Комиссия

Часть первая: ПОВОД

Никогда не забуду я этой комиссии, в работе которой мне волей-неволей пришлось участвовать. «Волей-неволей» означает, что в силу неких условностей, а также отчасти соображений этического порядка я не смог отказаться от этого назначения. Собственно говоря, это была не комиссия по расследованию, а обыкновенный дисциплинарный суд, уполномоченный рассмотреть некое нарушение, допущенное неким служащим некоего государственного учреждения. Проступок Аарона Цукермана, в сущности, не требовал ни малейшего расследования, поскольку факты были известны всем и каждому и сам виновный не пытался опровергать их — точно так же, как не пытался оправдывать своего поведения. Можно было надеяться, что разбирательство затянется не более чем на одно заседание и что на этом же самом заседании суд вынесет решение и определит меру наказания, после чего уважаемые члены комиссии смогут вернуться к своим обычным занятиям, — как говорится, каждый под свою лозу и под свою смоковницу, — к тому же не слишком разбитые и утомленные.

Обстоятельства дела были таковы: Аарон Цукерман сидел за своим рабочим столом, погруженный в бумаги. В комнате, где стоит стол Цукермана, помещаются еще трое служащих, но в ту роковую минуту, когда имело место досадное происшествие, все трое пребывали в буфете. Роковая минута наступила в одиннадцать сорок пять — приблизительно, разумеется. Именно в это время в комнату Цукермана вошел доктор Дан Армстер, заведующий департаментом, объединяющим четыре ведомства, в одном из шестнадцати отделений которых трудится Цукерман. Доктор Дан Армстер прошелся по комнате раз, и другой, и даже третий, а затем остановился за спиной Цукермана. Цукерман демонстративно положил ручку и прекратил работу.

— Продолжайте, продолжайте, — торопливо пробормотал доктор Армстер, словно извиняясь. — Я вам не помешаю…

— Вот именно, что помешаете, — ответил Цукерман с видимым раздражением. — Я не могу работать, когда кто-то стоит у меня за спиной и наблюдает.

— Я не наблюдаю за вами, — возразил доктор Армстер спокойно, оставаясь, однако, стоять там, где стоял.

Минуту или две длилось молчание, и в продолжение всего этого времени Цукерман праздно сидел на своем месте. Наконец в дверях комнаты возник один из отсутствовавших служащих. Увидев доктора Армстера, вошедший поздоровался и направился к своему столу. Доктор Армстер ответил на приветствие. И тут Цукерман неожиданно вскочил на ноги и влепил Армстеру пощечину.

Таковы были факты. Можно было бы, конечно, не раздувать эту историю с пощечиной — хотя с точки зрения трудовой дисциплины оскорбление начальника действием не такой уж пустяк. Пострадавший заявил, что был бы готов замять весь инцидент, если бы оскорбление не было нанесено ему в присутствии другого подчиненного. В процессе разбирательства выяснились новые подробности и дополнительные факты, и все дело настолько усложнилось, разрослось и запуталось, что дальнейшее расследование пришлось вести во многих плоскостях и направлениях. Не было уже и речи о том, чтобы закончить заседание в течение нескольких часов.

Прежде всего оказалось, что в тот момент, когда Армстер вошел в комнату, Цукерман был занят ничем иным, как заполнением анкеты, разосланной профсоюзом государственных служащих всем работникам департамента. Анкета предлагала служащим высказать свое мнение об их непосредственном начальстве, а также и о высшем руководстве. В свете этого отказ Цукермана продолжать свои занятия в присутствии доктора Армстера приобретал особое значение. С другой стороны, не было оснований сомневаться в правдивости слов доктора Армстера, заявившего, что он не только не взглянул на бумагу, лежавшую перед Цукерманом, но, более того, вообще не подозревал о существовании упомянутой анкеты. Комиссия признала анкету смягчающим обстоятельством, недостаточным, однако, для того, чтобы оправдать пощечину.

В ходе расследования защитник Цукермана сумел едва ли не достоверно установить еще один любопытный факт — во всяком случае большинство опрошенных явно намекали на существование данного обстоятельства, на первый взгляд как будто и не имеющего прямого отношения к делу, но при внимательном рассмотрении решительно говорящего не в пользу пострадавшего. Выяснилось, что во всем учреждении ни для кого не было секретом многолетнее сожительство Армстера с женой Цукермана. Некоторые из выступавших высказали вполне оправданное подозрение, что Цукерман растит в своем доме троих детей Армстера (двух сыновей и дочку). Это подозрение переросло почти в окончательную уверенность после того, как членам комиссии были продемонстрированы фотографические портреты детей.

В итоге было признано необходимым заслушать дополнительные показания свидетелей, в связи с чем назначили даты еще двух заседаний, каждое продолжительностью в пять-шесть часов.

Раздражение мое нарастало с каждой минутой. Я проклинал Армстера, Цукермана, защитника, обвинителя, председателя суда — который вел слушанье с великим спокойствием и рассудительностью, — а главное, самого себя за то, что согласился участвовать в рассмотрении обстоятельств нанесения проклятой пощечины. На разбирательство тратились драгоценные часы моего очередного отпуска, который мне следовало провести за пределами Иерусалима, в тихом и уютном доме отдыха на берегу моря, в прекрасном парке, тенистом и ухоженном. Вместо того, чтобы вернуться в свой домик к ужину, я попал туда только поздней ночью, и даже час с четвертью ночной езды не облегчили головной боли и тошноты, которыми наградили меня заседание и дрянные бутерброды, проглоченные мною в перерыве, — ввиду того, что разбирательство затянулось, был объявлен перерыв. Я чувствовал себя разбитым, слабым и одуревшим.

Переступив порог своей комнаты, я проглотил две таблетки асиалгана и без дальнейших проволочек уселся за письменный стол, стоявший в углу. При свете настольной лампы я принялся писать свой Opus magnum — обстоятельное исследование творчества Ш. Г. Время для написания этой работы давно уже истекло, двенадцатый час, как говорится, пробил: книга, посвященная Ш. Г., которая должна была выйти к семидесятилетию со дня рождения писателя, и так задержалась на два года, но теперь весь материал был сдан окончательно, и если послезавтра я не принесу свой очерк, редакция, «к сожалению, будет вынуждена отказаться от его публикации». По правде говоря, я и отпуск-то взял с одной-единственной целью — написать это эссе.

Я сидел за столом и усердно нажимал на перо…

Вдруг я почувствовал чей-то взгляд. Таинственный глаз, большой зеленый круглый глаз следил за каждым движением моей руки, за каждым скачком моего пера. Я оглянулся — ну конечно, я забыл запереть дверь, даже не вставил ключ в замочную скважину. Зеленоватый мерцающий поток вливался в узкое отверстие и сверкал чешуйками, как змея. Это был единственный свет, проникавший в комнату, — жалюзи на окне оставались опущенными еще с утра. Я растворил дверь, но за ней никого не было.

Я вышел за порог, нагнулся и набрал песку в карман брюк. Вернулся в темную комнату, закрыл дверь, уселся на постель и стал следить за зеленоватым светом, льющимся сквозь замочную скважину. Он вдруг иссяк. Что-то заслонило скважину, и я знал наверняка: большой круглый зеленый глаз наблюдает за мной. Одним прыжком очутился я у двери, левой рукой надавил на ручку, а правой изо всех сил швырнул горсть песку в открытый глаз. И хотя ничего не произошло, не послышалось никакого движения, никакого шума и, на первый взгляд, ничего не изменилось, но весь песок отчего-то был отнесен ветром в мои башмаки и за ворот моей распахнутой рубахи. Я вернулся к столу, зажег лампу и продолжил работу. Порыв ветра, того самого ветра, который засыпал меня песком, ворвался сквозь планки жалюзи и со стуком захлопнул дверь, оставленную мною открытой.

Опять, в третий раз, на меня был наставлен глаз.

Я ощущал этот взгляд спиной, различал на поверхности листа, на острие шариковой ручки, я пытался избавиться от него, но напрасно. Только спина по временам преуспевала в этой борьбе, но бумага и ручка отказывались сопротивляться. Они были парализованы. Я вдруг вспомнил: у меня есть пистолет, небольшой браунинг времен царя Гороха. Позавчера, прибыв сюда, я сунул его в нижний ящик шкафа, что стоял возле кровати.

Я положил ручку, скинул туфли и в сладком ощущении таинственности происходящего приблизился к шкафу. Достал пистолет, вытянул руку, приставил дуло к замочной скважине и мгновенно спустил курок. Раздался выстрел и вслед за ним — стон. Не вопль, не крик, не вой, а только стон. Я сунул пистолет в карман, где еще оставался песок, повернулся на голых пятках на сто восемьдесят градусов и, опершись спиной о стену, перевел дух.

Свет настольной лампы усилился десятикратно и был направлен теперь прямо мне в глаза. Я был ослеплен, голова у меня кружилась. Кто-то — я не мог видеть, кто — придвинул мне стул. Я опустился на него. Закрыл лицо руками, чтобы заслониться от этого ужасного света, но тот же неизвестный отнял мои руки от лица — не то чтобы грубо, скорее даже осторожно, но решительно — и сложил их у меня за спиной. Я выпрямился, не открывая глаз. Свет лампы усилился настолько, что без труда проникал сквозь веки в зрачки и оттуда в черепную коробку. Уж лучше было открыть глаза. Открыв их, я увидел, что источник света вовсе не настольная лампа, а яркий электрический фонарик в руке неизвестного.

Этот неизвестный и с ним еще двое или трое — лиц я не видел, потому что позади фонаря все было погружено во тьму, — расположились за моим столом.

Достаточно ли там было в действительности места для трех или четырех человек?

По-видимому, да. Во всяком случае, эти трое или четверо принялись задавать мне вопросы — один за другим.