близость, но и влияние театральной традиции и эстетической теории Аристотеля, в соответствии с которой Менандр строит фабулу (неведение — движущая сила действия), формирует характеры (они должны быть благородны, соответствовать отведенной им роли, правдоподобны, последовательны), дает узнавание по внешним признакам или под воздействием воспоминаний (см. «Поэтику» Аристотеля 1454а, 1455а).[5]

Менандр сам декларирует свою близость к Еврипиду; он подражает ему, цитирует и тем самым указывает на него как на свой источник. В комедии «Третейский суд» он не только строит очень важную сцену по образцу «Алопы» Еврипида, но использует мотивы и целые стихи из других его трагедий: «Антиопы», «Авги», «Ифигении в Тавриде», а также «Тиро» Софокла. В отношении Менандра к трагедиям видна порой и традиция комических поэтов, уже пародировавших эти сюжеты. Воспроизводя некоторые особенности драматургической техники трагиков, поэт иногда сам пародирует их стиль и отдельные приемы (см. комментарий к «Самиянке», ст. 112, 248).

Хотя Менандр в своем творчестве исходил из сложившихся до него масок и сюжетов как из чего-то заранее данного, он все же преодолевал традиционную схему благодаря тому, что в его творчестве особенное значение приобрел характер. Благодаря интересу к людям и тонкой наблюдательности пьесы Менандра наполняются живой жизнью. В его комедиях любовь — главная пружина действия. И хотя разработка любовной темы традиционна, но осмысливается она поэтом по-современному: он утверждает право на чувство в обществе, где «браки заключались не заинтересованными сторонами, а их родителями, и первые спокойно мирились с этим» (Энгельс). Плутарх говорит, что «во всех без исключения комедиях Менандра есть нечто, их объединяющее, а именно любовь, которая пронизывает их как бы одним общим дыханием». Кроме того, любовная тема, даже ограниченная условностями комедии, уложенная в определенную схему, всякий раз помогает людям в его пьесах раскрыться с новой стороны, стоит только поэту слегка изменить ситуации, в которых они находятся. Впрочем, и при одинаковых обстоятельствах люди, разные по своему характеру, могли, оказывается, вести себя по-разному.

При этом ни человеческие характеры, ни складывающиеся между персонажами отношения не были далекими от жизни или условными. Это отмечали уже древние: «Менандр и жизнь, кто из вас кого воспроизводил?» — писал Аристофан Византийский, один из крупнейших ученых эпохи эллинизма.

Плутарх говорил, что творчество Менандра прогрессировало, что его поздние пьесы значительно более зрелы, чем ранние. По названиям видно, что уже с самого начала литературной деятельности поэта его интересовали характеры людей, аффекты и формы их проявления (первая комедия Менандра называлась «Гнев», а среди названий его пьес семь указывают на характер героя). Этот интерес был, по-видимому, связан с занятиями по типологии и классификации характеров в школе Теофраста.

До нас дошла приблизительно треть комедии «Самиянка». Название этой пьесы не засвидетельствовано древними. Ее назвали так уже в новое время на основании того, что гетера Хрисида была родом с Самоса, и об этом в пьесе говорится дважды (в ст. 49 и 139). Но, возможно, это и есть первая комедия Менандра «Гнев». Чувство гнева не только упоминается (тоже дважды) в пьесе (ст. 170 и 199), но является движущей силой комедии, так как поочередно охватывает разных людей — сперва Демею, заподозрившего свою возлюбленную в неверности, затем Никерата, разгневанного сорвавшейся свадьбой, наконец Мосхиона, обидевшегося на отца.

Названия других пьес тоже указывают на общие интересы Менандра и Теофраста. Нам известны, например, названия комедий «Трус», «Льстец», «Недоверчивый».[6] Суеверие очень живо воплощено в матери Сострата («Брюзга»), богатой, не знающей, чем себя занять женщине, которая все время приносит жертвы то одному богу, то другому, в зависимости от того, что ей приснится и как она толкует свой сон. Этой черты поэт касался и в комедии «Женоненавистник»; она же была, судя по заголовку, и темой комедии «Суеверный».

Из пьес, где в центре внимания поэта один характер, мы знаем лишь комедию «Брюзга». Ее главный герой — угрюмый бирюк по имени Кнемон. Его образ не совпадает полностью ни с одним из типов Теофраста, в нем сочетаются отдельные черты, присущие нескольким его портретам. Некоторые поступки Кнемона в точности соответствуют поведению зазнайки (Характеры, 15), неотесанного (Характеры, 4), человека мелочного (Характеры, 10), несносного (Характеры, 20), подозрительного (Характеры, 18). Черты разных типов Теофраста не механически соединены в Кнемоне, но образуют единство, характер, очерченный в рассказах и репликах других действующих лиц комедии и данный в непосредственном действии.

Жизненность и выразительность сообщают Кнемону реальные конкретно-исторические приметы, которыми он наделен и которых, как кажется, нет у других героев Менандра:

Но Кнемон охарактеризован и с не совсем обычной стороны: он нелюдим, неуживчив, разочарован в людях и стремится к одиночеству. Поэт даже объясняет истоки такого характера.[7] Оказывается, Кнемон стал таким под влиянием окружающего его общества и социальной среды:

Комедия «Брюзга» откровенно назидательна. Распространенное в средних слоях убеждение, что демократия — это право каждого на «независимое существование», право устраивать свою частную жизнь по собственному усмотрению, критиковалось в близких к Деметрию Фалерскому кругах как стремление к беспорядочной жизни. С этих позиций осуждается индивидуализм Кнемона, его стремление обособиться от людей. Исходя из тезиса Аристотеля, что «человек — существо общественное», его ученики выдвигали в своей этике требование взаимной поддержки, благожелательности в общении, дружбы. Именно в духе этих требований действуют в комедии Горгий, Сострат, его отец. Разница имущественного положения не мешает близости молодых людей: наоборот, женитьба Сострата на бедной дочери Кнемона, а Горгия — на богатой сестре Сострата уравнивает друзей.

Концепция пьесы как бы должна была подтвердить целесообразность проводимой Деметрием Фалерским политики уравнения богатств, сглаживания противоречий, взаимопомощи представителей богатых и средних классов. Об этом говорит и сам Кнемон. Спасенный от смерти своим пасынком, которому он не сделал в жизни ничего хорошего, он понял, что

Впрочем, Кнемон не может изменить ни своего характера, ни образа жизни, он способен лишь на внутренний компромисс («А мне позвольте жить, как я того хочу», — просит уже «исправившийся» Кнемон). Это соответствовало представлениям Менандра о том, что характер в человеке сила самодовлеющая, что от него зависит нередко и судьба самого человека и даже жизнь других людей. Поэт считает, что, исправив человека, можно также исправить, улучшить жизнь.

В соответствии с этическим учением Аристотеля, Кнемон олицетворяет одну из порочных крайностей человеческого характера. Сострат же, и особенно Горгий, — разумная середина, та норма дружелюбия и любезности, которая необходима людям для устранения жизненных препятствий. Их доброе отношение к Кнемону и друг к другу разрешает комедийный конфликт.

Действие в комедии «Брюзга» развертывается не вполне традиционно. В прологе нет, как это обычно бывало в греческом театре, рассказа о предстоящих событиях, но лишь информация о положении дел. Таким образом, вопреки обыкновению, зрители комедии не знали, как будет развиваться действие. Это давало возможность строить комический эффект на неожиданных поворотах, причем зрители обманывались в своих предположениях, идущих по привычному руслу. В самом деле: в соответствии с традиционным мотивом у юноши должен быть помощник, добывающий для него девушку. Сострат в первой, экспозиционной сцене просит о помощи Хэрея. Прихлебатель в комедиях часто играет роль пособника молодого человека, это соответствовало традиционной схеме. Однако испуганный рассказом о бешеном нраве старика, Хэрей откладывает свои намерения «на завтра», а так как «завтра» в комедиях, как правило, не наступало и события пьесы укладывались в один день, то он навсегда исчезает со сцены.

Тогда намечается другой, не менее традиционный план устроить дела юноши: Сострат решает обратиться за советом к рабу Гете, ловкачу, которому всегда все удается. Зрители, зная обычное амплуа раба-интригана, довольно долго будут ждать, что Гета станет главной пружиной интриги. Но напрасно. Сострат не найдет слуги, а когда они встретятся, возникнут другие планы. Далее, познакомившись с Горгием, Сострат серьезно рассчитывает на его поддержку, но снова его расчеты не оправдываются. Таким образом, ни один из выдвинутых поэтом ходов, служащих обычно для развития интриги, не реализуется.

Впрочем, как только появилась надежда на помощь Горгия, действие повернуло на новый, совсем не традиционный путь: изысканный горожанин и щеголь, Сострат переодевается в грубую деревенскую овчину, берет непривычную для его рук тяжелую мотыку и отправляется работать в поле, чтобы привлечь внимание и расположение Кнемона. Зрители ждут эффекта от этого, пусть необычного плана, но, кроме двух блестящих комических сцен, маскарад Сострата ничего не дает. Кнемон, удрученный обилием посетителей, не вышел в поле, и влюбленный юноша напрасно надрывался на тяжелой работе под палящим солнцем. Правда, и Горгий и зрители узнали, что Сострат не только на словах, но и на деле исполнен доброй воли, благороден, не пренебрегает тяжелым трудом. Это немаловажная черта для комедий Менандра, всегда стремящегося показать, что его герой своими душевными качествами заслуживает счастья, которое выпадает на его долю.

Решение конфликта приходит случайно и с совсем неожиданной стороны. В тот момент, когда всеобщее внимание сосредоточено на служанке Симихе, которую рассвирепевший старик грозит наказать за то, что она уронила в колодец мотыку, оказывается, что сам Кнемон свалился в колодец. Цепь падений в колодец завершается и приводит к решению конфликта пьесы: Горгий спасает Кнемона, а тот, почувствовав заботу о себе, отходит от крайностей, присущих его характеру, принимает в дом жену и пасынка и даже соглашается на замужество дочери. Этот поворот кажется тем более неожиданным, что мысль, будто Кнемон может измениться, дважды отвергалась в пьесе.

Уже в этой ранней комедии поэт прекрасно владеет искусством интриги, держит зрителей в напряжении, несколько раз направляет их внимание по ложному пути и не пользуется ни одним из избитых приемов. Он тщательно мотивирует каждый выход и исчезновение действующего лица (черта, которой не было в древнеаттической комедии) и следит за последовательностью в развитии действия.

«Брюзга» — комедия одного выразительного и господствующего в пьесе характера. Другие персонажи «Брюзги» больше подчинены той функции, которую они несут в сюжете пьесы, чем психологическим задачам.

Внутренне характерное, неповторимо индивидуальное еще не стало движущей силой действия в этой пьесе. Правда, изображение главных персонажей не вполне соответствует традиционным маскам, но эти отклонения подчинены политической и философской концепции пьесы, выраженной явно дидактически. Сам Кнемон в значительной мере сконструирован по заданной модели, Сострат и Горгий умозрительны и риторичны, их поведение скорее мотивировано исповедуемыми ими принципами благожелательности и взаимопомощи, чем индивидуальными чертами характера. Только во второстепенных персонажах (прихлебатель Хэрей, бегущий раб Пиррий, повар Сикон, верный раб Горгия Дав) черты традиционных масок выражены достаточно полно.

В соответствии с чертами, заданными маской, охарактеризованы два персонажа и в комедии «Самиянка» — Демея и Никерат. Это очень выразительные носители масок стариков. Действие в этой, по многим приметам ранней комедии развивается прямолинейно и обусловлено, по-видимому, как и в «Брюзге», в большей степени случайностями, чем характером действующих лиц. В комедии содержатся элементы фарса (драка стариков, напоминающая сцены из древнеаттической комедии, пародирование мифа по образцу «средней» комедии), есть даже указания на исторических лиц.

Буффонный, сатирический характер имеет финал «Брюзги» — «осмеяние» Кнемона. Это зеркальное повторение приставаний Геты и Сикона к старику Кнемону в центральной сцене III действия. Но теперь их просьбы и требования даны не серьезно, а в гротескном, пародийном плане. Сцена эта исполняется под музыку (явление, впервые засвидетельствованное для новоаттической комедии), в измененном ритме, сопровождается вызывающей пляской раба и повара. В этой остро окарикатуренной финальной сцене Менандр открылся с новой, неожиданной стороны: оказалось, что его комедиям присущи черты гротеска, идущие непосредственно от театра Аристофана.

У нас нет ни одного финала из других пьес Менандра, и поэтому невозможно установить, была ли завершающая сцена «Брюзги» исключением, отступлением от правила или нормой. По-видимому, подобные шутовские сцены не были редкостью в комедии, так как две пьесы Плавта — «Стих» (по Менандру) и «Перс» — содержат очень похожую концовку. Раньше полагали, что это было специфической особенностью театра Плавта, результатом обработки, которой он подвергал свои оригиналы. Теперь ясно, что такова традиция греческой комедии, от которой не отказывался и Менандр.

«Третейский суд» и «Отрезанная коса» — две поздние комедии Менандра, гораздо более зрелые. Сюжет обеих посвящен примирению влюбленных после размолвки, вызванной недоразумением, незнанием истинного положения вещей. Если бы Харисий знал, что ребенок, которого раньше срока родила Памфила, принадлежит ему, он не ушел бы из дома, а Полемон не оскорбил бы Гликеру, обрезав ей волосы, если бы знал, что не постороннему юноше, а родному брату позволила она обнять себя. Но люди пребывают в неведении и от этого страдают, а узнать истину, оказывается, совсем не просто. Развитие действия в комедии ведет к обнаружению этой истины, к узнаванию, традиционному моменту развязки, и благополучному концу.

Стандартное решение конфликта не всегда удовлетворяет поэта. Уже в «Брюзге» он как бы полемизирует с использованием традиционных ходов развития сюжета, и развязка в этой комедии происходит благодаря случайным, не предусмотренным распространенными мотивами обстоятельствам. Узнавание в более поздних пьесах — это как бы дань традиции, обязательный момент развязки, от которого Менандр не может отойти. В «Третейском суде» оно происходит по кольцу Харисия (мотив «Авги» Еврипида), в «Отрезанной косе» — по вещам, которые Патэк когда-то положил в колыбель подброшенных им детей (такое же узнавание было в «Алопе» и «Ионе» Еврипида).

Но по существу узнавание в этих пьесах уже не нужно. Оно дает лишь внешнее объяснение событиям, и рядом с ним возникает внутренняя мотивировка, основанная на истинных отношениях людей, не предусмотренных никакой схемой.

В «Брюзге» конфликт решается спасением Кнемона, но поступок спасшего его Горгия не был мотивирован характером: юноша больше декларировал свои идеи, чем воплощал их. В «Третейском суде» узнавание остается, но в центре внимания — путь к примирению Харисия с Памфилой. Оно психологически подготовлено тем, что Харисий увидел и оценил в жене великодушие, благородство и широту взглядов, недостающие ему самому. Именно это производит в нем перелом. Раньше Харисий думал только о внешних приличиях и со стороны философствовал о добре и зле. Теперь, поняв, что жена и нравственнее и благороднее его, он обнаруживает добрую волю и искренность, задумывается о праве Памфилы на равенство, бранит себя за жестокость и готов примириться с женой, даже несмотря на ребенка, которого он все еще не считает своим.

Гликера, героиня комедии «Отрезанная коса», обнаруживает, как и Памфила, большую моральную силу, но при этом и способность бороться за свои права. Незаслуженно оскорбленная своим возлюбленным, она уходит из дома, защищая свое достоинство, и тем самым заставляет вспыльчивого, но искреннего в своих чувствах воина осознать свою вину. В душе Полемона происходит перелом, он жестоко казнит себя за грубость, исправляется, заслуживает прощение Гликеры. Полемону, как и Харисию, узнавание Гликеры ее отцом ничего не дает; уже до введения этого формального мотива он сам пришел к тому, чтобы сделать необходимые шаги к примирению с ней.

Характеры главных героев обеих пьес настолько убедительны, что логика их поведения, совпадая с традиционным решением конфликта, естественно ведет к развязке. Герои же — психологически сложные и исторически конкретные люди, которым присущи качества, сформировавшиеся в эллинистическую эпоху — личная гордость, сознание собственного достоинства и в то же время «чисто эллинское уменье прощать», как говорит Патэк («Отрезанная коса», ст. 440), а также способность осознать свою вину, «чуждая варварам» («Третейский суд», ст. 542-544).

Для изображения внутреннего мира этих людей поэт ищет новые пути. О происходящей в душе Харисия борьбе, о внутреннем перевороте, который приводит его к примирению с Памфилой, мы узнаем сперва от раба Онисима: подобно вестнику в трагедии, он сообщает зрителям о событиях в доме. Раб по-своему, примитивно воспринял горе хозяина, и в его описании проявления чувств Харисия выглядят комически. На этом фоне ярко звучит второй, серьезный и нетрадиционный, рассказ о муках героя, подчеркнутый таким контрастным удвоением. Не меняя хода комедии, Менандр вводит новый по стилю прием: сам Харисий в бурном и взволнованном монологе говорит о своих мыслях и переживаниях и пытается их осмыслить.

Сами люди, их конфликты глубоко интересуют поэта: отношения супругов, любовников, отцов и детей. На примере частных, семейных связей ставятся общие проблемы. Герои Менандра своими личными достоинствами заслуживают уважения, которое не зависит от места человека в обществе, от классовых, сословных или социальных предрассудков. Менандр убеждает зрителей в том, что мужчина и женщина равны в своих правах и ответственности друг перед другом, что даже ребенок, подкинутый родителями, нуждается в защите и имеет право на признание, что и раб и гетера — люди, которые бывают не менее благородны, чем свободные, что дружелюбное внимание и взаимопомощь между богатыми и бедными могут заложить основы согласия в обществе. Горячая убежденность в необходимости солидарности, взаимопомощи хороших, честных людей проходит через ряд пьес Менандра. В этом их непреходящая человечность.

В «Третейском суде» право ребенка найти со временем родителей, а рабов — рассчитывать на справедливый суд — одна из важных проблем пьесы. Она решается в сцене суда, давшей название комедии.[8] Эта сцена построена в лучших традициях Еврипида: в ней содержится убедительная аргументация сторон, выразителен контраст тяжущихся. Особенно интересен Смикрин. Расчетливый и скаредный старик, оказавшись в роли судьи, руководствуется чувством справедливости; присуждая вещи не нашедшему ребенка Даву, а взявшему его на воспитание Сириску, он подтверждает, что подкидыш — не вещь, объект права, но прежде всего — человек, субъект права.

О чувствах рабов, их душевном благородстве, не обусловленном положением человека в обществе, говорит небольшая диалогическая сценка, дошедшая до нас из комедии «Герой». Выступающий в ней раб Дав — человек высокой души, не подходящий ни под один из известных нам типов раба. Он не только любит, но и благороден по отношению к женщине, обнаруживает глубину и тонкость чувств, не всегда доступные свободному человеку.

Такую же душевную чистоту проявляет гетера Габротонон («Третейский суд»). Цепь случайностей в первой половине этой пьесы приводит к тому, что перстень Харисия, по которому должен быть узнан ребенок, оказывается в ее руках. Гетера, в соответствии с маской, бывает обычно разлучницей супругов, и, конечно же, ей надлежит использовать кольцо в своих интересах. Но в Габротонон нет уже почти ничего от маски гетеры, и события принимают совершенно иной оборот именно благодаря уму, сердечности, доброй воле и решительности этой обаятельной женщины. Ее стремление активно содействовать счастью ребенка и его родителей ведет к открытию истины и счастливой развязке.

«Третейский суд» и «Отрезанная коса» — комедии, о которых можно судить с большей определенностью, так как они сохранились лучше других (не считая «Брюзги»). В них нет декларативности, схематических характеристик. Герои этих пьес значительно отклоняются от традиционной маски, иногда просто «выламываются» из нее и в своих основных, ведущих чертах даже ей противоречат. В «Третейском суде» только один повар выдержан в рамках заданного типа, все остальные персонажи — люди, проявляющие себя в драматическом действии в соответствии со своими характерами.

Главные герои оттеняются второстепенными персонажами, которые активно участвуют в действии, стоят рядом с основными действующими лицами или противодействуют им. В «Отрезанной косе» это прежде всего легкомысленный «любимец гетер» Мосхион (ст. 120), затем чувствительный и мягкий Патэк. В «Третейском суде» рядом с Памфилой выступает ее отец, скуповатый, мелочно-расчетливый Смикрин, не понимающий внутреннего мира дочери и ее чувств. Душевную тонкость Харисия оттеняют его легкомысленные друзья. Контрастную пару составляют Габротонон и Онисим, по-разному относящиеся к одному и тому же событию — появлению кольца Харисия: Онисим прежде всего думает о собственной шкуре, ему чужды интересы ребенка, которые так горячо защищает Габротонон, и он даже подозревает ее в личной заинтересованности и хитрости. Такой же контраст составляют необразованный, несколько наивный в своей ограниченности Дав и честный, добрый Сириск, который благороден, искушен в городской культуре и достаточно красноречив, чтобы отстаивать права ребенка.

Выражая несколько идеализированный строй чувств и взгляды своих современников, Менандр любуется ими и их взаимоотношениями. «Прелестен тот, кто вправду человек во всем», — восклицает поэт.

Как и самому Менандру, его героям близки передовые идеи времени. У них появилось новое содержание жизни, мир личных чувств и взаимоотношений заменяет порвавшиеся полисные связи. Но нет у героев Менандра конфликта с окружающим миром, нет разорванности, эгоцентризма. Лучшие из них внутренне богаты, они не противопоставляют себя другим людям, они вместе с этими людьми. Может быть, именно поэтому этика Эпикура, с ее лозунгом «живи, скрываясь» была слишком индивидуалистична для Менандра, чужда пронизывающей его творчество человечности.

В комедиях Менандра нашла отражение лучшая сторона мировоззрения эллинистической эпохи — любовь к человеку. «Никакой хороший человек мне не чужд, — пишет Менандр, — природа у всех людей одна. Характер — основа родства». Этот гуманизм Менандр, сочетавший с новым мировоззрением живые еще традиции классических Афин, передал новому времени.

В эллинистическом театре охотно ставили и классическую трагедию, и «новую» комедию. Но со временем эти жанры драмы, помогающие в решении жизненных проблем, воспитывающие зрителей, оттесняются другими видами сценических представлений. В частности, широкую популярность приобретают мимы — диалогические или монологические бытовые сценки, воссоздающие какую-то одну кратковременную ситуацию. Наряду с мимами пользуются успехом шуточные импровизации, танцевальные и вокальные «эстрадные» номера.

Мимы имели длинную историю развития, но долгое время не были облечены в литературную форму, а существовали как один из видов народного творчества. Еще в V веке были широко известны небольшие сценки из обыденной жизни — прозаические мимы сицилийца Софрона. Аристотель характеризует мимы как подражание (от глагола μιμείσυαι подражать, μίμησις — подражание) «только словом», — т. е. указывает на их диалогический характер (Поэтика, 1447а). Античный комментатор IV века нашей эры Донат расширяет это определение, указывая уже не только на то, как подражают, но и на то, чему подражают, — а именно заурядным происшествиям и незначительным лицам.

В эллинистическую эпоху, когда возрос интерес к повседневному и обыденному, когда и в литературе и в театре стали пользоваться особенным успехом «малые формы», мимы приобрели большую популярность. Они исполнялись без масок, не требовали специального сценического реквизита, их можно было ставить в любой обстановке: на импровизированных «площадных» представлениях, в частных домах — перед гостями на пиру.

Драматические или вокальные, танцевальные или буффонные мимы сохраняли значительный момент импровизации, они нередко содержали много грубых, эротических, карнавальных черт и должны были прежде всего веселить, смешить зрителей. В мимы не вкладывали обычно глубокого идейного содержания, но традиция карнавальной вольности допускала политические выпады и нападки на отдельных лиц.

Драматические и декламационные мимы предполагали высокое мастерство главного актера или актрисы (мимы играли и женщины), которые выступали как правило без партнера и должны были интонацией, мимикой лица и телодвижениями воссоздать голос, манеру поведения, а иногда и характер одного или нескольких действующих в миме персонажей.

Среди идиллий Феокрита, буколического поэта александрийской школы, жившего в III веке до нашей эры, есть несколько мимов — бытовых картин или жанровых сценок, в которых действуют покинутая своим возлюбленным молодая девушка, легкомысленный юноша, болтливые подружки-горожанки (идиллии II, XIV, XV). Сценки Феокрита изящны, композиционно законченны, чужды грубых шуток. Тонкий литературный вкус автора, наблюдательность и отточенное умение дать характеристику действующих лиц при помощи диалога сделали его идиллии выдающимся памятником эпохи эллинизма и обеспечили этому жанру признание в литературе нового времени.

Другой автор мимов — Герод (или Геронд, как его иногда называют) — жил, как и Феокрит, в середине III века. Он был, по-видимому, уроженцем ионийского города Эфеса, но жил на дорийском острове Косе, расположенном у малоазиатского побережья. До нас дошло несколько мимов Герода, которые были впервые опубликованы в 1891 году. Мимы эти были записаны на папирусе, найденном в египетской гробнице конца I века нашей эры. Последний лист папируса сильно изъеден червями, и поэтому пьеска «Сон» несколько испорчена.

Герод был весьма образованным для своего времени человеком, но в отличие от большинства александрийских поэтов не считал нужным демонстрировать свою ученость. Он писал для избранной публики на далеком от современной ему общегреческой разговорной речи, сильно архаизированном ионическом диалекте, на котором говорили и писали лет за триста до него. Этот искусственный язык Герод сочетал со сравнительно редким в эллинистическую эпоху размером — так называемым холиямбом[9] («хромой ямб»), введенным в литературу древнегреческим ионическим лириком VI века Гиппонактом. Сочетание изысканного диалекта, редкого размера и грубого, нередко вульгарного содержания характеризует стиль мимиамбов (мимов в ямбах) Герода, делает его непохожим на других поэтов, а эта «непохожесть» была одним из эстетических принципов александрийцев, которым они очень дорожили.

Дошедшие до нас мимы дают возможность проникнуть в ту область литературы, которая далека была от условностей устойчивой схемы, от традиционных сюжетов и заранее предусмотренных ходов. Внимание поэта сосредоточено на быте, на бытовых деталях, которые воспроизводятся точно, иногда с педантичными подробностями, и эта сторона мимов, несомненно, представляет большой историко-бытовой интерес. Но документально точное воспроизведение часто встречающегося, обыденного не является целью Герода, он не стремится описывать будни заурядных людей. Обращаясь к быту горожан и ремесленников, он чаще всего ищет в нем низменное, грубое, отбирает для своих сценок из повседневной жизни нечто исключительное, вызывающее удивление и смех.

И, уж конечно, не стремится Герод проникнуть в сущность изображаемых событий, не ищет им объяснений, не дает оценок.

Он находит странное удовольствие в изображении уродливого, показывает грубые и низменные инстинкты, но сам соблюдает при этом позу стороннего наблюдателя, бесстрастно коллекционирующего человеческие смешные черточки и даже уродства.

Герод останавливается все на тех же излюбленных эллинистической литературой типах — обывателях, ремесленниках, гетерах, сводниках и сводницах. Но, в противоположность героям Менандра, они лишены какой бы то ни было духовности. За маской внешней благопристойности, как под микроскопом, встает губительная заурядность людей, которая, будучи доведенной до своего логического предела, оборачивается уродством, противоречащим общепринятым этическим нормам.

Таковы почти все персонажи Герода. Назойливая сводница прекрасно знает, чем следует соблазнить молодую женщину, чтобы заставить ее изменить своему возлюбленному («Сводня»). Содержатель публичного дома нисколько не гнушается своим ремеслом и даже полон сознания необходимости своей профессии («Сводник»). В речи перед судьями, носящей явно пародийный характер, герой этого мима ловко жонглирует такими словами, как «свобода», «равенство», которые якобы подвергаются опасности, если его права не будут защищены (у сводника, оказывается, увели девушку, не заплатив за нее), и присущие его профессии представления излагаются в речи, достойной, по своему пафосу, Демосфена. Комическая сила этого мима заключена в том, что, требуя защиты своих прав, Баттар разоблачает собственное корыстолюбие и ничтожество.

В мимах Герода выведен учитель, скорее экзекутор, чем воспитатель («Учитель»), взбалмошная и ревнивая хозяйка, истязающая раба, которого она сделала своим любовником («Ревнивица»). До предела доведен торгашеский экстаз сапожника Кердона («Башмачник»), ожесточение Метротимы, которая приволокла сына для порки («Учитель»). Даже Кинна и Коккала, просительницы в храме Асклепия («Жертвоприношение Асклепию»), сочетают традиционные проявления набожности и восхищенную болтовню о произведениях искусства с бранью по адресу рабыни.

Рабам уделяется не мало места в мимах Герода. В большинстве пьесок они являются объектом грубых и жестоких нападок и бесчеловечного обращения. Впрочем, показывая тяжелое положение рабов, поэт вовсе не протестует против этого социального явления. Его интересуют хозяева, для которых избиение рабов, грубая брань и бесчеловечное третирование слуг — естественная форма поведения, повседневный быт; в нем-то его герои и обнаруживают себя с самой неприглядной стороны.

В соответствии с жанром мима в исполнении пьес Герода не предполагалось и даже не допускалось реалистическое воспроизведение действий или наличие предметов, о которых шла речь (например, порка мальчика или демонстрация всего ассортимента обуви в лавке Кердона). Это противоречило бы прежде всего театральной условности. Кроме того, маленькая сценка, в которую укладывается мим, была бы обречена на провал, если бы в ней нужно было воссоздать всю громоздкую обстановку, необходимую для показа даже мимолетной ситуации. Вряд ли было целесообразно также утяжелять такие сценки участием нескольких актеров. Задача архимима (главного актера) именно в том и заключалась, чтобы одному, почти без партнеров, без всякого сценического реквизита, только голосом, жестами, мимикой воссоздать один или несколько характеров.

В миме была тенденция преодолеть три единства драмы, стремление к передаче действия и движения в мимике, жесте, интонации чтеца. В пьеске Герода «Жертвоприношение Асклепию» мимический актер как раз и решает эту задачу. Он должен создать впечатление смены картин и лиц, иллюзию движения, находясь все время перед зрителями. Действие происходит сперва перед храмом, затем внутри него, и актриса показывает, как две женщины, переходя от одной статуи к другой, делятся впечатлениями по поводу увиденного. Не менее живая мимическая сцена создается в «Учителе», где без всяких вспомогательных средств актер воспроизводит сперва живой рассказ Метротимы, затем диалог учителя с учеником, воссоздающий сцену порки.

Проблема движения решается и в других разновидностях мима. Нам известен вокальный мим — лирическая женская «ария» неизвестного автора, условно названная «Жалоба девушки». Это сольная песня, которую исполняет покинутая своим возлюбленным девушка перед запертой дверью дома жестокого молодого человека. Текст этого стихотворения обнаружен на папирусе, впервые опубликованном в 1896 году и относящемся ко II веку до нашей эры. Конец папируса испорчен, и заключительная часть стихотворения нам неизвестна.

Перед зрителями последовательно проходит не только смена настроений несчастной девушки, — воспоминания о прошлом, душевная смятенность, сетования на неверного, внутренняя борьба, упреки, просьбы, жажда примирения, — но и ее поступки, движение, смена мест.

В экспозиции она говорит о своем состоянии и решается ночью отправиться к дому возлюбленного. Затем она собирается и торопливо идет в ночной темноте. В словах девушки слушатели должны почувствовать ритм ее движения, сбивчивые мысли, владеющие ею по дороге. Интонация, размер, слова стихотворения позволяют понять, когда она пришла, остановилась… Девушка исполняет на сцене так называемый «плач перед дверью», нечто вроде серенады, имеющей традицию и в античной и в средневековой литературе. Так как на ее просьбы и мольбы нет ответа, она уже в отчаянии стучит в воображаемую дверь… рукопись обрывается, и мы не знаем, чем заканчивается эта песня, одно из интереснейших созданий эллинистической лирико-драматической поэзии.

Путь развития античной драмы от Аристофана и Еврипида через Менандра к поздним формам драматических представлений был путем мельчания, постепенного отказа от большой общественной проблематики. Но потери, которые сопровождали упадок классического театра, были связаны и с некоторыми приобретениями.

Человек Менандра, преодолевший условность масок и сюжетов и раскрытый во всей своей неповторимой прелести, приземленные персонажи мимов Герода, уже неотделимые от бытового, отнюдь не условного окружения, пришли в литературу и театр нового времени.

В эллинистической драме совершался трудный и сложный переход к непосредственному изображению жизни, которое требовало оживления статичного действия, обогащения арсенала мимических средств, индивидуальной окраски языка персонажей. Скудные источники, имеющиеся в нашем распоряжении, лишь намечают пути этого перехода. И кто знает, не сулит ли нам будущее еще какие-нибудь находки, которые откроют новые грани в богатом и разнообразном искусстве античного театра.

К. Полонская