Комендантский час

Комендантский час

Самое досадное заключалось в том, что, проснувшись очень рано, Юрка долго лежал, а когда пришла пора вставать, снова крепко уснул.

Он не слышал ни раскричавшихся за окном воробьев, ни пронзительного дребезжания будильника, настолько притягателен был сон.

Среди ярких сполохов, похожих на северное сияние, возникла вдруг знакомая физиономия с густыми черными усами. Усов у директора Юрка никогда не видел и, пятясь от него, твердил невнятно:

— Я выйду, выйду из класса, Николай Николаевич.

Эннэ́ша налил полный стакан воды, который вдруг зигзагами полетел.

Юрка со страхом следил за расплескивающим воду стаканом, будто над ним завис топор. Голова запрокинулась, сколько было возможно, и холод ожег запотевшую шею.

Дернувшись, он открыл глаза. Матрац сполз, и голова лежала на стальной панцирной сетке.

Был десятый час, и Юрка ужаснулся: снова опоздал. Сбор восьмых классов перед первым днем практики назначили на девять утра… Впрочем, все знали, что до середины месяца будут рвать полынь, а потом пропалывать грядки в школе юннатов.

По правде, стоило только ему поднажать, и через пять минут он был бы в школе. И, если Эннэша ничего не скажет и смолчит классная, может еще и обойдется.

Юрка в раздумье присел на ступеньки крыльца, лаская щенка.

Пахло укропом, привядшими гроздями отцветшей акации, чем-то еще душистым. Этот запах всегда присутствовал в начале беззаботных летних каникул… Тревога на минуту покинула Юркино сердце. Он представил, что совсем скоро созреют крыжовник и тютина, наберут сладость черешня и клубника, заалеет вишня и побуреют жерделы, и только успевай тогда хозяйкам отбивать набеги на сады неугомонной ребятни. И кабы не было своего, а то ведь в каждом дворе, особенно на их улице, виноградные и фруктовые сады.

Щенок щекотал ноги, жмурил влажные глаза. Вздохнув, Юрка пошел в школу более длинной дорогой, оттягивая свое появление перед директором.

Он уже представлял, как Севрюков, поставив его навытяжку, скажет, обдавая резким запахом табака: «Если твои прежние выходки, Калачев, как-то можно оправдать, то сегодняшняя — из ряда аполитичных, и тебе не место в советской школе».

Потом его вызовут на педсовет, а это самое страшное… Никто за него там не заступится и не образумит Севрюкова, что Юрка на уроке географии не хулиганил, а наоборот, правильно отвечал у доски. Кто же знал, что именно в тот самый момент, когда географичка попросит Юрку показать на карте остров Свободы, он, не видя вошедшего директора, ткнет указкой в Японию… В классе все на секунду замерли, затем рассмеялись. Учительница сконфуженно отправила Калачева на место, и тот заметил, как задрожала ее рука, выводящая отметку в журнале.

До отца Севрюков, видимо, дозвонился тотчас. Во всяком случае Василий Афанасьевич, собираясь после работы на огород, спросил зачем его вызывают в школу. Но, как всегда, спросил равнодушно, занятый больше изучением кошелька.

— Затянем, ребята, пояски, — неведомо к кому обращался он, пересчитывая деньги.

Юрка придал мало значения тому, что отец по пути домой купил с десяток бутылок молока. И вот теперь, проходя мимо продуктового магазина, он невольно задержался, услышав о подорожании.

Говорил, страшно картавя, пожилой дядька. Он загибал пальцы, называя новую цену.

— Пигожки с ливегом, — согнулся крючком указательный палец. — Ажнак пятнадцать копеек.

— Вместо четырех! — ахнула одна из женщин.

Пирожки с ливером, или, как их называли мальчишки, с котятами, Юрка не любил. Но личные пристрастия были ни при чем.

— Двойка по арифметике, дедуля. Если все возрастет на треть, значит и пирожок дороже пяти с половиной копеек не потянет.

Дядька озадаченно замолк, а женщина раздраженно отмахнулась от Юрки:

— Математик выискался. Станут из-за твоих дурацких расчетов полкопейки вводить.

«Я же и виноват», — усмехнулся про себя Юрка и, приметив издали Марьяну, — классную из восьмого «а», — спрятался за дерево. У него сомнения не было, что Марьяна Львовна догоняет своих учеников, но вот ушел ли Эннэша, следовало выяснить.

По тому, как громко переговаривались пацаны, гоняющие мяч, Юрка догадался, что Севрюкова нет, и не таясь направился к стайке ребят, примостившихся на короткой лавочке.

Заправлял компанией второгодник Куцый, лениво перебирая струны гитары. Видимо, Марьяна безуспешно уговаривала его идти со всеми, но Куцый наотрез отказался, напросившись помогать завхозу.

— Гоп-стоп, Марьяна, пирожки-сметана, — с чувством выкрикнул Куцый и ударил по струнам.

Юрка не сразу заметил из-за его спины стриженую голову Генки Моха. Одноклассник украдкой курил, поглядывая на окна школы.

Ростом Генка с мал ноготок, и завхоз Кузя насмешливо наблюдал за ним, стоя у дверей раскрытого гаража.

— Тебя спрашивали, — с облегчением выбросил окурок Генка. — Эннэша прямо лютовал.

— А ты зачем остался?

— Кузе помогать. Из трех классов десять человек оставили.

— Буду одиннадцатым, — беспечно улыбнулся Юрка. — Один черт дир меня найдет. Пусть уж тут распинает, чем на виду у полшколы.

Куцему начхать было на всех воспитателей. Он вовсю смолил беломор, тряся в такт головой:

Плечистый его дружок Бабошка зашивал на коленях сеть.

— Сёдня идем с братухой на Караич. В прошлую субботу мешок рыбы принесли. И раков таза два… Раки толканули. В Мишкине на станции. Видно, приезжим. Трояк новыми отвалили.

Кузя велел ребятам сортировать доски.

Куцый, оставив без внимания команду завхоза, истошно заверещал:

— Какие с гвоздями — откладывай в сторону, — суетился Кузя.

Едва он отошел, как розовощекий парень по кличке Снегирь смачно плюнул.

— Была охота ковыряться по жарюке. Айда в тень. — На верхней губе у него пробивались усики, смолистая челка лезла на глаза.

Ребята углубились в сад, сели на скамейку.

— Слыхали про новые цены, — цвиркнул сквозь зубы Снегирь. — Сыр, масло, колбаса.

— А конфеты? — спросил Мох.

— В следующий раз по какому-нибудь случаю.

Генка успокоенно сунул в рот леденец.

Куцый с Бабошкой, перебрав с десяток песен, с воодушевлением затянули самую ходовую:

Снегирь тоже подхватил, притаптывая в такт:

— Ты завтра и вправду дуй за город, Эннэша нашей Антуанетте наказал собрание устроить, — сказал Генка. — И чего суббота не сегодня, а завтра. Глядишь, за воскресенье Эннэша бы и поостыл, — проникся Мох участием к Юрке.

Снегирь голосил уже во все горло:

— Да пошел ты, — отодвинулся Генка.

Снегирь удивленно замолк.

— Моя лилипуточка-а, — тоненько пропел он, — и пихнул Генку.

Генка упал, задрав вверх ноги, обутые в парусиновые туфли.

Юрка помог товарищу подняться, обругал Снегиря.

— А то чё, — выпятил тот грудь. — Дергай отсюда со своим заморышем.

— Сам катись, — вплотную подступил к нему Юрка.

Он понимал: случись драка и узнай о ней директор, первое сентября для него может и не быть. Но Генку обидел парень из соседнего восьмого «а», а неписаные правила Юркиного класса такого не прощали.

Генка незаметно присел сзади Снегиря.

— Уходи. — Юрка посторонился, давая противнику последний шанс.

— Еще чего, — фыркнул Снегирь и в тот же миг, когда Юрка легонько толкнул его ладошкой, очутился на обеих лопатках.

Генка проворно уселся ему на грудь. Снегирь, силясь сбросить его с себя, пытался вцепиться пятерней в голову. Но на том месте, где у него была густая шевелюра, у Генки торчали две волосинки.

— Пусти, мудак стриженый, — прохрипел Снегирь, и Генка тотчас встал, держась однако ближе к Юрке.

Кузя всерьез начал ругаться, и все поняли, что появился директор.

Куцый, оставив гитару, поплелся на другой край двора.

— Пошли и мы, — примиряюще сказал Юрка.

С досками они управились быстро, и Снегирь достал пачку Примы.

— Обедать пора. И скучно, хоть бы какой приспичило, — кивнул он на женскую половину уборной.

— Ну, — поддакнул Генка, потянувшись к пачке.

— Я иногда такие сеансы наблюдаю, — откровенно не заметил Генкино намерение Снегирь.

— Подсматриваешь? — уличающе заметил Генка, не зная, чем задеть Снегиря.

— Угу, — пахнул на него дымком Снегирь, — факультативные занятия.

Юрка обернулся в неясной тревоге.

Директор наблюдал за ребятами от гаража.

— Здрасьте, Николай Николаевич, — невозмутимо поприветствовал Севрюкова Снегирь, спрятав однако сигарету.

— Виделись, — снисходительно ответил Севрюков. — Извини, что утром не уделил тебе внимания. Прошу ко мне через полчаса.

— Зачем откладывать, Николай Николаевич.

— Калачев, — построжал голос директора, — зайдешь тоже.

«Ну вот и все, — с каким-то даже облегчением подумал Юрка. — Пережить бы скорее разговор с ним».

Куцый, проходя мимо, съехидничал:

— Попались, субчики. — И тронул струны, сделав страдальческое лицо. — Не грусти-и, моя ро-о-дная.

Снегирь снова закурил.

— Завтра пойду полынь дергать. Там хоть никто не гавкает и пруд близко. В этом году еще не купался.

— Я на Цикуновке бултыхался. Раза два сиганул с моста.

— О-о, там опасно.

— Место знаю. Сколько нарыл — ни на что не напоролся.

Как и утром, радостное ощущение пришедшего лета на миг охватило Юрку. Не велик труд рвать полынь или полоть огурцы. Главное, нет уроков. И ты вторую половину дня — вольный казак. И не нужны ни футбол, ни книги; бегом на речку к Цикуновскому мосту рядом с одноименным полустанком, приютившимся у подножия крутого бугра. А за Аксаем безбрежное море трав, пересекаемое Доном. Его голубой узор виден в бинокль. А по утрам и так можно разглядеть Старочеркасский собор и Маныческую церковь. Когда же шатры соломенных стогов усеют низину, потянет в не такое уж далекое путешествие к бабушке в станицу, и ты заранее предвкушаешь, как плывешь по реке на пароходе при догорающей вечерней заре.

— Чего задумался? — отвлек его Снегирь.

— Вспомнил, что уже лето.

— Хорошо в деревне летом, пахнет сеном и клозетом… Я через месяц в трудовой лагерь на два потока. К сентябрю на костюм заработаю. Насточертело в каждый след форму таскать.

— Точно, не солидно. Тем более, когда девчонка есть.

— То-то ты с октябрьских наряжаться начал.

Юрка смущенно промолчал. Он действительно с осени прошлого года самым первым в школе надел черные узкие брюки. Но специально родителей не просил: мать случайно наткнулась в универмаге.

Тщательно скрывающий свои чувства, он и в мыслях боялся передать то, что глубоко хранил за семью печатями.

Староста класса Майка Клименко не была самой красивой девочкой. Но живая, скуластая, с колким и умным язычком, она привлекала внимание ребят и старших классов. Чаще других возле нее вертелся Стас Кудрин — высокий голубоглазый блондин.

Стас после зимних каникул появился в немыслимо зауженных брюках и новом синем пиджаке.

В нехитром Юркином гардеробе с год пылился светлый великоватый пиджак, и он упросил мать перекрасить его.

Ребята с их школы частенько смотрели фильмы в кинозале политехнического института. Однажды Юрка пришел туда с двумя приятелями. Перед самым началом впереди села Майка со Стасом. Фильм был приключенческий, по книге, которую Юрка недавно прочитал. Стоило какому-либо персонажу появиться на экране, Юрка громко объяснял, кто это и что он будет делать дальше. По тому, как Майка чуть поворачивалась к нему, он понял, что она все слышит и в эту самую минуту для нее Стас что есть, что нет.

Юрка почти не спал, придумывая всевозможные затеи, чтобы привлечь ее внимание… Два последующих дня он доводил класс до изматывающего смеха, сам оставаясь серьезным, и сдерживал сердцебиение, ловя Майкины восхищенные взгляды.

Вскоре Стаса перестали видеть возле Майки.

Затаенно радостная волна захлестнула Юрку, когда Генка Мох сказал, что он сам слышал, как Майка признавалась его сестре, что ей нравится мальчик из их класса.

По городу гулял грипп. Занятия в школе прервали на две недели. Снегу насыпало много, и Юрка, забросив коньки, раскатывал с пацанами тяжелые самодельные сани.

На Ёркину гору приходили кататься издалека. Тогда Юрка и договорился с Майкой сходить на «Крестоносцев».

Длинный трехчасовой фильм разделился для Юрки на две части. В первой присутствовала только Майка, он, не таясь, смотрел на нее, во второй были лишь польские рыцари, похожие на русских средневековых воинов.

Майка язвительно отметила это, и Юрка не нашелся, что ответить.

Он скованно чувствовал себя на центральной улице под пристальным, казалось, вниманием прохожих, а Майка, наоборот, вела себя вызывающе, весело затрагивая знакомых.

В своей тарелке он почувствовал себя вечером, но лишь до того мгновения, когда Майка, рассказывая о чем-то, допустила выражение, свойственное кругу мальчишек. Юркино очарование тотчас ушло. Майка показалась ему обыкновенной озорной девчонкой, не чурающейся мальчишеской компании.

Клименко сдала в учебе, и перед окончанием третьей четверти Антуанетта назначила старостой другую девочку.

После весенних каникул возле Майки стал вертеться еще один девятиклассник, разбитной и смазливый. Майка будто и сторонилась его, но Юрка понял: сдержанность ее фальшивая. В парне с избытком было того, чего так не хватало ему — молодецкой удали и нахальства.

И вот теперь Снегирь ненароком затронул Юркину не совсем зажившую болячку.

— Стоило бы ради кого-то наряжаться, — как можно равнодушнее заметил Калачев.

— Она, кажется, пришлая?

— Два года в нашей школе.

— Короче, она раньше за одним суворовцем бегала.

Во рту у Юрки пересохло.

— Мог и натрепаться твой суворовец-нахимовец.

— Железно, — как о факте, не вызывающем сомнения, сказал Снегирь. — А я хочу стильно одеваться не из-за этих сверистелок, а чтобы к самому себе было уважительное отношение.

— Станут дразнить стилягой.

— Ошейник пять лет носил — никак не обзывали, а хорошо оденешься — косятся.

— Так в пионеры каждого принимают.

— Ты еще не комсомолец?

Юрка пожал плечами, мол, чего торопиться… Отличников в их классе всех приняли. А из хорошистов Антуанетта выбрала его закадычного друга Сергея Вертоусова.

Юрка тоже готовился к приему и даже почитывал Устав ВЛКСМ. Но на Совете дружины пионервожатая, с одобрения Эннэши, с удовольствием перечислила все Юркины шалости.

Когда Майка посекретничала с ним об этом, Юрка отнесся спокойно. Но сейчас, представив в лицах собравшихся в пионерской комнате, он вознегодовал. Обыкновенные людишки перемывали чужие косточки, считая себя вправе на это. О пионервожатой — гнусной подхалимке — он тоже многое бы мог рассказать.

На миг Юрке стало очень обидно, что коммунизм обещали так не скоро. Настань он раньше, и все эти и подобные им вряд ли успеют перевоспитаться. И тогда уже не они, а их будут перевоспитывать.

— Жалко, что еще двадцать лет до коммунизма.

— Меньше. — Снегирь наморщил лоб, считая про себя. — Девятнадцать лет и четыре месяца. Нам стукнет по тридцать пять, а Эннэша будет прохлаждаться на пенсии.

И оба подростка, вспомнив, что их, наверное, давно ждет директор, испуганно переглянулись.

Дверь в кабинет Севрюкова была приоткрыта, и ребята услышали его ровный и, как всегда в минуты хорошего настроения, мелодично журчащий голос.

— Ругать вас пока не за что, беседую в качестве профилактики. Не маленькие, в седьмой класс перешли и отчет своим поступкам должны отдавать. — Снял трубку зазвонившего телефона: — Третий раз повторяю — соединитесь со мной попозже… Так вот, открытие детской площадки — забота не только педагогов. И вклад актива пионерии нашей школы более чем уместен. Мы разве не так договаривались?

— Договаривались, — виновато шмыгнул кто-то носом.

Снегирь отвел Юрку подальше от двери.

— Отличникам мозги прочищает… Песочницы, грибочки. Кому оно нужно?

Заглянув в учительскую, Юрка отпрянул, увидев свою классную руководительницу Аллу Георгиевну. Ей-то чего болтаться в пустой школе?

Алла Георгиевна вела историю. Но совсем не поэтому прозвали ее Антуанеттой, намекая на королеву Франции. Хрупкая, с тонкими чертами лица, жеманная даже с учениками, она выделялась среди остальных преподавателей. Не от мира сего классная была, тем не менее жуткая трусиха и плакса. Довольно часто ее большие зеленые глаза влажнели от слез, а нос некрасиво краснел.

Ребята на цыпочках вернулись к директорскому кабинету.

— А вы думали, раз лето, значит беспечное времяпровождение? — неутомимо журчал ручеек Эннэшиной речи. — Нет, лето — ответственная пора, и очень уместно называют ее пятой четвертью.

— Давай выручать малолеток, — шепнул Снегирь, — не то их дир замучит своей нотацией, — и приоткрыл дверь шире.

Но директор ничего не заметил, вдохновенно рисуя перед тремя навытяжку стоящими мальчишками захватывающую картину преобразования города.

— Цифрами сыпать неуместно. Приводите октябрятам конкретные примеры. И прежде всего, что уже в первом десятилетии будет построена ГРЭС и электрифицирована железная дорога. Представляете, — Севрюков повернулся к окну, куда послушно уставились разморенные духотой шестиклассники. — На смену дымящим паровозам придут сверкающие чистотой электровозы. Пригородные поезда заменят электрички. Пятьдесят минут — и ты, Виталик, в Ростове… С пуском ГРЭС Аксай перестанет замерзать, и Новочеркасск превратится в порт пяти морей. Не нравится тебе, Виталик, трястись по железке на Дон, садись с Петей и Вовой на теплоход. — Отличники польщенно улыбнулись. — В следующем десятилетии быт горожан коренным образом изменится. Рост благосостояния и сокращение рабочей недели…

Юрка прикрыл дверь. Он знал, что дальше Эннэша начнет описывать проект зоны отдыха за городом с искусственным водохранилищем и песчаными пляжами.

— Распелся, — подосадовал Снегирь. — Ты как хочешь, а я сваливаю домой.

В эту минуту из учительской почти бегом выскочила Антуанетта, развевая складки широкого сарафана.

— Николай Николаевич, — еще в коридоре зачастила она, — звонили из гороно — на заводе Буденного бастуют.

Севрюков, мысленно витающий где-то очень далеко, не сразу пришел в себя.

— Кто, не понял, звонил, — Буденный?

— Не электровозостроительном митингуют из-за повышения цен.

Снегирь уже не таясь заглянул.

— Сведения достоверные? — потянулся директор к телефону. — Может кто-то неуместно пошутил. — Назвав телефонистке номер, обратил внимание на Снегиря. — Подожди в коридоре.

Через секунду не скрывающие облегчения школяры выскочили из кабинета.

— Дела-а, — округлил глаза Снегирь. — Надо ехать на поселок.

Эннэша, выйдя с Антуанеттой, бросил на ходу:

— Завтра, в восемь ноль-ноль, чтобы были у меня с родителями.

Он шел, чуть покачиваясь, и Антуанетта семенила рядом, заглядывая в лицо.

— Куда петух, туда и курица, — поглядел им вслед Снегирь. — К начальству чесанули.

Юрка, обрадованный таким поворотом событий, предложил вначале перекусить в институтской столовой, а потом уже ехать на поселок.

Снегирь выудил из карманов два пятака.

— Финансы поют романсы.

— Возьмем по тарелке первого, а хлеб дают бесплатно.

Они уже сворачивали к институтскому парку, намереваясь проникнуть туда через отогнутые прутья ограды, когда Юрка, к неудовольствию Снегиря, остановился.

— Это же Серый… Ты куда? — окликнул он Сергея Вертоусова, торопящегося в центр города.

— Купить сахарной пудры. Завтра у Таньки день рождения.

— Подождет твой торт, — вспомнил Юрка, что отец друга работает на электровозостроительном. — Батя не приехал?

Встревоженный вид Калачева и то, что он куда-то направляется со Снегирем, с кем никогда не водился, вмиг сняли безмятежность с обгоревшего лица Вертоусова.

— Рано еще.

Шея и руки друга оставались молочно-белыми, и Юрка догадался: Сергей специально задирал к солнцу лицо, чтобы загар скрыл яркие прыщи.

Снегирь объяснил, что к чему.

Вертоусов, помявшись, предложил ехать автобусом, а не трамваем.

— Быстрей же, — подтянул он синие шаровары, — и по пути в магазин зайдем.

В гастроном на Московской улице мать обычно посылал Юрку за шоколадным маслом или особым сортом конфет. В последнее время в магазинчик поблизости от их дома стали реже завозить вареную колбасу, и Юрка ездил сюда на велосипеде.

Через витражные стекла было видно, как Сергей, получив в бакалее небольшой кулек, отошел к хлебному отделу.

— И долго мы его ждать будем? — буркнул Снегирь. — Уже бы борща навернули.

Сергей, выйдя из магазина, стал махать проезжим машинам.

— Спятил, что ли? — удивился Снегирь.

— Блокирована железная дорога, — распирало от возбуждения Вертоусова. — Это неслыханно, — и кинулся к затормозившему грузовику.

Юрка, присмотревшийся к займищу с южной стороны города, очень редко видел северные окрестности Новочеркасска. Его поразило, как нелепо, посередине зеленого, праздничного убранства земли, торчат заводские трубы. И он отводил от них глаза, пока грузовик спускался под гору.

— Я прочитал обращение правительства к народу, — кричал ему на ухо Сергей. — Цены поднялись ненамного и только на мясо и молоко. А на сахар и, кажется, ткани понизились.

— Отец у тебя кто?

— Начальник смены в сталелитейном цехе.

— Гляди, — отвлек их Снегирь.

Впереди был затор машин. Орудовец и трое бригадмильцев стояли на обочине.

Шофер, выругавшись, отвел Сережкину руку с рублевкой.

— Вам представление, а мне в объезд шпарить.

Немного погодя ребята увидели скопление людей на железнодорожной насыпи. Еще одна толпа, но побольше, стояла у проходной завода.

— Что-то сейчас произошло, — сказал Юрка.

— Держимся вместе, — предупредил Снегирь, но сам же куда-то исчез.

Пройдя через пешеходный тоннель под железной дорогой, Юрка с Сергеем очутились перед распахнутыми заводскими воротами.

— Я должен найти отца, — вертел головой Вертоусов.

— В такой толчее разве увидишь, — посетовал Юрка, заметивший, однако, Снегиря, торчащего у газетного киоска.

Тот подбежал, напустив на себя важный вид.

— Воспользовался услугами справочного бюро… Короче, работяги загоношились из-за каких-то расценок и дороговизны. А директор у них не умнее нашего Эннэши. Собрал до кучи и отчебучил: не хватает на мясо, лопайте пирожки. Работяги и дали длинный гудок. Прискочи мы сюда пораньше, увидели бы, как они поперли мильтонов.

Самодельный плакат переходил из рук в руки, пока высокий мужчина не поднял его над головой.

— Хру-ще-ва на мя-со, — по слогам прочел Снегирь и ухмыльнулся. — На тепловозе то же самое намалёвано.

Вертоусов стыдливо наклонил голову.

— Они либо пьяные, либо дурные.

— Есть и другие обращения, — пропустил Снегирь почти их лет паренька с листом ватмана на груди. — Просто и коротко: «Дайте мясо и масло». А кто пойдет на мясо или кого доить будут — дело второе.

Сергей отвел Юрку в сторону.

— Зачем ты с ним. Ввяжется во что, скажут, вместе были.

Юрка, захваченный происходящим, подивился Сережкиной осторожности.

— Кто скажет, когда сами заводские такое вытворяют.

— Я пойду к отцу, — насупился Вертоусов.

В толпе вдруг заулюлюкали, засвистели, и ребята не сразу заметили группу осанистых мужчин, показавшихся на балконе недостроенного здания. Стоящий в центре приветливо поднял руку.

— Эх-ма, — озадачился пожилой рабочий с черными оспинками на щеке. — Да он никак вообразил, что вылез на трибуну. Еще и ура прикажете ему кричать.

— Директор завода? — спросил Юрка.

— Бери выше. Хозяин всей области.

Человек на балконе начал говорить, не дождавшись тишины. Юрка напряг слух, но доносились лишь отдельные слова.

— Партия и правительство… Ударным трудом… Колхозники и рабочие…

— Звук! — зычно крикнул кто-то.

Пожилой рабочий сложил рупором ладони.

— Басова долой! Долой!

— Долой! — дружно подхватили вокруг.

Первый секретарь обкома недоуменно замолчал.

— Иди к нам, — потребовали из толпы.

Седовласый мужчина, сменивший Басова, говорил громче, но его не слушали.

— Холуй… Спускай Басова без парашюта.

Четвертушка кирпича полетела в сторону выступающего. Седовласый испуганно закрылся руками, а когда об стену разбилась бутылка, отступил в проем двери, где исчез секретарь обкома.

— Ну кино, — восторгался Снегирь. — Жаль, наши пацаны не видят.

— Чем еще все кончится, — хмуро пробормотал Сергей.

Ребята, следуя за ним, прошли под арку главного входа.

Юрка, впервые попав на территорию завода, поразился необычайной тишине.

— Какой может быть шум, когда никто не работает, — пояснил Вертоусов. — Это кузовной цех, напротив — тележечный, а за ним — сталелитейный. Но боюсь, отца там нет.

Два подвыпивших мужика подтвердили, что в цехах пусто.

Попросив у Снегиря закурить, один из них пристально оглядел ребят.

— Вместе поищем вашего родыча. Он небось в конторе ошивается.

— Мы и сами найдем дорогу, — возразил Сергей.

Мужик, переглянувшись с напарником, осклабился.

— Твой пахан и даром не нужен. А без вас нам в контору не попасть.

У подъезда заводоуправления слонялось несколько рабочих в промасленных комбинезонах.

Юрка, настороженный словами мужика, внимательно осмотрел каждого.

По виду они не отличались от тех, что шумели на улице. Но комбинезоны у всех были почему-то свежеизмазанными. Заприметил Юрка и то, как трое рабочих, как бы невзначай, стали на пути у мужиков.

— Куда молодежь спешит, сегодня экскурсий нет, — улыбнулся старший по возрасту, тесня ребят от их сопровождающих.

— Пацанов проводим и вернемся, — ответил мужик, обходя его.

Дальнейшее произошло так быстро, что это заметил лишь готовый ко всему Юрка.

Неуловимым движением старший выхватил из кармана мужика металлическую штуковину. Тот, как и его дружок, уже лежал на земле с заломленными руками.

— Тихо, тихо, — был совершенно невозмутим старший.

Из-за строящегося крыла заводоуправления, с балкона которого и выступал Басов, выкатила «Победа». Пока она разворачивалась, задержанных втолкнули в нее.

— Разбили вашу компанию, — хитровато сощурился старший.

— Пьяницы, сами прицепились, — стал оправдываться Сергей.

— Не пьяные они. По капле для запаха пропустили, — усмехнулся старший. — И не давая ребятам опомниться, поторопил. — Ходу, ходу отсюда, мальчики.

Второй раз повторять ему не пришлось.

— Ну и ну, — уже на площади пришел в себя Юрка.

— Они же шпионов сцапали, — подхватил Снегирь.

— Хотел бы я знать, что за чертовщина хранилась в кармане лжевыпивохи, — похвастался своей наблюдательностью Юрка.

На выступе подземного перехода два человека криком привлекали внимание.

Народ тотчас расположился с обеих сторон перехода вдоль железной дороги.

— Антракт закончился, начинается второе действие, — сострил Юрка.

Плотного рабочего с одышкой сменил моложавый мужчина в кремовой рубахе.

Знобящий, несмотря на жару, трепет охватил Юрку. Сколько раз приходилось ему читать и видеть в кино нечто похожее. Где же, как не на экране, мог он до этого услышать призывы храбрых революционеров посылать делегации на другие заводы, чтобы там присоединились к бастующим; в тех же фильмах сильные красивые люди ставили непременным условием захват почты, телеграфа, вокзалов… То же предлагает и в кремовой рубахе. Говорит он с хрипотцой, делая паузы, и рабочие перебивают его, сыплют резкости, даже матюки. И лица у них далеко не одухотворенные, скорее раздраженные, горящие злым нетерпением.

Хрипатого сменил большелобый, невысокого роста человек.

— Петька Сиуда из сборочного, — сказал кто-то сбоку.

На удивление большелобый предостерег от решительных действий.

— От вас только и ждут, — взывал он, — что вы полезете на рожон. Мы прольем кровь, но ничего не добьемся. Нужно выработать требования об отмене Москвою постановления о повышении цен и не выходить на работу, пока власти не пойдут на уступки. Стоять надо до конца!

— Верно, — пробасил рыжеусый рабочий. — На шута нам телеграф?

— Пошлем депутацию в город, к местному начальству, коль областное побрезговало с нами общаться, — выкрикнул кудрявый парень.

— Пошлем, пошлем, — передразнила худая женщина с испитым лицом. — Они, сволочи, жилы из нас тянут, а мы к ним с поклоном… Резать их, толстопузых, мало! — истошно завопила она. — Резать гадов!

На эстакаду выбежал кряжистый мужчина и оглушающе заорал:

— Все пойде-е-м! Все до единого. С утречка и двинем к горсовету. Пусть видят, какая мы сила!

— Петицию грамотно все одно надо составить, — опять забасил рыжеусый. — И прилюдно вручить ее в горкоме партии.

Кряжистый ушел было, но вернулся.

— Но без хулиганства, братцы. Не задирать ни милицию, ни военных.

Лохматый парень, протиснувшись вперед, погрозил кулаком, дохнул винным перегаром.

— Мильтоны нас убо-и-ись. В штаны как сёдня наложут.

— Эх ты, залил глаза… Из-за таких вот и другие страдают.

Парень попятился назад, наступил Юрке на ногу.

— Место в для маневру нет, не то бы я, — и Калачев ощутил, как под тонкой рубашкой перекатываются тугие мускулы.

Снегирь, с которым лохматый обошелся не лучшим образом, огрызнулся.

— Чё толкаешься, руки чешутся?

Парень, буравя толпу, выматерился, пообещав салаге надолго заткнуть рот.

«Вот они какие, — стало обидно Юрке. — Такое дело задумали, а ведут себя, как босяки».

Очередной выступающий вдруг замолк, словно поперхнулся. Тяжелый гул доносился неизвестно с какой стороны.

— Танки, танки пригнали, — колыхнулась взволнованно толпа.

Снегирь едко засмеялся.

— Паникеры. Амфибию от танка не отличат.

Через несколько минут три бронетранспортера развернулись на площади.

Грозный рев эхом отозвался на пустыре за железной дорогой, и толпа лавиной ринулась на бронемашины.

Офицер, спрыгнувший было на землю, тотчас, как кузнечик, взлетел обратно.

— Р-раз, еще р-раз!

Бронированные машины под напором сотен рук стали раскачиваться.

— Что они делают? — ужаснулся Сергей. — Это же…

— Пусть не суются, — одобрил Снегирь. — Работяги сами разберутся.

— Р-раз, р-раз, — в упоении кричала толпа.

— Когда же это закончится? — жалобно пролепетал Вертоусов.

Словно услышав его мольбу, рев стих, и люди, окружившие машины, расступились.

Напуганный офицер с оторванным погоном обессиленно держался за крышку открытого люка.

— Зачем они его, будто какого-то фрица, — с горечью вымолвил Сергей.

Передняя машина неуклюже вырулила, тронулась в сторону города.

— Ни пуха, ни пера… Скатертью дорога, — раздались насмешливые возгласы.

Прежнее возбужденно радостное чувство вернулось к Юрке. Как мудро поступили рабочие, не тронув солдат. Снегирь прав: чего соваться, куда не следует.

Чуть кружилась голова от голода. Но безумно хотелось бегать от одной людской кучки к другой, не просто слушая, а впитывая услышанное. Это не спектакль, не любительская инсценировка, а народное волнение. И он с друзьями его очевидец, тихий свидетель происходящего. А завтра утром он взахлеб расскажет все одноклассникам. И неизвестно, кого они будут слушать — Юрку или Эннэшину галиматью.

— Не забыл, перед чьими очами нам велено предстать спозранку? — наигранно спросил Юрка у Снегиря.

— Для меня теперь Эннэша не указ, — сплюнул Снегирь. — У меня мать с утра до вечера горбится за семьдесят рубликов. И кусок колбасы ей по дешевке не продадут.

За цехами, оставленными рабочими, садилось солнце. Толпа на площади редела… Ребят, направившихся к трамвайной остановке, вернул озорной свист.

На фасаде заводоуправления, где висели портреты членов Президиума ЦК, накренился самый большой.

Ребята стояли не шелохнувшись на железнодорожной насыпи.

— Хрущев-то причем? — тихо обронила немолодая женщина.

— А при том, тетя. Прежде, чем сделать чего, головой надо подумать, — нравоучительно заметил Снегирь.

— Я, деточка, на заводе двадцать годиков, и знаю: в Москве святого посади — у нас ничегошеньки не изменится.

Юрка после минутного замешательства первым сбежал с насыпи. Он, чудак, еще утром был уверен, что самое главное событие — начавшийся чемпионат мира по футболу.

Когда трамвай миновал предместье города Хотунок и въехал на длиннющий мост через Тузлов, Юрка, обняв своих спутников, многозначительно сказал:

— Что тогда творится в Шахтах, Ростове, других больших городах?!

Снегирь согласно кивнул, а Сергей неопределенно ответил:

— Может, и покруче, чем на Буденного, а может быть, и никак.

Возле Триумфальной арки, где трамвай сворачивал в петляющие городские улочки, сели два мальчугана с красными флажками.

Юрка только теперь вспомнил, что сегодня, в первый день лета, как обычно отмечается Международный день защиты детей.

Сергей Вертоусов, в отличие от других прилежных учеников, не был связан твердым распорядком дня.

Домашние задания он выполнял на совесть, наказам родителей и учителей подчинялся беспрекословно. Свободное время использовал по привитой с раннего детства привычке: всего понемножку — и все в удовольствие. Он не мог позволить себе часами пропадать на футбольном поле или бесцельно слоняться по улицам… Попинав на школьном дворе мяч, шел в сектор для прыжков; толкал ядро и бросал гранату, наконец, исполнив «солнце» на турнике, делал трусцой несколько кругов. Летом ездил на велосипеде, а зимой ходил на лыжах. Читал он запоем и к седьмому классу знал всю рекомендуемую литературу.

Еще в пионерском возрасте Сергей пристрастился читать газеты, сопоставляя и обдумывая факты. Скучные даже в понимании взрослых комментарии политических обозревателей были для него вящей фельетона или броских рисунков Кукрыниксов. И он, к примеру, понимал, что независимость, обретенная крохотными Диу, Даман и Гоа не только результат решительных действий Индии, на территории которой остались крохотные португальские владения, а результат распада всей колониальной системы. С чувством законного удовлетворения смотрел, как перекраивается политическая карта мира. Десятки африканских государств, обретших свободу, подчеркивали кризис алчного капитализма. И пусть еще не все подневольные страны сбросили тяжкие оковы, пусть в застенках Салазара и Франко томятся пламенные революционеры, пусть бряцают оружием боннские реваншисты и их союзники за океаном, это уже ничего не изменит. Прогнивший строй лишь продлевает свою агонию, а дело социализма бессмертно.

В какое все же счастливое время живет Сережка. Принята историческая программа построения коммунистического общества. И к октябрю 1981 года — заветному рубежу эпохи — советский народ должен подойти развитым и духовно и физически.

Сергей Вертоусов упорно готовит себя к этому. Дело, за которое отдали жизнь Саша Чекалин, Лиза Чайкина, Витя Черевичкин, восторжествует и прославит на века славных пионеров и комсомольцев… Сергей с некоторым тщеславием представлял, что в ходе непосредственного строительства коммунизма ему суждено тоже отличиться; мимоходом, но обязательно должны упомянуть и его, поставив в пример другим.

Для того, чтобы мечта сбылась, Сергей выбрал своим мерилом честность и послушание. Это не значит, что он станет пай-мальчиком, а воспитает в себе железную дисциплину, отбросив ложь и изворотливость… Каких-то два года он еще будет выделяться среди своих одноклассников. Но в стенах ВУЗа среди ребят, прошедших армию и целину, найдет своим устремлениям достойное применение.

Однако незыблемые идеалы Вертоусова не были рассчитаны на то, что он вчера воочию увидел на заводе Буденного. Как на сорок пятом году советской власти рабочие могли возмущаться существующими порядками?..

По разговорам отца он знал, что на предприятии не все в порядке с планом, есть и другие недочеты. Однако рабочих взвинтило до крайности совсем другое. Объяснить все Сергею мог лишь отец. Но Андрей Антонович, вернувшись поздно вечером, не стал говорить с сыном.

По тому, как он вставал среди ночи курить, Сергей понял, что отцу неймется. Он тоже почти не спал, чтобы застать момент, когда отец проснется. Однако и утром поговорить им почти не пришлось. Андрей Антонович лишь сказал, что буза началась с его цеха. И сегодня задача — не сорвать смену, уговорить людей не то что работать, а хотя бы не болтаться за проходной.

Когда Сергей признался, что был свидетелем происшедшего и что рабочие собираются идти в город «качать права», отец пробурчал не то осуждающе, не то одобрительно:

— А куда им деваться, если наши тупаки ничего не понимают. — И уже на пороге отчеканил, — на завод сегодня ни шагу, в поселке войска. Вляпаешься в историю, хлопот не оберусь.

Что подразумевал отец под этим «вляпаешься в историю» — Сергей мог лишь предполагать, но догадывался, что за ночь произошли, а вернее, должны были произойти какие-то важные события. Подхлестнутый этой догадкой, он невнимательно слушал выговоры матери, вытряхивающей из кармана брюк сахарную пудру, и уж совсем не замечал, как дулась сестренка, задетая тем, что брат не поздравляет ее с днем рождения.

Верный своему правилу просчитывать все до конца, Сергей предвидел, что утром восьмиклассники не столько будут рвать полынь, сколько чесать языками, дожидаясь классных руководителей. Но Марьяну и Антуанетту Севрюков будет долго мурыжить, объясняя бунт на электровозостроительном так, как ему было велено. Потом еще с час школьники будут добираться на место, чтобы, немного поработав для отвода глаз, вернуться обратно. Но к тому времени бастующие уже будут в городе, и самое интересное случится без него. Поэтому Сергей должен найти какой-либо предлог отпроситься у Антуанетты.

Он чрезмерно ласково поздравил Танюшку, перешедшую в четвертый класс, и предложил матери самому сбегать на базар за раками.

— Ты придешь в третьем часу, а я к тому времени и сварю и остужу их, — убеждал он несколько удивленную Полину Сергеевну.

Мать черкнула записку Антуанетте, поручив сыну купить еще и свежей зелени.

Как Вертоусов и предполагал, ученики давно собрались, а обе классные сидели у директора в кабинете… Снегирь и Юрка, окруженные ребятами, попеременно жестикулировали. Юрка объяснил, что они со Снегирем влезли в разговор поневоле, настолько дикую нелепицу о событии на заводе рассказывала одна из девчонок.

Юрка сиял. Значит, его выходку с островом Свободы Эннэша или замял, или примет меры в более подходящее время.

— Пообещал вынести приговор в понедельник, — подтвердил Юрка. — А пока в честь субботы буду заглаживать вину ударным трудом.

— Тогда ты отпадаешь, — с сожалением произнес Сергей, сделав предложение одному Снегирю.

— Если идти, то прямо сейчас, — загорелся Снегирь. — И на круг. Мимо никак не пройдут.

Сергей, рассчитывающий вначале слётать на базар, заколебался.

— Может, с часик повременим?

— Еще чего, — твердо стоял на своем Снегирь. — Вон и Антуанетта нарисовалась. Смываемся, пока не засекла.

Сергей послушно последовал за ним, забыв вручить классной оправдательную записку.

С площади Революции, с самой высокой точки Новочеркасска, где дороги, ведущие на Кавказ, Москву и Украину, кольцом опоясали зеленый островок сквера — отсюда в просторечии и круг, ребята увидели танки. Они перекрывали дорогу ниже, у Триумфальной арки, но особенно много их было в конце моста при въезде в Хотунок.

Снегирь возмутился, дескать, заграждения устроили специально, испугавшись, что работяги рванут в город, а Сергей отметил разумность решения. Делегация от завода, конечно, уже ведет переговоры, а чтобы у их товарищей не возникло соблазна выйти в город, приняты меры предосторожности. И, спускаясь к Триумфальной арке, он не рассчитывал увидеть что-либо необычное, движимый больше желанием уехать на базар трамваем. Но трамваи шли в одном направлении — на поселок.

Снегирь, удобно присев на бетонный бордюр в двух шагах от танка, всем своим видом показывал, что для него ничто даже баллистическая ракета.

Со стороны Хотунка на всех парах проскочил под мостом товарняк. «Значит, движение на железке восстановили», — успокоенно подумал Сергей… И сразу интерес, одолевающий его, стал угасать. Ничего особенного не увидят они на этом месте. Намучаются лишь на пекле, дожидаясь неведомо чего.

Ребята уже хотели искупаться в речке, как что-то заставило их насторожиться… Из открытого люка танка донесся скрипуче-режущий звук, и молодой солдатик, безмятежно щелкающий до того семечки, полез на броню.

— Слыхал, рация горло прочищает, — кивнул на танк Снегирь.

Вертоусов не ответил. Слабый порыв ветра донес голоса.

Через минуту другой танкист показался из люка, навел бинокль на Хотунок.

И тут Сергей увидел детей, бегущих прямо на танки. Легко проскальзывая меж ними, они выскочили на мост, оглядываясь назад… На шоссе, разделяющем Хотунок на две части, показалась колонна людей. Передний ряд со знаменами и транспарантами замедлил шествие перед танками. Идущие следом напирали, сбиваясь в кучу.

— Бежим туда, — вскочил Снегирь.

— Зачем? — спокойно возразил все рассчитавший Сергей. — Они скоро будут здесь.

Неукротимый людской вал живым водопадом преодолевал железную преграду. Некоторые, держа свернутую одежду над головой, вброд переходили Тузлов.

— А мы в этой голожоповке хотели купаться, — пренебрежительно сплюнул Снегирь.

Разрозненные было ряды вновь сомкнулись на середине моста. Две орудовские машины медленно поехали впереди, останавливая встречный транспорт.

Колонна почти поравнялась с ребятами. Над портретом Ленина возвышался транспарант: «Долой грабительские цены». Молодые женщины пели что-то разудалое, а несколько мужских голосов затянули «Варшавянку». Сергею даже показалось, что перед ним Первомайская демонстрация. Побольше бы кумача, да народ был бы лучше одет… Некоторые парни шли по пояс голые, и солнце уже тронуло загаром их плечи. Другие связали рукава сорочек на животе, выставив напоказ татуировку.

Колонна обтекала Триумфальную арку, неумолимо двигаясь к главной улице.

Глаза Снегиря выражали восхищение:

— Жалко, что они стенд с собой не захватили.

— Какой?

— Пожарный. Прибили к нему дохлую кошку и под хвостом нацарапали: при Ленине жила, при Сталине сохла, при Хрущеве сдохла.

— Вранье, — едва сдержал смех Сергей. — Мы бы вчера видели.

— Не всё мы видели, — загадочно сказал Снегирь. — И много чего не увидим, если будем истуканами торчать. Айда через парк, а на Московской их подождем.

Пока колонна, круто взяв вправо, обходила сквер площади Революции, ребята уже были в начале Московской, где собралась толпа любопытных.

— С трех заводов собрались, — доказывал худощавый дядька.

— Нет, одни буденновцы выступили, — отозвался толстяк с маленькими колючими глазками. — Директору чертей всыпали, партком разогнали, секретаря обкома чуть в машине не перевернули.

— Свисти побольше, дядя, — бросил мимоходом Снегирь. — Директора кастрировали, а Басова отправили заведовать роддомом.

— Шельмец, — ощерился вдогонку толстяк.

— Перестань, — одернул Снегиря Вертоусов. И подумал, что со спутником он еще наберется хлопот.

Они шли по тротуару на одном уровне с головой колонны, занявшей всю проезжую часть главной улицы.

Продавщицы того самого гастронома прильнули к окнам. В их глазах Сергей читал растерянное недоумение. Редкие покупатели выскакивали из магазина, интересуясь, что происходит.

«И вы еще спрашиваете», — подмывало Сергея пристыдить их.

В киоске он купил «Правду», торопливо перелистал. Пробежав первые строки передовицы, ощутил облегчение.

— Послушай, что пишут, — задержал он Снегиря. — ЦК КПСС и Советское Правительство сознают, что само по себе повышение цен — мера нежелательная, это скажется на бюджете семьи…

— Давно сказалось, — отмахнулся Снегирь. — Толку, что томатный сок не подорожал, если его все равно нет в продаже.

— Я с тобой серьезно, а ты… Пойми, наше правительство не скрывает от народа истинное положение и называет вещи своими именами.

Мальчишки лет десяти крутились то сбоку, то впереди колонны. Иные из взрослых подсаживали их, и пацаны доставали из рожков на столбах красные флажки, вывешенные в честь дня защиты детей.

Сергей стал гадать, где состоится митинг: рядом с милицией — там обычно два раза в год по праздникам устанавливали трибуну — или возле горкома партии.

Что митинг должен быть, он не сомневался и мысленно представлял, как к манифестантам обратится секретарь горкома, а представители рабочей делегации расскажут о переговорах.

Милицейские «бобики» торопливо отъезжали от горотдела к памятнику Ленину. Теперь Сергей понял, где должна остановиться колонна.

Правильно, почувствовал он себя сопричастным к заботам рабочих. У памятника вождю они как бы присягнут на верность Ильичу, как присягнут еще раз и те, кто выйдет навстречу из бывшего атаманского дворца — ныне штаба городской партийной организации, чтобы уладить конфликт, нужный лишь врагам социализма.

Несомненно, тайные агенты, выявить которых из-за расширения экономических связей с западом попросту невозможно, уже передали по секретным каналам весть о волнении на заводе. И кто-нибудь в Лондоне или Вашингтоне свяжет это со всем городом и непременно подчеркнет, вспомнив историю: мол, когда питерцы и москвичи кровью завоевывали свободу, Новочеркасск не восстал против угнетателей, а наоборот, противопоставил себя молодой власти рабочих и крестьян… Это было очень давно, но кому надо — вспомнят и будут злопыхать. Поэтому необходимо, чтобы рабочие, в чьих мозолистых руках портреты Ленина и красные знамена, не держали зла на власть; за всем не усмотришь. А снижение расценок, досадно совпавшее с повышением цен, всего лишь недоразумение. Оно бы разрешилось еще вчера, если бы с людьми поговорили не сухо официально, а по-человечески. Хотя, справедливости ради, и рабочие тоже…

Против Сережкиного ожидания, никого возле памятника не оказалось. И рабочие, судя по всему, не ждали здесь кого-либо встретить. Они, наоборот, ускорили шаг, огибая небольшой сквер между памятником и площадью перед главным городским домом.

Этот двухэтажный дворец с навесным, украшенным декоративной решеткой балконом, открытыми в виде порталов входами, бывший когда-то обителью донских атаманов, являлся одним из самых примечательных в Новочеркасске. Даже Сергея, равнодушного ко всякой пышности, приятно поражали декоративная лепнина, чугунные лестницы, высокие сводчатые залы.

Рассеянная улыбка постелено исчезала с лица Вертоусова, когда он увидел цепочку солдат у входа во дворец.

«Зачем они здесь, кого и от кого охраняют?» — словно приросли ноги к асфальту.

Его грубо толкали, кто-то даже обругал.

— Выходи! — раздались голоса.

Молоденький сержант, расставив руки, что-то говорил. Его заслонили, послышался звон разбитых стекол.

— На абордаж, — зычно рявкнул голый по пояс парень. Волосатую грудь синей татуировкой оплела змея.

«Пират недобитый», — пытался отстраниться от него Сергей, но не смог, зажатый со всех сторон.

Снегирь, не теряющий присутствия духа, умудрился и в страшной давке стрельнуть окурок.

— А шишек чегой-то на горизонте не видать, — пустил он дым из носа.

Приподнявшись на цыпочки, Сергей видел, как распахнувшаяся дверь, словно водоворот, втягивает в себя людей.

— Тащи, кто попадется, на балкон, — ободрял прорвавшихся во дворец «пират». И заскрежетал зубами в досаде, что к двери ему не пробиться.

Липучее онемение обволакивало Сергея. Он никак не мог понять, почему не видно делегатов от рабочих. Неужели в горкоме и в исполкоме все разошлись по домам. Но тогда… тогда значит рабочих никто и не ждал. И от них укрылись за спинами солдат.

Толпа оживленно загудела, когда на балконе появился человек в спецовке… Потом выглянул еще один, совсем молодой и, перегнувшись над решеткой, выпустил из рук слегка спланировавший портрет Хрущева.

Тот, что в спецовке, держал начатую бутылку и тарелку с колбасой.

— Поглядите, чем они занимаются, — едва не выронил он тарелку. — Мы как проклятые упираемся, а они копченостями обжираются и коньяк глушат.

— К отве-е-ту!.. К отве-е-ту!..

Сергею стало противно. Неужто нельзя кушать то, что свободно лежит в магазинах.

Снегирь, облизнув пересохшие губы, возмутился по-своему.

— В такой солнцепек и коньяк хлещут. Нельзя ли там кваску или на худой конец «аш два о» поискать.

Вертоусов воспользовался желанием товарища.

— Пойдем в парк, тут же рядом.

Убеждать Снегиря не пришлось, и через минуту ребята были в буфете летнего ресторана «Весна», примыкающего к горисполкомовскому саду.

Они оказались не первыми, кому хмурая уборщица объясняла, что товар отпускать не будут, пока буфетчица отлучилась.

— Знаем, куда она отлучилась! — не спросив разрешения, Снегирь разъединил поливные шланги, припал к вожделенной струе.

Напившись, ребята вздумали пройтись кругом по парку, чтобы выйти на площадь с другой стороны.

Две полные женщины неуклюже перелазили через забор, оглядываясь по сторонам.

— Из дворца драпают, — хихикнул Снегирь. — Давай-ка проследим за ними, может, это начальники в бабское нарядились.

Сергей не сдержал ухмылки, глядя, как отряхиваются грудастые тетки.

— А ну их. Натуральнейшие бабы, натуральной для их возраста величины.

Но не успели беглянки выйти на центральную аллею парка, как наперерез им выскочили две растрепанные тетки.

— А-а, лярвы горкомовские, смыться надумали, — и вцепились толстухам в волосы.

Те стремглав устремились по аллее, призывая на помощь.

— Деше-е-вки! — по-разбойничьи засвистел Снегирь. — Чё буферами трясете.

Милицейская трель раздалась из боковой аллеи, и преследователи тотчас исчезли в кустах.

Сергей, немного посмеявшись, снова приуныл… Впервые в его короткой жизни конфликт между теорией и практикой человеческих отношений показал свою неразрешимость. И это тогда, когда изо дня в день все видят плакат: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»… Но как люди понимают коммунизм? Не придет же он сам собой за одну ночь, сделав всех равными… То, что он наблюдал вчера и особенно сегодня, могло быть и в двадцатом и в тридцатом году, но не на следующий год после принятия Третьей Программы партии… Человек, одержимый прекрасной идеей, должен учиться совершать и прекрасные поступки; как бы ни довлела над ним обида и ни тяготила несправедливость.

Народу на площади прибыло вдвое. Мальчишки, вытолкнутые из толпы, облюбовали деревья в сквере. Кто-то невидимый не предлагал, а умолял по громкоговорителю разойтись.

Усилитель мешал выступающим с балкона, но, когда туда выскочила черноволосая молодуха и бойко затараторила, толпа колыхнулась и от нее медленно начал отделяться галдящий людской круг, словно оторвавшийся пчелиный рой.

Прежде, чем юркнуть в незанятые пустоты, ребята успели узнать, что молодуха призвала идти в милицию освобождать арестованных прошедшей ночью.

— Брехня, — негромко проговорил хорошо одетый мужчина. — От силы полторы калеки забрали.

Мужчину одернули, и он умолк, опустив глаза.

«Чего ж ты робеешь? — хотел не спросить, а закричать Сергей. — Знаешь правду — выйди и скажи всем».

Он не мог поверить в аресты. Это могло быть опять же в тридцатые или сороковые. Тогда не здорово бы орали перед окнами горкома.

И яркие лучики догадки забрезжили в самых дальних уголках сознания. То, что людям дали возможность собраться и свободно вести себя, и есть, наверное, проблески коммунистической свободы. Человек волен переступать некогда запретную отметку. И за той чертой, он, его поведение, должны представлять интерес, в первую очередь, для самого человека, а потом уже для какого-нибудь исследователя. И вполне возможно, что в годы культа личности в таких вот непредвиденных обстоятельствах обнаружились бы истинные враги социализма, а не те, на кого настрочили донос или пала роковая тень подозрения. И быть может, сейчас какому-то важному лицу позарез нужно убедиться — действительно ли людское негодование соответствует степени их обиды… Но тогда не слишком ли жестко поступает он, испытывая терпение собравшихся? И не пора ли ему показаться, чтобы все рассудить по совести?

Словно в подтверждение Сережкиных мыслей толпа на площади снова подхватила:

— К на-а-ро-ду!.. К на-а-ро-ду!

Солдаты с автоматами, пройдя вдоль фасада, стали в две шеренги. На балконе появился офицер с громкоговорителем. Он не уговаривал, а угрожал:

— Часовой — лицо неприкосновенное. В случае нападения имеет право применить оружие. Приказываю разойтись!

— Продуй сначала матюгальник… Командуй в казарме, — гневно отозвались в толпе.

Сергея до мурашек било нетерпение.

— Когда же он выйдет? — невольно вырвалось у него.

— Кто? — Снегирь прикрыл носовым платком голову. — Во печет, хоть бы тучка набежала, — поднял он страдальческие глаза и схватил Сергея за руку. — Гляди, куда забрались.

На крыше соседнего дома копошились вооруженные. Бурая полевая форма была под цвет крыши.

— Снайперы, — предположил Снегирь.

— Придумаешь тоже, — высмеял его Сергей, досадуя, что офицер тянет резину и никак не скажет, начнут ли с народом по-настоящему вести переговоры.

У дверей снова началась давка, доносились вскрики, отборная ругань.

— Бей их! — потрясал кулаком неугомонный «пират». — Наших назад гонют.

— Не дергайся, — осадил его морщинистый мужчина. — Не черта было в помещении дебоширить.

Офицер надрывно кричал:

— Отойти от часовых!.. Отойти!

Словно ток пробежал по толпе. Вначале не громко, затем все сильнее, тысячекратно увеличиваясь над площадью, загремело:

— До-о-лой!.. До-о-лой!..

Кричал «пират», поднятый над толпой, кричал морщинистый мужчина, в упоении кричал Снегирь, и яркий румянец разлился до ушей… Шептал и Сергей. Робкая надежда, что все же появится тот, от кого зависят мир и согласие, еще теплилась в душе юноши, поэтому он не выказывал бурно своей поддержки. И в то же время не сомневался, что важной персоны нет во дворце, иначе рабочие, справедливо накостыляв по шее, вытащили бы его на всеобщее обозрение.

Вертоусов представлял, что издаваемый тысячами глоток клич слышен сейчас во всем городе и к площади потянутся еще любопытные, хотя и без того не повернуться и от разгоряченных, спрессованных тел исходит почти банная духота.

Освежающий ветерок, наверное, лишь под самым небом. Как всегда, в жару оно не ясное, а блекло-синее, будто затянутое прозрачной слюдой. Только самый краешек на востоке за суворовским училищем притягательно голубой, быть может, оттого, что слился там с еще зеленым лугом.

И Сергей, не отрывая глаз от этого влекущего небесного лоскутка, стал продираться сквозь толпу.

Снегирь не отставал, огрызаясь на сыпавшуюся отовсюду брань… Мелькнул милиционер, рыхлая, пахнущая потом и одеколоном женщина, смуглая с ярко накрашенными губами цыганка. Сергей обходил их стремительно, даже с азартом, словно, выбравшись из плотного окружения, он действительно почувствует себя лучше.

Как ни странно, но остановившись напротив узкого и длинного прохода, соединяющего площадь с городским парком, Вертоусов, ощутил облегчение… По этому увитому диким виноградом прохладно-притягательному проходу он час назад ходил со Снегирем в буфет.

Запоздалое сожаление подступило к сердцу. Не было никакой нужды возвращаться на площадь. Тем более, что дворец уже очищен, а у входа выставлен караул. А раз так, значит, никому нет и дела до рабочих.

Сергей с должным уважением относился к тем, кого народ, называл «начальство», но частенько вкладывал в это слово насмешку.

Он мог (влияние отца) поставить себя на место тех, кого ругала сварливая соседка или поносил бедолага-пенсионер… И сейчас, заставив себя подумать, как бы он поступил на месте сидящих в этом доме, поймал себя на мысли, что и он ничего не мог бы объяснить пришедшим на площадь.

Конечно, еще с вечера секретарь горкома связался с Москвой. Но что ему могли посоветовать? Сергей, внимательно прочитав «Обращение к народу», поразился, почему жизненно важные меры не приняли много раньше. Как же можно было продавать продукты дешевле, чем они обходятся?.. Нет, Постановление правительства верное, и комсомолец Вертоусов двумя руками «за».

Что касается расценок, то отец мимоходом заметил, что их пересмотр — вещь такая же обязательная, как восход или заход солнца.

Сергей, мало сведущий в вопросах, где плавают даже взрослые, тем не менее не сомневался, что можно было решить все тихо и не обязательно шествовать через весь город, будоража жителей.

Он представил, сколько самых невероятных слухов поползет по городу. Им будут верить и не верить, пока в местной, а потом и центральной печати не появится подробный рассказ о случившемся.

Сергей мысленно уже видел крупные заголовки типа: Пока гром не грянет… Рабочих, несомненно, будут поругивать за несдержанность, а то и откровенное хулиганство (одни лишь бесчинства на железной дороге чего стоят). Но вся критика, конечно, обрушится на управленцев завода, ведь это они довели до белого каления электровозостроителей.

Причисляя себя (и не только из-за отца) к буденновцам, Сергей бы в первую очередь выяснил, заводские ли хозяйничали в горкоме? И если нет, то надо как можно быстрее отмежеваться от громил, бросивших тень на славное имя завода.

…Тихий, но настойчивый голос привлек ребят. Они сразу и не заметили, что буквально в двух шагах, в самой гуще тополя, торчит передвижная вышка. На ней впритирку друг к другу стояли четверо мужчин, попросивших подальше откинуть обломанные ветки.

Сергей, исполнив просьбу, проникся уважением к дяденькам из электросети, занятым в такое время своим будничным делом. И непонятно, отчего Снегирь делает ему какие-то знаки.

Еще одна веточка упала рядом, и Сергей, машинально подняв голову, заметил блеснувшее стекло объектива. Он стыдливо покраснел, словно его уличили в нехорошем… Спрятавшись в зелени, дяденьки тайком снимают, а чтобы сломанные ветки не привлекали внимание, попросили их убрать. Снегирь смекнул, в чем дело, а вот он…

Сергей отошел в сторону. Смутное беспокойство ворохнулось в нем. Казалось, чье-то пристальное, недремлющее око сверлит его, читая мысли.

Он незаметно, но внимательно огляделся.

Подозрительного ничего не было. Разве что две немолодые пары остановились как раз под вышкой. Мужчины не спеша тянули пиво из бокалов, обсуждая вновь вспыхнувшую перепалку у дверей. Бочка с пивом стояла неподалеку, но нужный в столь знойный день напиток привлек лишь этих людей, позволивших себе даже разгуливать с бокалами.

— Зачем солдаты заперли дверь? — непонимающе приподняла черную бровь одна из женщин.

— А спроси ты их, — отозвался ее спутник. — Сначала не пускали во дворец, теперь, наоборот, не выпускают.

Сергей напрягся, чувствуя почти недомогание. Кто же смотрит на него?.. Взгляд, пробежавший по кучке людей, заслоняющих кассы летнего кинотеатра, остановился на торце здания.

Небольшое окошко, наподобие слухового, было распахнуто, и крупный человек виднелся в нем… Сергей вспомнил портрет Ленина, висящий в классе. Откуда бы ты на него ни смотрел, глаза вождя устремлены на тебя; из всего класса отмечают они лишь тебя, и ты никуда не скроешься от всевидящих зениц.

Так и человек в полевой форме, застывший в рамке окна, казалось, держал под прицелом неослабного внимания лишь одного Сергея.

Вертоусов попятился в тень, к стене… Нет, с него довольно. По этой улице, носящей имя Маркса, мимо стадиона, кружным путем, чтобы немного отвлечься, пойдет он домой. И сейчас же, немедленно, даже если Снегирь попросит побыть еще.

И чего это напарник в буквальном смысле раскрыл рот, как и спутник чернобровой женщины, забывший о пиве.

Оглушительный треск застал Сергея врасплох. Еще не повернув головы, он все понял… Однажды, когда хоронили военного с их улицы, солдаты произвели прощальный салют. Но тогда они отдавали почести у могилы, а теперь…

Сизоватый дымок медленно растекался по площади. Солдаты стояли с поднятыми автоматами, а двое крайних — Сергею сбоку было хорошо видно — направили стволы на людей.

Страшно закричала отшатнувшаяся толпа, и лейтенант выскочил из середины цепи как ошпаренный. Сергей думал, что он приструнит солдат, опасно державших оружие, но офицер вскочил в машину с брезентовым верхом.

Следя за ним, Сергей пропустил и момент второго залпа… Лишь несколько стволов смотрели вверх, остальные… С жутким предчувствием он чуть скосил глаза. Такое бывает, когда роняешь стеклянную посуду и, зная, что не успеешь подхватить, обреченно ждешь, разобьется она или нет.

Никто не упал в первом ряду, лишь у некоторых появились на груди красные пятна, похожие на оторванные головки гвоздик.

Сознание Сергея на мгновение раздвоилось. Одна половина твердила ему, что стреляют холостыми, другая доказывала, что это кровь и раненые мешают находящимся позади броситься на стреляющих.

Он отошел от стены и под ослепительным солнцем без страха, а как ожидаемое, увидел, что, подминая друг друга, разбегаются люди и, лишившись опоры, падают стоящие впереди… Чернобровая женщина вдруг вскрикнула, и от плеча у нее тоже отскочил как бы оторванный от стебля цветок.

Сергей, опережая мысль, что это вырванный клок мяса, лихорадочно соображал, как ее могла достать пуля. Но заметив разбегающийся народ под вышкой, шмыгнувшую за бочку продавщицу, провел воображаемую линию… Стрелял человек из слухового окна. С трудом втиснув туда свое крупное тело, он делал короткие очереди из автомата. Ему было неудобно, и он выворачивал автомат, почти припечатав его к стене.

Толпа, не вмещаясь в проход сквера, разделилась на две половины, и Сергей готов был криком остановить людей, чтобы они не обегали сквер справа. Военный делал короткие очереди, лишь когда стреляли солдаты и в треске выстрелов и реве толпы одиночная смертельная трель была не слышна.

Еще Сергей соображал, как им вырваться отсюда. Проще всего было отходить к стадиону, самые догадливые уже метнулись туда. Но они же привлекали и сидящего в засаде.

Он оцепенело глядел, как ствол автомата перемещается вправо. Стайка ребят испуганно жалась к кассам, и Сергей все бы отдал, чтобы оказаться рядом с ними. Они не попадали под угол обстрела, и хладнокровный убийца (в этот миг Сергей его так и называл) был бессилен их достать.

— Щас жахнет, — закрыл уши Снегирь.

Солдаты вдоль фасада прекратили огонь, хотя и держали автоматы наизготовку.

«Не стреляйте, миленькие», — умолял их Сергей, стараясь не замечать, как тела корчатся в красных лужах.

Убийца в окне ждал, и от напряжения рука в локте чуть дрожала.

Ярость, захлестнувшая Сергея, была беспредельна; как будто никого не осталось рядом, секунды растянулись в долгие минуты, и он один против чудовища в форме, которого некому столкнуть вниз, чтобы здесь, на земле, свершился праведный суд.

Через пальцы женщины, обхватившей плечо, била кровь. Спутников ее как ветром сдуло, а по краю тротуара полз мужчина, отставив перебитую ногу.

— Бежим! — сорвался с места Снегирь.

Сергей, чуть замешкавшись, помчался следом, выискивая средь толпы просвет… Бочка справа, сквер слева, обезумевшие люди между ними и возле памятника Ленину. Как близко и одновременно далеко до углового магазина. Правильно, что Снегирь держится ближе к решетке сквера. Убийца, если вздумает пальнуть, вряд ли достанет его. О себе Вертоусов не беспокоился. Если остался невредим под прицелом автомата, то теперь ему нечего бояться.

Но отчего Снегирь замедлил бег? Зачем сворачивает в сквер; ведь вздумай солдаты снова стрельнуть…

Снегирь внезапно остановился у фонтана и плеснул пригоршней на лицо.

— Здорово мы оторвались.

Срезанные очередями листья плавали в фонтане. На скамейке лежал мужчина. Женщина, плача, трясла его, но он не отвечал, закатив глаза.

— Что вытворяют, суки, — плюнул в воду Снегирь. — Без разбору полосуют. Специально пригнали…

Договорить ему не дал очередной залп.

Впервые в жизни Сергей услышал, как тенькают, словно не оперившиеся птенцы, пули, как щелкает о постамент Ленина свинец.

Он пригнул голову, укорив себя, что можно было спрятаться за выступ фонтана.

Солдаты, наконец, опустили оружие, и он выпрямился, в то время как Снегирь присел.

— Кажется, отстрелялись, — голос Сергея, несмотря на фальшивую браваду, дрогнул. — Прошли курс молодого бойца.

Снегирь вдруг застонал, и Сергей похолодел.

— Куда тебя! — склонился он над товарищем.

— Жгет… мочи нет.

Сергей хотел его приподнять, но рука скользнула, попав в мягкое и липкое.

Лицо Снегиря стало землистым, губы страдальчески скривились.

Сергей огляделся вокруг.

В сквере почти никого не было. Народ шумел у памятника Ленину и у обеих небольших арок по проспекту Подтелкова.

— Сюда! — позвал Серей, увидев серо-зеленую карету скорой помощи.

Значит, раненым оказывают помощь; их не считают врагами и отпетыми преступниками, и за жизнь каждого будут бороться.

Грузовик присоединился к скорой помощи… Мертвых и живых стали бросать через борт.

— Ты можешь идти? — спросил Вертоусов, представив, как товарища, словно бревно, кинут в кузов.

— Дай руку.

Сергей, радуясь, что Снегирь в сознании, протянул ему обе руки, и тот, морщась, приподнялся.

— Выведи на дорогу.

— Конечно, на дорогу. Сейчас тебя заберут в больницу.

— Красное, — с трудом произнес Снегирь.

Вертоусов, уверенный, что он бредит, не сразу заметил пожарную машину, тихо въехавшую на площадь перед горкомом. «Неужели где горит?» — подумал он и горько посмеялся над собой, услышав шум хлынувшей воды.

— Убили-и! — заголосила женщина возле скамейки.

«Убили, — сжал кулаки Сергей. — Убили не одного и смывают следы».

Одежда Снегиря уже набухла от крови. Сцепив зубы, он тяжело вдыхал воздух.

— Сюда! — с надрывом крикнул Сергей.

Ответом ему был тяжелый рокот танка и вой еще одной пожарной машины.

— Громче зови, — через силу выдавил Снегирь.

Вертоусов хотел объяснить, что он зовет народ не только, чтобы его другу (а Снегирь в эту минуту был ему дороже всех) оказали помощь. Он хочет, чтобы народ услышал, что скажет им комсомолец Вертоусов, свято верящий в добро и справедливость… Это на его письменном столе есть фотография Фиделя Кастро, и Сережка жалеет, что не имеет такого же снимка Патриса Лумумбы и продолжателя его бессмертного дела Антуана Гизенги. Он досадует, что не знает, как выглядят внешне Хулиан Гримау и Манолис Глезос. Его распирает гордость за шахтера Мамая и ткачиху Гаганову, не говоря уже о космических братьях Гагарине и Титове.

Но все это было не вчера, а целую вечность назад… А сегодня, 2 июня 1962 года, не в Катанге и не в Алабаме, а средь бела дня в Новочеркасске погибли люди и ранен однокашник Снегирь.

Его воспаленный взор метался по собравшимся вокруг людям, словно он пытался отыскать среди них тех, у кого бы спросил громко, на весь белый свет: зачем же вы осудили пытки в сталинских застенках, заклеймили позором царских псов-жандармов, казаков-нагаечников, не простили царю кровавое воскресенье 9 января, а теперь сами позволили такое?..

Но ничего не сказал он хмурым людям ни когда они помогали подняться Снегирю, ни когда повели его в аптеку через дорогу, где уже оказывали помощь другим раненым.

Снегиря забинтовали от бедра до ключицы, и он стонал облизывая в белом налете губы.

— Терпи, тебе пить нельзя, — как мог, успокаивал его Вертоусов.

Снегиря внесли в автобус, положили в проходе между сидениями.

Шофер, крепко сбитый мужик, в кепке, несмотря на жару, кручинился, пока вез раненых до больницы.

— За что пострадали, за что? Был бы прок. Пожурят и спустят всё на тормозах.

Снегирь при упоминании шофером «тормозов» слабо улыбнулся, и прозрачная слезинка затерялась в густых прядях, упавших на щеку.

Медсестра хирургического отделения, делая запись в журнале, спросила фамилию.

Сергей замялся, не зная ни имени ни фамилии товарища.

— Не морочь голову, — нетерпеливо макнула перо в чернильницу медсестра.

— Ушкалов я, Сеня, — на удивление бодро проговорил Снегирь. — Считай, Серый, что познакомились.

Перед тем, как Сеню занесли в операционную, Сергей сбивчиво и горячо сказал другу:

— Я навещу тебя… завтра… обязательно.

Но всплеск сил иссяк у Снегиря. Что-то прошептав, закрыл глаза, обозначив под ними темно-синие круги.

Медсестра перевернула исписанную страницу.

— Давайте следующего.

Юрка немного лукавил, объясняя свою радость только тем, что Эннэша отложил расправу с ним до понедельника.

С утра он и не думал распространяться о событии на заводе Буденного. Даже в том случае, если бы кто и упомянул об этом, Юрка все равно сдержал бы себя, не будь рядом Майки.

Когда они со Снегирем ввязались в разговор, девушка подошла поближе, и Юрка стал описывать происшедшее, не жалея красок.

Чем недоверчивее ахали одноклассники, тем большим восторгом загоралась Майка. И Юрка старался вовсю, зная, чем ее можно привлечь.

Уход ребят оставлял его на весь день в центре внимания. Он даже покровительственно заметил Куцему и Бабошке, чтобы те не особенно надрывались.

Завхоз в этот момент приехал на велосипеде, и Куцый не преминул ударить по струнам:

Марьяна, пристыдив его, пошла во главе своего класса, как квочка. Антуанетта, наказав девочкам не давать мальчишкам лодырничать, осталась в школе.

«Ну, сегодня мы наработаем», — охватило радостное предчувствие Юрку.

Он шел не посреди дороги, как все, а по тротуару, куда, как бы между прочим, свернула и Майка.

Окраина города напоминала ему деревню. В каждом дворе кудахтали куры и трепыхались в корыте утки. На огородах белели соцветья картошки, выбросили плети молодые огурчики. Изредка, но попадались дворы с летней печью, и Юрка, приостановившись, вспоминал бабушкино подворье в станице.

Майка держалась от него на расстоянии, некстати громко смеялась, переговариваясь с подружками. Юрка чувствовал ее неестественность и тоже не делал попытки подождать девушку. Даже когда рвали траву и все разбрелись кто куда, он проявил выдержку. И Майка первой подошла к нему, спросила, не собирается ли он на пляж.

— С утра мечтаю, — без тени иронии ответил Юрка. — Руки только помою, — полынь пахучая.

— У меня вымоешь, — многозначительно улыбнулась она.

— Мы ж поедем на Спасалку? — утверждающе спросил он.

— Как хочешь, — сощурила глаза Майка, явно кому-то подражая.

Жила Клименко почти напротив школы. Каменный под шифером дом состоял из трех смежных комнат и крохотного коридора.

— Это мой кабинет, — пошутила Майка, открыв дверь в самую маленькую комнату.

Юрка, мельком заглянув, оставил ее переодеваться.

На телевизоре «Темп» выгнула спину «кошка-копилка». Он вспомнил, что у Майки осенью день рождения. Подарок ей следовало подыскать загодя, как никак шестнадцать лет.

Юрке стало неуютно от мысли, что Майка старше. Разница в полгода не в счет, но на нее заглядываются старшеклассники и намек Снегиря о суворовце вполне обоснован.

Его кольнуло подозрение, что Майка специально заигрывает с ним, чтобы подразнить нового ухажера. Но, представив ее веселые, полные искристости глаза, отвел эту мысль. Скорее всего, она разочаровалась в парне или он ей нахамил.

В глубь сада вела выложенная камнем тропинка. Верхушку поспевающей черешни облепили воробьи… Вдруг они с шумом вспорхнули, а ветки закачались, будто дерево стали трясти.

Отец Майки был конструктором, и скорее всего, это он придумал устройство, отпугивающее птиц. Юрка хотел спросить об этом Майку, но в ее внешности за эти несколько минут что-то изменилось.

— Нравится? — одетая в открытый зеленый сарафан, она закружилась, приоткрыв круглые колени.

— Что ты натворила? Губы намазала и глаза какие-то…

— Глаза я сделала, как у Имы Сумак.

Нарядная и красивая, она дразняще смотрела на него, и Юрке стало неловко за свои старенькие брюки и простенькую навыпуск шведку.

— Набери воды, — протянула Майка термос.

Юрка, не спустив воду из крана, набрал теплой.

— Возьмем в городе газировки, — передумала Майка.

Юрка думал что, пересев с трамвая на автобус, они доедут до вокзала, где за путями ждет их речная прохлада.

— Лучше квасу на вокзале, — возразил он. — Чего мы будем время терять.

— Посмотрим, — согласилась Майка и со значением добавила. — Мы хорошо проведем время, правда?

Ее вишневые губы были чуть приоткрыты, словно она пыталась что-то еще сказать, но раздумала и сейчас ждет, не доскажет ли он.

Сколько раз Юрка мечтал остаться с Майкой наедине, когда сами собой придут нужные, заученные для такого случая слова.

— Правда… конечно, — вымученно проронил он, не в силах что-нибудь вспомнить. И, скрывая неловкость, обнял девушку.

Майка на секунду задержала дыхание, словно прислушиваясь к чему-то.

— У нас воруют черешню. Только стала поспевать — и на тебе…

Юрка, находя ее в эту минуту в сто раз красивее и привлекательнее всех на свете, наконец-то нашелся.

— Когда ты пробуешь черешню, твои губы наверное сохраняют ее сладость, — и неумело чмокнул девушку в верхнюю губу.

— Кроме шуток, Калачик, пойдем посмотрим, кто в саду, — отстранилась Майка.

— Повод ты, однако, нашла.

Майка смерила его взглядом с головы до ног, и Юркино сердце пристыженно забилось где-то в животе.

— Когда я чем увлечена, по мне хоть дом гори.

Он вымученно хохотнул и, кляня себя, поплелся следом.

Молодой мужчина, спрыгнув с дерева, изобразил смущение.

— Я, Маечка, не ради озорства, а в целях закуски. Не салом же бражку заедать.

Юрка знал этого парня по кличке Вьюн. Несколько лет назад он окончил их школу и сразу же загремел в тюрьму за драку.

Вьюн улыбался, но глаза его источали холод и почти презрение.

— Соседу можно. Зато кого другого, если залезет, я, Маечка, так шугану.

Юрка, считающий своим долгом вмешаться, нравоучительно и, как ему казалось, остроумно изрек:

— Маичка, Маичка, знаем, что не трусики. Воспользовались, что никого нет дома и шкодите.

Вьюн картинно изобразил испуг.

— Тимуровец с тобой?.. А почему без галстука, мальчик?.. Ладно, за куревом сбегаешь — на мороженое получишь.

Самое страшное было то, что Майка засмеялась.

Вьюн, приложив к губам палец, отставил ухо.

— Буденновцы шебуршат. Не иначе, у горсовета митингуют. Что они вчера на заводе вытворяли.

— Ничего особенного, я там был, — с тайным намерением уязвить Вьюна сказал Юрка.

Тот не обратил никакого внимания на Калачева.

— Из города, Маечка, придешь, расскажешь, что и как.

— А почему бы тебе, Миша, с нами не пойти?

Теперь и Калачев услышал шум из центра города. Впечатление было, что там проходит демонстрация, но без музыки.

Михаил взглянул на босые ноги.

— И вправду что ли пробздеться?.. Сандали вот только зашнурую.

Юрка сорвал снизу зеленую черешенку.

— Без Миши дорогу не найдем?

— С ним весело, — отрезала Майка. — А на пляж успеем.

Михаил, купив папирос, закурил прямо в трамвае.

— Ничего, пускал он колечками дым, — комары зато не налетят.

У завода Никольского, где Юрка намеревался сесть в автобус, Майка упрямо пошла за соседом.

По аллее проспекта Подтелкова спешили еще люди, спрашивали у идущих навстречу, что происходит в центре.

Юрка, узнав, что горком в руках бастующих, упрекнул себя, что на этот раз он не вместе с Вертоусовым и Снегирем. Правда, рядом Майка, но у нее, как всегда, семь пятниц на неделе. Какой к черту пляж, когда город бурлит.

Они задержались возле легковесных светло-желтых арок в тот самый момент, когда от осажденного многотысячной толпой дворца оторвалась группа людей. Число их все увеличивалось, и даже мальчишки слезали с деревьев в сквере, чтобы вместе со взрослыми идти в милицию освобождать арестованных.

Вьюн окликнул знакомого, стал расспрашивать.

Юрку раздирало нетерпение. В двух шагах с балкона дворца звучат такие речи, а Майка готова держаться за Мишкину руку. Она наконец согласилась подойти ближе, и Юрка разглядел пожилого лысого человека, доказывающего собравшимся опрометчивость их поступка.

— Хайтович, старый коммунист, — узнала Майка. — Он к нам в школу приходил.

Юрка хотел видеть все, что происходит на площади, как видят пацаны, усеявшие деревья.

— Чего жметесь, как урки на стреме? — подошел Вьюн. — Не надоела в школе политграмота? Слыхали, народ в милицию повалил своих корешей освобождать.

— Так интересно же, — показал на балкон Юрка.

— Интерес, тимуровец, у тебя в другом месте находится… Ну вы как хотите, а я покатил в горотдел.

— Ой, Калачик, — начала колебаться Майка, — освобождать арестованных будут. Как в революцию, Миша?

— В революцию, — ухмыльнулся Вьюн.

Юрка, уверенный, что он сманит Майку, сделал вид, что тоже согласен.

— Конечно, там интереснее.

Толпа у милиции, протянувшись поперек Московской, казалась очередью за чем-либо необычным. Народ все прибывал, и Юрка нетерпеливо ждал, когда начнут выпускать задержанных.

Вчера на его глазах схватили двоих… Скорее всего, переодетые милиционеры скрутили бандитов. Но не из-за них же такое возмущение.

Как не хотелось Юрке обращаться к Михаилу, но все же пришлось.

— Хватали ночью, — пояснил тот. — За что?.. Спроси у мусоров и вояк.

Два дюжих мужика никак не могли совладать с дверью, налегая на нее плечами. Их подзуживали, затирали старшину милиции, не давая ему остановить мужиков.

Рядом отжимали ломом дверь банка. Михаил сразу заспешил туда.

— Они больше похожи на налетчиков, чем на освободителей, — стало почему-то неприятно Юрке.

Дверь поддалась, и человек десять, включая и Вьюна, ринулись внутрь.

— Ой, что сейчас будет, — приложила руки к груди Майка. — Прикрылись вывеской и держат людей под стражей. Они, наверное, томятся в сыром подвале.

— Ага, на ящиках с золотом, — съязвил Юрка.

Странный, похожий на работающую электродрель, звук раздался изнутри.

Тотчас из дверей первым выскочил Вьюн, а следом все остальные.

Юрка не мог себе отказать в удовольствии посмеяться:

— Кажется, нашего Гарибальди не очень любезно встретили. Но бегает он для своего возраста неплохо.

— В потолок шарахнули, пауки змеиные.

— Так могли там быть арестованные или нет? — с невинным выражением спросил Юрка.

Вьюн уловил насмешку, зло посмотрел.

— Ничего, милицию возьмем — за все посчитаемся.

Дверь по-прежнему не поддавалась. Наконец, когда на помощь пришел угрюмый верзила, она затрещала и под дружным натиском воспрянувших мужиков рухнула.

— Ломи вторую дверь — заверещал Вьюн и осекся…

С Комитетской улицы неуклюже выворачивал бронетранспортер.

— Амба, — тревожно забегали глаза Михаила.

Трое парней, взявшись за руки, крикнули, чтобы к ним присоединялись… Живое ограждение возникло перед бэтээром, и он заглушил мотор.

— Ура! — закричал кто-то.

В дверь милиции снова стали колотить.

По совету того же верзилы в нее с разбегу вгоняли первую дверь.

— Давай, давай, — повторял движения взломщков Вьюн и радостно завопил: — Пошла! Пошла-а!..

Наученный опытом, он осторожно заглянул в свободный проем, куда заскочило с полсотни человек.

— Где вся команда, там и Тимур? — обратился он к Юрке. — Или поджилки трясутся?

Вслед за Вьюном Юрка прошел мимо дежурки с побитыми стеклами и в узком коридоре за поворотом услыхал шум борьбы.

— Я говорю пусти, гад, — выделялся среди голосов густой баритон. — Пусти, хуже…

Раздался снова звук, похожий на включенную в сеть электродрель. Юрка, зная, что это такое, в два прыжка очутился в дежурке… Бежать наружу он не мог. Там была Майка, посчитавшая бы его трусом. Он выйдет вместе со взрослыми. А пока пересидит среди безмолвных телефонов и покореженных тумблеров.

Стрельба не прекращалась. Юрке казалось, что он смотрит старый фильм. Такой неестественный звук был в картине «Чапаев», когда строчила из пулемета Анка, или в приключенческой ленте «Тринадцать», где бесстрашные и находчивые красноармейцы побеждали головорезов-басмачей. Поэтому Юрка воспринимал происходящее почти как кино наяву. И лишь когда вывели под руки скрюченного в три погибели парня в залитой кровью рубахе, когда мимо, как тень (наверное, отсюда и прозвище), скользнул Вьюн, ужас вытолкнул Юрку из дежурки, и он, готовый закричать, бросился к выходу.

С разбегу он наткнулся на высокого мужчину, который крепко стиснул и тотчас разжал железную хватку рук.

— Тю-ю, пацан.

Калачев, благодарный статному мужчине, хотел предупредить его об опасности, но запнулся, узнав в нем того самого «старшого», что вчера на заводе скрутил двоих подозрительных.

Отброшенный к стене, Юрка машинально считал, сколько таких же статных мужчин в одинаковых шевиотовых брюках перешагнут через сорванную дверь. Сбившись, он пристроился к последнему.

Короткие глухие удары, вскрики и стоны доносились из тесного коридора.

Цыганского вида мужчина, пытавшийся выскочить из общей свалки, вдруг согнулся пополам, рухнул ничком на пол.

Неожиданно оттуда, из-за угла коридора, вытянув руки, словно слепой, показался человек в синем рабочем халате. Невидяще наткнувшись на стену, он зашарил по ней, наступил на ногу лежавшему. Лицо словно наполовину скрывала багровая маска. Из того места, где должен быть нос, сочилось что-то омерзительное. Человек качнулся, и Юрка, понимая, что тот сейчас упадет на него, отшатнулся… Его затошнило, и он опрометью кинулся вон.

Никогда в жизни Калачев не испытывал более счастливого чувства. Он готов был обнять любого живого и здорового, чтобы только быстрее исчез кошмар увиденного.

Сейчас, под ярким солнцем, его ничто не могло разъединить с людьми, а наоборот, сближало: с плохими и хорошими, со всеми их достоинствами и пороками… Люди — братья. Юрка, не к месту задумавшись об этом, отдал должное справедливости девиза: «Человек человеку друг, товарищ, брат». Ему был симпатичен даже Вьюн, втравивший его, а затем позорно сбежавший.

Но ни Михаил, ни Майка не заметили его появления. И вообще, за те несколько минут, что он отсутствовал, случилось что-то неуловимо важное.

Толпа запрудила уже весь квартал, загораживая путь двум танкам. Но не к ним были обращены взоры. На другой стороне улицы, у кинотеатра «Новости дня», держали на вытянутых руках парня в окровавленной рубахе. Те, что держали, отступали под неудержимым натиском к стеклянной витрине кинотеатра, пока она не рухнула.

Парня внесли в помещение, положили на буфетную стойку.

Юрка, работая локтями, стал пробиваться к Майке. Михаил куда-то исчез, и это придавало ему силы.

Они вошли в кинотеатр тем же путем, что и остальные.

В окне торчали зубцы стекол, хрустели под ногами. Самое удивительное было то, что в фойе оказались зрители, дожидавшиеся сеанса; два мальчугана как ни в чем не бывало уплетали мороженое.

— Ты хотя бы спросила, что я видел в милиции, — обиделся Юрка на Майку.

— Миша мне говорил, — без страха глядела она на раненого.

— Миша твой, он… он, — бурлило негодование в Юрке.

Что можно было объяснить ей, которая до этой минуты кровь видела, лишь когда резала пальчик или сдавала анализ.

Меж тем на улице толпа таяла на глазах, иные, закрываясь руками, прятались за деревья.

— Дождя нет, а все разбегаются, — удивилась Майка.

— У горсовета стреляют, — растерянно сказал очкарик примерно их возраста.

Взревевший танк медленно двинулся по Московской, кромсая мягкий асфальт. Следом на большой скорости прошел другой.

«Идут ко дворцу, — догадался Юрка. — Но там столько людей. И потом, в кого же стреляли?»

— Надо бежать к горкому, — не столько Майке, сколько себе приказал он.

Но со стороны атаманского дворца уже бежал перепуганный народ. Пожилая женщина никак не могла отдышаться; всхлипывая, рассказывала, как косили людей из автоматов на площади перед дворцом.

— Неправда, — вспылила Майка.

— Нет правда! — готов был влепить ей оплеуху Юрка.

— Деточка, я сама видала в угловом магазине, как на руках у женщины ребеночка убили. Пуля не разбирает…

Юрку, как и в милиции, снова обуял ужас. Расстрел. Это расстрел…

Вынырнувший откуда-то Михаил был взъерошен.

— Пауки зминые. Рабочих погубили. Вкусили свободы…

— Какая там свобода, — обреченно вымолвил Юрка.

Вьюн, привлеченный гулом очередного танка, оглянулся.

— Туда ползет. Площадь оцепляют… Погоди-ка, встрепенулся он, когда танк замедлил ход. — А ну дёргаем к нему.

Танк облепила ребятня; лезли на башню, стучали по броне, кто чем горазд, даже босыми пятками. Взрослые снова взялись за руки, пытаясь остановить стальную махину.

— Мертвому припарки, — метался Вьюн.

Ребята постарше тоже полезли на танк.

Юрка, обменявшись взглядом с Майкой, вскочил, улучив момент.

Танк начал разворачиваться. Густой смрадный дым заволакивал все вокруг.

Башня стала вращаться. Пацаны спрыгивали, снова лезли на броню. Юрка не заметил, как Михаил оказался рядом с ним.

Дождавшись, когда танк опять дал «газу», набросил неизвестно где раздобытую клеенку на смотровую щель.

Танк заглох. Юрка радостно вскинул руку, отвечая на приветствие Майки.

Ствол чуть приподнялся. Оседлавшие его мальчишки захохотали:

— Дядя, покатай.

Громоподобный удар едва не сбросил Юрку… Казалось, разверзлась земля. Посыпались стекла.

На минуту оглохший, смотрел он непонимающе, как шарахнулись от танка взрослые, бросилась врассыпную малышня.

Лишь когда Юрка слез, к нему вернулся слух. Танк, сдав назад, повалил фонарный столб.

Опешившие поначалу взрослые вновь сгрудились возле танка, набросились на выглянувшего из люка офицера.

— Сволочь, детей насмерть перепугал… Что как холостой выстрел, это тебе не из мелкашки пальнуть.

Юрка представил, как выглядел он комично, когда танк трахнул холостым.

Майка действительно улыбалась, но не насмешливо, а сочувственно.

— Я боялась, у меня перепонки лопнут… А ты храбрец.

— Скажешь тоже, — воспрянул Юрка. — Сосед твой — тот герой.

Людской поток нес их ко дворцу. Солдаты и милиция оцепили площадь, забитую народом.

— Надо прорываться, — поставила задачу Майка.

То, что она уже барышня, Юрка убедился еще раз, когда Майка обольстительно улыбнулась молоденькому милиционеру, и тот пропустил их через оцепление.

Тяжелый дух испарений стоял на площади, политой из пожарных брандспойтов. У ограды сквера и на неровностях асфальта виднелись темно-красные лужи.

У Юрки исчезли последние сомнения в том, что произошло здесь. Но много ли пострадало и почему открыли огонь, он не знал.

Плотное людское кольцо окружило танк. Одновременно с него и с балкона здания выступали ораторы. Юрка злился, что, ничего не поймет. Наконец, когда отключили микрофон на балконе, он расслышал, что говорят с танка.

— Расстреляли не мирную демонстрацию, а наши светлые надежды… Товарищи! — возвысил голос средних лет мужчина с бледным от волнения лицом. — О совершенном злодеянии известно в Ростове и Москве. Из столицы уже прибыли Козлов и Микоян. Правду о положении рабочих они должны узнать от нас…

— Да-а, да-а, — отозвалась площадь.

— Местные тузы не ведают, в каких условиях прозябают электровозостроители. Ни разу не посетили бараки в заводском поселке, не поинтересовались, сколько мы получаем и что можно купить на жалкие гроши.

К мужчине тянули руки милиционеры, хватали за ноги.

— Никчемных начальников попрут в три шеи. Но придут другие — не лучше… Сделаем же все, чтобы сегодняшняя кровь оказалась не зря пролитой. Кровавая суббота Новочеркасска не должна быть забыта…

— Правильно! — на секунду раньше всех выкрикнул Юрка, восхищаясь мужчиной.

Стрекот вертолета заставил поднять головы… Винтокрылая машина прошла низко над площадью, стала заходить на второй круг.

— Комиссия, комиссия, — раздались возгласы.

Над перилами балкона навис тучный человек.

— Начальство тутешнее и московское схоронилось на КУКСах. Сведения проверенные.

— Трусы!.. Шкуру свою берегут! — ранимо отозвалась толпа. — Вызвать срочно… На́ люди пусть покажутся…

Юрке триста лет было нужно городское начальство, но на знаменитого Микояна он не прочь был посмотреть.

— Слыхала, сам Анастас прибыл?

— Он кто?

— Не знаю. В этом Серега шурупит. Наверное второй после Хрущева и Брежнева.

— Тогда подожду.

— Ты разве спешишь?

— На пляж.

— Здрасьте. — Юрка покосился, не слышит ли кто Майкин бред. Но ответил спокойно: была охота с речки пёхом в гору. Автобусы ж не ходят.

Майка была готова придумать сто причин, лишь бы только уйти.

— Кушать охота. Я из-за тебя не успела пообедать.

Юрка постарался скрыть досаду елейной колкостью:

— Сосед твой виноват. Ему хоть бы хны, он на десерт свежей черешни отведал.

— Шуточки у тебя.

Солдаты разматывали провод, крепили на башне танка металлический репродуктор, какой обычно вешают по большим праздникам.

Как ветер, донесся слух, что поступит важное сообщение из Москвы.

— Если Хрущев, то не надо, — в сердцах бросил кто-то. — Показал нам свой коммунизм.

Юрка был уверен, что сообщат о снижении цен. Должны же хоть как-то задобрить народ.

— Внимание, к вам обращается Анастас Иванович Микоян, — донеслось из репродуктора.

— О-о, га-а, — негодующе отозвалась площадь.

Юрка в знак протеста, что Микоян не прибудет лично, а выступит по радио, пронзительно засвистел.

А Микоян уже говорил, неразборчиво, с акцентом. Репродуктор включили на полную мощность, и стало вообще трудно что-либо разобрать.

Лица собравшихся становились отрешенно злыми.

— У советской власти хватит сил обуздать бандитские элементы. Порядок в городе восстановим любыми мерами, включая самые крайние.

«Крайние уже применили», — отчужденно смотрел Юрка на круглый и выпуклый репродуктор, похожий на откормленную физиономию.

Не успел Микоян смолкнуть, как отовсюду понеслись реплики:

— Молол от сивки до бурки… Не зря сказано: плети, Емеля…

— Нехай главные к нам приедут, — стала причитать женщина с ребенком на руках. — Микоян не разбирается.

— Разбирается, не разбирается, — возразил гундосый старичок, — а даст команду — и выселят всех из города, как когда-то горцев и татар.

Юрка, еще час назад посмеявшийся бы над стариком, тревожно задумался. Может, не зря Микоян больше грозился, чем успокаивал.

Тревога его все усиливалась. Неужели жителей повезут за тридевять земель в необжитые места?.. Воображение рисовало самую мрачную картину: дождливая ночь, вооруженная до зубов охрана, лай овчарок. И как можно в пути прокормить сто тысяч человек?..

Он утешал себя, что всех не тронут, но зачинщиков и их семьи — уж точно. Но как отличить их от простых любопытных?

— Пойдем на пляж, — брякнул Юрка первое, что пришло на ум, лишь бы поскорее уйти.

— Не хочу, — вдруг заупрямилась Майка. — Может, кто-нибудь выступит с хорошей дикцией.

— Как же, специально для тебя пришлют чтеца-декламатора.

Ненавистный Юрке репродуктор щелкнул, и кто-то, прочистив горло, объявил о введении комендантского часа.

Возмущению собравшихся не было предела.

— Слава богу, успокоили… Недолго музыка играла… За что с фашистами воевали…

Репродуктор сыпал бесстрастно, как будто зачитывал сводку погоды.

— Хождение по улицам с двадцати одного часа до пяти часов утра запрещено. Собираться в количестве более трех человек запрещено… Лицам, находящимся у здания горкома партии и горисполкома, немедленно разойтись. В противном случае площадь будет очищена с применением силы.

— А-а, собаки, мало вам еще крови! — истерично выкрикнула какая-то женщина.

И даже осторожный старичок поддержал ее.

— Негодяи. После такого смеют еще и угрожать.

Стройный капитан милиции поднялся на танк.

— Оружие никто применять не будет, это провокационные слухи.

— Своими глазами видели, слухи или правда… Не сыпь соль на рану, легавый.

— Граждане, всем разойтись до двадцати часов тридцати минут, — был непреклонен капитан. — Иначе нарушители будут сопровождены в комендатуру.

— Забирай всех! — гаркнул стриженный ежиком парень. — Гауптвахта резиновая.

Возник и тут же стих короткий смешок.

— Калачик, а нас не заберут? — искательно взглянула Майка.

Юрка, в душе довольный, что они не просто, а обязаны уйти, сделал вид, будто подчиняется с неохотой.

— Слушаться всяких мильтонов… Связываться неохота.

В сторону парка вместе с ними вышло несколько пожилых мужчин и женщина.

Вслед им донеслось нелестное:

— Дети, понятно, но вы чего…

Чувство неловкости от Юрки передалось и Майке.

— Дезертировали мы с тобой, Калачик.

— Не мы, а дедушки и бабушки. — И Юрка дурашливо зачастил:

Парк был безлюден. Лишь на прикованных цепью лодочках крутилась мелюзга.

Они сели неподалеку, и Юрка сразу отрешился от всего того, что осталось за спиной.

Но о чем говорить с Майкой, он не знал. И, подумав, бесхитростно спросил:

— Когда я был в милиции, ты переживала?

— За Мишу тоже, — засмеялась Майка.

— Он привел нас в революцию, — без тени улыбки сказал Юрка.

Гроздинки отцветшей акации, похожие на белых бабочек, прицепились к паутине, переплевшей пыльный куст. Пылающие последним жаром солнце просвечивало меж деревьев. Низкие лавочки и увитые зеленью беседки, окруженные замшелыми пнями, напоминали маленький сказочный уголок, а каменные скифские «бабы» издали казались бурыми медведями, вставшими на задние лапы.

Юрка пожалел, что сейчас не работает буфет и они не выпьют бьющей в нос крем-соды и не полакомятся фруктовым мороженым.

— Сходим завтра в кино? — прервал он затянувшуюся паузу.

— Давно не были.

— Подумаешь, один раз выскочили. Я уже и забыла.

— Не один, а два, и я помню, — с вызовом сказал Юрка.

Мысленно оказавшись в такой уже далекой зиме, проникся тем непередаваемым чувством, когда, проводив Майку, возвращался домой… Потом почти ночь напролет он придумывал эпизоды, когда они с Майкой остаются с глазу на глаз и какой возвышенно прекрасный разговор происходит между ними.

И вот они дважды за день наедине… но ничего не получается, и Майка только что не зевает.

— Ты действительно забыла?

— Мало ли с кем… — она поспешила исправить оплошность, — немножечко я помню.

Теперь у Юрки не было сомнений, что для Майки их невинные встречи не таили в себе сокровенного, а были лишь времяпровождением с тем, кого она поманила пальцем. Быть может, он нравился ей какое-то время и то лишь потому, что, нравясь ему, она нравилась еще больше самой себе.

Он понял, как следует вести себя с Майкой, хотя бы ради памяти тех, кого не дождутся сегодня дома, и представляя, что лишает себя последних надежд, спросил тихо, но неуступчиво:

— Зачем ты пошла со мной?

Майка, уловив в его голосе нечто особенное, быстро взглянула, опустив глаза.

— Отвечай, — поторопил Юрка. — Больше не с кем было, так… Бедняжка, куда же все подевались? И Стасик, и этот, твой последний… помесь Чацкого с Ноздревым и… — Юрка помедлил, но не сдержался: — И суворовцев я не заметил. В летние лагеря что-ли подались?

Майка резко вскочила, обозвала его дураком.

— Еще язык покажи, — насмешливо посоветовал Юрка.

— А тебя завидки берут. Если хочешь знать, никто из девчонок с тобой водиться не будет… Помесь Чацкого с Ноздревым… А какая ты помесь?..

Для Юрки уже не важно было, сейчас или минутой позже уйдет Майка. Это право он поспешил оставить за собой, бросив свысока:

— Адью. И советую не прохлаждаться. Зеленый сарафан для патруля, как красный лоскут для боевого быка.

Сделав крюк по парку, Юрка вышел к площади.

Толпа, разбившись на кучки, продолжала шуметь.

В овальных окнах дворца отражалось солнце.

И Юрке не трудно было представить, что перед ним не привычный закат, а зловеще-красный, словно покрывший стекла высохшей кровью.

Ближе к вечеру Сергей тоже слышал из города шум, но подумал, что ему мерещится.

Придя домой из больницы, он в отупении повалился на кровать и, кажется, уснул на несколько минут, пока не пришла с работы мать.

Сергей не стал оправдываться, что нарушил свое обещание.

— Что стряслось? — встревожилась Полина Сергеевна, и сама же ответила: ты опять смотрел, как бесчинствуют эти босяки? Папа не тебя ли предупреждал… Через час-другой явятся Танюшкины подружки, и, кроме торта, их нечем будет угостить. Хорошо, я как чувствовала и кое-что купила по дороге.

— О каком угощении ты говоришь, мама, — поразился Сергей. — Поминки надо справлять, а не дни рождения.

— Не понимаю тебя.

— Будто в другом городе работаешь. Или в трампарке все сидят, заткнув уши ватой.

— Вот ты о чем, — сухо произнесла Полина Сергеевна. — Я тоже наслышана. Но пострадали единицы.

Сергей не стал спорить с матерью. Когда бы все так разубеждали его, быть может, он и поверил, если бы не глаза Снегиря, глядящие на него с мучительной безысходностью.

Он вышел во двор, сел возле колонки.

В частном доме, где они снимали квартиру, хозяева жили двумя семьями.

В летней кухне стряпали Махора с Нюрой — жены родных братьев. Мужья их работали на станкозаводе и по времени им пора было быть дома.

Сергей с омерзением вдыхал запах жареного лука, но терпел, невольно прислушиваясь.

— …Офицерик и говорит: «Мне велено стрелять, но я не буду. Я сам из рабочих и своих убивать не дам». А генерал ему одно талдычит: «Пали в народ». И тогда офицерик сам себя в висок… Солдаты плакали. Заместа их других прислали. Тады и началось.

— А я слыхала, баптисты с поселка Молотова, чи, как он по-новому, — Октябрьского людей подбили выступить против власти.

— Ой, Махора, сколько тех баптистов на заводе?

— Не знаю, Нюра. Но секта их така. На любую пакость гатавы.

— Не приведи господь, если так.

Заскочившая во двор Танюшка на секунду отвлекла их.

— Они, они, — твердила тетка Махора. — У их бог свой, не похожий на нашего. И на щелку крестятся и на валенок, что на глаза попадет. Взбаламутили, поганцы, народ.

— Да нешто народ, кабы хорошо жил, за ними пошел?

— Потому и пошел. Наша церква учит смирению, а ихняя бунту.

— Оставь ты энти глупости, Махора. Любая вера служит миру.

— Дай-то бог, коли так, — легко согласилась Махора.

От родителей — убежденных атеистов — Сергей никогда не слышал подобных речей… Но удивило его другое. Женщины, знавшие, что произошло в городе, внешне не проявляли беспокойства о мужьях. Или они действительно не волновались, или, упоминая Бога, не помышляли о плохом, готовя себя в душе к самому худшему.

В скрипнувшую калитку проскочили две Танюшкины подружки… Открыв воду, Сергей подставил под холодную струю шею. Вытираясь платком, не сразу заметил отца.

Андрей Антонович кивнул женщинам, спросил так, чтобы слышал лишь Сергей.

— Я после двенадцати несколько раз звонил. Тебя разве не было дома в это время?

— Почему непременно должен быть я, а не Танька? — Сергей хорошо изучил манеру отца задавать вопросы, таящие сразу и ответ. — Папа спроси лучше прямо, был я там или нет.

— Пожалуйста, тише, — покосился на кухню отец. — Мама, кстати, дома?

— Гости тоже.

— Пойди помоги ей.

Сергей задержался в коридоре. Как он и предполагал, Андрей Антонович первым заговорил с женщинами, угадав их нетерпеливое ожидание. Как лучшая оборона — нападение, так и опровержение всех домыслов — вовремя сказанная правда… Теперь женщины, смакуя свежие новости, не очень поверят в те страсти мордасти, что принесут им пошатывающиеся мужья. Этим пьянчугам лишь бы языком потрепать. Андрей же с самого завода Буденного, к тому же человек положительный, а не какой-то забулдыга.

Сестренкины подружки беззаботно щебетали за столом.

Сергей демонстративно отодвинул от себя тарелку заливного.

— Что в городе новенького, девочки?

— Стреляли, как на войне.

— А вы где были?

— Катались на велосипеде, — показала язык сестра. — Не приставай.

Отец, войдя в комнату, поцеловал дочь.

— Так его, Танюшка. Пусть не мешает вам веселиться.

— Конечно, зачем омрачать счастливое детство, — едко заметал Сергей.

Отец нахмурился, но сделал замечание, когда дочь вышла проводить подружек.

— Счастливое детство никто и не собирался омрачать. Ты за свои пятнадцать лет был в чем-либо ущемлен?

Полина Сергеевна сердито загремела посудой.

— Насмотрелся на уличные беспорядки и считаешь это нормой нашего общества?

— Мама, если ты это называешь беспорядками, то тогда война всего лишь маленький скандал.

— Такой умный, как я погляжу.

Андрей Антонович, что бывало с ним крайне редко, закурил в доме.

— Беда в том, что это не должно было случиться. Но заруби себе на носу: погибли люди, но не погибла вера.

— Несмотря на очередные невинные жертвы?

— Слишком грамотен ты для своего возраста, — разгонял дым отец, — даже чересчур.

Полина Сергеевна вышла позвать дочь.

— Ты все видел? — быстро спросил отец.

— С самого начала. Снегиря ранили на моих глазах.

— Твой одногодок?.. И много детей пострадало?

— Я не знаю… А ты где был?

— Там, где и положено. Рабочую смену никто не отменял.

— Сторожил пустой цех?

— Не дерзи отцу, — сказала, вернувшись с дочерью, Полина Сергеевна. — Вы знаете, что в городе ввели комендантский час?

— Объявили по радио? — засомневался отец.

— По местному.

Андрей Антонович включил телевизор. Транслировали спектакль из московского театра.

— Не жги напрасно ящик. Лучше поищи какую станцию по приемнику.

— Без тебя знаю, — отрезал отец. — Кстати, завтра дальше магазина ни шагу.

Сергей мог согласиться, а потом поступить по-своему. Но, занятый мыслями о Снегире, обронил:

— Завтра я с утра на ногах.

— Завтра воскресенье, — напомнила ничего не ведающая мать, — тебе вообще после учебного года следовало бы больше отдыхать, читать…

— Читает он более чем достаточно, — с намеком ответил отец.

— Все это чтиво годится разве что в макулатуру, — парировал Сергей.

— Нет, тебе решительно надо успокоиться, — всплеснула руками мать. — Так необдуманно ты можешь сказать при ком угодно, и поставить родителей в сложное положение.

— Какое еще положение, мама?

Полина Сергеевна переглянулась с мужем.

— Мы с отцом довольны и дорожим своей работой. В конце года должны получить квартиру в районе бывшего ипподрома. Это рядом с моей работой. К тому же, совсем неподалеку нам обещают выделить дачный участок.

— Боишься, что я сболтну лишнее?

— Вот именно.

— А если все окажется правдой?

— Когда без конца повторяют очевидные вещи, — вмешался Андрей Антонович, — их воспринимают совсем по-другому. Мы разговариваем с тобой как со взрослым человеком. Мне кажется, ты слишком односторонне все воспринял. Хотя после такого происшествия…

Мать прикрыла дверь в комнату, где находилась сестренка.

— «Попал под влияние чуждых элементов», — так, а не иначе, истолкуют твое поведение. Для нас с папой это будет страшным ударом. Мы оба и наши отцы — члены партии. Твой дед — по моей линии — коммунист ленинского призыва. В честь деда мы тебе и имя дали.

Сергей не оценил важности момента.

— В честь кого Таньку назвали? Уже не той ли известной дамы, которой добивался Онегин?

— Не паясничай, — одернул отец. — Ты и себе жизнь можешь испортить… В эти дни надо быть предельно осторожным.

— Пока комендантский час?

— Пока будет идти следствие, — назидательно проговорил Андрей Антонович.

Сергей ничего не мог понять.

— Не только я со Снегирем, но и другие подтвердят, что открывать огонь не было необходимости.

— Кретин, — нервно прошелся отец. — Карать будут не тех, кто выполнял свой воинский долг, а тех, кто допустил бандитские выходки.

— Расстрел безоружных есть выполнение воинского долга?

— За такие мысли тоже по головке не погладят. Это уже распространение клеветнических слухов.

До Сергея не сразу дошел смысл сказанного. Получалось, что уцелевших начнут еще и преследовать, если они вздумают добиваться справедливости… Но тогда это в высшей мере чудовищно, о чем следует оповестить весь мир… Но знает ли мир, что произошло в Новочеркасске?

В спектакле наступил перерыв, и показалась заставка новостей. Все устремили взоры на экран.

Но диктор торжественно возвещал о митинге советско-кубинской молодежи.

«Или сейчас, или уже никогда», — билось в груди Сергея… Длинная, прерываемая аплодисментами речь Хрущева; короткие выдержки из выступления секретаря ЦК ВЛКСМ Павлова… Мелькали лица космонавтов, сияющие пионеры с цветами.

— По погоде, — буднично вымолвил диктор.

Отец включил приемник, водил ручкой настройки по светящейся шкале.

— Какое тебе нужно подтверждение, — недоумевал Сергей. — Скажут, что в нашем городе людей не побили, а наградили, прикажешь тогда верить?

Андрей Антонович в сердцах выдернул шнур из розетки.

— Ни слова больше об этом.

В раскрытую форточку доносились отдаленные голоса.

Вслед за Сергеем во двор вышел и отец.

— На Московской никак не угомонятся.

Автоматные очереди раздались совсем рядом.

«Неужели опять», — по-детски прижался Сережка к отцу. След трассирующих пуль прочертил ночное небо.

— Ух ты, — запрокинул голову Сергей. — Зачем это, папа? И сам себе ответил: «На психику давят».

Торопился одинокий прохожий, прижимаясь к домам.

В Новочеркасске уже тридцать минут действовал комендантский час.

В то же время, что и Сергей, любовался ночным «фейерверком» и Юрка.

Отец с дедом ужинали во дворе и, прервав трапезу, выскочили на открытое место.

Протарахтев по крыше, что-то упало на землю.

— Ну-к посвети, — попросил дед внука.

Юрка зажужжал фонарем «жучком». На ладони деда лежала пулька.

— Теплая, зараза.

Юрка подивился дедовской, хотя и после стопки, зоркости.

— Через сколько годков отозвалось, — задумался Афанасий Корнеевич.

— Пойдем, батя, — поторопил отца Василий Афанасьевич. — Еще по грамулечке — и на боковую.

— Сорок лет она, окаянная, ждала своего часа.

— Да о чем ты?

Дед тяжело сел на табурет.

— Тебе, Васька, не понять. Тебя на свете еще не было, когда они людей безвинных на распыл пускали.

— Да кто они?

— На кого я всю жизнь протрубил.

Василий, кое о чем догадавшись, велел Юрке идти спать.

— Нехай слушает, — опрокинул рюмку дед. — Он нынче не с завязанными глазами гулял.

— Один бес знает, где он гуляет. Домой заглядывает, когда футбол по телеку идет. Вчера директор школы в гараж звонил. Опять видно набедокурил… Быстрее бы Люська возвращалась.

Юркина мать две недели уже лечилась в санатории. Отец же в учебу сына не вникал и за восемь лет никогда не был в школе.

— Каких людей порешили, сволочи, — сокрушался дед.

— Да будет, батя. Война шла.

— Война? Вон монголы, когда Русь покорили, они славян и кормили и от других народностей оберегали, чтоб не забижали. А что краснюки вытворяли.

— Сравнили монголов и…

— Я в жизни ничего страшнее не видал… Ка-а-к они издевались над честным народом, когда захватили город.

Юрка присел рядом с дедом.

— Новочеркасск освободили от беляков зимой двадцатого года.

— Правильно, бать? — недоверчиво взглянул Василий.

Афанасий Корнеевич хрустнул редиской.

— Как раз на святое Рождество и пожаловали освободители, нога им за ногу.

— Сам Буденный, — горделиво вставил Василий Афанасьевич.

— Думенко, — сумрачно поправил дед.

— Не знаю такого.

— Его самого как врага народа вскорости ухлопали… Может, правда, и выхлопотали уже помилование. Нынче всех в поздний след оправдывают.

— Слыхал, буржуи пятки салом смазали. Наши их до самого моря гнали.

Афанасий Корнеевич, потянувшись было к бутылке, замер.

— Тупой ты, Василь. Скока ругал себя, почему не выучил тебя. Кабы не нужда, разве мирился бы я с твоими четырьмя классами… Юрка против тебя академик.

— А мне и так неплохо, — беззаботно засмеялся Василий.

Афанасий Корнеевич чуть пригубил.

— Эти, наши, за шашку головы лишали, за штаны с лампасами до полусмерти секли.

— Ну да? — опешил Василий.

— Дядю твоего Анисима комиссар собственноручно… — Глаза деда застлали слезы. — С пеленок он сердцем маялся. Бывало, в детстве мы лётаем, а он на приступке да на завалинке, как старичок… Краснюки его мобилизовали. Он им — «хворый я», — бумаги показывает. А те, нога им за ногу, «болезть, мол, — пережиток прошлого». И заставили Анисима маршировать с полной выкладкой. В тот же день братуха и загнулся. Было ему от роду двадцать два… Мы и драпанули к родычам под Цимлу.

— Ты вроде его могилу и не показывал никогда.

— Ту часть кладбища перед войною отвели под воинские склады.

Для Юрки рассказ деда как бы продолжал происшедшее днем.

— Деда, а вы жаловались кому, когда они Анисима…

— На комиссара комиссарам?.. Эт как против ветра сать.

— Ну, батя. Уж такими зверями ты красных представляешь.

Юрка тоже мысленно возразил деду. В гражданской войне трудно разобрать, кто прав. Но слушая Афанасия Корнеевича, терял внимание, сосредотачиваясь на одной мысли: сегодняшняя кровь пролилась неспроста. Зло, заложенное тогда, в двадцатом, отозвалось спустя много лет.

Ему стало чудно, что он сам постиг такое. И открытие, пусть и маленькое, но свое собственное.

Юрке захотелось уединиться от взрослых, побыть одному. Но разговор притягателен, его не отсылают спать и вечер так хорош, что Юрка пропускает мимо ушей как где-то, может, на соседней улице, жителей через громкоговоритель просят разойтись по домам.

Заслонившись от света, взглянул на небо.

Меж веток жердел виднелись редкие звезды. Юрке вдруг пришло сравнение, что небо — большое лицо, а звезды на нем, как бледные веснушки.

— … Издевались и после войны, — спорил с сыном Афанасий Корнеевич. — Я в сорок восьмом своими руками хату поставил. А они, нога им за ногу, преобразовывать природу надумали. Искусственным морем решили мир удивить… За дом мне копейки и под жопу коленкой. Иди осваивай на старости лет солончаки на буграх.

— Все, что ни делается, к лучшему, — обнял Василий отца. — Переехал ко мне, вместе зажили.

— Зажили, да не в полном достатке. Не хваткий ты, Васька. Нет в тебе коммерческой жилки. Дед твой, царство ему небесное, не последним купцом был. Слава богу, успел дать мне образование.

— Один шут, выше десятника не пошел.

— Я на прораба и не замахивался. А по своей части замечаний не имел. И пенсией доволен. Злобиться мне на советскую власть вроде и незачем. Но правда, она дороже матери должна быть.

Василий Афанасьевич громко зевнул.

— Отдыхать пора, батя. А то и малый через нас не спит.

— Я не хочу, — поспешно ответил Юрка.

Дед после ухода сына долго молчал, вздыхая.

Юрка подумал, что он задремал, но Афанасий Корнеевич вдруг повернулся к нему всем корпусом.

— Жить мне, Юрик, осталось немного.

— Ты что, деда, — всполошился внук. — Ты еще совсем не старый.

— Как на роду написано, так тому и быть. Не долгожитель я… Но другое хочу тебе сказать. Пошел ты и обличьем и по характеру в меня. Калачевская в тебе закваска.

«Хватил дед лишку», — не сомневался Юрка.

Афанасий Корнеевич положил руку ему на плечо, понизил голос:

— Тайны хранить можешь?.. Тогда слушай. Дом я, конечно, отпишу Ваське, он наследник, по закону положено. А тебе отдам свои сбережения.

— Сбережения?

— Часть я уже промотал. Но остаток еще солидный. Женишься, все отдам.

— Пока не собираюсь, — растерялся Юрка.

Афанасий Корнеевич устало склонил голову.

«Чудит дед», — посмеивался в душе Юрка.

— Ты думаешь, во мне хмель играет, — словно прочитал его мысли старик. — Нет, Юрик. — Приблизил загадочное лицо. — Еще хочу предупредить тебя, не вздумай играть с сатаною.

— Каким сатаною?

— Сам догадайся. Этот сатана хитер и беспощаден. Ты еще неразумен и можешь угодить в силки… Не дай себя вовлечь в его игру.

— Горазд ты сегодня на шутки.

— Эти шутки для полсвета плохо кончились.

— А-а, опять ты за своих комиссаров.

— Не мои они, нога им за ногу. Но ты остерегайся.

— Не пугай перед сном.

— Ох, Юрик, будь осмотрителен. И упаси тебя Бог лукавить, а пуще выгораживать кого. Береги прежде себя, тогда и сатану не так прогневишь… Запомни, что я тебе сказал.

Юрка сидел ни жив, ни мертв. Как будто рядом в темноте затаилась страшная и недобрая сила. Она не лезет на свет, но едва он погаснет, войдет в тебя с дыханием, поселив в душе вечный страх.

Дед, шаркая, ушел в дом.

Юрка настороженно смотрел в ночь… Ночь, простершую свое царство во все стороны земли… Ночь, чей недолгий покой берегли в этот час: вечное небо, молодое лето и близкие, разгоревшиеся к полуночи, звезды.

Сергей Андреевич лишь по крайней нужде ездил летом на поездах.

В скученном купе он не знал, куда деться. Зимой обычно отлеживался на верхней полке, однако, в жару, когда от кондиционера шли ледяные волны, позволить себе такого не мог.

Но в конце мая, когда зачастили дожди и резко похолодало, Сергей Андреевич без колебаний приобрел билет на фирменный поезд.

Он любил ездить в Новочеркасск именно «Тихим Доном»; с вечера попив чаю, стоять до самой Рязани у окна, а утром, открыв глаза, видеть совсем другой пейзаж, похожий на окрестности любимого города.

В купе оказались одни женщины, всю дорогу ноющие о порядках столичной торговли, дороговизне и вообще грязной и неприветливой Москве.

Сергей Андреевич обозревал забитые узлами проход и антресоли, усмехаясь про себя. Сварливых женщин он понимал. Столько лет провинция паслась в Москве, что теперь любые ограничения для приезжих воспринимаются как вселенская трагедия.

Вертоусов избегал дорожных знакомств. Но скуки ради разговорился с мужчиной из соседнего купе. Живые глаза не шли к его полной фигуре, обтянутой ношеным спортивным костюмом. Подсел он в Воронеже и тоже, как и Вертоусов, изнемогал от жалоб своих попутчиц.

— Не нравится, не ездите, — чуть шепелявил он. — Попривыкли отовсюду тащить. Ругать ругаются, а через месяц снова навострят лыжи в Москву.

— Вы-то налегке? — просто так спросил Сергей.

— А что может быть в Воронеже, чего нет в Новочеркасске? — улыбнулся тот в ответ.

Аркадий — так звали добродушного толстяка — развлекал его анекдотами, и Сергей от души хохотал, коротая время.

— Едешь к кому? — незаметно перешел он на «ты».

— В гости. Мать, сестра. — Живые глаза Аркадия на секунду стали печальными, но Сергей решил, что это ему показалось, потому что балагур, посмотрев вслед проводнице, вспомнил к месту смешную историю.

— Твои в каком районе живут? — допытывался Сергей.

— На проспекте Ермака. Дом старинный, жактовский, потолки высоченные, думаю заодно помочь с ремонтом.

Он оставил Сергею телефон и адрес родственников.

— Вряд ли времени хватит, — поблагодарил Вертоусов. — В детстве жил в Новочеркасске, и повидать надо многих.

— А я на днях получил официальное приглашение. Ты в шестьдесят втором не жил там?

— Мы уехали год спустя.

— Погоди-ка, — заинтересовался Аркадий. — А не в связи ли с тем «фестивалем» катишь в донскую столицу?

— Отчасти, да.

Сразу потухшие глаза Аркадия утонули в морщинках.

— У меня в те дни брата убили… Нелепо.

— Разве других убивали в силу какой-то логики?

— Нет, ты не понял. Он погиб на другой день.

— Я не знал, что после второго июня еще были жертвы.

— Ты тогда еще мал был, — печально вымолвил Аркадий. — Да и много воды утекло с тех пор.

Сергею Андреевичу было неловко выспрашивать подробности у незнакомого прежде человека. Тем более нескромным было подчеркивать свое прямое отношение к той трагической истории.

Поезд замедлил ход, пропуская длинный товарняк. По другую сторону пути за узкой речушкой виднелся хуторок, и двое мальчишек лазили в воде под крутым берегом.

Вертоусов вспомнил, как он в детстве на Аксае искал с ребятами в норах налимов и боялся, что ухватит гадюку или ужа.

Нахлынувшая внезапно теплая грусть заполняла сердце сладостным томлением. И хотелось как можно дольше задержать это непередаваемое чувство.

Воспользовавшись тем, что проводница стала подметать, Сергей залез на свою полку.

Через несколько минут блеснул Северский Донец, зеленая и пышная дубрава его берегов. Как долог путь по воде и как близок на поезде! Еще совсем немного — и долгожданная остановка.

Сергей не мог представить, где он остановится и чем займется, когда приедет.

Неделю назад Калачев позвонил с несколько необычной просьбой прислать для больной матери клюквы. Как бы между прочим Юрий Васильевич сообщил, что впервые проводится день памяти жертв июня шестьдесят второго, и, если у Сергея появится желание, пусть звякнет перед отъездом. Он так и выразился «если появится желание», как будто такое немаловажное событие случается каждый год.

Но есть мелочи, не заслуживающие внимания. Ему лишь бы собственными глазами запечатлеть на всю жизнь долгожданный день Поминовения, как запечатлел когда-то на всю жизнь и тот черный день…

Сергей понимал, что обманывает себя, и если позволят обстоятельства, он независимо ни от чего с удовольствием поживет немного в любимом городе.

Девять незабываемых лет прожил он в Новочеркасске, а кажется, что и родился здесь. И даже сейчас, по прошествии стольких лет, иногда ловит себя на мысли, что дом его — в Новочеркасске, где его ждут не дождутся, и стоит только взять билет…

Сергей Андреевич уткнулся в подушку. Почему так получилось? Отчего судьба, вознаградив его за долгие мытарства снова пришедшей «оттепелью», не в состоянии вернуть самого дорогого. Как все-таки мало надо для счастья, но это малое перевешивает все остальное, и ты покоряешься ему, как бы оно ни трепало душу и не терзало сердце.

После Шахт Вертоусов сдал белье и уже не отрывал глаз от окна.

Аркадий, в светлом костюме, при галстуке, поминутно вытирал пот.

— Застрянем где, заживо испекусь.

Сергей Андреевич сверился с расписанием. Они опаздывали не более, чем на четверть часа.

— Я первым делом пойду в собор, — строил планы Аркадий. — Дух захватывает от красотищи. Сегодня что — первое июня? Вроде праздника никакого нет. Но все равно схожу. А какой памятник…

— Подъезжаем, — перебил Вертоусов. — Это же электровозостроительный.

— Да-да, — высунул голову Аркадий. — Отсюда всё и началось. Завод Буденного… Слава богу, имя маршала конницы убрали.

Сергей Андреевич взял тощий портфель.

— Пошли потихоньку, будем первыми. Терпеть не могу, когда пассажиры перед тобой баулы выгружают.

…Первое, о чем подумал Юрка, когда открыл глаза, — как в далеком Чили закончился футбольный матч между Уругваем и Югославией. Он хотел, чтобы команды сыграли вничью, и тогда сборная СССР в случае победы над Колумбией досрочно обеспечит себе место в четвертьфинале. Югославов они уже победили, и его любимец Виктор Понедельник забил очень нужный мяч. Чемпионами, без сомнения, станут бразильцы. Но советские футболисты — сильнейшие в Европе — вправе претендовать на самое высокое место.

Услышав по радио, что югославы одолели уругвайцев, остался доволен результатом. Чем больше южноамериканцы потеряют очков в групповом турнире, тем лучше будет для нашей команды.

Дед, сходив уже на базар, потрошил судака.

— Опять ты, батя, сулу принес, — скреб голый живот Василий Афанасьевич. — На жарюху бы чего взял. Насточёртил суп.

Юрка согнал со стола кота, принялся помогать деду.

— Пап, а в городе кино должны крутить?

— Какое еще кино, — провел по заросшим щекам отец. — Поскоблиться бы надо.

Бурча на полуголодное без жены существование, стал налаживать бритву.

Афанасий Корнеевич возился с керогазом.

— Сбегай в лавку. Керосину на раз осталось.

Болтая пустой канистрой, Юрка вышел за ворота, столкнулся с Вертоусовым.

Друг был встревоженный и какой-то неопрятный, чего за ним никогда не водилось.

— Почему ты не зашел?.. Снегирь… Ты не знаешь, где он живет?

— Хватился, — занес канистру во двор Калачев. — Где-то на Кунаевке он обитает… Слушай, я вчера с Майкой такое…

— Надо проведать Сеню. Его тяжело ранили.

По дороге Юрка похвастался, как он лазил на танк.

Асфальт на главной улице весь изуродован, витрины разбиты. Но магазины были открыты, и ребята выбирали, чего бы купить Снегирю.

Вертоусов выгреб всю мелочь из карманов.

— Ему, бедняге, ничего нельзя кушать. Лимон бы. Да где его возьмешь?

Ребята купили кефиру и монпасье в коробке.

Главные ворота больницы оказались закрыты.

Сергей предложил проникнуть из соседнего двора.

Юрка, ревниво воспринявший заботу Вертоусова о Снегире, отдал должное находчивости друга.

Едва Вертоусов в набитом родственниками приемном покое спросил как, пройти к Ушкалову — женщина с опухшим лицом расплакалась навзрыд.

— Ой, убили мою кровиночку. Загубили сволочи.

Юрка, догадавшись, что это мать Снегиря, вышел в коридор. И почему он не ушел из дому раньше, чем появился Вертоусов.

Женщина была не одна, а, видимо, с соседкой.

— Гады, чего изворачиваетесь. Я сама чуть свет видала, как Сеньку вынесли из покойницкой… А ты, балда белобрысая, — напустилась она на дежурную медсестру, не прикидывайся. Сказывай, куда Шуркиного сына отвезли.

Мать Снегиря зарыдала, и чей-то начальственный голос попросил ее удалиться.

В коридоре Сергей хлопотал возле нее.

— Мы из одной школы. Я и вот Юра.

Женщина бессильно прислонилась к стене.

— Раз пришел, значит знаешь.

— Сеню ранили при мне. Привезли сюда. И больше, тетя Шура, я ничего не знаю.

— Думаешь, мы больше знаем? — возмущенно бросила напарница. — Нас знакомый из милиции провел. Шурка чуть вздремнула, а я случайно и увидала, как их грузят.

— Возможно, вы обознались, — тактично заметил Сергей.

— Обозналась?.. Сенька на моих глазах всю свою жизнь. В одной коммуналке живем.

— Надо было спросить, куда повезли, — вступил в разговор Юрка.

Шура еще пуще заплакала.

— Они, б…, все скрывают, — сквернословила ее товарка. — Тут муж убитой парикмахерши приходил. И его за нос водят, ждите, сообщим. Зачем ждать, когда людей хоронить надо.

Подошедшая к ней пожилая санитарка что-то шепнула на ухо.

— Идем, Лександра, — сразу засуетилась та. — Пойдем, родная. И вы, ребята, с нами… Будь они все прокляты.

За воротами, охраняемыми милицией, сказала, что убитых свозят в городской морг.

Юрка, готовый помочь женщинам, растерялся.

— А-а что… что делать нам?

— Мы с вами, — твердо заверил Вертоусов. — Мало ли как.

У мрачного корпуса второй горбольницы женщины свернули в покатую улочку, пересекли разгороженный двор, пока не уперлись в глухой забор.

— Ждите здесь, — распорядилась соседка.

— Зина, ты ж там не ругайся, — попросила Шура.

Юрка вспомнил, как очень давно возвращался он с ребятами после речки этой дорогой. И кто-то из пацанов показал, где находится «трупиловка». Кажется, тогда был и Сергей.

— Не помню, — отчужденно ответил тот. — И какое это имеет значение.

Юрка готов был почувствовать зависть к мертвому (сомнений у него не было) Снегирю… Еще два дня назад Сергей избегал разудалого парня из соседнего класса. А сегодня переживает так, будто потерял самого дорогого родственника. Что сблизило их, когда в субботу утром они ушли вместе?

Сенина мать ждала, ловя каждый шорох. В устремленных на калитку глазах вместе с горем и отчаянием была и слабая надежда. Кажется, Снегирь говорил, что вкалывает она не покладая рук за 70 рублей… Одна, без мужа… И надежда ее продлится столько времени, сколько будет отсутствовать Зина.

И Юрка тоже стал молить Бога, чтобы Зина обозналась и чтобы кто другой оказался на месте Снегиря.

Все трое подбежали к выглянувшей Зине.

— Только мать, — отстранил охранник ребят.

Дверь снова захлопнулась.

— Что? — выдохнул, цепенея, Юрка.

По тому, как Зина опустила глаза, стало ясно без слов.

Вначале сдавленно, затем во весь голос закричала за забором Шура.

— А-а, а-а, деточка моя-я. Лежит голенький, ручонки разбросал. Цветочек мо-ой.

— Прекрати-и-ть! — раздался властный окрик. — Кто разрешил… вашу мать. Вывести немедленно.

Шура упиралась, не давала закрыть калитку.

— Завтра придешь забирать, — толкал ее здоровый дядька. — Сопли распустила. Убери руки, не то прищемлю… Кому сказано.

Зина ударила ногой в закрывшуюся перед носом калитку.

— Псы сторожевые! — и обмякнув, прижала к себе бившуюся в исступленном плаче Шуру.

Юрка отчего-то вспомнил свою стычку со Снегирем, когда он заступился за Генку Моха, и ему стало вдвойне горько.

На ресницах Сергея дрожали слезы. Видимо, ярость пересиливала горе, и слезы не срывались, а стояли в глазах.

— Пойдем отсюда, — потянул он за руку Юрку. — Прыщавое лицо свело судорогой. — Неужели трудно понять: мы им делаем только больнее.

В тамбуре Аркадий с беспокойством поглядывал на небо.

— Как нарочно, дождь находит.

Сергей не отрывал глаз от уцелевшего островка луга, казавшегося изумрудным под хмурым небом.

— Ничего страшного, наш вагон в середине состава.

— Я, признаться, умираю — так жрать хочу.

Вертоусов сам был не прочь заморить червячка.

— Если ваша светлость не захочет принять ванну, то через полчасика будет сидеть за столом.

Крупные капли упали, когда они сошли на перрон.

В душном зале ожидания на мужчин неожиданно набросилась туча комаров.

Аркадий особенно пришелся по вкусу кровожадным тварям. Отбиваясь, он с необычайной прытью ринулся к подъехавшему такси.

Вертоусов в какой-то мере был рад задержавшему его ливню. Он так и не определил, как поступить дальше.

Сергей уже было решил ехать в гостиницу, когда вспомнил о клюкве. Дозвониться до исполкома не составило труда, и радостный возглас Калачева снял все вопросы.

Он примчался тотчас, предупредительно раскрыл над Сергеем зонт.

— Полезай в машину.

— Ты, как тот генерал в штатском, что оберегает в непогоду Президента СССР, — пошутил Сергей. — Кстати, куда мы едем?

— Ко мне, конечно. Правда, я тебя на час-другой оставлю.

— Нет уж, — твердо возразил Вертоусов. — Сначала в гостиницу. Тем более при таком сопровождающем на постой меня быстро определят.

Юрий Васильевич согласился при условии, что Вертоусов, оставив вещи в номере, поедет с ним.

— Погуляешь по атаманскому дворцу. Пока папаня все приготовит, я и освобожусь.

— А мама где?

Калачев неутешно вздохнул.

— Поехала в станицу к родственникам. Сейчас знахарям доверяют больше, чем медицинским светилам.

После оформления, заглянули в номер.

— Как говорится, скромно, но со вкусом, — открыл краны Юрий. — Та-а-к, холодной воды с избытком, горячей того… Ничего, закалишься немного.

По пути в исполком Сергей пропускал мимо ушей веселую болтовню друга.

Как меняются представления с годами! Не он ли считал Новочеркасск, даже когда семья уже переехала в Ростов, большим и разбросанным городом… Какой же он большой, если старую часть можно пересечь пешком в течение часа? А от гостиницы, где когда-то начинался ипподром, до центра на автомобиле не более пяти минут езды.

— Быстро ты меня прокатил, — с сожалением вылез он из машины.

— Кажется, я знаю, чем тебя занять, — лукаво улыбнулся Калачев.

У стола дежурного Юрий посоветовал Сергею подняться этажом выше.

Вертоусов послушался и неожиданно увидел молодых людей в казачьей форме.

Сергей, наслышанный о возрождении казачества и самых противоречивых мнениях на этот счет, заинтересовался.

— У вас собрание?

Губошлепый парень свысока взглянул на Сергея.

— Собрания у коммунистов, а у нас сход.

— Благодарю за науку, а что за сход?

— Казаков станицы Средней.

— Средней… Средней… — соображал Вертоусов, — а какой-то это район?

— Где живете? На Тургенева жили?.. Значит, к нам относитесь.

Сергей сел ближе к дверям, осматривая большой с лепниной зал. Он знал, что совсем недавно второй этаж занимал горком партии, вынужденный уйти в более скромное помещение.

Вертоусов разглядывал погоны соседей, силясь определить, в каком они звании. Спрашивать постеснялся, но и без того было ясно, что преобладает офицерский состав.

Разговор коснулся и предстоящего Поминовения.

Сутулый казак, ответственный за обеспечение порядка, спорил с каким-то «штатским».

— Всё должно пройти так, чтобы народ запомнил: в июне шестьдесят второго под этими окнами последний раз пролилась казачья кровь.

— Не согласен. — Сергей сказал сам себе, но не рассчитал резонанс в зале, и на него оглянулись.

— Не понял? — подошел ближе сутулый. — На его лице выделялась крупная родинка.

— Я имел в виду, — поднялся Вертоусов, — что вы неправильно истолковываете события. Второе июня нельзя назвать антиказачьей акцией. Это, скорее, трагедия общечеловеческая. О казачестве в то время и речи никто не вел.

В зале оживленно загалдели.

— Давайте поспорим. Среди погибших в шестьдесят втором были казаки?

— Не отрицаю, но, наверное, Афганистан унес больше казачьих жизней, кстати, совсем недавно. Где же тогда, следуя вашей логике, последний раз пролилась казачья кровь? И не льется она сейчас еще где?

— Верно, — подал кто-то голос с другого края. — И на Кавказе гибнут, и в Приднестровье.

Сергей Андреевич сел, не желая привлекать к себе внимания.

— А вы откуда будете? — спросил мужчина в штатском.

— Я приехал из Москвы.

— С демократической партии наверное?

— Причем здесь партия. Я в некотором роде свидетель тех событий.

— Прямо возле дворца был? — сменил тон «штатский».

Две молодые женщины выглянули из кабинета напротив сцены.

Сергею стало совсем неловко.

— Не я же один, — тихо промолвил он.

— Извините за беспокойство, но хотелось бы знать, согласны вы с тем, что печатали в газетах?

— Скорее всего, я не всё читал. Но то, что попалось на глаза, крайне слабо. Насчет пах-пах я не спорю, но с описанием жизни тех лет никогда не соглашусь. Тридцать лет назад жизнь была лучше.

— Говоришь — лучше? — отозвался сутулый. — А почему тогда при Сталине и Брежневе народ не возникал, а при Хрущеве как один поднялся?

Сергей Андреевич понемногу распалялся.

— Насчет «как один» вы глубоко заблуждаетесь. А почему при Брежневе и Сталине не выступал, а сопел в тряпочку, и сами можете догадаться.

— Догадаемся, друг залётный, — не унимался сутулый. — Еще доказать надо, был ли ты у атаманского в ту субботу или нет.

— Я ничего доказывать не собираюсь.

— Была команда открыть стрельбу или нет?

— Я стоял в торце здания с восточной стороны и никакой команды не слышал.

— А-а, — сутулый обрадованно простер руки к залу. — Самое безопасное место.

Вертоусов опешил от его наглости.

— Это «безопасное место» исподтишка поливал свинцом автоматчик. И все, кто там находился, подвергались смертельной опасности.

Казаки заволновались.

— Далдонишь одно и то же… Прицепился к человеку…

Сергей Андреевич, коря себя, что затеял спор, потихоньку вышел.

Женщины нагнали его на лестничной площадке. Обе светловолосые, но одна черноокая с ямочками на щеках.

— Извините, — улыбнулась она, — мы из комиссии по изучению новочеркасских событий.

Вертоусов не мог согнать с лица хмурое выражение.

— У нас комиссии на все случаи жизни.

— Можете показать нам, где прятался автоматчик?

— До меня никто не мог этого сделать? — удивился Вертоусов.

— Мы впервые слышим, — робко вставила вторая женщина.

Калачев, поднимаясь снизу, шутливо погрозил.

— Вот и оставь тебя одного. Враз наших казачек закадришь.

— Юрий Васильевич, ваш знакомый оказывается…

— Знаю, знаю, — перебил Калачев.

Сергей Андреевич показал окно, откуда вел убойный огонь автоматчик.

— Теперь нам многое ясно, — с облегчением сказала черноокая. — Мы долго ломали головы, как пули могли достать парикмахершу… Большое спасибо за помощь.

Вертоусов засмущался под ее искренним взглядом.

— Всегда готов, — сморозил он.

Калачев уже в машине подтрунил над ним.

— Тебе, холостому, хорошо быть всегда готовым. Мне-то не разгонишься.

Дверь открыл Василий Афанасьевич, заметно постаревший с того дня, как его последний раз видел Сергей.

— Как твое кухарство, папаня? Не повезло ни ему, ни мне, — пояснил Юрий. — Мать уехала, а моя благоверная на курсы уметелилась.

— Сам же дочь не захотел, — сглотнул слюну Сергей, принюхиваясь к вкусным запахам.

— Мой оболтус, если экзамены в институт не сдаст, осенью в армию загремит.

— Неужто восемнадцать?

— В октябре… Мой руки и за стол, — зажег свет в ванной Юрий.

Василий Афанасьевич к жареной картошке с птицей разложил на тарелке донскую селедку, присыпанную зеленым луком.

— Не изменяет папаня старым традициям, — наполнил рюмки Юрий. — Ну-у, вздрогнем за встречу.

Сергей Андреевич, радуясь отсутствию хозяйки, с аппетитом обсасывал крылышко.

Калачев-старший, большой любитель покушать, жаловался на обстоятельства, из-за которых ему пришлось перебраться к сыну.

— Думал за невестушкой с неделю покохаться, а ее черт ма. Юрка день и ночь на работе пропадает. Ни выходных, ни проходных… Полина не болеет? — спросил он чуть позже.

— Тоже прихварывает. Но у нас же свой врач. Татьяна теперь заведует терапевтическим отделением.

Юрий перестал жевать.

— Полина Сергеевна такая же идейно непоколебимая?

— Что ты, — усмехнулся Сергей. — Полное перевоплощение. Сутки напролет читала б газеты да смотрела телевизор, особенно ленинградскую программу. Кстати, после смерти отца ее фанатизм заметно убавился.

Василий Афанасьевич включил в другой комнате телевизор.

— Смотрит все, кроме политики, — прикрыл дверь Юрий.

Вертоусов расслабленно откинулся.

— Про свои взгляды ты предпочитаешь помалкивать.

— Если я скажу, что меняюсь вместе с обществом, тебя, конечно, такое не устроит.

— Это ответ по подсказке.

— Ну, а своими словами, дело обстоит так. Зимой вышел из партии. Причем безо всякой наигранности. На выборах год назад я прошел еще будучи коммунистом.

— И теперь?..

— Теперь я окончательно освоился в новых условиях. Исполнительная власть — бремя тяжкое. Зато — в прямом смысле — над головой у меня не топает первый секретарь.

— А вдруг все повернет обратно?

— Давай без «вдруг». — Юрий отпил из фужера минералки. — Лучше ответь начистоту. Как же так, ты, можно сказать, инакомыслящий со стажем и то, что эти демократики с непривычки еле выговаривают, ты знал назубок бог знает с каких пор. Кому, как не тебе в их структурах найти себе подобающее место. А ты как прозябал сколько лет в НИИ, и так и будешь, видимо, прозябать… Сам не рвешься или они побаиваются, что ты их затмишь?

Сергей подал закурившему Юрию пепельницу.

— Если мои убеждения получили подтверждение, значит, надо быстрее отхватить теплое местечко?.. Странная логика.

— Прекрасно знаешь, что я так не думаю. За тебя, чертяку, обидно. Ты должен быть на виду.

— За какие такие заслуги?

— Не прикидывайся. Пройдут через две недели выборы — и все станет окончательно ясно… Может, ты, правда дожидаешься заранее известных результатов?

— Не противоречь сам себе, Юрик. Кто бы ни стал первым Президентом России, моя позиция не изменится. И потом: не ставь знак равенства между убежденным «шестидесятником» и ярым радикалом.

— Ты, конечно, ближе к центристам, — усмехнулся Калачев.

Вертоусов раздраженно поднялся.

— Не находишь, что наша встреча выливается в политический диспут?

— Хорошо, давай вернемся к нашим баранам. Как тебе дамочки из Комиссии? Дотошные девчата. В последнее время вокруг новочеркасских событий появилась уйма самых невероятных слухов… Но и выявилось многое. Во всяком случае установили, где погребены погибшие.

— А родственники?

— Матери Снегиря я сам сказал. Лежит Сеня ажнак под Тарасовкой.

— Еще сегодня мимо этой станции проезжал, — грустно проговорил Вертоусов. — За сто с лишним верст предали земле.

Калачев долил в рюмки.

— Помянем его и всех безвинно пострадавших.

Они помолчали, прислушиваясь к музыке по телевизору.

— Какое же официальное число жертв? — спросил Ветроусов.

— По последним данным — 24 человека.

— Я знаком с обращением бывшего северокавказского генералитета к Лукьянову. В чем-то они правы, отвергая домыслы досужих писак. Но всего шестеро погибших, как утверждают военные, просто смехотворная цифра… Кстати, — вспомнил Вертоусов Аркадия. — Комиссии известно, что на другой день после расстрела в городе погиб еще один человек?

— Даже двое. Расследованы и эти случаи… Правда, год назад при таинственных обстоятельствах скончался Петр Сиуда. Может, помнишь. Он еще тогда на заводе речугу толкал.

В прихожей зажегся свет, и предстал Юра Калачев в юном возрасте, только не шатен, а с белыми волнистыми волосами, спадающими на плечи.

— Хиппи мой явился. Сейчас никто так не стрижется… Садись есть, чучело.

Мужчины вышли на балкон, и Юрий, украдкой затянувшись, выбросил сигарету.

— Прячу от Валентина табак и делаю вид, что не сосу эту гадость. По мне так пусть курит, не маленький уже, да Ольга шумит.

Уже стемнело, и из дома напротив ярко били в глаза светильники над подъездами.

— Иллюминация чертова. Кто мог такое спроектировать, — привычно возмутился Юрий. — Не свой двор, а мою квартиру освещают.

— Наступит дефицит с лампами, успокоишься, — пошутил Сергей.

— Майку не доводилось тебе встречать?.. Я в прошлом году позвонил ей из гостиницы. Записала она номер телефона, но так и не звякнула.

— А мне ты не удосужился позвонить.

— Командировка на несколько дней, а беготни…

— Для Майки время нашел.

— Тише, — предупредил Юрий. — Здесь на такие имена слух чуткий.

— При такой планировке и чихнуть убоишься, чтобы не напугать соседа, — посмотрел на часы Сергей.

— Юрий Васильевич заглянул в комнату, не без значения велел сыну стелить три постели.

— Пойду в гостиницу, — был непреклонен Вертоусов. — И пожалуйста, Юра, не уговаривай.

— Ну, как знаешь, — рассердился Калачев. — Вечно с фокусами… Все-таки годовщина, а ты коники выкидываешь.

Большинство восьмиклассников перешли в среднюю школу из одной начальной. Четыре года изо дня в день видели они одну учительницу, но в новой школе распались на разные классы, где каждый предмет вел свой преподаватель.

Однако традицию собираться после окончания учебного года возле старой школы ребята сохранили.

Улица примыкала ко двору общежития политехнического института, поросшему пахучей желтой смородиной.

Потом вырыли котлован под студенческую столовую. Смородину безжалостно вырубили, а во дворе общежития возвели какую-то бетонную коробку. Возле нее и собирались; играли в квача или жмурки.

Юрка, забежав к Сергею перед вечером, едва уговорил того пойти к старой школе. Он понимал, что сегодня всем недосуг, но хотелось увидеть Майку… Воображение рисовало ему, как Бабошка с Куцым будут наяривать что-либо непристойное, а девчонки притворно зажимать уши и хихикать. Потом он чего-нибудь отчебучит, и Майка перестанет злиться.

Но она не училась в старой школе. Поэтому Юрка попросил Сергея пройти мимо ее дома.

Сережка был мрачен. Когда увидел, что пришло всего несколько человек, хотел сразу уйти.

Бабошка с Куцым напевали что-то озорное, но девочки-близняшки Костины — оставались серьезны. Их старшая сестра-студентка стояла вблизи с двумя однокурсницами.

Генка Мох, живший напротив школы, выглядывал поверх забора, показывая, что и он принимает участие в общем деле. Выйти на улицу он не смел, карауля выпущенных уток.

Куцый не преминул показать свою разносторонность:

Сестры Костины отвернулись, пряча усмешку.

Голова Генки исчезла, и раздался собачий визг. Видимо, он сорвался с будки на кобеля. Бабошка, дразня Генку, затянул:

Куцый не подыгрывал ему, игнорируя «детский репертуар».

Бабошка, смочив слюной обгоревший на рыбалке нос, весело грянул:

Генкина голова вновь показалась над забором.

— Привет юному живодеру! — засмалил бычок Куцый. — А теперь премьера, слова наши, музыка тоже краденая.

Сергей перебил его:

— Ты же со Снегирем за одной партой сидел. Плакать надо, а ты шута горохового корчишь.

— Чё заедаешься. Говори толком.

— Нет больше Снегиря, нет…

Юрка, завидев Майку, кинулся навстречу, но девушка подчеркнуто прошла мимо.

— Не понти́, — донесся недоверчивый возглас Бабошки. — Если сбрехнул, я тебе…

— Замри, — приказал Куцый. — Слух такой по Кунаевке прошел.

Они опечаленно помолчали.

Из распахнутых окон общежития неслось беззаботное:

— Веселятся, — не знал на ком сорвать зло Бабошка. — Наших бьют, а они пластиночки крутят.

— Пульнуть бы туда чем, — поднялся Куцый.

— Не надо, — попросил Сергей.

Куцый взял камень.

— Давай, — подбивал его Бабошка.

Ребята не заметили, что одна из Костиных привела свою старшую сестру Светлану.

— Выбрось камень, — потребовала та.

— Робя, знакомьтесь, наш новый участковый, — ухмыльнулся Куцый. — А ну брысь.

— Отвечать придется, — не испугалась Светлана.

— Света, не вмешивайся, — позвала ее другая девушка.

Жгуче черная коса была сплетена корзиночкой. Стройные ноги и руки необычайно смуглы.

Она просительно улыбнулась, открыв ряд жемчужных зубов.

— Не делайте этого, мальчики.

Куцый выронил камень.

— Привет из дружеского Египта.

— Я оттуда и есть.

Сергей невольно отмяк.

— Твоя сокурсница? — спросил он Светлану.

Та, не отвечая, отошла.

Бабошка завихлялся, подражая ее походке.

— На три года старше, а строит из себя…

Сергей поведал, какое в их школе случилось несчастье.

Брови незнакомки над пронзительно карими глазами горестно изогнулись.

— Каково его маме.

Светлана сказала, что это ее давняя подруга Рита Бастрыкина, но учится она не в политехническом, а в мелиоративном институте.

Подошел и Калачев, спросил, когда Рита успела побывать в Артеке.

Сергей улыбнулся вслед за девушкой.

Если Рита понимает заковыристые шуточки друга, значит, чувством юмора наделена.

— Почему вы под гитару не поете хорошие песни? — спросила Рита, взглянув на Сергея.

— А сама поешь?

— Я и в хор хожу.

— Ну вот, а он стесняется посещать кружки самодеятельности, — показал Юрка на Сергея.

Сергей покраснел от его бестактности, и совсем неожиданно выпалил:

— Зато я на олимпиаде по физике второе место занял.

Смеялась даже серьезная Светлана и, глядя на нее, захихикали младшие сестры.

— А туда же, «хочу проводить Риту», — отыгрывался Юрка за Майкино пренебрежение к его персоне. — Видите ли, второе место занял. Хвастается, как борец Акула, что поднимает два стула и выжимает мокрое полотенце.

— Мальчишки, вы не трепетесь, что проводите Риту? — построжала Светлана.

— Зачем меня провожать, — стала отказываться Рита.

— Конечно, иди, — приказала Светлана застеснявшейся подруге.

Словно какая-то сила бросила Сергея вслед за Ритой.

— А почему ты выбрала мелиоративный?

Та с изящной легкостью повернула к нему гибкую высокую шею.

— Я люблю природу. И лес, и воду, и животных.

«И степь, и тундру, и насекомых», — мысленно дополнил Сергей, полнясь неодобрением к Юрке. Если бы это он сделал на глазах Майки, тогда все понятно, а так…

Куцый никак не мог успокоиться:

— Дорого этим ублюдкам обойдутся поминки Снегиря… И ты, прыщик, хорош, — обрушился он на Сергея. — Вместе же были. По носу дам, юшкой умоешься.

Сергей, и без того болезненно воспринимающий угри, разъярился:

— Ну дай, дай, — вплотную подступил он к Куцему.

Тот отпустил ему шалбан, ширнул пальцем под ребро.

Вертоусов, в жизни никогда не дравшийся, неумело замахнулся. Куцый перехватил его руку, ударил в грудь. Сергей еле удержался на ногах, наклонив голову, пошел на Куцего.

Усиленный громкоговорителем голос раздался совсем рядом.

— Граждане и гражданки, просьба соблюдать комендантский час. Граждане и гражданки…

Милицейский «бобик» унесся дальше.

— Вот тебе, — сделал неприличный жест Куцый. — Так мы и разбежались по домам.

— Кажется, возвращаются, — прислушался Бабошка.

— Кинуть кирпич — и всем атас, — был верен себе Куцый.

— А как стрельнет, — заколебался Бабошка.

— Побоится.

— Ребята, не надо, — умоляюще сказал Сергей. — Я знаю, как убивают, видел, — перехватило ему дыхание.

— Ладно, расхныкался, — согласился Куцый. — Будем здесь торчать. Плевали мы на их комендантский час.

Сосущая тоска охватила Сергея. Эти ребята ему чужие. Нет рядом ни Юрки, ни Снегиря. Он один, кто смотрел смерти в глаза… Один.

— Ро-о-бя, — крикнул Генка, — девять часов. — И голова его исчезла.

В общежитии смолкла музыка. Из окон, перегнувшись, выглядывали студенты.

Бабошка свистнул, сложив пальцы колечком.

— Э-гей! — тихий час.

— Пошли они…, — взялся за гитару Куцый:

— И долго мы концерт давать будем? — пытался вразумить ребят Сергей. — Нас всего трое осталось.

— Вон четвертый, — указал Бабошка на лезущего через забор Моха.

Генка разделил корку хлеба, натертую чесноком с солью.

— Сыграем в жмурка?

— Была охота, — презрительно отвернулся великовозрастный Куцый.

— А чем заняться? — поддержал Бабошка. — Серый, считайся.

— Чур, первый жмурюсь, — назвался сам Сергей.

— Не по правилам, — запротестовал Бабошка.

Сергей задумал, когда ребята спрячутся, уйти домой под прикрытием темноты. И тогда следом разойдутся и остальные.

Он спрятал лицо на скрещенных руках и, выждав с минуту, начал считалки:

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, кто не спрятался, я не виноват, кто надо мной стоит, тот в огне горит и два раза жмурится.

Сережка открыл глаза и вздрогнул, увидев возле себя военных.

Высокий офицер осветил его фонариком.

— Мы над тобою стоим и в огне не горим.

Лицо его было не строгим, а скорее добродушным. Рядом стояли двое солдат с автоматами.

— Мы в жмурка играем, — виновато объяснил Сергей. — Днем жарковато, так мы по прохладе.

— В жмурка, говоришь? По-нашему, стало быть, в прятки… А остальные где, — посмотрел по сторонам офицер. — Может, вместе с тобой поищем.

— Они далеко убежали, — заставил себя соврать Сергей.

— Аликпер, — обратился офицер к горбоносому солдату. — Посмотри вокруг.

Солдат, гремя сапогами по тротуару, побежал к котловану.

«Только б они не там спрятались», — забилось у Сережки в груди.

За Генку он был спокоен. Одноклассник, скорее всего, отсиживался в своем дворе. А Куцый с Бабошкой где-то близко.

— Товарищ капитан, — как можно громче сказал Сергей, — я хоть и считался, но мы на самом деле в казаки-разбойники играем.

Капитан больно стиснул его локоть.

— Поедешь с нами.

За углом фырчала грузовая машина.

— Полезай.

Сергей уже ухватился за борта, как в ночной тишине разухабисто раздалось:

— Взять!

Солдаты бросились к глухой стене дома, где сами себя выдали Куцый и Бабошка.

Офицер, всматриваясь в темноту, не обращал внимания на Сергея. И ничто не мешало тому метнуться за ворота общежития, где он знал все ходы-выходы. Но ребята не оставили его одного, и он ни за что не убежит.

— Привет, Серый, — кинулся обниматься Куцый изображая пьяного:

Его швырнули в кузов последним, где на корточках сидело несколько человек. Однако он успел прокричать, прежде чем машина тронулась:

Машина ехала быстро, и солдат, сидящих у борта, подбрасывало.

Мелькнул освещенный памятник Ленину, затемненная трибуна стадиона.

— Куда нас везут? — неведомо кого в темноте спросил Сергей.

— Уже, считай, приехали, — ответил сиплый голос.

Машина притормозила, и высокие металлические ворота захлопнулись за ней.

— Слазь!

Кроме ребят вывели еще четверых мужчин. Одного пошатывало, он все пытался помочиться.

— Веди его куда подальше, а эти со мной, — распорядился хмурый старшина.

В коридоре каменного прохладного здания дежурили сержанты — сверхсрочники.

Сергея охватил необычайный подъем. Их схватили за правое дело. Они не нарушители, а проявили акт неподчинения, бросив вызов насилию.

— Жаль на ужин опоздали, — обнял он за плечи Бабошку.

Тот захохотал, а старшина пожалел, что не имеет права угостить сопляков ремнем.

Переполненная камера встретила ребят веселым оживлением.

— Давай к нам, хлопцы. У нас коллектив тесный, до утра одним колхозом живем.

Куцый, и без гитары верный себе, лихо отбил чечетку:

Кто-то захлопал, другие заругались. Ребята устроились на краешек нар, где и без того впритирку сидели шестеро.

— Зачем вы отозвались? — укорил Сергей.

— Не балабонь, — одернул Куцый. — Жалко, что никого не стукнул каменюкой.

— У них автоматы.

— Да чихать, — зевнул Бабошка. — Страшнее того, что ночь не спать, ничего нет. Я лично больной делаюсь. А завтра скока хлопот с похоронами.

Сидящий спиной к ним мужчина обернулся.

— У вас погиб кто?.. И выдали тело?

— Наверное, — отозвался Сергей.

— Запретили выдавать мертвых.

— Ложь, — отмахнулся Сергей. — Не выдают из больницы. А морг по воскресеньям не работает. Я сам в этом убедился.

— Когда ты в морге был?.. Ах утром?.. Утром и мой знакомый там лежал, а вечером, говорят, — нет такого и не было.

Вертоусов, воспитанный на уважении к старшим, не выдержал.

— Гнусная клевета.

Мужчина недоуменно заморгал.

— Так, может, клевета и что людей побили, и что ты, малолетка, сидишь здесь?

— Не путайте божий дар с яичницей.

— Не иначе Фрола Романовича Козлова сегодня слушал? Тот примерно так распинался… Ничего ты еще не понимаешь.

В двери загремел ключ.

— Того сыкуна ведут, — встрепенулся Куцый. — Я тоже попрошусь, пусть докажут.

Но к немалому удивлению ребят порог переступил… Юрка.

— Тю — га, — вскочил Куцый. — Ты откуда взялся?

— Кто такой? — спросили в камере.

— Самый главный блатной в Новочеркасске. Бьет всего два раза: первый удар в челюсть, другой — по крышке гроба.

— Робкий он какой-то.

— А он иногда прикидывается, — Куцый, кривляясь, запрыгал около Юрки:

— Цыц, — свесилась лохматая голова с верхних нар. — А то я тебя быстро успокою. Подурачился — и хватит.

Калачев был до неузнаваемости напуган.

— Юр, — нормально все, — усадил друга Сергей. — Нас тоже прихватили… Ты, наверное, долго Риту провожал?

— Провожал, — отрешенно подтвердил Юрка.

— А зацапали тебя где?

— Возле суворовского, — заторможенно ответил Юрка.

Сергей был уверен, что Юрка допоздна пробыл с Ритой и, возвращаясь домой, напоролся на патруль.

— Отдыхайте, ребята, — поднялся сосед, — с моим радикулитом лучше постоять.

Куцый сел, прислонившись спиной к Сергею.

— Вы как хочете, а я покемарю.

Юрка, словно сейчас поняв, куда попал, удивленно обвел взглядом камеру.

— Долго нас держать будут?

— Утром выпустят. Комендантский час до пяти.

— Да, да, комендантский час, — рассеянно проговорил Юрка.

Сергей подумал, что на друга или подействовали чары Риты, или до смерти напугал патруль.

— Тебе угрожали?

— Ага… то есть нет. Но была стрельба. Я побежал, и тут они.

— Не переживай. Прижимайся ко мне, а я к тебе.

Куцый с Бабошкой уже посапывали.

Тихо ступал у дверей мужчина. Двое парней играли в карты.

Через час привели еще одного с чемоданом.

Человек сел на него, горестно покачал головой.

— Кабы я знал, цепью бы себя привязал к дому… Сам я из Миллерово. Приехал в Волгодон, потом сюда. А у вас, батюшки мои… Товарищи, правда чи нет, шо мирную демонстрацию расстреляли?

— Брехня, конечно, — отозвался один из игравших в карты.

— Брехня?

— Брехня, — подтвердил второй. — Ты наших казаков побольше слушай, они тебе наговорят.

— А шо было́?

— Ничего не было́.

— А пальба?

— Пацаны с поджигняком баловались… Ну, может кто и пострадал. Так не нарочно же… Вон они сидят, куняют. Такие озорники попались.

— А дозор на улицах зачем? Не понимаю.

Человек еще долго кряхтел, вздыхал, умащиваясь на чемодане. Потом, едва Сергей с Юрием прикорнули, заругались парни, игравшие в карты.

Юрий, уронив голову на колени, заснул, а Сергей уступил кому-то место. Калачев во сне постанывал, дергал головой. Забылся и Сергей, сев на бетонный пол, но командированный, свалившись с чемодана, переполошил всех.

Он выпучил глаза, показывая себе на грудь.

— Плохо ему, — догадался сосед по нарам. — Колоти в дверь.

Прибежал старшина.

— Кажись, сердечник. Куда к черту людей столько, не продохнуть… А ты еще здесь? — обратил он внимание на Сергея. — Вас в первую очередь турнём.

Юрка, очнувшись, попросился в уборную.

— По маленькому или большому?

— По среднему тоже, — к удовольствию камеры сострил Калачев.

Он вернулся не один, с лейтенантом, велевшим ребятам собираться.

Куцый, заполучив обратно гитару, не удержавшись, ударил по струнам:

— Нас утро встречает прохла-а-дой.

— А ну, молчок, — одернул старшина, провожая ребят через кэпэпэ.

— Макаронник херов, — огрызнулся Куцый.

— Эх-х, шпана, — с сожалением протянул старшина.

Куцый стал распекать ребят, что они назвали свои фамилии лейтенанту.

— Кто вас проверит, олухи.

— Захотят, узнают, — ответил Юрка.

Перейдя Московскую, они углубились в знакомые до каждой выбоины улицы.

— Кто куда, а я спать, — первым отделился Бабошка.

— Чем я хуже, — сказал через квартал Куцый.

— Кто ж пойдет к матери Снегиря? — попытался вернуть его Вертоусов. — Не в натуре, ты чего?

— Я позже загляну.

Сергей в раздражении поддал ногой консервную банку.

— Давай чуть отдохнем и сходим сами, — свернул к своему дому Юрка.

Во дворе уже суетился Афанасий Корнеевич.

— Ты как будто и не ложился.

— Отцу ничего не говори.

— Не в казенном ли доме переночевал?.. И Серега с тобой? То-то его мать спозаранку прибегала.

В полдень дед с трудом растолкал внука.

— Вставай. Не завтракал и обед проспишь.

— Серый не забегал? — взглянул на часы Юрка.

— Да спрашивал. Сказал ему, будто побег ты кудай-то.

— Кто тебя просил?

— Последний раз что ли видитесь? — разливал Афанасий Корнеевич пристывшую уху. — Чего кривишься? Разносолы вам с Васькой подавай. Скоро за любой рыбой гоняться станете. Плотину отгрохали, да еще по Дону какий-то ракеты пустили… Ха-зяева-а. Мало им ракет в воздухе, так и по рекам пускать надумали.

— Ты ракеты хоть раз видел? — прыснул Юрий. — Те, что в космос запускают, — совсем другие.

— Нам, татарам, все равно.

Запив уху простоквашей, Юрка задумался.

Мысль, что в школе его все ищут, становилась все навязчивей.

Вполне возможно, что бумаги из комендатуры уже пришли и Эннэша рвет и мечет, разыскивая нерадивого ученика. Надо было как-то все выяснить. Но через кого? Если бы не глупая ссора с Майкой…

Томимый недобрым предчувствием, Юрка было сел перед телевизором, как дед тревожно позвал его.

Моложавый человек в соломенной шляпе изучающе смотрел.

— Юрий Васильевич?.. Бурков Алексей Федорович из городского отдела кагэбэ. — Мельком раскрыл красную книжечку. — Фотографированием увлекаетесь? — сразу перешел он к делу, и секунды не оставив Юрке на раздумывание.

Дед смахнул тряпкой со стола. Алексей Федорович развернул пакет в глянцевой бумаге. Толстая пачка фотографий веером рассыпалась под умелыми пальцами.

— Комсомолец?

— Нет.

— Все равно должен понимать важность момента. Посмотри внимательно, может, узнаешь кого-нибудь.

Юрка начал перебирать фотографии. Снимки были сделаны возле милиции, но с разных точек.

— Старичка знаешь?.. Нет? А эту тетю?.. Внезапно Юрка увидел себя в тот момент, когда выбегал из милиции… Бурков выхватывал из вороха нужные ему фотографии. Некоторых людей, на кого указывал его тонкий палец, Калачев вспоминал. Но он не знал, кто они, и ничего не говорил.

— Молодых людей узнаешь? — отложил гость снимок, где были Юрка с Майкой.

— «Новости дня», — мы там пробыли недолго. — Юрка уже с интересом перебирал фотографии.

— А про этого красавца почему молчишь? — спросил Бурков, указывая на Вьюна, заснятого крупным планом. — Знаешь его?

— Н-немного, — замялся Юрка. — Лицо знакомое, а кто, не припомню.

— Может, это прояснит твою память? — и Алексей Федорович сунул под нос фотографию, на которой Юрка был вместе с Вьюном на танке.

Калачев вытер повлажневшие ладони о брюки.

— Кажется, его зовут Мишей. Но кто он и где работает, не знаю.

— Не беспокойся, все это нам подробно изложила Майя Клименко.

— Майка?

— Между прочим, Клименко призналась, что Михаил Копцов заставил тебя лезть на танк.

— На танк я с пацанами полез.

— Предположим, это так, как и то, что Копцов закрыл смотровую щель… Или все же не он?

Юрка начал лихорадочно соображать… Он, конечно, все будет отрицать, но вдруг подлая Майка во всем призналась, и тогда…

Афанасий Корнеевич не спускал с внука глаз. И в них Юрка прочел то, что запало в душу с позавчерашней ночи: «Не вздумай играть с сатаною».

Да, этот на первый взгляд обыкновенный человек в соломенной шляпе очень ловок и хитер. Он все знает, и у Юрки ему надо получить лишь подтверждение… Пока подтверждение.

— Так кто из вас двоих ослепил танкиста?

И Юрке уже не из чего выбирать, так построил вопрос коварный гость.

— Я не мог… — дрожаще выдавил Калачев.

Бурков одним движением собрал фотографии.

— Свидетельские показания других граждан не расходятся с твоими.

Он приподнял шляпу, прощаясь с Афанасием Корнеевичем и, уходя, взглядом подозвал Юрку.

— На будущее, Калачев, советую тебе не колебаться в сходной ситуации. Иначе…

Бурков ушел, на закрыв калитку, и, когда Юрка выглянул, того и след простыл.

— Хоро-о-ш, — заглатывал дед зеленое перо лука. И неизвестно, к чему он это сказал — к овощу или нежданному посетителю.

Юрка обалдело метался по двору.

С одной стороны, он радовался, что так легко отделался, с другой — его угнетало чувство брезгливости и он сам себя ненавидел, что разговаривал с таким скользким типом. Но самое страшное заключалось в том, что он, Юрка Калачев, всегда ненавидевший сексотов, нечаянно выдал Вьюна. И выдал потому, что Майка первой наболтала лишнее… И он еще перед ней рассыпался бисером и, чтобы не выглядеть трусом, вскочил на танк.

Негодование было настолько велико, что Юрка решил немедленно встретиться с Майкой.

Он почти бежал, загнав глубоко внутрь желание просто видеть ее. Для него Майка была сейчас не девушка, что так нравилась, а товарищ (пока товарищ), подозреваемый в подлом поступке.

И странно, когда он ее увидел, эта раздвоенности усилилась, настолько влекуще выглядела принявшая душ Майка.

Она гладила пушистую кошку, и эти два одновременно прекрасные и отвратительные существа показались ему чем-то похожими друг на друга.

— Как ты посмела! — постарался Юрка передать свое презрение и осуждение. Но получилось что-то невнятное, и голос захлебнулся, сменившись одышкой, будто он бежал безостановочно через весь город.

— Что случилось, Юрочка? — перевернула кошку на спину Майка. — Ты весь мокрый.

Она улыбалась, и весь его пыл исчезал, оседая внутри.

— Спрашивали меня в школе? — как можно суровее спросил он. — Спрашивали. Эннэша?.. Антуанетта?.. Ты?..

— Я, — повторила Майка. — Ты же не пришел сегодня.

— Не я один, — буркнул Юрка.

— Говорят, ты с мальчишками из 8 «А» целую ночь сидел на гауптвахте.

— Вертоусов тоже.

— Хочешь компоту из погреба? В черешню мама для кислинки добавила крыжовника.

Юрка хлебнул жидкий компот, уже колеблясь, начинать ли разговор с Майкой. Но она первая спросила, кто за ним гнался.

Юрка сбивчиво объяснил.

— Никакого Буркова я не знаю, — пожала плечами Майка.

— Не шути так.

— Сам не шути… Ой, Калачик, — засияла она, — ты повод нашел, правда?.. Вы-ы-думщик. Но сегодня у тебя перебор.

Настенные часы пробили три раза.

— Скоро родители явятся, — как бы между прочим сказала Майка, — а мы из пустого в порожнее… Предположим, он оттуда. Но прежних органов больше нет, и бояться нам нечего… Он же был любезен?

— Откуда ты знаешь?

— Вот тебе и доказательство.

— Но он интересовался Копцовым.

— Не забывай, Миша прошел Крым, Рым и медные трубы… Это ты, в голосе Майки наметились игривые нотки, — еще неискушенный.

Г олова у Майки была забита другим, и Юрке стало неловко за свою настырность.

Хлястик на халатике развязался, и Юрка шутя потянул за конец.

— Косы срезала, так вздумал другим развлекаться, — ласкала Майка взглядом.

Он ощущал ее дыхание на щеке, щекочущее и горячее.

Прижав к себе Майку, Юрка вдруг увидел ее отражение в зеркале. Она запрокинула руки, тянулась на носочках и почему-то казалась со спины похожей на большую, преодолевающую преграду рыбину.

В отличие от него, Майка не прислонялась губами к губам, а захватывала их зубами, слегка кусая.

Юрка тоже так попробовал, но отчего-то мешал язык.

— Ничего ты не можешь. — укорила Майка.

— А ты где научилась, признавайся…

— Какой любопытный, — отстранилась Майка и подошла к окну. — Кажется, отец приехал… Фи-и «Победа». Это не к нам.

Но Юрка уже видел, как двое мужчин зашли в соседний двор и мелькнула знакомая соломенная шляпа. Не замечая больше Майку, он приник к окну.

Один из «гостей» скрылся с Михаилом в доме, этот, что в соломенной шляпе, остался во дворе. Он стоял отвернувшись, но Юрка знал, кто это…

— Калачик, мне скучно, — капризно позвала Майка.

Мужчина не спеша обернулся, и Юрка отпрянул в сторону.

— Он, он!..

— Да кто?

— Они пришли забирать Вьюна. Дядька в соломенной шляпе…

— Первый раз эту рожу вижу… Ой, кажется Мишу и вправду уводят.

Вьюна подвели к «Победе», и она тотчас тронулась.

— Калачик, ты ничего не путаешь?

— Конечно, нет. Меня… меня на понт взяли.

Юрка был в отчаянии. Ну почему они не оказались в другой комнате, и все бы прошло незаметно для него. Что если Михаила задержали лишь потому, что Юрку взяли на пушку. И теперь Копцов будет знать имя доносчика.

Калачев почувствовал пустоту под ногами.

— Нет мне прощения.

— Фи-и, — Майка села на диван, пренебрежительно закинула нога за ногу. — Есть о ком печалиться.

— Его арестовали! — вскипел Юрка.

— А-а, тебе жалко. Не будешь распускать язык.

— Я поверил, что соломенная шляпа встречался с тобой.

— Ах так! — негодующе воскликнула Майка. — Поверил какому-то сыщику и усрался. — Лицо ее стало злым и острым.

— Да, я поверил!

Юрка понимал, что надо остановиться, иначе дорога сюда ему закрыта. Но сила его отчаяния стала союзницей безрассудства и не столько он, сколько они, сказали за него:

— Я поверил потому, что ты любишь играться, не со мной, так с кем другим. Ты… ты непостоянная, двуличная.

Майка швырнула в ярости диванной подушкой.

— Я тебя ненавижу!..

— Не сикились, девочка, цвет лица испортится.

Юрка одним махом проскочил ступеньки, успев, однако, заметить, как вызрела за два дня черешня, которой лакомился Вьюн.

Соседская калитка оказалась распахнутой.

«У нас не закрыли и здесь бросили», — уловил Юрка некий зловещий смысл. Для него это было знаком беды — чего-то непоправимого, что очень скоро войдет не в одну семью…

Но чем дальше Калачев уходил от Майкиного дома, тем больше успокаивался… Если Копцова многие видели на танке, не столь важно, каким по счету свидетелем окажется он… И какая вина Михаила? Так, мелкое хулиганство. Самое больше — штраф или пятнадцать суток. При встрече Юрка ему все объяснит, лишь бы Майка со зла не наболтала лишнего… От нее надо держаться подальше. И теперь он проявит твердость.

Отец уминал кубанскую колбасу.

— Хоть душу отведу, — блаженствовал Василий Афанасьевич. — Рыбным батя ей богу меня замучил, — и он отодвинул на край стола консервы «бычки в томате».

Юрка припал к ведру с водой. Это лучше, чем Майкин дрысливый компот.

— Поди ко мне, — позвал отец. — Опять из школы звонили, велят зайти.

— Я думал, уладилось.

— Ула-а-дилось, — передразнил отец. — Делать твоему директору не хрена. Не пошел бы, да завгару позвонили… Давай завтра на пару, покажешь хоть, где твоя школа.

Юрка облегченно вздохнул, мстительно подумал о самом себе: «Это тебе за все!.. За все!..»

Сергей никогда еще не видел летний рассвет. Солнце вставало задолго до того, как он просыпался, и лишь однажды в пионерлагере удалось увидеть его восход.

Но он не мог даже представить, насколько величественна картина, когда уходит, казалось, вечная ночь.

Сергей, лежа на раскладушке во дворе, так и не заснул.

Вначале слегка посветлело небо, затем чуть побелели крупные звезды; там, где медленно проплывало легкое облако, как бы оставалось слабое голубоватое пятно, словно большая, затянутая тонким льдом полынья… Потом небосвод, слившийся до того с землей, стремительно отдалился, и горизонт на востоке вначале зарумянился, затем ярко заполыхал.

Сергей нашел, что восход стремительнее заката и несет не успокоение от прожитого дня, а полнится неясным и недобрым ожиданием.

Он ненадолго уснул и во сне, как и наяву, зажимал уши от крика Сениной матери, не нашедшей на другой день в морге сына.

Сергей цепенел от ужаса и беспомощности, от сознания, что остался один на один (Юрку дома он не застал) с неразделенным горем матери… И сам он не мог не переживать; Сеню позвал с собою он, и вина, пусть невольная, будет следовать за ним всю жизнь…

Вертоусов открыл глаза, и озарение вошло в него с небес, нетерпеливо ждущих его пробуждения… Разве там, где нет справедливости, может быть правда?!.

Не отдать мертвых неслыханно даже для самых реакционных режимов. Такое может быть лишь в резервациях, где на отведенных колонизаторами бесплодных землях томится коренное население, но не в стране, первой в мире провозгласившей социальное равенство. И если еще вчера Сергей находил оправдание случившемуся (пример Новочеркасска — случай исключительный), то после душераздирающего крика Шуры готов презирать себя за свою наивность. Нельзя представить, чтобы в таком большом государстве всюду, кроме Новочеркасска, царит порядок и свято соблюдается закон. Нет и не может быть в мире уголка, где бы человека никогда не унизили или не сделали ему больно. И богатая, огромная страна, в которой он живет, не исключение… Но почему тогда ее так превозносят?..

В понедельник отец, как всегда, ушел на работу. И пройдет неделя, другая — все начнет забываться. Во всяком случае, будет делаться так, чтобы поменьше вспоминали.

Сергей долго умывался и, глядя в зеркальце, мысленно вопрошал — как ему жить дальше.

Он выпил чаю и, подумав, оделся, как обычно одевался, когда ходил на занятия.

Работать сегодня он не будет; сегодня ему надо обязательно поговорить с Николаем Николаевичем. Отец — одно, а директор школы — совсем другое. К отцу в цех попадает уже сложившийся человеческий материал, а Севрюков его готовит, уча азам жизни. И, если у Сергея возникли серьезные сомнения, то Севрюков не только как старший товарищ, но и как педагог, обязан развеять их.

Уже замыкая дверь, Сергей вернулся за комсомольским билетом. И положив его в нагрудный карман, заставил себя поднять выше голову. Раскисать раньше времени ему не пристало. Он, как парламентер, идет на переговоры от лица всей комсомолии, уполномоченный своею совестью.

…От завхоза Сергей узнал, что Севрюков у себя, только уже битый час сидит на телефоне.

В коридоре изнывали от нетерпения оба Калачева. Василий Афанасьевич топтался между кабинетом директора и учительской. До появления Сергея он дважды заскакивал в учительскую, но Антуанетта выпроваживала его. Не стала Алла Георгиевна с ним разговаривать и когда вышла в коридор.

— Вас вызвал директор, — записклявила она. — Какая причина — объяснит он сам, если сын постеснялся.

— Гражданочка, — взмолился Калачев-старший, — деньги мне платят за тонно-километры, а не за болтовню, как некоторым.

Антуанетта, скрывшись в кабинете, вскоре пригласила отца с сыном.

Из-за приоткрытой двери донесся монотонный голос Севрюкова, прерываемый фальцетом Юрки и баском Василия.

Сергей подошел ближе.

— Повторяю, — твердил директор, — выходка вашего сына в тех обстоятельствах, что мы имеем на сегодня, принимает совершенно иную окраску. О его предыдущих художествах я промолчу за недостатком времени… Далее, — Севрюков выдержал паузу, — мы располагаем сведениями, что он злостный нарушитель временного порядка, установленного в городе. И Юрий не просто провел ночь в комендатуре, а был доставлен туда.

— И с кем, — вмешалась Антуанетта, — с отпетыми хулиганами, втянувшими в постыдную историю примерного ученика.

«Это они обо мне», — догадался Вертоусов.

— Так вот, — продолжал Севрюков. — Взвесив все за и против, мы нашли уместным вынести вопрос на педсовет. Ставлю вас как родителя об этом в известность.

— Эта самая, — замялся Василий Афанасьевич, — мне можно идти на работу?

— Надеюсь, вам ясна серьезность положения?

— Ну, плохо он ее знает?

— Кого?

— Да географию. Я сам ту Кубу на карте на найду, уж больно махонькая. Остров зеленый такой, тот большой. Забы как его… Вспомнил, Австралия… Ее бы Юрка ни с чем не спутал.

— Простите, Василий Афанасьевич, — опешил Севрюков, — это переходит все границы. Вы пришли комедию сюда разыгрывать? Такие шуточки в советской школе неуместны.

Сбитый с толку Василий молчал, а директор продолжал наседать.

— Теперь понятно, под чьим влиянием находится ваш сын. Более чем уместно вспомнить справедливость поговорки о яблоне и яблоке.

Калачев-старший понял все по-своему.

— Вы меня не попрекайте моими четырьмя классами. Взяли моду. Мне путевку всучат — груз до любого места доставлю. И я с тобою не шутю. Не я, а ты меня от дела оторвал.

— Попрошу не тыкать, — важно заметил Севрюков.

— Ладно, ты свое сказал и лады. А Юрке хочь трояк, хочь кол с минусом ставь — мне все едино.

Севрюков попытался задержать его.

— Товарищ Калачев. Вы не поняли сути конфликта… Вернитесь, Калачев.

Увидев Вертоусова, велел зайти.

Сергею хотелось, чтобы разговор состоялся у него с глазу на глаз, но как раз при Юрке нужно было опровергнуть домыслы классной.

— Меня, Алла Георгиевна, никакие хулиганы никуда не втягивали. Я находился на улице после девяти вечера по своей воле.

— Пожалуйста, никого не выгораживай.

— А вы не городите отсебятину.

— Николай Николаевич, — задрожал голосок Антуанетты, — увольте меня от грубостей.

Севрюков усадил обоих учеников, развернул «Правду».

— Хочу ознакомить вас с…

— Николай Николаевич, — перебил Вертоусов, — я сегодня не пошел на практику, чтобы поговорить с вами на очень серьезную тему.

— Так ты не бо-о-лен? — уличающе протянула Антуанетта.

Севрюков зашелестел газетой.

— Более убедительно, Вертоусов, о роли подрастающего поколения нигде не сказано, как в недавней речи Никиты Сергеевича по случаю открытия дворца пионеров и школьников. Надеюсь, после услышанного у тебя отпадут все наболевшие вопросы. — Палец заскользил по строчкам. — Пионеры, комсомольцы должны с юных лет закалять свою волю, учиться понимать стоящие перед нашим народом задачи, поддерживать слабых, вернее удерживать их от неразумных поступков с тем, чтобы всегда гордо носить звание пионера, комсомольца, а затем члена партии. — Поочередно оглядел ребят. — Надеюсь, уловили стержень приведенной цитаты: удерживать от неразумных поступков… А вы, Калачев и Вертоусов, не контролируете поведение друг друга.

Сергей, никак не ожидавший такого оборота, немного растерялся.

— Николай Николаевич, с речью Никиты Сергеевича я знаком. — Он вспомнил снимок в «Правде», где по обе стороны от Хрущева находились секретарь ВЛКСМ Павлов и напыщенный, в затемненных очках глава московских коммунистов Демичев. — Но она мало применима к тому, что произошло в нашем городе.

Севрюков картинно рассмеялся.

— Очень даже применима. Если бы заветы наших лидеров люди впитывали с детства, такого, как в субботу, не случилось бы.

— А вы не противоречите себе? — обрел хладнокровие Вертоусов. — Большинство собравшихся у горкома партии с молоком впитало заветы развенчанного вождя, и что произошло?

— Вот именно, что? — сам спросил директор. — Бесчинствующие элементы спровоцировали толпу на беспорядки, и пришлось принять меры. Ты бы посмотрел, что там творилось.

— Я-то видел.

— Николай Николаевич, — развела руками классная. — Кто здесь задает вопросы?

Сергей уже не обращал на нее внимания.

— Я тоже поддерживал Сеню Ушкалова из восьмого «а». Но не в силу его идейных колебаний, а оттого, что он был ранен… Смертельно ранен.

Что-то похожее на человеческое участие мелькнуло в глазах Севрюкова.

— Очень грустный и неуместный факт для нашей школы.

Взгляд Сергея уперся в одну точку. До него стал доходить смысл обреченности своей затеи… О чем можно было говорить по душам с этим сухарем, если гибель Сени всего лишь неуместный факт.

— Марьяна Львовна очень переживает, — как бы издалека донесся жалобный голос Антуанетты. — У нее и без того такой трудный класс.

«Переживает… переживает», — отстукивало в голове Сергея… Он поднял глаза на директора.

— А почему ни вы, ни Марьяна Львовна не пришли на похороны?

Севрюков, переглянувшись с Аллой Георгиевной, ответил с запинкой.

— Марьяна Львовна… скорее всего была.

Сергей едва сдерживал себя.

— Так, может, она откроет секрет, где состоялись похороны. Мать Сени до сих пор не знает, куда подевали тело сына.

Калачев предупреждающе толкнул его локтем, что не ускользнуло от внимания Севрюкова.

— А ты, Юра, можешь быть свободным, — ласково произнес он. — Встреча наша с тобой не последняя и думаю, что в случае хорошего поведения педсовет будет неуместен.

— С матерью зайди, не с отцом, — пропищала Антуанетта.

Директор аккуратно сложил газету.

— Не узнаю тебя, Сережа. Что с тобой происходит?

— Зато я вас узнаю, Николай Николаевич. Люди такое пережили. А вы… Скажите мне прямо, как коммунист комсомольцу, субботняя трагедия закономерность или случайность?

— Николай Николаевич, выставьте его, — плаксиво предложила классная.

Севрюков без всякой нужды заглянул в стол, зашуршал бумагой.

— Хотел тебе привести изречение одного классика. Правда, творчество писателя рассчитано на более старший возраст. Но ты у нас подкованный, и тебе можно было бы… И куда книга запропастилась?

— Вы своими словами ответьте.

— Конечно, случайность, — на всякий случай вытерла глаза Антуанетта.

— Своими словами? Для таких слов ты еще не дорос… Алла Георгиевна, пригласите родителей Вертоусова в школу и подчеркните, что делаете это от моего имени.

Сергей как можно вежливее посоветовал:

— А что бы вам пригласить заодно и маму Сени Ушкалова? Думаю, было бы уместно, — сделал он упор на последнем слове.

— Та-а-к, — Сверюков сложил пальцы рук замком. — Граница между вседозволенностью и хамством очень хрупка.

— Между бездарностью и демагогией еще тоньше.

— Вертоусо-о-в, — простонала Антуанетта, — веди себя прилично.

— Выйди! — рявкнул директор.

— Вертоусов, ты слышал?

— Я тебе говорю.

— Мне? — округлила заплаканные глаза Алла Георгиевна. — Понимаю, — попятилась она к дверям.

Сергей снисходительно усмехнулся.

— Надо было ее раньше выставить. Теперь всем разболтает.

— То, что я тебе скажу, эта дура не услышит. Да-да, я отвечу тебе как коммунист комсомольцу в первый и последний раз… Если бы ты знал историю не по нашим учебникам и кинофильмам, то имел бы представление, как делалась революция, а за ней всё остальное… Сила ломит силу. И раз победила советская власть, надо признать за ней право самой выбирать, какими средствами разрешать конфликты.

— И она второго июня разрешила?

— Значит, не сочли иначе поступить. Как бы там ни было, а порядок в городе восстановлен. В эти минуты, кстати, обсуждается вопрос об отмене комендантского часа.

Сергей, пораженный откровенностью директора, тихо спросил:

— Почему вы тогда вдалбливаете нам, что насилие, практикуемое при Сталине, осуждено и похоронено на вечные времена?

— Вдалбливал и буду вдалбливать, не против же линии партии мне переть! — почти кричал Севрюков.

— А линия изменится, что тогда?

— Вот именно «что тогда». Не будем загадывать, Вертоусов, когда наступит это «тогда»… А теперь взвесь хорошенько, почему я сказал, что как коммунист с комсомольцем разговариваю с тобой в первый и последний раз.

Сергей пожал плечами, глядя на преобразившегося директора. Перед ним был подвижный разгневанный мужчина, говорящий нормальным языком. Кожа всегда бледного лица порозовела, а губы потеряли синеватый оттенок.

— Взвесил?

— Нет.

— Потому что, вздумай ты еще раз обратиться ко мне с этим или ему подобным вопросом, можешь себя уже не считать комсомольцем… А замену тебе быстро подберем. Хотя бы и Калачева. В голове, правда, у него сумбур, но мышление… в пределах.

Поднявшись, Сергей шагнул к столу.

— Задали вы себе задачу, Николай Николаевич.

— Ты это к чему?

— К тому, что комсомольская организация уменьшается на одного человека. — Сергей положил комсомольский билет перед Севрюковым. — Я выхожу из ВЛКСМ. И значит, без опаски могу задавать вам такие же или подобные им вопросы.

Севрюков, неподвижно глядящий на него снизу вверх расширенными глазами, стал похож на дневную сову.

— Ты поплатишься… ты у меня…

— И не вздумайте отдавать билет родителям, — хлопнул дверью Сергей.

В коридоре у раскрытого окна его дожидался Юрка. Наверное, и он услышал, как Севрюков закричал в телефонную трубку:

— Коммутатор завода Буденного?.. Срочно соедините меня в сталелитейном цехе с товарищем Вертоусовым… Спасибо, жду…

Слова, сказанные под горячую руку, чаще необдуманны. О них потом горько жалеешь, стремясь исправить свой промах.

Сергей, бросивший в лицо Юрке, что тот трус и директорский подлиза, одумался через несколько минут. Но друг уже ушел обиженный.

Правда, о своем разговоре с Эннэшей Сергей не жалел; но и не было облегчения. Как будто, потеряв все, он ничего не приобрел. О последствиях старался не думать, но предугадывал, что, встретившись с отцом, Севрюков передаст ему билет, выставив какое-либо условие. Вполне возможно, он потребует перевести Сергея в другую школу.

Самое неприятное ждет дома. Снова отцовские нравоучения, заклинания матери подумать о своем будущем и о том, в какое положение он ставит родителей.

Было бы где переночевать… Но теперь даже к Юрке нет пути, хотя мать первым делом начала бы искать сына у Калачевых.

Бесцельно слоняясь по улицам, он отмечал прохожих, спешащих или неторопливо бредущих по своим делам. Сергей не испытывал ни зависти, ни злости к ним, они как бы дополняли окружающий его мир — безучастный ко всему.

В парке политехнического института он поглазел как, «в холодке» разминаются спортсмены, просмотрел вывешенные на стенде свежие газеты. Даже в местной «Знамени коммуны», называемой в городе «брехаловкой», он и намека не нашел на происшедшее.

— Что и требовалось доказать, — сказал он сам себе и уже пошел было дальше, как его окликнули.

В тени стенда Рита Бастрыкина выглядела совсем черной. Она показалась Сергею похожей на одну из тех плакатных девчат с разным цветом кожи, что, взявшись за руки, символизируют мир и дружбу молодежи всех континентов.

— Ты, наверное, был на встрече?

— Смотря какой, — повернулся к ней Сергей левым боком, скрывая на правой щеке два вздувшихся угря.

— Студенты встречались с Ильичевым и Павловым.

— Представляю, какую комедию они разыгрывали.

— Вопросов было очень много.

— Но ни одного о том, почему пресса до сих пор отмалчивается.

Рита мельком взглянула на развешанные газеты.

— Если бы ты не торчал возле них, я бы тебя не заметила.

Сергей еще раз отметил остроумие студентки с лицом и фигурой подростка.

— Ты куда? — спросила Рита, когда они вышли из парка.

— Хочу проводить тебя до Дома пионеров. Хотя некоторые и без галстука, но думаю их примут за своих.

По глазам девушки Сергей убедился — ей весело и она не против, что они идут вместе.

— Ты не представляешь, какой я была, когда после седьмого класса поступала в элеваторный техникум.

— Понравилась специальность?

— Не мне, подруге. А мы были неразлучны. Хорошо, она потом раздумала.

Чем дальше они шли от центра, тем больше Сергей отвлекался от своих забот.

В этой части города он никогда не был. Здесь все было иначе: дома встречались еще столетней постройки, с открытой верандой и декоративными воротами; кованые козырьки над парадными дверями украшала ажурная виньетка. Акация почти не росла — преобладали клен и верба. И сама улица ровная, с уклоном казалась трамплином на луг. Он все больше открывался по мере того, как они спускались, и Сергею представлялось, что это движется огромная зеленая лента барабана, уходящая в подножие горы, державшей на себе весь город.

И Сергей готов был поверить, что, оторвав глаза от лугов, надо смотреть только на Риту… Луга и Рита — вот что существует сейчас для него.

Дойдя до места, где на пересечении улиц фонтаном била вода, Рита сняла босоножки.

— Твой друг дальше меня не провожал.

— Юрка?

— Он доставил столько волнений. Когда мы расстались, спустя какое-то время раздались выстрелы… Я так испугалась.

— За Юру?

— Я бы испугалась и за любого другого человека. А Юра… Он еще сказал, что ему в понедельник получать паспорт, и боялся, как бы что-то не сорвало ему такое торжество.

— Юрка, паспорт?.. — Сергей, спохватившись, прикусил язык. Ай да Калач! Прибавил себе годик, чтобы выглядеть постарше перед этой крохой.

— До свидания, — сделала Рита неопределенный жест, будто хотела протянуть руку, но потом раздумала.

— А разве мы пришли?

— Дальше мокро. Я однажды поскользнулась и выкупалась.

— Неужели? Я думал вы ныряете только в Ганг или Евфрат.

Она коротко рассмеялась.

— Стану загорать, увидишь, какой я буду.

Двор, в который они вошли, порос лебедой и лопухами. Дом был большой, с низами и двумя отдельными входами.

Рита достала из-за болясины крыльца ключ.

— Мама на работе, но мы ей о гостях ничего не скажем.

Разувшись Сергей, ступил на зеркально крашенный пол. Из коридора он заглянул в квадратную комнату с высокими потолками.

Совсем другим миром повеяло из этой комнаты, обставленной старинной гостиной мебелью. Среди атласного дивана и овального с блестящей полировкой стола выделялся ломбертный на резных ножках столик, затянутый ярко-зеленым сукном.

— Как маленькая лужайка, — провел по ворсистому сукну Сергей.

— Когда-то на нем играли в карты и мелом проставляли счет.

— Теперь никто не играет?

— Никто, — Рита посмотрела на фотографию, висевшую рядом с картиной.

Фотография наполовину выцвела, но Сергей рассмотрел мундир царского офицера.

— Это мой дедушка, Поляков Лев Васильевич… Нас по-уличному до сих пор Поляковыми называют.

— Он служил у белых?

— Нет. Но в первую мировую его призвали. А профессия дедушки самая мирная, он всю жизнь работал строителем.

Сергей без приглашения сел на мягкий стул.

— Я разочарован в Ильфе и Петрове. Написали, что весь комплект из двенадцати штук распороли, а я сижу на одном из них.

— Ты любишь читать?

— Спрашиваешь!

Они перебрали с десяток книг, помогая друг другу вспомнить авторов и названия. Даже заспорили почему именно эта книга интереснее той, которая нравится ему или ей.

В уютной комнате, слегка затененной прикрытыми наполовину ставнями, Сергей словно отгородился от жестокого и неприветливого мира. Будто пришел в дом, который очень долго искал, чтобы теперь остаться в нем.

Рита так ни разу и не присев, стояла, опершись на столик. Лучик солнца лежал на той руке, и была она цвета карагача, что рос возле самого порога. Носки и пятки ее маленьких ступней были белы, словно на девушке были тапочки из тонкой и прозрачной ткани.

Дверь вела еще в одну комнату с окнами на восток и Сергей представил, какой чарующий вид на луга открывается из них.

За стенкой послышались голоса.

— Кто там живет?

— Мамины сестры.

— А твой отец?

— Он умер.

Лучик на мгновение осветил ее глаза — блестящие и продолговатые, снова сместился на руку, где на изгибе локтя темнела старая царапина.

Рита вышла в прихожую, зачерпнула корчиком воды, и пока пила, придерживала корону жгучих кос. В комнату она не стала возвращаться, и Сергей с сожалением поднялся.

— У тебя хорошее имя, — сказала Рита прощаясь, — когда вырастешь, все равно будешь Сергей. А я как вспомню, что через несколько лет стану Маргаритой…

Вертоусов загораживал ее от солнца, казавшегося после прохладной комнаты ласково приятным.

— Зато Маргарита, это… это, — никак не мог вспомнить Сергей.

— Это значит, тебе надо идти домой, а мне готовиться к зачету.

— Я столько времени отнял у тебя, — сказал он, попрощавшись.

С нахлынувшей нежностью смотрел он, как она, босая, перед тем как переступить порог, вытерла нога об ногу, на секунду оглянулась.

Сергей, поднимаясь в гору, корил себя, что не спросил у Риты разрешения встретиться снова и даже не узнал, на каком факультете она учится.

Могучий рык от влек и, заслонившись от клонившегося к закату солнца, он увидел, как по широкому проспекту Ермака движется колонна танков.

На тротуаре и аллее угрюмо стояли люди. И даже дети не бежали, как обычно, вслед, а лишь переговаривались, показывая на грозную технику.

Сергей, догадавшись, что комендантский час отменен, ничего не испытал.

Та же жизнь ждала его на другой стороне проспекта. И никуда он не денется, вынужденный играть по ее суровым правилам.

Когда последняя машина поравнялась с ним, Вертоусов с тягучей тоской оглянулся назад.

Над зеленой каймой луга нависали вдали такие же зеленые холмы, как будто высокие, всё сметающие на своем пути волны вдруг замерли, присмирев, так и не докатившись до города.

Известность, даже маленькая, заставляет к человеку приглядываться. И невольно стараешься отыскать в нем черточки, какими наделила его слава.

Михаила Копцова Калачев терпел. В последнее время бывшего лагерника прославили как жертву событий шестьдесят второго года.

У него брали интервью газетчики, приглашали на различные собрания. Он выступал на митингах и просто в очередях, вертелся в горсовете и даже заглядывал на депутатские сессии.

К Юрию он вдруг зачастил с зимы, когда Калачев однажды из вежливости пригласил Михаила к себе… Потом он стал наведываться специально, просил совета, что ему говорить на митинге и как отвечать на вопросы заезжего корреспондента.

Юрий с му́кой давал ему сухие расплывчатые советы, пережидая, когда гость отправится восвояси. Намеки, что лучше приходить к нему на работу в исполком. Михаил или не понимал, или считал посещение на дому более удобным для себя.

Корявое лицо Копцова всегда было насуплено, и Юрий Васильевич недоумевал, как досужие писаки могли найти его светлым и одухотворенным. Иногда он ловил себя на мысли, что без подсказок Михаил плел бы такую ересь, что быстро отбил бы журналистов от своей персоны. В такие минуты Юрий давал себе слово в следующий раз вытолкать визитера в шею. Но, открыв тому дверь, вдруг вспоминал, как забирали Михаила, и во время нудного разговора его беспокоило больше, попросит ли снова Концов взаймы или нет… Долги тот не отдавал и даже клятвенно, как другие, не обещал, считая, вероятно, что трояк или червонец не деньги… Юрий еще был доволен, что Копцов не тревожит его среди ночи, иначе скандал в доме был бы неминуем.

Но в этот субботний вечер, когда отец задремал у телевизора, а жены не было дома, слегка захмелевший Калачев был рад любому, кто составил бы ему компанию. И когда после ухода Вертоусова в дверь позвонили, Юрий Васильевич охотно впустил Михаила.

Копцов, против обыкновения, извинился, объяснив, что заметил на балконе постороннего и пережидал, когда хозяин освободится.

— Ладно, не оправдывайся, — усадил Михаила за стол Юрий. — Свой человек был, мог бы и зайти.

Михаил нетерпеливо покосился на Валентина, допивающего чай.

— Я посоветоваться забежал.

Юрий Васильевич с чувством расхохотался.

— Можно подумать, ты раньше заглядывал за чем другим. — Налил по полной рюмке. — Давай в темпе вальса.

Михаил упрямо повторил.

— Мне, Юрчик, поговорить надо.

Калачев велел сыну идти к деду.

— И все же давай, Миша, по маленькой, — настоял он.

Копцов, не закусывая, выпил, попросил разрешения закурить.

— Валяй, — махнул Юрий. — Завтра такой день. Ты, можно сказать, именинник.

— Какой к хрену именинник? Меня и близко допускать нельзя, а они…

— Как нельзя? На завтра намечена грандиозная программа: молебен, митинг, открытие памятного знака. Должен же кто-то из числа пострадавших пару слов сказать, как иначе.

— Не должен я выступать… Не заслужил.

Калачев не понимал, рисуется ли Копцов или с ним действительно что стряслось.

— Скоро тридцать лет, как стряслось, — отрезал Михаил, когда Юрий напрямик спросил гостя.

— Летит время. Я тогда пацан совсем был. А ты против меня такой дядя.

Копцов кисло улыбнулся.

— Дя-я-дя. К тому времени я уже три года от звонка до звонка… Глупо влип.

— Я, признаться, подробностей не знаю.

— Ребята с ремеслухи вломили мне крепко. Я с корешами и отомстил.

— Что же ты так опрометчиво в шестьдесят втором?

Глубоко посаженные глаза Михаила спрятались совсем в недобром прищуре.

— Не обидно было, если бы срок за дело тянул.

— Однако согласись — выйти на пять лет раньше — много значит. Леонид Ильич, как ни странно, постарался.

— Да-а, лично для меня, — скривил губы Копцов.

— Не прикидывайся, свобода она и есть свобода.

— А если мне досрочку с условием сделали?

Калачев, поначалу заинтересованный поведением Михаила, начал было скучать, уверенный, что посещение окончится как обычно.

— В таких случаях условия всегда оговариваются.

— Кум мне без утайки задачу поставил: выпустим, но ты при каждом удобном случае шуми, дескать, это Никита довел рабочих до нищеты, вот они хвост и подняли… Ушлый опер. Я соглашаюсь с ним: и на самом деле люди не шиковали. Он посмеивается: нынче еще хуже живут. А ты гни свое — в шестьдесят втором было вовсе невмоготу и, когда народ высыпал на улицы, Хрущ дал приказ стрелять… Спрашиваю — сколько погибло? Кум улыбается, кто полюбопытствует, отвечай, что точно не знаешь, но много. А допекать вопросами станут, теми кому надо тоже заинтересуются.

— За-а-бавно, — протянул Калачев.

— Я все в толк не мог взять, какая оперу от того корысть, что я буду в Новочеркасске болтать. А потом смекнул: таких, как он, Хрущев в свое время хорошенько тряхнул, вот кум по злобе и гнал мне туфту… Хорошо, не послушался его. Цены новый правитель, конечно, не снизил. Вскоре мясо подорожало, с рыбой и молоком стало хуже. Только, думаю, осталось мне людей злить, что раньше им «было невмоготу». Иногда такое зло находило, что писал письма оперу, обзывая его по-всякому… Напишу, порву… А тут Брежнева начали возвеличивать и Сталина нахваливать. — Копцов расстегнул рубашку, выставив напоказ несвежую майку. — И получилось, что я в шестьдесят втором и Лёне и Ёське добрую службу сослужил. Им-то такие, как я дураки, и нужны были. При них и цены на рубли поднимались, а на копейки снижались, и налогами душили, и на заем заставляли подписываться, а народ все одно в ладошки хлопал. Вот они и скостили мне срок. Иди, Миша, на волю и славь нашу доброту.

Заглянувшего в зал отца Калачев выпроводил, поторопив Михаила.

— Подкатывал ко мне и покойный Сиуда. Мы с ним на нашей горке во время следствия сидели. Не поверил ему… Я и сейчас никому не верю… Ты сам какую жизнь повел? — неожиданно свернул Копцов, не глядя на Юрия. — В партию полез, в райкоме пристроился. Значит, тоже побаивался и по их законам старался жить. Так ты чист был. А с моею биографией куда еще высовываться…

— Некуда, — подтвердил Калачев, — и советую тебе не попрекать ни себя, ни тем более меня.

— Вся ваша порода одинакова. Чуть против шерсти — так сразу залупаться.

— Господь с тобой, Миша, — искренне разулыбался Калачев. — Выкладывай все без стеснения.

— Выложу еще, — загадочно пообещал Копцов. — Я к тебе последний раз притопал. Так что не пеняй, если обижу словом.

«Ну слава богу», — совсем повеселел Юрий, готовый вытерпеть все.

— Петька Сиуда, тот хоть за идею пострадал. Убили его или сам помер, не столь важно. Как говорят, не мытьем так катаньем…

После него начали меня обхаживать. И я, Юрчик, призадумался. Взаправду ли такое внимание ко мне. Я четверть века не высовывался, но и другие помалкивали. А понадобились такие, как я, и сразу хоровод вокруг меня. И выходит, мы друг дружку за нос водим.

— Чепуху мелешь.

— Не чепуху. Завтра всей этой гласности скажут «кыш», обо мне никто и не вспомнит. А и вспомнят, то уже до скончания дней мне на поводке ходить.

— К утру не успеют отменить, — пытался в шутку перевести Калачев.

— Не достоин я. Других пригласите. Есть в городе бунтари, как нас звали в лагере.

— Чего ты хочешь? — строго спросил Калачев. — В таком случае вылезь завтра на трибуну и оповести всех, что ты никакой не правозащитник, а уголовник, готовый рекламы ради высечь себя прилюдно.

У Михаила проступил пот на груди. Неподвижный зрачок пронзал холодом.

— И вылезу когда-нибудь. Ты попробуй… Не такая у вас, пауков змеиных, натура, чтобы каяться.

Юрий Васильевич сдержал гнев.

— Каяться мне не в чем. Не надо причислять меня к партократам. Я взяток не брал, перед вельможами не юлил…

Сгорбившись, встал и Михаил.

— Нынче все ласковые да пригожие. Крышу над головою нашли — можно и из родной партии податься.

В полутемной прихожей никак не мог всунуть ноги в туфли.

— Давно ты таким праведником стал? — не заметил протянутой Копцовым руки Юрий. — Всю жизнь, говоришь?.. Зачем же тогда второго июня вместе с урками в банк чесанул. Или товарищи бунтари его с милицией спутали?

Копцов уже на лестничной площадке сумрачно бросил:

— Не хочу всерьез с тобою связываться. Сам не понимаешь, что жертва, как и я.

— Давай, дуй, — захлопнул дверь Калачев и напустился на выглянувшего сына. — Без матери так, наверное, и не ляжешь.

— Вы разбудили меня, — сонно пробормотал Валентин.

— Который час? Второй?.. Ложись, где заснул, а я на твоей койке устроюсь.

Юрий Васильевич, не раздеваясь, лег на узкую кровать, потер занывшую грудь. Послал черт на его голову гостей… Он подумал, не принять ли снотворного, но снял лишь носки и расстегнул пояс.

Спать оставалось всего-ничего. Кому-то предстоящий день зрелище, а для него работа. Чуть свет надо быть на ногах… Этот кретин Копцов не понимает, что значит вертеться между Советом, исполкомом и горкомом партии, если каждый хочет командовать.

Всем не угодишь. Каким хорошим он старался быть для Михаила… и дождался. Попрекнул и тем, что Юрий был в партии. А как он мог поступить, если должность требовала.

Юрий глубоко вздохнул, выругал себя последними словами. И перед собою не мог он быть искренним… В партию он напросился сам, не зная, как еще вырваться из заводского болота. И помогла ему Майка… Она вышла замуж за парня из их школы, едва получила аттестат. Юрий не слушал сплетни о похождениях обоих супругов, но когда узнал о разводе, втайне порадовался, хотя сам уже был женат и родился Валентин… Его связь с бывшей одноклассницей продолжалась до тех пор, пока он не узнал, что Майка положила глаз на солидного мужчину. Он не сомневался, что она своего добьется, и расстался с ней дружески, получив заверение, что она при случае даст знать. Но «знак» первым подал он, и через год уже сидел в райкоме на должности хлопотной, но далеко не обременительной против прежней… Но так или иначе, из райкома Калачев ушел сам, не найдя там «своих». И уйдя с головой в новые обязанности, вдруг почувствовал, как дорог ему этот некогда прекрасный город и только он (и никто другой!) в состоянии вернуть Новочеркасску утраченную славу… Чем труднее было ему, тем большую ощущал уверенность, подавляя слабость и нерешительность. Он сам поражался, откуда вдруг взялось у него стремление бросаться в самое «пекло», на чем не единожды обжигались его предшественники. Но он настырно лез, поражаясь сам себе… Иногда Юрий Васильевич ловил себя на мысли, что когда-то очень давно, почти в детстве, в нем и проявилась частичка черта, напрочь потом исчезнувшая. Он ворошил прошлое, но не находил зацепки. Скорее, это было оттого, что он не помнил мельчайших подробностей. Но теперь они вдруг всплыли, вытолкнутые глубинным течением памяти.

Калачеву стало не по себе. Неужто один случай мог сразу столько всего вместить?

Он приподнялся, и в воображении окно соседнего дома, где еще горел свет, послужило как бы экраном.

…Он видел старую школу, давно уже снесенную, на месте которой высится пятиэтажка режимного учреждения. В свое время его окружили завесом тайны, а когда рассекретили, оказалось, что это обыкновенная шарашкина контора, где сидит не одна сотня лоботрясов… Видел он сестер Костиных и прыщавого Сережку Вертоусова, черную, как эфиопка, Риту (фамилию он забыл, но в городе ее встречает и первым здоровается) и себя самого, тощего, с наметившимся кадыком. Он знает, что сейчас пойдет провожать Риту, но нарочно ждет, чтобы охватить взглядом Генку Моха (его дом тоже попал под снос), и Куцего, и Бабошку.

И вот они с Ритой идут мимо политехнического, переходят Московскую, а когда совсем стемнело, оказываются двумя кварталами ниже проспекта Ермака. Откуда-то лилась вода, ручей или родник, и Юрка уже не рад был, что навязался провожать эту девчонку, казавшуюся в сумерках негритянкой. Разувшись, Рита ушла, а он побежал назад и, увидев на освещенном проспекте патруль, шарахнулся под стены домов. Выждав, перебежал на другую сторону… Юрка уже было вздохнул облегченно, когда услышал повелительный окрик и, прижавшись к двери дома, пожалел, что он не букашка и даже не бродячая кошка, над кем не властен комендантский час. Он вытянул по швам руки и внезапно почувствовал, что дверь поддается. За ней была еще одна, но Юрка свободно поместился в промежутке, боясь уже не столько патруля, сколько хозяев. Потом он услышал шаги, мягкие, раскованные и, думая, что возвращается кто из этого дома, выглянул, заранее готовый все объяснить.

Мужчина неопределенного возраста громко спросил, все ли спокойно на улице. Юрка не понял, что он имел в виду. Если бы незнакомец боялся нарваться на патруль, он бы так и спросил, но возможно, решив, что Юрка выглядывает из парадного своего дома, интересуется, не шляется ли кто по улице.

Он вел себя смело, не оглядывался и, наверное (так показалось Юрке), имел такое право. И Калачев ответил, что ничего подозрительного нет… Человек отправился дальше, тихо насвистывая.

Тотчас из-за угла выскочила карета скорой помощи и, промчавшись мимо, начала разворачиваться.

Юрка выскочил, чтобы бежать в другую сторону и услышал резанувшее по сердцу:

— Стой, стрелять буду!..

Он спрятался за дерево и в свете ярких фар скорой помощи увидел незнакомца и военных, бегущих за ним.

— Стой! — крикнул старший и выстрелил вверх.

Мужчина оглянулся и кинулся к машине. Ему снова приказали остановиться, но он уже подбегал, и шофер, желая помочь, распахнул дверцу.

Ах, эти добрые человеческие побуждения! Он подбегал к машине сзади, и ему пришлось огибать дверцу.

Юрка всем телом ощутил, что сейчас грянет выстрел, мысленно умоляя незнакомца упасть на землю.

— Не стре… — Команда совпала с очередью.

Офицер, забежавший чуть впереди солдата, пригнул автомат к земле.

— Не стрелять… твою мать.

Мужчина, качнувшись, ухватился за дверцу, медленно стал оседать. — Вези в больницу, — приказал офицер.

Шофер засигналил. Из дома выскочила женщина в белом халате.

Юрка тяжелыми шагами направился к ним. Прохожий, которого он невольно пустил под пули, не должен был пострадать.

Не обращая внимания на солдат, он вскинул руку, преграждая путь скорой помощи.

— Тетенька, он будет жить?

Юрка взглянул на перегородку и отшатнулся… С затянутой дерматином кушетки, на которой лежал человек, капало что-то темное.

Склонив голову, Юрка побрел куда глаза глядят. Он не таился и, видимо поэтому, его никто не остановил.

Он погубил человека… Эта мысль, как поводырь, вела его неведомо куда. Он и только он виновен в том, что случилось, нет ему ни прощения, ни места под плоским, как жаровня, небом, усеянным мелкими, словно раскаленный штыб, звездами.

Иногда Юрка садился на скамейку или останавливался, бездумно глядя перед собой. Когда в очередной раз он поднялся с лавочки, увидел в просвете аллеи силуэт многоглавого собора.

Барабан главного купола представлялся великаном-витязем в окружении своей поменьше ростом дружины… Они стояли недвижимо над замертво притихшей землей. И не было им дела до Юркиных метаний.

Влекомый необъяснимой силой, он очутился на Соборной площади, широкой, как поле, только покрытой брусчаткой.

Он не замечал памятника Ермаку, не в силах отвести глаз; совсем близко, как будто отдельно от купола, стоял в небе крест, похожий на перекрещение длинного и короткого мечей. И Юрка не шел, а словно поднимался ввысь, тщась коснуться креста. Всегда гуляющий по площади ветер сносил немудреное заклинание: «О боже, боже». Ощущая стыд, что не знает ни одной молитвы, он уже не видел крест, слишком близко подойдя к храму.

И чуждо все вокруг вдруг стало ему. Не легче, а много хуже почувствовал он себя. И невозможно было ни заглушить, ни уменьшить боль.

Он вздрогнул от топота ног… Бежали двое, уверенные, что схватят его, подавленного и ушедшего в себя. Что могли они объяснить ему, чем помочь и какое вообще имели право касаться его.

Юрка легко, как пушинка, помчался не чувствуя ног, едва касавшихся гладкой брусчатки. Он несся не во всю прять, боясь, что преследователи отстанут или потеряют его. Те что-то кричали с угрозой, но Юрка, то подпуская их ближе, то удаляясь, ждал, когда они начнут стрелять… Он желал, страстно желал, чтобы его подстрелили, и тогда не душевная, а физическая мука завладеет им.

И когда возле суворовского училища наперерез бросились еще двое, силы его удесятерились и он, ринувшись прямо на солдат, сбил одного с ног. Нов тот миг другой сделал ему подножку, и, распластавшись на земле, Юрка взвыл от бессилия.

Он не сопротивлялся, когда его цепко схватили. С безразличием, в окружении солдат первый раз в жизни вошел в небольшое здание с белыми колоннами возле музея донского казачества… Ему было все равно — комендатура это или что другое. Глухое отчаяние плескалось в нем, перемежаясь со страхом за судьбу пострадавшего. И когда увидел в камере друзей, заставил себя промолчать, невнятно отвечая на их вопросы…

Юрий Васильевич поспешно лег, желая освободиться от воспоминаний. Сколько лег не мучил его давний случай, вытесненный другими событиями тех уже далеких дней. И он жил, не подозревая, что именно от той ночи унаследовал свое необъяснимое дерзновение.

Калачев беспокойно повернулся, силясь уснуть… Сколько лжи и человеческой несправедливости вынес он, и неужели один по недомыслию совершенный поступок перевешивает все это?

К людям он никогда не питал зла. Мог возмущаться их черствостью, тупостью, наглостью. Но относился к ним всегда мягче, чем они того заслуживали… Он мог прощать. И уверенный, что этим наделены и другие, ломался, сталкиваясь с глухой многолетней ненавистью и завистью.

Люди мельчают… Поэтому он не мог верить в светлые идеалы. И в чем поддерживал новые веяния, так в том, что перестройка должна была открыть в человеке заложенное изначально все хорошее. Но она выплеснула и низменное, прятавшееся до того, и он окончательно разуверился во всем.

Калачев не сомневался: глупо бороться за коммунизм, социализм или, как теперь, неизвестно за что. Нужно бороться лишь за саму справедливость… А всякие программы с их «научными обоснованиями» — суетная чушь… Но порода человека уже испорчена, и не пытайся улучшить ее, чтобы в ответ на благие побуждения не получить хулу.

Юрию Васильевичу до слез стало жалко себя. Вроде и все есть: достаток (пригодились сбережения покойного деда), крепкая семья. Но не была и никогда не будет раскрепощена его мятущаяся душа. И он уверен: только в успокоении, глубоком и постоянном, может родиться ощущение счастья… Но для этого нужно стать совсем другим, а это ему не суждено.

Неясный свет сочился в комнату. И странно проступали окружающие предметы, как бы приблизившись вплотную.

Калачев задернул штору, желая хоть немного поспать на заре пришедшего, стучащего не в дверь, а словно в сердце, дня.

Сергей Андреевич проснулся одурманенным. Он оставил на ночь открытой форточку, и от фырчащих внизу легковушек в номер нашло полно газу.

В ванной он еле отдышался, потом вышел в холл. Но и там пробыл недолго. Окна выходили на другую сторону, и слабый северный ветерок принес не прохладу, а тошнотворный запах химии.

Вертоусов поспешил на улицу, радуясь, что рядом находится не химкомбинат, а безобидный молзавод. Каково же было потрясение, когда резкий «аромат» аммиака загнал его обратно в гостиницу.

В полнейшей растерянности предстал он перед заспанной уборщицей, протирающей пол.

— Э-э, милай, — засмеялась пожилая женщина. — Ты думал, как молочная фабрика, так кехфиром и сливками должно пахнуть? Мы уж принюхались.

В номере, где почти не выветрилось, Вертоусов спрятался в ванной и просидел до открытия буфета.

Сизый удушливый дым стлался по прилегающему проспекту, и Сергей попросил таксиста проехать к центру города другой дорогой. Поторговавшись, водитель повез Сергея по закоулкам, где хозяйки без стеснения лили помои на улицу, а на лавочках возле домов (благо воскресенье) уже чесали языками кумушки. Не ускользнуло от внимания Вертоусова и то, как много вблизи добротных особняков засохших или недавно ошкуренных деревьев.

— Кто такие дворцы строит? — переспросил водитель. — Конечно, не врачи или инженеры. Я бы всех этих гаишников и торгашей обложил таким налогом, что мигом нашлись бы средства улицы залатать.

У подворья, где когда-то его семья снимала квартиру, Сергей почти не задержался. Новые хозяева перестроили все на свой лад. Осталась лишь беседка, обсаженная кустами сирени.

До самого центра Сергей больше не проронил ни слова, хотя водитель все пытался узнать, огласят ли на сегодняшнем митинге имя того, кто приказал стрелять.

Подъехав к памятнику Ленину, Сергей осмотрелся. Вдали на Соборной площади реяли над большой толпою красочные трехцветные стяги. Народ тянулся туда, и Сергей не отставал, выискивая знакомые лица.

Одно такое лицо мелькнуло невдалеке. Сергей вспомнил, что бритого наголо мужчину видел в Москве на митинге. Значит, не один он приехал из столицы.

Мелькнуло и другое лицо, но лишь на миг, и не было уверенности, показалось это тебе или нет.

Почти с благоговением миновал он двери собора и невольно задержал шаг, пораженный богатым убранством храма.

Сергей завороженно ходил по собору, пока не начался молебен по убиенным в шестьдесят втором.

Склонив голову, пытался он вызвать в памяти лицо Снегиря, но видел Сеню почему-то взрослым.

Отдельной группой стояли заплаканные пожилые женщины, и Вертоусов догадался, что это родственники погибших… Была ли среди них Шура, он не знал и, представив, какие страдания пережила она в те дни, проглотил горький комок.

Вертоусов одним из первых вышел из собора и, глядя на спускающихся по ступенькам паперти людей, убедился, что раньше ему не показалось и он действительно видит Риту Бастрыкину.

Поймав ее взгляд, он кивнул, не решаясь подойти. Всего несколько раз виделись они после того, как Сергей когда-то проводил ее домой. Но и к тем редким встречам она могла отнестить иначе, нежели он.

Вертоусов дважды, как бы случайно, оказывался рядом с нею, пока Рита сама не сказала:

— Я узнала вас, вы друг Калачева. Он, кажется, какой-то начальник.

Сергей одновременно обрадовался и опечалился… Та, о ком он всегда думал, когда скучал по Новочеркасску, не сразу узнала его. Но она же, бесхитростно упомянув, что Юрка «какой-то начальник», дала понять, что далека от всех служебных рангов, никогда всерьез ее не занимающих.

И теперь уже Риту (видно, такой сегодня день) Сергей не мог вспомнить такой, какой увидел впервые возле старой школы. Кажется, она всегда была лишь чуть смугловатой, упруго полной, прячущей улыбку в уголках пухлых губ.

— Вы надолго?

Сергей уклончиво ответил, что заглянул проездом.

— Очень вовремя.

— Я из тех, для кого ожидание всегда приятнее самого события.

— Я тоже из таких, — улыбнулась Рита.

У горсовета они потеряли друг друга. Сергей, не любящий бывать на митингах, отошел в сторону, на то место, где пуля достала Семена Ушкалова. Сюда он всегда наведывался, когда приезжал в город, но никогда не был в годовщину его гибели.

Поглощенный своими думами, он не слышал, что говорили выступавшие. Время неприкосновенно. И что бы ни происходило сейчас, оно не изменит того, что было…

Когда объявили минуту молчания, Сергей тихо попросил у Сени прощения… Снегирю, как и ему, было бы уже сорок четыре. И по возрасту они примерно такие же, как их родители три десятка лет назад.

Сергей вспомнил отца, скончавшегося через год после ухода на пенсию, и подумал, что если и ему столько же отмерено, то оставшиеся семнадцать лет — одно мгновение, чуть больше Сениной оборвавшейся жизни.

У белого мраморного камня только что освященного настоятелем церкви, зачитали телеграмму главы правительства России. Сергей, глядя на крест, изображенный на камне выше цифр 1962, повторил про себя: «Кровавые уроки Новочеркасска учат».

Калачев стоял с женщинами из Комиссии, и побледневшее лицо его не оживляла и голубая рубашка.

«Не приложился ли чересчур дружок после моего ухода?» — забеспокоился Сергей.

— Как ты, кстати, — кинулся к нему Калачев. — А то на меня еще одну нагрузку повесить грозятся.

— Чем я тебе помогу?

— Скажу, опекаю высокого гостя.

— Брось дурачиться.

— Я серьезно. Все эти распрекрасные речи — одна фигня. Не верю я перекрасившимся демократам. Вчера они одно, сегодня другое. А вместе взятые не стоят тебя одного.

— Бога ради, Юра.

— Оставь свою скромность, тебя должны знать. Сейчас будет премьера документального фильма о Новочеркасске, и я тебя представлю… Никаких «но». Мэра я возьму на себя.

Он тянул упирающегося Вертоусова к Дому культуры, и Сергей, не чая, как вырваться, заметил на свое счастье Аркадия.

— У этого человека брата убили на другой день. Помнишь, ты говорил, что тебе известны два таких случая… Аркадий, расскажи.

— На Ермаковской он погиб, — подтвердил Аркадий. — Вечером третьего июня.

— Во время комендантского часа? — насторожился Юрий.

— В ста метрах от дома. Утром приехал из Ростова, сдал последний экзамен в мединституте.

— Что-то я слышал, — побледнел еще больше Юрий. — Ранили его возле машины скорой помощи?

— В ней он и скончался.

Сергей безо всякого предлога оставил мужчин, завидев Риту.

— Сбегаете от своего товарища?

— Заблажило, чтобы я выступил.

— Настаивает?

— Еще как.

— И правильно. Я всегда помнила, что вы мне говорили в нашу последнюю встречу.

— Когда мы случайно столкнулись на вокзале? Значит, тринадцать лет прошло.

— Может быть. Я с вами тогда не согласилась. А вы мне, дуре, убежденно доказывали… Я ничего подобного раньше не слышала. — Рита признательно подняла на него ярко-карие, как и в юности, глаза. — Из тех, кого я знаю, вы самый достойный.

Сергей засмущался. Уж не сговорились ли они все?

— Это была не последняя наша встреча. Я вас видел и в восемьдесят втором.

— Девять лет назад?.. Почему вы меня тогда не затронули?

— Была причина, — замялся Сергей.

Рита, немного погодя, многозначительно спросила, куда они идут.

— Мне все равно.

— «Все равно» не получится. У меня дома дочь.

— А говорили, что…

— Случится увидеться с вами еще через тринадцать лет, я буду торопиться к внучке.

— И вас ждет не только дочь?

— Если бы ее было с кем оставить, я бы не спешила.

Вертоусов радостно ляпнул что-то несуразное, и Рита более настойчиво переспросила, куда Сергей ее ведет.

— В любом случае мы на пути к вашему дому.

— Я там больше не живу, — печально вымолвила она.

Пытаясь отвлечь ее, Сергей рассказал об утреннем происшествии в гостинице, высмеяв свое заточение в ванной.

— Летом у нас в городе жить нельзя.

— Для всех долгожданная пора, а вы…

— Вам мало было одного случая, чтобы в этом убедиться? — с вызовом спросила Рита. — Все стало с ног на голову. Зимой еще куда ни шло. Летом ветер меняется на северный, и мы дышим тем, что валит из заводских труб.

Сергей Андреевич согласился, что все крупные предприятия находятся в северной части города.

— Невыносимее всего, когда парко и нет ветра. Кажется, тогда вольготно одним комарам.

— Сколько здесь жил, такого не припомню.

— Я жила еще больше.

Сергей уловил в ее словах обидный для себя намек.

— Конечно, вам же не пришлось уезжать.

— Какое простое решение вопроса, — усмехнулась Рита. — По-моему, когда я заканчивала первый курс, кто-то еще учился в средних классах.

— В старших, — смутился Сергей.

Раскат грома совпал с начавшимся дождем.

Вертоусов, обрадовавшись, увлек Риту под железное крылечко.

— Как некстати, — поежилась она.

Сергей подумал, что Рита переживает за дочь, и поспешил успокоить.

— Возьмем такси и домчимся в два счета.

— Я не об этом. Перестанет капать — и тогда мы задохнемся.

Едва начало проясняться, стало так тихо, что листья на деревьях поникли, будто прибитые морозом. И сразу пахнуло отвратительным, словно в двух шагах густо разлили ядовитую краску.

Сергей до слез закашлялся.

— Быстрее на другую сторону, — потянула за руку Рита.

Они перебежали через лужи, и Сергей блаженно вздохнул.

— Ты колдунья, Рита.

— А ты тепличное растение.

— Откуда такая наблюдательность?

— Больные всегда знают больше врачей.

— Я не хочу, чтобы ты болела, — вырвалось у Сергея.

— От твоего желания сие не зависит, — и Рита поторопила Сергея.

Через несколько минут они остановились вблизи магазина, над которым жила Рита.

Сергей не мог так просто расстаться с ней.

— У меня мало времени, — отвергла все его предложения Рита. — Но я скоро спущусь под предлогом, что в магазин. Надеюсь, ты не уйдешь?

Сергея снова подкупили ее простота и доверчивость… Но только зачем ему все это нужно? И неужели с прошлым связывает лишь она, а все остальные ниточки оборвались?

Рита вышла раньше, чем он предполагал.

— Как ты жил после нашей последней встречи?

Вертоусов скупо поведал, как его не допустили к кандидатской и перевели на совсем скромную должность.

— Но ты не очень страдал?

Сергей готов был целовать ее руки. Столько лет помнила она их спор и, признав свою неправоту, с тревогой задумалась, как в те годы жилось Сергею… Но неужели он позволит ей расстроиться и признается, что «скромная должность» была ставкой техника. А в восемьдесят первом, когда отца из-за него «ушли» на пенсию, он вынужден был сменить работу… Спустя пять лет Сергея восстановили. Но не было уже отца, хворала мать, и сам он почти лишился веры, увидев, как лезут наверх приспособленцы, отказавшиеся от прежних убеждений, готовые предать все самое святое… Не скажет Рите, что не женился во многом потому, что не мог забыть ее, и уж теперь не забудет никогда.

— Приезжай летом в Москву, — робко пригласил он. — Остановишься с дочерью у нас. Мама у меня покладистая.

— Исключено.

— Ты занята? Отгуляла уже отпуск? — сам удивлялся своей навязчивости Сергей.

— Когда будешь уезжать, позвони, — попросила перед уходом Рита.

Вертоусов загородил ей дорогу, понимая, что выглядит смешным и глупым.

— Признайся, почему ты рассталась… ну, с другим…

— Именно, что с другим, — без раздумий ответила Рита. — Я терпела, сколько смогла.

Она быстро скрылась в подъезде, а Сергей, понурившись, побрел, не обращая внимания на весело припустивший дождик.

Калачев, готовый поначалу растерзать Вертоусова за то, что он оставил его наедине с Аркадием, вечером уже готов был боготворить друга. Ведь благодаря Сергею он сбросил с себя немыслимо тяжкий груз.

Воистину мир тесен, и ничто так просто в нем не происходит. И как осколок, вошедший в тело, когда-нибудь да потревожит, точно так добро или причиненное зло со временем дают о себе знать.

Юрий, упав в постель, представил фотографию Бориса Шарана с красивым овалом лица и печальными глазами.

Он поддался уговорам Аркадия и зашел в дом, где проживали его мать и сестра.

Лишь мельком взглянув на фотографию молодого мужчины с темными кудрявыми волосами, угадал в нем того незнакомца, с которым его мимолетно свела и навсегда разлучила судьба.

Мать Аркадия долго смотрела на Юрия, и тот, не в силах отвести глаза, как под гипнозом, рассказал все без утайки.

Он был уверен, что на него накинутся, обзывая последний словами, и выгонят вон, посылая вслед проклятия.

Но старуха обняла Калачева и, всплакнув, сказала, чтобы Юрий не забывал их.

Подозревая, что она не в себе, Юрий обратился к ее детям, но брат и сестра подтвердили, что отныне Юрий будет самым желанным гостем в их семье… В конце концов, он мог сам погибнуть, и неужели тогда мать Юрия обвиняла бы в смерти не того, кто стрелял, а прохожего.

— Зачем он побежал? — неутешно вздохнул Юрий.

Его успокоили, что Борис был немного сумасброден и часто не отдавал отчет в своих поступках.

— Осенью того года мы должны были поменяться и уехать в Луганск на мою родину, — шепелявила, как и Аркадий старуха. — А вместо этого мы с мужем сбились с ног, разыскивая сына.

— И долго они водили вас за нос?

— Целых полгода. Сначала утверждали, что ничего не знают, потом лгали, что объявили всесоюзный розыск… Господи, — всхлипнула старуха, — знали бы вы, Юра, что такое неведение… Отцу нашему угрожали, требовали не надоедать. А под Новый год вручили справку: Борис скончался от травмы грудной клетки.

— Своего рода новогодний подарок, — выдавил Аркадий.

— Это время они не зря выбрали, — опустил голову Юрий. — Дождались, когда все уляжется, и сообщили родным.

Все надолго замолчали, как бы вспоминая Бориса.

Юрий невольно подумал, что такая траурная минута сегодня не только в этой семье и не только в Новочеркасске. И все больше мест, где в мирное время льется кровь и матери рыдают в изголовье своих детей.

Словно прочитав его мысли, старуха произнесла срывающимся голосом:

— Может быть, смерть Бореньки спасла от гибели сотни других юношей. Дай бог, чтобы его кончина зачлась живым.

Калачев, пораженный словами седой матери, простился с радушно принявшими его людьми.

Как и в тот далекий вечер, бесцельно ходил по улицам, давно забывшим его шаги. И придя домой, не мог заснуть вторую ночь.

Можно ли найти счастье в покое, как он был уверен еще вчера?..

Юрий катался по постели, браня себя на чем свет стоит. Завтра понедельник, ждут накопившиеся дела, а он вздумал размышлять о высоких материях.

Впервые в жизни приняв таблетку, забылся в неспокойном сне.

…Отец дважды будил сына; Юрий непонимающе открывал глаза, снова забывался.

Подняли с постели долгие телефонные звонки… Испуганно снял трубку (было почти десять), подумав, что звонят с работы.

На проводе был Сергей, возбужденно тараторил о какой-то статье в последнем номере «Правды».

— Ты приезжай. Посоветуемся.

— Я занят. Началась рабочая неделя.

Пока Сергей соображал, Юрий выговаривал отцу за то, что не разбудил его.

— Из пушки прикажешь стрелять, — оправдывался Василий Афанасьевич. — Встанешь, глазами поблымаешь — и обратно на боковую.

— Аллё! — кричал Сергей. — Но ты же дома, или что случилось?

— Случилось, я прогулял. Могу я один раз себе такое позволить… Да не раздирайся ты, скоро буду.

Юрий Васильевич застал Сергея расхаживающим по номеру с газетой.

— Ты только взгляни, что поместила наша орденоносная «Правда». Статья генерального прокурора о событиях в Новочеркасске.

— Радоваться надо, если самый главный прокурор все признает.

— Сначала почитай, — взмахнул газетой Вертоусов. — У нас, наверное, никогда не разучатся говорить с народом суконным языком. Какой-то статистический отчет, где вместо количества выпущенных изделий проставили число жертв.

— И кто дал команду открыть огонь?

— Не было такой команды, утверждает прокурор. Кто-то из толпы пытался завладеть оружием, ну и…

— Тогда бы стрелял один, кого обидели, а не все отделение, — возмутился Юрий. — И впрямь бумага всё стерпит.

— Это еще что, — развернул газету Сергей. — Концовка сего тракта просто сногшибательная. Можешь сам удостовериться.

Калачев, пробежав глазами статью, медленно прочитал отмеченное Сергеем:

— Главной военной прокуратурой по фактам применения военнослужащими оружия в возбуждении уголовного дела обоснованно отказано. Оружие применялось правомерно в целях защиты государственного имущества от преступных посягательств и самообороны.

— Вот так, — развел руками Вертоусов, — я не я и хата не моя.

— Иной мужичок, — растерялся Юрий, — хулигану фонарь присветит, так его за превышение самообороны привлекают. А в Новочеркасске, видимо, мало погибло, чтобы кого-нибудь наказывать.

— Почему, в свое время наказали… больше сотни горожан. А семерых приговорили к расстрелу… Статьи им какие размашистые отыскали, — раскраснелся Сергей. — Бандитизм и участие в массовых беспорядках. Можно подумать за одиночные беспорядки у нас не карают.

Юрий, не успев позавтракать, выпил стакан воды.

— Я, Серега, вчера одну из последних точек в этой трагедии поставил. — И он коротко рассказал о своем посещении семьи Шаранов.

— Почему ты молчал все годы?

— Не задавай мне таких вопросов, — нахмурился Юрий. — Спрашивать всегда легче.

Вертоусов, задумавшись, сел у окна.

— До последней точки — ох как далеко. Надо установить точное число погибших, произвести перезахоронение, реабилитировать невинно осужденных. И самое главное — принять закон, исключающий повторение подобного.

— Такие задачи, что хоть назначай специальную сессию Верховного Совета.

— Вопрос по Новочеркасску поднимался. Два года топчутся на месте болтуны.

— Может, и правильно. Ко всему нужно здраво подходить. Уж мы с тобой своими глазами видели. Те плохие, но и эти не агнцы.

Вертоусов после своей вчерашней промашки внимательно следил за окном. Поэтому, услышав звук заводимого мотора, поспешно прикрыл его.

— Согласен. Но чем больше я думаю о тех днях, тем больше прихожу к страшной мысли, что к расстрелу специально готовились.

— Серьезная версия. А впрочем…

— Посуди сам. Утром того рокового дня, когда рабочие собрались возле завода, наверное, можно было убедить их не следовать в город. И уж если лопухнулись, то хотя бы на мосту через Тузлов установили не танки, а брандспойты, и не было бы никакой демонстрации. А потом вовсе случилось необъяснимое. Столько техники было в городе, а к горкому вовремя пригнать ее не догадались… Прокурор утверждает, что военнослужащие охраняли имущество. Когда стрельбу открыли, в атаманском дворце уже похозяйничали. Люди погалдели и сами бы разошлись.

— Надо было преподнести урок?

— Наконец и ты догадался.

Калачев, задетый за живое, рассердился.

— Не ты один у нас умный. Но хочется спросить и тех героев, кого не научил пример Новочеркасска. Почему, как настает очередная «оттепель», так сразу волнения и беспорядки? Кто науськивает, тот в стороне, а люди страдают.

— Не мешай все в кучу.

— Я не мешаю. Но вседозволенность не привела ни к чему хорошему. Власть надо уважать, а не замахиваться на нее.

— Будут люди всем довольны — ни один горлопан не то что толпу, родную жену из дому не выманит.

— Никогда не следует забывать о последствиях.

Сергей вслед за Юрием хлебнул воды, поразмыслив, ответил:

— Когда человека намеренно томят жаждой, он просит пить, не думая о том, что, выполнив его желание, мучители найдут другую каверзу. Люди, требуя исполнения насущного, не гадают о плохом.

— Плохо, что не гадают… Вчера на митинг не здорово разогнались. И не оттого, что дачи-огороды, а потому что боятся… Стоит однажды страху нагнать, помнить долго будут.

Сергей Андреевич, гладя за окно, не столько Калачеву, сколько сам себе сказал:

— Трагедия комендантского часа в том, что он сидит в каждом из нас. Если душа человека не свободна — он раб и подчиняется не высшим заветам мудрости, а требованиям комендантского часа.

— Ты по профессии философ, с тобой трудно спорить.

— Был да вышел. Давно переквалифицировали меня… Но суть в другом. Пока на свете есть разбой, пока дети заболевают уже в утробе матери, пока не наказаны злодеи всех мастей, для нас с тобой комендантский час не может быть отменен.

— Почему именно для тебя и меня?

— Такая доля выпала нам. Судьба нас пощадила, и мы должны отработать ее благосклонность.

Калачев едко усмехнулся. Из-за чего собственно спор и при чем здесь он? Или ему нечем больше заниматься, как и Сереже… Время обедать, а на работе даже не знают, где находится зампредисполкома.

И тем не менее, начавшийся спор следовало закончить.

— Тебе не кажется, что мы с тобой чересчур многим обязаны?

— Многим или много? — уточнил Сергей.

— И многим и много, — терял терпение Калачев. — И родителям, и учителям, и Родине, и соседям, теперь еще и судьбе. Мало того, что мы тогда натерпелись, так должны еще и отрабатывать за то, что остались живы?.. Ты это хочешь сказать?.. Нет уж, с меня довольно. Третий день как на иголках… Приехал на мою голову.

Вертоусов слегка поклонился.

— Спасибо, Юрий Васильевич. Жестко, но зато откровенно.

— Серега, поверь, у меня дел невпроворот, — помягчел Калачев. — Должность собачья и разводить тары бары…

— Я понимаю. Ты иди.

Калачев, соединившись по телефону с приемной, вызвал машину к гостинице.

— Вечерком звякни мне. Нет — прямо так заходи.

— Видимо, не придется. Поэтому последняя к тебе просьба — сделай мне сегодня же билет на Москву.

— С ума сошел. В день отъезда и билет. Это тебе не прежние времена.

— И все же постарайся, очень прошу. И еще… — Сергей, помявшись, подал бумажку. — Бога ради, найди Риту. Она должна знать, что я уезжаю.

Юрий не без восхищения прицокнул языком.

— Кругом молодец. Не та ли это особа, которую мы знаем с тех самых пор? А ведь не будь ее…

Пообедав, Сергей не спеша собрался и, бреясь в ванной, поспешил на звонок.

Калачев передал, что с билетом полный порядок, а даму очень трудно разыскать. Но весь его маленький штат, сочувствуя залетному ловеласу, задействован на полную катушку.

Поблагодарив, а заодно и обозвав приятеля трепачом, Сергей спросил, не приедет ли тот на вокзал. Но Юрий уже повесил трубку.

Долго дожидаясь автобуса, Сергей Андреевич вдруг изменил планы и, сев к частнику, назвал адрес.

Прикрыв глаза, думал, насколько безобразна жизнь, когда горечь расставания перевешивает радость встреч. Он же, как никогда, поддался чувству, убаюкав себя очевидной фантазией. Скорее всего, Сергей уже никогда не приедет в Новочеркасск; собственно его уже ничто не связывало с некогда родным городом, и если только…

На пустынной улице отпустил шофера и, уняв волнение, вошел во двор, где прятался в зелени большой дом. Очень давно Вертоусов первый и последний раз переступил его порог.

Встреча с Ритой еще не сняла свой отпечаток, и было ощущение, что все эти годы она не покидала его сердце.

Он ясно видел Риту-первокурсницу и, казалось, протяни руку… Но Сергей не сделает этого, как и однажды не затронул ее, когда пришел сюда…

Тогда тоже был июнь, середина месяца. Сергей находился в Ростове в командировке и перед отъездом заехал в Новочеркасск. Весь день он отыскивал предлог, но так ничего и не придумав, направился к Рите, когда стемнело. Он не знал, чем объяснит свое появление, хотелось хотя бы мельком увидеть ее, а там…

В доме горели все окна, доносились голоса. Немного погодя прошли две пожилые женщины, и Сергей из разговора понял, что в доме горе… Послышались сдавленные женские рыдания. Листва карагача скрывала ее, но Сергей угадал Риту. Она была одна, и только пронзившая жалость не позволила подойти к ней.

Рита вышла из-за дерева, и свет выхватил ее всю из темноты… Сергей едва не вскрикнул, заметив ее полноту. Он просто не мог вообразить, что за то время, которое они не виделись, Рита могла выйти замуж и теперь ждать ребенка.

Это было более чем несправедливо по отношению к нему и, подняв глаза на небо, куда унеслась душа ее матери, он страстно пожелал забыть Риту.

Бледные звезды были словно обозначенные пунктиром небесные знаки, понять которые не всякому дано. Но холод рассудка подсказал ему, что вершится главное предназначение жизни и совсем скоро явится на свет новая народившаяся душа.

И Сергей понял Риту Бастрыкину, оставившую его наедине со звездами, рассыпанными над таинственно безмолвными в ночи лугами.

Но теперь был день, окна в той половине, где когда-то жила Рита, закрывали изнутри ставни. Все было, как и прежде, не считая того, что от карагача остался лишь еле видимый пенек.

До вокзала он добрался пешком, без всяких чувств получил в кассе билет, сунул не глядя в карман.

Жизнь окончательно теряла для него всякий смысл. И куда бы он ни взял билет, ему не унять тягостных дум и гложущей тоски… Он будто лишился всего; похоронив и прошлое и настоящее…

Из прибывшей электрички сошло очень мало, и автобус отправился в город полупустым. Машинально следя за ним, Сергей равнодушно отметил мчавшееся навстречу такси. Оно еще не остановилось, как выскочил сияющий Калачев.

— Ну, задал ты работенку. Счастье, что Маргарита не изменила фамилию, а то бы сыщи ее.

Рита сама расплачивалась с таксистом, и Юрий сконфуженно хлопнул себя по лбу:

— Заморочился я совсем…

Рита смущенно поинтересовалась, во сколько поезд, и Сергей только тогда развернул билет.

— Времени пропасть. Давайте-ка дружно в ресторан, — распорядился Юрий.

Сергей, надеясь, что он оставит его с Ритой наедине, начал отказываться. Однако Рита поддержала Юрия.

Калачев открыл шампанское, скорчил грустную мину:

— В городе чэпэ, в буквальном смысле успели вытащить из петли Копцова. Кто бы мог подумать. Хотя…

Он замолчал, потом, спохватившись, спросил, за что компания желает выпить.

— За наши встречи, — предложил воспрянувший Сергей. — Настоящие и будущие.

— Ишь как он дам обязательствами связывает, — хохотнул Юрий, угощая Ригу конфетами. — У нас с Сергеем маленький диалог состоялся, так что не обращайте внимания… Твое последнее слово, — поторопил он Вертоусова.

Сергей точно не помнил, на чем прервался спор в гостинице, но сказал, о чем неустанно думал:

— Поносящие власть закон соблюдают чаще, нежели те, что держат бразды правления. А это может привести…

— Чудак, что может произойти в наше время, в глобальном масштабе. — Калачев посмотрел на Риту, как бы приглашая ее в союзницы. — Вы согласны со мной?.. Вот и Маргарита тебя не поддерживает. А это самый веский аргумент.

— Когда законы начнут действовать не избирательно, я первым скажу: на дворе другое время. Пока же может случиться что угодно…

Калачев протянул руку.

— Спорим, что все заварухи позади… Маргарита, перебивайте.

Допив свой бокал, он вышел.

— Почему ты уезжаешь? — не поднимала глаз Рита.

Сергей подумал и неожиданно сказал:

— Твоей дочери скоро будет девять.

— Откуда ты знаешь?.. Впрочем, это не секрет.

— Я напишу тебе?

— И не вздумай, — по-прежнему смотрела в сторону Рита.

Вежливо кашлянул Юрий.

— Объявили прибытие.

Сергей упрекнул себя, что не уехал тайком, тогда бы не произошла унизительная для него сцена.

Идти надо было в конец перрона, где останавливался первый вагон.

— Моя дочь хочет перейти в вашу школу, — громко стучала каблуками по бетону платформы Рита. — Подружка у нее там.

— Я после восьмого класса учился в другой школе, — мрачно ответил Сергей.

— Он так успеваемость поднял, — балагурил Калачев, — что через год в областной центр попал, а оттуда прямиком в Москву.

Совсем рядом за путями пели в зарослях куги лягушки. На траве гоняли мяч мальчишки и загорали взрослые. Запах сочной зелени перебивал запах мазута и еще чего-то, чем пахнет железная дорога.

— Запах моего детства, — с наслаждением повела носом Рита.

Поезд уже тормозил. Рита наконец подняла глаза, и Сергей вспомнил, что силился когда-то сказать ей под карагачем.

— Рита, совсем мальчиком я…

Проводница открыла дверь, потребовала билет.

— А сейчас… В общем, Маргарита — значит жемчужина.

— Ух ты, а я и не знал, какую драгоценность сопровождаю, — засмеялся Юрий.

— Отправляемся, — поторопила проводница.

— Тебе-то и не следовало знать, — поднялся в тамбур Сергей. — Собрав силы, вымученно пошутил: — Рита, если он вздумает посягнуть на такое сокровище, как ты, обязательно дай знать мне.

Поезд плавно тронулся.

— Я сообщу, но куда?

— Что куда?

— Скажи, куда написать, — ускорила шаг Рита.

— Запомина-а-ай!..

Сергея теснила он дверей проводница, а он, уже не видя Риту, все выкрикивал адрес, забыв, что Калачев знает его чуть ли не лучше своего.

Оглядев подозрительно Вертоусова, проводница ушла к себе. Сергей остался в тамбуре, взволнованно пытаясь осмыслить случившееся.

Меж полей, протянувшихся к дымным трубам электростанции петлял Тузлов.

Зеленое предвечернее Придонье уходило назад, и город на горе все отдалялся, становясь похожим на большую переполненную грузом баржу с выпирающей рубкой — собором.

Парус одинокого облака плыл на запад, и почти доставая его, высоко носилась гордая ласточка, предвещая в скором нестерпимый, выжигающий землю зной…

Через два с половиной месяца, в жаркий полдень, на главпочтамт Новочеркасска зашел полнеющий мужчина. На бланке для телеграмм написал, соблюдая знаки препинания: «Ты оказался прав. Но это еще не всё. Юрий. Рита.»

Подумав, Калачев вычеркнул последнее имя, вспомнив, как на днях Маргарита сказала, что собирается съездить в Москву.

Получив квитанцию, Юрий Васильевич вдруг попросил вернуть бланк и торопливо поставил дату: 19 августа 1991 года.

1990–1991

Сиреневый туман

Конверт с пометкой «до востребования» был настолько пухлым, что девушка, вручая его, пошутила, почему за таким «толстяком» так долго не приходили. Смысл ее шутки Евгения поняла дома, разглядев на штампе прошлогоднюю дату. Евгения заподозрила ошибку, но другой штамп удостоверял — конверт зарегистрирован в местном отделении связи через несколько дней после отправления, точнее, в первых числах января… Письмо лежало более полугода, и она ничего о нем не знала. Евгения ждала его к Новому году, каждый день в декабре наведывалась на почту. Впрочем, письмо вообще могло бы не попасть ей в руки, не повстречай она совершенно случайно пожилую женщину, у которой наводила справки. За это время женщина вышла на пенсию и оставила место прежней работы. Однако хорошо запомнила Евгению, ее фамилию и то, что в картотеке «почитай с самого рождества» пылится конверт, предназначенный ей.

Мысленно продолжая благодарить женщину, Евгения вынула сложенную вдвое ученическую тетрадь, исписанную крупным, неровным почерком.

«Здравствуй, Женечка», — ласково приветствовал ее автор письма.

«Надо же так, Женечка», — несколько покоробило Евгению.

Прежде всего сразу, чтобы не забыть, позволь поздравить тебя с Новым годом и пожелать… (Евгения машинально посмотрела в раскрытое окно, за которым шелестела июльская листва). Ах, что там ломать голову. Помнишь тост, что ты провозгласила в «Бригантине»?.. Вспомнила? Вот и отлично!

«Что же здесь отличного если я не могу вспомнить», — нахмурилась Евгения.

Что, Женя, уже месяц дома? Да-а, целый месяц река времени неудержимо несет нас в своем течении, совладать с которым ничто не в силах. Еще четко видны картины прошедшего, но дебаркадер «Лазурный берег», все менее заметен на берегу… С чего меня вдруг потянуло к этим вычурным сравнениям?.. Впрочем, сегодня двадцать седьмое, и я считаю уместным столь высокий штиль.

Уже месяц. Так мало, что я еще ощущаю капли дождя и холодящие порывы ветра. Вижу неясные, сквозь туман, очертания обоих мысов, одинокий катерок на границе бухты, отвесные скалы, пирс, себя, лихорадочно ищущего на парапете камешек, дабы швырнуть его под ноги спиной стоящей ко мне девчонки. А память с беспристрастностью проекционного аппарата все вертит и вертит кадры.

Что обуревало тебя тогда, в прощальном полете над бухтой и горами, в начале долгого и затяжного пути? Я же был во власти навязчивого состояния — все по-старому, все как и прежде на своих местах, а чего-то недостает.

Никто из «наших» на глаза мне не попался. Я, признаться, и не искал такого повода. А на другой день неумолимо потянуло к тем, с кем мы были связаны последние дни и часы, как будто от них тянулась незримая ниточка к тебе. Под вечер ко мне заглянули «ребята». Сочувственно вздыхали, тактично интересовались, как у нас прошло с четвертого на пятое. У Борьки, как ты помнишь, разболелись зубы, нездоровилось и Василь Николаичу. Они всю ночь не спали и слышали мои гулкие в пустом коридоре шаги. Я на их вздохи отвечал не менее протяжными и тоскливыми. Лотом, когда у шел Василий Николаевич, забросал вопросами Борис. Для него наши отношения так и остались загадочными. Он рьяно перемывал тебе кости. Называл и заумной, и более чем обыкновенной. Все искал у меня ответ. А я, будто подыгрывая ему, пошел дальше, обрисовывая тебя не с лучшей стороны.

Лицо Бориса приняло выражение, свойственное фразе «Тогда какого же черта!» Он меня не понял. Впрочем, и не мог понять. С тем он меня и оставил. А я принялся собираться. Приближалось восемнадцать тридцать, и мне надо было торопиться на «свидание».

Те жестокие морозы, что повсеместно лютовали в декабре, зарождались, наверное, именно в тот вечер и на том выступе. Обжигающий ветер грозно завывал, было холодно, но зато и пустынно. Одинокая, не знаю, что уж за птица, кружилась надо мной. Против ожидания море было спокойно. Казалось, передо мною огромный бассейн, наполненный стоячей водой. Я как бы присутствовал при великом таинстве моря, слушал его дыхание. Оно было покойно, словно старалось не мешать нашему «разговору». Я пересказывал тебе события двух истекших дней, и все силился услышать что-либо в ответ.

Седьмого все позамерзли. Жались к паровым секциям в столовой, где массовик смешил своим приглашением на морскую прогулку. Я сделал заключительный обход по магазинам, достал все необходимое для прощального застолья. Кроме наших, не забыл пригласить и своего нового ленинградского соседа. А незадолго до намеченного совершил последнюю ночную вылазку к морю.

Та же птичка проносилась в немом полете вблизи меня. Холодно мерцали звезды, и я различал их слабое отражение на гладкой поверхности воды. Почему-то подумал: ударил бы крепкий мороз, не на сутки, двое — тогда по всем законам естества море должно быть сковано льдом. Интересно, какого бы цвета он был, можно ли было сквозь него наблюдать подводный мир, и, самое главное, выдержал бы он такого «грачонка», как ты?

«Высокий мыс» искрится огнями, мигает маяк, а против него на «Низком мысу» лишь с десяток фонарей, указывающих на север. Туда устремлен мой взгляд. Что пытаюсь разглядеть я там, за густой завесой ночи? Чего, собственно, жду? Прикосновения тонких, согревающих мои ладони рук, вбирающую в себя, как фокус, линзу миндалевидных глаз, голос наяву? Кто-то трется об мои ноги. Батюшки! Знакомая кошка! Ей зябко, она дрожит всем телом, ждет участия, ласки. Увы, некому. Я сам хочу, чтобы меня пожалели. Как символично: я и кошка. Осиротевшая пара.

Мои «проводы» не состоялись. Василий Николаевич умудрился в прямом смысле этого слова отравиться. Людмила тоже, уезжая восьмого, была на «приеме» у Раи. Остался я с соседом, да эпизодически прибегал, разрываемый на два фронта, Борис. Забирать магнитофон он пришел с Людмилой. Немного подтрунил над ними, спросив, как они собираются ехать в аэропорт — вместе или позаимствуют наш с тобой способ, — порознь.

Утро наступило, моментально прервав короткий сон музыкальным приветом очередному имениннику.

Начинаю собирать вещи. Оказывается, не такое уж это и простое дело. С горем пополам запихнул все в чемодан. «Лягушонка» и картонку билета на «Комету» кладу отдельно. Слава богу, пока меня еще никто не потревожил. Значит, можно набраться наглости и сходить перекусить. А пока до обеда остается полчаса, спешу проститься с морем.

Таким, как сегодня, я море никогда не видел. Темно-синее, словно ультрамарин, оно казалось сотканным из несчетного количества ячеек, в каждой из которых играло солнце. На отмели вода была кристально чистой, глубже, на неширокой полосе, в силу какой-то игры света пестрела разноцветными тонами красок, затем вновь обнажала своей первозданной прозрачностью каменистое дно. Чайки, словно куры на насесте, густо облепили поручни, лениво взлетают, недовольно кричат.

Вот и конец пирса. Различаю поросшие мохом камни, снующих рыбок, студенистые купола медуз. Прощай, море. Боюсь, больше не встретимся…

Припорошенные снегом вершины гор четко выделяются на фоне бирюзового неба. Любуюсь затейливым рисунком горных тропинок, редкими пятнами зелени. Кругом ни души. Пора и мне.

Считанные минуты до моего отъезда. Утешаю вконец захворавшего Василия Николаевича, ободряюще киваю Борису. Он проводил Людмилу, и куковать одному ему придется столько же, сколько и мне.

«Какие планы на дальнейшее?» — любопытствует он. И, не дожидаясь ответа, уверяет меня, что обязательно выхлопочет себе командировку и Новый год встретит с Людмилой. Впервые завидую тем, у кого всегда все гладко.

…Странное чувство овладело мной, едва я переступил родной порог. Обретя прежнее незыблемое, я особенно болезненно ощутил скоротечность временного, с каким свела меня судьба.

Что это? Повышенное восприятие? «Обострение» перенесенного?.. Нельзя ли без догадок. Мне просто не хватает тебя.

Я стою у кульмана. Черчу трапеции, проекции, делаю аппликации. И вдруг ловлю себя на мысли, что одни линии сходятся, другие расходятся, третьи — следуют рядом по всему полю ватмана. Последние мы с тобой… Непересекающиеся прямые.

Во дворе дома всегда замедляю шаг, завидев играющих детей.

С такими, как они, ты — каждый день. Маленькие человечки доверчиво смотрят, жадно ловят каждое слово. Тебе, конечно, трудно с ними. Но ты не забыла? Потом маленьких человечков будут еще искать в себе взрослые дяди и тети. Так пусть через твои руки пройдут все, кому впоследствии не придется тратить усилий на бесплодные поиски. Ты справишься с этим, я верю. Потому что ты… необыкновенная. И если я вольно или невольно помог тебе, то знай: ты мне — еще больше! Ты выше меня. Сильнее… Судьба не зря свела и развела нас. Справедливо, что нам не быть вместе. К чему ты уже внутренне готова, я никогда не решусь.

Скорее всего, тебя насторожит мое признание. Но это не заблуждение. Со временем поймешь…

Однажды ты вспомнишь меня, как в далеком детстве; как мальчика, подарившего тебе в день рождения заветную куклу. И я навсегда перекочую в твое детство. Ты же останешься для меня такой, какой я тебя встретил. Ты нужна мне взрослому.

«Мы расстались, но это ничего на значит». Такими ведь были твои последние слова… Ими я и прощаюсь с тобой.

Евгения откинулась на спинку стула, долго сидела. Типовая, стандартных размеров комната, обставленная стандартной низкой мебелью показалась чужой и неприветливой. Чтобы снять непонятное ощущение, вышла в другую комнату, залитую солнцем. Но странное состояние лишь усилилось. Недоумевая, Евгения возвратилась обратно, шире распахнула окно. Пытаясь отвлечься, взяла в руки журнал, рассеянно перелистала и тут же отложила, стараясь не смотреть на стол. Но раскрытая тетрадь неодолимо притягивала.

Догадываясь, отчего с ней такое происходит, Евгения схватила письмо и жадно, стараясь ничего не пропустить, стала перечитывать.

Она помнила, точнее, многое вспомнила из того, что заставила себя забыть, желая избавить свою душу от невыносимо-тягостной муки.

В тот ноябрь у отдыхающих санатория «Лазурный берег», где была и Евгения с отцом, не было причин жаловаться на погоду. «Бабье лето», презрев календари, словно навечно укоренилось в маленьком, стиснутом горами и бухтой поселке.

Бухта носила то же название, что и санаторий. Два мыса, похожие на изогнутые клешни краба, придавали ей почти правильную подковообразную форму. Оба резко отличались один от другого. Гористый, на котором стоял маяк, назывался — «Высоким», пологий, более выступающий в море — «Низким». Маяк был первой достопримечательностью поселка. Старожилы уверяли, что ему все двести и он нёс свою службу еще до основания поселка. Вторую строчку в «табеле о рангах» занимали сосны. Густо усеянные шишками, они зеленели на всем протяжении поселкового бульвара, пряно источая запах хвои.

Соснам не угрожали ночные заморозки, из-за чего полностью обнажились другие деревья санаторного парка. Но чаще всего с полуночи поселок окутывал густой туман. С рассвета он медленно поднимался к вершинам гор.

Окна в палате Евгении смотрели на горы, и туман особенно раздражал ее. Впрочем, сколько она находилась в санатории, столько ее раздражало буквально все: и отдыхающие, представленные, как это и положено в «мертвый сезон», в основном пожилой публикой, и уже холодная для купания вода, и отвратительный, по ее мнению, запах йода у моря, и даже обильная, как она считала, пища, хотя врач, обеспокоенный чрезмерным изяществом ее фигуры, советовал не пренебрегать лишним куском.

Правда, выручало общение с ровесницами. Толстушкой Людой, оказавшейся ее землячкой, и сибирячкой Раей. Благодаря Людмиле в девчачий круг вошел Борис — энергичный брюнет с холеной бородкой, и его товарищ — Василий Николаевич — немолодой, стеснительный искусствовед.

Вечерами собирались у радушных мужчин. Пили чай, танцевали; предприимчивый Борис умудрился раздобыть даже магнитофон. С чаем священнодействовал также он, приготавливая его по особому «бакинскому» рецепту.

Дни Евгения проводила в бесконечной беготне. Помимо собственных процедур, много хлопот доставлял отец. Иван Дмитриевич сам с трудом ходил, и приходилось его повсюду сопровождать. Но Евгения постепенно втянулась в дообеденную суматоху и не ждала воскресенья, когда лечение не проводилось, с таким нетерпением, как раньше. До конца срока оставалась всего неделя. Казалось, уже ничто не нарушит привычный, устоявшийся порядок. Но такое случилось.

Ночью над поселком разразилась настоящая гроза: с громом, молнией, шквалистым ветром и, конечно, ливнем. К утру буря стихла, и взору отдыхающих предстал залитый водой двор, через который проложила новое русло небольшая горная речушка. Усилиями пожарных положение удалось выправить, и речушка вновь весело журчала на положенном ей месте, за шоссе. Но во время работ повредили какой-то кабель, и санаторий остался без электричества. Процедуры отменили, вызвав в стане курортников всеобщее уныние. Одна Евгения обрадовалась. Не надо было водить отца из кабинета в кабинет и нервничать в длинных скандальных очередях. А тут еще и погода кстати. Она давно вынашивала идею побыть с морем наедине: пройтись в одиночестве по бетонному парапету, заглянуть в темный ангар лодочной станции, где до нового сезона стояли шлюпки и морской велосипед; поиграть, наконец, с камешками.

У Евгении появилась страсть копаться в прибрежной гальке в поисках красивых голышей. Она стеснялась заниматься этим на людях. Было бы смешно, чтобы ее, молодую женщину, работающую уже третий год после окончания педучилища воспитателем в детском саду, застали за столь несерьезным, как она считала, занятием. У себя в палате Евгения часто забавлялась разноцветными камешками, не забывая следить за дверью. Но одно дело — тайком в палате, другое — у моря, когда отполированный волной голыш приятно холодит ладонь, и ты, загадав что-нибудь, обязательно ищешь похожий, чтобы желание сбылось.

…Евгения не ошиблась. Пляж и парапет пустовали. Порывы ветра рябили поверхность воды затейливыми узорами, рвали брезентовую крышу аэрария. Забыв обо всем, Евгения принялась за поиски, стараясь не замочить ноги. Но едва она успела войти во вкус, как мимо нее пролетел, с бульканием уйдя под воду, камень. Евгения с негодованием обернулась и от удивления замерла. Развлекаться вздумал не кто иной, как «отшельник», — так Борис называл долговязого молодого мужчину, упорно избегающего их компании.

На бетонном волноломе он обычно вышагивал взад-вперед, а чаще всего неподвижно стоял, задумчиво глядя на море. В столовой всегда меланхолично жевал, косясь в газету. Однажды столкнул стакан с компотом и, ничего не замечая, продолжал читать.

Тогда он рассмешил Евгению. И сейчас не к месту серьезное, даже сердитое лицо вызывало смех.

«Отшельник» продолжал молчать, и Евгения, вздохнув, отвернулась. «Он, наверное, тоже надеялся никого не встретить», — подумала она, прощая его бестактность.

Не оборачиваясь, она поднялась на пирс, прошла в самый конец.

Ветер продолжал чертить узоры на воде, толкал в спину. В начале редко, затем все чаще стал срываться дождик. Одной рукой Евгения держалась за ограждение, другой придерживала шапочку. «Ну и пусть, — упорствовала она, — пусть разверзнутся все небесные хляби и льет как из ведра. Я не отступлю».

Волны неслись на пирс, терлись о сваи у самых ног. Евгения представила, что она на носу корабля, и только от нее зависит, выйдет он благополучно из бухты или сядет на мель. Войдя в роль, она уже хотела подать команду, но вместо этого испуганно вскрикнула. «Отшельник», неслышно подойдя, словно вырос из-под земли, точнее, воды.

Евгения не успела ничего сказать, как он коротко обронил:

— Ну что, впередсмотрящая?

Она невольно улыбнулась. Уж очень похожим было сравнение.

На вид ему было лет тридцать или чуть больше. Печальные, слегка навыкате глаза выделялись неяркой синевой на бледном продолговатом лице. Темная прядь волос выбивалась из-под берета на выпуклый лоб. Кончик языка лизал такие же бледные, как и лицо, губы, и Евгения подумала, что они неминуемо обветрятся.

Он пришлепнул чудом державшийся берет и безо всякого предисловия стал расписывать преимущества вида на море с волнолома.

— Заметили? Когда долго смотришь на воду, создается впечатление, что мы плывем. Но пирс не сплошное сооружение, как волнолом. Там-то действительно чувствуешь, что он рассекает волны, особенно, когда море неспокойно… Кроме того, — убеждал «отшельник» изумленную Евгению, — пирс ближе к скале, и коробки домов не видны боковым зрением, а это многое значит. Представьте, насколько притупится ощущение скорости, когда исчезнут деревья у дороги. Так что не понимаю, почему вы отдали предпочтение этому настилу?

Евгения растерялась.

— Я не отдаю предпочтение ни тому, ни другому, просто захотела… — У нее едва не сорвалось, — уйти от вас. — Просто так получилось, пирс ближе, — с облегчением закончила она.

— Правда-а? — доверчиво протянул неожиданный собеседник и так благодарно улыбнулся, что Евгении стало совестно за свою неискренность.

Он долго стоял с непогасшей улыбкой.

— Меня Вячеславом зовут… На работе. А дома просто Славой. Я конструктор. — Помявшись, добавил смущенно: первой категории.

После ужина Евгения увидела его на танцах.

Вячеслав и раньше наведывался в небольшой зрительный зал, где на время танцев стулья сдвигали к стенам. Но, как и большинство, не принимал участия, а лишь наблюдал. В тот раз администрация пригласила оркестр дома отдыха, что примыкал к санаторию. А всегда обходились собственными силами: кто-нибудь сыграет на баяне, кто-то споет, крутили пластинки.

Массовик Володя в честь знаменательного события облачил себя в ослепительно белые брюки и такую же рубашку. Евгении нравилось танцевать с ним. Учитывая возраст отдыхающих, Володя чаще всего заказывал музыкантам танго и вальс-бостон.

После антракта он, как всегда, вышел на середину зала и зычно объявил:

— Прощальный кефирный вальс! — Володя выждал многозначительную паузу. — Танец с условием. Кто кого приглашает, тот того и провожает.

Автором условия был сам Володя и очень гордился своей изобретательностью. Заключительный танец назывался так потому, что в это время начиналась раздача кефира, и все мероприятия, по указанию главврача, прекращались.

Массовик вдохновенно вальсировал с незнакомой дамой, и Евгении пришлось занять место среди зрителей. Недалеко находился Василий Николаевич, но она постеснялась его пригласить.

— Вы разрешите? — Вячеслав выжидательно смотрел на нее.

— Да, конечно, — с таким видом согласилась Евгения, словно и не ожидала ничего другого.

Танцевал Вячеслав неважно, к тому же скоро запыхался. Евгении пришлось самой вести его, медленно кружась.

— У нас с вами непонятно что получается, — не удержалась она от реплики.

Вячеслав смущенно полез за платком, выронил расческу с ключом.

— Как вас лучше величать? — спросила Евгения. — Славой или Вячеславом?

— Славой лучше, — простодушно ответил партнер и увязался следом пить кефир.

«А что, — рассуждала позже Евгения: этот недотепа как раз то, что нужно. Не нахал, и собой ничего… Лучше не придумаешь, — загорелась она. — Славик будет ходить за мной как на привязи, и „компашка“ ахнет, глядя на прирученного „отшельника“».

Моросящий два дня дождь наконец прекратился. В сером небе проглянули долгожданные голубые прозоры. Санаторий пришел в движение. Отдыхающие радостно распахивали окна, хлопали балконными дверьми, оживленно переговаривались.

За время ненастья Евгения видела Вячеслава лишь в столовой. Конструктор, по своему обыкновению, машинально жевал, читая газету. Признаться, у нее не возникло никакого желания заговорить с ним. Но компания… И так Борис донимает расспросами.

Встретилась она с Вячеславом случайно вечером того дня. Он откуда-то возвращался, прижимая к груди кошку.

— Мурка опознала, — возвестил Вячеслав, не отвечая на приветствие. — Знает, когда я возвращаюсь из кино.

— Вы бываете в кино?

— Днем. Позже, к сожалению, стерео не показывают.

— В этой дыре стерео? — удивилась Евгения.

— Даже бесплатно. — Он выпустил кошку. — Ступай. Мне еще надо к невесте.

— Какой невесте? — невольно вырвалось у Евгении.

— Да вот же она. — Вячеслав указал на статую девушки в купальном костюме. — Не ругается, не заносится, плюс ко всему обходится без косметики.

«Он, оказывается, юморист», — приятно отметила про себя Евгения.

— Может, к морю? — предложил Вячеслав.

Они спустились по крутому откосу на небольшую террасу, огражденную сеткой от пляжа.

Под ногами дрожало… Евгения представила жуткую картину: выступ отрывается в черную гудящую бездну. Она боязливо прислушалась к шуму перекатываемых камней. Как страшен и неприятен он.

Вячеслав вдруг увлек ее от сетки.

— Смотри внимательно на воду, — бесцеремонно перешел он на «ты». — Луна сейчас в зените, море вздыблено. И от буев пролегла лунная дорожка. При сильной волне она будто распадается на отдельные квадраты. Каждый из них похож на гонимый к берегу плот или упавший с небес ковер-самолет.

Евгения мало что поняла.

— Я близорука. Очки…

— Какие очки, — перебил Вячеслав. — Люди бывают слепы и с ястребиным зрением.

После вспышки говорливости он надолго умолк, отвернулся.

Евгения негодующе переминалась с ноги на ногу.

Вячеслав наконец шевельнулся, кивнул на другой берег бухты.

— Светящаяся вывеска и есть стерео. Хочешь, завтра вместе сходим?

— То вывеска магазина.

— Ты хорошо ориентируешься, — ничуть не смутился Вячеслав.

Не догадываясь помочь ей, неловко карабкался по склону, пачкая пальто. Евгения определила его, с победным видом протянула руку.

— Вот спасибо, — воспользовался услугой Вячеслав.

Евгения не на шутку рассердилась. Или он простофиля, каких свет не видывал, или просто болван, так и не научившийся вести себя с женщиной.

— Ключи не потеряйте, — пренебрежительно бросила она, не попрощавшись.

Сон, увиденный под утро, Евгения восприняла со смехом и тревогой. Ей приснилось, что гипсовая девушка вдруг ожила и принялась искать того, кто нарек ее своей невестой. Евгения кинулась предупредить Вячеслава, но расторопная девица уже вела его за собой. Затем, сверкнув пышными формами, исчезла с «женихом», словно испарилась.

Евгения не могла успокоиться, даже убедившись, что статуя на месте. «И что он нашел в ней хорошего?» — пыталась она шуткой вернуть доброе расположение духа.

Процедуры отца затянулись, и Евгении, хотелось ей того или нет, пришлось отложить прогулку на послеобеденное время.

Нет, она не рвалась идти с Вячеславом в кино. Вся затея приручить «кустаря-одиночку», — как теперь окрестил Вячеслава Борис, казалась бессмысленной и глупой.

Усадив Ивана Дмитриевича в холле у телевизора, Евгения оставила отца.

Многолюдный бульвар заливало почти летнее солнце.

Мороженщицы, цветочницы старались перекричать быткомбинатовских фотографов, вооруженных мегафонами. Последние усердно расчесывали шкуры медвежьих чучел, выставленных по случаю теплой погоды.

Идущий поодаль мужчина с веточкой мимозы сунул цветы в оскаленную пасть медведя. Евгения, узнав Вячеслава, поразилась, никак не ожидая такой шалости от конструктора первой категории.

Держась подальше от фотографа, выразительно покрутившего пальцем у виска, Вячеслав направился в ее сторону.

— Потрясающая выходка, — съязвила Евгения.

— Бывает, — буркнул он.

Берет сполз набок, пиджак с висевшей на одной нитке пуговицей был расстегнут.

Она вздохнула, подчеркнуто оглядев спутника. Но тот, ничего не замечая, вышагивал с безмятежным видом.

Они свернули на тихую улочку, снова вышли на уже малолюдную набережную.

Пологий берег блестел оранжевым сиянием песчаного пляжа. Впереди возвышался стеклянный куб магазина «Янтарь» и кинотеатр «Волна». Евгения была уверена, что Вячеслав ведет ее в «Волну», и удивилась, когда он остановился против магазина.

— Вот мы и на месте, — Вячеслав широким жестом указал на низкую лавочку. — Прошу занимать места согласно купленных билетов. Как видишь, обзор великолепный. Впереди не маячит шляпа или чей-то шиньон.

— Это и есть стерео?

— Разве не похоже?

Евгения с обидой закусила губу.

— У тебя чересчур оригинальные шуточки.

— Ну вот, начинается, — всерьез заметил Вячеслав. — Спорим до хрипоты о новых направлениях в искусстве, а, попав первый раз в жизни на самый достоверный фильм, начинаем возмущаться… Присядь, — велел он.

— Что уже идут титры?

— Вооружай глаза и смотри. Вначале на новую для тебя панораму бухты, потом на горы, поселок.

Евгения нехотя надела очки, и пальцы ее так и застыли на тонкой оправе… Она увидела хорошо знакомую, и в то же время незнакомую картину, представшую перед ней с изогнутой клешни «Высокого мыса».

Привычный простор и размах бухты уступил ощущению замкнутого, хотя и довольно большого, озера. После шторма цвет воды у самого берега был грязно-желтый, но дальше по всей акватории постепенно переходил в обычный бледно-зеленый. Санаторий закрывал другие здания, но зато она угадала знакомый выступ и скалу рядом с ним. Выглаженные ветром и временем розовые плиты служили как бы одеянием ей, а лизавший подошву прибой словно старался пристрочить белую оборку. Мазки поздней осени особенно четко выделялись на солнечной стороне гор. И в этих красках покоилась добровольная уступчивость и смирение перед неизбежным.

Необыкновенной прозрачности воздух позволил Евгении за песчаными дюнами «Низкого мыса» разглядеть флюгер аэропорта, изумрудную озимь посевов, клетки неукрытого на зиму виноградника и совсем неожиданно — небольшой, всего на несколько дворов, хуторок с развалившейся часовенкой.

Развалины часовенки навеяли грусть, и она мысленно унеслась в то далекое прошлое, когда на этих берегах ничего не было, кроме дикой нетронутой природы да сохранившейся до наших дней церквушки.

Евгения с неохотой сняла очки.

— А ты хитрец, Слава.

— Тебе понравилось?

Он улыбался, но Евгения нашла, что глаза у него грустны и задумчивы.

— Фильм, наверное, так и называется «Волшебная лавочка?» — поспешила она отвлечь Вячеслава.

— Да, — подтвердил он и в свою очередь спросил: — Ты до этого часто ездила на море?

— Раза три, четыре.

— Я и того меньше. В детстве и теперь. И то если бы не врачи…

— Ты болен?

— Что ты. Медики вечно преувеличивают.

Кренясь то на один, то на другой бок, к узкой горловине бухты направлялся прогулочный катер. Верхняя палуба была забита людьми. Крикливые чайки сопровождали его, почти ложились на бурунный след.

Евгения с завистью прислушивалась к доносящейся музыке.

— Хорошо. — Потянулась всем телом, вопросительно взглянула. — Может, будет еще рейс?

— Да, конечно, — задумчиво проговорил Вячеслав. — Он виновато улыбнулся, пожал плечами. — Удивительно, сколько ни приходилось бывать здесь, всегда перед глазами одно и то же.

— Ну-ну, — заинтересовалась Евгения.

— Видится мне шлюпка, в ней двое ребят. Шлюпка белая, они во всем белом, лишь галстуки красные. Чем больше смотрю на них, тем больше тревожусь. Будто и от берега не отошли далеко, и шлюпка надежная, а все равно неспокойно как-то.

— И только? — не скрыла разочарования Евгения.

— И только.

— У тебя дети есть?

— Да, дочь.

Евгения усмехнулась. Сколько ей ни приходилось сталкиваться на отдыхе с представителями сильного пола, ни один из них не сознался, что не одинок.

— У тебя тоже? — бесхитростно спросил Вячеслав.

«Нам пока ни к чему. Мы год как поженились», — хотела она ответить резко.

— У меня тридцать три ребенка.

— Как интересно-о!..

— Побегал за ними, тогда узнал бы. — Евгении стало до невозможности скучно. — Нам не пора?

Вячеслав задумчиво смотрел на все светлеющую у берега воду.

— Надо же, тридцать три. Счастливая ты, Женька.

— Ты так думаешь? А подруга всегда твердит, что я великая мученица.

— Тридцать три души, — продолжал Вячеслав. — Они разные и в то же время как одна открытые. Не успел еще нарасти панцирь.

— Я думаю, носятся как угорелые.

Он пристально взглянул.

— Неужели это тебе ничего не говорит? Ты только вдумайся. Открытость души.

— Ну и что?

— Как что? — опешил Вячеслав. — Полная открытость. Это тебе не хитрости взрослых типа «душа нараспашку». Не-е-т. Это неповторимо, как само детство. Мир предстанет перед ними ясными, четкими гранями. Плохое, хорошее, доброе, злое. С возрастом почему-то стираются грани между плохим и хорошим, меняются представления, взгляды. А добра или зла, увы, не стало меньше или больше. — Он неотрывно смотрел на Евгению. — Конечно, человеку свойственно менять свои взгляды. Но существуют вещи неоспоримые. Как можно, взрослея, пренебрегать ими?

— Не знаю, — зевнула она. — На работе некогда об этом думать.

Катерок возвращался обратно. Басовито загудел, отражая низкое солнце в иллюминаторах.

— А что если, — Вячеслав поднял сжатый кулак. — Ударить бы по панцирю изнутри. Хорошенько так ударить. Раскололся бы. Представляешь, высовывается этакое наивное доверчивое существо. Где-то же носим мы его в сердце…

Они смешались с разморенными качкой пассажирами. Евгения, завидев Бориса с Людмилой, намеренно взяла Вячеслава под руку. Пусть думают, что они тоже катались. Не удостоив взглядом Людмилу, Евгения снисходительно кивнула Борису. «О, если бы все пассажиры были такие, как твоя девушка, посудина непременно б затонула».

Вячеслав даже не заметил, что его ведут под руку. Поглядывал по сторонам, досадливо качал головой. У санаторного парка остановился.

— Отсюда ни с места. Посмотри, каким обещает быть закат.

Мысли Евгении были совсем иными.

«Сегодня вечером я обязательно приведу его на чай. Утру нос Людке с Райкой. И Борька пусть побесится. Возомнил о себе бог знает что».

Вячеслав упрямо стоял на месте.

— Причем здесь закат, — теряла терпение Евгения. — Мне достаточно и кино.

— В таком случае я никуда не иду, — отрезал он.

— Это что же — первая размолвка?

Он щурился на садившееся солнце.

— Встретимся вечером.

— Какие могут быть встречи, — сломавшимся голосом возразила Евгения. — Раз ты такой… То… То наши отношения должны ограничиться одними приветствиями.

— Они дальше и не продвинулись, — улыбнулся Вячеслав.

Как ни клокотала в ней злая обида, Евгения все же сдержала шаг у своего корпуса, надеясь, что Вячеслав послушно плетется сзади.

Оглянувшись, она окинула равнодушно двор, где никого не было, кроме пожилой пары, тоже любующейся, как и Вячеслав, закатом.

После ужина вместо танцев со своей самодеятельностью выступил персонал санатория. Программа была разнообразной. Включала песни, стихи и даже пантомиму, которую не без успеха исполнил лечащий врач Евгении.

Отдыхающие бурно реагировали на каждое выступление, подбадривали «своих», освистывали «чужих».

Евгения стояла в дверях. Она была раздосадована и до крайности возмущена. Битый час перед тем сидела как на иголках в компании, но Вячеслав так и не пришел. Когда от шуточек Бориса стало совсем невмоготу, кинулась искать конструктора, готовая налететь на него с кулаками. Но размазня, всегда мозоливший глаза, как в воду канул.

Впрочем такой уж и размазня? Чего стоила одна его последняя реплика. Не кроется ли за ней какая двусмысленность?.. «А что, — усердно хлопала в ладоши Евгения. — Ходил, присматривал, и… присмотрел. Ну, здесь у него ничего не выйдет. Не на ту напал. И чем скорее Вячеслав узнает об этом, тем лучше».

После концерта у Евгении разболелась голова, и она вышла на воздух.

Никто не гулял в этот час, кроме известной на весь санаторий некой Веры.

Этой женщины Евгения избегала. Худая, неопределенного возраста, с морщинистым испитым лицом, Вера тем не менее пользовалась успехом среди мужчин.

Поговорив с Евгенией о пустяках, Вера заинтересовалась, почему она одна без своего мальчика.

— Какого еще мальчика? — искренне удивилась Евгения.

— Ну, Славика, — пояснила Вера.

— Он давно уже не мальчик, — возмутилась Евгения. — А если на то пошло, не мой.

Но Вера не вняла столь существенной поправке.

— Он у тебя характерный и добрый. Сегодня кошку выручил.

— Какую кошку? — ничего не поняла Евгения.

— Гость у меня сидел. Пил, ел. — Из груди вырвался свист. — Хватились, а колбасы нет, ею Мурка давится. Приятель ее за шкирку и хотел за дверь. А кошка его грызани. Он Мурку за ноги, размахнулся, ну и хотел об стенку. А тут как раз твой. Так приятеля моего двинул, что тот сразу протрезвел.

— Лихо. — Не нашла ничего другого сказать Евгения.

Она совсем по иному смотрела на Веру. Выходит, эта женщина отличает хорошее от плохого. Попробуй пойми таких, как она.

— А вот и твой легок на помине, — уличающе взглянула на Евгению Вера. Мол, нашла кого разыгрывать.

Появление Вячеслава после того, что поведала Вера, привело Евгению в некоторое замешательство.

Легкий пиджак Вячеслава явно не грел. Он больше обычного сутулился, прятал шею в поднятый воротник.

— Только что обсудили ваш героический поступок, — с показной иронией сообщила Евгения.

— Приятно слышать, — нахмурился Вячеслав.

— Представь, эта особа не могла поверить, что мы просто знакомы.

Вячеслав молчал, слегка притаптывая ногами.

— Наверное, остальные такого же мнения. — Самое время разубедить их.

— Дело твое, — с полным равнодушием ответил Вячеслав.

— Можно считать, мы договорились?

Евгения хотела сразу же уйти, но что-то удерживало ее. Вячеслав тоже не торопился.

— Кстати, как концерт? — неожиданно спросил он.

Евгения нехотя стала рассказывать, потом увлеклась и даже улыбнулась, вспомнив выступление своего врача.

— Везет тебе на развлечения, сегодня, завтра.

— А что завтра?

— Поездка в город.

— С кем?

— Со мной, — был невозмутим Вячеслав. — Туда морем, назад — автобусом.

— Ты, кажется, ничего не понял.

— Я все понял. Но думаю, для того, чтобы съездить куда-нибудь с человеком, не обязательно питать к нему безграничную страсть.

«Он меня еще и учит», — негодовала Евгения.

— Я просто не хочу… — Она запнулась, соображая как бы больнее задеть его. — Именно с тобой — не хочу.

— Прокатимся, — спокойно отозвался Вячеслав.

— Тебе всегда доставляет удовольствие перечить?

Они подошли к тоннелю. Евгения хотела предложить укрыться там от начавшегося дождя, но передумала. Дождь лил ровный, теплый. «Грибной, — определила она и подивилась: надо же, в первый день зимы».

Выложенная щебнем дорожка огибала на своем пути купальщицу.

— Что же ты, иди, — сказала Евгения. — Твоей невесте одиноко.

Вячеслав еще больше сгорбился.

— Иногда и двоим одиноко.

Она пожелала ему спокойной ночи, но через несколько шагов остановилась.

— Послушай, кошка была не та?

— Какая разница, — угрюмо отозвался Вячеслав. — К тому же не кошка, а кот.

Евгения подождала, не скажет ли он еще чего. Но Вячеслав молчал.

Насколько с твердой мыслью, что никуда не поедет, Евгения ложилась спать, настолько с такой же твердой мыслью, что обязательно поедет, поднялась утром. Она не знала и не догадывалась, что принесет ей тот день — второе декабря.

А начался он как обычно. Массовик без конца приглашал по радио на зарядку; сулил послушным при условии хорошей погоды прогулку в горы. По коридору топали отдыхающие, стремясь поскорее «забить» места на процедуры. Зевнув, Евгения выключила радио. «Если не будет дождя, в организованном порядке… — передразнила она массовика. — Тоже мне „кефирный вальс“, подавай ему все организованно. Я, может, наоборот, хочу самостоятельно».

Против ожидания Вячеслав никуда не торопился, сидел в хвосте длинной очереди.

— Ты одна или с друзьями? — недоверчиво улыбнулся он, даже не пытаясь скрыть радость.

— По-моему, и так ясно, — сухо проговорила Евгения. — А друзья шлют тебе персональное приглашение отметить со всеми день рождения Раи.

— Конечно… Ради такого случая. Я посмотрю, сколько у меня там осталось. Должно хватить на подарок, — засуетился он.

«Богач», — хмыкнула Евгения и строго заметила: — Ничего не надо. И прошу тебя не забывать свои же слова.

— Ты о чем?

— О том, что попутчики не обязательно питают друг к другу безграничную страсть.

…«Комета» пришла по расписанию. Но растяпа Вячеслав взял билеты в разные направления, и Евгении пришлось долго объяснять контролеру, прежде чем он их пропустил.

Правда, Вячеслав в какой-то мере оправдал себя, захватив места впритык к лобовым стеклам.

— Здесь, наверное, занято, — слабо возражала Евгения.

— Впередсмотрящая ты или нет? — усадил он ее.

Задымив, «Комета» набрала скорость, обходя круглые, наподобие больших пробок буи. На миг мелькнули остатки церквушки, поле, над которым, казалось, неподвижно завис самолет.

— Та самая деревушка! — вскричала Евгения.

Крупная волна ударила о борт.

— Мы в открытом море, — пояснил Вячеслав. — Он снял пальто, расстегнул пиджак. — Жарковато.

На покрасневшем лице четко обозначились глаза в тон голубой рубашке.

— Здорово, правда? — Вячеслав даже привстал в том нетерпении, какое обычно проявляют путешествующие за рулем, ожидая встретить за очередным поворотом что-то новенькое и необычное.

Он изредка обращал на нее горевшие глаза, все повторял «здорово», и Евгения согласно кивала.

Заражаясь его восторгом, она чувствовала, как тает отчужденность к этому странному человеку.

Да, он странен. Его видения, рассуждения порой глубокомысленные или похожи на это. И в то же время он доверчив как дитя и настолько наивен, что его грех обманывать. Именно этими черточками он, пожалуй, и славен. А между тем она ничего не знает о нем. Женат, имеет дочь, работает на заводе. Но как зовут родных, сколько лет супруге, какая она из себя?

Вячеслав отвечал с полуулыбкой, поглаживая щеки. При этом глаза его то тухли, то светились в зависимости от того, что спрашивала Евгения.

Тем временем показался порт. Большие и маленькие корабли, стрелы башенных кранов, мол.

Евгения, смущаясь, достала очки. Оправа была велика, и они сползали на нос, вызывая обидные насмешки… Вячеслав словно ждал, когда она это сделает.

— Поднимайся, птица-секретарь, прибыли.

— Удостоил, — засмеялась она.

— Можно и грачонок, со скидкой на возраст.

Знакомство с городом начали с прозы. Купили копченой рыбы, бегали с этажа на этаж по универмагу, заглядывали в сувенирные киоски. В одном из них Вячеслав не устоял и купил пару забавных, склеенных из ракушек лягушат. Он бережно завернул покупку в носовой платок, отдал Евгении.

— На память. Один тебе, другой мне.

Она не возражала.

Захотев пить, кинулись на поиски воды. Но сколько ни бегали, все безуспешно. Гонимые жаждой, заглянули на рынок.

— Идея! — Вячеслав стал проталкиваться к рядам, где торговали цитрусовыми.

— Теперь куда? — спросила Евгения, утолив жажду недозрелыми мандаринами.

— А так, пошатаемся по улицам.

И шатались бесцельно, просто так. Случайно посмотрев назад, Евгения расхохоталась. Вячеслав, беспечно размахивающий целлофановым кульком, не заметил, что он порван, и половина плодов вывалилась на землю.

— Ну вот, — смеялся он, — теперь обратно дорогу легко найдем.

Их словно прорвало. Каждое метко сказанное слово или замечание вызывало у обоих яростный, до слез приступ смеха. На них оглядывались, но они не обращали внимания.

Вячеслав сдернул с головы берет, сунул в карман. Волосы разлохматились, упали на лоб, почти касались бровей. Эта челка, белозубая улыбка очень молодили его, и он выглядел почти ее ровесником.

«Я совсем не разбираюсь в людях», — приятно удивлялась Евгения неожиданному преображению Вячеслава.

За витражными стеклами гостиницы красовался макет парусника. Рядом висевшая табличка приглашала посетить ресторан «Бригантина».

Ноздри Вячеслава задрожали.

— Из прерий доносился запах суточных щей. Может, откликнемся на приглашение?

— Времени нет, — неуверенно ответила Евгения.

— Думаю, здесь расплачиваются деньгами. Вперед!..

Тяжелая дверь с ручкой в виде якоря пропустила их в узкую полутемную прихожую. Навстречу вышел пожилой швейцар. Повесив одежду, вручил номерки, опять же с изображением якоря.

— Как там сегодня на палубе, не качает? — хитро сощурил глаза Вячеслав.

Швейцар поддержал юмор молодого человека.

— Все, юноша, зависит от вас. Случается, ходит пол под ногами.

Они проследовали в зал, рассчитанный на самый невзыскательный вкус. Пыльные портьеры, ветхозаветные, мешающие обзору колонны, не первой свежести скатерти. В глубине сцены, вероятно, для того чтобы подтвердить название ресторана, был установлен штурвал.

— Давай ближе к капитанскому мостику, — распорядился Вячеслав.

В зале находились лишь официантки, не обратившие на них никакого внимания.

— Ничего, — хозяйственно огляделся Вячеслав. — Главное, у женщин на виду и камбуз близко.

Подошел, однако, мужчина.

— Первого нет, из напитков могу предложить сухое вино, — бесстрастно проговорил он.

— А что на второе? — спросил Вячеслав.

Официант откровенно скучал.

— Только зразы и бифштекс.

Вячеслав вконец разошелся.

— Ты слышишь, Женя, что нам предлагают — бифштекс. А позвольте спросить, с корочкой или обваленный в сухарях.

— Какая разница? — насторожился официант.

— Большая. С корочкой обычно предпочитают нахимовцы, а с сухарями те, ну как их, что в свисток турчат.

— Боцмана́! — встрепенулся официант. — Вы боцман? — и сразу сник, — а у нас ни корочки, ни сухарей, одна подлива.

Евгения, не выдержав, прыснула.

Вячеслав остановился на зразах, салате и вине. Вино Евгении понравилось. Бледно-зеленое со вкусом шампанского. На этикетке парил журавль, увенчанный медалями… Мясное было недосолено и пережарено. Салат горчил.

— Никогда не думай о том, что ешь и кого любишь, — высказался Вячеслав.

На сцену вышли рослые парни с музыкальными инструментами. Они шумно рассаживались вокруг колеса штурвала. Потом появилась смуглая молодая женщина с распущенными ниже плеч волосами. Евгении не понравилось ее присутствие. Женщина нахально расхаживала по сцене в длинной с разрезом юбке, поглядывая на Вячеслава.

«Мне то что́?» — злилась Евгения, но, не выдержав, сказала, натянуто улыбнувшись:

— Не отвлекайся, Слава, ты все же с дамой.

Трубач фальшиво взял ноту, загремела дробь ударника. Смуглянка принялась разминаться, покачивая бедрами. Вячеслав задумчиво катал шарик хлеба. Евгения чувствовала, мысли его те же, что и ее, мучительно просящиеся наружу. Она угадывала, что он может сказать и, упредив, поспешила спросить:

— Скажи, ты любишь свою жену?

Его глаза сузились до щелочек, и оттуда словно ударил пучок света — так ярко они вспыхнули.

— Единственное, в чем мне и повезло в жизни, так это с женой.

Евгения не сомневалась в его правдивости. Ей стало радостно и тревожно. Она не могла понять, что бы это могло быть. Вячеслав будто отдалился, стал вновь недосягаемым, и тонкие было связавшие их нити оборвались, не выдержав напряжения.

«Я ревную его…» Евгения опустила глаза, испугавшись, что они выдадут ее.

Парни на сцене разом грянули на своих инструментах, и черноволосая красавица пустилась в пляс, обнажив загорелые ноги.

Вячеслав хотел налить вина, но Евгения воспротивилась.

— Не надо, мне и так хорошо. А тебе?

— Мне тоже.

Ансамбль исполнял танго.

— Потанцуем? — предложил Вячеслав.

Она было согласилась, потом раздумала.

— Слишком много для одного дня.

Солистка без музыки отрабатывала номер. Парни тихо беседовали о своем. В зале заметно потемнело.

— Ты не забыл вчерашний разговор?

— А-а, волшебная лавочка, — совсем о другом подумал Вячеслав. — Да, я уверен. Что-то живет в нас.

— Что же это может быть, тем более у мужчин? — рассмеялась Евгения.

На его посерьезневшем лице четко обозначились запавшие щеки.

— Трудно объяснить. Но вне всяких сомнений в человеке одновременно живут двое. Один, на которого жизнь наложила в той или иной мере свой отпечаток. И другой, собственно человек. С первым мы общаемся каждый день. Второго не видим. Он редко дает о себе знать. Когда в минуты умиротворения. Когда — горя…

Она недоверчиво покачала головой.

— Выходит, можно всю жизнь прожить и не знать… А если человек сам не в силах почувствовать… как тогда?

— Настоящий человек всегда почувствует, — взволнованно сказал Вячеслав.

Евгения отказывалась что-либо понять.

— Ну, а если все-таки не знает, что он… такой, кто ему поможет?

— Тоже человек! — Вячеслав в запальчивости повысил голос.

— Ты не представляешь даже, как важно распознать свое истинное лицо. Например. — Он огляделся, но ничего не обнаружил в подтверждение своих слов, с досадой продолжил: — Например, две похожие затасканные монеты. Отчисть их. Одна окажется того же достоинства, за что ее и принимают, другая много дороже. Так и человек… В общем, наплел. Ты одергивай меня почаще.

— По-моему, всё правильно, — схитрила Евгения.

— Ты уверена? — с надеждой спросил Вячеслав и, ободренный, заговорил снова: — Беда в том, что мы не всегда готовы помочь такому человеку. Если каждый из нас в течение своей жизни откроет хотя бы одного, это было бы…

Официант клевал носом за соседним столиком. Его коллеги, сбившись у стойки, наблюдали за репетицией. Парни, как и танцовщица, в экстазе дергали ногами, сотрясая пол.

— Знаешь, ведь я…

— Продолжай, — встрепенулась Евгения.

Вячеслав машинально повертел фужер, едва не уронив его.

— Здесь, на отдыхе, я впервые услышал в себе какое-то движение. Наверное глазами того человечка вижу я мальчиков в лодке и тревожусь неизвестно отчего. Уж в очень маленькую щелку смотрит он. Освободить же его не хватает смелости. Не приживется он у нас. Может быть, в дальнейшем… сейчас — никак. Не те времена.

— Он задумчиво кивнул, подтверждая свои мысли. — Ему бы я доверил самое заветное.

— А какое оно у тебя?

— Ты посмеешься, если услышишь. Заветные желания всегда простые…

— Не знаю, прав ты или нет. Но сейчас мне кажется, я совсем другая.

— А-а, слушай меня больше, — совсем по-ребячьи застеснялся Вячеслав.

— Удивительный, ты такой удивительный, — растроганно шептала Евгения.

— Я всего лишь удивительно треплюсь.

— Я не хочу, чтобы это был треп, — не сводила глаз Евгения.

Она на секунду положила свою руку поверх его.

«Милый мой растяпа, знал бы ты, что со мной происходит».

Вячеслав стал ковырять руками в салате.

— Я только зеленый горошек, — обиженно засопел он после шлепка Евгении.

— Говори еще! — властно сказала она.

— Ради бога, Женечка, дай поесть, — шутливо взмолился Вячеслав.

— Я хочу слышать от тебя все… все, что ожидает нас.

— Какой из меня пророк?

— Расскажи хотя бы, как мы расстанемся.

— Про это попробую, — сдался Вячеслав.

Подперев щеку кулаком, он заунывно начал:

— В прощальный вечер погода выдастся хмарная. Будет лупить дождь со снегом и валить с ног ветер. Низко бегущие тучи закроют горы. Слабый уличный свет озарит твое бледное, истерзанное муками любви и предстоящей разлуки, лицо. Глухо всхлипнув, ты кинешься ко мне с распростертыми объятиями и смочишь слезами мою астеническую грудь.

Как ни строил Вячеслав серьезное лицо, как ни стягивал губы, чтобы они раньше времени не расползлись в улыбку, Евгения все же заметила искорки смеха в его глазах.

— Болтун, враль, и не моргнет даже, а я сижу, как дура.

— Сама же допытывалась, — оправдывался Вячеслав.

— Попробую-ка я сказать. — Евгения откашлялась. — Прежде всего за тебя, за таких как ты, и за то, — голос ее дрогнул, — чтобы когда-нибудь мы встретились вновь.

— Принимается, — сказал Вячеслав. — Думаю, тогда капитан этой посудины учтет важность события и к изысканным деликатесам, что мы заказали, добавит хотя бы хвостик селедки.

— Обжора.

Парни уносили музыкальные инструменты. Смуглянка переоделась, расхаживала в брюках и черной с широкими плечами блузе.

Подошел официант, учтиво осведомился, сколько еще пробудут молодые люди. Евгения спохватилась.

— Мы уходим.

Официант щелкнул костяшками счет.

— Попрошу уплатить.

Вячеслав стал лазить по всем карманам, но не выудил и копейки.

— Кажется, я где-то оставил кошелек, — растерянно пролепетал он.

— Поищите лучше, — елейным голосом произнес официант, явно мстя клиенту за его недавний розыгрыш. — Мы подождем.

— Слава, я заплачу. — Евгения расстегнула сумочку, свысока заметила официанту. — Лично нам некогда ждать…

«В „Бригантине“ мы пробыли около трех часов. И покидаю я ее совсем другой. Я вся наполнена ликованием. Наверное, это отражается на моей физиономии. Во всяком случае, пока я спускаюсь по ступенькам, Слава придерживает меня за локоть. Он что-то говорит, одновременно запахивая шарф. На худой мальчишечьей шее пульсирует голубая жилка…»

Евгения отрешенно смотрела в окно, словно заново переживала те минуты. Оказывается, отдельные моменты она помнила до мельчайших подробностей. Но голубую жилку — особенно. Она билась неестественно часто, гораздо чаще сердца, чьи удары сладостно распирали грудь…

— Девушка, а где тут море? — озорно крикнул Вячеслав.

Вопрос послужил как бы сигналом. Они опять безудержно хохотали, гонялись друг за другом, вызывая понимающие улыбки прохожих.

У якорей на набережной задержались, перевели дух… Сумерки сгущались. От воды тянуло холодом. Запоздалая кучка экскурсантов шествовала мимо.

— Эврика! — воскликнул Вячеслав. — Пристраиваемся к ним как ни в чем не бывало.

А с площади, что начиналась за памятником матросу-черноморцу, подавал нетерпеливые сигналы автобус.

Обычно езда из города в поселок доставляла много беспокойства пассажирам. Узкое шоссе петляло между крутым обрывом со стороны моря и каменистым выступом гор. Но в темноте невидимый серпантин дороги мало кого тревожил, и в салоне «Икаруса» царило приподнятое настроение.

— Ты не устала? — заботливо спросил Вячеслав.

— Бодрюсь. Меня еще ждут вечерние хлопоты.

Евгения специально ответила тихо, чтобы он как можно ближе склонился к ней. Автобус подбросило, и Вячеслав невольно привлек ее к себе.

«Сейчас поцелует», — замерла она, сдерживая дыхание.

Вячеслав чертыхнулся, сел удобнее.

— А если отменить?

«О чем это он? — недоумевающе подумала Евгения. — Ах, о Раином дне рождения».

— Ты придешь… Мы придем, — скороговоркой поправилась она.

Автобус вырвался на ровную дорогу, прибавил газ.

«Еще каких-нибудь полчаса — и дома», — загрустила Евгения.

Она пыталась разобраться в невероятной смене событий, но ничего не получалось. Гораздо больше ее настораживала сдержанность Вячеслава. Не показалась ли она ему обыкновенной пустышкой?

Огни поселка очертили его изогнутую форму. Он похож на испещренный разноцветными точками полумесяц. Самая яркая зажигается и тухнет через равные промежутки времени. Ясное ж дело, маяк. Но его притягательный свет им двоим ни к чему. Они в автобусе, который через минуту-другую остановится против санатория.

— Непостижимо, сегодня все действует как отлаженный механизм, — посетовала Евгения. — «Комета» не получила пробоину и не села на мель, в ресторане моментально обслужили, автобус не то что не свалился в пропасть или заглох, но даже не чихнул.

— Смотри не сглазь, — предупредил Вячеслав. — Впрочем, можно. Пускай у Раи разладится что-нибудь, и вечеринку отменят.

— Тебе никак не хочется в общество.

— После такого уединения. — Он осторожно погладил ее волосы, провел пальцами по щеке возле губ.

— Слава, мы не на улице.

«Икарус» затормозил. Евгения первая схватила вещи. Если Вячеслав понял намек, его руки должны быть свободными.

Она шла подчеркнуто медленно, не таясь, смотрела. Он по-своему понял ее и, не взирая на сопротивление, выхватил из рук холщовую сумку.

На неровной темной аллее, густо обсаженной молодыми сосенками, Вячеславу пришлось нагибаться, чтобы не зацепиться за ветви. На самом темном месте он что-то не рассчитал, схватился за лоб. Обрадованная внезапной заминке, Евгения бросила покупки, преувеличенно ахнула.

— Больно? Покажи. — Она водила ладонями по лицу, совсем не там, где надо.

Вячеслав мрачно изрек:

— Это же надо, а? Об верхушку и макушкой.

Евгения опустила руки ему на плечи, ждала, боясь пошевелиться.

«Сейчас, сейчас это должно произойти. Он обнимет меня, — цепенела она, предвосхищая дальнейшее. — Я сделаю слабую попытку вырваться и замру. У него красивые, с выпуклым ободком губы. Я лишь для порядка дам первой себя поцеловать. Потом… потом…»

Евгения ждала, представляя всё, будто со стороны. Это, вероятно, выглядело ничуть не хуже, чем в кино. Высокий, неуклюжий увалень и маленькая худенькая девчушка. Она приподнимается на цыпочки, вся тянется к нему.

Вячеслав однако ничего не предпринимал. Молча стоял, тер ушибленное место.

Косой квадрат света упал на землю. Кто-то вышел из проходной санатория, направился к ним.

— Мне еще надо предстать перед родителем, — сказала Евгения чужим голосом.

Вячеслав еле поспевал за ней.

— Знаешь что? — остановилась Евгения.

— Что? — Мягкая, застенчивая улыбка светилась на его лице.

Знобящая, как ветерок с гор, досада охватила ее. «Какой же ты, однако…»

Вячеслав вытащил тощий сверток, остальное вернул Евгении.

— Приходи, — сказала она, и подробно объяснила, как найти Бориса.

— Я мигом, только переоденусь, — с несвойственной ему быстротой ответил Вячеслав.

«Жду!» — порывалась крикнуть вслед Евгения, но так и не крикнула.

Настроение падало. И это перед таким событием. Кажется, вот оно, долгожданное, — стеснительный Вячеслав наконец в кругу ее друзей. Людмила, поджав губы, отворачивается, а непоседа Борис, придирчиво оглядев гостя, ломает голову над тем, какой еще кличкой наградить его.

Но Евгения не торопилась. Как-то сразу притупились и радость и восторг, навеянные поездкой. И, наоборот, отчетливее говорило в ней раздражение.

Глупо было Вячеславу не воспользоваться выпавшим случаем. Какие обстоятельства могут сдерживать его? Сегодня они вместе, а завтра…

«Где-то тебе надо быть проще, — мыслено подсказывала она. — В конце концов я не связываю тебя никакими обязательствами».

Перед тем, как уйти, старательно осмотрела себя в зеркало. «Будь мужчиной, Слава. Оставь на время свою заумность. Хотя бы ради меня».

Ее встретил застольный гомон. В нос ударил запах духов и табака. Но Евгения ни на что не обратила внимания. Она видела только глаза Вячеслава. В них она прочла то, чего так опасалась. «Значит, действительно всерьез».

Евгения поспешила сесть на предложенный ей стул. «Что же происходит, — никак не могла она поверить в случившееся. — Неглупый, современный человек, и словно мальчишка…»

На тумбочке с хлипкими ножками верещал магнитофон. Раиса танцевала, путаясь в длинном вечернем платье. Василий Николаевич что-то рассказывал Вячеславу, и тот натянуто улыбался, не зная, куда себя деть.

Следуя его примеру, Евгения строила всем дежурную улыбку, стараясь не смотреть на Вячеслава. «Нет, дорогой, в эту игру меня не втянешь».

Вячеслав жадно курил. «Волнуешься, — усмехнулась она. — Не пришлось в свое время или отвык?»

— Ты что как в воду опущенная? — затронул ее Борис.

— Присматривай лучше за Людмилой, — огрызнулась она.

— Не унывает, — тормошил Борис раскрасневшуюся Людмилу.

Евгения искоса смотрела. «Люди как люди».

Вячеслав ни к чему не притрагиваясь, сидел напротив. Скучно бедняге. Это тебе не «Бригантина», где можно разглагольствовать и затуманивать мозги.

Она с трудом заставила себя выдержать его взгляд. «Чудак, насколько ты умен, настолько и глуп.»

Неугомонная Людмила уговорила совершить небольшой терренкур. Палату покинули вчетвером. Василия Николаевича оставили помочь «новорожденной» убрать со стола.

Дежурная недовольно бурчала, «время закрывать, а их угораздило прохлаждаться».

— Мы скоро, мать, — заверил ее Борис.

Как только он с Людмилой отстал, Евгения гневно заявила:

— Одно из двух. Или мы всегда будем с ними, или вообще ничего не будет.

Вячеслав в замешательстве развел руками.

— Ничего неожиданного нет, — вспылила Евгения. — Ты неправильно понял меня. Возможно, в этом и моя вина. Не скрою, я вполне могла дать тебе повод на что-то надеяться.

— Я и надеюсь, — подтвердил он.

Ее поразила безыскусность его признания. «Надо бы помягче с ним», — прониклась она внезапной жалостью.

— Неужели ты не видишь, я не та, что ты думаешь. Я обыкновенная. Ты понимаешь, обык-но-вен-ная, — по слогам выговорила Евгения. — Без всяких фокусов, как у тебя. И если хочешь знать, во мне никогда ничто не пробудится. Я останусь такой какая есть.

Вячеслав подавленно молчал. На асфальте исчезали светлые пятна гаснущих окон. Здравница погружалась в сон. Длинная пауза тяготила Евгению.

— Мне пора.

— И тем не менее, — жестом удержал ее Вячеслав, — не так все безнадежно.

— Ты пытаешься что-то изменить?

— Да! И ты не в силах помешать.

— Мм, — застонала Евгения. — Ты смешон Слава. Ты, кто намного старше меня, выглядишь шутом — и только. Брось, пока не поздно. Таких обходит удача.

— А вдруг?

— Мне ни к чему, — холодно отмежевалась Евгения.

— Вздор! — Вячеслав нервным движением ослабил галстук. — Ты не веришь себе так же, как не веришь и мне. А меж тем не пройдет и двух дней, как я постучу тебе в окно и поманю за собой. Ты не увидишь меня, но поймешь, что это я. — Голос его дрогнул, и было заметно, как он волнуется, подбирая слова. — Ты пойдешь следом, и вымершая набережная проляжет перед тобой в серебряном бисере выпавшего града. Твое сердце тронет грусть, — завтра уезжать — и ты прощаешься с морем. Но только на мгновение. Потому что призрачная пелена печали исчезнет из твоих глаз. Ты увидишь…

— Потрясающе, — пренебрежительно перебила Евгения.

Они молча поднимались по ступенькам. На лестничной площадке своего этажа Евгения задержалась, сказала с притворным сожалением:

— Напрасно сообщил о готовящемся сюрпризе. Изнывай теперь… Я забыла, сколько суток?

Когда стихли скрадываемые ковровой дорожкой шаги Вячеслава, она посмотрела в окно. Статуя купальщицы была залита светом.

— Видишь, как получается, — не столько к ней сколько к себе, обратилась Евгения. — Чуть не отбила у тебя жениха. На послезавтра, точнее уже на завтра он предсказал чудо. Но этого не будет. Каждый должен оставаться таким, каким ему суждено быть. Отныне мы с тобой подруги. Две бесчувственные, непробиваемые подруги…

…Лягушонок широко улыбался, сидя на распластанных, похожих на ласты ногах. Перепончатые лапки, будто посох, сжимали тростинку, увенчанную скорлупой моллюска. Краска отслоилась, и под ней проступил темный панцирь раковины.

В день, предшествующий отъезду, Евгения так же вертела сувенир в руках, раздумывая, брать или не брать его с собой…

Сомнения подогревал неприятный разговор с Людмилой. Землячка приходила выяснить, где устроить проводы. Решили — у Евгении. Утром уехала соседка, и в палате она осталась одна. Стали считать, сколько потребуется стульев, — Евгения могла обеспечить лишь двумя.

— Проблема, — хмыкнула Людмила. — Прямо сокращай кого-нибудь. Слушай, а Славик будет? — Сгорбив спину, она прошлась, копируя походку Вячеслава. — С таким доходягой где угодно заскучаешь.

— Я, кажется, не высказываюсь, скучно мне или весело в присутствии Бориса, — сухо заметила Евгения.

— Сравнила.

Евгения не на шутку рассердилась. «Назло всем приглашу. Чересчур нос задираете.»

В сердцах задвинула чемодан под кровать.

— Последний дурак знает, что есть несравнимые вещи.

Побагровев, Людмила выскочила. Евгения укорила себя за несдержанность. Но и молчать, когда мелят…

«Смеяться только можете. Как же, на вас не похож. А кто вы такие, позвольте спросить?.. — И сами собой опустились руки. — И я ведь смеялась, — призналась она. — Потому что меня устраивало даже малое. Он же отнесся ко всему совсем иначе. И для меня он стал шутом. Суди после этого Люду, когда сама не отличаюсь от нее».

Она чувствовала вину перед Вячеславом, хотя и считала, что поступила правильно. Но не настолько он чужд ей, что можно так вот уехать, не сказав ничего на прощание?

«Я просто боюсь, что опять»… — готова была признаться Евгения.

А ноги, казалось, сами несли к дверям. Он, наверное, давно ждет.

Возникшее сомнение остановило ее. Но как объяснить ему? Не похоже ли это на одолжение?

Евгения металась по палате, не зная, что предпринять. Бросив мимолетный взгляд за окно, отвернулась, но что-то заставило ее приблизиться.

«Не может быть», — прильнула она к окну.

Небо обложили тучи, и шел дождь. Он лил спокойный, без ветра, поэтому не барабанил по железным подрамникам и не оставлял капель на стекле. Временами срывался снег. «Первый, — успокоенно отметила Евгения. — Если он предсказал град, почему бы не быть снегу? Это мне знак».

В спешке она никак не могла попасть ключом. Ты молодец, Слава. Дело, конечно, не в перемене погоды — простое совпадение. Но ты обещал, и… сбылось. Пусть сбудется остальное.

Торопясь, Евгения пересекла двор, заскочила в темный овальный тоннель… Она всегда испытывала удовольствие ходить через него. Он напоминал ей ствол орудия, направленный на море. Ближе к выходу каменное жерло расширялось, наполнялось светом, и бухта постепенно раздвигала свои границы, пока не открывалась полностью.

Контраст между лишенным света переходом и солнцем, нашедшим брешь среди туч, пока Евгения находилась под землей, был настолько разителен, что она зажмурила глаза.

На пляже и на набережной, сколько она могла видеть, никого не было.

Черная лохматая туча накрыла одним краем солнце. Лучи, веером скользнув по небосклону, разом погасли. И тотчас потемнело, будто наступил вечер. «Как все мрачно, — поежилась Евгения. — Не пытается ли природа мне что подсказать?»

Волны, набегая, несли холодные соленые брызги. Евгения отступила к сетке, ближе к выступу. В почти отвесной стене между расщелинами белого известняка рассмотрела нестаявшие снежинки. «Ишь, замаскировались, — отвлеклась она. — Так и дотянете до утра. А когда рассвет, вас я уже не увижу. Я буду лететь далеко и высоко. И последнее, что останется в моей памяти, это вы, предвестницы зимы».

Внезапно развиднелось. Но свет был странным, мертвенно-бледным. Кромка горизонта искрилась расплавленным свинцом. Странно было видеть полоску, зажженную одиноким лучом-храбрецом. Он словно бросал вызов непогоде, смеясь над своими робкими собратьями. Но они не поспешили на помощь, и участь удальца была предрешена. Низкая пелена туч закрыла его, и он бесследно исчез. А вместе с ним сравнялась с темной гладью моря кипящая полоска.

«Вот и все, — сокрушенно подумала Евгения. — Разве похожее не происходит жизни? В одиночестве ты слаб и беспомощен. И будь даже трижды талантлив, умен, находчив, тебе уготовлена такая же незавидная участь, — вспыхнув — погаснуть».

Задумавшись, она не услышала шагов.

Вячеслав появился бледный, с испариной на лбу. Берет был сбит на затылок, в руке зажат увесистый голыш.

— Выходит, напрасно старался? Взмок, пока наткнулся на этот проклятый булыжник. Ты тоже хороша, — никак не мог отдышаться Вячеслав. — Стоять должна была где? Вон там у воды. А я должен был что? Пульнуть тебе под ноги каменюкой, если бы, конечно, попал, куда целил. — Он размахнулся, швырнул голыш в воду.

Пропадай, реквизит.

Евгения так и не поняла, при чем здесь ее ноги и камень, который он так долго искал. Стоит ли отвлекаться на разные мелочи.

Вячеслав без умолку болтал, размахивая руками.

Евгения пытливо смотрела на него. Уймись, ты же совсем другое хочешь сказать.

Он послушно оборвал себя на полуслове.

— Я не верил в то, что ты придешь.

— Однако пришла.

— Я видел тебя из окна. Маленькая, беззащитная, словно… словно…

— Чудак, — никак не могла она справиться с волнением. — Тебе как всегда показалось. Ты неисправимый фантазер.

Пелена, вдруг застлавшая глаза, почти скрыла его. Виден был лишь силуэт, чуть покачивающийся на ветру, словно большой маятник.

— Сегодня вечером у меня… — Евгения не договорила. В самом деле, не затем же она прибежала.

— Знаю, — с тихой печалью произнес Вячеслав. — Но завтра еще так не скоро.

— Не скоро, — облегченно засмеялась Евгения.

Он взмахнул рукой, приглашая на пирс. Они стали так же, как и в первую встречу.

— Ну, — лукаво взглянула Евгения, — что ты должен сказать?

— Поверь, с таким выражением, как тогда, у меня не получится.

— По-моему, до того случая ты ни с кем не обмолвился и словечком.

Вячеслав пожал плечами, провожая глазами крикливых чаек.

— Когда ты уедешь, я обязательно напишу тебе.

— Я тоже.

— Навряд, — усомнился он.

— Почему?

— Посмотри, какого цвета вода, — перевел разговор Вячеслав.

Даже на мели море приняло густо-черный цвет, словно покрытое расплавленной смолой. Лишь когда волна захлестывала пирс, она разбивалась на голубые, стекающие ручейки.

Они засмотрелись, прозевав внезапно хлынувший вал.

Евгения отскочила, сколько успела, но все равно по колени намочила ноги.

— Во, купель, — захохотал Вячеслав.

— Чему смеешься, сумасшедший, — с дрожащей улыбкой выдавила Евгения, беспокоясь за него.

Края брюк были мокры, в каком состоянии носки, не составляло труда догадаться.

— Марш домой!

Она не попадала зуб на зуб, хотя вполне могла бы потерпеть. Но чтобы мерз он…

— Ну, пожалуйста, — уже смущенно попросила Евгения.

Вячеслав нехотя повиновался. Перед тем, как войти в тоннель, она достала монету, не глядя бросила.

— Мое время истекло.

На глаза навернулись слезы. Благо переход еще не был освещен и Вячеслав ничего не заметил.

У выхода они расстались.

— Я приду, — коротко сказал он, поняв ее немой вопрос…

Евгения задумчиво перелистывала страницы. Как много зависит от случая. Не окати их волной, они простояли бы до ночи и разошлись. Но он пошел к себе, сказав, что придет, и она почувствовала нетерпение. Время как бы остановилось. Оно бежало, лишь когда он был рядом…

Свободная кровать стояла неразобранной. «Одна!», — радостно закружилась Евгения.

Схватив веник, подмела чистый пол, и только тогда сменила чулки. Включила, но тут же выключила свет. Все должно быть так, как он предсказывал. Уже и стемнело, и горы сомкнулись с тучами, и льет дождь со снегом. Раньше она терпеть не могла такую погоду, а сейчас хочет, чтобы это было вечно. Так пусть же и палату освещают одни уличные фонари.

Евгения достала приготовленное для дома вино, какое им подавали в «Бригантине», разложила мандарины.

Вячеслав робко постучал. Не видя, кто, Евгения неестественно громко пригласила войти. Самое удивительное заключалось в том, что она высказала свои мысли.

— А я было собралась к тебе.

— Надеюсь, налегке? — улыбнулся Вячеслав, извлекая из карманов мандарины.

— Ты тоже запасся! — не сдержала смех Евгения.

Их разделял низкий журнальный столик.

— А как же иллюминация? — спросила Евгения.

— Здесь я бессилен. Деятельность электросети не подвластна даже магам.

В тот же миг зажглись фонари. Вячеслав затаенно улыбнулся.

— Ты довольна.

— Забудь, как я позавчера…

— Оставь, пожалуйста.

— Нет, Слава, тогда было всё иначе.

— Ты уверена, Женя?

Он еще допытывается! Как ему объяснить? И существуют ли слова, способные объяснить.

— «Бригантина» — наша с тобой отправная точка, — вполне серьезно заключил Вячеслав.

— О «Бригантине» больше ни слова.

— Напрасно, — упорствовал Вячеслав. — Она вторично приняла нас на борт. Мы находимся не в палате, а в каюте при огарке свечи. Я пират, — ты — заложница. На столе лоция, в углу бочонок с ромом. Но тебе не страшно. Меланхоличный пират выпустит тебя завтра на волю, и ты вернешься в родные пенаты.

— Я не хочу.

— Желаешь продлить путешествие?

— Сколько угодно. И прошу продолжать. У тебя необыкновенно красивое лицо, особенно глаза, на них падает свет.

— Хватит превозносить, ребята Роджера этого не любят, — серьезно заметил он.

— Мы остановились на пенатах.

Вячеслав закурил.

— Так вот, ты смотришь на пирата с обожанием, внимая каждому его слову. Но джентльмен удачи со всей откровенностью предупреждает, чтобы ты не обольщалась.

— Что ты хочешь сказать? — похолодела Евгения.

— Это личное мнение.

— Говори, — вскочила она.

— Я предупреждаю, — тоже поднялся Вячеслав, — чтобы ты не ждала спокойной жизни. Ты та и не та, что раньше. Что-то тронулось в тебе… Но мир не переделаешь… Если бы он хоть чуточку изменился — этот спящий лживый мир… Дожить до того, как он начнет меняться — мое заветное желание.

— Твое желание? Самое заветное?.. Об этом ты и мечтаешь на своей волшебной лавочке?

— У каждого должна быть своя такая скамеечка, — волнуясь расстегнул пуговицу у горла, словно ему было тяжело дышать. — Когда тебе судьбою отпущено очень мало, хочется много… Я не имею в виду блага.

— Не продолжай, я все понимаю. Но в последний вечер ты бы мог…

— Пойми, что…

— Понимаю. Не дурочка, — снова перебила Евгения.

Вячеслав отступил, растерянно вымолвил:

— Раз ты считаешь, что я испортил вечер, то пожалуйста, я готов, — и метнулся к двери.

Почти отрешенно Евгения следила, как он беспомощно возится с замком.

Она шагнула следом, ударилась коленкой. Боль подстегнула, кинула вперед. В последующее мгновение она держала его в объятьях, горячо дыша в лицо:

— Юнец, взрослый юнец. И не спорь. Таким я увидела тебя в маленькую щелку. Ты не забыл, кто оттуда должен выглянуть?

— Нет, — пахнул табаком Вячеслав. — Маленький человечек.

«Ему все же обветрило их», — почувствовала Евгения шершавую корку его губ.

Гостей, хотя они недавно отужинали, нельзя было упрекнуть в отсутствии аппетита. Впрочем, во всем остальном также.

Мужчины словно соревновались, кто выкинет позаковыристей номер. Василий Николаевич, без галстука и пиджака, слегка подвыпивший, являл собой рубаху-парня. Комично под французские песенки отплясывал барыню, басом подпевал Мирей Матье, заглушая магнитофон. Борис, у которого болел зуб, с перевязанной щекой тянул рязанские страдания. Люда с Раей без конца стрекотали, бросая на Евгению понимающие взгляды. Сидевший рядом Вячеслав изредка отпускал реплики по поводу песнопений Бориса и лихой топотухи искусствоведа.

В отместку за это или оттого, что Василий Николаевич, обращаясь к Евгении с Вячеславом, называл их молодыми, Борис вдруг сорвал с себя повязку, громко выкрикнул:

— Горько!

Евгения заалела, смущенно покосилась на Вячеслава. Он тоже смутился. «Я согласен, — читала она в его глазах, — ты мне дорога, но нашу чашу не подсластит никакой поцелуй». — «Ты прав, — глазами ответила Евгения. — Их не стоит тешить, но мне кажется, что на мне подвенечное платье». — «А на мне строгий черный костюм», — в знак согласия опустил ресницы Вячеслав.

— Ну что вы там переглядываетесь? — кисло улыбался Борис.

«Ты ничего не понял, — дерзко смотрела Евгения. — Не понял, какое у нас сегодня торжество».

Спохватившись, Евгения толкнула Вячеслава.

— Сидишь? Все танцуют, а я как неприкаянная.

Он вел ее медленно, к двери и обратно. Но у Евгении было ощущение, что она вертится с головокружительной, как фигуристы на льду, быстротой.

Она ждала, что Вячеслав станет говорить что-то особенное, важное, но он молчал… Лицо выглядело бледнее обычного, глаза покраснели, на шее вновь забилась голубая жилка.

«Он болен…» — пронзило Евгению.

— Заключительное свадебное танго! — не унимался Борис.

Гости, столпившись у дверей, смотрели на них. Ойкнув, Евгения шмыгнула за спины девчат.

— Э-э, не-ет, — не терял самообладания Вячеслав, оттирая мужчин от двери. — Танго одно, но надо соблюдать и санаторные традиции… Прощальный кефирный ва-а-льс! — Торжественно объявил он, подражая голосом массовику.

Идея вызвала всеобщее ликование. Вячеслав с Василием Николаевичем выставили тумбочку в коридор, сдвинули к окну стол. Прощальный так прощальный.

Звуки вальса заполонили комнату. Борис галантно поклонился Евгении.

— Думаю, я заслужил право первого тура?

Двигался он легко, даже изящно, тонко чувствуя ритм танца.

— Я желаю вам, Женя, счастья, — через силу улыбнулся Борис, обращаясь к ней почему-то на вы. — Как уроженец Кавказа, я бы мог многого пожелать вам, но тот, кого я глубоко уважаю, сделает это не хуже меня.

Бориса сменил Василий Николаевич.

— Вы уж меня старика, Женя, извините, что лезу не в свое дело.

— «Снова на „вы“, да что они — сговорились», — зарделась Евгения. — Но тяжело вам придется порознь. Жалко мне вас. Хорошие вы оба.

— Николаич, регламент! — напомнил Борис, и вот уже протягивает руки Вячеслав.

— Надеюсь, после Василия Николаевича я не выгляжу дрессированным медведем?

Глаза Евгении были полны восхищения. «Чудесно, не правда? — говорили они. — Какие все милые, симпатичные. И эта комнатушка словно огромная, с зеркальным полом зала».

«Она и есть зала, и мы на балу, — отвечал Вячеслав. — Ты царица бала, и смиренные кавалеры поочередно сменяют один другого».

Евгении казалось, что стены палаты раздвинулись и счастливый вихрь, подхватив ее, ласкает воздушными струями. Как стремителен и неудержим порыв, и как неохотно выпускает он ее из обволакивающего плена.

Но вот умолк магнитофон, лезут с поцелуями девчата, больно, не рассчитав, пожимает руку Василий Николаевич. Евгения умоляет гостей побыть еще немного, но все, кроме Вячеслава, покидают палату.

Потом она долго плакала, не стесняясь Вячеслава.

— Ну почему… почему, — всхлипывала Евгения, размазывая косметику, — мы не могли быть из одного города или уехать в один и тот же день? Они словно умерли для меня все сразу.

Тем временем Вячеслав убрал со стола, расставил стулья.

Евгения признательно улыбнулась.

— Я рада, что ты сблизился с ними.

— Я тоже.

— А эта выдумка со свадьбой? — Ее улыбка приняла совершенно иное выражение. — Шутка шуткой, но то, что ты остался, они восприняли как само собой разумеющееся.

…Было уже далеко за́ полночь. Он не шевелясь сидел на кровати, она на стуле, сцепив пальцы на коленях. Оба не проронили ни слова. Слова были ни к чему. Они остались по ту сторону уже пройденного барьера и произносить их заново было лишним и бессмысленным. Но оба догадывались, что надо, что необходимо выразить мучившее обоих, но каждый не решался сделать это первым, полагаясь на другого. И продолжали оставаться на своих местах, боясь даже движением потревожить тишину, что оградила их от всего мира стенами, за которыми лежала глубокая ночь да бушевал ветер.

До утра оставалось несколько часов. Евгения поймала себя на мысли, что тянет время, не зная, как ей поступить дальше.

Вячеслав тихонько, по-гостиничному посапывал, прикрыв глаза рукой.

Пожалуй, это самое лучшее в их положении. Она осторожно прошла к выключателю, потушила свет.

— Напрасно, — бодрствующим голосом сказал Вячеслав.

— Тогда я зажгу, мы не обменялись адресами.

— Мой, если хочешь, запиши. Но не уверен, что он понадобится.

Убеждать в чем-то этого упрямца было до смешного глупо.

Евгения подсела ближе, назвала адрес. Тонкий лучик пролегал через всю комнату, словно делил ее надвое.

«Мы на одной половине, — размышляла она. — Но это сейчас.

— А потом?.. Не проляжет ли между нами целая пропасть».

В поисках ответа пытливо смотрела на него. Дыхание Вячеслава раздавалось совсем рядом; протяни она руку…

Он сделал это раньше ее, и легкое прикосновение словно прорвало преграду, сковывавшую обоих. Евгения без конца покрывала поцелуями его смутно белеющее лицо; отчетливо слышала стук сердца в напружинившей груди, улавливала биение голубой жилки.

Внезапно она с ужасом увидела, как та самая, черная, холодная волна сбила с ног, понесла с собой. Евгения пытается выбраться, но страшная волна вновь накрыла, грозя бросить на камни. Она беспомощно барахтается в черном буруне прибоя, не в силах позвать Вячеслава. А вот и он. Но вместо того, чтобы помочь, увлекает глубже. Евгения с трудом отбивается, плывет, что есть сил, назад, к спасительному берегу…

Возглас Вячеслава был скорее горьким, чем недоуменным.

Шторы колыхнулись, сдвинули полоску света.

«Как же это? — готова была закричать Евгения, — почему так? Она съежилась, прижав руки к груди, словно старалась уберечь безвозвратно ускользающее. — Зачем он так?..»

Вячеслав, затаившись молчал.

«Оскорбился, — поразилась Евгения. — Но я же пеклась и о нем».

Будь она в гостях, ушла бы не задумываясь. Но в гостях был он. И молчание его становилось невыносимым.

— Не знаю, кто сказал, но я запомнила: «Мы чистыми пришли и осквернились, мы радостью цвели и огорчились». — Случись у нас, и тогда… Неужели это и было бы платой за все хорошее, что подарил мне ты? — со слезами выговорила Евгения.

— Твоя плата не лучше.

— Слава, я…

Вячеслав возбужденно заходил.

— Ты распоряжаешься мною, как хочешь.

Она готова была зажать уши. Только не эти упреки.

— Значит, ты и раньше считал, что нас ждало… И это ты?..

Вячеслав всё повышал голос.

— Ничего я не считал, и сейчас не считаю. Но раз так уж пришлось. — Подчеркнуто присел на самый краешек. — Впрочем, чего болтать зря.

— Не зря.

Евгения раздвинула шторы, стала так, чтобы не загораживать свет, падающий на него. — Тебе придется выслушать меня. — Стекло холодило затылок. — Если бы я не знала тебя до… последнего, у меня сложилось бы о тебе совсем другое мнение. Но я знаю тебя. Более того, знаю лучше, чем кто-либо. Сам того не ведая, ты разбудил во мне женщину в самом лучше смысле этого слова. Ты даже не можешь представить, насколько всё серьезно обернулось для меня. Настолько серьезно, что не уложилось в твои привычные представления. Впрочем, как и мои тоже. Ты мечтаешь, когда у всех проснется заложенный с рождения человечек. Но ты только что не увидел перед собой просто человека. Ты видел женщину. И как раз тогда, когда она видела в тебе не только мужчину.

Вячеслав смахнул упавшие волосы, но головы не поднял, слушал напряженно.

— И я думаю, хватит тебя надолго быть таким? Может быть, это обыкновенная блажь?.. Тогда мне вдвойне обидно. Гораздо обиднее, чем тебе сейчас.

Какое-то время они молчали, потом Вячеслав сказал приглушенно:

— Все верно, Женя. Я радостно млел, ничего не замечая. Но посуди сама. Всё так обернулось: нежданное свидание, гости, ночь. И тут… Я подумал, что ты смеешься надо мной, просто дразнишь. Перед тем ты целовала меня так, что на миг явилась просто, как справедливо заметила, женщина. А я по-прежнему оставался для тебя…

— Ты и сейчас остаешься таким же.

Он встал, зашарил по столу, что-то опрокинув, снова сел.

— Странная штука — жизнь. Через час-другой мы расстанемся и, скорее всего, навсегда. Спрашивается, нужно ли ломать голову… Но так уж, видно, устроен человек.

— Настоящий человек, — убежденно добавила Евгения.

Она почувствовала, едва только спало напряжение, неимоверную усталость. Какой все же длинный и короткий их последний день.

Ветер стих. Как будто ночь, жадно приложившись к окну, шикнула на него ледяным дыханием, желая остаться единственной свидетельницей происходящего.

— Спасибо тебе, — твердо произнес Вячеслав.

— Выдумал тоже, — прилегла Евгения.

— Спи, я разбужу, — пообещал Вячеслав.

— Чудак. В шесть придет отец, а до этого ты должен исчезнуть.

Он неслышно шагал, стараясь не ступать туда, где скрипел паркет.

— Беда в том, что мы встретились на курорте. Это воспринимается несерьезно. Вопиющая глупость. Можно подумать, чистота отношений зависит от того, где произошло знакомство.

Забытье все больше охватывало Евгению. Тонкий лучик стал распадаться на похожие, и засыпая, она пыталась сосчитать их.

…Вячеслав прервал ее короткий сон, быстро собрался. Неестественно громко проворачивался ключ, открылась и захлопнулась дверь.

Едва Евгения успела замкнуться, как постучал отец.

Бессильно прислонилась к косяку.

В палате было по-прежнему темно. Но Евгения не спешила зажигать свет. Она цепко всматривалась в неясно различимые предметы, безотчетно желая навсегда сохранить в памяти то, что окружало ее в эту счастливую, несчастную ночь.

Только рассветало, когда дежурный автобус прибыл в аэропорт. Справедливости ради, аэропорт звучало слишком громко для одноэтажного домика, вмещающего билетную кассу, буфет и комнату ожидания.

Поле, на котором одиноко маячил самолет, по размерам выглядело не больше футбольного и было огорожено сеткой. Бетонная дорожка белела снежными пятнами.

Кроме Евгении с отцом было еще несколько человек. Она уже собралась зайти вслед за ними, как из-за угла вышел Вячеслав. Потухшие глаза смотрели утомленно, лицо еще больше осунулось.

— Я, наверное, тоже выгляжу не лучше? — спросила Евгения.

Вячеслав, не отвечая, смотрел мимо. «Отец!» — еще не повернувшись, догадалась Евгения… Иван Дмитриевич напомнил о регистрации и, задержав взгляд на Вячеславе, удалился. «Милый папка, растрогалась Евгения, — твое любопытство так запоздало».

Они отошли подальше от посторонних глаз.

— Специально выбрал похожую декорацию, — вымученно улыбнулся Вячеслав, пробуя упругую сеть.

Евгения просунула пальцы в ячейки, лукаво посмотрела.

— Когда мы встречаемся?

— Завтра — в восемнадцать тридцать.

— Свидание на расстоянии? А когда напишешь?

— Через три недели, — глухо проговорил Вячеслав.

— Исполнится месяц, как мы встретились?.. И по-прежнему не веришь, что я напишу?

Вячеслав промолчал.

Темно-фиолетовые тучи на горизонте слегка заалели, отчего стали похожи на угрюмые каменные кряжи. Поверху распущенной косой пролегла огненная лента восхода. Но солнце закрывало причудливое, похожее на двугорбого верблюда, облако. Верблюд все больше краснел и тоже поднимался, лениво отрывая ноги.

— Красиво, — зачарованно сказал Вячеслав.

Евгения стала вплотную, растерянно улыбнулась.

— Вот и все, Слава, мы прощаемся. Но это ничего не значит, правда?

Вячеслав сразу ссутулился, обмяк. Динамик на столбе щелкнул, скрипучим голосом попросил пассажиров не затягивать с регистрацией.

— Кондуктор не спеши-и-т, кондуктор понимае-ет, что с девушкою я-я, прощаюсь навсегда-а, — дрожащим голосом пропел Вячеслав…

Евгения вернулась к первому листу тетради, подчеркнула интересующее место. Он спрашивал, что обуревало ею тогда, в прощальном полете над бухтой?

Даже теперь, по прошествии стольких месяцев, ей нелегко ответить…

Сознание отторгало всякую мысль о неизбежности расставания. Евгения даже небрежно сделала ладошкой, идя к самолету: дескать, не волнуйся, отлучусь ненадолго.

Но когда все пассажиры поднялись по трапу, а бортпроводница выжидающе посмотрела, Евгения в полной мере осознала происходящее. Она в ужасе оглянулась на того, который через минуту-другую также умрет для нее.

Она увидела Вячеслава, подавшегося с какой-то надеждой вперед; увидела воспаленные, полные сухих слез глаза, и он вдруг ясно открылся обратной, обыденной стороной.

Там, дома, он отнюдь не личность. Для всех это обыкновенный инженер с более заметными по сравнению с другими странностями. Над ним смеются, не принимают всерьез. И он, легко ранимый, большей частью отмалчивается, переживает в себе. И часто, ночами, когда ему более всего тяжело, прижимает он худую кисть к груди, советуясь с маленьким человечком.

Вскоре самолет дернулся, побежал. Ломая ногти, она расстегнула ремень.

Но самолет и устаревшей конструкции не поезд, в нем нет стоп-крана, и невозможно спрыгнуть на ходу.

Внутри Евгении словно что оборвалось.

— Всё, всё, всё! — закричала она в истерике.

Обеспокоенный отец обхватил ее руками, предложил зачем-то гигиенический кулек. Евгения перестала биться, припала к отцу лицом, заглушая клокочущий в горле плач.

Дальнейшее она воспринимала как немое кино. Пассажиры наперебой предлагали леденцы, что-то говорили, перебивая один другого. Всем без исключения Евгения автоматически, на манер китайского болванчика, кивала головой, улыбалась сквозь слезы.

Отец, сколько мог, утешал ее. «Ах, папка, папка, — рыдала Евгения. — Где ты раньше был, почему не уследил за мной?»

Из кабины пилотов вышла бортпроводница, что-то сказала пассажирам. Все разом прильнули к иллюминаторам. Немного спустя под крылом мелькнула посадочная полоса, служебный домик, таких же размеров, что и поселковый.

Самолет тряхнуло на посадке, пассажиры загомонили, стали проталкиваться к выходу. Отец затормошил ее, проклиная погоду. Только теперь Евгения поняла, что они не в Краснодаре (в связи с непогодой он закрыт), а возвратились обратно. Она отказывалась верить в случившееся. Все еще с мокрыми глазами, высунулась наружу… Абрис гор, море, поселок и даже небо, ставшие родными, неотделимыми от нее, ударили по глазам, как и выглянувшее солнце, и она закрыла их в страхе, что когда снова откроет, ничего этого не увидит.

Евгения сорвалась с места и, обгоняя всех, стремглав понеслась к домику. Может быть, никогда в жизни ей не приходилось так быстро бегать, но в страшном нетерпении ей казалось, что она ползет черепашьим ходом и не добежав до «служебки», останется на этом выбитом, нескончаемом поле.

…Толкнув дверь, приложила руку к неистово бьющемуся сердцу. Никого, кроме кассира.

Евгения обежала вокруг дома и, не зная, где еще искать Вячеслава, свернула к морю.

Она шла напрямик, не разбирая дороги. Ноги разъезжались в жидкой грязи, но Евгения не обращала внимания. Спуск был пологим, порос редким кустарником. Ветхий, из замшелых досок сарай загораживал едва приметную тропинку. Евгения заглянула за него и зажмурила глаза… Он.

Вячеслав стоял у самой воды, спиной к ней. Ветер раздувал расстегнутые полы пальто, трепал шарф. Сгорая от желания кинуться к нему, она сделала шаг… назад. Потом еще один и еще. Всё кричало в ней, требовало идти вперед, но зажав рот, она продолжала пятиться, увещевая внутренний крик: «Нельзя… иначе я не расстанусь с ним».

Отойдя, Евгения воровато оглянулась. Две цепочки следов ясно различались на раскисшей земле. Первые были редки, она ставила их, полная веры, окрыленная ожиданием. Вторые — густо испещрили путь, будто все сомнения и раздумья таким тяжелым грузом легли на нее, что она едва переставляла ноги.

…В раскрытое окно лился июльский зной. Горячий ветер шелестел листвой, развевал занавеси на окнах. Солнце заглянуло и в эту комнату, золотистым пятнышком прошлось по полу, юркнуло в сервант.

Евгения закрыла тетрадь. «А он ничего не знал. Не знал, что в моей памяти так и остался навсегда лицом к морю».

Она вспомнила, как терзалась дорогой, правильно или нет поступила, избежав встречи с Вячеславом. Но порог дома переступила другой… И то, что произошло там, на юге, потеряло свою значимость, растворилось среди скучных обыденных хлопот.

И в то же время она не забывала его. Нередко ловила себя на мысли, что у нее было не просто курортное приключение, и человек, с которым она не была близка по общепринятым понятиям, оставался для нее близким.

Но виделся он ей не в прямом представлении, а странно присутствовал в происходящем вокруг… Иногда ей казалось, что она видит его в смехе детей, задумчивости взрослых; просто чувствовала сделав, неожиданно приятное кому-либо из знакомых или совершенно чужим людям.

Евгения поражалась странным, не свойственным ее натуре проявлениям, как бы невзначай думала о Вячеславе, и, вмиг озарившись радостью, боязливо оглядывалась, ожидая чего-то плохого.

Никакие беды и несчастья, конечно, не сваливались ей на голову, но состояние недоверчивости и подозрительности долго не покидало ее. Евгения не могла понять, что с ней происходит, расценивала все как прихоть и ненужную фантазию.

Мир она не делила на добрый и злой. И уже тем более он не казался ей спящим и лживым… Он представал перед ней в ином измерении, где есть умные и глупые. И всякая чепуха, по ее твердому убеждению, могла занимать только глупых, а не умных. Умному можно поиграть в глупца, побыть в роли такового. И баста. Впредь будь самим собой, чтобы не доиграться…

Но письмо… У нее было ощущение, будто она только что прибежала, оставив на берегу моря Вячеслава. Время не являлось тому помехой. Наоборот, она гораздо четче видела происшедшее тогда…

Против обыкновения Вячеслав не сутулился, стоял резко выпрямившись… Куда он смотрел? На солнце, воду или на ту, едва различимую условную границу, где море соединяется с небом. Почему он так и не почувствовал ее присутствия и не обернулся? Может, горечь разлуки захватила его, а может, прибрежная рябь воды, отражающая розовый восход? Почему во всем: и в позе Вячеслава и в пустынном море так чувствовалась тревога? Особенно в море. Оно словно кровянело. Кажется, это и заставило Евгению остановиться… О, если бы Вячеслав обернулся.

Но испытывал ли он в ту минуту одиночество?

Евгения настороженно коснулась тетради. Его поза была горделива. Он будто вознесся над всеми. И вряд ли ему было одиноко. А вот ей…

Евгения совсем иначе взглянула на тетрадь.

Скорее всего ему уже не было до нее никакого дела. Наверное тогда и зародилась идея сказать, что они не пара. И написал, прикрывшись красивыми фразами.

Она вздохнула, несогласно покачав головой. Нет. Он был честен.

Евгению беспокоило само письмо. Настолько отдаваться воспоминаниям… Она пыталась себе внушить, что и тогда и теперь ей просто все мерещится. Было какое-то наваждение, нахлынуло и ушло. Он пытался ей многое привить. Подчас наивно и скучно… Сейчас она стала сомневаться, делал он это искренне или нет. Где гарантия, что так он не мог повести или не вел с любой другой.

Так или не так, плохой Вячеслав или хороший, судить о том она сочла занятием бессмысленным. Они расстались навсегда…

«Кончено, — щелкнула она по обложке. Последняя точка здесь давно поставлена».

Евгения пыталась отвлечься, но дерзкий и проникновенный голос вдруг заговорил, и она слушала, не в силах перебить: «Точки нет. Ее нельзя поставить и оборвать начатое. Все, что он желал видеть в тебе, должно жить. Такое не может бесследно исчезнуть, оно хранится как…»

Но голос затерялся в вопле других более властных и громких.

«Одумайся! На кого ты равняешься и хочешь походить? На человека-неудачника, ничего не берущего от жизни в твоем понимании. Ты прекрасно знаешь, что он выдумал тебя, прикрыв твою заурядность. Вы совсем разные. И с ним у тебя была одна морока. Ты еще совсем молодая… Вырви его, как занозу, и тебе станет легче».

«Но как можно вырвать?» — вяло отбивалась Евгения.

«Ты разве не поняла? Вырви!»

«Да-да, может быть поздно, — решилась Евгения. — Мне надо быть мужественнее».

Ей вдруг стало не по себе. Задуманное она не привыкла откладывать в долгий ящик. Но сейчас понимала, что решилась на что-то ужасное и необдуманное; однако остановиться уже не могла. Единственное, что Евгения позволила, так это найти оправдание себе.

Ради сохранения мира в семье пойдешь на всё, если, конечно, дорожишь им. Она знала много печальных примеров, когда семьи распадались даже из-за кажущегося пустяка. Только в ее группе почти половина детей без отцов. Иные мамы, ровесницы Евгении, откровенно делятся с ней… Все начинается, на первый взгляд, с незначительного, а приводит…

Эти полгода ее покой был обманчив. Теперь Евгения призналась, что невольно ждала…

Евгения вспомнила, как однажды, просматривая с мужем семейный альбом, она натолкнулась на фотографию пятилетней давности. Евгения, дурачась, позировала в обнимку с одноклассником. Она, смеясь, объяснила, кто этот мальчик и по какому поводу их засняли вместе. Муж ничего не сказал. Но когда Евгения отложила было альбом, стал внимательно перелистывать его. Глаза его при этом были уличающе насторожены, как будто он был уверен, что найдет еще снимки, на которые жена не сможет дать никаких объяснений. Тогда он показался противным Евгении. Но затем она успокоилась, поставив себя на место мужа. А случись это не единожды?..

Евгения догадывалась, что жизнь ее уже не будет прежней. Она или выльется в сплошную муку, или станет такой, какой Евгения не может даже представить.

Но что значит менять уклад жизни не на день и не на два… Взрослея, Евгения все больше ценила постоянство. Оно виделось ей чуть ли не гарантией от всех бед.

Взгляд неотступно, как в прицеле, держал тетрадь. Теперь она не то, что раздражала — бесила Евгению.

«Все ты, ты… Не будь тебя».

Она схватила ее с конвертом, в желании спрятать подальше. Но куда?.. И разве есть такой тайник, который не давал бы о себе знать?

Евгения бледно, как во сне, улыбнулась, отбросив все колебания.

«Я уберу ее, — подбадривала она себя. — И мне станет хорошо… Я ее…»

Она вышла на кухню, немеющими руками разорвала тетрадь. Помедлив, поднесла спичку.

Покрытая кафелем стенка вдруг качнулась, вспыхнула в воображении, как голубой экран. Евгения застонала сквозь стиснутые зубы. Этому никогда не будет конца…

На блестящую эмаль печи хлопьями оседал пепел. Стенка опять качнулась, и отблески огня затрепетали на ней… Маленькая девочка и молодая женщина шли чуть поодаль одна от другой. Девочка порывалась побежать, а женщина все сдерживала ее. На девочке было голубое платьице, русая косичка спадала на белый воротник. Ее мама (так Евгения подумала) была коротко острижена.

Женщина что-то сказала девочке, и та послушно остановилась. Евгения обратила внимание, как похожи девочка и ее… Не короткая прическа, а черный траурный платок стягивал голову женщины.

Евгения побледнела в страшной догадке.

Она стояли на том самом месте, где она последний раз видела Вячеслава. Волны уже тихо плескались, прибивая к берегу венок полевых цветов.

«Нет, нет! — готова была закричать Евгения. — Он живой».

Они ничуть не сомневалась, что видит жену Вячеслава и его дочь. По женской логике следовало бы смотреть на вдову, а Евгения не сводила глаз с девочки. Та знакомо щурила ярко голубые глаза, горестно изогнув бархатные шнурочки бровей.

Девочка первой протянула матери руку, уводя дальше. Тоненькая косичка колыхнулась последний раз, когда девочка обернулась на скромный венок.

Евгения дрожала, закрыв глаза ладонями. Ее нестерпимо потянуло в тоннель. В ту самую переходную галерею, где всегда прохладно.

Она никогда не боялась одиночества. Но теперь, покуда закрыты глаза, Евгению обуял страх… Она надеялась на ободряющий голос. Но самый громкий ее «советчик» теперь был нем…

— Я себя презираю, — выдавила Евгения пересохшими губами.

Она явственно ощутила, как беспощадно царапнуло в груди. Евгения отняла руки, и сердце ее… остановилось. Все вытекло из него, неведомо как иссякло.

Она опустилась на стул, безразличная ко всему. Нагретый воздух показался ей сыпуче-слюдяным, потрескивающим, как разряды тока.

«Мне все равно, — обреченно шептала Евгения. — Все равно». Она пыталась заснуть, но голова безвольно опускалась. Пойти и лечь не хватало сил.

…Евгения не знала, сколько времени пробыла в забытьи. Ей казалось, что очень долго, но пепел, когда она разворошила его, еще хранил тепло. Она стряхнула пальцы и неожиданно средь мертвой тиши услыхала завывание ветра, как будто неистовые порывы сотрясали перекрытия над головой. Но ураган не испугал ее. Едва слабел натиск ветра, она тихо, но требовательно просила:

— Сильнее, еще сильнее.

Евгения почти упивалась охватившим ее азартом, ощущая, как что-то липучее, нехорошее сползает с нее, как сползает омертвевшая кожа.

Внезапно всё оборвалось. Евгения вскочила и в необъяснимом порыве покаянно вскинула голову.

— Не забуду… Никогда…

По кафелю скользнули застывшие было лучи. Привычный гам двора ворвался в квартиру. Но Евгения опять отрешилась ото всего. В груди словно били упругие ключи. Сердце ее наполнялось вновь. Она не смела пошевелиться… Рождалось новое, еще очень слабое и неокрепшее. Евгения с надеждой обратилась к нему, и оно, трепетное, ранимое, сказало ей то же, что говорил Вячеслав.

Она так и сидела бы смиренно, если бы не странный звук.

Вначале Евгении показалось, что это кричит раненая птица. Но прислушавшись, угадала слабый скрип уключин.

Прямо перед собой она увидела полоску берега, синеву воды, отражавшую, подобно множеству зеркалец, полуденное солнце, шлюпку. Двое ребят в алых галстуках слабо гребли веслами.

Недоумение Евгении сменилось догадкой. Это о них беспокоился Вячеслав. Тогда… на волшебной лавочке, открыл он ей свою тайну.

С неведомой прежде озабоченностью следила она за незнакомыми мальчишками… Рубашки, шортики. А на голове?

Ребята налегли на весла, и лодка вот-вот должна была скрыться.

— Пана-а-мки! — сорвалась с места Евгения. — Наденьте пана-а-мки!

Она распахнула окно. Раскаленный воздух плеснул в лицо нестерпимым жаром. Зажмурившись, Евгения увидела себя: маленькую, растрепанную, бессильную что-либо изменить, как бессильно было предотвратить ночь пылающее, неотвратимо бегущее к закату солнце…

1978

Глубокие броды

В пору цветения в сумерках заброшенного сада стоит хмельной дух весны… И в потаенных уголках души вдруг оживает далекое, сказочно-детское: розовое покрывало жердел пряно пахнет сизой полынью, а голубую, оплетенную ветками звезду родила набухшая вишневая почка…

Петр Петрович Тягливый отмечал «сорок дней». С утра побывал на кладбище, посидел у могилы, где не был со дня похорон жены.

Особые хлопоты были с поминками…

Деревенское однообразие стола не устраивало Петра Петровича, но — требовалось соблюсти обычай, и, по совету сестры Марии, он ощипал оставшуюся в хозяйстве птицу… Мяса ему со скрипом выписали в совхозе. Петр Петрович серчал, но не очень: понимал, что, уволившись, он не имеет никаких прав и на это.

Как бы там ни было, но в целом все складывалось неплохо, и он, благодарный сестре за помощь, беспрекословно выполнял ее наказы.

Мария управлялась не одна, а с дородною своею кумой Ангелиной. Стряпали женщины во дворе, под худой крышей летней кухоньки.

Кума поджимала губы, глядя на щели…

— Не приведи гошподь дожжика.

Петр Петрович, собирая для топки сухие ветки и всякий мусор, держался от нее подальше… Пусть бормочет, припенда ехидная. Ради дела он перетерпит.

В маленьком садике, под тенистой вишней, улучил даже момент передохнуть.

Сквозь пыльную листву чернели высохшие вишни. По стволу, усыпанному бородавками закаменелого клея, сновали муравьи. На уцелевшем кусте винограда вились осы; тянули золотисто-сладкую мякоть… Что за сорт винограда, Петр Петрович не помнил, как не помнил и того, сам ли он его сажал в неподходящую для капризной ягоды землю или куст уже родил, когда Тягливые выкупили это подворье.

Снова позвала Мария — и он стал громоздить на веранде кухонный стол. Стульев не хватало, но Петр Петрович приметил у сарая оструганную доску и живо втянул ее на веранду, намереваясь уложить на табуретки. Доска была длинновата, и Тягливый, не мешкая, заглянул в чулан. Он перетряс ящик, где хранился инструмент, однако ножовку не нашел. Не висела она и на вколоченных в стену гвоздях.

Петр Петрович вспомнил, что на кухне, под скрипучим буфетом, оставлял он иногда молоток или клещи… Ножовка оказалась там, но — как назло — пальцы прошлись по ее зубчатому полотну… Чертыхаясь, Петр Петрович стал пилить…

Лапша уже была готова. Обжаренное мясо тушилось на краю плиты.

— Ступай за хлебом, время за стол садиться, — распорядилась Мария.

Тягливый и сам видел, что пора. Несколько женщин — подружек покойной — уже судачили на улице…

Он долил в рукомойник воды, умылся. На вафельном полотенце отпечаталась кровь. Пришлось лезть в буфет за йодом и ватой.

Прижигая пальцы, бегло осматривал аккуратно сложенную посуду, кульки сахара и круп… Под ватой лежали конверты, подписанные открытки… Он наугад взял одну… Какой-то Виталий Семенович Солодовников поздравлял его Ульяну с днем рождения… Письма были написаны той же рукой. Полный недоумения, Петр Петрович показался перед женщинами…

— Слышь, Мань, а кто такой Виталий Семенович?

— Не слыхивала о таком, — пожала плечами Мария.

Тягливый вернулся, ворохом сунул найденное в карман пиджака…

— Не дождещя щёрта. Ще к бутылке прикладываещя на тихую, — зашепелявила Ангелина.

Петр Петрович недобро оглядел ее.

— Ну ты… Жало для мужика береги, коли он не вырвал.

В обед Тягливый сидел рядом с мужем Ангелины. Людей собралось меньше, чем ожидалось, и за столом было просторно.

Павел, не в пример Ангелине жилистый, клонился на плечо Петра Петровича…

— Сорокоус, Петро, — повторял он одно и то же, — святое дело.

— Вам абы какое дело, дай только повод выпить, — ввернула Мария.

— И выпьем, — тряхнул кудрями Павел.

— На это вы горазды. А святое в том, чтобы блюсти могилы близких.

Тягливый понял, по чьему адресу это было сказано. «Сама за лето так и не была на кладбище» — хотел он укорить сестру. Но не укорил, потому что отвлеченный разговор был на руку ему (начнут лякать про Ульяну да бередить его сердце).

Занятый мыслями о письмах — слабо поддерживал беседу.

Он и продавщицу спрашивал о Солодовникове, когда в лавке брал хлеб. Но девушка, подменяющая заболевшую мать, лишь рассмеялась, сказав, что она и его видит впервые.

Петр Петрович надеялся всё выяснить у Павла… Работает в кузне, на центральной усадьбе. Людей вокруг толкается уйма, должен что-нибудь знать.

Павел, когда Тягливый спросил его, даже обрадовался…

— Как же, земляк мой по матери. В мастерские к нам часто захаживает.

— И какой он из себя?

— Ну, тако-о-й соли-и-дный, — изобразил руками большой живот Павел. — На работу мою глядючи, одно горюет…

— А ты бракодел?

— Почему? — отстранился Павел. — У нас механизация, как завод, а он по старой кузне тоскует… Сам по снабженческой части, а отец его ковалем был. Не иначе, Семеныч в мальчонках помогал ему.

— Он и в гости к тебе, небось, заезжал? — закинул удочку Петр Петрович.

— Может, к кому-то, но не ко мне, — невольно разжигал подозрения Тягливого Павел.

— Я знаю! — не выдержал Петр Петрович. — У Крутицкого он был и у Пономарева… Документ на это имеется.

Кузнец сосредоточенно морщил лоб…

— Он, если и нагрянул бы, то к управляющему или булгахтеру.

— Булгахтеру, — передразнил Тягливый и с победным видом показал листок. — Тут им самим прописано… Неразборчиво, правда… Ага, вот! — нашел он нужное место. — Получил письмо от Крутицкого, а чуть позже пришла весточка и от Пономарева. — Уловив, что за столом притихли, повысил голос: — Факты они приводят удручающие. И если бы я сам не знал их, ни за что бы не поверил, что такое возможно.

— Шо штряшлось? — перестала жевать Ангелина.

— А то, — напустил на себя важность Петр Петрович. — Доказано, что этот Солодовников бывал у вас на хуторе.

— Кто такой Солодовников? — спросил Павел.

— Тебе лучше знать, о ком ты битый час толковал.

— Не Солодовников он — Виталий Семенович Куприянов… Был и есть.

Тягливый разочарованно отвернулся. Кузнец, обиженно помолчав, стал опять рассказывать о своем земляке, но Петр Петрович утратил всякий интерес к любителю кузнечного дела.

За столом остались родственники — и разговор понемногу сворачивал на щекотливую для Петра Петровича тему.

— Все насчет топлива Уляшка беспокоилась, — басил Семен Фуфаев. — И здеся угля подкупить собиралась. Что по карточке в районе получишь, на зиму разве хватит.

— С огородом управилась, — вставил Павел. — Кукурузу обломала и картоху выкопала.

— Я за день до смерти ее в лавке встретила, — смахнула слезу Мария. — Весёла-а-я.

«Поторопилась жинка с картошкой, — мелькнуло у Тягливого. — Сейчас самое время и копать».

— Не попеклись клубни? — перебил он Марию.

— Чего им печься, — опять налег плечом на Тягливого Павел.

— Сажали рано, едва снег сошел. До жарюки в кулак стали… С базара неплохо взяли.

— Это вы наловчились делать, — с иронией заметил Петр Петрович. — Летом цену набивать… Зелени, фрукты полно, и ни к чему не подступишься. То еще не выспело, то уже сходит. Городские половину получки на рынок относят.

— Шо о них пешься, — отмахнулась Ангелина. — Мы шпину гнем не шадаром.

— Уж ты гнешь, — едко бросил Тягливый.

Ангелина тяжело поднявшись, позвала мужа домой.

— Ступай, — нахмурился Павел. — Петр дело говорит.

С Ангелиной ушли еще две старухи, и Мария оказалась одна среди мужчин. Петр Петрович порывался поговорить с ней — и не понимал, отчего она не убирает со стола и сидит сложа руки.

— За куму, Паша, брат верно сказал, а за наше житье-бытье я с ним не согласная…

— Зачем покупателю твое житье-бытье, когда он в Петровку за ведерко бульбы красненькую отдает, — возразил Павел.

— Тебе, Паша, легко рассуждать. У тебя зарплата хорошая, постоянная. Огородик в три сотки ради удовольствия держишь, на пару с кумой разминаешься. А каково тем, кто копейку считает? Им базар — прямой прокорм. А что дорогое — так зато и отборное. Гниль предложить совести не хватает.

— Так, так, Маня, — подцакнул Фуфаев. — Это государство не посовестится отходы в продажу пустить. И какую еще цену заломит…

С веранды хорошо был виден проулок в зарослях лебеды. Среди травы медной коркой проступала жужелка. Ее зимой рассыпали соседи под глухую стену своей мазанки… Огород соседей впадал в крутой овраг, за которым высилась роща без единого пятнышка желтизны. Роща укрывала от глаз старый коровник, где уже сколько лет работала Мария. Она и рассказывала об этом, ни к кому не обращаясь, а чтобы облегчить душу.

…— Так и жили. Чем сами питались, то и буренкам скармливали… А после войны сколько уж минуло… Когда же ферма стала убыточной, от нее и вовсе отказались… Поначалу, правда, кажный новый начальник — от прилива чувств нас, баб, ободрял: дескать, меры примем, в гору пойдете. А на деле — всё наоборот… И стали наших коровенок на убой гнать. Не выдержала Уляшка, рассчиталась… Нас-то она подбивала отписать куда-то, да мы знали, дело это никудышное.

— Эх-хе, — выставил кулак Семен Гордеевич. — За тех коровенок я бы начальство год впроголодь держал бы. Враз брюхо запало бы. А то всё выговоры им для разнообразия.

— И за это Уляшка возмущалась. Уже в саду работала, а все не забывала нас… А потом, — запнулась Мария, — похоронила я мужа, дак она мне первой утешительницей была. Сердце меня хватало. Замрет и все тут… Она лекарство нужное несет… Своим делилась. Оказывается, после убиенных коровок стала у нея сердечко пошаливать.

Тягливый не на шутку испугался, что вдруг Мария возьмет и скажет, как Ульяна волновалась, а он такой сякой — не обращал внимания. Что никогда не расспросил, не приласкал. И вообще, был равнодушен.

«А когда мне было нянькаться с ней, — спорил про себя с сестрою Петр Петрович, — если сын хворым рос».

…Маленький Вася часто болел, и было само собой разумеющимся в первую очередь заботиться о нем. Стоило Василию рано выпорхнуть из гнезда: после восьмилетки — техникум, потом армия, где он и остался, пошли другие заботы… Петру к тому времени осточертело место продавца: хутор мельчал, а центральная усадьба, наоборот, крепла, и в тамошнем магазине, куда не влезешь ни за какие коврижки, был солидный оборот… Он устроился кладовщиком, поближе к начальству, и оно заметило его, предложив место в городе.

Тягливый вышел из-за стола, словно бы размяться. Его примеру, однако, никто не последовал.

Солнце давно село. Сирень возле веранды почернела, стала похожа в сумерках на разворошенный стог… В мутновато-сером небе проглядывал месяц. Проглядывал как-то сиротливо и неприкаянно, будто шумевший двое суток ветрюган принес его бог весть откуда и прибил к этому чужому, запыленному небу.

Петр Петрович уже не сердился ни на сестру, ни на гостей. Спешить было некуда. Посуду бабы и утром перемоют. Тогда же соседи стол заберут… Не находил он крайней необходимости сию минуту говорить с Марией… Успеется.

Семен уже рассказывал анекдоты. Годы мало его меняют. Лишь исчезла былая смуглость да еще больше ссутулился.

— Сидай, — позвал он Петра Петровича. — Когда еще так свидимся… Разве что на моих поминках.

— Уж ты придумаешь.

— Нет, Петя, следующий мой черед, — посерьезнел Фуфаев. — Эх, пошли, бог, легкой кончины.

— Ну-у завелся, — поморщился Тягливый.

— А ты ведь не приедешь меня хоронить, — без тени сомнения выдал Семен.

— Раньше тебя помру, ясно, что не приеду.

— Эх-х — вздохнул Фуфаев, — и в городе ты, Петя, ни овца, и здеся ни коза.

Петр Петрович в сердцах хлопнул чашкой о стол.

— Ты меня не подначивай. Забыл, как мы с тобой по молодости на тракторах горбили?.. Ты мне тогда о чем толковал? Чтобы я какую-никакую специальность, но получил… Закончил же я училище.

— Торгово-кулинарное, — осклабился Семен. — Не то я имел в виду.

Мария включила свет. Павел, поведя покрасневшими глазами, стал собираться.

— Плошки ты горазд бить, — примиряюще закончил Семен. — И то лучше, чем языком трепать.

— Ты как вроде недовольный?

— Чему мне радоваться. Работал, пенсии дожидался. Дождался — по работе заскучал. Пошел сызнова вкалывать — болесть подкосила… Жизня из одних несоответствий состоит.

— Ты на что́ иное надеялся? — провожал мужиков Петр Петрович.

Семен Гордеевич отвел его в сторону…

— С домом как поступишь?

Петр Петрович посуровел… Фуфаев был не намного старше. Во всяком случае, после женитьбы Петр уже тыкал родственнику и называл по имени. Тем не менее он всегда считался с дядькой, поэтому и сейчас сдержался от грубости.

Семен подтянул штаны, заправляя в них новую рубаху.

— Я к тому, что хата твоя требует немалого ремонта. И если сыщешь покупателя, здорово не торгуйся.

Следом за мужиками вышла с ведром Мария.

— Воду — по ночам дают, — посетовал Семен.

— Так-то вот, ребята, никого в эту глушь не заманишь, — печально вымолвил Петр Петрович.

— А Васька не думает? — выдохнул, прощаясь, Семен.

— Захочет, так не отпустят… Прапорщик уже.

— Ишь ты, вроде маленького генерала. Звездочки только другого калибру.

— Как там в наших Бродах, раки еще водятся? — неуверенно окликнул уходящих мужиков Тягливый.

— Вроде в Салу тягают их помаленьку, — неуверенно ответил Павел. — А чтоб у нас — не слыхать.

Мария вернулась с наполовину порожним ведром.

— Ополоснуться нечем. Столичко и накапало.

Петр Петрович прикрыл калитку.

— Колодцами пользовались — и горя не ведали. — Хотя прекрасно знал, что колодцы и поныне остались во дворах, но вода — почти в каждом — горько-соленая.

Сестра собрала со стола в большую кастрюлю.

— Собачке вашей отнесу. К себе я ее увела.

— И на том спасибо, — отозвался угрюмо из кухни Петр Петрович.

— Не пристал покамесь ни к кому? — вошла следом Мария. — Мужикам проще. Женатыми и то на баб пялитесь. А холостому али вдовому сам бог велел.

Помедлив, Петр Петрович показал письма.

— Иные и при живом супруге чужих мужиков привечают.

Но сестрой завладели совсем другие думы.

— Вот и остались мы, Петюша, с тобою одни. И не доходяги, и крышу над головой имеем, а сироты.

— На стороне надо утешение искать, — назидательно сказал Тягливый. Но Маня снова поняла его не так.

— А что в той стороне. С виду — и заманчивая, а коснешься кожею… Сам-то доволен своим положением?

— Меня до последнего дня сомнения грызли. А нынче — как все концы обрезал.

— Шалапут. Давно бы ты их отрезал, кабы не дом.

— Что мне дом, — усмехнулся Петр Петрович. — Нужто думаешь, объявится охотник приобрести? Получше хаты — и то пустуют.

— Там у тебя хорошее жилье?

Петр Петрович самодовольно приосанился.

— Было бы хорошее — не побеспокойся сам. Хоть и малогабаритная квартирка, но моя… На тот год и земельным участком обзаведусь.

— Умеешь ты.

— Иде там умею, Маня… Посмотришь, иной сопляк втрое моложе, а ты уж и не ровня ему… Э-э, что там толковать. Невезучие мы с тобою, сестренка.

— Это так, — присела поближе Мария.

— Ты вот что, — доверительно сказал Петр Петрович. — Покамесь никому… Я случайно тако-о-е обнаружил… Уляшке, оказывается, чи хахаль, чи покровитель какой писал.

Мария недоверчиво уставилась на бумаги.

— Над ими ты в обед глаза портил?

Петр Петрович зашелестел сложенным вдвое листом.

— Почерк у него, чёрта… И по смыслу не догадаешься, навроде анекдот с середины слушать. — Он немного почитал про себя, а поняв, воскликнул: — Вон чему учит. Советует собрать сход и всем миром на лодырей управу найти.

— Кто ж такие?

— Неважно. Он алкашей и ворюг для отвода глаз упоминает, а сам нежности всякие вставляет… Уляшка тебе не сказывала об этом человеке?

— Не обмолвились даже.

— О-о, — многозначительно кивнул Тягливый. — Скрывала.

— Неужто и впрямь думаешь, что у жены кто был? — мелькнул слабый интерес в глазах Марии.

— Думать мне раньше надо было… Я там, она — здесь… без присмотра.

— Без чьего ж это присмотра? Ульяна спины не разгибала, а ты, купец заморский, в год по разу наезжал.

— Я полагался на нее, — развел руками Петр Петрович. — Может, не всегда вежливым был, но до слез не доводил. И в городе скромно вел… Как иначе… В любой момент могла она или из родни кто нагрянуть… Дело даже не в том, — поправился он: — Должность ответственная… Семен ворчит, а сам того не ведает, что у продавца голова всегда должна быть свежая. Он на тракторе или комбайне заехал куда не надо, — исправим огрех. А я ошибся — история может плачевно окончиться.

— Напраслину на жену не возводи, — защищала Ульяну сестра. — Так до чего угодно можно додуматься. Ее, сердешной, нет, разъяснить некому.

Простоволосая, она показалось Тягливому очень похожей на мать… Петр Петрович невольно перевел взгляд на фотографию родителей. Но карточка была давнишняя, когда матери было не больше, чем сейчас их внуку Василию.

— Васька на побывку приедет, поласковее с ним, — умерил пыл Петр Петрович. — Дня два покохается, и ко мне отправляй.

— Ч-чего ж ты ему скажешь?

— О матери?

— И о ней, горемычной, и о всем другом.

— Как все есть, так и обскажу. Ему мое слово пригодится.

— Нет, Петя, — резко вскочила Мария. — Не найдется у тебя такого слова. Всего себя перетряхнешь, а не сыщешь. А вот Ульяна бы…

— Заладила, — пренебрежительно отмахнулся Тягливый. — Без матери отец сыну первый наставник.

— Уж ты наставишь.

— Зависть гложет иль к старости глупеешь, — зашелся в гневе Петр Петрович. — Сына против отца настрополить хочешь?.. Чего глазами блымаешь? Ишь, святая овечка. Думаешь, не понимаю… Из-за дома ты, гадина, шипишь. А я ведь предлагал тебе эту хату. Ты первая заартачилась. Рада была уйти от ворчливой маменьки, тем паче что муженек с нею не ладил, да тети-мети не наскребла. А я вот с Уляшкой подкопил малость, отделился. И тебе спокойнее стало, и мне… Я за свое спокойствие кровными уплатил.

Мария, чуть качнувшись, горько рассмеялась.

— Шут гороховый и только, какую небылицу сочинил… Скрывать не буду, чуток и позавидовала, но корысть меня не мучила… Знала — три дома купи, а счастья и в одном могёт не быть.

— По-твоему, мы с Уляшкой несчастливы были?

— Чего ты ее все задеваешь? — отчужденно ответила Мария. — Уляшкино счастье навроде пустых щей было. Скока ни хлебай, сытым не будешь.

— Насмешила, — хохотнул Тягливый. — Она без меня была, что телега без колеса.

— А кто правил телегой? Ты, Петюша, слеповат, а Ульяна зо-о-ркая.

— Баба, значится, командовала, а я пришей-пристебаем при ней был? — снова разъярился Петр Петрович.

— Еще придешь ко мне, Петюша, — отошла к двери Мария. — перешагнешь через отчий порог.

— На чёрта мне таскаться туда. И ты брысь отсель.

— Явишься, — скупо улыбнулась Мария. И добавила, отчего Петр Петрович обомлел: — А я и рада буду…

Свои юные годы Петр Петрович помнил хорошо… Речушка Броды казалась ему тогда ярко-синей, хутор большущим, в котором он мог и заблудиться, за что и перепадало от родителей.

Помнил сумеречные летние утра, когда отец будил его чуть свет и сажал на лошадь впереди себя. Для Петюшки (так ласково звали его родные) самым тягостным была ранняя побудка… Он нехотя поднимался, хныкал, не раскрывая глаз… Дорогу отец выбирал буераками, и Пете это нравилось. Лошадь скакала небыстро, и мальчик не мерз.

Из-за кустов разбегались барсуки, задавали стрекача зайцы, взметалась гибкая ласка.

Отец спешивался на одном и том же месте, у края бывшего хозяйского сада. Он косил, а Петя смотрел по сторонам, чтобы предупредить, когда кто покажется.

С первыми лучами солнца из сада выходил сторож дядя Гриша. Отец прятал косу, сгребал траву. Затем наскоро завтракали. Отец расспрашивал дядю Гришу, какие на их хуторе новости.

— Вроде никого не взяли, — неизменно отвечал сторож.

— А у соседей?

В соседнем казачьем хуторе людей часто куда-то забирали.

Однажды дядя Гриша не пришел.

Отец нервничал, оглядываясь по сторонам. Перед обедом поскакал на Сал, стегая без нужды лошадь. Животное, привыкшее к размеренной рыси, сбивалось на галоп, обиженно фыркало.

Когда показалась заросшая камышом речка, отец засвистел, не слезая с седла.

Вскоре из камышей вышел подросток. Два судачка висели на пруте. Один глаз подростка закрывало бельмо. Отца он, видимо, знал хорошо, потому что сразу заплакал, склонив наголо остриженную голову.

— Увели батьку… Мы тока вечерять сели, как на двух бедарках подъехали. Старшой и спрашивает у батьки, ты, мол, такой-то. Батько назвался, а старшой и гаво́рит: «Ты кушай, мы подождем…» Маманя вчера из слободы вернулась. Ничо́го ей не казали.

Петя понял, что парень — сын дяди Гриши… Сын сторожа не представлял для него интереса: такой большой и плачет. А вот рыба… Зубастый рот одного судачка был приоткрыт, и Петя спросил, глотает ли он головастиков. Парень, недоуменно взглянув на Петю, перестал плакать.

— Больше никого не взяли? — отпустил Пете щелбан отец.

— На энтих днях нет.

— В случае чего, Максим, заходи, — попрощался с парнем отец.

Когда поднялись на пригорок, Петя оглянулся. Максим стоял на месте, не замечая, что одна рыбешка соскользнула с прута и шлепает хвостом по босым ногам.

Косить отец теперь ездил один и гораздо реже. Ближе к концу лета он перевез сено. Часть спрятал в пустых яслях, остальное выметал в стожок возле база, где стояла одна коровенка.

Весной, когда исчезли последние хворостинки сена, а зеленка еще не пошла, корову зарезали. Отец хотел продать мясо в Ростове, но надолго отпустить его председатель колхоза не мог, и пришлось ехать в Сальск… Это было ближе, но и выручил за мясо отец мало. Хватило лишь на обувь детям, да кое-что из одежды отец прикупил себе и матери.

Сестра была на три года младше, и Петя за ней смотрел.

Днями дети пропадали на Бродах. Плескались или у перевоза, где заходили в воду по колено в багне, или дальше, на узкой песчаной косе. Петя предпочитал перевоз. Ребята постарше бреднем ловили там рыбу и раков.

От перевоза шла накатанная дорога в степь, в глубине которой в ясный день проглядывали далекие селения.

За ними, по словам ребят, протекал Дон… Петя увидел его жарким июльским днем сорок первого года, когда с матерью провожал отца.

Народ, ожидая паром, недружно пел под гармонь. Иные плясали, но большинство хмуро глядели на реку. Берега ее были чисты, и, словно от воды, серебрились деревья, которых Петя сроду не видал.

Мать плакала. Отец как-то машинально отбивал чечетку. Туфли, начищенные зубным порошком, покрыла серая пыль.

Когда пристал паром, отец бестолково засуетился и в его бесшабшных до того глазах задрожали слезы. Он рывком обнял мать, привлек к себе сына. Резко заскрипела лебедка — и между паромом и причалом легла полоска воды. Она ширилась под всё нарастающий плач людей. Петя никак не мог в толпе мужиков отыскать отца: все были как на одно лицо. Усатый дядька теснил от края причала, а мать поднималась на цыпочки, и не махала, а комкала мокрую от слез косынку.

Спустя год Петя уже помогал ей в поле. За Бродами, над далекими хуторами, где пролегал придонский шлях, висела густая пыль. Наши войска отступали, и с ветром доносились глухие залпы.

Один день — нескончаемой вереницей шли беженцы. Вскоре поползли слухи, что под слободою их подавили немецкие танки. Но это было не так. Немцы пришли позже, с первыми заморозками, хотя самолеты с черными крестами летали над хутором все лето.

Холодной сентябрьской ночью мать с Петей накопали в поле несколько чувалов луку. До этого она заколола подсвинка, а мясо, просолив, зарыла в погребе.

Дошли вести, что немцы уже в слободе. Сосед — Михайло Федосов — божился, что видел мотоциклистов в чужой форме. За свой полушубок мать выменяла у него мешок макухи и макитру кукурузной муки.

В хуторе немцы не задержались. В двух самых больших хатах они разместили раненых… Назначили старосту. Но тот что-то не поделил с полицейскими, и те накатали на него донос.

Полицейских было двое на весь хутор. Сухопарый и рыжий Генка Бородай по кличке Штырь и весельчак Витька Хвостов — попросту Хвост.

Штырь — дезертировал, а Хвост перед войной связался в Шахтах со шпаной и получил срок за поножовщину. Как он удрал, было загадкой. Сам же Хвост трепался, что его якобы помиловали за ударный труд.

Под видом того, что ищут припрятанные ружья, полицаи частенько заходили в хаты. На «их улице» — не вылазили со двора старухи Фелицаты. Напившись у нее самогону, блукали по хутору, друзья отощавших собак.

Еще до Нового года вышли вся мука и мясо. Мать отваривала в чугунке луковицы. Лук был сладким, и она сыпала детям по щепотке соли… Михайло Федосов менял у немцев на самогон соль.

С матерью он делился не за красивые глаза. Она стирала одинокому соседу, обшивала по мелочи. Кроме того, Михайло доставал хворост.

Однажды, когда он принес целую охапку, ввалились два немца. Один был дюжий и прыщавый. Другой, хлипкий и мелкоглазый, ежился в короткой грязной шинели. Это были не те, что охраняли хаты с ранеными.

— Млеко, млеко, шнель, — частили они от порога.

Петя с Маней попятились к остолбеневшей матери. Тщедушный немец сел прямо на пол. Дюжий, обхватив горло руками, выразительно закатил глаза, показывая на своего товарища…

— Кранк. Млек- ка-ря-чё.

Михайло понимающе закивал.

— Глотошная у его друга. Просят молока горячего. — И жестом показал немцу, что ничего нет.

Прыщавый заплямкал губами, ткнул пальцем в живот Михайлы.

— Ко-зак. Красны ко-зак.

— Не-е, господин немец. Мы не казаки, мы пришлые. Иногородние, стало быть.

Оловянные глаза немца остановились на матери.

— Комм, — поманил он к себе.

Поднялся и его товарищ.

— Комм, комм, — настойчиво повторил детина.

— Куда это? — испуганно воззрилась мать на Михайлу.

— Не надо, господин, — вступился Михайло.

— Млек, найн, ест твой баба, — оттолкнул его немец.

Хворый подошел поближе. От него нестерпимо воняло.

— Млек плохо, самогон карошо, — угодливо разулыбался Михайло, зачем-то коверкая слова.

— Са-мо-гон? — потянул носом прыщавый.

Федосов так быстро выхватил из кармана четушку мутноватой жидкости, как будто держал ее наготове.

Хилый радостно что-то забормотал. Через минуту — немцев как и не было. Остались лишь потеки на полу да запах немытого тела.

— Ушли-и, — весело пропел Михайло. Заросшее седой щетиной личико затряслось от смеха. Облегченно улыбнулась и мать. — За мужа меня принял, — стал раздеваться Михайло… И вдруг с таинственным видом извлек из каждого валенка по четушке. — Что муж не обронил чести жены — не грех и стопку принять.

Мать, конфузясь, не знала, чем и угостить нежданного защитника.

В тот вечер она уложила детей раньше обычного.

Среди ночи Петя проснулся… Он всегда просыпался по легкой нужде. Для этой надобности возле дверей стояло ведро.

Тихий разговор из родительской комнаты заставил его потерпеть.

Впервые за зиму мать ночевала не с детьми. В печь подкладывали мало, чтобы прогреть хотя бы одну комнату, поэтому спали вместе.

Вначале Петя подумал, что, когда он спал, пришел отец. Но вспомнив события накануне, затаил дыхание.

— Нет, Михей, ты иди, — каким-то свистящим шепотом настаивала мать. — И не просись больше, вчера случай удачный для тебя подвернулся.

Михайло невнятно забубнил.

С сухим шорохом просыпались угольки из топки. Каменный зев поддувала стал багровым.

— Об том и не заикайся, — повысила голос мать. — Дети отца вспоминают, а он перейти вздумал.

— Отец далеко, — зевнул Михайло. — А меня ты слухай. Не то тех вояк сам приведу.

— Веди! — яростно зашипела мать. — Лежишь на мужнином месте и угрожаешь?.. Я тя враз копырну.

— Тыда ко мне наведывайся, — захихикал Михайло.

— Нет, Михей, тому не быть.

Мать, видимо, хотела встать, а Федосов ее удерживал, потому что раздался шлепок.

— Уходи, покудова дети спят.

— Не видели они смолоду бороду, — закряхтел Михайло. — Ну-к, засвети.

Мать зажгла лампу возле дверей… Две тени упали на пол. Одна — худая и скорбная, другая — веселая, плотная — никак не могла попасть в рукава зипуна.

Напялив шапку, Михайло потянулся к матери. Она увернулась, распахнула дверь. Михайло противно захихикал, видимо, намеренно задел загремевшее ведро.

Петя, когда Михайло ушел, хотел подняться, но протяжный, похожий на стон, плач остановил его. Тень матери, сгорбилась будто в поклоне. И Петя — не смутил мать, притворился спящим.

Теперь она добывала хворост сама. Соль делила не на щепотки, а на крупицы. Маня капризничала, а Петя, все понимая, помалкивал.

Бабка Фелицата принесла весть, что на Волге побили немцев. Слыхала, мол, сама — пьяные полицаи проболтались.

Фелицата и не подозревала, что в это самое время с пробитым черепом лежит в дальней балке Штырь. Кинулись его искать к вечеру, когда Витька Хвост забил тревогу.

Штыря нашли быстро, но круги по воде разбегались долго. Приезжали полицаи из слободы и с ними одутловатый немец в штатском. Опрашивали жителей, но никто ничего не сказал. Снова назначили старосту, а взамен Штыря поставили другого.

Нового полицая Петя узнал сразу, вспомнив тайные покосы с отцом.

Сын сторожа, кажется, и не подрос. Худая мальчишеская шея торчала косо, а глаз почти закрылся. Угол ему подыскали в одной из хат, где поначалу лежали раненые, а потом уже и просто больные немцы.

Жизнь пошла, как прежде, если не считать, что захватчики стали злее… Вскоре исчез староста. Досужий Федосов утверждал, что его тоже кокнули.

Максим, зайдя как-то к Тягливым, опроверг домыслы Михайлы.

— Не сёдня — завтра наши будут, вот он и задал стрекача.

Мать, глядя на полицая с недоверием, промолчала, а Максим сказал, что русские не так давно взяли Константиновскую и перешли на эту сторону Дона.

— А ты зачем у германцев стал служить? — осторожно спросила мать.

— Промеж ребер ствол сунут, не открутишься.

Петя так и не рассказал, что давно знает Максима. Был он уверен, что и полицай не забыл его. Во всяком случае, приход Максима не был случайным.

Теперь ухало за Салом, а от Дона — на повозках — отступали румыны. Под лазарет немцы отвели еще две хаты. Люди устроились по соседям. Особо не роптали: знали, долго жить в тесноте не придется.

…Утром за околицей разбомбило проходящую батарею. Было полно убитых. Раненых разместили в тех же хатах вповалку. Немцы час от часу зверели. Максим через Михаилу предупредил, что они стали отравлять воду. Петя сам видел, как солдаты лили в колодцы какую-то гадость.

То ли от ядовитых испарений, то ли от чрезмерного усердия, но один немец свалился в колодец и утонул. По трагическому совпадению — рядом находился один из тех, кого выселили из хаты. Застрелив его, немцы стали искать остальных выселенных. Более всех усердствовал непросыхающий последние дни Витька Хвост. Максим, наоборот, пытался образумить оккупантов, но получил прикладом в лицо. От дикой расправы жителей спас налет авиации. Поступила другая команда, но немцы — по науськанию Хвоста — успели убить одного старика.

Хуторяне в страхе затаились. Мертвые лежали там, где их настигла пуля. Все понимали, что утром фашисты уйдут… На крайних улицах были выставлены усиленные дозоры. В центре, на небольшой площади, урчали бронетранспортеры. Раненых погрузили на крытые брезентом машины, а в пустых хатах расположились офицеры.

Когда стемнело, в дверь тихо постучали. Все затаились. И вдруг тонкий детский голосок заставил вздрогнуть… Мать, перекрестившись, открыла.

Вошел Максим, ведя впереди себя девочку Петиных лет. На губах полицейского запеклась кровь, щека раздулась. Он сунулся к остывшей печи, взглядом подозвал мать. Говорил он тихо, но Петя понял, что надо на время приютить девочку. Мать отнекивалась, но Максим упал на колени.

— А когда вернешься? — спросила мать, отослав Маню и девочку в другую комнату.

— Мине шо так, шо этак — выхода никакого, — высморкался кровью Максим. — А Улю пристройте в какой интернат…

— Ты вреда никому не делал, — уговаривала Максима мать.

— Батька тоже не делал, а забрали. Мамка на другой год померла. Думал, отпустят отца к сироте, а его и косточки, небось, погнили… Сын я врага и немцам прислуживал. Хто ж поверит.

Он вынул из худого пальтишка две банки немецких консервов, пачку маргарина, плитку шоколада.

— Не погребуйте. А сестренка незаразная. Чего лихого не подумайте.

Максим уколол Петю острым взглядом и, запахнув пальтишко, вышел.

Ночью всех разбудили взрывы вперемежку с короткой перестрелкой. На улице ярко полыхало.

Через час немцы колонной покинули хутор…

Утром всё разъяснилось. Максим, пульнув в огороды пару гранат, поднял панику. Когда офицеры выбежали из хаты — уложил их одной очередью. Тяжелораненого — его облили бензином и подожгли.

Всё это узнали от Витьки Хвоста, несшего караул вместе с немцами.

Витька раскаянно плакал, а бабка Фелицата колотила его по спине немощными руками…

— Скока самогонки выжрал.

Бабка, дав волю чувствам, увела Хвоста к себе и крепко напоила. Спящего его связали и сдали передовой части, проходящей через хутор.

Против ожидания, Уля быстро освоилась в доме Тягливых. Отвыкшая от родительской ласки, она не тосковала, лишь изредка спрашивала о брате. Дети не сказали ей правду, а мать, хотя и наступила весна, старалась реже пускать девочку играть.

Между тем последние припасы заканчивались. Мать ворочала землю по-над забором в надежде найти репу. Обрывала ботву проросшей свеклы и отваривала зелень.

Чуть полегчало, когда она пошла работать в колхоз. Приносила припрятанную горсть горошин или несколько сморщенных картофелин.

Петя с ребятами рыбачил. Вода в Бродах была еще мутная, но понемногу ловили. Рыбу можно было провялить впрок, но не было соли.

Когда совсем стало тепло, мать сложила в узел рубашки, из которых повырастали дети, свои платья, даже отцов пиджак и картуз. Всё это повезла в Шахты на обмен… Вернулась через пару дней почерневшая от горя. Какой-то мазурик выхватил узел — и как сквозь землю провалился. Спасибо правление помогло: выделило немного продуктов.

Снова стал захаживать Федосов. Но уже по другой причине. Его назначили бригадиром, и он держался солидно. Беседу начинал с хозяйственных дел, а сводил к Уле. Откуда ему было все известно, мать не могла понять, поэтому терялась и лепетала несуразицу.

Однажды Михайло явился с уполномоченными из района. Мать сразу смекнула, зачем пожаловал человек в галифе и глухом кителе. Михайло в предвкушении интересного раскрыл было рот, но уполномоченный попросил оставить его с глазу на глаз с матерью. О чем они говорили, мать скрыла, а в конце лета, приехав из Ростова, расплакалась.

Уполномоченный по-человечески советовал отдать Улю в детдом. Дескать, в хуторе спокойно ей жить не дадут. Мать побывала в детдоме — и сердце ее сжалось. Она двум ладу не даст, а там на одну воспитательницу целая орава.

Петя привык к девочке, и ему жаль было расставаться с ней.

— Кабы не голодуха, и разговору не было б, — посетовала мать.

— Прокормимся, — насупился Петя. — Не отвози Ульяну. Папка вернется, полегчает с кормежкой.

Мать уткнула лицо в ладони.

— Не вернется он, Петюшка.

Страшная, совсем не детская догадка охватила Петю.

— Похоронка еще той весной пришла, — выдавила сквозь рыдания мать.

— Обма-а-нываешь, живой па-а-пка, — зашелся в плаче сын.

— Дитятя мое, — обняла его мать. — Сховала я похоронку. И тебе с Маней ничего не сказала. Берегла души ваши до поры до времени.

— Папку хочу. Па-а-пку. Ульку прогони. Я с Маней ее бить буду.

Мать пыталась успокоить сына. Но он, выругавшись как взрослый, убежал.

С того дня Петя волчком глядел на Улю. И даже когда мать увозила девочку в детдом, Петя только зыркнул, не попрощавшись.

Однажды он рассказал матери о тайных покосах отца в тридцать седьмом и кто ему помогал в этом рисковом деле.

Мать сокрушенно ахнула, невольно взглянула на божницу.

— Грех какой, Петюша. Люди к нам с сердцем, а мы Уляшу — веточку их последнюю — из дому вон… Чего молчал, ирод?!

К тому времени уже и Маня пошла на ферму, и хотя было трудно, но семья хоть как-то перебивалась.

Мать стала собирать посылку Ульяне. Она и с председателем уже договорилась, чтобы он дал подводу до слободы… Однако ехать в Ростов пришлось Пете.

Новым председателем назначили инженера из МТС. Ему в поле и попался на глаза Петя. Он уже садился за руль машины, мог управлять и трактором. Но разобрать мотор, понять назначение той или иной детали парнишке было не под силу. Потолковав с Петей, председатель предложил ему поучиться с годик в ФЗО. Там он мог бы освоить токарное и фрезерное дело, мог бы научиться ремонтировать машины… Война закончилась, и колхозу были нужны мужские руки.

Пете не хотелось ехать в большой и чужой город, но не хватило духу отказаться. И как откажешься? На что мать — и та погоревала и смирилась.

С Улей Петя виделся недолго. Девочка вытянулась, похудела. Он нарочно клал руку на сумку с продуктами, чтобы подразнить Улю. Но девочка даже не взглянула.

Пете стало немного обидно, что этакая доходяга, одетая в серое, из мешковины, платье, еще и фасон давит. Когда она спросила о Максиме, он, задетый ее гордостью, на этот раз не смолчал… Глаза девочки, глубокие и большие, медленно наполнялись слезами, как весенняя проталина вешней водой.

Пете стало неловко, и, чтобы отвлечь девочку, он начал перечислять, что мать передала из съестного. А девочка всё плакала…

Соломенная коса лежала вокруг головы. Пете хотелось потрогать ее густые волосы, заговорить о чем-либо приятном. Но Уля уже уходила, горестная и безучастная.

Через несколько лет, перед армией, Петр случайно встретил ее в дороге. Ульяна окончила курсы ветфельдшеров и по направлению ехала в соседний район. Селение, где ей предстояло работать, было недалеко, и Петр, полушутя-полусерьезно, попросит не забывать старых друзей.

Она стала лучше — пополнена и похорошела… Косы спадали на плечи — и Петр, как и тогда в интернате, сдерживал себя, чтобы не дотронуться до них.

Так совпало, что Ульяна приехала, когда его провожали в армию. Мать собрала немудреное угощение, позвала близких. За обедом все смотрели на Улю и Петра: это смешило и волновало. Ему даже казалось, что отрывается от дома на долгих четыре года не он, а кто-то другой.

И лишь сигнал полуторки, что созывал призывников к сельсовету, заставил его с сожалением очнуться.

Вместе с ребятами залезла в кузов и Ульяна. Машина шла в слободу, а это было ей почти по пути.

Когда грузовичок тронулся, что-то крикнула мать, но ребята заорали песню, и щемящая тоска охватила Петра.

— Пиши мне, Ульяна, — жалобно попросил он девушку.

Ветер парусил ее легкое платьице, трепал прядь волос.

— Как-нибудь, — просто ответила Ульяна.

Не то хотелось услышать Петру. И совсем не такое прощание, как суховатое пожатие руки, ожидал он.

Мелькнули через борт белясые ноги — и Уля, не оглядываясь, зашагала к старому ветряку на косогоре.

Маленькая, но юркая полуторка помчалась дальше. Потерял из виду Петр Ульяну, а ветряк все торчал на холме, похожий издалека на катушку ниток с воткнутыми иголками.

Петр написал Ульяне не сразу. Долго обдумывал каждую фразу, переписывал заново.

Он хотел, чтобы Ульяна увидела его суровым и озабоченным, готовым на все, чтобы таким, как она, спокойно жилось.

Но в то же время Уля должна была найти в письмах Петра что-то личное и сокровенное для себя…

Ничего этого на бумаге не получалось, хотя Ульяна изредка отвечала.

Она упрямо не замечала намеки, и письма ее как две капли воды были похожи на коллективные послания, которые получали защитники Родины от своих шефов.

Петр теперь надеялся на личную встречу… За хорошую службу поощряли отпуском — и Тягливый из кожи лез. Ульяна должна была увидеть его статным, увешанным знаками отличия. И это впечатление неожиданности должно было сыграть в пользу Петра.

Неожиданность встретила его самого… Ульяна уже полгода как вышла замуж. Самое обидное было в том, что она по-свойски откровенно рассказала ему все, не испытывая никаких угрызений.

Встретила парня. Не то, чтобы присохла сердцем, но понравился. А тут еще каждый тычет, не тех ли она Козленко дочка, что были наипервейшими богачами… В родном селе и по сию пору немало Козленко, и попробуй докажи, что ты дочь бедняка Козленко, а не другого, которого выслали с семьей задолго до того, как взяли отца… Это тоже подтолкнуло к замужеству. Как-никак фамилия другая. Она пожаловалась, что муж заглядывает в бутылку, и попросила, чтобы Петр приструнил его: он при форме и в звании.

Петр, покосившись на ефрейторскую лычку, пообещал еще заглянуть, что, конечно, не сделал.

Тем удивительнее было для него, когда, демобилизовавшись, услышал ошеломляющую весть: Ульяна ушла от мужа. И не кто-нибудь теперь — а ветеринарный врач.

Петр вел себя так, будто ему нет никакого дела до Ульяны. Малость осмотревшись, стал перед выбором — куда приложить руки. Должность продавца ему претила, хотя кое-какой навык имел: в последний год службы отпускал ситро и булочки в солдатской чайной.

Тянуло на простор, в поле. Но, чтобы покрасоваться перед Ульяной — продавец, мол, тоже шишка не маленькая, — пришлось стать за прилавок.

С Ульяной он сошелся быстро. Она, к счастью, не заимела ребенка от мужа-выпивохи и в их дом пришла как молодая жена.

Со свекровью и золовкой она ладила, а с мужем разругалась почти в первый день, когда тот узнал, что она отказалась от своего места.

Ульяна твердила, что хочет спокойно жить, а ветврача могут отдать под суд за падеж скота… Да и какой она врач — семь классов и курсы. Петр плевался: не у каждого, мол, начальника за плечами университет… Но жена напоминала свою биографию. Петр, остывая, поддакивал, что оттуда покамест никто не вернулся.

Но года через два-три кое-кто и пришел.

Объявился родной брат Михайлы Федосова, сгинувший без вести в войну. Михайло подробно описывал пребывание брата в плену и его мытарства у своих. Хуторяне боязливо и недоверчиво переглядывались.

«Неужель этакую прорву народа доси за проволокою держат?»

Зажглась надеждой и Ульяна: «Может, и мой родитель объявится. Я уж и обличье его забыла».

Петр задумчиво смотрел на вспухающий живот жены, соображал, как быть, если и Маня выйдет замуж.

Марию сосватал механик из МТС, и она переехала к нему. Но МТС вскоре расформировали, и сестра с мужем пришли в родительский дом.

Пристройка, что Петр наспех смастерил с зятем, оказалась холодной, и зиму пятьдесят девятого года пришлось ютиться под одной крышей.

Зять хлопотал о квартире. Он было добился своего, однако после укрупнения хутор стал отделением при совхозе, и хлопоты оказались напрасными.

Разговоры были только о виноградниках… Повсюду рыли каналы, тянули дороги с твердым покрытием, пускали автобусы.

Ульяна скептически усмехалась: «Кабы еще финики надумали культивировать, район и железной дорогой бы опутали».

Петр цыкал на нее. Он видел: разведение винограда по Задонью не оправдывает себя. Тем не менее под шумок можно было достать материал на строительство дома…

Асфальт до хутора так и не довели. А левый груз могли доставить или зимой, или ранней весной, что было невозможно по бездорожью.

Петр с зятем загрустили. Когда же отрезали сады и огороды, народ стал понемногу разъезжаться.

Петр снова воспрянул духом. Появилась возможность по сносной цене купить брошенный дом.

Он присмотрел усадьбу Федосова.

Ушлый и на старости, Михайло объегорил заезжую горожанку, и та согласилась прописать его у себя на пятом этаже.

Михайло долго не торговался: ничем особенным, кроме холодного подвала, его подворье не отличалось. В тот же день Петр ударил с ним по рукам.

Захмелевший Федосов клялся и божился, что всегда любил его семью.

Петр вспоминал зимнюю ночь сорок третьего, брезгливо отводил глаза.

То же чувство брезгливости заставило его побелить все комнаты, прежде чем он с сыном и женой занял дом.

— Ну-у, теперя до самой смерти отсюдова никуда, — бросил кепку о землю Петр, когда отметили новоселье. — Все, что надо человеку, заимели. Будем жить на славу.

Петр Петрович, поняв, что ему не уснуть в эту ночь, даже не ложился.

Порхала мохнатая моль, залетевшая в приоткрытую дверь. Он рассеянно следил за ночной бабочкой, полагая, что кто-нибудь да придет к нему на огонек. В столь глухой час ждать кого-либо было бессмысленно, и, понимая это, тем не менее на что-то надеялся.

Перед ним давно лежало письмо, выделенное из всех. И он почти заучил заставившие задуматься строки:

«Мое правило не колебаться перед выбором (жаль, что следую я этому не всю жизнь). Шаг от добра на столько же приближает к злу… На земле сложилось шаткое равновесие плохого и хорошего. И чаша весов может склониться в ту или иную сторону.

Мы награждаем ударников, воздаем должное высоким чиновникам и не можем отметить простого человека… А сердечный человек — наша живая святыня… С другой стороны — хорошо, что порядочных людей у нас не чествуют. А то мы и это сделаем мероприятием.

Поэтому, дорогая Ульяна Филипповна, позвольте лишь от себя поздравить Вас с днем рождения. Глубоко сожалею, что я так мало, а точнее сказать, ничего не сделал для Вас. Я лишь заимствую Ваш талант, беру безвозвратно в долг. За что кланяюсь и преклоняюсь…»

«Кланяюсь и преклоняюсь», — повторил Петр Петрович.

Он вложил лист в конверт, раздумывая, брать или нет письма с собой. Как хозяину, ему принадлежит все, что находилось в этом доме. Петру Петровичу даже лестно стало от своего маленького, но всесилия. Но этого никто не знал, и прежде всего загадочный Виталий Солодовников… Слов нет — башковитый. Правда, хреновину порет. Видать, и Ульяну обольстил своими байками. А та дуреха деревенская, нет, чтобы мужу признаться или, на худой конец, письма спалить, так еще коллекцию из них устроила.

Петр Петрович только теперь обратил внимание на адрес Солодовникова. Проживал он всего в получасе езды от города, где обосновался Тягливый.

В этом большом районном поселке на берегу Дона Ульяна никогда не бывала. Да и он лишь проезжал поездом или «ракетой». И как Солодовникова из тех красивых мест занесло к ним в хутор?

От бессонницы и тяжких дум ломило в затылке. Надо было хотя бы немного отдохнуть.

Он снял покрывало с кровати, оступился о комнатные тапочки жены. Эти тапочки он подарил ей бог знает когда. Глаза Петра Петровича повлажнели. Хотелось на время забыться, уйти от воспоминаний… Но закололо под сердцем. Он подождал… боль не унималась. Поглаживая грудь, поспешил на веранду.

Плотная завеса ночи висела вокруг. Лишь в зените небо чуть светлело, и казалось, что где-то, за высокой и глухой стеною, уже настал новый день. Яркий огонек звезды был словно просверк того дня, мелькающий сквозь щелку на темном пологе ночи… А месяц, будто серебряный голубь, бился в тот мир и, устав, сложил крылья у самой земли.

Петр Петрович с тревогой думал о том, что забыл взять с собой лекарство. Последнее время беспокоило сердце, и капли всегда были при нем.

Он был убежден, что это связано с хлопотной работой. Магазин овощной — и за прилавком не поскучаешь.

Штат маленький, продавцы часто меняются, и ему это на руку… В таком коллективе нет любимчиков и подхалимов. Он терпеть не может нахальных и намалеванных продавщиц, обросших связями заведующих. С ними, того и гляди, попадешь в историю.

Начальница у Тягливого — уже в годах, заботится о дочери и внуках. Опасается она того же, что и Петр Петрович, и он этим доволен. Когда привозят товар, она просит Тягливого проверить его. Он деревенский: знает любой сорт моркови, капусты, томатов. А поставщик плутует и вместо любимого покупателями сорта подсовывает другой… Она может послать Петра Петровича на целую неделю по районам. Зато, вернувшись, он безошибочно скажет, куда надо снаряжать машины. При нем можно всплакнуть, обругать кого-либо за глаза. Он не болтлив, как эти городские сороки, и, если услышит что личное, другому не передаст.

В последнее время начальница подчеркнуто внимательна к нему. Муж ушел от нее, а дочь — тоже разведенная — живет отдельно. Петр Петрович робеет, когда в редкие минуты они остаются вдвоем: пропускает мимо ушей приглашение в гости… Утешать он никого не желает, как, впрочем, и принимать утешения от других.

Но сейчас ему хочется простой человеческой ласки.

Он лег, далеко не сразу уснул.

Приснился ему пустой и тряский трамвай. Он несся, оглашая ночные улицы пронзительным звоном. Вагон кидало, и Петр Петрович понял, что трамвай мчится без остановок. Он стал кричать, желая привлечь внимание водителя.

Вдруг на заднюю площадку вскочила громадная черная собака. Она учащенно дышала, ухоженную шерсть покрывал холодный иней. Подняв круглую породистую голову, пес протяжно завыл.

Петр Петрович в ужасе увидел, что кто-то приник к окну и пристально рассматривает его. Трамвай занесло на повороте, и сноп искр осветил белые от электричества кусты вдоль путей и такое же необычно белое лицо мальчика за стеклом. Тело Петра Петровича покрылось мурашками. Мальчик был знаком.

Трамвай резко остановился. Пес выскочил, взмахнув длинным — не собачьим — хвостом. Мальчик отпрянул от окна, что-то показывая Петру Петровичу на пальцах.

— Кто ты? — спросил Петр Петрович, силясь вспомнить его имя.

Он постучал, приглашая мальчика войти. Но мальчик смотрел в сторону. Петр Петрович постучал сильнее… Этот стук и разбудил его… Пришли соседи забрать свой стол.

Тягливый, не отошедший ото сна, стал помогать. Мужа соседки он видел впервые, тот недавно пришел в приймаки. Тем не менее Петр Петрович именно у него спросил о Солодовникове.

Мужчина лишь отвернул опухшее лицо, а соседка холодно заметила, что она и Тягливого, почитай, забыла.

Петр Петрович брился, сердито ухмыляясь самому себе. Он был уверен, что все что-то скрывают. Письма на целый фунт тянут, а в деревне — ни гу-гу. Раньше народу втрое больше было, и то знали, кто какую весточку получил и от кого.

Он завернул письма в газету, пересчитал деньги… Спокойствие человека, продумавшего каждый свой шаг, овладело им.

В огороде нарвал красноватого перцу, натрусил желтобоких яблок. Сложив все в сумку, заторопился на шлях.

Попутка везла его туда, где, как и в детстве, заманчиво маячила зеленая гряда Дона.

Завтракал Петр Петрович уже в «ракете», принявшей его на борт у того самого причала, где он навсегда попрощался с отцом.

Великая силища — река… Она и поит, и кормит, дает отдохновение глазу и мыслям. В жгучий мороз непокорно бьется под толщей льда, как кровь под кожей синюшных вен. Весной беснуется в отместку за недолгий плен, подмывая и обрушивая столетние деревья. Летом убаюкано лежит в берегах, и тысячи стальных и резиновых присосок тянут из нее на поля живительную воду… Осенью — земля прощально машет ей багряной рукой. И крапинки солнца, как золотистые чешуйки, блестят на дне прозрачных отмелей среди камней и перламутровых ракушек… А на стремнине — кипит воронка круговерти, будто замешивается густое, никем не отведанное еще, варево…

Петр Петрович с малых лет любил это время года… Воздух студенеет, становятся ясными дали. Еще не сохнет лист, а значит, рано сажать деревья, солить капусту и мочить яблоки. Милое дело и рыбачка. На чистой воде всё видно и отменный клев.

Солнце даже в полдень не палит, и слышно, как в сухой траве бегают мыши и снуют ящерицы… Мелькает стромкая оса, выделывает петли шмель, кружится, меняя высоту, стрекоза. Но уже не вспархивает кузнечик, вяло делает облет пчела, а на дальних тропах греются потерявшие резвость ужи.

…Тягливый шагал от дебаркадера в гору, оглядываясь на волнующее его займище за Доном. На площади, вблизи часовенки, спросил, как пройти на нужную улицу.

У дома, где вместо забора росла густая желтая смородина, посмотрел на часы. Пока все шло по его плану. Солодовников, если и работал, уже должен быть дома. От силы час Петр Петрович на него потеряет… Потом он поужинает в станционном буфете и электричкой уедет к себе. Расписание Петр Петрович запомнил, и, пока проверял по памяти, шевельнулась занавеска растворенного окна — и низкий, но звонкий голос пригласил войти.

Тягливый ступил в маленькую комнату, заставленную полками с книгами. На овальном столе, под старым матерчатым абажуром, лежал свернутый в рулон ватман. В другой комнате работал телевизор, и хозяин, прежде чем встретить Петра Петровича, приглушил звук.

По виду Солодовников был одногодком Тягливого. Копна густых волос зачесана назад, что придавало ему некую важность. Был он, судя по всему, холостяком и человеком нефизического труда.

— Вы не разувайтесь, — по-своему истолковал замешательство пришедшего хозяин. — Садитесь на стул, если не желаете — в кресло… Вы, я вижу, не местный, — выключил он телевизор. — Откуда пожаловали?

На нем ладно сидело темное трико. Ворот цветастой ковбойки облегал загорелую шею. На лице загорел лишь крупный лоб и тонкий, со сдавленными ноздрями, нос.

Петр Петрович сказал, из каких он мест, не называя, впрочем, себя.

Карие глаза Солодовникова прищурились еще больше.

— Догадываюсь, кто вы.

Смерть Ульяны не явилась новостью для Солодовникова. Надев очки, он взглянул на календарь.

— Я вспомнил: кажется, сорок дней.

Петр Петрович неловко опустился в кресло, досадуя, что разговор начался не так, как задумывал он.

— Я эту сидушку сам не люблю, — рассмеялся хозяин, когда Петр Петрович, как по желобу, скатился в глубину узкого кресла. — После обеда вздремнуть — куда ни шло, а для светских бесед оно не годится.

«Я тебе устрою светскую беседу», — вспыхнул Тягливый, подвинув ближе сверток с письмами.

— Насчет Ульяны заехал. — Он придал голосу побольше суровости. — Как же это у тебя так нехорошо с ней приключилось? Ты знал, на что замахиваешься?

Солодовников помедлил, снял очки.

— Знал, Петр Петрович, и не раскаиваюсь. К тому же доктора не видели смысла продолжать лечение. Если вы говорили с врачом, то, надеюсь, не забыли, что и Ульяна Филипповна советовалась с вами в отношении этого лекарства.

Тягливый слыхом не слыхивал ни о каком лекарстве, и никогда Ульяна не советовалась с ним… Тяжкое подозрение сковало его. Уж не своим ли снадобьем угробил жену этот прощелыга?

— А ты как узнал про это средство? — мрачно спросил Петр Петрович.

— К профессору ездил. Он сюда и ассистента присылал.

— Может, он и не профессор вовсе.

— Я его лично знаю.

— Знать можно по-разному, — подмывало Тягливого сказать что-нибудь оскорбительное. — На курортах пивка выпили — уже, считай, приятели.

— Пива я с ним не пил, да и обстановка, где мы познакомились, далеко не курортная была.

— Какая же?

— Обыкновенная, фронтовая… Такая вот грань.

Петр Петрович верил и не верил.

— Отчего профессор не приехал?

— Он сам едва ноги передвигает. С войны еще мается.

— Твой кореш какой-никакой, но живой. А моя Ульяна…

Виталий Семенович устало смежил веки. Тягливый нашел, что он совсем не моложавый, каким показался вначале, а под глазами темнеют мешки.

— Ты укоряй, укоряй меня, Петрович, — не раскрывал глаз Солодовников. — Легше станет.

«Никак сердечник, — встревожился Тягливый. — Возись с ним, случись что».

— Мужики спрашивали об тебе, когда сорокоус отмечали, — слукавил он. — Ивашка Крутицкий и Сёмка Фуфаев.

Виталий Семенович слабо улыбнулся.

— Живой, бедолага… Ульяна Филипповна просила как-то поддержать его… Кремень.

Тягливый ухмыльнулся, вспомнив, как на поминках дядька Семен делал вид, что не слыхал о Солодовникове. Яснее ясного, что сговорились. А Ульяна наставила ему рога… С чего бы этот хлящ стал так заботиться о ней? К профессору аж в Москву мотался. И о дядьке не зря беспокоился… Не затем ли, чтобы Сёма меньше языком молол.

Петр Петрович, полнясь ненавистью, отвел глаза от хозяина. Будь это в другом месте, он заставил бы его глотать письма вместе с конвертами.

— Интересные характеры ваши мужики, — без напускного восхищения произнес Солодовников.

— Кто, например? — развернул сверток Петр Петрович.

— Да тот же Фуфаев. Полжелудка нет, контуженый, в танке горел, а трудится за троих… Сын большую квартиру получил, к себе приглашал, но Семен наотрез… А случай с орденом… Не знаете?.. Фуфаев отказался от него. Так и заявил — раньше, мол, зерновой клин был три тысячи гектаров, вспахивали и обмолачивали его впятером. Сейчас — едва пятьсот га, а обрабатывают их тем же числом. А что разнарядка пришла кого-то наградить, то почему она не поступила, когда люди в работе глаз не смыкали?.. Речку вашу спасал… Забыл, как ее… Да, да Глубокие Броды… Кстати, почему глубокие? Но суть в другом. Его послали распахивать берега, а он, наоборот, сделал обваловку… И ночью — с машины не слазил! Вместо благодарности — на него дело завели… От нервного потрясения и желудок отказал… Но выдюжил.

— И Крутицкий Ивашка — характер, — разозлился Петр Петрович, что ничего этого не знает.

— Он — в первую очередь. Старик в прямом смысле восстал, прослышав, что собираются вырубать виноградники… Иных ретивых палкой из сада гнал. Досталось и милиции.

— Посадили?

— Штрафом отделался. Но пока правду искал, в доме целый разор учинили… Такая вот грань.

— Это студенты. Они, бывает, шакалят по хатам, пока хозяевов нет.

— Не знаю, кто — но Ивану и спать было негде. Начальство ваше — нет чтобы помочь, издеваться надумало… Видимо, более старую историю забыть не могло.

— Чем же он им насолил?

— Этот трагикомический эпизод мало кто у вас знает. Иван Андреевич одно время всерьез прихворнул. После больницы у родственников отлеживался: дети-то разъехались. Когда вернулся — сюрприз… Пенсию на старый адрес не шлют. Он — заявление в собес. Пообещали возвратить, что причитается… Месяц минул, другой… Почтальон успокаивает, дескать, сразу всё, Андреич, получишь. И — Крутицкий бьется с ним об заклад, что и через год денег не дождется… Как старик перебивался то время, неизвестно, но в оговоренный день почтальон принес ему проспоренный коньяк. А Крутицкий продлевает уговор — еще на такой же срок: решил проверить, вспомнят о нем без напоминания или нет… Такая вот грань.

Ясно, что не вспомнили бы, да почтальон испугался, что опять продует, и обратился в собес… Крутицкого во всем и обвинили. Они честные и работой загружены, а он, такой-сякой, эксперименты устраивает. Чуть ли не комиссию создали: что это за старичок такой веселый, не отправить ли его в дом хи-хи, ха-ха… В общем, пришлось с чинушами повоевать… Такая вот грань.

Петр Петрович, дождавшись своего часа, веером рассыпал письма, надменно улыбаясь.

— А это какая грань?.. Пенсию Ульяне аккуратно выплачивали, орденов не давали, на людей с колом она не бросалась, ее тебе к чему было ублажать?

По лицу Солодовникова скользнула лишь тень досады, что гость отвлек его.

— Зачем? — грубо переспросил Тягливый.

Слабый гудок баржи донесся издалека, словно давал знать ему, что следует поторапливаться.

— Не я, она меня ублажала, — сказал, как отчеканил, Солодовников. — И не ублажала, а духом поддерживала, хотя это и звучит старомодно.

Петр Петрович искренне рассмеялся.

— Ты вроде с руками, ногами, чего ради чужой бабе утешать тебя?

— Будто не знаешь…

Петр Петрович замолчал… Получалось, Солодовников слыхал о нем, и у хозяина даже сомнения нет, что и Тягливый также наслышан про него от жены. Делать вид, что это и на самом деле так, значило попасть еще больше впросак…

Петр Петрович неопределенно развел руками.

— Всего не упомнишь.

Солодовников, поглощенный своими думами, не обратил внимания на странный ответ гостя.

— Ты привык к Ульяне Филипповне, а для меня она стала откровением… На пенсию я тогда еще не вышел и крутился, как волчок — помимо всего был и депутатом облсовета. Поселок сам видишь какой, район тоже не маленький, так что хлопот… Я поселился здесь с того дня, когда в армии шла массовая демобилизация. Дружок, ныне покойный, когда еще служил, пригласил порыбачить, с тех пор я и присох к Дону.

— Офицер?

— Капитан… И поверь, ничуть не жалею, что был досрочно отправлен в запас, и тем более не осуждаю того, по чьей воле это произошло. Хотя, если ты помнишь, те же, что рукоплескали ему, уже спустя неделю после его отставки злопыхали по этому поводу… Волна новых назначений сыграла свою роль и в моей судьбе. Как-никак «пострадавший»… Из школьных завхозов сразу стал директором ПТУ, а в семидесятом возглавил РОНО.

Вот уж никогда не думал, что я, вчерашний строевик, буду командовать народным образованием… Номенклатура… Здесь сорвешься — можно в быткомбинат или музыкальную школу податься… с уклоном скрипки или фортепиано… Такая вот грань.

И чем больше я варился в этой номенклатуре, тем больше убеждался, что существует она не для народа, а наоборот. Как на производстве всё делается не ради человека, а ради плана, так и я столкнулся с теми же порядками на своем участке.

Возмущался, но мне не советовали. Тогда — не только как заведующий, но и как депутат — пытался привести в порядок школы… У нас до чего дело дошло: родители сами занимаются ремонтом. Ни в одной, даже самой большой, десятилетке, не то что грузовичка, мотороллера списанного не найдешь… В каком плачевном состоянии кабинеты, если они есть, какое невкусное и дорогое питание… Я те годы, когда сам в школу бегал, не беру. Но дочь в конце пятидесятых разве в таких условиях училась?.. Стал я о таком безобразии говорить вслух, обращаться в разные инстанции… Меня на ковер: «Вы эту демагогию оставьте. Сколько надо, столько государство и отпускает средств на содержание школ. И вообще наша первейшая задача — укрепление могущества страны». Я им безо всякой дипломатии: «Но было время, когда, укрепляя могущество, мы отдавали приоритет медицине и образованию». А мне так язвительно: «Вы не забывайте, вас уволили из армии в силу именно этого приоритета». Я — по солдатской привычке — им в лоб: «Зато сколько народу стало делом заниматься, сколько книг и учебников новых выпустили, как хорошо стали платить учителям. Не то, что ныне, пятерку прибавят и едва не салютуют»… Тогда мне вполне ясно дают понять, что мои убеждения вдут вразрез с официальной точкой зрения… Такая вот грань… Я, признаться, струхнул: «Не убеждения это, а некие соображения». Мне — холодно — на прощание: «Соображения не смягчают ответственности».

В те дни получил я приглашение от бывшего пэтэушника… Председатель передового рыбколхоза, чуть ли не герой труда… Охотно откликнулся. Этот, думаю, даст ответ на все вопросы.

Встречает меня крепкий дядя, грудь, как у полководца, в орденах.

«Ты на каких морях-океанах воевал?» — спрашиваю. Он рыгочет: «На искусственных озерах».

Поговорил я с ним откровенно — и безысходная тоска охватила меня… Доволен он всем и всеми. И одно: «Не козлоумничай, Семеныч. Школа жизни совсем иная»… Взял он обычных размеров толстолобика и другого — весом с пуд… «Один сильнее, — объясняет, — ему и в пасть больше вдет. Люди по натуре такие же. Лишь положение разное. Потому и стремятся друг дружку обойти. Сегодня — ты не больше малька, а завтра — едва ли не кит. Ну а кто в рыбном царстве кита осудит. Куда он — туда и косяк…»

Муторно мне стало от его философии, и, сославшись на занятость, уехала в твои места. Хотелось поразмыслить в тишине, потягать раков, тем более, что мой ученик не привел их в качестве примера. И встретил я… такая вот грань, твою жену.

Петр Петрович, спокойно слушавший до того, встрепенулся.

— Где же ты ее повстречал, одну иль еще с кем?

— На старом, как вы его зовете, перевозе через Глубокие Броды. У меня на берегу был шалаш разбит, а Ульяна Филипповна сошла с лодки загруженная, и я взялся ей донести. Истину люди говорят — чужому человеку откроешься скорее, чем самому близкому. Насколько она была нелюбопытна в вопросах, настолько я откровенен был, как ни с кем.

И тут Ульяна Филипповна и сказала примерно так: «Мой муж, конечно бы, лучше рассудил, но и я своим женским разумом чую, что стоять на своем вам надо твердо. Сколько можно детей неверно учить. Пусть нынешние отроки будут последними, кого обманывают, прежде чем мы дадим зарок: идти к правде, не плутая, как от верстового столба к столбу…»

— Ишь ты-ы, — несколько польщенно протянул Петр Петрович, когда хозяин отхлебнул воды. — И что дальше было, когда ты ее до хаты проводил?

Виталий Семенович, очень взволнованный, не заметил подоплеки вопроса.

— Ульяна Филипповна рукой поводит: «Войны нет, достаток, а сёла опустели… Проглядели мы людей… — И тут она меня упрекает: — Мы живем на отшибе, другой жизни не знаем. А вы — партийный, воевали и ждете ответа — правде чи лжи вам следовать. Если хочите прожить сто лет, тогда и не спрашивайте совета. Только незавидная судьба у того, кому в преклонные года оглянуться будет боязно… Я баба простая и не святая, а вспомню себя — как в девичестве побываю. Подлецу умирать боязно. Он оправдаться перед людьми не сможет. А честному легко. Его если и оболгут при жизни, так после смерти восславят. Какая ни длинная жизнь, а память нескончаема…»

Я, без преувеличения, ночь не спал. Как же унизили наш народ, что такие рассудительные и сердечные люди остались лишь по дальним весям. И какую драму переживает деревня, поколение за поколением. Почему никто не задумывается, что несправедливо обиженный человек лишь внешностью тот же, а сердцем другой. И зло плодит зло в больших размерах, чем доброе рождает добро… Нарушился у нас какой-то фактор взаиморегулирования. Язык не поворачивается вспомнить пословицу, что в семье не без урода. Много у нас уродов. И никуда от этой правды не деться.

— Короче, стал наведываться к ней?

— Сомнений у меня больше не было, и я решил чем-то помочь хуторянам, пока оставался депутатом. Они не относились к моей, если так можно выразиться, епархии, поэтому хлопоты часто были безуспешны… Но, как мог, я защищал людей, изредка наезжая и переписываясь с Ульяной Филипповной… В дальнейшем мои отношения с хуторянами стали носить частный характер, что меня очень даже устраивало.

— Так тебя поперли? — не скрыл удовлетворения Петр Петрович.

— Я бы и сам ушел, но боялся статуса депутата лишиться… У нас на Руси как принято: первым делом должность, а все остальное… Вопрос обо мне решался в ноябре восемьдесят второго, едва в стране траур прошел. Из РОНО мне в любом случае пришлось бы уйти — слишком обострился конфликт с райкомом. А предложение о наказании по партийной линии так и осталось предложением. Выжидали, как-то теперь все повернет… Я стал вести в техникуме черчение и какое-то время, до ближайшей сессии, еще числился депутатом.

Петр Петрович с облегчением дождался паузы. За окном темнело, и надо было поспешать. Но его удерживал этот странный в своей исповеди человек. И дальше бы слушать хозяина, но то, с чем Тягливый зашел в этот дом, донимало его всё больше.

— И сколько ты, Семеныч, к нам ни приезжал — так в шалашике и ютился?

— Всяко было. В ненастье просился на постой к Ивану Крутицкому или кому другому. А чаще, ты угадал, в шалаше у старого перевоза.

— К нам в хату захаживал? — спросил и замер Тягливый.

— Не пришлось, — с прежним простодушием ответил хозяин.

Петр Петрович понял, что настала решающая минута.

— Скажи, любезный, зачем тебе понадобилось стать благодетелем? Жил ты, покуда не попал в наши края, как все. И сразу такие напасти на тебя свалились. Впору о своей персоне подумать. А ты мужиков и мою бабу начал опекать. Тебе какой резон от этого? — говорил Петр Петрович без продыху, боясь, что Солодовников перебьет его. — Не верю я тебе, Виталий Семеныч. Туманно всё. Опять же — поставь себя на мое место. Ты твердишь, что она говорила обо мне, а в письмах и намека на то не имеется. Не запутывай меня больше, чем следует. Не надо.

Солодовников с минуту сидел тихо, почти не различимый в сумерках.

— Давай, Петрович, соберем на стол и, как у вас говорят, повечеряем.

— Нет! — запальчиво отрезал Петр Петрович. — Недосуг мне.

— Спешишь, — внятно произнес Виталий Семенович. — Ну что ж, я и так сколько перед тобой распинаюсь. Без толку, правда как я понял… Нет, я не красуюсь, не оправдываюсь, и на сочувствие не набиваюсь. Ни ты мне, ни я тебе ничего не должны… Такая вот грань. Но я отвечу тебе… Ты удивлен, что всё хорошее и плохое случилось со мною, когда я приехал в твои места… Случилось гораздо раньше. Просто — у старого перевоза — всё что до того зрело и сдерживалось, словно прорвало. И я понял, как мне дальше поступать… Если разбить мою жизнь по частям, то самое значительное приходится на войну и настоящее время. И тогда, и теперь я искренен. В войну — понятно почему, а ныне — не столько сам, сколько люди, вроде твоей Ульяны, смелостью наделили… Так стоит ли мне сторониться этих людей или отказывать себе в том, чтобы не черкнуть им пару теплых слов?

— Слишком уж теплых, — с иронией бросил Петр Петрович, не замечая, что хозяин включил свет. — Колени преклоняешь перед замужней. А у нее от твоей хвальбы в голове одни лишь глупые мысли.

— Это ее слова?

— Ежели и не ее, я все одно так думаю.

— Да вы не знали свою жену! — воскликнул Солодовников так, что Петр Петрович вздрогнул. — Разве можно о ней свысока. Она же… Если вас заинтересует женщина как человек, вам тоже, наверное, были бы неприятны подозрения супруги.

— У тебя жена померла?

— Несчастный случай в дороге, — понизил голос Виталий Семенович. — Дочь с внучкой меня навещают, они в блочном доме неподалеку живут.

— Ага, — приободрился Петр Петрович. — Представь, после похорон ты находишь письма от постороннего. Ты его разыскиваешь, а он тебе выкладывает то же, что и ты мне.

В глазах Солодовникова плеснула потаенная радость.

— Буду счастлив, если повторятся Глубокие Броды.

Тягливый с минуту переваривал услышанное.

— Просто у тебя концы с концами сходятся. С какого боку ни зайди, всюду ты выскользаешь.

— Потому что не хитрю… Людям, Петрович, легко было бы жить без вранья и изворотливости.

Петр Петрович задумчиво кивнул… Ему не хотелось уезжать. Не хотелось в свою городскую квартиру на первом этаже, где тянет от входа и страшно хлопают все двери. Но его нежданный приход и без того затянулся, а Петр Петрович знал меру приличия… Это чертово приличие так и не позволило ему прямо спросить Виталия, было ли что промеж ним и Ульяной или нет…

— Сын в армии? — уточнил Солодовников.

— Вернулся бы. Дом-то пустует.

— Как пустует? Ты разве не думаешь возвращаться?

Петр Петрович нахмурился. Отчитывайся перед ним… Чтобы скрыть неловкость, спросил, что о нем говорила Ульяна.

— Ничего предосудительного. Как тебе директор лавку в городе навязал, как рвешься назад, а дома занятия подходящего нет… Она обо всех тепло отзывалась. Жалела даже тех, кто удрал… Эти непродуманные реорганизации…

— Реорганизации не главное, — убежденно сказал Петр Петрович. — В коллективизацию страшнее насмотрелись… Повод нужен был удрать! Вот и сыпанули… Я тоже в государственный магазин подался… Но Уляшке не признался, — соврал он… — Тебе спасибо, что хлопотал, но не больше того, — веско добавил Тягливый.

— Значит, ты уволился из совхоза? — Солодовников смотрел неприветливо и цепко.

Петр Петрович, который еще час назад отрезал бы хозяину, чтобы не совал нос не в свои дела, потупился.

— Выходит, обманул жену, — вздохнул Солодовников. — Хорошо, она ни о чем не догадывалась.

Петр Петрович колебался — сказать или нет ему правду. И, боясь своего невольного признания, несвязно выругался… Жена, которая натерпелась от него, всегда всё знала, но перед каким-то отставником неизвестно отчего выставила мужа в хорошем свете.

Виталий Семенович сердито засопел, а гость вновь зашелся в спасительной ругани… Чужой человек открыл неведомую ему Ульяну, чего он и не замечал, зная ее столько лет.

— Ладно, оставь, — не терял хладнокровия Солодовников. — Моложе меня, а нервы износил… Хлебнул бы по-настоящему в жизни…

— Я пойду, — облегченно выпалил Петр Петрович. — На электричку мне пора. Следующая в полночь.

— Погоди, — стал переодеваться хозяин. — Провожу.

«И ради близиру не просит остаться», — с неожиданной горечью отметил Тягливый.

Электричка вот-вот должна была подойти. Совсем рядом колыхался в ночи Дон. Яркая четвертушка луны, словно небесное кресало, изредка высекала на воде бледные искры… Каким-то мертвящим холодом веяло от укрывшейся во мраке реки. Казалось, она разлилась всюду, не задев лишь эту маленькую станцию на пологом, заросшем дерезой склоне. И дальний зыбкий огонек уходящего суденышка был словно меркнущий свет звезды, случайно упавшей в реку.

— К тебе можно когда заехать? — нарушил молчание Солодовников.

Петр Петрович понял, что он имел в виду. Однако ничего не ответил, лишь спросил, отчего хуторские не признались, что знают его.

Солодовников раздражительно крякнул.

— Я ведь щепетильностей не признаю. Стали величать меня не Виталием, а Виктором — и на здоровье. А отчество мое или фамилия простым людям, видимо, ни к чему.

Петру Петровичу захотелось сказать ему что-то хорошее, значительное, но нужных слов не находилось.

Как назло, минута в минуту, соловьем-разбойником засвистела электричка.

— Ты не думай чего, — зачастил Петр Петрович, не понимая, что Солодовников не слышит его из-за шума тормозящих вагонов. — Я за ее спину не прятался… Я ее после другого мужика взял. А приданое у нее: отец — враг народа и мать-батрачка.

Виталий Семенович подтолкнул его к ступенькам вагона. Сколок ущербной луны блеснул в стекле сомкнувшихся дверей. И Петр Петрович понял, что они отрезали, оградили его от Солодовникова, оставшегося на перроне. Будто частичка живой Ульяниной памяти должна была исчезнуть вместе с ним навсегда.

— Капитан! — сильные руки уперлись в стену тамбура. — Мне тебе много надо сказать. — Голос был хриплым, словно перед тем он сорвал его в долгом и протяжном крике.

И Петр Петрович ощутил вдруг себя разбитым и опустошенным; таким слабым и безвольным, что, казалось, сил только и хватало, чтобы потерянно повторять:

— Капитан… Прощай, капитан…

Всю ночь перед его глазами стоял Солодовников. Неотступно следовал в электричке и в поезде, куда Тягливый пересел на вокзале, купив билет перед самым отправлением. Безумно хотелось вернуться, продолжить нелегкий разговор. А поезд несся по степи в темень от заливающих полнеба огней большого города.

Немного остыв, Петр Петрович стал клясть себя за то, что отправился с вокзала не домой, а черт знает куда… Было желание вернуться обратно. Но уже пошли маленькие станции, откуда до города он быстро бы не добрался.

Лишь под утро, перед тем как сойти в степном городке на полпути между Ростовом и Волгодонском, Тягливый на несколько минут вздремнул. Но и этих мгновений отдыха хватило ему, чтобы обдумать свой дальнейший путь.

Он похрапывал, когда автобус бежал мимо залитых водой рисовых чеков и через каменные дамбы водохранилищ. Но когда в обрамлении чахлых рощиц мелькнули пашня и виноградники, Петр Петрович очнулся, жадно глядя вокруг.

Не доезжая слободы, Тягливый вышел возле небольшого кургана, от которого начиналась затравевшая дорога.

Последний раз он был здесь перед войной, когда ездил с отцом на ярмарку в райцентр. Дорогу эту называли кружной потому, что приходилось объезжать Броды по насыпной гребле.

На развилке Петр Петрович задержался. Направо уходило полотно накатанного шляха, где стлалась пыль от машин. Левее, за чернеющими остатками ветряка, петляла узкая дорога, соединяющая старый шлях с автострадой.

Он вспомнил, что на этом месте и расстался с Ульяной, когда ехал с ребятами на сборный пункт в слободу… Как далеко и близко это было. Думал ли он тогда, что пересекутся их судьбы, как пересеклись и снова распались эти пыльные проселочные дороги.

Петр Петрович ускорил шаг. Вскоре между увалами заблестела речка… Еще немного — и он устало присел у деревянных мостков.

Вокруг никого не было, кроме хозяйки перевоза, рвущей неподалеку траву. Заметив его, женщина подошла ближе, волоча за собой мешок.

К мосткам была привязана лодка, из которой торчал оклунок картошки и узелок с едой.

— Мужик мой должен подъехать, — беспокойно сказала женщина.

Петр Петрович догадался, что она приняла его за браконьера или бездельника, шатающегося средь бела дня.

— Не бойся, — искательно улыбнулся. — Я свой… Свой, Веруня, — вспомнил он имя женщины.

Тягливый не обознался. Женщина попросила его погодить, пока она не набьет мешок.

— Неужто не признала? — обиделся он, назвав себя. — Ты платья в хуторе кроила и к матери моей захаживала… Жалела она тебя… Родычи твои, кажись, поугорели?

Веруня, разогнувшись, схватилась за поясницу.

— Семью вашу помню. А вас не угадываю… изменились больно. Маму вашу уважала. Это она меня так ласкательно прозвала.

— Здесь живешь?

— Мы с мужем давно на центральную усадьбу перебрались.

— Да-а, пустеют гнезда, — с неподдельным сожалением протянул Петр Петрович.

— Почему? В нашей хате дочкина семья живет.

— Это хорошо, — присел он на теплую траву.

Женщина, подумав, залезла в лодку. Ноги ее были в извилистых, набухших венах. Она развязала узел, достала нехитрую снедь.

Тягливый не отказался от ломтя серого хлеба, сваренного вкрутую яйца.

— На усадьбе с хлебом хорошо, пекарня своя, — похвалилась женщина. — А на хуторе скоро опять запасайся впрок… Зачем? По сухому машина кажный день хлеб возит. А в слякоть — трактор на неделю раз лавку доставляит. Поневоле много возьмешь.

Петр Петрович поймал себя на мысли, что его не тянет «зло пройтись по деревенскому захолустью».

— Ежедневно машину гонять?.. А хлеб очень даже можно хорошо хранить.

Веруня поддакнула, поправила плащ, на котором сидела.

— Сам почему уехал? — спросила она чуть позже.

— На воде служишь, а что на земле делается, тоже знаешь? — пытался отшутиться Тягливый.

— Знаю, — серьезно ответила Веруня.

Вдали лениво крякали на воде утки, похожие на большие бумажные кораблики. Ближе, меж низких шаровидных акаций, торчала куцая ольха. Петр Петрович помнил, как еще в детстве рвал на ней сырые, несъедобные сережки.

— Жена у меня померла, слыхала?.. Э-э, не всё, тетя Вера, знаешь… Сорокоус уже был.

— При тебе, что ле, скончалась?.. То-то, вот, как от жинки на стороне жить. Закрыла глазаньки сама…

На другом берегу лениво нажимал на педали велосипедист. Петр Петрович испугался, что тому потребуется лодка и он отвлечет Веруню. Но парень поехал дальше.

— Помню я ее, сердечную, в последние дни, — посочувствовала Веруня. — Все за бок держалась. Но, чтобы жалилась, не слыхала.

— Она — не-е-т, — сдавленно сказал Тягливый. — Язык себе отрежет, но не пожалуется.

Он лег, глядя на речку. Ее неподвижное зеркало блестело под солнцем, будто от берега до берега настлали крашеные и вымытые доски.

Уснуть бы — и не проснуться. Не все равно, когда помереть? Так уж лучше — возле своих… Кого ему жалко?.. Самого не больно жалели… Разве что мать да изредка Ульяна. Вот навестит их могилы — и ходу отсюда… Теперь уж навсегда…

Веруня ополоснула резак, завернула в тряпицу.

— С военным одним познакомился, — приподнялся Тягливый. — Он с Ульяною общался и письма даже писал… Хорошие такие письма, без всяких там заигрываний.

— Речистому и грамотному — тоже совет нужен.

— Не видала его здесь?.. Шалашик тут должен быть, — огляделся Петр Петрович.

— Шалашей до ентого лета скрозь было… А ныне нет.

— Может, запомнила его? Такой… характерный.

— Не припомню. Ты у сменщицы моей спроси.

— Чего уж там, — сразу угас Петр Петрович.

Из густой поросли возле ольхи выбрался телок. Протяжно мыкнув, надолго присосался к воде. Следом выскочил малый, погнал теленка обратно.

Веруня отнесла мешок в лодку, выжидательно взглянула на Тягливого.

— В отпуске, чай?

Петр Петрович вспомнил, что он сегодня должен был стоять за прилавком. Но вспомнил не с испугом, а почти равнодушно.

— Должно, завтра уеду, — не столько Веруне, сколько себе ответил он.

— А-а… Так перевезти тебя?

— Ты вот что, — спохватился Тягливый. — Лучше скажи, отчего речка наша так зовется.

— А ты не знаешь?.. Возле хутора — она ширше всего и не глыбокая. Но сунешься переходить — и дна не достанешь. Тутешние знают, где мелко, а пришлый — зайдет и воды нахлебается.

— Только поэтому? — разочаровался Петр Петрович.

— Так броды особые. В кажном — весною и в перволетье — по пояс, а ближе к осени — с головою. Где круглый год мелко и без ям — таких местов мало.

— Поблизости есть?

— Чуток левее возьми — и можешь лезть. Перейдешь — и коленок не замочишь.

— Не знал об этих тайнах, — искренне вырвалось у Тягливого.

— Знамо дело, — столкнула лодку Веруня.

Гребла она легко, едва касаясь веслами воды. Кисти рук были загорелыми и такими широкими, будто расплющились… Обручальное кольцо впилось в огрубевший палец…

— Не надоело пять верст на день отмерять? — ступил на мостик Петр Петрович.

Веруня без усилия подтянула лодку.

— Сама напросилась. Скучаю по родне.

— Мне иногда снится дом, — задержался Петр Петрович. — Не тот, что купил, — отчий… Приятно.

Веруня, взглянув на него, помедлила — решая, сказать или нет:

— Это от блажи. Когда тоска гложет, не до приятностей на душе.

Петр Петрович осекся, помрачнел. Веруня сразу помягчела.

— Хорошее дело брод в душе не ищет. Место ему там природой определено.

Петр Петрович, отойдя, обернулся.

— Кто тебе подвезет траву и картошку?

— Муж на мотоциклете.

— Он у тебя кто?.. Механизатор?.. Я — тоже был им. Тогда, правда, так не называли.

Веруня что-то сказала, но он уже не слышал…

Петр Петрович видел не эту женщину в старенькой кацавейке и линялой юбке, а Ульяну в пышном ситцевом платье. Он любил на ней это платье: с юбкой-солнцем. А в тот день особенно. Беременность жены не мог скрыть и пышный фасон (они прожили три года, и Петр разуверился, что Ульяна на что-то способна…).

У перевоза — щипали мелкий спорыш гуси. Редкие волны хлюпали о борт лодки, а на той самой ольхе — суетливо вспархивали славки.

Ульяна, присев на нос лодки, весело щурилась на ласковое осеннее солнце.

— Двойню хочу, — неожиданно призналась она. — Мальчика и девочку.

Петр присел рядом.

— Ты одно еще смоги…

— Смогу. А двойню — надо. Чтобы уж сразу… Первый и последний раз буду рожать.

— Кто тебя надоумил, — удивился Петр. — Бабка какая нагадала?

— Сама знаю… А будет сын… Слово даю.

Петр рассмеялся. Он прислонился к Ульяне, желая запеть от чувства необыкновенной легкости и одновременно силы.

— Ушел бы ты из магазина, Петя?

Он продолжал улыбаться, а внутри крепло и поднималось то, чем он всегда был готов хлестнуть жену.

— Не твоего ума дело. Мое условие вечно: что хочу, то и ворочу. Окромя, конечно, баб. Вон их скока, а я на них — без внимания. Ценить это — тебя нет… А ерунду сморозить горазда.

Ульяна странно-редко задышала.

— Ну ладно, — примиряюще сказал Петр. — Волноваться тебе не положено.

Жена, освободившись от его рук, жестко сказала:

— Злой ты, Петя, и упрямый… В тебе с годами что-то одно переборет: или гонор твой, или доброта.

Петр уязвленно молчал. Молчала и жена. Но это молчание не сулило ничего хорошего. Если бы Ульяна всплакнула, то полбеды. Но она как бы оцепенела, и глубокий вздох был не облегчающим, а тягостно-горестным.

Он, поняв это, поспешил увести ее, дав себе зарок больше не обижать жену.

По дороге Ульяна немного оттаяла, и всё оглядывалась на перевоз, в надежде, что, может быть, с этого дня ее навсегда оставит ущемленность, терзающая с детства невыплаканной болью.

Не сбылись надежды Ульяны, и не сдержал слова Петр, вспомнив о своем обещании лишь теперь…

Он слабо махнул Веруне, торопясь дальше…

Главный въезд был с другой стороны селения, где шла дорога на центральную усадьбу. А с этого края хутора до перевоза был пробит летник: полная черной, жирной грязи и в сушь, колея. Правда, невдалеке тянулась изогнутая дугой тропа, которая и вывела Тягливого на нужную улочку…

Он уже видел свой дом, когда, круто повернувшись, безотчетно, словно пьяный, пошел в другую сторону.

Запустевший огород соседей примыкал к Маниной хате. Отдышавшись, Петр Петрович пролез сквозь обветшалую изгородь… Перед тем, как войти в дом, остановился у колодца.

Залитый еще им, бетон почти весь выщербился вокруг сруба. Деревянный ворот наполовину стерся. Но вода в ведерке по-прежнему была прозрачная, пахнущая свежестью.

Петр Петрович наклонился к ведру. Он сделал лишь глоток, когда в ясном отражении увидел на крыльце людей… Первым выделялся парень, который снился ему: это был юный и чернявый Фуфаев. Ступенькой выше — сидел отец, руки он держал на коленях. Хотя сколько Петр помнил — руки его всегда были чем-то заняты… Из-за спины отца выглядывала озабоченная мать. Сидя у нее на коленях, порывалась вскочить Маня… Мальчик постарше — переминался возле дверей.

Петр Петрович отшатнулся от ведра… Люди на крыльце недвижимо сидели, лишь мальчик стал нерешительно спускаться.

Петр Петрович завороженно смотрел, угадывая…

Мальчик остановился возле отца. Короткие штанишки держались на одной помочи.

В горле у Тягливого запершило, но он сдержался, боясь, что с кашлем вырвутся слезы.

— Иди же, иди, — поманил он мальчика.

Мальчик побежал, вытянув ручонки.

А Петр Петрович всё звал его, одержимый излить неведомую за всю свою жизнь нежность:

— Иди же, иди ко мне… Петя… Петюша…

1989

Купание в лунном свете

Бурый обчистил киоск уже под утро.

Всю ночь мешали запоздалые прохожие и свет то и дело проезжающих машин… Взбешенный, он, не таясь, сбил замок, стал без разбору запихивать книги в узкую, как кишка, сумку. Несколько пачек сигарет, подвернувшихся под руку, машинально рассовал по карманам.

Прикрыв книги мятой газетой, Бурый вышел, чутко вслушиваясь в уходящую ночь.

Ничто не насторожило его… Где-то за углом, как трактор, грохотал без глушителя автомобиль. На другой стороне улицы рылись в мусорнике два одичалых пса. Слабый ветер терся о поредевшую крону тополя. Над ним кучно висели звезды, будто грозди невидимой небесной ветви.

Бурый успел уйти, прежде чем киоск осветили фары первого автобуса.

Через несколько минут на кухне своей однокомнатной квартиры вывалил добычу на пол.

Обычно самое ценное киоскерша забирала домой. Но несколько дней подряд не делала этого… Бурый почувствовал волнение, рассматривая редкие издания в толстых тисненых обложках (отечественных авторов в мягком переплете он небрежно откладывал).

Спрятав книги на антресоли, он привел себя в порядок, не спеша позавтракал. Теперь лишь бы собака не взяла след. До этого сколько ни бомбили киоски, собак обычно не использовали. Милицейские тугодумы по старинке считали, что там лишь мелочовка, не стоящая серьезного внимания. Поэтому Бурого больше волновало утреннее возвращение домой — ни свет ни заря. На этот случай он хранил под раковиной пустые винные бутылки. И пусть кто хочет доказывает, что не их он принес ранним утром, собрав в парке, где по последнему теплу собираются выпивохи.

Но он не был столь наивен, чтобы рассчитывать только на чье-то поверхностное любопытство. Учинят сию минуту в квартире обыск — и сказать в свое оправдание ему было бы нечего.

По пути на работу он позвонил приятелю, а в обед с глазу на глаз предложил забрать товар. Но тот наотрез отказался: сбывать стало всё труднее и опаснее.

Хотя у Бурого имелись связи и с другими людьми, не задающими много вопросов, он не торопился. Книги были приметны, и пришлось бы настаивать, чтобы их продавали где-либо подальше. В ответ ему бы намекнули о лишних расходах и сбавили бы цену. Но Бурый не ради того подвергал себя опасности, чтобы отдать всё задаром.

На заводе отпуск без содержания оформили быстро. Директор книготорга тоже не дал себя долго упрашивать; выездная торговля давно заглохла, а тут человек сам напрашивается.

Через день старенький КАВЗ вез Бурого с тремя кипами книг в отдаленный райцентр.

Бывалому шоферу не было никакого дела до временно оформленного, тем более до его увесистой сумки, на которую был небрежно брошен потрепанный плащ.

Захару Рычневу не везло в жизни. Страстный книголюб, он тем не менее был слаб в точных науках да и не особо преуспел и в гуманитарных.

После десятилетки завалил экзамены в институт и едва прошел по конкурсу в техникум.

Специальность землеустроителя не прельщала Захара, тем более, что повестка в армию нашла его и в сельской глуши.

Начитанность подводила Рычнева в стычках с макаронниками и стариками. Но после разговора с замполитом — тоже книгочеем, его определили поначалу в ротную каптёрку, а затем в полковую библиотеку.

Но боговал он недолго. Захар увлекся вольнонаемной библиотекаршей, не зная, что она была женой начштаба. Опрометчивость стоила дорого. Рычнева срочно перевели в другую часть, где незадачливого ухажера, словно салагу-первогодка, держали в ежовых рукавицах до самого дембеля.

На гражданке жизнь поначалу ничем не отличалась от армейской, с той лишь разницей, что недалеких сверхсрочников сменили подобные им маленькие и большие начальники… Побегав с места на место, Рычнев устроился в краеведческий музей.

Поначалу флора и фауна родного края захватили Захара. Но спустя несколько лет, он, как и следовало ожидать, охладел к своим обязанностям. Однако выбирать было не из чего.

Рычнев так и страдал бы на нудной, малооплачиваемой работе, не попадись на глаза старинная книжица.

С трудом пробиваясь через старославянский шрифт, Захар с замиранием сердца узнавал, где и кем, согласно преданиям, спрятаны богатейшие сокровища. Все это было предположительно и, может быть, давно опровергнуто поисками любителей и раскопками профессионалов. Но Захар, загоревшись, не мог остановиться.

Из спокойного фондового отдела перешел в археологическую экспедицию.

Ветер странствий, однако, мало занимал Рычнева, если он дул в сторону, противоположную его интересам. Со временем сокровища, скрытые от людских глаз, заменились в его мечтах просто тугой пачкой денег. Материальная обеспеченность ему, в общем-то не жадному человеку, была необходима для ни с чем не сравнимого чувства независимости — без чего жизнь теряла всякий смысл.

Как нарочно, газеты пестрели сообщениями, что где-то при переборке печи или сносе дома нашли спрятанные драгоценности.

Не принадлежащие никому сокровища были совсем рядом. Они лежали невостребованным грузом десятки, а то и сотни лет и будут лежать еще столько же, если, конечно…

Захар краем уха слышал, что появились охотники, шарящие в пустых старинных домах; рыскают и по кладбищенским склепам, а курганы в степи испещрены новыми норами.

Воображение волновало, будоражило Рычнева, и не было больше сил справиться с навязчивой идеей.

Однажды, как бы невзначай, он зашел в давно покинутый жильцами дом… День был пасмурный, в длинном коридоре коммуналки стояла темень. Тусклый свети фонаря скользил по отбитой штукатурке стен, скрипучим неровным полам, дверям с оторванными ручками.

Захар поднялся на второй этаж, начал обстукивать стену одной из комнат… Жуткий дробный звук прошел через весь дом. Захар замер. Было ощущение, что сейчас ввалится что-то страшное, и тогда…

Он явственно уловил шепот, с замиранием сердца выглянул в коридор. Дверь одной из квартир расшатывал сквозняк. Озираясь, Рычнев на цыпочках прошел через, казалось, нескончаемый коридор, сбежал по лестнице с выломанными перилами.

В большом дворе, где еще остались песочница и качели, играли дети. Захар незаметно наблюдал за домом. На секунду в одном из окон мелькнул свет.

Проходным двором вышел на другую улицу. Была уверенность: те, что в доме, поступят так же.

Он не ошибся. Их было трое. Один — плотный и высокий — его лет. Двое других — помельче и моложе. Вскоре плотный оторвался от своих спутников. Захар, проводив его до трамвайной остановки, кинулся назад. Уверенный, что троица сегодня не заявится, продолжил поиски.

В одном месте у самого пола определил пустоту. Пальцы ощутили дерево, побеленное под цвет стен. Ломая ногти, Захар сорвал фанерный лист. Поднялась слежавшаяся пыль. Рычнев закашлялся, подошел к окну… Лохматый парень торопился к дому.

Захар юркнул в другую комнату. Прошли двое с лестницей стремянкой. Едва они скрылись в одной из квартир, Захар поспешил к выходу.

Внезапно сильная рука сдавила шею. Сверлящие глаза плотного мужика полнились бешенством.

— Су-у-ка!

Мужик, швырнув Захара на стену, позвал остальных. Рычневу он показался знакомым.

— Под ногами путаешься, — замахнулся верзила. — Чё вынюхиваешь?

— Жили мы тут… давно еще, — начал сочинять Захар. — Сам понимаешь, детство… взгрустнулось.

— Молоток от грусти с собой тягаешь?.. Просто так, а?.. Ну тогда и я тебя просто так!

Короткий удар в челюсть свалил Захара. Он закрыл лицо руками, но детина уже поднимался по лестнице.

Захар вспомнил. На том краю, где он рос, таким «приемом» награждал всех, кто был слабее, Мишка Зубарь. Ни для кого не стало неожиданностью, когда хулигана отправили в детскую колонию.

Потирая скулу, Рычнев решил, что еще легко отделался.

Охота, как говорится, пуще неволи… Уже ранним утром Захар был на месте. Под слоем пыли с отпечатками обуви проглядывала фанера. И больше ничего, кроме плевков и окурков.

Захар поплелся восвояси, заглядывая в пустые комнаты. Одна оказалась запертой.

Захар в волнении смешался. Еще вчера дверь была настежь. Значит… Он налег плечом, проверяя крепкость замка. Выбить его не составило бы труда. Захар уже немного отступил, чтобы ударить с разбегу, как вдруг лязгнул металлический язычок замка.

Дверь чуть приоткрылась, и выглянул лохматый парень.

Захар стоял ни живой ни мертвый. Сзади парня мелькнул мускулистый мужчина. Рычнев попятился, угадав Зубаря. В ужасе заскочил в комнату напротив, приткнул дверь тяжелым брусом.

Поняв свою оплошность, обреченно выглянул в окно. Даже если бы он и прыгнул со второго этажа, вряд ли далеко убежал, покалечив ноги.

Ржавая водосточная труба проходила в метре от окна. Выбора не было. Вцепившись в трубу, Захар стал неумело спускаться, обдирая ладони.

Грозное рычание вперемежку с матом раздалось над ухом. Зубарь, перегнувшись по пояс, норовил достать Захара здоровенными ручищами.

— Паскуда… Змей подколодный.

Трахнул кулаком по трубе, сотрясая ее до самого низа. Едва не сорвавшись, Рычнев съехал по водостоку, разодрав брюки.

— Размозжу!

Зубарь легко держал в одной руке тяжеленный брус.

Захар зажмурился. Брус, просвистев в сантиметре от головы, выбил нижнее колено трубы.

— Убью!

Зубарь свесил ноги с подоконника, показывая, что сейчас прыгнет.

Захар побежал на непослушных, подгибающихся ногах. Но не через детскую площадку, а в другой конец двора, где всегда заперта калитка.

Прищурившись, он мчался прямо на каменный забор… Сколько раз приходилось ему читать или видеть в кино, как люди в отчаянии совершают невозможное. И забор, высотою с его рост, он должен был перескочить одним махом. На улице, среди людей, он будет в полной безопасности. И уже больше никогда (Захар в эту минуту готов был поклясться на чем угодно) его пути не пересекутся с шайкой Зубаря.

Подпрыгнув, Захар на мгновение увидел улицу, сулящую спасение, совсем рядом шумный проспект, где полно народу и отделение милиции. Ему бы только преодолеть барьер.

Но вместо того чтобы легко оторваться от земли, Захар неуклюже повис на заборе. Пытаясь подтянуться на руках, упал навзничь. Со стороны дома уже доносился топот преследователей.

У Захара вдруг мелькнула мысль остаться на месте. Рано или поздно все равно придется встретиться с Зубарем.

Впереди в грязной короткой майке бежал костлявый парень, следом в одних трусах лохматый, и уже за ними, по бычьи наклонив голову, — Зубарь.

Стараясь не думать о том, что сейчас произойдет, Захар лег на спину, устремив взгляд на небо… Затасканное выражение «высоко, как до неба» показалось смешным. Для него оно было более чем близко в другом смысле. И, скорее всего, через какие-то секунды его душа покинет истерзанное тело, растворившись в бледно-синем просторе. Никого из живущих на земле не минет сия участь, и никому не ведомо чувство ухода в Иное… Ему, конечно, не закроют глаза, и пока не обнаружат тело, они будут невидяще глядеть в голубой Мир.

Стало страшно обидно, что с ним так поступят. Уважение, если не к живому, то уж к мертвому, должны проявлять даже самые отпетые негодяи.

— Вот он! — заверещал Костлявый.

Захар совсем близко увидел исступленно разинутый рот. Злость пронзила смиренное до того сердце.

«Где еще я должен быть, дебил?» — готов был он закричать, с горечью убедившись, что не повезло и на этот раз.

От кого он решил добровольно принять мучительную смерть? От тупых подонков, которым на всё плевать. Не он, а они заслуживают самой суровой кары.

— А-а-а, — издал победный клич Костлявый.

Он замедлил бег, понимая, что жертва обречена и можно вдосталь насладиться расправой.

Ну нет уж. Захар поднял глаза на забор, и свежая выщерблина в кирпичной кладке привлекла его внимание.

Он легко вскочил, спокойно и расчетливо сделал упор носком в углубление. В один миг оседлал забор, и быть бы ему уже с обратной стороны, не вздумай он покуражиться и показать преследователям более чем понятный жест.

Хмурое лицо Зубаря исказила знакомая гримаса бешенства.

— Раздавлю!

Неожиданно проворно он прыгнул, очутившись возле забора.

Захар успел занести ногу, но и Зубарь захватил ее своими клешнями.

Голова Рычнева как маятник раскачивалась над тротуаром улицы, а Зубарь с другой стороны забора цепко держал за ногу.

«Сейчас он меня вытянет, как пескаря из проруби», — билась мысль у Рычнева.

Кровь прилила к глазам. Опершись руками об асфальт, Захар неимоверным усилием выдернул ногу из туфли.

— Уше-е-л, паскуда! — взревел Зубарь, намереваясь пульнуть туфлей в Захара.

Но Рычнев уже улепетывал, сдерживая радостный возглас.

Захар целую неделю нигде не показывался… Потом очень кстати подошла очередь ехать в экспедицию.

Договоров в этот год со строительными организациями было мало, и половина людей его отряда болтались без дела. Сам Захар почти все дни проводил на пруду.

Дорогу из хутора, где расположилась база, вели до придонской станицы Журавской, близ которой в курганах задолго до приезда экспедиции уже покопался предприимчивый люд.

Жили в двух просторных хатах, соорудив во дворе общий кухонный стол.

На продукты селяне не скупились. Захар с аппетитом уплетал забытую гречку, лупил в день по десятку яиц, лакомился полосатыми арбузами. На озере забрасывали сеть, и нередко на ужин перепадала уха, заправленная дробленой крупой.

Раза два Захар отвозил отчеты в музей. Все было спокойно в городе, куда пришла ранняя осень. Свое недавнее приключение Рычнев вспоминал уже без прежнего жуткого трепета.

Последний раз он возвращался из города в сладостном упоении. Как хорошо, что жизнь изредка, но дарит для души приятные каникулы… Он свободен. Беден, но свободен. И хотелось побыть одному, продлить ощущение восторга.

Цветущая вода пруда казалась густой зеленой краской с прилипшими к ней козявками и гусиным пометом. Хлестал горячий восточный ветер, и тополь возле плотины шелестел так, будто веяли пересушенные семечки.

Захар разделся, любуясь своим загаром, бултыхнулся в теплую воду. На середине, где били холодные ключи, лег на спину, блаженно щурясь на солнечное колесико, пронзающее всё спицами-лучами.

На другом берегу заманчиво темнел спелый тёрн. Не в силах противиться искушению, Захар вылез из воды, стал срывать ягоды, царапаясь о колючие ветки.

Тем временем на пляже появилась мужская компания. Дюжие молодцы, едва расположившись, стали выпивать.

Захар поспешил обратно, желая забрать одежду, пока мужики не окосели.

Самый крупный обернулся. Рычнев готов был уйти на дно… Зубарь.

Захар в страхе спрятался в терновых кустах… Откуда нелегкая принесла троицу и есть ли место на земле, где можно укрыться от вездесущих бандюг?

Солнце садилось. Захар начал мерзнуть, проклиная час, когда приехал сюда.

Зубарь с дружками, кажется, и не думал уходить.

— За-а успех ме-е-роприя-я-тия, — повторял он заплетающимся языком.

Швырнув с размаху бутылку, клюнул носом в песок. Его приятели мочились, где ели-пили.

Зубарь, тяжело поднявшись, первым стал взбираться по склону балки. В сумерках он был похож на большого червя, что ползет, перекатывая по телу тугой комок.

Они скрылись за бугром, но настороженное ухо Захара еще долго ловило визгливый голос Лохматого.

Рычнев нырнул, заработал руками-ногами. Всплески показались ему оглушающе громкими, привлекающими чье-то неусыпное внимание. Казалось, сейчас вынырнет невиданное чудище и увлечет в пучину.

Взгляд выхватил из тьмы звездочку, растекшуюся словно капля на оконном стекле.

Он невольно вскрикнул, когда рука коснулась прибрежного песка.

Захар долго лежал, приходя в себя.

И на этот раз судьба оказалась милостлива к нему. Но можно ли поручиться, что завтра его не перестренут в глухом месте? Не было сомнений: шайка нагрянула в эти края не ради пьянки на природе.

Тягучая тоска вползала в душу.

Он чувствовал себя обреченным, вычеркнутым из этой час назад еще такой радостной жизни.

Почти до самого рассвета под храп соседей обдумывал Захар, как ему лучше поступить. И чем больше размышлял, тем больше склонялся к мысли самому пойти к Зубарю. Он, конечно, рисковал. Но не меньше ли риска наивно полагать, что Зубарь, снова встретив Захара, посчитает это простой случайностью.

За завтраком Рычнев услышал, что неподалеку изыскатели наткнулись на заброшенные захоронения. Теперь он не сомневался в причине появления своих земляков.

На захоронения в тот день никто не поехал. Начальник экспедиции вернулся из райцентра обескураженный.

Место, где находились могилы, слыло дурной славой. Люди, оказавшиеся там, или тяжело заболевали, или бесследно исчезали. Районные власти всерьез настаивали на изменении маршрута.

У Захара забилось сердце. Вот она, удача. Зубарь, конечно, ничего не знает. И есть повод оправдать свое появление.

От дороги в райцентр отходила едва приметная стежка, огибающая небольшой лесок. Дальше темнело давно запаханное поле. За ним, у подножья песчаного бугра, журчал ручей.

Хуторянин, согласившийся показать «гиблое место», велел намочить ноги. С бугра открылся вид на суходол, изрезанный промоиной давно высохшей речки. Плоская гряда камней подступала к опаленной пожаром рощице.

— Как сгорела полвека назад, так почитай ништо не наросло, — пояснил хуторянин, стараясь не смотреть перед собой. — А могилы за каменьями подле коряг. Када река текла, назывался тот берег Свищев перекат.

Захар готов был поклясться, что между камнями и обугленной рощицей мелькнула чья-то тень.

Начальник экспедиции, наведя бинокль, сказал, что видит двоих.

Хуторянин тотчас заторопился.

Начальник, крепко выругавшись, пожалел о прежних временах, когда люди работали, а не маялись дурью.

Захар догадывался, где мог отсиживаться Зубарь. По вечерам у озера дымились костры заезжих рыболовов.

Рычнев, побродив тем же вечером вблизи их палаток, не стал искушать судьбу. А утром вдруг повстречал Лохматого.

Парень сидел на корточках возле машины и, как безумный, глядел на большущий гвоздь в руке.

— Наркоман, — предположил водитель. — Увезти бы его домой.

Вдвоем они втащили Лохматого в кабину ЗИЛа, потом долго петляли по займищу.

Где именно на озере устроился Зубарь, можно было лишь гадать. Но Захар успел заметить человека в зарослях куги.

Даже после того, как уехала машина, никто не показывался. Усадив Лохматого, Захар пошел в ту сторону, где прятался человек. Слабый свист остановил его. Возле Лохматого был Зубарь со своим костлявым напарником.

«Господи, пронеси», — невольно поднял взор к небу Захар.

Он заговорил еще издали, вкладывая в свои объяснения как можно больше искренности. Но, подойдя ближе, осекся, заметив одинаково отсутствующий взгляд у обоих.

Нет, глаза их не были безумны, как у Лохматого. Мужчин будто донимала безмерная усталость. Казалось, они сейчас упадут и крепко заснут.

— Где он шлялся? — голос Зубаря был раскатист, будто он говорил в трубу. — В хуторе?.. Ладно, пока отдыхаем.

Костлявый сразу улегся, где и стоял. Лохматого Зубарь повел с собою, велев Захару подождать.

Через час главарь подъехал на мотоцикле, пинком разбудил Костлявого.

Старенький «ижак» неимоверно трясло, пока они объезжали озеро. Костлявого бросало в коляске, но он так и не открыл глаза. Когда показалась обугленная рощица, Захар догадался, что они подъехали к могилам с другой стороны.

Зубарь разложил на гладком валуне резиновые перчатки, изъеденное молью кашне.

— В случае чего, я свистну.

— Ты свистнешь, — ухмыльнулся пришедший в себя Костлявый.

Следуя его примеру, Захар завязал нижнюю часть лица кашне, натянул холодящие пальцы перчатки.

Двигался Костлявый рывками, обходя насыпи мелких камней. Среди них мелькали ящерицы.

У красных, закаменевших от времени коряг чернели два деревянных креста.

Захар не сразу заметил глубокий зев ямы.

Костлявый, матерясь, полез в нее первым. Захар прыгнул следом, ощутив запах прели из неширокого хода.

— Как чего, так сразу я, — бурчал Костлявый, расширяя лопатой лаз.

С землей выбросил череп с дыркой в затылке.

— Не боись, — разматывал Костлявый веревку. — Бывают находки и пострашнее.

— Много их здесь?

— Скелетов?.. Хватает. Есть и посвежее.

Костлявый выдернул дерюжку, закрывающую другой лаз, и Захар в страхе отпрянул, увидев мертвеца… Лицо его было коричневым, руки белы.

— Как он тут очутился? — вскричал Захар.

— Цыц, — замахнулся Костлявый и, сунув Захару конец веревки, нырнул в лаз.

Потрясенный Захар не знал, что и подумать. Похоронить человека на днях никак не могли. Одежда на нем была старого покроя. Значит, за все прошедшие годы тлен не коснулся тела.

Костлявый подал знак, и Захар рванул на себя веревку, ощутив тяжесть. Показался металлический с заклепками ящик.

Костлявый без особого усилия отогнул край, запустил внутрь руку.

— Вроде монеты.

Захар заметил, как Костлявый, сделав вид, будто отряхивает брюки, торопливо сунул что-то в носок… Потом, когда подняли из ямы ящик и Зубарь сбил крышку, он клялся и божился, что лишь потрогал обертку.

Главарь внимательно перелистывал толстенную амбарную книгу, вертел пожелтевшие бумажки, скрепленные печатями с изображением двуглавого орла и оленя, пронзенного стрелой. Изредка позвякивали монеты, и тогда Костлявый вздрагивал, порывался подойти. Зубарь отгонял его грозным взглядом.

— Полковая казна, мать их так. Богатые белые казачки… Тьфу на них. Всего сорок монет и наскреблось.

— Может, там двойное дно, — нервно чесался Костлявый.

Зубарь швырнул ему ящик под ноги.

— Тебя хорошенько обшмонать — найдется и тройное.

— Ищи, — завихлялся Костлявый, выворачивая карманы. — Но монет в ящике было больше.

— Вместе считали, — кивнул на Захара Зубарь.

Рычнев смешался. Мысль, что Костлявый мог так все подстроить, чтобы подозрение пало на другого, едва не заставила Захара сказать правду.

— Ладно, собираемся, — приказал Зубарь.

Теперь уже он сидел в коляске, прижимая к себе ящик, завернутый в грязную клеенку.

— Откуда вы узнали про могилы? — нашел в себе смелость спросить Захар.

Зубарь промолчал, а Костлявый, выругавшись, резко затормозил возле сидящего на корточках Лохматого.

Парень, видимо, только недавно пришел в себя, рассеянно водил глазами, вяло зевал.

Костлявый обломал вербовые ветки, прикрыл мотоцикл.

Зубарь по-хозяйски заглянул в оставленную палатку.

— Здесь и сгандобим финчасть.

Лохматому он велел присматривать за «гостем», сам же уединился с Костлявым в палатке.

— Думал, мне снится, — заговорил вдруг Лохматый. — Если ты кореш Зуба, зачем в городе вздумал пасти нас?

— Сам как в хуторе очутился?

— В хуторе?.. — Лохматый задумался. — Я помню… помню. — Лицо вдруг исказил страх. Оглянувшись на палатку, шепотом спросил: ты туда лазил?

— Илья, — позвал Зубарь.

Лохматый скрылся в палатке, откуда донесся жалобный возглас Костлявого.

— Я все вернул, не трогай меня… — И Костлявый выскочил, держась за челюсть.

Зубарь вышел следом.

— Ты знал, что он заховал монеты?

Смотрел он будто в сторону, но Захар не сомневался, к кому обращается главарь.

— Я ничего не видел, — как можно убедительнее ответил Рычнев.

— Отправляйся откуда пришел. Нужно будет — сами разыщем.

Захар, сдерживая радость, посоветовал не оставлять на виду ящик.

— Сообразительный, — одобряюще заметил Зубарь. — Маленько провожу тебя.

Захар почувствовал подвох в его словах.

Вдоль берега, ныря в колдобины, катил «москвич», бодря перетрусившую душу Рычнева.

У самой воды Зубарь швырнул подсохшей грязью в лягушку, ополоснул руки.

— В следующий раз я тебя задушу. Ты меня понял?.. А этот… Он уже не жилец. Кто меня пытается провести, обязан сдохнуть… Мне ты нужен в музее, — чуть мягче добавил главарь. — Живи спокойно до самой зимы. И не вздумай рассчитаться.

— Платят мало.

— Свою долю ты на днях получишь… Но смотри, вздумаешь хитрить…

— Как можно, мы теперь повязаны.

— Многовата наша кодла. Но не ты лишний.

— Костлявый?

— Кликуха у него другая, — рассмеялся Зубарь, — но и твоя подходящая.

— Так я пошел, — заторопился Рычнев.

— Стоять! — властно отрубил главарь. — Уберешь его ты. Тогда и будем повязаны… Чего побледнел? Ты мог быть непричастным, а на тебя бы свалили.

Захар оставлял за собой слабую, как потухающая искорка, надежду, что Зубарь проверяет его. Как можно так спокойно говорить, когда обреченный стоит рядом, ничего не подозревая.

— В городе зачем я тебе нужен? — невнятно забормотал Захар, чтобы перевести разговор на другое. — Меня скорее всего уволят, сокращение намечается.

— Соглашайся на любые условия, лишь бы числился. Добра там порядочно. Не за каким чертом мне по могилам шастать.

«Кто тебя принуждал?» — едва не сорвалось с языка у Рычнева.

— Ну топай, топай, — поторопил Зубарь, отвернувшись.

Захар брел, ничего не замечая. Он совершил непоправимую ошибку. И нет у него выхода, кроме как скрыться.

Захар ускорил шаг, желая быстрее добраться до экспедиции, чтобы, собрав вещи, уехать куда глаза глядят.

Но отчего-то ноги едва передвигались, совсем как во сне, когда хочешь бежать, но ничего не получается.

На счастье попутка подвезла почти к самому лагерю. Было время обеда, и все собрались во дворе. Захар хотел незаметно проскользнуть в свою хату, но его окружили, осыпая градом насмешек.

— Смотри, какие вензеля выделывает…

— Гдей-то наш Захарушка дербалызнул?.. Садись, закуси.

Захар непонимающе озирался, стыдливо угнувшись, юркнул в хату. Глянув в зеркало, поразился бледности лица, бессмысленным, ничего не выражающим глазам.

«Как у Зубаря утром», — безразлично отметил Захар.

Лег, уткнув лицо в подушку.

Совершенно иначе воспринимал он теперь происшедшее. Как будто это не ему угрожала опасность и не он минуту назад желал бежать куда глаза глядят.

Тем не менее Захар заставил себя подняться. Ополоснувшись под рукомойником, вышел во двор. Все давно разошлись, лишь дежурный и муж уборщицы — что показывал, где «Свищев перекат», — сидели за столом.

— Похмелишься? — предложил хуторянин.

Захар хватил полстакана самогонки, почувствовал, как запекло в пустом желудке. Ушедшее было возбуждение снова всколыхнулось.

Но не боязнь Зубаря, а ненависть к нему переполняла Рычнева. Как мог уголовник втравить его в свои грязные дела и еще предлагать обворовать музей?

«Пусть бы он меня избил, но все равно мне было бы легче, вырази я ему свое презрение», — размышлял Захар, плеснув еще в стакан.

Пригорюнившись, стал говорить, что будь он состоятельным, то никуда бы и не впутался… Сколько развелось дельцов и всяких проходимцев. Дай им волю, они все приберут к рукам. Творящих произвол охраняет закон. А кто охраняет его — маленького человека?

Захара никто не слушал, и он еще больше опечалился. Будь прокляты проходимцы всех мастей! Он их больше не боится и готов прямо сейчас отправиться к Зубарю, чтобы это доказать.

Рычнев поднялся из-за стола, радостно чувствуя прежнюю легкость в ногах. Еще поглядим кто кого…

На краю селения Захар все же остановился, сомневаясь, успеет ли вернуться засветло. Но пойма, освещенная уходящим на покой солнцем, была так заманчива, что он, уже не колеблясь, направился к озеру. И чем ближе подходил, тем больше крепла уверенность, что в этот первый по-осеннему прохладный вечер с ним ничего не должно случиться худого.

Иногда Захар замедлял шаг, оглядываясь по сторонам.

В отполированном до бледной синевы небе белела плоская луна. Холмы, за которые садилось солнце, напоминали фиолетово-розовые дождевые тучи.

Хотелось думать (и он убеждал себя в этом), что все закончится приятной вечерней прогулкой.

Захар поверил в это, когда дважды прошелся по берегу. Никого не было видно. Лишь в лодке проверял снасти пожилой рыбак.

Прикинув расстояние до хутора, Рычнев забеспокоился. Темнело быстрее, чем он предполагал.

Дорога, ведущая от озера к грейдеру, лишь в одном месте пересекала суходол, который тянулся почти до самых могил.

Луна на небе уже наполнилась краснотой…

Возвращаясь, Захар, видимо, свернул не там, где надо, потому что никак не мог выйти на грейдер.

Внезапно громкие крики послышались впереди… Поначалу Захар решил, что это рыбаки возвращаются на место своей стоянки. Но крики были тревожные.

Захар настороженно замер. Голосов было много, но людей он не видел, сколько ни всматривался.

Вдруг раздался душераздирающий вопль, от которого все тело покрылось мурашками.

Взывала, моля о пощаде, женщина.

Захар метнулся в сторону, лишь бы не слышать страшный, предсмертный (в этом не было никаких сомнений) крик.

Пробежав, как ему показалось, совсем немного, Захар вновь очутился на краю озера.

Луна выхватила из темноты знакомую палатку и человека возле нее. Он взмахнул рукой, и всплеск воды нарушил тишину. Покачиваясь, человек направился к Захару.

— Кто в гости к нам? — узнал Рычнев голос Костлявого. — Зуб, выдь-ка.

— А-а, пошли вы все… — донеслось из палатки.

Захар кинулся прочь.

Сухая, глудками, земля и редкие кустики типчака приобрели под всё краснеющей луной странный мягко оранжевый цвет. Захару показалось, что он в пустыне среди барханов красного песка. И тем неожиданнее для него стал крик о помощи… На этот раз он постарался ни на что не обращать внимания. Это могло быть каким-то природным явлением, не зря же об этих местах ходили нехорошие слухи.

Раздались еще крики, плач и стенания. Захар упрямо шел вперед.

Край суходола вдруг засветился. Свет разливался всюду и через мгновение превратился в широкую, блескуче вспыхивающую под луной реку.

Рычнев оторопел. Если река, то откуда она возникла? И луна не настолько ярка, чтобы вода так жемчужно переливалась.

Он посмотрел на небо. Оттуда, из разверстой небесной дыры, глядел громадный огненно-красный зрак.

Захар вышел на небольшое возвышение, едва сдержав возглас ужаса и удивления.

У самой кромки мерцающей реки метались люди… Иные были одеты, другие совсем нагие. Те, что были одеты, вначале громко, затем все слабее кричали, пока не начинали предсмертно хрипеть. При этом они сбрасывали с себя одежду и заходили в реку.

Всего в нескольких шагах от Захара металась женщина, смолкнувшая, едва сняла платье. Она вошла в реку, протянув руки, точно слепая. Тело ее оставалось видимым, лишь покрывалось изумрудными блестками. Из реки она вышла уже одетой и сразу исчезла.

«Значит, это вовсе и не река, — догадался Захар, — а нечто, заполненное лунным светом».

Толпа кричащих людей уменьшалась. Остались несколько мужчин, сбросивших с себя одежду. Едва они вошли в лунную реку, как круг света резко сузился. Казалось, мужчин, торопливо идущих на другой берег, выхватывал из темноты прожектор.

Постепенно все погасло. Черный непроницаемый мрак в виде облака начинался от того места, где стоял Захар. Он подошел к этой ясно различимой границе, протянул руку… Пальцев не было видно. Только теперь Захар понял, что такое настоящий ужас. Тело настолько онемело, что он не мог пошевелиться.

Вокруг же все было как и прежде, и обычный свет луны слабо освещал пойму.

К нему кто-то приближался, разговаривая сам с собой.

— Я шел за тобой, — сказал Костлявый и дотронулся до Захара.

— Мне кажется…

— Тебе ничего не кажется, — отрезал Костлявый.

— Ты раньше меня узнал?

— Пришлось стать очевидцем, — откашлялся Костлявый. — Но в темень не заходи. Я было сунулся… И, вообще, дергай отсюда. Зубарь узнает — прибьет.

— Значит, тайна?

— Потому и хочет извести меня.

— Откуда знаешь?

— Чувствую. Я как там побывал, — кивнул на темное облако Костлявый, — стал предугадывать. Ты исчезай и поживее.

Аспидно-черный мрак облака уже не был столь непроницаемым, будто растекался густо-темный туман.

— Я немного подожду и пройду здесь, — сказал Захар.

— Нет, — схватил его за плечо Костлявый. — Я тебя сдам Зубарю. Ты опасен.

Захар, понимая, что за какую-то секунду поведение Костлявого странно изменилось, повиновался больше из интереса, нежели страха.

У палатки Костлявый шепнул Захару:

— Разгадку поищи в книжке. Она…

— Где, где книжка? — начал допытываться Захар и осекся при виде Зубаря.

Главарь кивком пригласил их в палатку, слабо освещенную свечой. В углу, укрывшись куском брезента, спал Лохматый. На перевернутом ящике расстелена промасленная газета с остатками закуски. Пустых бутылок не видно, и Захар догадался, что выбросил в озеро Костлявый.

— Выпьешь? — предложил Зубарь. — Выпьешь, — сам же ответил он и поставил на ящик початую бутылку водки.

Костлявый стал тормошить спящего.

— Не ёрзай, — оттолкнул его Зубарь.

— Как хочешь, но мне нельзя, — приложил руку к груди Костлявый.

— Я лучше знаю, — отмерил Зубарь Костлявому больше всех.

Захар прочитал в глазах того обреченность и как бы досаду, что не успел сказать самое главное.

Зубарь довольно бесцеремонно выпроводил парня, приказав, однако, быть начеку.

— Не задерживай меня, — посмотрел на часы Захар. — Встретимся как договорились.

— Обстоятельства изменились, — со значением сказал Зубарь. — Не зря же ты сюда пожаловал в неурочный час.

Лохматый беспокойно повернулся, что-то бормоча.

— Намаялся, бедолага, — Зубарь раскрыл нож с широким лезвием. — Жисть штука сложная. Ежели не задалась сразу, лучше и не мучиться.

Захар ощутил после водки прилив сил.

— На что ты намекаешь?

— К неудачникам надо проявлять милосердие, — пробовал пальцем кончик ножа Зубарь. — В случае чего чик — и нету.

— Ага, очень даже гуманно, — весело подхватил Захар.

— Понятли-и-вый, — обнял Рычнева Зубарь. — Я в таких нуждаюсь.

— Поговорим завтра, — отстранился Захар.

В одно мгновение все чувства — от ненависти до притворной ласки — отразились на лице Зубаря.

— Завтра для тебя может и не быть.

Захар сразу протрезвел… В проеме палатки на них беспокойно поглядывал Костлявый.

«Влип, как я влип!» — проклинал себя Захар.

— Самый главный закон блатных знаешь? — понизил голос Зубарь. — Не знаешь?.. Молчат лучше всего мертвые. А вы оба много знаете.

Захар невольно посмотрел на Костлявого. Надо как-то дать ему знак.

— Масалы переломаю, если вякнешь, — предупредил Зубарь.

— Щас будем пить, и ты подашь ему стакан. Всего и делов-то.

Прежняя, как и в хуторе, ярость забродила в Захаре. Почему эта сволочь хочет сделать из него убийцу? Желает привязать к себе? Так пусть поищет других дураков.

Сделав вид, что хочет выйти, Захар на мгновение отвлек внимание Зубаря, схватил нож.

— В сторону! — закричал он.

Зубарь, осклабившись, поднял руки.

— Смотри, не порежься… Да не держи ты финку, как напильник. Пойду, пожалуй, еще ковырнешь невзначай.

Зубарь отвернулся, и в ту же секунду струя омерзительно пахучей жидкости ударила Захару в лицо… Зубарь, натянув водолазку до глаз, хладнокровно поливал Захара из баллончика.

Рычнев согнулся в три погибели, рухнул на колени. Рука зашарила по траве, рванула край палатки.

…Когда Захар открыл глаза, подумал, что был без памяти лишь несколько минут. Левая рука высовывалась наружу, правая… В правой был зажат нож.

Захар с отвращением отбросил его. Полог палатки был полностью откинут, и две бледные звездочки следили за ним с предутреннего неба.

Он выбрался из палатки, обо что-то споткнувшись.

В росистом прохладном воздухе пахло помидорной огудиной.

Светало быстро. Захар разглядел грядки огорода, слепленный из самана домик. Подумал, отчего Зубарь поставил палатку рядом с жильем, и вспомнил, что с ним произошло.

Сдерживая крик отчаяния, вбежал в палатку. Костлявый лежал, широко разбросав ноги. На груди краснело большое пятно. Захар осторожно дотронулся до его лба, отдернул руку… Мертвый… Зарезан.

Захар задрожал всем телом. Зубарь привел в исполнение свою угрозу. Надо уходить, и немедленно. Бандит где-то рядом и что у него на уме…

Пробудившийся ветер гнал поверх холмов истонченное и нежно-розовое, как снятый каймак, облако.

«Ищи ветра в поле», — вспомнил к месту поговорку Захар… Он уже собрался было бежать в хутор, чтобы сообщить о случившемся, но вспыхнувшая догадка обожгла сердце. Нож вложили в его руку. Он убийца… Зубарь освободился сразу от двоих.

Придя немного в себя, Захар осмотрел через окно саманную хату. Сорванные полы и худая крыша ответили на вопрос, почему Зубарь не захотел в ней расположиться.

Рычнев нашел, что рассуждает он здраво и надо побеспокоиться о себе, пока не нагрянули лишние свидетели.

Нож он осторожно завернул в газету, наглухо задернул полог палатки. По пути к озеру подумал, что нужно обязательно сменить обувь.

Но когда нож, булькнув, ушел на дно, вдруг понял, что всё бесполезно. Он попался. И не будет никому дела до его страшных душевных терзаний.

Облако, гонимое ветром, показалось теперь большой красноперой птицей, скользящей по уже холодному небу в жаркие заманчивые страны.

Бурый, сняв комнату с отдельным входом, больше отлеживался, нежели занимался торговлей.

Поначалу покупатели слабо, но интересовались книгами в цветастых суперобложках, но потом даже не подходили к лотку.

Как ни странно, дешевые брошюры о рыбной ловле и тощие краеведческие книжечки пользовались большим спросом. За неделю Бурый сбыл почти всё, что в городе шло в нагрузку.

Он и сам от нечего делать почитывал записки словоохотливых рыболовов и немногословных краеведов.

Одно такое сочинение, в двух книжках, заинтересовало Бурого. Но к большой досаде обнаружил, что всучил покупателю два одинаковых экземпляра.

Просматривал Бурый и местную газету. Он даже откладывал номера, где расхваливался тот или иной магазин с солидным оборотом. Почему-то казалось, что в этом тихом поселке с доверчивыми и спокойными жителями не составит труда подцелить магазин или склад.

Но сделав предварительный обход, Бурый убедился, что и здесь не лыком шиты. Если не имеется крепких запоров и сигнализации, то есть надежная охрана.

В одиночку трудно было рассчитывать на успех. Надеяться же на везение ему — дважды тянувшему срок — было просто смешно. А цену свободы Бурый, он же Герман Мешалкин, знал достаточно хорошо.

Он родился не под счастливой звездой, в чем не раз убеждался. Что другим давалось легко, Герману — с громадным трудом и тяжкими последствиями. Поэтому, когда даже ленивые гребут деньги лопатой, Мешалкину надо быть трижды осмотрительным.

Вот почему он побаивался, как бы в книготорге не прознали, что он, распродав их товар, занимается неизвестно чем.

По нынешним временам такое никого не должно интересовать. Но Герман невезучий и должен быть готовым ко всему.

По воскресеньям, когда в поселке шумел базар, он отсиживался в четырех стенах, боясь встречи с «купцами» из своего города.

Но однажды, разнообразия ради, махнул в станицу Журавскую.

Купальный сезон давно закончился. На широких песчаных улицах гоняли мяч местные казачата. Добротные дома почти сходились в узких, но прямых проулках. В садах еще не сняли румяные яблоки, синели переспелые сливы-бутылочки, заманчиво чернели кисти неукрывного винограда.

Побродив по станице, Герман выпил в кафе пару стаканов крепленого вина.

Возвращаться он решил по воде и очень расстроился, узнав, что «ракеты» давно отменили.

Но и уходить от реки не хотелось.

Маленькую кассу возле причала переделали под бар. Чуждая его слуху музыка доносилась из распахнутых дверей. С острой неприязнью смотрел Герман на подвыпивших, неопрятных станичников.

Он отошел подальше, присел под рыжими ивами. Совсем не широким показался пустынный Дон, обрамленный позолотой низкорослых деревьев.

Но хлюпающие о лодку волны, близкое негреющее солнце действовали расслабляюще. Прикрыв глаза, Герман отдался спокойному течению мыслей.

В сущности, себя он мог прокормить и тем, что зарабатывал… Он один: ни жены, ни детей, ни близких родственников. Не мот и не транжира. Правда, иногда позволяет себе «погудеть», а то и шикануть перед кралей. Но это скоро уйдет в прошлое — не тот характер, да и годы…

Зная, что в минуты откровения имеет привычку копаться в прошлом, поспешил отвлечься на что-нибудь приятное. Но безутешную мысль, что жизнь прожита зря, уже ничто не могло вы теснить.

«Почему именно я, а не кто-то», — с горечью подумал Бурый.

Две пожилые женщины, гремя цепью, спускали на воду лодку. По какой нужде им надо на другой берег, Германа мало заботило. Он представил другое: этих хлебнувших лиха женщин точит боль натруженных суставов и снедает печаль о потере родных… Но не гложет их мысль о зря прожитой жизни.

Они следовали своему, сложившемуся веками порядку и завещали так своим детям. И когда уйдут, останутся на фотографиях в родных хатах… А что останется после него?..

Глухой, дребезжащий звон раздался совсем близко. На паперти крохотной, запущенной церквушки тряс в колокольчик бородатый человек.

Герман любопытства ради решил заглянуть.

Служба закончилась, но батюшка еще стоял у амвона, окруженный богомольцами.

В церкви шел ремонт, и половина окон зияла пустотой.

Поразмыслив, Герман поставил свечку.

Глядя на две иконы, перед которыми склонились в поклоне молящиеся, он ощутил созвучие судеб своей и этой церквушки.

Храм закрыла, приспособив под склад, та же нечисть, что испортила и ему жизнь. По правилам этой нечисти он воспитывался, пропитываясь ею до тошноты… Но если рок, нависший над храмом, был неотвратим, то Герман в своей жизни во многом сам виновен.

Из таких, как он, находили тех, что снимали кресты и срывали позолоту с куполов, топтали и жгли иконы. И после этого они смеют говорить о каком-то прощении?!

На паперти, выложенной камнем-дикарем, стояла с протянутой рукой сгорбленная старушка. Мешалкин сунул ворох бумажек в темную узловатую ладонь.

В кафе он попросил водки. Собираясь уже выйти, поймал устремленный на себя пристальный взгляд. Герман сделал вид, что не узнал старого знакомца, с кем, сейчас особенно, не желал встречаться. Но тот (это был Зубарь) настойчиво пригласил за столик в дальнем углу зала.

Мешалкин нехотя пожал руку его лохматому дружку, назвавшемуся Ильей. Выпить он позволил себе самую малость с намеком, что очень торопится.

Но и Зубарь не намерен был долго рассиживаться. Узнав, куда держит путь Бурый, не без значения сказал, что они на колесах.

Стакан своего приятеля Зубарь не замечал («Он за рулем», — подумал Герман), сам же смаковал дорогой коньяк.

— Неужто и ты занялся бизнесом?

— Не от хорошей жизни. Завод простаивает, вот и кручусь.

Зубарь едко усмехнулся:

— С таким опытом и преешь в каком-то отэка. Давно бы уж…

— Какой там опыт. Что я, домушник или медвежатник?

— А твои «университеты»? — гоготнул Зубарь. — Было бы желание. Не боись, всесоюзный розыск уже никто не объявит.

Герман с тоской подумал о напастях, преследующих его. Зубарь так просто не расстанется с ним, считая к тому же Германа своим должником. А уж замыслов у этого пройдохи — на пятерых хватит.

— Вы как знаете, а я побегу, — поднялся Герман. — Есть тут одна знакомая.

— Не пырхайся, — помрачнел Зубарь, куда скажешь, туда и доставим.

На улице он сел за руль красных «жигулей», открыл заднюю дверцу.

— Падай… А ты сходи за табаком, — отослал он Илью.

Герман машинально взял предложенную Зубарем сигарету, сунул не тем концом в рот.

— Подходящее для дела приметил? — спросил не оборачиваясь Зубарь. — Ну-у, не телись.

— Не здесь, в райцентре. Наколок много, — зачастил Мешанкин. — Правда, охрана…

— Не надо подробностей, — перебил Зубарь. — И вообще, забывай о жаргоне. Щас все стараются быть привлекательнее, чем есть на самом деле. К чему и нам выделяться.

— Но я не желаю быть в деле, — стал отнекиваться Герман. — Дать наводку — пожалуйста, а так…

— Твое участие и не понадобится. Завтра вечерком жди нас в гости. Переночуем и распрощаемся… Но если где надо спросят, скажешь, что у тебя я был один.

— А как же напарник?

— Еще раз повторить? — процедил Зубарь. — Лучше назови свой временный адрес.

Когда возвратился Илья, загадочно улыбнулся.

— До встречи. А пока дуй до своей знакомой, если так невтерпеж.

«Чтоб ты куда-нибудь врезался после коньяка», — сплюнул вслед Бурый.

До отхода автобуса было еще далеко.

Герман покрутился на местном базарчике, заглянул в сельмаг.

Купив высокую с хрустящей коркой буханку, надуман еще раз зайти в церковь.

Если бы он знал хотя бы одну молитву, то непременно упал бы на колени, прося Бога смилостивиться к нему.

Герман с завистью посмотрел на молодого человека, истово отбивающего поклоны.

Сложив воедино ладони, Мешалкин долго не сводил глаз с иконы в простеньком окладе.

«Какую ж силу имеет Вера, раз тысячи страждущих добра и справедливости идут не только в сверкающие позолотой и дивными росписями храмы, но и в такие вот неказистые церквушки. И кому еще можно довериться, кроме Бога», — глубоко задумался Герман.

У ящичка с надписью «На восстановление» он вывернул карманы, оставив себе только на дорогу.

Отсутствия Рычнева, кажется, никто не заметил. С вечера первая группа из его отряда выехала в райцентр, на работы в урочище. Следом должен был отбыть с остальными и Захар.

Страх постепенно проходил, хотя он нервозно воспринимал каждое громкое слово или случайно брошенный взгляд.

В поселковой гостинице Захар попал в общий номер без удобств.

Привыкший хорошо поспать, он теперь вскакивал раньше всех, несся на первый этаж в умывальник, заодно проверяя, есть ли возле администратора милиционер.

Он постепенно свыкался с мыслью, что происшедшее будет довлеть над ним всю оставшуюся жизнь. И помочь ему в этом не может никто.

В первый же выходной отряд отправили в Журавскую, где готовились к открытию отделения музея.

В просторном курене расставили мебель и утварь прошлого столетия. «Залу» занимал выдолбленный из дерева челн — находка юных следопытов. Двор спешно огораживали камышовым плетнем.

Захар, безучастный ко всему, отправился прогуляться по станице, где когда-то был в пионерском лагере.

Кровельщик, латающий купол церкви, привлек внимание.

Церквушку закрыли в то далекое беззаботное лето. Помнится, вожатый говорил, что ее, как и в Раздорской, собирались взорвать, но районное начальство разрешило приспособить церковь для хозяйственных нужд.

Захар, дойдя до берега Дона, остановился. Как река преграждала путь, так и для него не было выхода из тупика, куда он попал по собственной глупости.

Возвращаясь, снова увидел человека на куполе и заспешил к раскрытым вратам, будто подталкиваемый кем.

Он знал немного одну молитву. Перекрестившись, путано ее прочитал.

Холодный взор с иконы не потеплел. Захар стал на колени, проникновенно повторил: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежит от лица Его ненавидящи Его…»

Он обращался к Господу в надежде, что тот покарает преступников. На большее Захар не надеялся, зная, что за стенами храма вершится не подвластная никому жизнь.

И все же он поверил в Нечто, когда чуть позднее увидел, как Лохматый садился в красные «жигули». Захар успел запомнить номер автомобиля.

Дальнейшее выглядело очень просто: в поселке он позвонит в милицию и все расскажет, не называя, впрочем, себя.

Но когда прикрепленный к экспедиции автобус выехал на гребень горы и внизу сиротливо мелькнул силуэт церквушки, Захару пришла мысль, что Зубарь первым делом укажет на него.

— Как я забыл про это, — в досаде вырвалось у Захара.

Перед поселком дорогу перекрыли. Шофер узнал: легковушка сбила насмерть старика.

— Кто-нибудь видел? — очнулся от своих дум Захар.

— Тетка издалека. Розовая чи красная машина дедулю задела.

«Розовая или красная», — воспрянул духом Захар… Зубарь ехал по этой дороге примерно в то же время. И как задавили человека, могла знать не одна только тетка, едва отличающая самосвал от трактора.

В милицию он позвонил с переговорного пункта, описав приметы Зубаря с Лохматым.

В душу Рычнева вошло облегчение. Не посещение ли церкви сыграло свою роль?

Несколько дней прошли спокойно.

Утром, вскакивая раньше всех, пока чист и не занят туалет, он не косился с прежней опаской на администратора… Теперь уже думы о загадочном захоронении захватили Захара. Не могло быть такого, чтобы тайну «Свищева переката» не пытались раскрыть.

Начальник экспедиции как-то обмолвился про эскадрон белых, порубанный красной конницей в двадцатом году… Но с какой стати появились белые в местах, уже занятых красными?

Посещение школы ничего не дало Захару. Поселок возник после войны, и пришлые педагоги знали не больше Рычнева.

Правда, ему посоветовали обратиться к заведующей районной библиотекой.

Пожилая женщина показала несколько заметок о «Свищевом перекате».

Захар обратил внимание, что написаны они одним и тем же человеком.

— Да, Федор Васильевич Коченков, — пояснила заведующая. — Сам из казаков. Отбывал при Сталине в лагерях. Несколько лет работал у нас.

— Коченков обещал до конца выяснить, какова цель рейда есаула Пахомова в район Журавской.

— Так.

— Но где тогда продолжение?

— К сожалению, он исчез, — печально вздохнула женщина.

— Исчез?

— Он очередной раз отправился на «перекат» и не вернулся.

— Как не вернулся? — изумился Захар. — «Перекат» не заповедник в тысячу гектаров.

— Чего не знаю, — развела руками женщина.

Раскрыв библиотечный альбом, она показала на худощавого калмыковатого мужчину с узким прищуром глаз и прямыми черными усами.

— Колоритный дядечка, — заметил Захар.

— Все боялся, исполнится шестьдесят и отправят его на пенсию… Наверное, и отправили бы, да не дожил.

— Книгу он не мог написать? — вспомнил Рычнев последние слова Костлявого.

— Да-да, — спохватилась заведующая, — есть сборник его работ. Областное издательство выпустило в этом году. Правда, по каким-то причинам он оказался в двух книжечках. В первой части о захоронениях ничего нет. Вторая поступила к нам на днях, и я еще не успела… Одну минутку.

Пока заведующая отлучалась, Захар еще раз посмотрел на Коненкова.

Определенно, этого человека он или раньше видел, или он ему кого-то напоминает.

Библиотекарь вернулась смущенная.

— Странно, но второй части нет. На руках она ни у кого не может быть… Впрочем, это наши заботы. Вы зайдите попозже.

— Мне кажется, вторую часть вы так и не найдете, — не скрывал своей тревоги Захар.

— У нас учет налажен образцовый.

— Не сомневаюсь, но как-то странно.

— Ничего странного нет, — в голосе заведующей скрипуче отозвалась профессиональная струнка. — Если вам невтерпеж, спрошу в отделе комплектации.

«Найдет она брошюру — значит, все в порядке, нет — то…», — готов был поверить в самое худшее Захар.

Некое тщеславие было написано на лице появившейся женщины.

— Вот, пожалуйста, — она положила перед Рычневым книжечку в серой непривлекательной обложке, — глава шестая, «Свищев перекат».

— Погодите, — остановил ее Захар, заметив несоответствие текста, — здесь страницы не все: одиннадцатая, а потом сразу шестнадцатая.

— Какой-то детектив. Схожу еще раз.

Через минуту не столько смущенная, сколько разгневанная, она сказала то, что так боялся услышать Захар:

— Неслыханно! Во всех экземплярах страницы вырваны самым безобразным образом!

Герман Мешалкин не стал утруждать себя томительным ожиданием Зубаря. На другой день, сплавив часть книг, он запил, предоставив событиям идти своим чередом.

Никогда в жизни он не пил в одиночестве. Теперь же по комнате были разбросаны бутылки, а Герман, едва открыв глаза, отправлялся за водкой и пивом.

Опохмелившись перед тем, как снова напиться в обед, корил себя за бессмысленное пребывание в поселке.

Его ничто здесь не удерживало, тем более, что и Зубарь не заявился в условленное время.

Мешалкин пытался понять, почему он обязан повиноваться Зубарю.

Пару раз тот действительно выручил деньгами, когда они были нужны позарез, однажды подсказал, как лучше сбыть товар, — Бурый тогда подвязался в кооперативе, действующем по принципу купи-продай. Потом к Герману прицепились вымогатели, и ходить бы ему по миру с протянутой рукой, кабы не заступничество Зубаря.

Но, напившись, Мешалкин проклинал его. Он не любил тех, что берут нахрапом и силой и всё решают за других. Зубарь несомненно авторитет, но при случае вытрет ноги о кого угодно… Он клоп, но раздавить его невозможно, разве пока сам не лопнет.

И в это субботнее утро Герман первым делом подумал на тяжелую голову, что ему следует скорее убираться. Правда, весь «навар», как говорится, был да сплыл, — он уже начал тратить деньги, которые обязан был сдать в книготорг.

Мешалкин выпил остатки пива, добавив в него для количества сырой воды. Сегодня он намеревался последний раз поторговать и в полдень уехать домой. На базар в эти погожие октябрьские дни охотно съезжался деревенский люд, и, вполне возможно, Герману повезет на прощание.

Заранее, чтобы не занимать время перед отъездом, стал прибираться. Завозившись, не услышал, как в комнату вошел узколицый парень.

Герман не сразу узнал Илью, с кем в Журавской познакомил Зубарь.

Парень приветливо улыбался. Герман показал глазами за спину гостя, дескать, где же хозяин?

— Я один, — сел на табурет Илья, убрав с ушей засаленную прядь.

— А Сам где?

Илья обвел глазами комнату, кивнул на бутылки.

— Диету, значит, не соблюдаешь?

— Решил на дорожку дать копоти.

— Вот-вот, сматываться тебе пора.

— Что за спешка такая?

Илья достал из нагрудного кармана куртки-«варенки» плоскую фляжку, отхлебнув, протянул Герману.

— Поправься, а то вид у тебя, будто ты вчера выпивал.

Герман, попробовав, закашлялся.

— Ч-черт, он же у тебя почти неразведенный.

— Ага, как в Питере. Пьем неразведенный спирт у разведенного моста, — снова пошутил гость.

— У меня, кроме хлеба да воды, ничего нет, — зачерпнул кружкой из ведра Герман.

— Привыкай. Разносолы и в дальнейшем не предвидятся.

Герман, и вправду «поправившийся», сел вплотную к парню.

— Ничего себе перспективочка. Ты это всерьез?

— Похоже, Зуб ни тебя ни меня не желает оставлять в живых.

Ярко-голубые глаза Ильи были доверчиво чисты, смотрели прямо, лишь тонкие крылья ноздрей чуть вздрагивали, выдавая волнение.

— Ты старше, и я хочу с тобой посоветоваться.

Герман ждал, что еще скажет парень. Да, он постарше и много чего знает. Зубарь мог и прощупать Германа. Но известие Ильи похоже и на правду, ведь в Журавской Зубарь ясно дал понять в отношении парня.

— Я не могу советовать, ничего не зная.

— Когда узнаешь, может быть и поздно… Короче, мы надыбали одну точку — пивнушка возле рыбзавода. Выручка там клевая, можно сразу мешок фантиков взять.

— Не говори гоп, пока…

— Втроем быстро управимся.

— Управи-и-мся, — передразнил Бурый. — Кто третий, не я ли случайно? Так моего согласия нет и не будет.

— Зуб заставит.

— Не выйдет, — рассердился Герман. — Только отчего ты переполошился?

Илья в досаде скривил губы.

— Зуб тебе завтра такую роль определит, что ты непременно оставишь следы. А меня попросту уберет.

— У страха глаза велики.

— А ум маленький, — едко парировал Илья. — Я убеждать не стану. Но знай, топор занесен и над тобою.

— Слушай, любитель театральных эффектов, а чего бы тебе одному не дать дёру? А то ты сам себя переиграешь.

— Причина имеется, но тебе она мало что даст.

— Где сейчас Зуб?

Илья напряженно уставился на дверь, ведущую в кладовку.

— Чего встрепенулся, — улыбнулся Герман. — Дверь отходит и скрипит. Сколько ни подбиваю, все без толку.

Илья прошел в кладовку, чем-то загремел.

— Сумкой зацепился, — весело объяснил он. — Кстати, убрал бы сюда бутылки. Не будем же мы вечерять в таком свинюшнике.

— Меня уговариваешь когти рвать, а сам какой-то ужин плануешь?

В глазах Ильи мелькнула растерянность.

— Я не знаю, как ты поступишь.

— Так где Зуб?

— Под вечер мы встречаемся там, где он прячет тачку.

— Где он ее держит?

— В гараже у какого-то «челнока».

— К чему такая конспирация?

— За нами ни с того ни с сего гаишники погнались. Насилу ноги унесли.

— «Жигуленка» вам, конечно, подарили?

— Вестимо, — хмыкнул парень.

«Или он неумело шестерит, или недоговаривает самое главное», — точил Германа червячок сомнения.

— Я свободен, — лучился белозубой улыбкой Илья.

Мешалкин уже вслед спросил, можно ли самому убедиться, что Зубарь прячет машину в гараже.

Илья не колеблясь отдал ключ.

— Повесишь потом на ворота гаража.

Германа не долго мучило двойственное чувство после ухода Ильи. В любом случае надо было как можно скорее сматывать удочки.

Он тщательно выбрился и, глядя в зеркало на распухшую физиономию и мешки под глазами, дал слово — до Нового года не брать в рот ни капли.

Замкнув свою «половину», вспомнил с досадой о ключе, опрометчиво взятом у парня. Нужно ему очень проверять чьи-то показания.

Однако, вернув ключ, он как бы прекращал все отношения с Зубарем.

Герман потратил добрый час, прежде чем в разгороженном дворе нашел нужный гараж.

Забрызганный грязью «жигуленок» был без номеров… Илья не врал.

На базаре Герман позавтракал пирожками. Приценившись было к арбузу, с сожалением отошел от неуступчивого продавца.

Не с его капиталами выбрасывать несколько сотен, чтобы утолить жажду.

Он разложил книги, боясь, что и за бесценок никто не купит.

Но разобрали быстро. Остались лишь гороскопы да кулинарные рецепты.

Герман уже начал было собираться, когда бледнолицый молодой мужчина спросил книгу местного автора.

Мешалкин, посетовав на свой промах, ответил, что и сам почитал бы окончание увлекательной вещицы.

— Я так и знал, — горестно проговорил бледнолицый.

Он отошел, и Герман, увидев его затылок, вспомнил церковь в Журавской… Тот самый, что молился на коленях.

Спустя час, возвращаясь на квартиру, он снова встретил бледнолицего. Парень шел с отрешенным видом. Поравнявшись с Германом, спросил, где находится милиция.

«Тебе бы, милый, в больницу обратиться», — с сожалением посмотрел на неизвестного Мешалкин, показав на заведение, которое обходил стороной.

Человек побежал, но у самых дверей резко остановился, понуро склонил голову.

Герману и своих забот хватало.

И когда уже на автостанции столкнулся с бледнолицым, ни за что бы не затронул, если бы тот не плакал.

Даже самые сильные люди имеют предел своих возможностей. Для Захара он обозначился очень быстро.

И как ни готовился он ко всяким неожиданностям, они пришли гораздо раньше, чем ожидал Рычнев.

По обыкновению, перед сном Захар чистил зубы в умывальнике, стоя спиной к окну. Раньше оно всегда было закрыто, нынче по какой-то надобности распахнуто.

С омерзением относясь к порхающим и ползающим тварям, не удержался, чтобы не шлепнуть серую мокрицу на стене. И в тот самый миг что-то, просвистев над ухом, стукнулось в стену, и крошки побелки ударили по глазам.

Захар пулей вылетел в коридор, уверенный, что случилось короткое замыкание.

Но свет горел, как и прежде, не пахло и паленым. Зато на стене темнела отметина, а на кафельном полу валялся камень.

Захар позвал дежурную. Та поклялась, что окно даже летом не открывается, и никто из персонала сделать такого не мог.

Утро было продолжением вечера.

Как всегда, Захар торопился в туалет и на самой верхней ступеньке поскользнулся, покатившись по лестнице. На свое счастье, он успел выставить локоть и не разбил голову… Две ступеньки были зачем-то смазаны мастикой.

По глазам всполошившейся дежурной Рычнев понял, что она не верит ему и готова о своих подозрениях сообщить «куда следует».

Захар связал случившееся с посещением библиотеки… Неужели всему причиной исчезнувшие страницы, ведь книгу Коненкова он нигде не нашел.

Но если за ним охотится Зубарь, то почему прибегает к таким дешевым трюкам? Или давит на психику?

Захар боялся, что дежурная заявит в милицию. Там могли задаться вопросом — почему покушались именно на Рычнева, а не на кого другого из экспедиции? И при желании будет нетрудно связать ночное исчезновение Рычнева в хуторе и убийство Костлявого.

Замученный до отупения страшными предположениями, Захар готов был кинуться за помощью к кому угодно.

Вот почему, когда Мешалкин участливо обратился к нему, Захар, не замечая, что плачет, поведал свою историю.

При упоминании Зубаря Герман отвел его подальше от людей. Но Захар быстро пришел в себя и отчужденно спросил, что надо постороннему.

Мешалкин уже догадался: Илья и бледнолицый как-то связаны друг с другом, и без утайки сказал об этом.

— Илья, такой… лохматый?

— Патлатый, — подтвердил Герман, предложив Захару пойти к нему.

По дороге Мешалкин купил съестного и, пока не приготовил яичницу с колбасой, ни о чем не спрашивал Захара. Тот, хотя и в расстройстве, ел все за милую душу.

Но когда Герман все же поинтересовался, с чего тому взбрело в голову переться в милицию, встал из-за стола.

— Кто тебе приказал следить за мной?

Герман успокоил Рычнева, упомянув о церкви в Журавской.

— Тебя сам Бог послал ко мне, — широко раскрыл глаза Захар. — Я молился в безысходности.

— Но покушались на тебя после молитвы.

— Они не остановятся ни перед чем… Они…

— По крайней мере один из них утром был здесь.

— Ты имеешь в виду Лохматого?.. Значит, он откололся от Зубаря, — приободрился Рычнев.

— Меня он почти убедил в этом.

— Зубарь… гад ползучий… на нем кровь.

Спотыкаясь на каждом слове от волнения, Захар без утайки рассказал, что произошло на озере.

Герман, много чего повидав на своем веку, старался не встречаться с ним взглядом, зная, что парню уже ничем не поможешь.

Укорил себя и за лишнее сочувствие чужому человеку. Беду Захара он не станет взваливать не себя.

Словно догадавшись, Захар нервно всхлипнул:

— Кроме милиции, мне негде искать защиты.

— Дурак! — отрезал Герман. — Головы своей не жалко.

— Почему?

— Кто с тобой там панькаться станет?

— Мне выбирать не из чего.

Желание не помочь, а отчитать взрослого несмышленыша завладело Германом.

— Зачем раньше времени самого себя сажать за решетку? Менты тебе только спасибо скажут.

— Я ни в чем не виноват, — жалобно отозвался Захар. — А накажут, так, наверное, не строго.

Герман заливисто рассмеялся.

— Ай да хохмач! «Не строго». Ты хоть представляешь, что такое тюрьма?.. Слушай сюда, кладоискатель, — посерьезнел Герман. — Один пацан за день до призыва в армию приструнил нахала. Тот собрал шоблу, и напали они на пацана. Отбиваясь, он пробил одному голову. А у «пострадавшего» папа — шишка… Вместо армии — колония.

— Бред какой-то.

— Бред в книжках для детей и юношества… Пацана воспитывала зона. Спустя много лет встретил он, горемычный, женщину. Обоим давно пора заводить семью. Она ему возьми и скажи между прочим: мол, я, дорогой, на той неделе сделала аборт. Он ее в сердцах хлоп ладошкой. Она на него заявление. Потом, правда, опомнилась. А он-то меченый. И отправили бедолагу лечить нервы, где делают это лучше всего.

— Но… не обязательно всё должно быть так.

Герман поразился, что собственная жизнь уместилась в коротком рассказике. Откуда же тогда берутся толстенные романы, напичканные вышибающими слезы страстями? Знать не про таких, как он, писаны они. И то верно, кто тебя станет уважать, когда свои «паханы» — и те презирают.

Он представил высокомерную ухмылку Зубаря, и отвращение комом встало в горле.

Кто таким дал право распоряжаться чужой судьбой!.. Они считают себя хозяевами и неотступны в этом убеждении. Их всесилие безмерно. И в стране, где все идет кувырком, такие на плаву. И ты не смей их ослушаться… Не то…

— Пошли они все… — вскипел Герман.

Захар, не поняв, кому адресовано ругательство, на всякий случай согласно кивнул.

Этот русоволосый крепкий человек внушал доверие. Он может знать или догадываться о планах Зубаря. Наконец, он более опытный.

— Гниды, — не мог успокоиться Мешалкин. — И ты молодой, умный, — окинул он горящим взором Захара, — дрожишь перед всякой мразью.

— Я один, — безутешно вздохнул Захар.

Герман перевел дыхание. Не надо уверять парня, что с этой минуты за него есть кому заступиться. Надо еще обдумать, как это лучше сделать. Заранее же обнадежить человека — не в его правилах.

— Ничего не утаил? — взыскательно спросил Герман.

— Не-е-т, — подался к нему Захар, признательно заглядывая в глаза.

Герман почувствовал неловкость. Дернуло его ввязаться. Но видно, по-другому нельзя.

— Почему бы тебе не уехать домой, — предложил Герман. — Можешь же ты заболеть.

— Там будет еще хуже. Приближается зима, темнеет рано. Они меня подстерегут и…

— До той поры много воды утечет. А здесь ты им просто мешаешь.

— Я им везде буду мешать.

Мешалкин стал убирать со стола, размышляя, как быть. Захар ему показался искренним, хотя и трусливым. Будь вместо него тертый и проворный, можно было бы и потягаться с Зубом. Но как говорится, чем богаты…

— Сделаем так, — решился Герман, — ты спрячешься в сарае. И чтобы ни случилось — не рыпайся, пока я сам не позову.

— Они должны быть здесь? — сообразил Рычнев.

— Визит вежливости. Как он, правда, закончится?..

— Ты рискуешь ради меня?

«Конечно, рискую», — мысленно ответил Герман.

— Я попытаюсь что-нибудь вытянуть из них. Во всяком случае Илья должен помочь, — настраивал Герман себя и Захара на благополучный исход.

— Случись драка, могу я тогда оповестить соседей?

— Разве что в самом крайнем случае, — не сдержал улыбки Герман, хотя сердце заныло в неясной тревоге.

— Я тебе так благодарен! — воскликнул Захар. — Ты первый человек, который…

— Ну иди, а то солнце садится, — засмущался Герман, показав на сарай. — Эти друзья, прежде чем сунуться, сначала все вынюхают пока светло.

— Спасибо, — не находил слов Захар.

— Постой, — остановил его Герман. — Ты же замерзнешь. Возьми хоть мой плащ.

«Добрый какой, — отчего-то насторожился Рычнев. — Возьмет да замкнет меня».

Но Герман не вышел из дому.

Накинув на дверь крючок, Захар споткнулся о плотницкий инвентарь, засыпанный стружками.

Сел на чурбачок против маленького окошка, набросив на плечи плащ.

Значит, все произойдет сегодняшней ночью, и ему остается лишь ждать. Конечно, он злоупотребил вниманием совсем незнакомого человека. Но кто посмеет бросить в тебя камень, если на кон поставлена жизнь.

В сарае быстро стемнело и выделялось лишь окошко.

Захару пришло в голову, что и его дальнейшая жизнь — такие же вот потемки.

На какую-то минуту печаль вытеснила тревогу.

Он далеко не мальчик. Но все не нашел себе пару. А у сверстников растут дети…

Захар, никогда не задумываясь над этим, постарался отогнать пришедшие некстати мысли.

И тем не менее, увидев в окошке крупную блестящую звезду, загадал: если все обойдется — он постарается жить иначе.

Это было, конечно, наивно. Но когда душа словно распалась на тысячи натянутых струн, готов был поклясться в чем угодно.

Звезда становилась все ярче, будто сближалась с землей, накрытой темным покрывалом осенней ночи. Быть может, еще чьи-то глаза устремлены на звезду, моля о сокровенном. А возможно, и сама Земля, устав от бесчисленных бед, радостей, потерь и обретений, тоже смотрит на звезду — близкую и недоступную… Прошепчет она ей легким ветерком, поплачет коротким дождем, улыбнется первым ясным утренником.

Захар, припав к окну, досадливо зажмурился, когда свет фар полоснул по глазам. Тут же увидел тени, мелькнувшие к дому.

Он затаил дыхание… Две фигуры стояли возле крыльца, держа наизготовку автоматы. Неужели Зубарь?

Стукнула дверь, раздались голоса.

Двое волокли Германа, скрутив руки, третий — с пистолетом шел сзади.

— Скажи хоть за что, начальник? — с надрывом выкрикнул Герман.

Человек с пистолетом отвесил ему оплеуху.

— Ты много объясняешь, когда людей убиваешь?

«Пятеро на одного», — сжал кулаки Захар.

Он подождал, когда отъедет невидимая за домом машина. Свет из открытых дверей освещал крыльцо. Захар осторожно переступил порог. Опрокинутый табурет и съехавшая скатерть на столе прояснили картину.

Германа схватили врасплох и, наскоро осмотрев комнату, увели.

Но по какому праву?..

Успокаивало лишь то, что это были не люди Зубаря. Но вряд ли из милиции. Не мог же старший распускать руки. Хотя…

Захар вдруг представил, что он доверился хитрому и опасному уголовнику и лишь случай спас от гибели.

Край занавески на окне задрался.

Захар машинально поднял горшочек с цветами, упавший с подоконника, глянул невзначай на окно. Показалось, что за ним… Цепенея от страха, вышел из дому.

Через забор перемахнул человек, резво побежал.

Рычнев, готовый закричать, помчался в другую сторону, забыв, что на нем плащ Германа.

Бурый, пока его не начали допрашивать, находился в полном неведении.

Даже если бы он обворовал десяток киосков, разве накинулись бы на него с автоматами, как на какого-нибудь диверсанта.

Ему показали золотые, старинной чеканки, монеты, молоток, похожий на тот, каким он подбивал двери в кладовке, фотографию Зубаря — почему-то с перекошенным лицом.

По мере того, как следователь излагал свою версию, Герман наливался кровью от негодования.

Узкоплечий, холеный капитан был уверен, что Бурый не поделил с Зубарем добычу и молотком раскроил тому череп.

На молотке отпечатки пальцев Германа, есть они и на металлических дверях гаража. Золотые монеты нашли в гараже и там, где временно проживал подозреваемый.

Герман понял, что кто-то искусно затянул на нем петлю. Глядя на капитана, ждал (хотя по опыту знал, что это бесполезно), когда тот скажет, каким образом они вышли на него.

Знай Мешалкин имя того, кто о нем сообщил в милицию, он бы в два счета разгадал нехитрую механику случившегося.

Напыщенный капитан, довольный обилием неопровержимых фактов, задавал вопросы, положенные по протоколу.

— Шепни лучше, кто «стукнул», — отмахивался Герман, — тогда оба разберемся.

— Разбираться положено мне, а ваше дело говорить правду.

— Кто у нас в стране говорит правду?

— Но-но, — кисло улыбнулся следователь, — давай без закидонов.

Мешалкин ответил на все вопросы, кроме одного — почему при нем не оказалось документов. Он и сам недоумевал, куда подевался паспорт.

Лишь в камере, когда под утро озяб и вспомнил о плаще, догадался, где паспорт.

Он забрал его у хозяйки и, торопясь на автостанцию, сунул в карман плаща.

Но плащ он сам отдал…

Бурый вдруг всё ясно представил.

Конечно же, этого парня, работающего под недотепу, специально к нему подослали. А Герман раскис и попался. Но как Захар мог незаметно стянуть молоток и подсунуть монеты?.. Илья тоже был на виду.

Герману пришла в голову простая и естественная в его положении мысль: ему подбросили «улики», пока он крутился на базаре.

Но попробуй доказать это!

Менты суетятся не из-за трупа, из-за монет. И не отступятся, пока не выбьют признаний, где они хранятся.

Мешалкин готов был скрежетать зубами от ярости. Будь у него действительно монеты, он бы враз откупился от этих шакалов.

И в то же время понимал: его спасение — в их уверенности, что он якобы знает, где золото.

На очередном допросе Герман намекнул капитану, что его люди плохо осмотрели гараж.

Капитан притворно зевнул:

— Как положено, так и осмотрели.

— Нехай еще пошарят.

Капитан откинулся на спинку стула, многозначительно заметил:

— Окажите помощь следствию, и с вас снимут часть обвинений.

— Неужели?

— Подельнику вы могли нанести смертельную травму и обороняясь.

— Ну, конечно, — нагло смотрел в глаза Бурый. — Он меня чуть монтировкой не прибил.

— Монтировки как раз не было.

— У него кулачищи еще крепче.

Германа охватило странное возбуждение. Подмывало дерзить всем, кто держал его взаперти. Уж если играть, то до конца.

Когда Мешалкина посадили в милицейский газик, злое спокойствие овладело им.

Кроме следователя и шофера, был еще малорослый, с глуповатым лицом сержант.

«Поменьше хочет иметь свидетелей», — разгадал замысел капитана Герман.

Стараясь не выдать волнения, прикидывал, что надо делать, когда подъедут к гаражу. Другого случая не будет, и он его не упустит.

Неподалеку от гаража дорогу преградила глубокая траншея с уже проложенными трубами.

Тусклое низкое небо, казалось, смыкалось с землей уже на соседней улице.

И оттуда, из хмарной пелены, вдруг завиделась Герману Журавская церковь. И будто заслонило всё трепетное пламя свечи… Зачарованный, остановился.

Гараж тем временем уже отомкнули; уже зашел туда капитан и сержант нетерпеливо подтолкнул Германа.

«Господи, помоги», — очнулся Мешалкин и не раздумывая пихнул в гараж сержанта, захлопнул железную створку двери. Бросившийся было наперерез шофер отступил, едва только Герман метнул на него не обещающий ничего хорошего взгляд.

На пустынной улице Мешалкин спустился в траншею, залез в широкую трубу. Чутко прислушиваясь, пожалел, что не видит, как мечется спесивый капитан, матюкая своих горе-помощников.

Череда мучений Захара продолжалась. Казалось, все самое плохое, существующее на белом свете, обрушилось на него.

Теперь он жил с оглядкой, в прямом смысле этого слова.

Лишь когда отряд перебросили в хутор, Захару стало немного легче.

Но боговал он недолго. Спустя неделю отряд снова отозвали в поселок.

Рычнев, промаявшись день в гостинице (его назначили дежурным), с вечера стал жаловаться на рези в желудке. Он насочинял, что страдает хроническим гастритом и надо показаться лечащему врачу.

Захара никто не задерживал.

Утром он позволил себе поспать и, против обыкновения, умывался позже всех.

Вытирая лицо полотенцем, не сдержал испуганного возгласа при виде Мешалкина.

— Отпустили?.. — Захар от неожиданности уронил мыло.

— А ты, чижик, думал меня навеки упрячут?

— Значит, все хорошо, все нормально, — радостно забормотал Захар.

— С небольшими оговорками, — загадочно произнес Герман.

В номере Захара он запер дверь, демонстративно сунул ключ в карман.

— Ты, падло, под какую статью меня подвел?

По реакции Захара в умывальнике он догадался, что парень ни при чем, но убедиться лишний раз не мешало.

— Я из сарая и нос не высовывал.

— Где плащ?

— У меня, — метнулся Рычнев к шкафу, — я собрался уезжать, а ребят на случай, если зайдешь, не предупредил.

Герман проверил карманы. Паспорт был на месте.

— Который ударил тебя при задержании, извинился потом?

— Само собой, — ухмыльнулся Герман. — Они всегда просят прощения после неделикатного обращения.

— А Зубарь?

— Он далеко.

Мешалкин украдкой посмотрел окно.

— В город едешь?.. Весьма кстати, молодой человек. — Он свернул плащ. — Составь на часик компанию.

Захар был в полном неведении, куда его ведет Мешалкин. Когда показался широкий обводной канал, тянувшийся до самого Дона, забеспокоился.

— Не хнычь, пришли, — стал раздеваться Герман.

На сыром песке отпечатались широкие ступни.

Приближалась груженная щебнем баржа.

— Ты рехнулся, — опешил Захар.

— Слушай внимательно, — полез в воду Герман, прихватив зачем-то одежду. — За мной охотятся. Не доплыву — скажи о том любому, кто будет на берегу. Перед ментами не выпячивайся. Они мне шьют, что я угрохал Зубаря. А я его и пальцем не тронул.

— Верни-и-сь, — жалобно пропел Захар, уверенный, что Мешалкин спятил.

Герман плыл на боку, отставив руку с одеждой.

С баржи подали тревожный гудок.

Захар оцепенело застыл. Судно надвигалось на Германа.

— Береги-и-сь! — крикнул Захар.

Мешалкин исчез в метре от баржи. Она продолжала ход. На носу перегнулся через борт матрос.

Рычнев заметался, не зная, что делать. Германа нигде не было видно.

Седовласый рыбак, появившийся бог весть откуда, долго не соглашался дать лодку.

Захар сам взялся за весла.

— Погодь, — осадил его рыбак, кто ж так гребет.

Захар уже различил одежду на воде.

— Он кто тебе? — вытащил разбухший плащ старик. — Никто?.. Отчего верещишь? Они тут кажный год топнут.

— Сообщи в милицию, — бросил, уходя, Захар.

Рыбак, чертыхаясь, выкинул плащ на берег.

Рычнев, сдерживая слезы, попрощался в душе с Германом.

Случилось то, что и должно было случиться. Проклятие, нависшее над ним, мстит всем, кто помогает ему.

Захара, пока он ехал в автобусе, всего ломило. Дома он наглотался таблеток, но стало еще хуже. Ему и вправду пришлось обратиться к врачу.

Когда наколотый и напичканный лекарствами Захар вернулся из поликлиники, понял, что болезнь подходит его положению. Можно было сутки напролет не вставать, предаваясь грустным размышлениям.

В окна бил порывистый южный ветер, оставляя на стеклах капли-отметины. Ночами уже голые ветви отражались на освещенной уличными фонарями стене.

Захар задергивал перед сном шторы, стараясь побыстрее уснуть. Но и отдых не приносил облегчения. Часто снилось, что он горит в застрявшем между этажами лифте и колотит, что есть мочи, в заклинившую дверь.

Однажды он проснулся словно от чьего-то ласкового прикосновения. Голова не болела, хотя он поспал мало, и до утра было далеко.

Тень от ветвей на стене была неподвижная и очень четкая, словно клинописный узор. Подоконник заливал странный бледно-голубой свет.

Захар подошел к окну… Двор был черен, хотя почти полная луна ярко переливалась, затмевая самые крупные звезды.

Необъяснимое волнение, как по мановению волшебника, вошло в него.

Захар с трудом заставил себя лечь, не сомкнув до утра глаз.

Все повторилось на другую ночь.

Захар знал, что ему делать. Он продлил у врача больничный, в тот же день выехал на хутор.

Рычнев занял пустующую хату, протопил дровами печь. Устроившись за немытым столом, перекусил прихваченными из дому бутербродами.

От нечего делать погулял по двору и, совсем заскучав, спустился по косогору к пруду.

На утрамбованном песчаном пятачке чернела зола потухшего костра, валялись вспоротые консервные банки, пустые разнокалиберные бутылки.

Захар вспомнил, как еще совсем недавно купался на этом самом месте, спокойный и счастливый. Но вспомнил без сожаления…

Жгучее нетерпение все сильнее захлестывало. Как будто где-то неподалеку происходит что-то очень важное и надо сию минуту быть там.

Он поднялся на холм, и сердце сжало сладостное томление, когда в лиловых предвечерних сумерках увидел пойму и скопление деревьев на повороте к озеру.

Не сдержавшись, издал радостный возглас. На чистом зеркале пруда, как подводный фонарь, блестела, отражаясь, луна.

Она взошла из-за спины Захара и была незаметна, пока не налилась голубым светом.

Повинуясь безмолвному приказу, Захар пошел, завороженный луной.

Он старался идти так, чтобы она была слева, и тогда словно светлая просека пролегала в чащобе ночи.

Деревья у развилки дорог, мелькнув на секунду, исчезли, словно погрузились в черную пучину. А свет, как луч прожектора, вел Захара дальше по пробитой среди кустов и мокрой травы тропинке, пока не уперся в знакомый саманный домик.

Он рывком распахнул дверь и, ошеломленный, замер на пороге. В одну секунду сквозь дырявую крышу будто ударили десятки острых разноцветных игл, выхватив из тьмы колченогий стол, приспособленный под табурет ящик, свернутый матрац в углу.

На столе, между краюхой хлеба и оплывшем огарочком свечи в треснутом стакане, лежала раскрытая книга.

Захар сразу догадался, что перед ним труд Коченкова. Он протянул руку. Пальцы стали сизыми, словно их опустили в химический раствор.

К большому разочарованию, не нашел нужных страниц.

Захар сел на шаткий ящик, раздумывая, откуда в заброшенном домике взялся столик и кто спит на матраце.

Возможно, этот человек прятался здесь и раньше, но когда появился Зубарь с дружками, исчез.

Рычнев решил дождаться незнакомца — сколь ни опасна была бы встреча с ним. В конце концов и он имеет право быть посвященным в тайну, иначе что тогда привело его сюда?

Он попытался сесть удобнее, но не смог, ощутив вдруг себя как прикованным к ящику. И в этом тоже усмотрел чью-то волю.

Узкие пучки света на столе начали постепенно меркнуть, лишь вокруг книжечки оставалось голубое свечение.

За стеной послышались шаги. Захар напрягся, мысленно приказывая войти тому, кто топтался за дверью.

«Сейчас это должно случиться», — с трудом поднялся Захар.

Томительные секунды показались долгим часом и, не выдержав, он слабо толкнул дверь.

Противно заскрипели несмазанные петли. Захар посторонился, давая зайти высокому человеку, которого, к своему ужасу, узнал.

— Ты-ы?! — вскричал Захар, отказываясь верить в то, что видит.

Человек с размаху захлопнул дверь, норовя ударить.

Но Захар уже падал без чувств, успев назвать имя того, кого сам видел мертвым:

— Костлявый, ты-ы!..

Мешалкин лишь одну ночь провел у знакомой. На рынке она маркировала товар, и Герман, скуки ради, заигрывал с нею.

Откровенные намеки разбитной бабенки он оставлял без внимания, не желая лишних хлопот.

Но проторчав до ночи в трубе, когда одурачил милицию, вспомнил о приглашении в гости.

Занятый своими мыслями, Герман был не особенно расточителен на любовные ласки. Однако бойкая и не очень разборчивая вдовушка радовалась и этому.

Дождавшись, когда женщина ушла на работу, Мешалкин нахлобучил шляпу ее покойного мужа, нацепил очки и покинул свое нежданное пристанище.

Ближайшая железнодорожная станция находилась за тридцать верст, автостанция, конечно, была под наблюдением.

Покружив по поселку, Герман решил возвратиться.

Под вечер дважды прошелся мимо дома вдовы. Занавески на окнах были раздвинуты… Герман еще больше заподозрил неладное. С какой стати далеко не молодой женщине сумерничать, дожидаясь его?

Двое крепких ребят прогуливались поблизости. У одного под плащом попискивала рация.

Бурый лихорадочно соображал, куда бы приткнуться.

Возле базара встретил примелькавшегося алкаша. Мешалкин с готовностью согласился составить тому компанию.

Распив бутылку в грязной, но теплой котельной, Герман дал кочегару еще на два «пузыря».

Утром, когда пришел сменщик, все началось сначала… Мешалкин лишь делал вид, что пьет, обдумывая, как поступить дальше. Исчезнуть надо было так, чтобы уже не искали.

Ему повезло, что он быстро нашел Захара… Самое страшное пережил, когда нырнул перед несущейся на него баржей и находился под водой, сколько мог выдержать.

Потом, продрогший (плащ с документами он бросил специально), Герман отогревался в избушке охранника, наплев тому бог весть что.

Избушку он выбрал тоже не зря, заранее спрятав неподалеку деньги. Их было не ахти сколько, но вполне хватало, чтобы приобрести ношеную куртку и потертую шапку. В таком виде Герман походил — по собственному определению — на колхозника, вздумавшего перед ледоставом промышлять рыбалкой.

Так он попал на хутор, где еще недавно стояла экспедиция.

Переспав ночь, Герман унес с собой матрац, присмотрев заброшенный домик у озера… Все сходилось с тем описанием, что он запомнил из горестного рассказа Захара.

Один раз Мешалкин повстречал бомжей. Один из них за стакан водки принес рубероид.

Герман, как мог, залатал крышу, приладил замок на двери. Перед тем, как отлучиться, настраивал маленький секрет. По нему нетрудно было определить, заходил ли кто в его отсутствие.

Первая лунная ночь выдалась морозной. Герман ёжился, поглядывая в окно.

Неожиданно мелькнула длинная и какая-то ломаная тень. Пока присматривался, дверь кто-то потянул. Держалась она на крючке, который Герман отыскал среди хлама.

Мешалкин захрапел, изображая спящего.

Утром он отправился в хутор за хлебом и консервами. Когда вернулся, метка оказалась нарушенной.

Под вечер, вооружившись арматурным прутом, спрятался в густом бурьяне.

Как ни странно, но на открытом воздухе было теплее, чем в домике. Герман отщипывал кусочки хлеба и не жевал, а сосал, чтобы лучше слышать.

На другом краю поля вдруг ярко полыхнуло… Герман раскрыл от удивления рот. Свет струился из-под земли разноцветными фонтанчиками, словно обрамляющими широкую аллею. И по этой аллее, как Бог, шествовал человек. Он скрылся в домике, и плотный фиолетово-синий шар возник над крышей.

Мешалкин готов был ущипнуть себя. Внутри шара он различал странное движение, угадывал что-то, похожее на человеческие тела. Потом шар исчез, а над домиком осталось слабое красноватое свечение.

И тут он снова увидел человека, но уже другого. Человек обошел жилище, с силой дернул дверь. Он неожиданности, что она незаперта, едва удержал равновесие.

Дальше случилось непонятное. Мужчина бросился наутек, вихрем промчавшись мимо Германа.

Мешалкин кинулся в домик.

Узнав Рычнева, ничего не испытал, лишь снова подумал: причастен или нет Захар к тому поклёпу, что возвела на него милиция?

Захар же, придя в себя, готов бы снова погрузиться в беспамятство.

Герман не сразу сообразил, почему Рычнев испуганно отмахивается от него, а поняв, засмеялся:

— Не бойся, живой я.

Он дал Захару глоток водки, и тот совсем пришел в себя.

— Костлявый… я сам видел… Он был мертвее мертвых, а теперь разгуливает.

— Померещилось.

— Клянусь, — вытаращил глаза Захар. — Или я сошел с ума, или он привидение.

— Не привидение он. Так чесанул… Куда там нашим рекордсменам! Кто мог быть на самом деле?

— Не знаю.

— А я должен знать! — вспылил Герман. — Черт меня попутал с вами… Сам как тут очутился?

Захар выпалил все, красноречиво жестикулируя.

— Мне кажется, всему причиной луна, — задыхался он от волнения.

— А если бы хмарная погода? — засомневался Мешалкин. — То-то и оно, что не знаешь. Шиш бы с такой иллюминацией прошелся.

Захар обратил внимание на книгу.

— Откуда она здесь? У тебя же не было продолжения.

Герман приподнял половицу, зашарил под нею.

— Кто-то прятал и не пригнал доску как следует.

— Страницы не все.

— Они у меня. Покойник на «перекате» и есть Коченков.

— Я догадывался.

— Тише, — прикрыл дверь Мешалкин. — История с могилами, жутко странная получается.

— Коченков должен был все выяснить.

— Выходит, не успел. Честно говоря, ничего особенного в этой книжке нет… Но почему вокруг нее такая таинственность?

— А сокровища? Я же своими глазами видел.

— В чьих-то руках, — съязвил Герман.

Странный звук, похожий на вой сирены, раздался снаружи.

— Полмесяца здесь околачиваюсь, а такого не слыхивал, — удивился Герман.

— Жаль, дверь нечем закрыть.

— А это что? — Герман вынул из кармана крючок. — Специально снял, чтобы гости без задержки пожаловали.

Подперев дверь еще и черенком лопаты, они улеглись на матрац.

Мешалкин, успокоенно зевнул, сказал мечтательно:

— Кабы разбогател, поселился бы в Журавской. Рай, а не станица. Дон, садочки, воздух.

— Церковь, — добавил Захар.

— И церковь, — отстранился Герман. — Тебе разве смешно?

— Чудно. То у нас атеизм проповедовали, теперь, наоборот, всех в религию обращают.

— Выпендриваются друг перед другом ради моды.

— Сам веришь в Бога?

Герман надолго замолчал, прежде чем ответить.

— Бог от меня не совсем отвернулся. Значит, и я должен верить. И потом, мне деньги нужны для пользы, а уркам, вроде Зубаря, ради потехи.

— За что его убили? — приподнялся на локте Захар.

— Тебе лучше знать, — посуровел Герман. — Из-за тебя и я вляпался.

— Всю жизнь будешь меня корить? — с вызовом спросил Захар.

Мешалкин повернулся к нему всем телом.

— Сколько лет вашей милости цыганка наворожила прожить?.. Уж не до ста ли за лишнюю пятерку… Тебя, чижик, сюда чуть ли не ведьмы вели, а ты берешься загадывать.

— Случайность.

— Сам ты случайность на этом свете.

Захар обреченно подумал, что Мешалкин прав. В следующее полнолуние — будь он даже на краю земли — неведомая сила погонит его на «перекат».

— Значит, я не такой, как все? — без надежды на лучшее спросил Рычнев.

— Мы все не такие, как прежде, по себе чувствую.

— В чем же наше спасение?..

Вопрос Захара, больше похожий на мольбу, словно невесомый воздушный шарик, безответно повис в промерзшей темноте.

Кажется, Захар и не спал, а будто продолжат смотреть в темноту, под свистящее посапывание Германа, настолько был напряжен в коротком забытьи.

Он умылся ледяной водой, вытер лицо несвежим платком.

Мешалкин, как ни в чем не бывало, брился, глядя на свое отражение в окне.

Посмеиваясь, Герман надел широкие брезентовые штаны, свободного покроя куртку.

— Какое только добро не оставляют рыбаки.

Было ветрено и облачно. Когда показывалось солнце, бурые, полегшие травы на холмах отливали тусклой медью. По озеру шла рябь, издали она казалась взрыхленной серой землей.

Захар пошел за Мешалкиным, сунув в карманы озябшие руки.

Около захоронения присел, повинуясь знаку Германа.

На могиле крутился человек.

Герман подвернул рукава куртки.

— Идем, познакомимся.

Захару стало тепло. Он даже скинул пальто на случай, если придется подраться.

Мешалкин первым узнал Лохматого… Впрочем, Илью уже нельзя было так называть. Короткая стрижка открыла низкий лоб, отчего глубоко сидящие глаза стали еще меньше.

Ничуть не удивившись, он приветливо поздоровался.

Пока Мешалкин разговаривал с ним, Захара подмывало узнать, где Костлявый.

— Костлявый? — переспросил Илья. — А-а, Цигарка. Он в бегах. Зуба шлепнул и прячется.

— Тогда, помнишь?.. Я сам видел его зарезанным.

— Он не на такие еще фокусы горазд, — мимоходом заметил Илья, продолжая разговор с Германом.

По словам Ильи новую «штольню» он пробил. Но цинковый ящик надо подталкивать изнутри.

— Ты самый крепкий, — обратился он к Герману, — вот и полезай. А мы поможем отсюда.

Мешалкин взялся за веревку.

— Не ящик с патронами вытащим?

— Клад. По всем описаниям сходится.

Герман, обмотав веревку вокруг пояса, проворно исчез в лазе. Через минуту донесся его слабый голос. Илья потянул за веревку.

Стал моросить дождик. Захар накинул на плечи пальто, взялся помогать Илье. Но как они ни упирались, веревка больше не шла.

Илья сунул Захару саперную лопатку.

— Давай к нему на помощь.

Куртка на нем была с капюшоном, но парень, видимо, забыл, прикрывая голову ладонью.

— Быстрее, он где-то поблизости.

— Кто?

— Кто-кто — Цигарка.

— А сказал…

— Мало ли что сказал. Для него здесь как медом намазано.

Захар легко пополз по мягкой, насыпной земле. «Какую уйму перелопатил», — одобрительно подумал про Илью, прежде чем в слабом свете фонаря различил Германа.

— Тут и другие ходы есть… Ч-черт, никак не поставлю ящик на бок. Давай поверх его ко мне.

Захар с трудом протиснулся, помог Герману.

— Пошел, пошел, — дернул за веревку Мешалкин, и ящик легко заскользил.

— Как на колесиках бежит, — засмеялся Захар.

Рычневу впервые за много времени стало удивительно хорошо… Воистину, удача приходит к тем, кто ищет. Вот и не верь после этого, что жизнь идет полосой. Все же он не обманулся в своих ожиданиях. И ради вот этого ржавого сундучка стоило всё испытать и перетерпеть!

А Герман напрасно пугает.

Он, Захар Рычнев, тридцати лет отроду, не хочет упускать свой шанс. Сейчас время молодых, и не зевай, раз предоставилась возможность.

— На помощь, скорее! — тонкоголосо прокричал Илья.

— Что это? — очнулся от сладостных дум Захар.

— Сю-ю-да!

— Кто там шебуршит? — рявкнул Герман.

Словно молния сверкнула в потемках, и громоподобный удар заложил уши.

Рухнувшая глыба больно придавила Захару руку.

— Живой? — окликнул он Мешалкина.

— Кажись, попали в ловушку.

— На мину нарвались? — кое-как освободил руку Захар.

— Выход завалили… Хана нам.

Захар, минуту назад витающий в розовом упоении, готов был завыть. Они погребены… Заживо.

— Зачем ты доверился? — упрекнул он Мешалкина. — Мы задохнемся.

— Попробуем через другой ход, — копошился Герман.

Захар пополз за ним, опираясь на здоровую руку.

Нора с плотно слежавшейся землей становилась все уже.

— Все, тупик, — хрипло выдавил Мешалкин. — Как они рыли, не знаю.

— Какой может быть тупик? — забыл про боль Рычнев.

Более жуткой минуты в жизни он никогда не испытывал… Умереть здесь слепым, как крот, от голода и жажды. Всего метр отделяет его от…

В порыве отчаяния стал бить лопаткой в стену.

— Жизнь одна, одна, одна, — твердил он не то про себя, не то вслух, пока лопатка не провалилась в пустоту.

— Спички, — схватил Мешалкина Захар, — зажги спички.

— Нет у меня спичек.

— Поищи в куртке, — озарило Захара.

— Есть, — радостно отозвало Герман.

Казалось, прошла вечность, прежде чем он чиркнул.

Необыкновенно яркий свет выхватил из тьмы запыленное и какое-то изменившееся лицо Германа.

Он заглянул в щель, оторопело присвистнул.

— Тут такая хреновина…

Мешалкин велел Захару светить, сам взялся за лопатку.

— Погоди, — никак не мог отдышаться Герман и первым нырнул в пролом.

Под ногами захрустело. Герман снова зажег спичку, и Захара всего передернуло. Он топтался на костях человека, чей череп глядел пустыми глазницами.

— Могила, — поразился Герман. — Но почему только один захоронен?

— Уйдем отсюда, — не знал куда ступить Захар.

Он прислонился к стене, почувствовал под ногой что-то твердое.

— Посвети.

— Саквояж, — ахнул Герман. — И совсем новый. Кто ж его положил?

— Мы не камеру хранения отыскали? — нашел в себе силы пошутить Захар.

— Камеру не камеру, а тайник уж точно, — Герман заглянул в саквояж, удовлетворенно крякнул. — Ради такого и впрямь горы свернешь.

— На нем и сдохнем, если не выберемся.

— Выберемся, — поплевал на ладони Герман. — Ну, Господи, помоги, — и взялся за лопатку.

Захар сунул ушибленную руку подмышку. Разве так надо просить Господа, чтобы он услышал их из этой преисподней?

Он мысленно раскрыл молитвослов и будто воочию увидел строчки перед глазами: «…Обаче очима твоими смотриши и воздеяния грешников узриши. Яко ты, Господи, упование мое. Вышняго положил, еси прибежище Твое. Не придет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко ангелам своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путях твоих…»

Строчки перед глазами словно стали размываться и, открыв глаза, Захар увидел свет.

Герман уже руками расширял отверстие на уровне плеч.

— Кажись, разгадал секрет. Не столько лопатой надо было шуровать, сколько головой думать.

Саквояж, однако, он оставил.

— Рискованно таскать с собой такой чемоданище, — тщательно заделывал лаз Герман. — Кто прятал, это понимал.

— Что там есть?

— Я успел заметить царские ордена и золотой портсигар.

Захар придирчиво следил, как Герман притаптывает землю.

Подозрение, что Мешалкин плутует, заслонило собой радость освобождения.

И уж совсем Захар отказался что-либо понимать, когда Герман стал копать с другой стороны могилы.

— Тебе одной находки мало?

Мешалкин прикрыл землю бурьяном.

— Они обязательно вернутся, и мы им для отвода глаз покажем, где будто бы рылись.

— Хитро, — одобрил Захар и застонал, схватившись за руку.

— Кажись, кости целы, — пощупал руку Герман.

— Кажись, кажись, — обозлился Захар. — Долго прикажешь торчать здесь?

До самого домика Мешалкин не проронил ни слова, внимательно рассматривая пойму.

Но даже он, готовый ко всему, обомлел, застав в домике Илью.

Щека парня была окарябана, из губы сочилась кровь.

— Я собирался звать подмогу, — сплюнул он красной слюной.

— Отчего сразу не позвал? — недоверчиво спросил Герман.

— Он меня на прицеле держал. Да и кого здесь найдешь в такую пору.

— Это Костлявый, — неизвестно кому погрозил Захар.

— Хорошо, никто из вас не пострадал, когда Цигарка лимонку метнул.

— А ящик Костлявый, он же Цигарка, куда подевал? — не отставал Герман.

— Я под дулом на себе пёр до самой машины.

— С кем он был?

— Один. Машина стояла у дороги.

— Пойди, проверь, — попросил Мешалкин Захара.

Рычнев, обмотав платком руку, был не прочь кинуть чего-нибудь в рот. Кроме банки консервов на двоих он ничего больше за день не съел.

К вечеру прояснило, ветер стих. Солнце заливало озеро, и высокий камыш стоял на зеркальной глади ровно и упруго, как зубцы массажной щетки.

Захар заметил масляное пятно и следы шин… Очень уж Герман подозрителен. И вообще, пока не стемнело, надо забирать саквояж и уходить.

Дверь была приоткрыта. Услышав свое имя, Захар остановился. Не затем ли Герман его отправил, чтобы остаться с глазу на глаз с Ильей?

— Нужен он мне, — с какой-то незнакомой ранее интонацией настаивал Герман. — Ценностей там по нынешнему курсу не меньше, чем на сто лимонов.

— На троих мало. Сейчас миллион — обычная получка.

— Отберем ящик у Костлявого или — как там его — Цигарки — получим больше.

— Мне нужны гарантии.

— И я в них нуждаюсь.

— Пока ты первым не откроешься, ничего не скажу.

— Мне зачем открываться? Захочешь, так сам найдешь ход к нашему пузатому чемодану, — услышал пораженный Захар признание Германа.

Рычнев не верил своим ушам. За его спиной сговорились… Но не один же Герман рисковал сегодня. И по какому праву эта «шестерка» Зубаря берется командовать?

Полный негодования, Захар метнулся в дом.

Мешалкин не прервал беседу при появлении товарища.

— Шатко у нас все выстраивается. Или я чего не пойму или ты не до конца откровенен.

— Кто ножом колотый, да стволом пуганый не здорово доверяется.

— С нами что случится, ты приблизительно, но знаешь, где товар искать, а где твой тайник?

— У моего родыча, — усмехнулся Илья. — Кабы не он, наши б дорожки не пересеклись.

— Спасибо и на том, — поклонился Герман.

Илья стал прощаться, сославшись, что ему пора уезжать.

— Луна скоро появится, — со значением сказал Герман. — Нет ли желания посмотреть на голых призраков?

— Не советую, — заволновался Илья. — Зачем рисковать попусту.

Герман с Захаром немного проводили Илью.

Сумерки уже поглотили парня, а шаги все еще доносились в полнейшей тишине.

Захар, уверенный, что они вернутся в домик, удивился намерению Германа идти дальше.

— Пока луны нет, совершим обходной маневр.

— Но без меня, — дулся Захар. — Чего ради ты тетекал с ним?

— Потом узнаешь.

Захар начал догадываться, куда его ведет Герман. Они заходили к захоронениям со стороны хутора, откуда был хороших обзор.

— Смотри в оба, — нарушил молчание Бурый.

— Вроде огонек мелькает.

— Клюнул на уловку.

— Думаешь, Илья?

— Давай ты первым, а я чуток погодя.

Захар медленно пошел на огонек, не в силах различить, кто перед ним.

Свет ударил в лицо.

Захар выставил растопыренную ладонь.

— Свои.

— Какие еще свои? — посветил кругом Илья.

У Захара не было времени на раздумывание.

— Давай с тобой работать на пару, отдельно от всех, — брякнул он первое, что пришло на ум.

— Я тебя, падло, вперед зарою отдельно, если ты не покажешь, где спрятали портфель.

— А ты любознательный, — возник рядом с Ильей Герман.

Илья, швырнув в него фонарик, отскочил в сторону.

Захар попытался подставить ножку и скрючился, получив удар под дых.

Но и секундной заминки хватило Герману, чтобы вцепиться в Илью и повалить.

Тот извивался под грузным Германом, наносил удары головой.

Захар схватил за руку, Герман вывернул другую, положив Илью лицом вниз.

— Отдохни малость.

Фонарик погас, но отблеск взошедшей луны становился все ярче.

— Ишь, ловкач, — выворачивал карманы парня Мешалкин, — решил всех перехитрить, да не на тех нарвался.

— В порошок сотру… — матерился Илья.

— Не получится, — миролюбиво возразил Герман, — чересчур ты жадный и подлый.

Захару стало неудобно, что он плохо подумал о Германе. Не поступи так Мешалкин, разве раскусили бы они Илью?

— Все вы, кореша Зуба, такие, — с ожесточением произнес Герман. — Положиться на вас ни в чем нельзя.

— Побывал бы в моей шкуре, меньше возникал бы.

— Мне и своей достаточно.

— Так береги ее.

— Сочувствуешь или угрожаешь?

— Отпусти меня, не убегу.

Герман ослабил хватку. Илья приподнялся, размял затекшие ноги.

Сбоку Захар увидел, как из рукава куртки что-то показалось и блеснуло в свете луны.

— Нож, — вскрикнул Рычнев.

Илья ударил его ногой под коленку. Захар упал, застонав не от боли, а от мысли, что Илья перережет ему горло.

Но Герман уже подмял того, рыча в страшном гневе:

— Мразь вонючая, ублюдок недоношенный…

Побелевшая луна, наполовину ушедшая в облако, была, как голова младенца на взбитой подушке.

Илья резко вцепился Захару в плечо, притянул к себе… Дико вытаращенные глаза смотрели в упор.

И вдруг… Не веря, Захар зажмурился и снова открыл глаза: его держал Костлявый.

— А-а, — отшатнулся Захар.

Илья, вырвавшись, побежал.

Мешалкин кинулся вдогонку, пырнул ножом в ягодицу.

Илья-Костлявый наддач еще прытче.

— Ушел, падаль, — потрясал кулаками Герман. — Дернуло тебя завизжать.

— Я опять видел Костлявого, — дрожал всем телом Захар.

— Зубарь, случаем, не пригрезился?

— Не веришь, да?

Мешалкин вертел фонарик.

— Пожалуй, сгодится. Как и ножик. Я ублюдку печать хорошую поставил.

— Как ему удается менять облик?

— Не знаю, — рассовывал по карманам «трофеи» Герман.

— Предположим, Лохматый и Костлявый одно лицо. Но как они раньше порознь были?.. — И, захваченный догадкой, Захар возбужденно затараторил: — Он теперь, когда погиб Костлявый, стал прикидываться им.

— А, может, наоборот?

Как бы в поисках ответа Захар посмотрел на луну и уже не в силах был отвести глаз. Ее белизна приобрела голубоватый оттенок.

— Пойдем туда, не отказывай мне.

— Куда? — переспросил Герман и осекся, все поняв.

Захар пытался удержать себя от соблазна, но не смог.

— Тебя так тянет? — пытался остановить его Герман, — но ведь там призраки.

— Это не призраки, — отрешенно бормотал Рычнев, — они живые. Во всяком случае, становятся такими.

— Час от часу не легче.

Как и прошлый раз, Захар одновременно услышал крики и увидел людей. Нагие, они уходили в мерцающую реку вполоборота, словно их кто-то направлял с берега.

Луна стала красной, висела большим плоским цветком кувшинки.

Кто был одет, со стоном сбрасывал одежду.

— Военных много, в погонах и без, — сглотнул от волнения Герман.

Последним вошел старик, с гордо поднятой головой. Он обернулся, как бы пытаясь что-то сказать.

— Кажись, писатель. Точно, Коненков, — всплеснул руками Герман.

Голова старика чуть серебрилась.

Толпа уже одетых стояла на другом берегу спиной к реке. Но и когда старик величаво вышел, они не исчезли, дожидаясь еще кого-то.

И снова наступившую тишину разбудил предсмертный вопль.

Высокий, худой мужчина полосовал на себе рубаху и не вошел, а кинулся в реку.

Захар не смел пошевелиться, узнав Костлявого.

— Не надо, не надо, — барахтался, словно утопающий, Костлявый. — Зу-у-б, Зу-у-б, останови его… Зу-у-б…

Он несся к другому берегу, постепенно смолкая.

— Кажись, выскочил уже другой, — сощурился более зоркий Герман. — Пониже и фигура не та.

— Айда и мы, — будто что толкнуло Захара.

Вблизи лунная река напоминала вымощенное золотом дно, накрытое тончайшим тюлем.

Но едва они ступили в нее, из под ног с чавканьем потек ручеек пены. Он все расширялся, преграждая путь.

Запах горелого ударил в нос.

— Что за напасть такая, — счищал пену с подошвы Герман.

Искринки на реке стали темнеть, пока не превратились в черные пятна. Они постепенно слились, и густой непроницаемый мрак поглотил лунную реку.

— Ой-ё-ёй, — цокал Герман, для которого все было в диковинку.

Возбуждение Захара быстро улеглось.

— Теперь убедился?

Мешалкин швырнул фонарик в черное облако.

Он исчез с шелестящим звуком, будто упал в пересохшее сено.

— В жизни ничего не боялся, но тут… Ты извини, браток, мне страшно, — признался Герман, когда они вернулись.

— Тогда собираем шмотки и…

— Собирать-то нечего, — посетовал Герман. — Всё, как говорится, при нас.

Захар сочувственно кивнул. Его положение еще куда ни шло, а каково товарищу?

— Будь квартира побольше, прописал бы у себя.

— Мне прописка светит не скоро. В лучшем случае, лет через десять.

Захар разделил поровну остатки хлеба.

— Мы твердо знаем, кто убийца.

— Кто это «мы» и кому нужны наши доказательства? Я своим побегом лишь убедил ментов.

— Лохматый сбежал, и концы в воду.

— Еще надо доказать, что он порешил и Зубаря… Знать бы, кто его родственник, — задумался Герман.

У Захара ныла болячка на руке, першило горло после холодной воды… Впереди предстояла неуютная ночевка. А за ней… За ней не обещающее ничего хорошего утро.

— Как все обрыдло, — в сердцах вырвалось у Захара. — Умчаться бы за тридевять земель, чтобы ни одна сволочь не мешала жить.

— Ты как дитё неразумное мечтаешь о счастье на стороне, — умащивался на матраце Герман.

— Хочешь сказать…

— Я уже ничего не хочу, — перебил Герман. — Одна несложившаяся судьба не играет особой роли, когда счет пошел на миллионы.

— О каких ты миллионах толкуешь?

— Да уж не о наших с тобой. Народ, как и перед гражданской, ополчился один на другого. Глядишь, и у нас начнет полыхать, как в иных местах… Раз уж в столице из танков бьют.

Захар растерялся. Герман, которому надо беспокоиться прежде всего о себе, берется рассуждать о вещах, далеких от его интересов.

— Народ, конечно, оборзел, — согласился Рычнев. — Жизнь заставила. Разве это реформа? Спекуляцию только узаконили.

— Мне таблицу умножения не объясняй.

— Так к чему нам тогда высшие материи, без них мозги раком.

— После войны тоже жилось туго, но люди, говорят, были лучше.

— Тогда всем было туго, а сейчас кто лапу сосет, а кто как сыр в масле, — проглотил слюну Захар.

— Или люди обмельчали или опаскудились до неузнаваемости.

Захар лежал, поджав ноги, с отвернутым воротником. Он согрелся и хотелось скорее заснуть, чтобы уйти спозаранку, ничего не сказав.

Не нужны ему никакие сокровища, возить только с ними… Он закроет больничный и придет на работу совсем другим человеком. И если кто спросит, отчего он не такой, как всегда, Захар скажет, что жизнь не может быть плохой. Уже то, что ты жив и здоров — прекрасно. Надо лишь научиться находить радости и избегать хандры.

Нет — домой… Весной он постарается жениться. Холостяцкого однообразия с него довольно… Немного жалко расставаться с Германом. Мужик он неплохой, но раз уж не заладилось…

Захар протяжно зевнул, ответил нарочито сонно:

— Как все есть, так и будет.

— Легче всего заранее лапки поднять, — буркнул Герман. — Мне дальше не жить, а вот тебе…

— Не спеши хоронить себя.

— Я уже подошел к черте. Один черт, пока у нас все наладится, время помирать придет.

— Считаешь, эта бодяга надолго?

— Только начало.

Захар согласился, стыдясь своих недавних мыслей… Не получится у него «жить как все» — не тот характер…

— Некому людей по совести рассудить, — мрачно изрек Герман. — потому и оголтелые такие.

— А церковь?

— Трудно сказать. Этой осенью она, ясное дело, не могла остановить в Москве кровопролития, но в семнадцатом?

— Вот именно, — подхватил Захар. — Народ тогда был набожный, а посмотри, что вытворял в злобе. Нет, попы мира не наведут.

Футболка Германа белела под расстегнутой рубашкой.

— Попов тогда уже мало кто слушал.

— Но все-то и крещеные были, и Бога почитали.

— Если у людей память не отшибло, второй раз в пекло не полезут.

— А кто их предостережет?.. У нас сейчас так: я прав, а ближний — дурак.

— Церковь хотя бы не натравливает, а мирит. Этого у нее не отнимешь.

Захар, согласный в душе, возразил:

— У тех, кто высоко сидит, тоже призывы хорошие.

— Не будь наивным. Бормотание правителей гроша ломаного не стоит по сравнению с проповедью. Другое дело, что нас уже ничем не проймешь.

— Не проймешь, — задумчиво повторил Захар.

Он вспомнил церковь в Журавской, худощавого настоятеля, проникнутые детской чистотой глаза молящихся… Почему не у всех такие глаза?

— Кому в свое время мешали храмы?

Герман заворочался, скрипя курткой.

— Никто этого больше не допустит. Никогда!

Из-за стен донесся шум набежавшего ветра, как будто припустил и тотчас перестал густой дождь.

От двери тянуло по ногам. Захар позавидовал задремавшему Герману. Стараясь его не беспокоить, тихо поднялся, выглянул в окно.

Луна — уже отгоревшая — зависла над горизонтом. По ледяной дорожке Млечного Пути лихо мчались сани-звезды, невидимые, пока луна была в зените. И расступались перед ними остальные Миры, уходили прочь по небосклону, блестя то ярко, то слабо, словно их гасил порывистый ветер.

Захар постучал ногой об ногу, лег спиной к Герману. Спать оставалось всего ничего, и мысль, что это последняя тяжкая ночь, согревала.

Пригрезилась бочка, наполненная доверху зацветшей водой. Пахло речкой и почему-то ваксой.

Вода в бочке вдруг всплеснулась, и брызги больно хлестнули по лицу.

— Вставай, заморыш! — раздалось над ухом.

Захар спросонья не мог понять, кто стоит перед ним в начищенных коротких сапогах.

Две колошматили Германа, один с автоматом замер у двери, а четвертый опять ударил Захара и защелкнул на нем наручники.

— Вы что, вы что? — захлебнулся в жалобном крике Рычнев.

— Пошел! — вытолкали его и Германа наружу.

Предутренняя дымка застилала небо. По озеру, завихряясь, гуляли волны — будто била крыльями огромная стая серых птиц.

Крытый брезентом вездеход сделал назад. Рослый солдат выглянул из кузова.

— Дайте на двор сходить, — взмолился Герман. — Не уссыкаться же мне.

— Сходишь, — наотмашь ударил его подошедший офицер. — Ты свое и мое говно жрать будешь.

Захара втянули в кузов за больную руку. Корчась от боли, упал на пахнущие бензином доски.

Машину затрясло по целине.

Захар с трудом сел, припал плечом к Герману.

— Каюк мне, — простонал Мешалкин. — От кого сбежал, те и поймали. Живым не отпустят.

— Я буду с тобой… Нет нашей вины.

— Кто тебя послушает, — вытер Мешалкин кровь на губах. — Здорово они меня отдубасили. Считай, инвалидность обеспечена.

— Не успели мы забрать саквояж.

— С призраками я, кажется, разобрался, — напрягал силы Герман. — Мечутся жертвы, а выходят на другом берегу их убийцы.

— А ну молчать, — приказал один из охранников.

— Надо отслужить молебен, — шептал Герман. — Тогда…

Удар ногой отбросил Захара к кабине. Германа стали бить по голове.

— Не трожьте, изверги, — выдавил с ненавистью Захар.

Он подполз к Герману.

— Гера, тебе плохо?.. Не молчи, Гера.

Мешалкин взглянул умоляюще.

Захар, не сразу поняв, что хочет товарищ, приложил ухо к окровавленным губам.

Герман хрипел, но Захар догадался, что он хочет сказать.

Перед поселком дорога шла на подъем. Розовая заря осветила крытый брезентом кузов, сидящих и лежащих в нем.

Слезы бессилия потекли по щекам Рычнева. Утро, с которым он связывал такие надежды, наступило…

С мученической болью смотрел, как всё выше катится над проклятой им землею оранжево-холодное колесо солнца.

Чем мрачнее и безнадежнее смотришь на жизнь, тем в стократ милее ее нежданные радости.

С Захаром успели поговорить лишь один раз… Уже вечером поднялась температура и заложило горло.

Он метался на больничной койке, и специально приставленный милиционер выполнял роль санитара.

В бреду Захару виделись глубокие следы на снегу, полные талой воды.

Когда стало легче, санитара рядом не оказалось. Проверка подтвердила личность Рычнева, и к нему потеряли всякий интерес.

Потом начался кашель, и Захара еще с неделю держали в районной больнице… Наконец, после повторного рентгена, выписали.

Желание узнать о Германе как-то отпало. Про Костлявого он ничего не сказал, и теперь побаивался, что могут спросить.

На автостанции он едва наскреб на билет, подорожавший сразу втрое.

С гнетущим чувством смотрел Захар в окно, проклиная свое малодушие. Он оставил Германа на растерзание, не заступился, хотя и обещал.

Автобус делал короткие остановки. Захар, рассеянно читающий надписи, оживился, увидев знакомое название. Под горою виднелась Журавская.

Он успел заметить церквушку, прежде чем автобус тронулся.

Рычнев, колеблясь, поднялся. В карманах позвякивали никому не нужные пятаки. Если он выйдет, то на какие шиши доберется потом до города?

Двери захлопнулись. Захар, бросив отчаянный взгляд за окно, попросил водителя остановиться.

Песчаная дорога вывела к закрытым дверям храма. От нечего делать он прошел в сквер, примыкающий к Дону.

У Захара защемило сердце, настолько непривычно смотрелась ранней зимою река.

Низкорослые деревца вдоль вязкого илистого берега казались наполовину погруженными в топь. И сам Дон, обмелевший и пустынный, без привычного всплеска волн, напоминал глухой заброшенный затон. Лишь чайка как бы подавала знак, что это, хотя и уснувшая, но еще достаточно могучая река… Совсем скоро меховой воротник снега опушит ее берега. Поземка отполирует до блеска стекло доспехов. Но до самой весны под ледовой скорлупой будут бить ключи — сердца, напитывая богатыря к сроку неукротимой силой.

Захар отправился дальше, не представляя, у кого можно занять денег.

Двое парней в казачьей форме привлекли внимание. От них узнал, что в клубе собрался юртовой Круг, и батюшка должен быть там.

Захар увязался следом, надеясь поговорить со священником.

Из раскрытых дверей клуба доносились возбужденные голоса.

Захар с удивлением уставился на сцену. Он никогда не был на казачьих сходах, и было в диковинку, что у трехцветного знамени стоит караул, священник и старики сидят по разным сторонам, а между ними — атаман в папахе.

Выходившие на сцену крестились на икону, потом, поклонившись атаману, старикам и залу, держали речь. Трое дюжих ребят с нагайками следили за порядком.

Обсуждали казака, подозреваемого в краже из нового музея, где он подрабатывал сторожем.

Рычневу стало жаль вихрастого, чуть старше его, мужчину, против которого все ополчились. Тот, наверное, уже десятый раз твердил, что не брал серебряных украшений, но доказать ничего не мог.

Бедолагу защищал председатель суда чести, и Захар мысленно соглашался с ним: зачем воровать сторожу, если подумают прежде всего на него.

— Не Калюжный, то кто же? — грозно вопрошал атаман. — Почему виляет?

— Старшина, называется, — негодовали казаки. — Нехай органы сами расследуют, быстро признается.

В первом ряду поднялся стройный майор в расстегнутой милицейской шинели.

— Калюжный утверждает, будто к нему заходил выпить сосед. Следом, якобы, заявилась дочь собутыльника и принесла еще водки. Но у соседа никакой дочери нет и никогда не было.

— Брехло! — зашумели казаки.

— Потом стал уверять, будто вместо девки возник парень… Так девка была или парень, хочу я при всех спросить?

Председатель суда чести не отступал.

— Я Калюжного знаю давно, да и вы порядочно. Не дитя же он неразумное, чтобы так врать. Может, и вправду парень вырядился девкой.

Майор раздраженно взмахнул рукой.

— Чужие ничего не брали. Калюжный это сам подтверждает.

— Небось, опоили, — галдели казаки. — Анализ нужно взять.

— Надеюсь, экспертизу на столичном уровне не будете требовать, — выставил живот немолодой толстячок с совершенно голой головой.

Он был в нескольких метрах от Захара, и что-то знакомое уловил Рычнев в чертах его лица.

— Калюжного послушать, — разливался тенором толстячок, — так им нечистая сила правила. А он самый настоящий алкаш. Не понимаю, зачем устраивать сход. Слава Богу, пока не атаманское правление. Как директор филиала музея выражаю протест против подобного ведения следствия.

Рычнев готов был поклясться, что когда он был в Журавском музее, то не встречался с директором. Но тогда где он его видел?

— Не брал я украшений, клянусь, — ударил себя в грудь Калюжный. — Догадываюсь, кто вор, но доказать не могу.

— Мы докажем, — погрозил майор. — А сказки оставь для других. В нашем районе никаких потусторонних сил нет… Разве что кому спьяну почудится.

— Ведьма хоть ничего была? — под смех зала спросил кто-то Калюжного.

Но тут же все смолкли, разом поднялись.

Тихо, но внятно заговорил священник:

— Когда человека мучают бесы, долг друзей помочь несчастному. Раскаяться — значит переступить через гордыню. Сделать необдуманный шаг — значит презреть нравственность… Несчастный либо врет, либо им водит Антихрист.

Захар, схватив взглядом сосредоточенные лица казаков, понял, что обязан выступить сию минуту. Герману несравнимо хуже, нежели Калюжному.

И когда все сели, а батюшка вернулся на свое место, Захар, словно выброшенный пружиной, взлетел на сцену.

— Братья казаки!..

И показалось, что он плоть от плоти их, только не успел прибиться к ним, и казаки, догадываясь о том, отнесутся к нему с почтением и пониманием.

Но запнулся Захар, встретившись с удивленно-колючими глазами. Мол, что за птица к нам залетела.

И тотчас очутился возле Захара бородатый казак, до того скучающий вблизи батюшки.

— Кто такой, представиться надо.

Захар назвался, ляпнул, что за казаков.

— Знамо дело, не за турок, — отвлек его атаман. — Какой ты станицы, Рычнев?

— Я с города.

Будто ветерок пронесся по залу, и лица многих подобрели. Захар догадался, что выдал свою неосведомленность, торопливо стал рассказывать о себе.

Казаки недовольно загудели.

— Есаулец, навести порядок, — приказал атаман.

Бородатый слегка подтолкнул Захара.

— Сядь на место и не мешай.

— Я сейчас, я быстро.

— Ну, в чем дело? — недоуменно смотрел атаман.

— Батюшка, — вырвался из рук есаульца Захар. — Человека убили, сам чуть не погиб, а другой из-за меня в тюряге мается.

Вблизи священник казался совсем обыкновенным. Сними рясу — не отличишь от простого смертного.

Захар умоляюще протянул к нему руку. Священник коснулся ее, ничего не сказав.

Рычнев, как вкопанный, стал возле иконы.

— Я не тронусь с места. Не имею такого права.

Зал станичного клуба показался до смешного малым. Разве только группа казаков, смотревших кто отчужденно, а кто и насмешливо, должны слышать, что в эту минуту говорит Захар?..

Свершилась подлость, поправшая все святое. Если судят заблудшего, то почему на свободе отпетые негодяи?.. Разве Лохматого или Зубаря, будь он живой, поставили бы на сцене, заставив впервые держать ответ.

— В конце концов, где же справедливость? — пылко закончил Рычнев.

Он не мог сойти с места, вдруг уверовав, что все это время оставался наедине с батюшкой, изливая свою душу.

Но странны были Захару вопросы, обращенные будто бы и не к нему, ведь после выступления он чувствовал себя иным. И злило, выводило из себя, что никто не нашел в нем никакой перемены.

Захар вскинул голову, пытаясь отыскать хотя бы один сочувственный взгляд… Нет, он словно попал к незрячим, оценивающим все привычными понятиями.

Калюжный, не обращая внимания на Рычнева, снова стал клясться в невиновности.

Пользуясь тем, что казаки отвлеклись, Захар незаметно вышел.

Расстроенный, заспешил в гору… Он облегчил душу и отныне чист перед своею совестью (во всяком случае хотелось так считать).

Ближе к вечеру поднялся ветер и разъяснило. Церковь словно отступила к самому берегу посветлевшей реки.

За ветром Захар не услышал сигнал притормозившей хлебовозки.

Мир не без добрых людей. Совестясь, Рычнев полез в кузов. С пустым кошельком не до комфорта.

Церковь сразу скрылась. Но долго еще виднелась река.

И казалось, что ветер, поднявший на мелководье волны, треплет за пустые рукава-берега серую шинель Дона.

Захар окончательно решил смириться со всем; что ни делается на земле, предначертано Господом.

Он дал себе зарок ни во что теперь не вмешиваться и не травить попусту сердце, тем паче перед Новым годом.

Захар связывал с ним определенные надежды, хотя и горько посмеивался в душе: слишком несбыточно для таких, как он, начать новую жизнь с Нового года.

Тем не менее за Рычневым стали замечать перемены.

Директор, настроившись на длинный и неприятный разговор с Захаром поразился несвойственной ему покладистости. Больше всего смутило не признание вины Захаром («вы правы, всю осень я лоботрясничал»), а полное безразличие к тому, какое наказание ждет его.

Это была не бравада и, уж тем более, не скрытая игра.

Директор не стал мучить Рычнева долгими нотациями. «Болен», — подумал он, имея в виду состояние духа.

Но втайне даже от себя, Захар был уверен, что за ним придут. Он представлял, как все должно произойти, скрытно готовясь к самому худшему.

Ночами он спал крепко, но просыпался рано от странной боли: как будто в грудину постукивали костяшками пальцев.

Однажды Захар проснулся позже обычного. Голова была ясная, мысли свежими. Он опаздывал на работу и вышел из дому, не позавтракав.

У музея Захара окликнули, но он никого не увидел. В другое время Захар бы всполошился, но этот же раз отнесся спокойно.

Необыкновенно приподнятое настроение не покидало его и на работе… Черт возьми, какое же это прекрасное чувство, когда тебя ничто не гнетет. И почему люди на вопрос, что такое счастье, несут всякую околесицу?.. Познали бы настоящие тяготы, не здорово бы мололи языком.

Окна в комнате выходили на тихий дворик, припорошенный снегом. Директор и полный мужчина в пушистой заячьей шапке неторопливо прогуливались.

Захар ощутил смутное беспокойство. Не понимая причины, подошел к окну. Но никого уже не было во дворике, где летом в тенечке устраивали перекур сотрудники.

Рычнев выглянул в коридор. Директор, словно дожидаясь его, стоял за дверью.

— Поговори с человеком, — подвел он Захара к своему кабинету.

На кожаном пружинистом диване закинул нога за ногу голубоглазый толстячок.

— Присаживайся, Захарушка, — ласково пропел он. — Рад снова видеть тебя.

Рычнев узнал директора Журавского музея. Тревога сразу улеглась. Ясное дело, заглянул к своему городскому коллеге. Вот только Захар зачем ему?

— Нашлись ваши украшения? — пристроился на стуле Рычнев. — Помнится, вы очень волновались.

— Ты, Захарушка, не меньше волновался, — доверительно понизил голос толстячок.

— Но по другому поводу, — сухо ответил Захар. — Я правды добивался, а вы человека…

— Договаривай, — шире улыбнулся толстячок. — Льву Викторовичу не привыкать к наветам и оскорблениям.

— Однако Калюжного вы усердно топили.

Толстячок засмеялся, растянув губы, как при свисте.

— Зато тебя выручил.

— Меня?

— Ну конечно. Отвел беду.

Захар напряженно замер. Несомненно, толстяк приехал в город из-за него. Но чего он добивается? И вообще, говорил ли об этом с директором?

— Я здесь по другому вопросу, — словно читал чужие мысли толстячок. — Лев Викторович бережет не только свою репутацию.

— Каким образом вы отвели от меня беду?

— Твои сногсшибательные откровения никого не оставили равнодушными. И не будь моей доброй воли, тебя бы сунули в кутузку, а казачки перерыли бы могилы.

— И слава Богу.

— Тю-тю тогда драгоценности. По усам текло, а в рот не попало.

Сбитый с толку Захар не знал, что ответить.

— В чем заключалась ваша «добрая воля»? Я по своей охоте выступил. Но казакам, видимо, судьба Калюжного ближе, чем моя беда.

— Совершенно верно, — хлопнул себя по тугим ляжкам Лев Викторович. — Я им это и внушил.

Рычнев внимательно посмотрел в неестественно синие глаза гостя. Как и в станичном клубе, он показался на кого-то похожим… Но на кого?

— За что мне такая от вас честь? — хмуро спросил Захар.

— Не будь наивным, Захарушка. Безделушки и те вызвали интерес, а уж сокровища…

— Казаки охрану у могил не поставили?

— Для них, повторяю, твое сообщение как расхожий анекдот: услышали и забыли.

— Зря вы так сделали, — отчужденно сказал Захар. Взяли бы меня под стражу, так, наверное, разобрались бы.

Глаза гостя потеряли свою безмятежность.

— Конечно, разобрались. С тебя бы за все спросили. Труп на озере, связь с уголовниками, — стал загибать пухлые пальчики Лев Викторович, — нарушение закона о кладах…

— Я… я случайно, — растерянно забормотал Рычнев.

— Лирика, Захарушка, мало кого интересует. Людей безвинных сажают, а на тебя улик полный короб.

У Захара шумело в голове. Неужели за ним пришли? Он готовился не к такой встрече. Может, правда, толстяка подослали? Не зря вьет такую паутину.

— Все одно когда-нибудь да узнают, — прикинулся простачком Захар. — Не будут же ваши чары без конца меня выручать.

— Не хитри, Захарушка, — погрозил пальчиком Лев Викторович. — Я хотя и добрячок, но обману не терплю.

— И вы тогда не петляйте.

— Да разве можно? — умилился толстячок. — Я тебе советую, и только.

— Можно конкретнее?

— Организовать экспедицию силами нашего музея.

— На законных основаниях?

— Других я не приемлю. Приказ мною издан, твой директор его завизировал, мы как-никак, ваш филиал. В случае успешных поисков составим по всей форме акт.

— На такие условия я согласен, — спало напряжение у Рычнева.

— Хочу, чтобы первенство в этом деле принадлежало моему музею. Сам понимаешь, только на ноги становимся.

Захар попросил гостя иметь в виду и Мешалкина.

— О чем разговор, — был покладист Лев Викторович, — старания твоего друга обязательно отметим.

Захар уловил его готовность соглашаться со всем. Но подумав, что музеи не каждый день отыскивают клады, отвел мелькнувшее подозрение.

— Кажется, мы поняли друг друга, — с удовлетворением подытожил Лев Викторович. — Директору твоему я кое-что объяснил поверхностно. Остальным подробности тоже ни к чему.

— Кому сейчас что нужно? Отсюда половину экспонатов вынеси — никто не вспопашется.

— Хорошее время, легкое. Пока власть гадает — капитализм уже или еще социализм, время даром не теряем.

— Не теряете?

— Сколько ненужных формальностей отпало. Раньше нас с тобой по инстанциям бы затаскали, а теперь…

— Значит, можно жить? — взбрело вдруг Захару поспорить.

— Не нынче, так когда же? Таким, как ты, все карты в руки. Я в годах, а ты молодой, без комплексов, что к чему разберешься быстро.

— У вас, Лев Викторович, все шиворот-навыворот. Нас заставляют на время затянуть поясок, а вы склоняете к обратному.

— Кто заставляет — сам первый за жирным куском тянется. Человеческую натуру не переделаешь… И запомни, Захарушка, сколько жить будешь, столько и сказки будешь слушать о счастливом будущем. А его у нас никогда не будет. Мы — Россия.

— Выходит, русским вечно предначертано маяться?

— Шиковать не придется. Поэтому не зевай, раз случай подвернулся.

— Так рассуждать — после нас ничего не останется.

— Про нас с тобой, Захарушка, в свое время никто не думал, и ты особо не беспокойся о потомках — сами разберутся. Не все ж там идиоты будут.

Рычнев старался не встречаться с прилипчивым взглядом гостя.

— Вы директор этнографического музея. А рассуждаете, извините, как барыга.

Лев Викторович почмокал широким, как у сома, ртом.

— Крой меня, Захарушка. Негодование твое искренне и благородно.

Захар, поняв, что собеседник над ним смеется, огрызнулся.

— Можно ли над святым потешаться?

— Святое, милый, топчут те, кто по идее должны его оберегать.

— Сказать все можно, — постарался не остаться в долгу Захар. — Но счастье не в том, кто сколько нагреб и скольких объегорил.

— Мы не о том говорим, Захарушка. Время от времени в стране появляется новый клич: то всеобщая трезвость, то свободное предпринимательство. Не спорю, когда трезвость — мораль вроде и на высоте. Хотя какая же это мораль, когда народ хлещет дихлофос и тормозную жидкость… Сейчас хоть и бросили в воду, но с развязанными руками. Вот и гребут к тому берегу, какой краше.

— А вечные ценности пошли на дно, — уныло обронил Захар.

Лев Викторович звучно расхохотался.

— Хорошо сказано. Их, конечно, на себя не навьючишь. Самим бы выплыть.

Захар вдруг вспомнил окровавленного Мешалкина, полные тоски и боли глаза.

— Вечные ценности и есть та соломинка, за которую надо хвататься.

— Эка с тебя образы прут, — с похвалой отозвался Лев Викторович, — можно подумать, ты и правда веришь в высшие заветы и постулаты.

— Не верю, да надо бы.

— На-а-до, — протянул гость. — Снова это проклятое «надо». Всю жизнь только и слышу. И ты туда же.

— Вам трудно понять меня, — горько вздохнул Захар. — Я такое пережил…

Лев Викторович поднялся, одернул узковатый, из блестящей ткани, пиджак.

— Кто побывал там, где ты, или к Богу прибивается, или лезет в логово сатаны.

— Откуда вы знаете? — поднял глаза Захар.

Снизу лицо гостя казалось надменно неподвижным, словно у каменной статуи.

— Из твоего увлекательного рассказа.

— Но я…

— Да, ты в нем самое главное опустил. В частности, о ночном эффекте.

— Вы сами видели или знаете от других?

— Своими вопросами, Захарушка, ты себя полностью выдаешь.

— Я себя виноватым не считаю.

— Все мы по-своему грешны, и по-разному нам искупать свою вину… Но не будем лезть в дебри человеческих страстей. Оставим все, как есть, в покое, в том числе и злосчастный «перекат».

— По убиенным нужно отслужить молебен.

Внезапная судорога искривила лицо Льва Викторовича.

— Какой еще молебен, — поспешно отвернулся он, — полно вздор нести. Все происходящее там загадочно, как любое природное явление. Меньше бы совались…

— А как вы объясняете голых людей при луне?

— Голых людей? — стал вполоборота Лев Викторович. — Наверное, получилась бы живописная картина. Название бы к ней этакое забористое, например: купание в лунном свете. Почти библейская тема.

Он снова обрел спокойствие, ласково поторопил:

— Собирайся, Захарушка. Пока доедем и стемнеет.

— К чему такая спешка? Я не могу сразу все бросить и отправиться с вами.

— Может, ты мне не доверяешь и хочешь оформить договор?

— Желательно бы, — ухватился за предложение Захар с тем, чтобы гость хотя бы на время оставил его.

— Тогда ставь свою закорючку. — И Лев Викторович, словно фокусник, положил перед Захаром заполненный бланк договора.

Рычнев оторопело вертел бумагу с росчерком своего директора. Подпись же Льва Викторовича была очень странно закручена и напоминала ползущего паука.

— Ты удовлетворен? — многозначительно произнес он. — Все честь по чести.

Неутешно вздохнув, Захар достал авторучку.

— Теперь ты наш консультант и с сегодняшнего дня приступаешь к своим обязанностям, — прошелся по кабинету Лев Викторович. — Скоренько перекусим и в дорогу.

«На кого же он похож?» — пытался вспомнить Захар.

— Вы не местный? — как бы между прочим спросил он.

Лев Викторович, натянуто улыбнувшись, ответил, что его вечно с кем-нибудь путают.

— Бывает, — поддакнул Рычнев.

— Эх, кабы не годы да не беспокойный характер…

— Конечно, беспокойный, — готов был посочувствовать Захар, — торопитесь, словно мы уже сегодня на могилы двинем.

— Правильно рассуждаешь. Деликатными делами средь бела дня не занимаются.

— Бр-р-р, — передернул плечами Захар. — В потемках и по захоронениям лазить.

— Я один ковырялся, и ничего.

— Ковырялись?..

— Ну да… в соседнем районе, — поспешно добавил толстяк и приоткрыл дверь. — Шеф твой здесь. Ты одевайся, а я с ним покалякаю.

Рычнев задумчиво остановился у стеклянной двери бухгалтерии, за которой скрылся нежданный гость.

Скорее всего, Лев Викторович проговорился. Не «в соседнем районе», а на «перекате» рыскал он в одиночку и, ничего не отыскав, нагрянул к Захару.

Но кто он такой? Связан ли с шайкой Зубаря или гипнотизер одиночка?

Через искажающее узорчатое стекло Лев Викторович казался поджарым и высоким.

«Похож… похож на…» — впился Захар глазами в силуэт пришельца.

Догадка была такой неожиданной, что Захару перехватило дыхание.

Первой мыслью было бежать… Бежать безоглядно, чтобы никогда не вернуться в этот город.

Но от того, кто пришел за ним, не спрятаться и на краю света.

Дежурный милиционер рассеянно посмотрел на Захара.

— Его надо задержать! — выкрикнул Рычнев и в яростном порыве схватил со стола резиновую дубинку.

Пока постовой соображал, Захар заскочил в бухгалтерию, замахнулся на гостя.

— Сдавайся, гад!

Лев Викторович отпрянул, выставил перед собой ладони.

— Не мешай, — зыркнул на директора Захар и снова замахнулся, — я знаю, кто ты.

Лев Викторович шевелит пальчиками, приближая их к своему лицу.

— Не выйдет, — ощерился Захар, ударив гостя по плечу.

Лев Викторович затряс пальчиками уже перед Захаром.

Захар внезапно почувствовал озноб.

— Не выйдет, — повторил он, силясь поднять руку.

Лицо пришельца стало почему-то расплывчатым, глаза исчезли, а на их месте заблестело ярко-оранжевое пятно.

Вбежавший милиционер поднял выпавшую из рук дубинку.

— Вяжи стервеца, — пришел в себя директор.

Захар готов был выть в отчаянии. Кто теперь поверит ему? И слушать не захотят.

Собрав последние силы, ткнул растопыренными пальцами в ненавистное лицо… В горячке не заметил даже, куда попал.

…Жуткий, душераздирающий вопль, словно ураганом, смел зевак у дверей.

Лев Викторович орал, безумно выкатив глаза.

— Воды… врача, — метался директор, зажимая уши.

— Вызывай скорую, — приказал Захар оторопевшему милиционеру и, сдерживая радостную прыть, направился к выходу.

Он никуда не уехал. Более того, в конце дня пришел на работу.

Ввиду небывалого события музей закрыли раньше, собрав совет трудового коллектива.

Но до разбирательства дело не дошло.

После Захара в музей заявился Лев Викторович и уединился надолго с директором.

Захар обратил внимание на его потухшие глаза и вялую походку.

От постового Рычнев узнал, что протокол пострадавший сам порвал и просил держать язык за зубами.

— Не иначе — шизанутый, — покрутил пальцем у виска милиционер. — Пока укол не сделали, орал благим матом. Потом молол про какие-то черные облака. Наверное, втихаря на игле сидел.

Захар не находил себе места. Кажется, он близок к тому, чтобы во всем разобраться. И он не отступится, лишь бы только ничто не помешало.

Рычнев был уверен: где-то за порогом человеческого сознания бьются насмерть две силы, и кто из них одолел, он узнает очень скоро.

Во сне Захар видел хуторской пруд, перламутровые, как серебряная паутина, облака над ним.

«К долгим разговорам», — решил он, открыв глаза… Было ощущение, что из комнаты вышли люди, чтобы с минуты на минуту вновь вернуться гурьбой.

Тотчас на лестнице послышались шаги. Захар молитвенно сложил ладошки, опустил очи долу.

Казаки из Журавской и станичный участковый теснились за дверью.

— Здорово ночевали, господа казаки!

— Слава Богу, — снял папаху атаман и толкнул локтем Калюжного. — Я же говорил, что он из наших.

— Ты не с Верхнего Дона? — подал руку Калюжный, — фамилия у тебя приметная для тех мест.

Пока рассаживались, Захар хотел было поставить чай.

— Время обедать, — остановил его атаман.

Захар не поверил глазам: стрелки часов показывали полдень.

— Не захворал? — осведомился майор. — Мы из музея прямехонько к тебе.

— Значит, по делу, — с нажимом сказал Захар.

— Еще какому, — пригладил русый чуб атаман. — Но сначала повинимся. Ты давеча в клубе душу раскрыл, а нам всем будто разум отняло… Спасибо Николаю, — кивнул он на Калюжного, — что по своей охоте действовал.

— Организовал наблюдение и навел на след преступника, — по казенному молвил майор.

Калюжный, выглядевший в Журавском клубе забитым и невзрачным, теперь браво выпячивал грудь с латунным крестом.

— Я майору и казакам доказываю: хватайте мошенников, а они надо мной подшучивают.

— Ты следил за своим начальником? — присел рядом Захар.

— И за ним и за могилами.

— Илья там лазил?

Калюжный раскраснелся, и редкие конопушки побледнели на лице.

— Не знаю, как его зовут, но это он приходил в наш музей той ночью… Был парень, а когда выпили — оказалась девка.

— С могил ничего не унес?

— Какой-то ридикюль потянул. — Калюжный виновато опустил голову. — Побоялся гнаться за ним.

— Не кори себя, Никола, — поспешил утешить атаман. — Ты и так горя хлебнул.

Николай исподлобья посмотрел на майора:

— Поверила бы власть, давно бы мошенников задержали.

Майор вынул из кожаной папки конверт.

— В Ростове аферист объявился. Жулик экстракласса. Предлагает золотые монеты. В итоге покупатель остается без металла и денег. Околпачил несколько человек на кругленькую сумму.

— Когда это произошло? — подался к нему Захар.

— Мне понятен ход ваших мыслей. Заявление от первого пострадавшего поступило через неделю после исчезновения неизвестного из станицы. — Майор покосился на Калюжного. — Я, между прочим, не такой уж тюха. Во всяком случае, всех прибывших в станицу держу на прицеле.

— Илья, это Илья, — возбужденно зачастил Рычнев.

— Возможно, — участковый достал из конверта несколько рисунков. — Фоторобота в Журавской нет, но полагаясь на память, я кое-что запечатлел для своей картотеки… Прошу взглянуть.

— Он! — в один голос воскликнули Захар и Калюжный.

Майор аккуратно сложил все в папку.

— Кроме того, определить его личность помог…

— Лев Викторович, — не сдержался Захар.

— Совершенно точно.

— Илья кем доводится ему?.. Племянник?

Захар не признался, что заподозрил это давно. Совсем другое пытался он сейчас вспомнить, связанное с Ильей.

— Клад!.. Клад у Льва Викторовича дома. Илья проговорился, где хранятся драгоценности.

— Федот, да не тот, — осадил Рычнева майор. Осмотр домовладения ничего не дал. Казаки могут подтвердить.

— Не похоже, чтобы Илья обманывал.

— Возможно, вы его не так поняли.

Примолкнувший было атаман вмешался.

— Похищенное принадлежало казачьему полку. На «перекате» перед рождеством двадцатого случилась рубка. К тому времени от полка ничего не осталось… Есаул Пахомов — царство ему небесное — прорвал кольцо. Но казаки решили не уходить на чужбину. Они вернулись и захоронили павших. Архив и ценные вещи спрятали в старую одинокую могилу. Когда приняли последний бой, краснюки ничего не нашли.

— И в новую могилу красные положили и своих и чужих? — волновался Захар.

— Так и было, а краснюки не догадались раскопать старую могилу… Об этом мало кто знал, — мял папаху атаман. — Наши отцы-деды специально пускали жуткие слухи, чтобы любопытные обходили стороной «перекат».

— Надо перезахоронение делать, — откликнулся Калюжный. — Сколько могут казачьи кости в такой глухомани лежать?

— Выходит, на «перекате» все-таки три могилы, — придирчиво уточнял Захар. — Отчего тогда Коченков пишет, будто есть только одна, общая, и разговоры о кладе — ерунда?

— Куды ж там, ерунда! — рассердился Калюжный. — Наш Лёва не от него ли про клад выведал?

— Такую семью опозорил, — произнес с досадой атаман.

У Захара голова пошла кругом.

— Лев Викторович и Коченков…

— Двоюродные братья, — шмыгнул носом Калюжный.

— Что же вы молчали о главном?.. Илья — родственник Коненкова, и сокровища…

— Больше ни слова, — прервал его майор. — Телефон есть?.. Жаль… Поступим так, — построжал голос участкового. — Я прямехонько в райцентр, с собой беру одного Рычнева. Остальных прошу извинить.

— Возьми и меня, — попросил Калюжный. — Как-никак пострадавший.

— И посторонний тоже, — сухо ответил майор, первым выйдя из квартиры.

На улице он все же разрешил Николаю сесть в машину, и тот не мог успокоиться до самого поселка.

Пока майор находился в райотделе, Захар немного прогулялся с Николаем по продуваемой ветром улице.

— Льва Викторовича давно знаешь?

— Порядочно. Раньше он в станице почтой заведовал.

— Странностей за ним никаких не наблюдал?

— Шибутной малость. А так вроде нормальный. Разве что…

— Ну-ну?

— Другие с годами на ухо туговаты становятся, а он последнее время, наоборот, не любил, когда голос повышают. Ажнак пот его прошибает, если кто громко говорит.

«А сам раздирался, чуть я пальцем задел», — недоуменно подумал Захар.

Майору выделили еще одного милиционера, и через минуту УАЗ тормознул под окнами кирпичного домика с высокой печной трубой.

Захар отказался идти в дом. Калюжный, помявшись, пошел следом за милиционером.

Быстро темнело. Колючий ветер гнал пыль, изредка срывалась снежная крупа. Откуда-то донесся запах печеных пышек. Захар сглотнув слюну, позавидовал тем, кто сейчас сидит дома в тепле и покое.

Калюжный показался первым, радостно оттопырил большой палец.

Захар, не ожидавший иного, полез в машину.

— Отставить, — шутливо приказал Николай. — Будем устраивать засаду. Крысенок где-то здесь вертится.

Майор, выйдя, чтобы отогнать за угол машину, не поддавался на уговоры Калюжного.

— Управимся сами. Дуйте оба в гостиницу, пока вам оставили дешевые места.

— Ну, пожалуйста, — вступился и Захар.

Майор согласился при условии, что они будут сидеть в дровяном сарайчике тихо, как мыши.

— В случае чего я с напарником в доме.

— Не маловаты силы?

— Подкрепление будет, — успокоил майор Захара.

Калюжный оставил щелку в двери.

— В доме полный ажур. Крысенок сунется, мышеловка и захлопнется.

— Как бы не заявился с кем, — не разделял уверенности товарища Рычнев.

— Станет он тебе делиться. Натура не та.

— Кто в доме?

— Внучка Коченкова с пацаненком. Мужик ейный в рейсе.

Захар сел на корточки, прислонившись к дощатой стене.

— Лучше бы его утром взяли.

— Спозаранку оно, конечно, сподручней. Да останется ли он ночевать?

Тревога Захара все усиливалась. Последний узелок — самый крепкий. Илья не зря нагрянул. Хорошо, если случайно, но нельзя исключить, что он знает про Льва Викторовича.

— Вот и подмога прибыла, — не спускал глаз с дома Николай.

Захар с трудом различил в темноте две фигуры в шинелях.

— Страхуются начальники, — съязвил Калюжный. — С кого другого шкуру содрать им запросто, зато о своей пекутся…

Приглушенные хлопки донеслись из дому.

— Стреляют, — вышел из укрытия Калюжный. — Тир им что ли там.

Двое торопливо выскочили во двор. Вспыхнувший свет в окне упал на одного из них. Мужчина торопливо совал пистолет в карман.

— Подставка… — заматерился Калюжный. — Переодетые они.

Он смело побежал, вскинул руку:

— Лапки кверху, не то лимонкой подорву!

Тот, что был с пистолетом, втянул голову в плечи.

Захар узнал Илью, намеренно громко окликнул.

Илья остановился, зажал уши.

Сообщник выхватил у него пистолет, выстрелил. Пуля щелкнула в шиферную крышу сарая.

— Илья! — кричал Захар, заглушая страх.

Парень побежал, держа под мышкой знакомый саквояж.

Сообщник опустил дуло ниже.

— Взорву, — грозился Калюжный, не решаясь, однако, приблизиться.

Захар закрыл глаза, когда прогремел выстрел.

«Конец», — услышал он стон Калюжного.

Ледяной прежде ветер показался горячим.

Превозмогая дурноту, Захар скинул пальто. На затянутом непроницаемой пеленой небе, как отметины пуль, виднелись две крохотные звездочки.

Захар рухнул оземь. Прежде чем впасть в забытье, подумал, что смерть вонзилась в него, срикошетив о низкую и черную, как мрамор, облицовку неба.

Первым, кого увидел Рычнев, придя в сознание, был Калюжный.

Вспомнив, что стряслось, неуверенно протянул руку.

— Пронесло, — улыбнулся Николай, показав выщербленный нагрудный крест. — Не он, как раз бы в сердце.

— За что тебя наградили?

— Участвовал в конном походе.

— Где я нахожусь? — Захар обвел глазами незнакомую комнату.

— В доме Коченкова.

— Майор погиб?

— Живой. Напарника, правда, ранило.

— Илья сбежал?

— А кто бы за ним гнался? Майор подсунул им всякое фуфло. Небось, кусает щас локти.

— А второй?

— Местный рецидивист. Илья травкой угостил, он и пошел, как телок. Майор его сдал, куда следует.

Захар перевел взгляд на портрет мужчины в резной рамке.

— Здравствуйте, Федор Васильевич…

— Ты не рассиживайся, — поторопил Калюжный. — Участковый вернется, поедем в станицу. Заночуешь у меня.

— Что со мной было?

— Обморок, как у барышни… А если серьезно, то сорвался ты. Нервы не выдержали.

Перед уходом Захар еще раз посмотрел на Коненкова.

Ведал ли он, уходя в мир иной, что память его пересечется с путями и лихих, и добрых людей? И хвала тебе, Федор Васильевич, что помнил о павших в годы, когда и живые были никому не нужны.

Захар мысленно попрощался с Коненковым, пообещав все выяснить до конца.

— Как дела с перезахоронением? — спросил он Калюжного.

— Суетятся наши.

— Прошу тебя, Коля, не затяните с этим.

…На другой день Захар был уже на работе. Но ни тогда, ни позже никто у него ничего не спросил. Лишь директор, встречая Рычнева, приостанавливался и, потоптавшись, отходил, ничего не сказав.

Новый год Захар встретил в гостях. Улучив минуту, когда остался один, дал себе слово наступивший год прожить иначе.

В полнолуние Захара никуда не тянуло и ничего не волновало.

Рычнев суеверно отгонял мысль, что кризис миновал, и он снова такой, как прежде.

Когда вспоминал Мешалкина, виделся Коненков… Глаза историка были изучающе строги: мол, как намерен дальше поступить?

«Все, что в моих силах, я уже сделал», — мысленно отвечал Захар.

Ответ, наверное, не устраивал Коненкова: взгляд его суровел и он исчезал.

Раз в неделю Захар звонил в Журавский музей. Новый директор, рекомендованный атаманом, обстоятельно рассказывал, как станичники готовят перезахоронение.

Рычнев не без тщеславия, что так известен в станице, передавал привет знакомым.

Накануне перезахоронения дал о себе знать участковый: по закону Захару положено вознаграждение… Рычнев поправил, клад нашел не один он, попросил выяснить, как себя чувствует Герман.

Всезнающий майор обнадежил: Герману намерены изменить меру пресечения.

— Он виноват не больше, чем я, — доказывал в трубку Захар. — Отпустите бедолагу.

Ложась пораньше, чтобы успеть на первый автобус в Журавскую, Захар задержался у окна.

Тонкий серпик народившегося месяца привлек внимание. Он был похож на золотой ключ, торчащий из невидимой, загадочной двери… Какие тайны сокрыты за нею?.. Лишь один только поворот ключа и…

Захар задернул штору. Что-то он успел заметить: одновременно тревожное и притягательное.

Во сне увидел глаза Коненкова. Не строгие — просящие. Они сказали Захару не меньше, чем если бы он слышал самого Федора Васильевича.

— Я так и решил, — прошептал Захар, и видение исчезло.

Он проснулся с твердой мыслью: тот, кто ему будет противостоять, узнает: Захар скорее умрет, чем откажется от задуманного.

В станице, где было многолюдно, Рычнев пробыл недолго.

Казаки ехали на Свищев перекат в автобусах, и Захар присоединился к ним.

К своему удивлению, увидел Льва Викторовича… Бывший директор, как ни в чем не бывало, поздоровался с ним.

Он держался с казаками на равных, говорил просто, без напыщенности.

— Вы не сердитесь на меня? — затронул его Захар.

Лев Викторович лишь кротко улыбнулся… Захар убедился, что перед ним совсем другой человек.

Стало больно за свою причастность к судьбе того, кто стал слабым и зависимым ото всех.

Теперь Льва Викторовича следовало защищать на суде, ибо управляла им не собственная корысть, а страшная и неведомая сила.

Но доказать это будет очень трудно. И лучше не затеваться с судом.

Приехав в хутор, он поспешил к участковому.

Выслушав, майор напомнил о положенном Захару вознаграждении.

— Передайте деньги Мешалкину, — отмахнулся Захар. — Он уже на свободе?

— На свободе, — хмыкнул майор. — Аккурат на старый Новый год рассчитался со всеми.

— Что́ с ним? — выдохнул Захар.

— Мне сообщили — тяжело заболел, ну и…

— Да вы… вы там все… — готов был ударить майора Захар.

Атаман объявил построение.

Вслед за священником и послушниками с хоругвями стали казаки со знаменами.

Тщедушный парень в куртке-«варенке» на меху и остролицая напомаженная девица сновали с камерой и микрофоном.

Захар, сдерживая слезы, не слышал, о чем радостно тараторил подошедший Калюжный.

Подьячий со свечой и батюшка в белом облачении и с кадилом шли рядом; чуть поодаль следовал хор — из пожилых и молодых женщин.

— Почему хоронят не в Журавской? — пришел в себя Захар.

— На том настоял сход. Хутор следует возрождать. В нем до первой мировой с полтыщи дворов насчитывалось.

Казаки в защитной униформе замерли над свежевырытыми могилами.

— Ну вот, — перекрестился Калюжный, — одна, стало быть, для Коненкова, другая — братская… Конец той гражданской войне.

Батюшка кадил над останками.

— Упокой, Господи, души усопших рабов твоих. — И хор повторил несколько раз: Во блаженном успении вечный покой. Подаждь, Господи, все зде ныне поминаемых… И сотвори им вечную память.

— Все вместе, — вытер повлажневшие глаза Калюжный, — и красные, и белые.

Казаки склонили знамена под пение хора.

— Души их во благих водворятся. И память их в род и род…

Рычнев смотрел на два больших креста, думая, что и через много лет не всегда совершается справедливость. И, быть может, кого-то с еще тех далеких времен, как и сейчас Захара, мучает безнаказанность зла.

Захар, непреклонный в своем желании отомстить за Мешалкина, имел на это святое право.

Но после того, как батюшка у могил прочитал «разрешительную молитву» — о прощении различных грехов усопших, — Рычнев мысленно перенес ее на живых. И поэтому не мог карать прощенных.

Калюжный, не понимая, что происходит с Захаром, пригласил помянуть павших.

Обедали в бригадной столовой на краю хутора.

Народу толпилось много, и нужно было подождать, когда встанет из-за стола первая партия.

От фырчащих легковушек тянулись голубые выхлопы. Голодного Захара затошнило, и он поспешно отошел в сторону.

Кто помянул, говорили весело — возбужденно, сыпали даже шутками.

Захар равнодушно скользил взглядом по пестрой толпе, одетой в тулупы, шинели, казакины, фуражки с малиновым околышем и разноцветные меховые шапки.

Вряд ли кто обращал внимание на стоящего поодаль Захара… Тем удивительнее было ему почувствовать на себе пристальный взгляд.

Рычнев отвернулся, но взгляд еще сильнее пронзал его.

Сделав вид, что завязывает шнурок, Захар резко поднял голову и остолбенел, встретившись с полными ненависти глазами.

Среди всеобщего умиротворения эти пышущие злобой глаза словно перенеслись из другого мира.

Захар растерялся, застигнутый врасплох, но постарался не показать виду… Его враг не хочет ни прощения, ни примирения.

Рычнев презрительно ухмыльнулся, показывая, что вызов принят.

За столом он сказал на ухо Калюжному, кто объявился, попросил остаться с ним на ночь в хуторе.

— Хорек вонючий, — пролил из рюмки Николай. — В момент выпорем и под замок.

— Э-э, нет. Он объявится, когда я останусь один.

— Меня для мебели держишь? — обиделся Калюжный.

После поминок он захмелел, нехотя плелся за Рычневым.

— Может, пошли они все к… матери. Чего самим нарываться?

— Я тебя не держу, — отрезал Захар.

Они пришли на то место, где располагалась экспедиция. В холодной хате ничего не осталось, кроме голых коек.

Николай плюхнулся на одну, расстегнул шинель.

— Отчего казак гладок…

— С каких пор казакуешь?

— С тех самых, когда в Новочеркасске Войсковой Круг провели. В своем юрту я старшина по работе с молодежью.

— Здорово осенью твою репутацию подмочили.

Калюжный сконфуженно натянул фуражку на лоб.

— Наши-то же молодцы, доверились проходимцу… Как встречу Лёву, так кулаки начинают чесаться.

— Он не виновен.

— Может быть и так, — сладко зевнул Калюжный, — но я отныне никому не верю.

Захар не отходил от окна.

— Фома ты неверующий, а не наставник молодежи.

— Какой я наставник? Восемь классов да курсы… На аккордеоне, правда, играю. По этой причине целый год клубом заведовал. У нас в станице, если на какой штуковине играешь, определяют туда. Но своих мы и на другие должности проталкиваем. Чужому — ничего не нужно.

— Веришь в казачество?

Калюжный странно посмотрел, словно подозревал, не из праздного ли интереса спрашивает Захар.

— Не верил, форму б не надел… Казачество — это сообщество вольных… Смотри, как получается: я, например, взаправду хозяином себя почувствовал. У меня надел земли, инвентарь, ссуду дали. И мне прибыток, и государству выгода. Ну а случись беда — община поможет…

«Намного ли он старше меня, а как по делу рассуждает, — проникся симпатией Захар. — Вот и верь тому, что у деревенских особая философия. Разве можно разграничивать людей…»

— Ты, я вижу, парень душевный, — никак не мог удобно расположиться Калюжный, — да огня в тебе маловато. Есть любимое дело — вертись без оглядки. А жисть когда-нибудь да войдет в свои берега.

— Ты сказал — любимое дело?

— Ну да. За него никогда не поздно взяться… Я не шибко начитанный, но разумею так: не возродится казачество, а стало быть и Россия, если у народа не появится интерес к своему делу. Все начинается с него…

Захар прикрыл глаза. Вот оно, то сокровенное, о чем не догадывался ни Герман, ни он. Нужна не только Вера, но и Дело!

Не слишком ли поздно понял он это?.. Нет больше страдальца Мешалкина, и неизвестно, что будет с ним самим через час-другой.

Беспокойство все сильнее одолевало Захара.

В глубине займища, в хмарной предвечерней дымке едва виднелся серый провал озера. Пустынная, с остатками снега, дорога волнисто шла к хутору. Вот-вот должна была пустить по ней свой неспешный обоз владычица-ночь. И царствовать ей безраздельно, покуда блеклую сестрицу-зарю не разбудит ее слабый братец-день.

Николай снял сапоги, подогнул под себя ноги.

— Вздремнуть бы малость.

— Несбыточное желание, — повернулся к окну Захар и невольно схватился за подоконник.

От хутора к озеру направлялся путник в красном плаще. Человек был бы незаметен, не надень он яркую одежду.

— Поспать конечно надо… Час-два, — сказал невпопад Захар.

Калюжный что-то невнятно пробормотал. Захар не отходил от окна. Больше никого он не видел ни на улице, ни в степи.

Крадучись, подошел к двери. Калюжный посапывал, по-детски чмокая губами.

В коридоре Захар стал шарить по полкам. Обрадовался, нащупав молоток.

Порывистый южный ветер стегнул по лицу. Захар заскользил по бугру, спрямляя путь.

Из хутора слабо донесся крик. Захар разобрал свое имя. Видимо, проснулся Калюжный. Но рисковать им он не станет…

Близ озера, словно повинуясь чьему-то приказу, Захар резко свернул. Когда подходил к «перекату», совсем стемнело.

Он шел медленно и напряженно, как по минному полю.

Странный звук, похожий на хруст яичной скорлупы, заставил вздрогнуть.

Неизвестный ему зверек что-то грыз, мотая головой.

Налетевший шквал ветра пригнул к земле бурьян, обдал каплями дождя.

И в то же мгновение Захар увидел перед собой человека.

— Не меня ли ищет благородный рыцарь?

Захар только теперь обратил внимание, какой у Ильи тонкий, сосем не мужской голос.

Одет он был в плащ-макинтош с чужого плеча.

— Ты вырядился, как попугай, чтобы быть приметным? — Рассмеялся Захар. — Какой ты не хитрый, но пришел и твоим похождениям конец.

— Еще посмотрим. Короче, выбирай: или ты со мной, или я тебя дохлого накрою этим плащом.

Захар следил за каждым движением противника.

— Давай начистоту. Это ведь ты выдал нас с Германом?

— В борьбе все средства хороши.

— А чем тебе помешал Зубарь?

— Я отомстил за Цигарку.

— Неправда, кровь Костлявого на твоей совести.

— Слушай, майор Пронин, или как там тебя, ты случайно не стажировку проходишь от эмвэдэ?

Говорил Илья тихо, но ветер отчетливо доносил каждое слово.

— Вырванные страницы в книге Коненкова тоже твоих рук дело?

— Долго ты свои куриные мозги натруждал, — злорадно ответил Илья.

— Но чего ты добился?

— Спроси у Жмени, он автор затеи.

— Дешевые трюки.

— Дешевые? — шагнул навстречу Илья. — Ты, шибздик, от натуги усерешься, но не догадаешься, что книжечка Коненкова — подделка.

— Что?

— Не вся, конечно. Жменя еще в рукописи один листочек про могилы подменил. А портили книги для отмазки.

— Для отмазки, — растерялся Захар. — И вправду с извилинами этот Жменя… Но кто он?

Илья картинно сбросил плащ.

— Узнаешь, когда я тебе выпущу кишки.

— Слушай, мразь, — обуял праведный гнев Захара. — Ты принес столько бед, что не стоишь одной смерти.

— Твоя уже пришла, — стал сближаться Илья, вытянув руку.

Захар уловил момент прыжка. Он нырнул под руку противника, заметив лезвие ножа. Однако Илья увернулся, и удар молотком пришелся не в голову, а по спине.

Пока он приходил в себя, Захар стал спиной к ветру.

— Этой штукой меня не одолеть, — снова пошел на него Илья.

Рычнев горько пожалел, что не владеет приемами борьбы или бокса. Тогда бы он в два счета скрутил негодяя. И в то же время отдавал себе отчет, что защищает не только себя, но и тех, кто не подозревает, какая опасность поджидает их при встрече с оборотнем. И во что бы то ни стало он должен остановить его.

Илья молниеносно упал Захару под ноги, повалил, придавив коленом грудь.

— Пусти, — трепыхался Рычнев, силясь освободиться.

— Припорю, — обдал Илья запахом несвежего тела и перегара.

Захар, вспомнив случай в поселке, отчаянно завизжал.

Но то, на что он рассчитывал, не произошло.

— Гуди хоть паровозом, на меня больше не подействует, — осклабился Илья.

Выдохшись, Захар перестал сопротивляться…

В этот миг он возненавидел весь мир, допустивший, что мерзавцы правят им. Они сильнее, сплоченнее и помыкают честными, как хотят. Так было всегда, даже в просвещенные и прочие «благородные» века, по которым тоскуют плаксивые барышни. И тогда, и теперь первенствовали ложь и лицемерие, сила и беззаконие; брали верх наглость, невежество, корысть. И нет конца напасти, сеющей в души людские неверие и малодушие…

Захар возбуждался, набираясь сил, и когда Илья занес было нож, сбросил с себя бандита.

Он мял, кусал, царапал того, в ком видел исчадие ада, носителя всего низменного.

Илья, поначалу опешивший от внезапного натиска, нанес Захару расчетливый тычок в живот, и тот, скрючившись, упал на колени.

Бандит ударил еще раз, приставил нож к горлу.

— Ну-у, козел, — тяжело дышал он, — напьюсь твоей крови.

— Смотри, захлебнешься, — не чувствовал страха Захар.

Показалось, будто еще кто-то находится рядом с ними.

«Брежу», — мелькнула мысль.

И тут же Илья рухнул, скуля и подгибая ноги.

— Не нравится гостинец? — откинул ногой нож Калюжный. — Когда ты девкой прикидывался, были у тебя яйца или нет?

— Откуда ты взялся? — как можно невозмутимее спросил Рычнев.

— Оттуда, — помог подняться Николай. — Чёрта рытого я бы тебя сыскал, кабы не заголосил на всю степь.

Захар брезгливо пнул Илью.

— Связать бы, и покрепче.

— Обойдется. Он за коки до утра будет держаться.

Захар ежился на ветру, не зная, что делать дальше.

— Доставим в хутор, оттуда субчика быстро свезут в райцентр, — не ломал голову Николай.

— Само собой. Но он как был, так и есть заколдованный.

— Не твоя печаль.

Илья с трудом распрямился, не отнимая рук от паха.

— Я, Захар, раньше был похожим на тебя. Я…

— Ладно, пошли, — оборвал Калюжный. — Авось не растечется твое хозяйство.

— Может, по хорошему договоримся? — предложил Илья. — Ну, сдадите меня, какая вам польза? А у меня в заначке кое-что имеется.

— Купить хочешь, — замахнулся Калюжный. — Я тебя первый стану трусить. До копейки награбленное казакам вернешь.

Илья ничего больше не сказал, лишь гордо выпрямился, и Захар был уверен, что в эту минуту глаза его пышут ненавистью.

— Иди, не то огрею! — сорвался на крик Калюжный.

— Не лайся, — огрызнулся Илья. — Не видишь, раздетый я, подай плащ.

— Ишь, барин, — взвился Калюжный, но плащ поднес. — Одевайся, да живее.

Илья никак не мог расправить складки на спине.

— Помоги.

Поправляя плащ, Калюжный вдруг взвыл, завертелся юлой.

— Хр-р-р, — хрипел он, схватившись за горло.

— Чем он тебя? — подскочил к Николаю Рычнев.

Заметив угрожающий жест бандита, догадался, что у того бритва.

— Падаль, как же ты провел нас?

— Не сикились, — стал отходить Илья, держа на отлете руку. — Разойдемся мирно.

— Не выйдет, — наступал Захар.

— Займись дружком, не то обоих прикончу.

Одновременное стремление наказать и спасти Илью толкало Захара на отчаянный шаг. И если на свете есть хоть малая толика справедливости, Илья не должен скрыться.

Илья перестал пятиться, но и не шел навстречу, давая Захару последний шанс.

Их разделяло несколько шагов. Вполне достаточно, чтобы сделать умелый бросок.

Калюжный сел, позвал Захара… Стоило тому чуть ослабить внимание, как Илья в прыжке распорол рукав пальто.

— Уши обрежу, — размахивал он бритвой, заставив Захара отступить.

Калюжный из последних сил швырнул в Илью комком земли.

— Ты еще не вытянул ноги? — склонился над ним бандит.

Захар случайно обратил внимание на проблеск неярких звезд…

Забрезжила вдруг слабая, но единственная надежда.

Он уже оплошал, когда криком — как и в поселке — пытался обратить в бегство бандита. Повторная ошибка будет стоить жизни Калюжному. О себе Рычнев не думал, потому что Илья уже водил перед Николаем бритвой.

— Эка дело, царапина, — зловеще посмеивался он. — Хирургу и делать нечего…

— Илья, звезды высыпали, — попытался отвлечь убийцу Захар. — Ты не забыл обет — до полуночи кровь не проливать?

— Стоять! — приказал Илья и мельком взглянул на небо. — Какой обет? Кто тебе сказал? Жменя?

— Ну конечно, твой дядюшка.

— С какой радости?

— Спроси сам. Он теперь набожный. По выходным церковь посещает.

— Склеротик. Вонючка лысая, — не отходил Илья от Калюжного. — Меня не проведешь, обоих в землю зарою.

— Не сметь! — кинулся смело Захар.

Он неловко пригнулся, и кулак бандита угодил в лоб.

Не обращая внимания на удары, цепко схватил Илью за брючный ремень.

Лезвие бритвы было в сантиметре от руки Захара, но бандит норовил полоснуть по лицу.

«Если я сейчас это не сделаю, мне не жить», — собрался с духом Захар и с силой стукнул бандита по носу.

Казалось, что следующая за тем секунда уподобилась часу…

Илья, как в замедленной киносъемке, оседал, раззявив рот. И страшно тягучий вопль смертельно раненного зверя вырвался оттуда.

Пьянящая радость победы охватила Захара. Вот он, поверженный враг. Сильный, коварный, но уже не опасный. И Захар, не колеблясь, отдал бы половину жизни, чтобы сейчас было наказано все зло на земле…

Бесконечный, казалось, вопль стал прерываться всхлипываниями.

Илья сидел, уткнув лицо в раскрытые ладони. Он вызвал у Захара брезгливую жалость. Как могло это тщедушное существо так возомнить о себе, опираясь на один только страх?

— Тебе очень плохо? — участливо спросил Захар. — Тем, кому ты принес несчастье, было не лучше.

Илья отполз в сторону, неуверенно приподнялся.

Захар, не обращая на него внимания, занялся Калюжным.

— А он? — дохнул жаром Николай.

— Пусть как хочет, — неумело перевязывал рану Захар.

— Опупел? Он же маньяк!

— Был!..

— Что же мы его на все четыре стороны отпустим?

— Пусть мучается наедине с собой.

— Он должен ответить, я тебе приказываю, — терял силы Калюжный.

Захар с трудом удерживал ставшего очень тяжелым Николая.

— Ты можешь идти?

— Смогу, — пошатнулся Калюжный.

— Кажется, я что-то придумал, — попался на глаза Захару плащ Ильи.

Сам же Илья вздрагивал от холода.

Захар снял с себя пальто.

— Укройся. На твоем плаще я как на санях раненого повезу. Объяснимся, когда встретимся.

— Встретимся, — бесцветно повторил Илья. — Скоро мы со всеми встретимся.

— Ты знаешь, что нас ожидает?

— Знаю. Я заходил в те проклятые облака.

— Помнишь что-нибудь?

— Какие-то обрывки… Но если ты меня найдешь, мы погибнем оба. Не забывай, я тоже Коченков.

…До самого рассвета тащил Захар на расстеленном плаще Николая.

Казак клял Захара за излишнюю доброту, грозил самолично всыпать плетей.

— Не говори так, — просил Захар, опасаясь, что Николай умрет со словами брани.

Одолеть крутой подъем у самого хутора Рычнев не мог и побежал за подмогой.

Когда вернулся с двумя мужчинами, Калюжный еле дышал.

— Близко… Тепло, — бессвязно бормотал он.

Мужики быстро понесли Николая.

Рычнев отстал, явственно услышав голос Ильи… Но никого не было вокруг.

Огромная предутренняя степь поглощала в себя темноту ночи. И отблеск зловещей зари разлился над Свищевым перекатом.

Спустя неделю после похорон Калюжного Захар приехал в Журавскую на «девять дней».

Побывав на могиле Николая, встретился возле церкви с участковым.

Был майор по случаю гриппа поддатый и оттого разговорчивый.

— Не будь перестройки, жили бы как прежде, — пьяно гнусавил он. — Скажи, пожалуйста, кому я, блюститель порядка, должен в станице подчиняться: директору совхоза, атаману или калечной администрации? В Москве дерутся, у нас чубы трясутся.

— Тебе не все равно, — поспешил отделаться от майора Захар. — Лови себе жуликов да гоняй спекулянтов.

— Их погоняешь. Спекулянты нынче, как раньше стахановцы, — почет им да уважение.

— Вот и следи, чтобы не обижали.

Майор уловил насмешку.

— Не дави фасон, Рычнев. Что преступников помог обезвредить — спасибо. Лев Викторович через проныру-племянника прибрал к рукам отпетых уголовников. А мы затылки напрягали: кто такой Жменя?.. Однако и промашку ты совершил большую.

— Будешь ругать, что сразу не позвал людей, когда Николая порезали?.. Но на кого бы я казака оставил?

— Не о том беспокоишься, голубок.

Захар, торопясь к священнику, не обратил внимания на загадочный тон участкового.

— Ты погоди, — не отставал майор. — Деньги-то за клад получил. А магарыч?

— Отчего столько нечисти развелось? — думал о своем Рычнев.

— Так перестройка. С нее беды и начались.

— Эх, майор, видно сие выше твоего понимания.

— За дурака меня считаешь? — захлопал белесыми ресницами участковый. — А ты, между прочим, на волоске висишь. Дам ход своим подозрениям, тут же на нары загремишь… Не доходит? На озере кто в палатке урку кокнул?.. Илью изловим, примемся за тебя.

Захар презрительно бросил:

— Сначала поймай, потом руки потирай.

— Поймаю, — крикнул в спину майор. — Устрою вам очную ставку.

Священник терпеливо ждал Захара у паперти.

— Я к вам, отец Амвросий, — снял шапку Захар.

Батюшка в легком облачении держался спокойно и располагающе.

— Ты долго шел ко мне. Но в том не только твоя вина.

— Вы не запамятовали мою исповедь в клубе?

— Не над всеми властна злая воля.

— Отчего тогда не вмешались?

— Ты просил помощи, не порицая свои поступки.

— Вы осуждаете меня?

— За что?

— Я вовлек человека в заведомо опасное дело, и нет мне прощения.

— Зачем ты тогда приехал? — взыскательно спросил священник.

— Я решил остаться здесь… навсегда. Прошу вашего благословения.

Священник, помедлив, дотронулся до креста.

— Не гордыня иль тщеславие движет тобою?

— Нет, батюшка, — твердо ответил Захар. — Я не рисуюсь.

— Третьего дня казаки вблизи Свищева переката заметили черный туман. Когда он рассеялся, на земле остались отпечатки, похожие на полчища пауков.

— Так расписывался Лев Викторович.

— Это происки дьявола.

— Дьявола?..

Отец Амвросий грустно вздохнул.

— В тот день Лев Викторович самолично удавился. Не выдержал душевных терзаний. Но не глас Божий заставил его лезть в петлю.

— Я догадывался, что здесь замешана нечистая сила, — признался Захар, — но не представлял, насколько все серьезно… Что ж, я начал, я и закончу.

— Всяк сущий выбирает свой путь, сверяя его с заветом Творца. Лишь семя дьявола норовит увлечь за собою с пути истины.

— Почему Бог мирится с этим?

— Господь не всегляден. Но пока Он в сердце человека, тому ничто не грозит, кроме естественных недугов… Ступай, — перекрестил Захара священник. — Удел твой нелегок, но сам ты чист пред Всевышним. Каково будет твое последнее желание?

Захар поцеловал крест и, развернув бумажный сверток, отдал священнику деньги.

— Это вознаграждение за клад. Друг мой Герман Мешалкин завещал отдать свою долю на восстановление храма. Примите и отслужите молебен за его упокой.

— Исполню, как ты просишь, сын мой.

Рычнев откланялся и, не разбирая дороги, зашагал между станицей и Доном, затянутым по берегам хрупким льдом.

Когда спустя время завиделись бугры близ хутора, дробный стук копыт отвлек Захара.

Десятка два всадников скакали неподалеку.

Захар отчаянно замахал, бросился наперерез.

Рослый верховой придержал разгоряченного коня. Башлык скрывал заросшее лицо, но Захар догадался, кто перед ним… Не отрываясь, смотрел он в глаза есаула, пока тот, стегнув коня, не взял в намет.

Не раздумывая, Захар пошел следом.

Пасмурный январский день исходил, обрамленный ранними сумерками, таял, словно большой серый сугроб.

Захар заспешил. Но не оттого, что увидел впереди человека… Сырой, пронизывающий ветер донес от Свищева переката первые залпы.

— Не сме-е-ть, Пахомов, не стреля-я-й! Это я — Рычнев и Коченков-младший… Не стреля-я-й, господин еса-у-ул!..

— У-у-л, у-у-л… — с жутким завыванием ответило эхо.

Два бегущих человека сблизились в пустынной степи.

И там, куда они стремились, в ненастном небе уже собиралась стая черных, крикливых птиц…

1993–1994