Комната мести

«Я сильно привязалась к тебе, но мне кажется, твои мытарства еще не закончились. Не превращайся в заезженную пластинку, застрявшую на одном слове. Вот деньги. Я заработала их переводами и теперь дарю тебе, поезжай куда-нибудь, например, в Париж. Я мечтала попасть в этот город всю свою жизнь, но моя мечта не сбылась» Так я уехал в неизвестность…

— Сьерра-Леоне тоже была для меня полнейшей неизвестностью, — сказал Жоан — Кто-то, уже не помню кто, назвал ее столицу Фритаун «городом-трупом». Я ожидал чего угодно: нищету, грязь, болезни, рахитных детей, полчища насекомых, но то, что я увидел, не подлежит даже осознанию. Там были такие женщины, — Жоана передернуло, — которые охотились на белых мужчин, они затаскивали их в трущобы и насиловали. Они даже мочились, стоя, где попало!

— Здорово! — хлопнула в ладоши Эшли — Мы, цивилизованные уроды, боремся за права женщин в нашем тупом, гибридном обществе, кричим, митингуем, книжки пишем, а они просто хватают самодовольного белого мудака и молча насилуют. Супер! Вот это я понимаю — цивилизация!

— Что вы, Эшли?! — недоуменно выкатил глаза Жоан — вы не представляете, там насилуют, убивают женщины, дети, старики! Все, что режется, идет под нож! Молодежные банды разорвали Фритаун, как голодные псы дохлую кошку. Там стоит постоянная вонь, все гниет, разлагается, особенно на окраинах. Поживите на мусорной свалке, тогда поймете, что это за цивилизация.

— Ха, мы, белые, делаем все то же самое, только скрытно. Жестокость черных голая, природно-первичная, а наша прячет свои жировые складки в тряпье лжеморали и двойных стандартов.

— Возможно, — пожал плечами Жоан, — но у нас нет такого злого белого солнца, такой желтой, изъеденной трещинами земли, такого всепроникающего ветра. Убогие хибары, которые они называют домами, исписаны лозунгами Мао, они до сих пор симпатизируют Пол Поту, который изготавливал «пойло для капиталистов», «Человеческий экстракт», растворяя трупы в гигантской цистерне с кислотой. Вокруг выстрелы, лужи крови, пьяная брань, рэп. Повсюду обрызганные козьей кровью фотографии Тома и Марли, раздирающих своей пост-колониальной музыкой нервы напичканных оружием подростков. Мало кто из них, дотягивает до тридцати: или пуля в лоб, или передозировка, или СПИД… Но все это не идет ни в какое сравнение с «Революционным народным фронтом», людьми изувера Фадая Санкоха. Мне пришлось познакомиться с ним лично. Кстати, Фадай неплохой фотограф, говорят, у некрофилов в Европе и Америке его фото пользуются популярностью.

— Как же вы выжили в этом аду? — спросил я

— У меня не было выбора, — ответил француз, глядя в пол — Я давно уже должен был быть съеден собаками, а мой вываренный череп стоять на столе подполковника Че Гевары Кармоно. Я слышал, что черепа белых лучше подходят для их официальных ритуалов… но… я струсил.

— Зачем же умирать, если есть возможность побарахтаться лишний десяток лет в нашей цивилизованной сливной яме? — наивно спросила Эшли.

Жоан улыбнулся:

— Вы на своем опыте знаете, что иной раз лучше захлебнуться, чем барахтаться, испытывая постоянную вину. Застрелиться не так просто, как кажется. Я обмочился, когда мне в руки сунули пистолет.

— Н-да, — согласилась Эшли, — беря на себя вину за смерть родителей, я думала в корне изменить свое бледное существование, но вернулась туда, откуда бежала — в пустоту. Знаешь, мне кажется, что пустота, как гермафродит — немножко девочка и немножко мальчик, она вход, она же и выход.

— Я старался вообще не высовывать носа за ворота миссии, — продолжил Жоан, — отсиживался в своей комнатушке, иногда служил мессу.

— Кто же ходил в вашу церковь? — спросил я

— Ра-а-а-азные люди, — напряженно сморщив лоб, протянул Жоан, — креолы, ливанцы, потомки португальцев, смешанные с черными, были и белые рисковые парни, оторванные экстремалы, готовые ради алмазов подставить свою задницу. Фритаун — это подхвостье сатаны, у меня нет другого сравнения. Как-то в нашу церковь ворвались люди Санакоха и мачетами изрули одного бельгийца, недавно откопавшего мутную стекляшку величиной с ноготь. Я и мои прихожане лежали на полу под дулами автоматов, а они играли головой несчастного в футбол, пока она не треснула, ударившись о стенку.

— Жесть! — поежилась Эшли.

— Конечно, в нашу миссию приходили только самые отчаянные: бездомные, больные, увечные, — на лбу Жоана заблестели капли пота, — они говорили, что духи перестали их слышать, что они боятся зомби из Порро, что Национальный фронт воюет не с капиталистами, а с крестьянами. Я говорил им, что Христос — это свобода, жизнь, но они не понимали моего сытого католического Христа, потому что жизнь для них была синонимом страданий и зла…

— Почему ты оттуда не слинял? — спросила Эшли — какого хрена было терпеть все это?

— Я не мог сбежать, — с болью в голосе ответил Жоан, — я решил себя наказать. Я думал, что Африка исцелит меня, рассосет ороговевший желвак в моем мозгу по имени Джакомо.

— Исцелила?

— Да! Еще как! Помню двенадцатое ноября. В комнату ворвались какие-то люди, окрутили мою шею гарротой, вывели на улицу и затолкали в разбитый, воняющий марихуаной джип. Кроме меня… — Жоан замотал головой, — извините, мне тяжело рассказывать, — француз растер слезы по лицу, лег на пол и отвернулся к стене. По его трясущимся плечам было видно, что он пытается задушить рыдание.

— Прекрати! — твердо сказала Эшли, — все мы здесь не просто так. Гребаные сутки ты выуживал из меня правду, а сам…

Жоан конвульсивно изогнулся, как будто его ударили током, перевернулся и, приподнявшись на локте, посмотрел на нас испуганными пустыми глазами, а затем снова лег, глядя в одну точку.

— Со мной были еще две монахини, — хрипло произнес он, не обращая внимания на обильную слюну, сочащуюся на пол из его полуоткрытого дрожащего рта, — да… сестра Марта… старуха и… Анна, ей не было еще восемнадцати.

Полежав с минуту, Жоан, по-видимому, сделав невероятное усилие над собой, оторвался от пола и сел. Он, отдуваясь, помотал головой, растер лужицу слюны каблуком туфля, вытер рот рукавом и продолжил:

— Нас мчали по мертвым улицам Фритауна в сторону Хейстингса, где наши похитители на минуту остановились купить марихуаны. Потом нас повезли в саванну, в непроглядную ночь. Машина неслась по камням и ухабам, мы бились головами о железный потолок и голые каркасы сидений. Один раз джип так дернуло, что я не удержался и сильно ударился головой о голую прыщавую спину сидящего впереди меня повстанца. Он скривился от боли, повернулся, схватил меня за волосы и сунул мне в рот дуло карабина, распоров острой мушкой небо… Под утро мы приехали в лагерь Национального фронта. Нас заперли в деревянной хибаре с матрацами, покрытыми желто-зелеными пятнами засохшей блевотины, и мухами, слетевшимися на вонь дохлой змеи, которую мы сначала приняли за веревку. Часа через два нас вывели и потащили к большому раскидистому баобабу, под которым стоял стол. За столом сидел человек в черных очках и военной форме, увешенный значками и медалями чуть ли не всех армий мира. Он представился нам подполковником Че Гиварой Кармоно и сказал, что Ватикан должен заплатить за нас выкуп. Он закурил сигару, сделал несколько глотков кофе и, вальяжно развалившись на стуле, с интересом посмотрел на монахинь.

— Духи очень не довольны, — сказал подполковник на языке крио, — они против вашего Христа. Вы насильно заставляли наш народ верить в империалистического бога… — Кармоно сплюнул в нашу сторону и обнажил желтые лошадиные зубы — у меня здесь триста парней, которые будут не против поразвлечься с монашками… Посмотрите наверх, — мы подняли головы и увидели сотни отрубленных человеческих конечностей, пригвожденных к толстым ветвям баобаба. Зрелище было жутким. Оцепенение притупило наше чувство страха и боли. Кармоно допил кофе, лениво потянулся и, зевая, сказал:

— Я не убийца, я бизнесмен. Если к концу недели я не получу выкуп… Нет, не бойтесь, я не убью вас. Я прикажу отрубить вам конечности, вот и все. Мы верим, что разобранный человек никогда не перевоплощается в новое тело… Великий Марли отказался ампутировать палец и умер от рака, чтобы…

В этот момент к подполковнику подбежал низкорослый человек, вытянулся по струнке и выкрикнул несколько непонятных мне фраз на языке бо. Кармоно изменился в лице, резко встал и приказал своим солдатам кинуть нас в земляную яму. Каким-то третьим чувством я понял, что наше, нет, мое будущее не столь однозначно плохо и не столь однозначно хорошо. Оно просто уже предопределено.

Неделю мы просидели в земле без питья и воды, тепля тщетную надежду, что нас кто-нибудь спасет или выкупит. Следующая встреча подполковником Че Гиварой Кармоно оказалась для нас последней. Нас опять привели под дьявольский увешанный человеческими трофеями баобаб и посадили на землю, так как стоять на ногах самостоятельно мы уже не могли. Сестру Анну укусил паук, из-за чего ее тонкая девичья рука опухла, превратившись в бесформенную синюю плеть. На сей раз Кармоно был подозрительно учтив и общался с нами на чистом английском.

— Как видите, — сказал он, сплевывая кофейный осадок, — я был с вами гостеприимен настолько, насколько это возможно в вашем положении. Я не подверг монашек насилию, хотя должен был это сделать еще в первый день. Денег из Ватикана я, кстати, тоже не получил…

Кармоно щелкнул пальцем, и худой одноглазый подросток с мачетой на поясе принес ему бутылку виски и стакан. Подполковник откинулся на спинку шаткого стула, водрузил ноги в ботинках, измазанных засохшим навозом, на стол и продолжил:

— Сегодня у нас праздник. Наши люди скинули этого проклятого генерала Момо, лизавшего задницу империалистам. К власти в стране пришел Народный фронт. Я уже говорил, я — не изверг, не людоед и потому хочу подарить вам, — Кармоно одним залпом осушил стакан виски и сдвинул солнцезащитные очки на край носа, — я подарю вам право выбора! Если ты, Жоан, застрелишься прямо сейчас, на моих глазах, то, слово революционера, я отпущу монашек на все четыре стороны. А если нет, — Кармоно улыбнулся своей желтозубой лошадиной улыбкой, — я отрублю им руки и ноги, а затем отдам их тела моим парням на развлечение.

Подполковник неспешно достал из кобуры пистолет и бросил его на стол. Ни секунды не колеблясь, я решил, что лучше умру, чем… Но только в моих руках оказался черный гладкий металл «Андекавера»… Нет, я, честно, старался, засовывал пистолет себе в рот, тыкая им раненное небо, приставлял к виску, к сердцу, но нажать на курок не мог. Пальцы не слушались, тряслись, немели. Они не хотели дать мне вечное успокоение, избавить ни от протухшего африканского солнца, с ненавистью плюнувшего мне в глаза белой выжигающе-ядовитой слюной, ни от адского баобаба, пустившего метастазы ветвей по всему небу… Я бросил оружие в сторону, упал на колени и стал выть, скулить, умолять о пощаде. Я целовал и облизывал подошвы армейских ботинок подполковника, проклинал себя, клялся, что достану любые деньги…

Двое солдат хладнокровно отрубили мачетами руки сестре Марте, принялись за потерявшую сознание Анну. В моих глазах до сих пор стоит необъятное море крови… Как пустынный паук я вижу все окружающее только в красном цвете… Восторженно орала полуголая черная толпа, жадно разрывая обрубки еще живых женских тел… Последнее, что я помню, это, — лицо француза исказила страдальческая гримаса, он заткнул пальцами уши и повалился на пол, — Бедра, черные, блестящие, конвульсивно дергающиеся в хрипящем кровавом месиве из человеческих останков… — Полежав несколько минут, Жоан опомнился, снова сел, широко разбросав худые длинные ноги и уронив голову на грудь. Он сдавленно прошептал: — Очнулся я уже на окраине Фритауна, погребенный под грудой мусора.

Затем француз решительно выпрямился, в его голосе зазвучал металл:

— Когда я вернулся во Францию, меня встретили с цветами как героя. Назойливая пресса выпытывала у меня все подробности плена, но я соврал, сказав, что судьба монахинь мне неизвестна. Кардинал Парижа передал мне личную благодарность Папы за проявленное христианское мужество. Это окончательно доконало меня. Я решил уйти из церкви. Ну, вот, — закончил Жоан, посмотрев на нас ледяными мертвенными глазами, — больше нет моей тайны, так же как и нет ваших тайн, а значит… — Озабоченно скривив левую часть лица, он пошарил во внутреннем кармане пиджака и достал оттуда маленький плоский пистолет.

— Прощайте! — сказал он, смущенно улыбнувшись, — Мне пора в ад к моему Джакомо.

С этими словами Жоан выстрелил себе в сердце.

Вдруг комнату рассекла толстая полоса света.

— Смотри! — заорала Эшли — Дверь открылась!

Не помня себя, оглушенные выстрелом мы выскочили из нашего заточения, спотыкаясь и падая, промчались по узкому коридору мимо кабинета доктора Форда и оказались на залитой солнцем улице Шато.

Солнечный песок исцарапал наши глаза до невыносимо-болезненной рези. После двух дней, проведенных в темнице, после наших вынужденных исповедей и внезапной смерти Жоана мы еще долгое время не могли прийти в себя, так и сидели, опершись спинами о серую стену «Института эволюции мозга», спрятав отупевшие головы в колени.

— Что будем делать? — не поднимая головы, спросила Эшли.

— Деньги! — ответил я, глядя на девушку мутными, слезящимися глазами.

— Точно! — спохватилась она — помнишь, Форд плел о каких-то ста тысячах?

— Помню, но думаю, что нас кинули. Воспользовавшись нашей безысходнейшей нищетой, разложили нас на штативе и препарировали, как холерных крыс…

— Возможно, — презрительно сузила глаза американка, — Этот клоун Форд сразу вызвал у меня подозрение, и Жоан… он же маньяк! Зачем он застрелился?

— Все люди разные, — ответил я, — есть те, кто похожи на зверей, они не любят демонстрировать физиологические подробности перехода в жизнь вечную, и потому уходят подальше в чащу. А есть некроэксгибиционисты, им обязательно нужны зрители. Они представляют, как, например, падают с десятого этажа, а перепуганная толпа тычет в них пальцами, орет и хватается за головы… За долю секунды они переживают неземное блаженство! Возможно, Жоан все подстроил так, чтобы мы стали свидетелями его конца. Не безликого жестокого самоубийства, причины которого останутся для всех загадкой, а именно конца, одухотворенного, выстраданного…

— Вот черт! — выругалась Эшли, — меня всю жизнь преследуют извращенцы. Когда мне было пять, какой-то небритый вонючий придурок душил меня и требовал, чтобы я «поцеловала дяденьку», а в двенадцать на пляже…

— Постой, — перебил я девушку, — я вспомнил, у Оскара Уайльда есть одно стихотворение в прозе о старике-пустыннике, обладавшем совершенным познанием Бога. Он считал свое познание великой драгоценностью. Как-то он встретил юного разбойника, который захотел обладать не только золотом и жемчугами, но и познанием. Однако, пустынник отказался поведать ему свои тайны, боясь, что потеряет веру. Тогда, чтобы отомстить старику, юноша отправился в Город Семи Грехов. Пустынник шел за ним, умоляя не входить в вертеп разврата, но тот не слушал его и уже собирался постучать в ворота, из-за которых доносился смех, как старик не выдержал и все рассказал. И тогда великая тьма поглотила пустынника, но кто-то наклонился к нему и сказал: «Раньше ты имел совершенное познание, а теперь имеешь совершенную любовь». Думаю, Жоану, как впрочем и тебе, и мне, мешало наше познание и, чтобы освободиться от него, нам потребовалось вывернуть душу наизнанку, а ему застрелиться, уйти к Джакомо, через которого Жоану была явлена совершенная любовь. Сидя в этой комнате, мы были и пустынниками, и разбойниками одновременно. Скажи, почувствовала ты какую-нибудь перемену внутри себя?

— Эй, хватит лирики! — раздраженно осадила меня Эшли — Нам надо проверить банковские карты, которые мы получили от Форда. Чем черт не шутит! Может, там хоть что-нибудь есть? Хоть тысяча? Я голодна, хочу в душ и вообще вся чешусь.

Встав с табурета, мы отправились на поиски офиса банка Paribass, в котором должен был находиться наш гонорар. Эшли превая подошла к окошку выдачи наличных. Она отдувалась, переминалась с ноги на ногу, ее пальцы нервно барабанили по мраморной стойке, за которой улыбчивая девушка в очках проверяла по компьютеру жить нам или подохнуть с голоду на улице. «Увы, — сказала она, — на вашем счету ничего нет» Эшли мгновенно побледнела и отошла в сторону. Мне было сказано то же самое «увы». Но вдруг девушка в очках замешкалась. «На ваше имя, — сказала она, светясь благодушной улыбкой, — открыта ячейка в нашем банке месье Жоан де Розеем»

— А можно посмотреть, что в ней? — заикаясь, спросил я.

— Конечно! Сотрудник нашего банка проводит вас и даст ключ.

— Ячейка! — заорал я понуро сидящей в кресле Эшли — На мое имя открыта ячейка!

Нас проводили в отдельную комнату и выдали металлическую коробку с торчащим в ней ключом. В коробке лежал исписанный лист бумаги и перстень с большим красным камнем.

— Это, видимо, письмо, — сказал я, — которое Жоан оставил для нас, а перстень… Помнишь, Эшли, он рассказывал нам, что кардинал подарил ему перстень, который Жоан не носил, считая его чересчур вычурным?

— Наверно, он стоит немалых денег, — деловито произнесла девушка, внимательно рассматривая драгоценность.

Я достал письмо и начал читать его вслух:

Первым делом мы направились в ломбард заложить кольцо и на вырученные деньги снять номер в дешевом отеле. Центральный парижский ломбард — депрессивное место: не то вокзал, не то полицейский отстойник для эмигрантов, не то зал ритуальных услуг. Гомонящая разноликая толпа — черные, арабы, украинцы, русские — все странным образом похожи друг на друга. Людей отличает только количество золота. Арабы приносят свои бирюльки в целлофановых пакетах: десятки браслетов, массивные кольца, часы, подвески, серьги… Золото славян помещается на ладони: крестильный крестик, обручальное колечко, сережки ромбиком… Рано или поздно все, кто сбежал в Париж за деньгами, вдохновением и любовью, становятся завсегдатаями этого крематория надежд, наделенного особой пафосно-трагичной эстетикой. В центре залы, где люди ожидают вызова к окошкам, высится огромная деревянная конструкция, от которой бросает в дрожь. Какая-то она зловещая, нечто среднее между цветком, ядерным грибом и ударившим в потолок столбом пламени.

Париж, как лучевая болезнь, постепенно поражает все твое тело от печени до мозгов. Сначала ты полон его романтики, дрючишь своих муз, где нужда застанет: Клио — на ступеньках Сорбонны, Эрато — прижав к ограде Люксембургского сада, Эвтерпу — среди лилий Берси, Полигимнию — в примерочной second-hand, Мельпомену — на казенных простынях ночлежки… В это время твоя эйфория пьет много вина… очень много, и печень начинает предательски поскуливать. Потом у тебя заканчиваются деньги и виза, тебя выгоняют из ночлежки, ты избегаешь полицейских, спишь в подворотнях, не ешь несколько дней. Твой желудок болит, падает в голодные обмороки, когда чувствует запах китайской харчевни или видит, как за витринным стеклом ресторана выхолощенный официант несет бутылку «Пти Шабли» и огромное блюдо с устрицами в ожерелье из сицилийских лимонов. Наконец, тебе сказочно фартит, с огромным трудом ты находишь черную шабашку на стройке, работаешь по двенадцать часов без выходных до невыносимой ломоты в суставах. Окончательно твоя бодрость духа херится, когда оказывается, что твои работодатели — «офранцуженные» русские картавые потомки белоэмигрантов. Суя в твои карманы евровые фантики, они не преминут напомнить о твоей «совковой сущности», «Обосрали всю матушку Россию и Париж понаехали обсерать…» Результатом твоей «французской одиссеи» становятся постоянная мигрень и ощущение, что ты — не человек, а диарея, жидкое дерьмо, в которое случайно вляпался своей сандалией Аполлон Мусагет. Париж издевательски анатомирует тебя, лезет позолоченными крючками и пинцетами в твое кишечно-селезеночное «святая святых», чтобы узнать кто ты? Очередной придурок, кричащий: «Я гений! Мне платят за мою ложь!», или бесноватый, выклянчивший у Бога возможность водить кистью и составлять слова именно так, как хочется…

В ломбарде наше кольцо забраковали, назвав «индийской подделкой», но все же мы толкнули его за 35 евро каким-то филиппинским туристам. Рядом с вокзалом Гар де Лион мы отыскали маленький домашний отельчик «Луксор», где сняли комнату на ночь. На оставшиеся деньги мы купили кусок сыра и четыре тетрапака с «клошарским» вином. После первого литра Эшли разморило, и она провалилась в беспамятный сон, а я колобродил: тряс бедную девушку, плакал, кричал ей в ухо, совал в глаза пальцы, выяснял отношения, в конце концов, хлопнул по заднице, за что получил локтем в глаз. Это угомонило меня, и я забылся в бреду, сопровождаемом горловым клокотанием и храпом.

Утром, продрав глаза, я нескромно провел рукой по бедру сладко зевающей Эшли.

— Слушай, милая, а давай-ка… Ну, то есть после двух дней, проведенных с тобой, я кажется… не то, чтобы влюбился в тебя, но почувствовал некое небесное родство наших истерзанных душ… Что нам терять? Денег нет, через полчаса нас вышибут на улицу…

— Ага, поняла, — потягиваясь, сказала девушка, — ты хочешь меня трахнуть. Но связываться с таким, как ты, опасно. Твоя пылкая ренегатская душа быстро остынет, ты будешь меня таскать за волосы и называть дурой.

— Возможно, — задумчиво сказал я, — но ты же рисковая, зачем тебе все эти романтические сопли?

— Никаких соплей, — усмехнулась американка, — у меня все о’кей. Тебе даже и не снилось, насколько моя жизнь совершенна, насколько я реализована, услышана, понята.

— Кем? — удивился я, убирая руку с бедра Эшли.

— Я тебя скоро с ним познакомлю, — загадочно улыбнулась девушка, — Хотя… по-моему, вы знакомы.

— Мы?! Знакомы?!

— Вставай, приведи себя в порядок. Через час у нас встреча в кафе на Монпарнасе.

— С кем???

— Узнаешь, мой трепетный антагонист. Только не наложи в штаны от неожиданности.

Душ находился в нашей комнате за занавеской. Нисколько не смущаясь, Эшли разделась, продемонстрировав мне свое спортивное, великолепно сложенное тело.

— У вас что, в Америке при психушках фитнес-клубы с соляриями есть? — спросил я, нагло разглядывая девушку.

Эшли никак не отреагировала на мои слова, включила воду и задернула штору. В это время в дверь нашего номера кто-то постучал.

— Чего надо?! — раздраженно крикнул я, не вставая с постели.

— Извините, месье, — раздался из-за двери голос с акцентом, — такси ждет вас.

— Какое такси? Эшли, ты что, заказала такси?

— Да, — спокойно сказала девушка, высунув намыленную голову из-за занавески.

— А чем расплачиваться будешь? Натурой?

— Твоей натурой, — смеясь, отозвалась девушка.

— Дура! — констатировал я.

— Я же говорила, — пожала плечами Эшли, полируя полотенцем свое бронзовое тело, — твоего «небесного слияния душ» хватило всего-то на пятнадцать минут.

Старое кафе на бульваре капуцинок, куда мы с Эшли приехали, было мне хорошо знакомо по рассказам Норы и Сатши. В позапрошлом веке в нем наливали абсент всего по пять сантимов за стакан. Знаменитый коротышка Альфред Жари автор трагикомического фарса «Папаша Убю» как-то так перебрал здесь «зеленой феи», что рухнул с высокого стула и повредил запястье. А в восемьсот девяносто пятом Луи и Огюст Люмьеры устроили в этом заведении первый платный киносеанс. Сейчас, одетое в слегка небрежное интерьерное разностилье кафе являлось местом постоянных встреч разношерстной, но по большей степени богемной публики. Сюда ходили русские танцовщики из парадиз-ля-Тана, один английский драматург, седьмой год корпевший над пьесой о Марии-Антуанетте, дети американских нуворишей, сбежавшие от родительской опеки в Париж и предававшиеся блаженному ничегонеделанью…

Мы сели за столик, заказали кофе… Я готов был увидеть кого угодно, от начальника эмиграционной полиции до Мерли Мэнсона, но только не… доктора Форда! Светясь довольной улыбкой, как ни в чем не бывало, он подошел к нам и по-свойски чмокнул Эшли в губы.

— О-го-го! — я открыл рот и вылупился на нежданного знакомца. Форд присел рядом с Эшли, обнял ее за талию и, хитро прищурившись, спросил:

— Вы удивлены?

— Так вы чего, заодно? — ляпнул я первое, пришедшее в мою голову.

— Да, — снисходительно покачал головой Форд, — мы с Эшли муж и жена. Конечно, я не доктор и зовут меня не Форд, и Эшли тоже не Эшли. Но наши настоящие имена вам знать не стоит.

— А как же «Институт эволюции мозга»? — спросил я, изобразив на лице шок. — Как же родители, задохнувшиеся газом? Психушка? «Ублюдки с Манхеттена»?

— Ах, это… — Поморщился Форд — Вымысел, разыгравшееся воображение моей жены. Кстати, ее отец крупнейший юрист, мать известная публицистка и писательница, изучающая подростковую агрессию. Это она написала роман-перформанс «Ублюдки с Манхеттена» и выдала его за откровения восемнадцатилетней девочки. Эшли выучила эту книжку практически наизусть и эмоционально пересказала вам. Моя жена великолепная актриса… Правда. Она измучила меня требованиями экранизировать мамино творение.

— Скупердяй, — сказала Эшли, нежно шлепнув Форда по щеке, — книжка действительно ничего. При твоих-то возможностях сделать из нее классный фильмец — раз плюнуть.

— Ну, не заводись, милая, — обиженно попросил Форд — Это она просто надо мной издевается, — доверительно глядя на меня, пояснил он. — Я решил написать сценарий, в котором «Ублюдки с Манхеттена» живут как самостоятельная история наравне с другими, не менее — простите за резкость — ублюдочными историями. Не приукрашенная реальность вообще ублюдочна, потому и завораживает. Мне нужны были яркие типажи, и мы поехали за ними в Париж.

— А Жоан? — спросил я — Он-то кто? Ваш кузен, дядя, двоюродный брат, наемный актер или третий член, нет, неправильно выразился, второй член вашей забавной творческой семейки?

— Это особая история, — серьезно сказал Форд — Вот, взгляните!

Он развернул передо мной утреннюю газету и ткнул пальцем в криминальную хронику. Я начал читать: «Вчера в Париже на улице „Шато 54“ было найдено тело католического кардинала Джакомо Аспринио, подозревавшегося в связях с итальянской мафией. Предположительно кардинал покончил с собой, но рассматриваются и иные версии, в частности, месть его фаворита, с которым Аспринио состоял, по словам папарацци, не только в деловых, но и интимных отношениях»

— Понимаю ваше изумление, — участливо покачал головой Форд, — вы так побледнели. Может, воды?

— Нет! — процедил я.

— Это было странное знакомство, и, не поверите, через Интернет. Как-то ночью я лазал по всяким блогам, форумам и, от нечего делать, стал чатиться с одной француженкой — довольно неординарно мыслящей дамой. Слово за слово, мы заговорили о моем сценарии. Я попросил ее помочь мне найти интересного человека, который поделится со мной, естественно за вознаграждение, своей необычной историей. На следующий день получаю письмо, открываю, читаю. Француженка сообщает мне по великому секрету, что есть человек, желающий уйти из жизни публично. Мало того, он — не простой сумасшедший, а князь церкви, кардинал. Он смертельно болен, а превращаться в растение для него — невыносимая участь. Пока у него еще есть силы, он хочет устроить пышную смерть, как арбитр элегантности Петроний, который не просто пырнул себя в живот кинжалом, а умирал постепенно, выпивая вино и беседуя с гостями. Правда, наш кардинал сказал, что вскрывать себе вены он не будет, а просто застрелится после того, как расскажет нам всю свою жизнь. Мы с Эшли прилетели в Париж, сняли комнату на улице «Шато54» и установили там записывающее устройство. Однако я решил подкорректировать сценарий. Моя жена должна была не только слушать кардинала, но и сама делиться с ним как бы своей историей, то есть «Ублюдками с Манхеттена». Но кардинал сказал, что все это слишком постановочно-театрально. Он убедил меня найти третьего человека, который бы не знал ни его, ни Эшли, ни зачем он заперт в этой комнате. Он должен был оживить ситуацию своими страхами, истериками, а, может, и откровениями. Мы выбрали вас, потому что мне интересна «загадочная русская душа», она должна была пикантно дополнить другие истории. Так родился мой проект «КОМНАТА МЕСТИ». Это не только сценарий для психологического ужастика. Это еще и целый Интернет-портал, мрачный, в черных тонах, где все посвящено такому человеческому феномену, как месть. Свидетельства историков, заключения психиатров… Высокая месть, практически не отличимая от праведности, низкая месть, выраженная в терроризме, месть как наука, как религия, как искусство, как музыка, как любовь. Месть. Сплошная, не имеющая границ. Через нее, как через лупу, я хочу изучить человека и его место в мироздании. Естественно, портал должен изобиловать человеческими историями, жестокими и прекрасными, справедливыми и вероломными, туда может написать каждый, слить, как в клоаку, свою злость. Кардинал сказал, что будет рассказывать свою историю от третьего лица, то есть от некоего Жоана де Розея. Я согласился. Это усложняло ситуацию и вносило дополнительную интригу. Джакомо перескакивал в Жоана, Жоан — в Джакомо, но все это один и тот же человек… От всего сердца прошу вас простить меня и мою супругу за пережитый стресс и вторжение в ваш внутренний мир. Я думаю, что моя интенсивная терапия помогла вам избавиться от груза прошлого.

Форд полез в карман и достал оттуда конверт:

— Вот здесь тысяча евро, вы их честно заработали

— Интересно, — спросил я, беря деньги, — а сколько вы заплатили кардиналу?

— Очень значительную сумму, — сосредоточенно сглотнув слюну, сказал Форд.

— Но зачем мертвому деньги?

— Он поклялся, что пожертвует их в Сьерра-Леоне.

— Хм, благородно…

— Да, кардинал Аспринио — удивительный человек. Когда он застрелился, тьмы стало на чуточку меньше. Она поколебалась, как океан и снова пребывает в вечном покое.

— Спасибо за откровение, — растерянно сказал я, собрался уходить, но замешкался:

— Извините, Форд, или как вас там: Тарантино, Гринуэй, Хичкок — один черт! В общем, не найдется ли у вас две монетки, мне надо позвонить?

— Нет проблем, — развел руками Форд, — я вам дам два евро в обмен на одну услугу.

— Какую?

— Э-э-э… Можно я сбрею вашу правую бровь?

— Нет, — учтиво улыбнулся я, — Париж, конечно, город контрастов, здесь хоть голым ходи, но я же не панк. Опять же брови, какой-никакой, мех, а у меня гайморит правосторонний…

— Ну, как знаете, — пожал плечами Форд.

— Пока, Эшли, — подмигнул я девушке.

— Ага, — буркнула она и отвернулась, как будто мы с ней не были знакомы.

Я вышел на бульвар капуцинок. Был чудесный солнечный день.

«Да-а-а, — подумал я, лениво жмурясь и зевая, — Париж божественен, особенно когда ты не стеснен ни морально, ни физически, ни материально. Первое, что куплю себе — французский паспорт, сербы обещали помочь. Второе — закажу столик в „Alain Ducasse“ на всю нашу интернациональную компанию. И третье — куплю кабриолет, всегда мечтал погонять по ночному Парижу в тачке без верха.»

Зайдя в магазин, я разменял фиолетовую пятисотку, купил телефонную карту и позвонил. К телефону подошла Нора.

— Павлушка! — радостно закричала она — Ты уже избавился от этих уродов?

— Да, а Жоан деньги принес?

— Конечно, тебе и ему по двести тысяч получилось, а нам с Сатшей по сотке за посредничество.

— Отлично! Беру такси и к вам.

— Не задерживайся, Жоан сказал, что без тебя пить не начнет.

— Моя школа! — похвалился я — Полгода вдалбливал ему, что у нас, русских, пить без друга — последнее дело.

Через двадцать минут я был на Мен-а-Плюм в компании своих парижских друзей.

— Жоан, ты был на высоте! Ты — гениальный лицедей! — восхищенно сказал я, обнимая своего друга. — Если честно, я не ожидал от тебя такой душещипательной истории. Представляешь, я даже начал тебе верить!

— Ты же знаешь, — француз расплылся в самодовольной улыбке, — я — прирожденный импровизатор. Мне больше нравится сочинять на ходу, нежели играть кем-то написанное. А еще скажи спасибо Ватикану, где я проучился три года в семинарии. Мечтал стать священником, но мой внутренний Джакомо на самом деле хотел другой жизни, яркой, фееричной, скандальной. Я все бросил и ушел в театр, который стал моей неутолимой, пылающей страстью, верой, мистерией. Я научился не просто перевоплощаться в другой образ, но «преосуществляться», как хлеб и вино в Тело и Кровь Христовы. Причем динамика таинства преосуществления не спрятана, она не только заключена на святом престоле сцены, но и максимально экспрессивно выплеснута в зрительный зал, который цепенеет, стонет, алчет чуда. И я дарю окружившей меня толпе ореад мою жестокость, мой огонь, мою кровь… А вот с кровью, правда, проблемка вышла.

— Какая? — удивился я

— Помнишь, когда там, в комнате, я якобы застрелился? Крови-то не было!

— Я не заметил. А почему?

— Все из-за этой чокнутой Эшли, — поморщился Жоан — Мы, конечно, заранее обговорили с ней все в мелочах, но то, что она кинется на меня, как пантера, было не по сценарию, дешевая игра на публику, то есть на тебя. Мешочек с красной краской я приклеил слева на грудь скотчем, но во время борьбы с Эшли он оторвался…

— Жертва воистину оказалась бескровной, — посмеялся я, — но скажи мне все же, кто ты?

— Это сложно, — вздохнул француз — Я не верю, что человек двусоставен. Смиренный Жоан, искуситель Джакомо… примитивно! Свет и тьма, душа и тело нераздельны, они пронизывают друг друга, питаются от своих противоположностей. Разделив человека на христианку-душу и плоть-темницу, мы уничтожим дух. В духе все слито воедино. Конечно, есть люди, у которых плоть вызывает панический ужас, они не могут совладать с ней, убегают в душу. Есть и другие, у которых плоть — единственное средство познания мира, а душа — ненужный балласт, мешающий полностью отдаться экспериментам. Я уверен: мы познаем мир не через духовное или физическое, а через игру, лицедейство, балаган, то есть через дух.

— Скажи, Жоан, а свою юность, смерть матери от эпилепсии ты тоже выдумал?

— Нет, — покачал головой француз, — я действительно происхожу из очень знаменитой семьи. Моя мать умерла, упав с яхты, а отец расточил все наше состояние на бесчисленные романы с «непальскими принцессами». Во мне никогда не было коммерческой жилки, я проиграл суд, и наше родовое гнездо в Бургундии отошло государству.

— А Сьерра-Леоне? Откуда ты знаешь про нее?

— В семидесятые годы тема террористов и заложников еще не была у всех на слуху. В нашем театре поставили пьесу «Эдем» по книге одного журналиста, который в ходе военного переворота в шестьдесят седьмом году, когда свергли Маргаи, оказался заложником повстанцев. Я, конечно, многое изменил, осовременил, но образ подполковника Че-Гивары Кармоно не тронул. Мне он напомнил сатану, змея-искусителя, сидящего на древе познания баобабе. Он искушал выбором, но выбора на самом деле не было. Ну, да ладно, — махнул рукой Жоан, — что мы все обо мне да обо мне? А ты? Я ведь тоже был потрясен твоей историей…

— К сожалению, она не вымысел, — ответил я — В моей жизни была Вера. Как апостол Петр, я трусливо отрекся от нее, струсил…

— А дневник? Павел Антонович? Никон?

— Никакого дневника не было. Уже будучи здесь, в Париже я решил написать повесть, историю двух людей: заблудшего революционера Павла Антоновича, отрекшегося от Бога, и монаха Никона, в сердце которого Бог всегда был. Только сейчас, после «комнаты мести» я понял, что эта повесть обо мне. Во мне есть много и от Павла Антоновича с его цинизмом, темпераментом, чувством справедливости, бунтарством, и от Никона с его детским незамутненным благоговением. Но, самое главное, я не живу ни в том, ни в другом, а живу, пока Павел ищет своего Никона, а Никон бегает от своего Павла. Двадцатые годы, Россия — это всего лишь декорация, сценические одежды, в которые я спрятал то, что переживаю сейчас, сегодня…

— О чем это вы болтаете? — вторглась в нашу беседу Нора — Горан, Ружка, Владо, Аристид, мы должны их поблагодарить!

— Да, конечно, — спохватился я, — налейте вина, я хочу выпить за нашу дружбу, но прежде всего за моих драгоценных девчонок Сатшу и Нору. Мы часто ссоримся, бьем посуду, но если бы не они, я бы так и подох от голода в этом Шарле-де-Голле…

— Это Сатша, — перебила меня Нора, — у нее доброе сердце. Это она настояла подобрать тебя. Кстати, Форда в Интернете нашла тоже она.

— Смешно было, — сказал я, — когда Форд согласился заплатить за театральную смерть Жоана шестьсот тысяч.

— Но он же не знал, что я застрелюсь понарошку, — повысил голос Жоан — Честно сказать, эта сладкая американская парочка мне осталась очень симпатична. Эшли неплохо изобразила сумасшедшую забитую дурочку. Есть в ее поведении и манере говорить что-то маниакальное, искреннее, ненадуманное…

— Горан, спасибо тебе за газету со смертью кардинала, — поблагодарил я серба, пожимая его огромную руку.

— Э-э-э, ерунда! — темпераментно громыхнул серб. — У меня везде связи есть. Если бы не Иван-магьезник из Прищтины, так сколько бы хороших людей сейчас в Европе нелегально сидели! Он — талант от Бога, любую бумагу, любой документ в своей типографии домашней напечатает. А газету — проще простого. Сейчас, сам знаешь, какие эмигрантские службы дикие, словам не верят, требуют документальных доказательств, что тебе на Родине плохо живется. Газету, например, где пишут какой ты гонимый… Иван-магьезник мало, что любую газету напечатает, от албанской до американской, так и статью вставит про тебя. Французы не проверяют, видят, что газета настоящая, и верят. Ох, и научил же нас коммунизм быть хитрыми! Владо Форду газету в кафе дал, как будто случайно. Он как про кардинала прочитал, аж подпрыгнул от радости. Радовался, что удачно деньги вложил…

— А что плохого? — скривил рот Жоан — Форд получил то, что хотел — вдохновение. Для таких, как он, оно тоже денег стоить должно. Он же богатый, как Рокфеллер, жалкие полмиллиона для него — копейки.

— Как твой подопечный белоэмигрант? — весело спросил я Аристида.

— Ничего, — ответил тот, — коптит потихоньку старичок. Ему уже за сто перевалило, а он все на девчонок заглядывается.

— Аристид нам очень помог, — улыбнулся Жоан — Хорошо он тебя Форду навязал. Я с самого начала понял: для пущего эффекта, чтобы американцев побольше раззадорить, нам третий нужен, с чисто русскими переживаниями. Питают американцы слабость к вашей нации. Я же не вор какой-то, мне хотелось, чтобы сценарий Форда посложней вышел, захватил его самого до бескрайности. Он даже еще сто тысяч накинул за твое участие. Если бы я сам тебя порекомендовал, Форд стопроцентно заподозрил бы неладное. Сговор.

— Да, я к нему в Трансатлантическом клубе прилип, по стечению обстоятельств он его членом оказался, пришел на парижское заседание послушать об исламизации Европы. Потом там пиво бесплатное давали, мы с ним по паре кружек выпили. Я про одного русского, то есть про тебя заговорил, про жизнь твою нелегальную. Гляжу, у него глаза загорелись. Стал требовать знакомства с тобой.

— Спасибо тебе, Аристид, — обнял я молдаванина

— Я, кстати, женюсь, — гордо сказал он, поправляя свою претенциозную бабочку. На француженке. Вы же знаете, я еще тот жук, по все церквям и сектам хожу. Ищущий я. Вот влез в доверие к последователям Преподобного Муна. А у них, оказывается, международные браки практикуются. Бедный на богатой, богатая — на бедном. Нашли и мне невесту. Женщина немолодая, но очень хорошая. Ее сын в совет директоров «Пежо» входит, миллионер. А политику я заброшу, никаких дивидендов от нее… одиоз да и только.

— А мы с Ружкой и Владо уезжаем, — сказал Горан, — в Амстердам, там сербов много, да и для бизнеса получше. Может, с нами поедете? Сербы добрые, русских любят, французов любят, только американцев простить не могут…

— А я в Индию хочу, — заявила Нора — Там есть чудное, удаленное от туристов местечко Лариса. Мне один индус-шиваист, с которым я в чате иногда общаюсь, предлагает там дворец махараджи купить всего за тридцать тысяч. Тридцать восемь комнат. Правда, змей там многовато и цивилизации никакой на десять километров вокруг… Вот Сатша отговаривает.

— Сдалась тебе эта Индия! — сказала Сатша, закатив глаза — Лучше в Африку, в Кению, например.

— А ты куда? — спросил меня Жоан

— Я? Я туда, куда Сатша и Нора. Они моя семья. Мне безразлично, где жить. Я свою повесть дописать должен. Про Павла Антоновича, Никона, их мытарства, скитания, поиски, обретения — про все то, что мучает не только меня, но и любого мало-мальски мыслящего человека.

— А я, — сказал Жоан, хитро прищурившись, — подамся в Америку. Понравилась мне наша сладкая парочка, вдохновляет она меня: легко на аферы ведутся и вообще люди неординарные. А сколько в этой Америке скучающих богачей, которых подлечить надо, мозги вправить! Сколочу команду из нищих, но талантливых актеров. Будем всякий интеллектуально-экстремальный абсурд продавать. На мнимых самоубийствах и душещипательных историях, оказывается, кучу денег заработать можно.

— Ой, что это за запах?! — спохватилась Сатша. — Нора, беги на кухню! Твоя лазанья горит!

Солнце уже клонилось к закату, а две суетливые девушки сетовали на ленивое ворчание окутанного копотью котла, так медленно варившего жирные куски баранины. Одна из девушек — та, что постарше — достает из складок своей одежды холщевый кошелек. Что в нем? Заботливо высушенные лепестки роз в память о садах Содома? Сигорские серебряные пластинки, коими оплачивалось осеннее жертвоприношение кречета темноликому чужеземному Аль-Уццу? Вовсе нет. Младшая девушка нетерпеливо заглядывает в ладони сестры, раскрытые белой раковиной на коленях.

— Ну, пожалуйста, расскажи, что это за лепестки, — просит она.

— Это артимисия, растение богини, — отвечает сестра — Мне продал ее один египтянин… Мы добавим эти листья в вино, которое пьет отец.

— И что будет с отцом!? — младшая девушка испуганно смотрит на сестру. — Он не умрет?

— Бедная глупая девчонка! — возмутился поэт, вытирая рот ладонью — Разве можно умереть от абсента? Умирают от алкоголизма, а абсент — не алкоголь. Он — плазма… мерзкая зеленая приторная каша, вымученно испражненная декадансом. Помню, в Риме с голоду наелся зеленых слив, а затем обдрыстал весь Палатин… Забавно было, поэтично. «Долой сияние Луны!» — как говорили футуристы.

— И все же, — перебил поэта толстяк в сутане, — Библия ничего про абсент не говорит.

— Ха! — мгновенно взвился поэт — А как же Апокалипсис? Вспомни: «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли, потому что они стали горьки…» Чудо! Не надо платить ни сантима. Пошел на Круазет, налакался прямо из Сены абсента!

— В чертях тебе мерещатся Боги, — задумчиво вымолвил толстяк и, щелкнув пальцами, приказал официанту повторить две двойных порции «зеленой феи».

— Знаешь, мои черти, слава богу, не имеют никакого отношения к твоим Богам, — парировал поэт — Я верю в Мескалин — он раздвигает пространства и уничижает предметы, а маленькие псилосовы, подобно твоим эльфам, наполняют образовавшиеся пустоты ароматом извращенных образов универсальной поэзии. А что, если представить: Бог и Абсент — сиамские близнецы. Оба трансцендентальны, оба требуют культа и выбирают себе посредников в образе тупоголовых официантов или таких жирных кюре, как ты!

— Богу посредники ни к чему! — отмахнулся толстяк в сутане. — Он чрезмерно далек от нас. А вот Ангелы — другое дело! Вот кто оберегает наши сновидения и нанизывает явь на иглы знамений. Вот кто управляет космическими вихрями и мерным движением планет по своим орбитам. Они населяют куспиды небесных домов, плетут липкие паутины натальных карт. Они открывают перекрестки, не позволяя толпам бледных теней клянчить милостыню в виде молитвы. Они покровительствуют искусству шампанского, благодаря которому мы пьем звезды. Они ненавидят молодость, но покровительствуют интерпретации. Они чувственны!

— Я всегда и всем твердил, — громко произнес поэт, — что мир анимичен. Спиритизм, опиумный сон, барбитураты, сироп от кашля, наконец — вот где святая святых мечущейся истины. Павликане, катары и всякие там тамплиеры, вывалившиеся вместе с отравленными внутренностями из живота патриарха Ария, уж они-то разумели, что наш Творец вовсе не византийский Бог, а безумная, экспрессивная энергия, чистой потенция которой ненавистны рефлексия, эрос, созерцательность. Любые формы поклонения ей примитивны. Она существует в бездне, под ее когтями вонючий ил истории. Она вечно творит, созидает, сублимирует, возрождает, наполняет ритмом…

— Ваш абсент, месье, — официант ставит на стол стаканы с зеленой жидкостью и кувшин воды.

— Ну, что, кюре, — вздохнул поэт, — выпьем за… За всласть желаний, за все бессознательное, темное, за все, что инстинктивно, кабалистично, заведомо ложно, смертно и потому свободно. В общем, за искусство!

— Искусство жить вкусно! — весело добавил толстяк в сутане, и собеседники осушили стаканы до дна.