Компромат

Четверг. 8.14–12.51

— Милая, ты услышь меня! — фальшиво мурлыкал шофер, безбожно перевирая мотив. На лице его блуждала глуповато-блаженная улыбочка. Судя по всему, этот незатейливый вокал доставлял исполнителю истинное, ни с чем не сравнимое наслаждение. — Ми-илая, до сих пор стою я с гита-а-арою!..

— Под окном, — хмуро поправил Подколзин.

— Чего-чего? — оживился шофер, словно получив подтверждение, что и у него есть благодарный и внимательный слушатель.

— Не «чего-чего», а «где-где», — отозвался оператор, даже не взглянув в сторону спросившего. — «Под окном стою…» Классику знать надо.

Шофер бодро кивнул и, ничуть не смутившись, продолжил песнь тугоухого влюбленного.

Клавдия усмехнулась и негромко сказала Подколзину:

— Непростая у вас работа, как я погляжу.

— То ли еще бывает, — философски откликнулся тот.

Веня молчал. Он пожирал взглядом сутуловатую фигуру сидевшего чуть впереди него оператора и, казалось, не верил собственному счастью: он находится в непосредственной близости от настоящего… да-да, самого настоящего профессионала, выпускника ВГИКа и прочее.

Дежкина, понимая состояние своего юного коллеги, не докучала ему разговорами.

Подколзин, между тем, нервничал. Он то и дело поглядывал на часы, а затем бросал нетерпеливые взгляды за окно на проносящиеся мимо индустриальные пейзажи, раздраженно покусывал губу, когда микроавтобус замирал у светофоров, и просто-таки не мог дождаться, когда же путешествие подойдет к концу и они окажутся на месте назначения.

— Ми-и-илая!.. — продолжал гундосить шофер.

— Послушай-ка, милая, — не вытерпел оператор и повернулся к водительскому креслу, — нельзя ли побыстрее, а? Иначе мы приедем аккурат к самому финалу.

Шофер невозмутимо пожал плечами.

— У меня задача простая, — с дружелюбным упрямством отвечал он, — доставить вас на точку. А уж остальное, извиняйте, не моя печаль. Молитесь еще, чтоб в пробку не попали. А то такие тут пробки бывают — три часа стоять можно и не сдвинешься. Тю-у-у… — протянул он с детским восторгом, нажимая на педаль тормоза, — а вот и она, милая, я же предупреждал! Я уж знаю, это как закон: если поблизости митинг, так сразу и пробка на дороге. Проверено на опыте. Ми-илая, ты услышь меня-а!..

На этот раз слова романса, надо думать, впрямую относились к скоплению автомобилей, намертво перегородивших проезжую часть.

Тут были и рейсовые автобусы, и оказавшиеся впритык к ним шестисотые «мерседесы», и горбатенькие старые «Запорожцы» с задранной кверху куцей выхлопной трубой. Водители троллейбусов ругались меж собой из открытых окон, однако ругань была какая-то ленивая, незлобная. Сразу видно, людям скучно и нечем себя занять.

— Подавай назад! — закричал Подколзин, но, увы, было поздно: микроавтобус мгновенно оказался зажат со всех сторон гудящими машинами, безуспешно пытающимися лавировать в этом столпотворении.

— Говорил тебе: дворами поезжай! — сердито рявкнул оператор.

— И на старуху бывает проруха, — невозмутимо отвечал шофер. — Ничего, не переживайте. Где наша не пропадала!

Он крутанул руль влево, и машина рывком двинулась назад.

Тотчас послышался глухой звук удара и звон бьющегося стекла.

— Вот теперь приехали, — со вздохом сообщил шофер и полез из кабины.

— Куда прешь? — заорали откуда-то сзади. — Курдюк штопаный, куда прешь?

— Сам ты штопаный! — раздался в ответ голос шофера, прозвучавший, кстати сказать, с неожиданной силой и энергией. — Что, совсем ослеп? Не видишь, куда едешь?

— Да ты!..

— Сам такой!

— Все понятно, — зло произнес Подколзин, подымаясь с места. — Дальше идем пешком. Эти пролетарии теперь долго разбираться будут…

— Что это вы так не любите пролетариев? — с невинной интонацией поинтересовалась Клавдия.

— Пролетариев я люблю, — возразил оператор. — На расстоянии. Я не люблю, когда они начинают разбираться.

— Это почему же? — продолжала допытываться Дежкина.

— А вы сами послушайте, — все и поймете.

Взвалив на плечо свою тяжелую поклажу, Подколзин стал пробираться в узком проходе между машинами. Клавдия шла следом, а замыкал шествие Веня, которому было доверено нести кофр с аккумуляторами.

По всему видно, они уже находились у цели. На тротуаре, за скопищем автомобилей, волновался-шумел людской поток. То и дело на сером фоне стены вздымался ярко-алый транспарант, поднимался и тотчас пропадал, тонул в людской круговерти, будто и не было его.

Откуда-то доносились обрывки бравурного марша и мегафонный лай. Разобрать слова казалось делом непосильным: то ли мегафон был сломан, то ли коварное эхо, отражая пламенную речь оратора от глухих стен домов, превращало ее в сплошную мешанину звуков и восклицаний.

— Купите значок! — вдруг услыхала Клавдия, и тут же кто-то цепко ухватил ее за рукав плаща, да так, что и не вырваться. — Купите значок, девушка, не пожалеете!

Дежкина удивленно обернулась и увидала перед собой, прямо на уровне глаз, фиолетовую шляпу с лихо загнутыми полями и торчащим из-под линялой ленты диковинным пером, смахивающим на петушиное. Для того чтобы разглядеть обладателя сего редкостного головного убора, Клавдии пришлось пригнуть голову и заглянуть под шляпу.

Там, в рассеянной тени, обнаружилось бодренькое старческое личико, остроносенькое и тонкогубое, с пронзительным взглядом маленьких, быстрых глаз.

— Значок! — объявило личико. — Настоящая редкость. Такой вы уже нигде не купите ни за какие деньги, а я уступлю по дешевке. Портрет юного Ильича.

— Неактуально! — подоспел на помощь Веня. — Вот если бы портрет Бориса Николаевича! А Ильичи уже никого не интересуют.

— Эх, молодой человек, — с укором произнесло личико, изобразив вселенскую скорбь, — не любите вы историю своей страны и еще гордитесь этим. Нехорошо… Вот как задурили голову нашей молодежи проклятые дерьмократы!

Личико глядело на Клавдию, будто искало поддержку.

— Извините, мы спешим, — сказала Клавдия, увлекая Веню в гущу толпы. — Некогда нам.

— А как же Ильич? — возмущенно прокричала вслед старушка, как видно, не ожидая от собеседницы, что она ее так быстро покинет. — Задаром ведь продаю Ильича.

Площадь, на которой проводилась манифестация, была до краев забита людьми. Огромное пространство было раскрашено красной материей. Над головами вздымались в небо кумачовые знамена и транспаранты с начертанными на них лозунгами, они волновались на ветру над головами.

Клавдия завороженно читала аршинными буквами писанные слова и казалась помолодевшей. Скинула лет десять, а может, и пятнадцать, и очутилась в году эдак восемьдесят первом. Знакомые лозунги, знакомые песни, но вот лица вокруг…

— Слышь, мать, закурить не найдется?

— А? — Клавдия даже вздрогнула от неожиданности. — Нет, — поспешно ответила она, поглядев на здоровенного верзилу в потертой курточке из плащевой ткани. — Я не курю.

Верзила окинул ее цепким взглядом и стал протискиваться вперед. Дежкина увидела его ссутулившуюся спину.

— Боже мой, — вполголоса произнесла она, — а ведь я жила в этом мире большую часть жизни…

— Не обольщайтесь, — буркнул Подколзин, — вы и теперь в нем живете. Просто название другое, а суть прежняя. Ну что, — сменил он интонацию, — не пора ли заняться делом, как вы считаете?

Не дожидаясь ответа, он принялся расчехлять видеокамеру.

— Вопрос власти — коренной вопрос любой революции, — неслось между тем из громкоговорителей. На площади эхо было уже не столь сильным, и кое-что из речей выступавших можно было разобрать. — Наши идейные противники отрицают силу и мощь марксизьма-ленинизьма, но каждый их поступок подтверждает, что с ленинским великим наследием они знакомы не понаслышке. Вопрос власти вновь стоит на повестке дня, и мы никому не позволим положить его… на лопатки. Гы-ы, — обрадовался собственному остроумию выступающий, — шутка!

В толпе одобрительно зааплодировали.

— От нашей партии и от себя лично я заявляю и гарантирую, что уже на второй месяц нашего правления хлеб в булочных будет по тринадцать копеек, а пенсию будут выдавать регулярно. Ура!

— Урра-а!.. — подхватила толпа.

— Нас пришел благословить отец Федор! — крикнула в микрофон возникшая на трибуне женщина с высокой белокурой прической и красной ленточкой на рукаве. — Поприветствуем батюшку!

— Дети мои, — красивым низким голосом нараспев произнес благообразный старец в рясе, — возблагодарим Господа за дары его, аминь.

— Аминь! — откликнулась толпа.

Клавдия зачарованно озиралась по сторонам.

— Да что это с вами, ей-богу! — в конце концов не вытерпел Подколзин. — Такое впечатление, будто вы только что на свет родились. Ну и ну!

Дежкина ничего не ответила. Она рассматривала участников митинга.

«Мэри, никому теперь не верит Мэ-э-эри!» — твердил радиоприемничек, зажатый под мышкой у толстухи девчонки. Толстуха жевала огромный гамбургер, слизывая с пальцев кетчуп, и пританцовывала на месте.

— Тетенька-товарищ, извините, что обращаюсь, — проскулил выросший перед нею подросток с жадным, просящим взглядом, — извините, что обращаюсь… У меня мама в аварии, папа в больнице, а я с бабушкой на вокзале. Сами мы не местные…

— Отвали, — не дослушав, сквозь зубы процедила девица, и паренек тут же исчез, будто и не было его.

— А я вам говорю: коммунистическая идея жива! — убежденно доказывал соседу тучный седовласый господин в богатом пальто и со шляпой в руках. — Я вам говорю: она жива и побеждает…

Сосед и не думал с ним спорить. Он без стеснения рассматривал стоявшую в трех шагах от него дамочку с ярко-алыми губами.

Дамочке было приятно мужское внимание, но она всеми силами изображала недоступность и делала вид, что целиком поглощена происходящим на трибуне.

— Эй! — крикнул какой-то подвыпивший тип, размахивая руками. — Эй, телевизор, меня сними, я сегодня красивый!

— Если ты сегодня красивый, то какой же ты тогда в другие дни? — буркнул себе под нос Подколзин, к которому и обратился подвыпивший. Вслух же он флегматично произнес:

— От телевизора слышу.

Тип не обиделся. Как видно, он решил, что это такой завуалированный комплимент.

Взвалив камеру на плечо и прильнув глазом к окуляру, Подколзин жадно шарил объективом по толпе. Наблюдая за ним, Клавдия ловила себя на мысли, какие же все-таки дети эти так называемые творческие люди. Подколзин громко сопел, и можно было по этому сопению безошибочно угадать, в какой момент он поймал в кадр нечто любопытное, заслуживающее внимания, и как он рад этому и едва удерживается от того, чтобы гордо не вскричать: «Ах, какой я сегодня прекрасный!» Подобно тому подвыпившему гуляке из толпы.

— Интересно, — спросила Клавдия, — и как же вы назовете этот сюжет?

— Кунсткамера, — отвечал оператор.

— Для оператора неважно, как будет называться сюжет, — авторитетно пояснил Веня. Он наконец-то решился открыть рот в присутствии «настоящего профессионала» и теперь горел желанием показать, сколь много он смыслит в операторском ремесле. Важно, какую точку для съемки выбрать. Простите, а вы по какому принципу выбираете съемочную точку?

— По такому, чтобы болтунов вокруг поменьше было и никто не морочил бы голову, — поделился профессиональным секретом Подколзин.

Бедный Веня смутился, залился краской и поспешил отвернуться.

— Клавдия Васильевна, — запинаясь, прошептал он, — я ведь пока вам не нужен? Я хотел бы сделать парочку снимков во-он с той крыши. По-моему, должно замечательно получиться…

И он стремительно растворился в толпе.

— Обидели парня, — укоризненно произнесла Клавдия, глядя вслед фотографу, — ни за что ни про что обидели, а ведь такой славный парнишка. Тоже оператором стать мечтает.

— Мечтать не вредно, — буркнул Подколзин.

— А вы, оказывается, злой.

— Просто я реалистически смотрю на вещи. И хватит об этом. Вы мне мешаете.

Клавдия пожала плечами — сам же позвал…

На трибуне между тем продолжалось активное действо.

— Патриоты! — кричал высокий тощий юноша с огромным кадыком на шее, заметным даже на расстоянии. — Вы должны сплотить свои ряды вокруг нас! Родина в опасности!

— Каждый честный гражданин должен подписаться на нашего кандидата, — объявил оратор постарше, не дав юноше закончить и вырывая у него микрофон. — Наш кандидат вас не обманет, не то что эти… — Он сделал выразительный жест рукой, и толпа радостно загоготала. — Подписывайтесь, и вы не пожалеете…

Из динамиков грянула музыка.

— Ой, мамыньки! — охнула крохотная старушка, едва не выронив из рук сумочку и зажимая ладонями уши.

— Вот тебе и «мамыньки», — поддразнил старушку носатый мужик в кепке и стал протискиваться вперед, к трибуне. — Пропустите честного человека подписаться на кандидата! — голосил он при этом.

— Скорее! — выпалил Подколзин и поспешил за носатым, не отнимая глаза от окуляра камеры.

Клавдия вынуждена была следовать за ним. Оказалось это делом непростым. Со всех сторон толкали, теснили и пару раз едва не сбили с ног.

«Пожалуй, зря я во все это ввязалась, — думала Дежкина, продвигаясь за оператором. — А ведь мне еще надо успеть в магазин заскочить, дома ни крошки хлеба не осталось».

Она давно бы повернула обратно, но еще на подступах к площади Подколзин вручил ей сумку с особо ценным штативом и строго-настрого наказал беречь пуще зеницы ока.

— Иначе не расплатитесь! — шутя пригрозил он.

Делать нечего. Дежкина волокла сумку не столько тяжелую, сколько неудобную и придумывала благовидный предлог для того, чтобы завершить затянувшуюся экскурсию и отправиться домой.

Тем временем оператор успел протиснуться к самой трибуне, у подножия которой стоял широкий стол, покрытый красной материей, а поверх еще и клеенкой.

За столом хозяйничала круглолицая женщина в строгом черном пиджаке. Она протягивала подошедшим привязанную к веревочке шариковую ручку (второй конец веревочки был зажат в ее ладони) и пальцем указывала, где ставить подпись.

— Спасибо, товарищ, — проникновенно говорила она.

— А это еще чего такое? — Перед Подколзиным, как из-под земли, возник крепкий старикан. Он сердито и решительно заглянул в объектив, будто надеялся что-то разглядеть в напластованиях линз, а потом вздернул голову на оператора: — Вы откуда будете, позвольте полюбопытствовать?

— Би-Би-Би, — сказал Подколзин.

— Чево-о? — обалдел старикан.

— Телекомпания такая: Би-Би-Би, — невозмутимо объяснил оператор.

— Американьская?

— Ага, американская…

Лицо старика вдруг пошло крупными бордовыми пятнами, на лбу вздулась сизая вена.

— Братцы! — завопил он истошно. — Братцы, тут на нас опять поклеп возводят! Опять американьцы из своей Би-Би-Би приехали!

Это было бы, пожалуй, смешно, если б не реакция толпы.

Десятки лиц обернулись на крик, их выражения не обещали ничего хорошего.

— Постой, отец, — поспешил объясниться Подколзин, — я пошутил, слышишь. Наш я, свой. Вот мое удостоверение: россиянин я…

Вокруг зашумели, ряды сдвинулись.

— Россиянин? — переспросил старикан, словно Подколзин только что сознался в страшном преступлении. — А мы — советские!

Все произошло так быстро, что Клавдия не успела ничего сказать.

Кто-то толкнул ее сзади, да так сильно, что она упала бы, если б было это возможно. Ее стиснули с боков, потом какой-то человек стремительно оттолкнул ее и стал протискиваться вперед.

— Держи-и!.. — заорал хриплый голос.

Замелькали лица, вскинутые руки… перед глазами Клавдии вспыхнуло и погасло падающее красное полотнище. Визжали женщины.

Клавдия увидела, как несколько человек пытались вырвать из рук оператора видеокамеру. Старикан, из-за которого все заварилось, ладонью лупил Подколзина по голове и приговаривал:

— Отдай, Би-Би-Би проклятый… Россиянин гадский! Отдавай, кому сказано!

Поблизости мутузили еще кого-то.

Стол, прикрытый красной материей и клеенкой, затрещал под тяжестью тел и с треском рухнул наземь.

— Списки! — отчаянно голосила женщина в пиджаке. — Товарищи, верните списки!

Потом в шум-гам врезались острые милицейские свистки. И все кончилось.

Клавдия поднимала с земли пострадавшего Подколзина, который прижимал к груди спасенную видеокамеру, и отмахивалась от милиционеров, требующих удостоверения личности. У оператора было в кровь разбито лицо.

Разумеется, Клавдия не могла оставить своего знакомца в таком состоянии и, несмотря на его протесты, чуть ли не на себе доволокла Подколзина до остановки (а еще видеокамеру и сумку со штативом. Веня, как назло, будто сквозь землю провалился, и помочь было некому).

Потом они ехали в переполненном троллейбусе, и Подколзин сначала уговаривал Дежкину не провожать его, а после, убедившись в тщетности уговоров, отвернулся к окну и сидел молча всю дорогу.

Он нарушил молчание лишь для того, чтобы сообщить Клавдии, что ее плащ (кстати сказать, вполне еще приличный плащик) чем-то безнадежно испачкан, как видно, в давке.

Клавдия в ответ только вздохнула.

Четверг. 14.02–18.23

Троллейбуса долго не было, а когда наконец рогатая колымага приползла к остановке, она тут же была взята на абордаж людской массой. Клавдия с трудом протиснулась в середину салона, кто-то придавил ей острым каблуком ногу, кто-то чуть не оторвал ручку у сумки, кто-то горячо дышал в ухо…

Опять давка. Но сейчас Дежкина уже не ощущала тревоги и беспокойства. Сейчас она тоже находилась в самом центре толпы, взятая со всех сторон в тиски животов, спин и локтей, но у нее не появлялось даже отдаленного намека на клаустрофобию. Напротив, ей вдруг стало спокойно. Наверное, потому, что ее окружали нормальные люди. Нормальные в общепринятом смысле этого слова — пусть уставшие и неприветливые, пусть чем-то обозленные и брюзжащие, но не разъяренные до потемнения в глазах, не охваченные стадным чувством разрушения, не зомби.

Она только пыталась не испачкать кого-нибудь грязным пятном на плаще, но — безуспешно.

Уже около своего дома она заметила на деревянном строительном заборе плакат. Это агитационное изделие, призывавшее сознательных граждан пополнить седьмого ноября ряды митингующих, появилось здесь недели две назад, но Дежкина обратила на него внимание только теперь. За две недели плакатик успел изрядно потрепаться, а правая его часть исчезла вовсе. Получилось: «Все на демон…»

А ведь если хорошенько разобраться, то в том, что Клавдия пережила несколько часов назад, и в самом деле было что-то демоническое, чертовское, дьявольское, не поддающееся объяснению, будто не из реальной жизни. Все эти искаженные слепой ненавистью лица, все эти злобные хриплые выкрики в адрес всех и вся, все эти беспричинные потасовки… Люди будто заразились друг от друга странным, не изученным доселе вирусом, когда начинаешь видеть в каждом встречном заклятого врага, когда нестерпимо хочется задушить его, разорвать на мелкие кусочки.

«Почему такое происходит? — думала Дежкина, поднимаясь по лестнице на свой этаж (лифт опять не работал). — Живет себе человек спокойненько, детей воспитывает, на работу ходит, в баню, никому зла не желает, но как только оказывается на демонстрации, как только вливается в дикую толпу, его и не узнать… Непонятно. Надо будет обязательно порасспросить Кленова. Может, у него на этот счет есть какие-нибудь соображения».

Не успела Клавдия переступить порог квартиры, как Ленка вместо традиционного «здрасьте-мордасте» сразу ляпнула, стыдливо опустив глаза:

— Ma, дай сто штук.

— А отец где? — Дежкина обвела рассеянным взглядом коридор, будто муж мог притаиться где-нибудь за вешалкой.

— Вызвали его. — Ленка ковырнула острым ноготком отошедший от стены кусочек обоев. — Сказали, что срочно. Ну он и полетел на всех парах.

— А куда? Скоро вернется? — спрашивала Клавдия без всякого интереса, по привычке. На самом деле ее куда больше беспокоило огромное жирное пятно на плаще, нежели отлучка благоверного. Спросила у дочери: — Как думаешь, если замочить в холодной воде, отойдет? Или лучше бензином попробовать? У Феди в гараже наверняка есть бензин Ох, детка, я сегодня такое испытала…

— Ma, ты че, не слышала? — обиженно надула губы дочка. — Я же тебя попросила… Сто штук.

— Сколько-сколько-сколько? — Дежкина медленно перевела взгляд с плаща на Ленку.

— Сто тыщ… — щеки девчушки запылали. — Че, оглохла?

Клавдия так и плюхнулась на тумбу для обуви, а пальцы замерли на застежке сапога.

— Зачем столько? Что случилось?

— Ну вот, я другого и не ожидала, — Ленка скривила в усмешке умело напомаженные губы. — У тебя всегда первая реакция: «Что случилось?» Почему обязательно что-то должно случиться, почему ко всему надо относиться с опаской? — Она передразнила мать, повторив ее интонации: — «Что случи-и-илось?» Ни-че-го! Мне просто нужны сто штук. Вот так вот нужны! — она провела ребром ладони по горлу.

Этот хамский напор ошеломил Клавдию. Она растерянно смотрела на дочь, постепенно начиная понимать, что подобное поведение вызвано не иначе как чувством вины и стыдливости.

— Зачем все-таки?

— Не бойся, не на аборт, — с вызовом бросила девчонка.

— Аборты нынче бесплатные, к вашему сведению, — стараясь скрыть нарастающий в себе гнев, сказала Клавдия. — И все-таки… Видишь ли, это большие деньги…

— Что большие? Сто штук большие?

— А разве нет?

— Ну ты даешь, ма! В переводе всего двадцать баксов. Че на них купишь-то?

— Для кого-то, может быть, и маленькие, — согласилась Дежкина. — Но для нашей семьи значительные. Правда, если использовать их на благое дело…

— Мать, не прибедняйся, мы уже средний класс. Батя зеленые лопатой гребет на своем автосервисе. А что касается благого дела, то оно благое, — протараторила Лена. — Понимаешь, ма… Наши девчонки в классе… В общем, мы все уговорились ходить на сеансы электрического похудения. Знаешь, у метро есть такой салон красоты? Там, значит, приходишь, ложишься, тебе к мышцам подключают всякие проводки, и начинается дикая трясучка. Причем внешне это никак не выражается. И через двадцать занятий — полный порядок.

— Кошмар какой-то, — искренне ужаснулась Клавдия. — Но ты же совсем не толстая.

— Я толстая, ма! — Лена задрала юбчонку и ткнула себя пальцем в крепенькое бедрышко. — Видишь жирок? А женщина всегда должна держать себя в форме!

— И для этого нужно подвергать себя какой-то трясучке?

— Ты меня хочешь убить! — выпалила дочка.

Надо сказать, что в последнее время отношения матери и дочери складывались довольно странно. Нет, у них не было ни ссор, ни скандалов, даже мелких стычек не было, но раньше, еще каких-то полгода назад, Лена была лучшей подругой Клавдии, делилась с ней своим сокровенным, спрашивала совета, искала сочувствия. Теперь же сплошные секреты, тайночки и недомолвки плюс ко всему какая-то постоянная взвинченность, нервозность, скрытность, недовольство жизнью, односложные ответы типа «нормалек» и «разберусь сама». Мать не могла не почувствовать, что в душе девочки появилось что-то незнакомое, нехорошее, отпугивающее. Что именно? Этого она пока не знала. Не знала Клавдия и по какой причине произошли эти странные изменения в характере Елены. Впрочем, причин могло быть множество — быстрое взросление, сложная школьная программа (отсюда и перегруженность детского сознания), проблемы со сверстниками, первая любовь, наконец…

— Хорошо, — Клавдия запустила руку в свою необъятную сумку, на дне которой должен был лежать кошелек. — Раз нужно, я тебе дам… Ремонт так и не сделали, газовую плиту хотели поменять, так и не поменяли, пол в ванной с обогревом ты сама предложила… Морозилку купить надо? Тебе дубленку к зиме? Максу ботинки меховые? Но раз так, чего ж не дать?

— Началось психологическое давление на совесть, — откликнулась девчонка. — Господи, как я это ненавижу! Ну скажи ты нормально: «Не дам!»

— Да нет, почему же, — Дежкина протянула дочери деньги.

— Все, не надо мне, достала… — отмахнулась Лена, но тем не менее деньги взяла.

— То «надо», то «не надо», — продолжала ворчать Клавдия, стягивая с ноги сапог. — У кого же тебе еще деньги брать, если не у матери?

— Вот именно. Не на панель же идти.

Это было уже что-то новенькое, разговор о панели в семье Дежкиных еще ни разу даже в шутку не возникал. Но Клавдия и ухом не повела, поинтересовалась только:

— Так сколько же один сеанс стоит? Сто тысяч разделить на двадцать?

— Не надо ничего делить, — оборвала ее дочь. — Столько и стоит — сто штук.

— Погоди-погоди, — спохватилась Дежкина. — Так это не делить, а умножать надо? Сто на двадцать?

— Да не бутетенься ты. Я же не падла какая-нибудь, не сволочь бессовестная. Один разик только в салон заскочу, потрясусь, а потом скажу девчонкам, что мне не понравилось. Но этот один разик обязателен, понимаешь, ма?

— Не понимаю, — честно призналась Клавдия.

— Ну… как бы это… — Лена запнулась, стараясь найти нужные слова. — А-а-а, тебе это близко должно быть. Когда-то очень давно существовало такое понятие: «отрываться от коллектива». Ну, доходит?

— Кажется, да. Что же за коллектив у вас там подобрался? Откуда у этих малявок такие деньжищи?

— Предки подбрасывают, откуда еще… — Лена присела на тумбу рядом с матерью. — У них предки что надо пристроены. У Верки Брюхановой батя вообще бандитом работает, миллионы загребает. Видела я как-то его, кулачищи на два арбуза похожи, такие же огромные и зеленые, все в наколках.

— Мне кажется, не нужно тебе этого делать — плясать под чужую дудку. — Клавдия ласково обняла дочку за плечи, прижала ее к себе. — А если завтра твоим подружкам родители по норковой шубе подарят?

— Тогда я выкрашу своего кролика в коричневый цвет и скажу, что это тоже норка. И пусть кто возразит.

— Но это же глупо.

— А у меня есть другой выход? — Лена строптиво вскинула голову. — Думаешь, так приятно общаться с этими куклами, корчить из себя богатейку? Да-да, все уверены, что у нас тут царские хоромы, а вокруг штабелями китайские вазы, персидские ковры и сиамские кошки! А кто вдруг в гости напросится, так я в ответ: «Мы евроремонт затеяли».

— Ремонт — это кстати, — сказала Клавдия.

— А Изольда подыгрывает мне: «Да, говорит, сама видела, как им вчера новую джакузи привезли».

— Это тоже кстати, — согласилась Клавдия. — Джакузи — это неплохо.

— И так каждый день, постоянно приходится чего-нибудь выдумывать, исхитряться, чтобы соответствовать.

— Соответствовать чему?

— Первому сорту. А для тебя новость, что люди делятся по сортам, как куриные яйца? Первый сорт — большие, увесистые, одно такое слопаешь и наешься. А второй сорт, третий, четвертый… Маленькие, треснутые. Разобьются, и хрен с ними. Так вот, я не хочу, чтобы обо мне говорили: «И хрен с ней». Не хочу, ясно?

— Смахивает на комплекс неполноценности. Боюсь, как бы он не перерос в болезнь.

— Хватит тебе! — досадливо отмахнулась Ленка. — Я для себя одно правило вывела — неудачников не любят, их презирают, ненавидят. А в наше время неудачник — это тот, у кого бабулеточек нет, поняла? Пусть чувак тупой, глупый, необразованный — наплевать! Раз есть бабулетки — значит, и уважение есть, и каждый норовит ручку пожать. Маскарад, скажешь? Да, маскарад! А на кого мне в жизни надеяться? На будущего мужа-миллионера? Ха! Нет, ма… Только на себя. Хочешь жить — умей вертеться.

— Вот я и вижу, извертелась вся. Вывернулась наизнанку.

— А что ты от меня хочешь? — Ленка вскочила и стала нервно вышагивать по прихожей. — Чтобы я жила, как ты? Как батя? Дом, кухня, работа, магазин, а в воскресенье на дачку? Самая большая радость — газетку почитать и еще радоваться, когда подворачивается возможность какому-то барыге за гроши на его «мерседесе» карданный вал поменять? Вы же оба деградируете. Неужели не чувствуете? Неужели нет ощущения, что настоящая жизнь проходит где-то вдали от вас, что вам с этой настоящей жизнью не по пути?

— А что значит в твоем понимании — «настоящая жизнь»? — В голосе Клавдии появились нотки учительницы начальных классов. — Развлечения до одури? Шмотки? Эти все ваши рэпы, бэпы и хард-роки?

— А хотя бы! Развлечения необходимы. Конечно, нужно и работать, но развлекаться-то важней. Иначе зачем тогда работать? И делать необдуманные поступки — нужно! Решиться когда-нибудь на отчаянный шаг — нужно! Терять голову и сходить с ума — нужно! А иначе — болото, деградация, смерть! Не спорю, можно жить от получки до получки, но только в том случае, если получка — десять тысяч баксов!

— Мировоззрение четырнадцатилетней соплюхи… — вздохнула Клавдия. — Смешно слушать.

— Предъявить тебе доказательства моей правоты? Пожалуйста! — Лена попятилась к двери в свою комнату и скороговоркой выпалила: — Думаешь, почему батяня вдруг налево прыгнул? Да потому что бабу повстречал, у которой мозги свежие, а не засохшие, как у кое-кого! Он опять почувствовал себя мужиком, понимаешь? А мужику что надо? Чтобы в нем нуждались. Чтобы он был пупом земли. Он хочет носить женщину на руках, хочет, чтобы она была беззащитной, чтобы восторгалась им и смотрела ему в рот. Вот тогда он доволен собой: ходит, посвистывает, картуз потерял — не разыскивает! Романтика! А о какой романтике может идти речь, если жена заваливается домой измотанная и начинает: «Статья такая-то и такая-то… с конфискацией… передаю дело в суд… очная ставка… следственный эксперимент… пятна, похожие своим внешним видом на кровь… опять обнаружили жмурика б мусорном баке». С души воротит!

Это был подлый выпад. Ленка и сама поняла, что переборщила. А Клавдия, со скрежетом проглотив набухший в горле горький ком, примирительно развела руками:

— Ленусь, ты еще слишком мала для таких…

— Мала? — рассмеялась дочка. — Да у нас в классе все давно уже друг с другом переспали! А я в роли священника, девки именно ко мне почему-то на исповедь ходят. Все эти ахи, охи, вздохи… Уши вянут… Оргазмы, презервативы, вибраторы, аборты…

— Хватит!

— Ну что, маленькая я? Маленькая? И это я тебе только выдержки привела, с купюрами! Я все понимаю, ма! Так вот, ма, нельзя так жить, как мы живем! Нельзя! Ты какое сейчас дело ведешь?

— Я четыре дела веду. Одновременно, — растерянно ответила Дежкина.

— Ну, вкратце расскажи про любое из них. Наобум.

— Про фальшивые авизо хочешь?

— Это чего такое?

— Что-то вроде платежных квитанций.

— И на какую сумму?

— На сорок миллиардов.

— А у тебя зарплата какая?

— Ты знаешь.

— Знаю! — Ленка стукнула босой пяткой о пол. — Ты возвращаешь государству сорок миллиардов, а оно, благодарненькое и благородненькое, с барского плеча бросает тебе вознаграждение, на которое и гроб-то не сколотишь! Не противно тебе?

— Давай ужинать…

— Нет, подожди, — потребовала Ленка. — Ответь, разве не противно ощущать себя дерьмом, ощущать, что тебя растирают по асфальту и еще морщатся при этом? Ты — следователь прокуратуры, каких поискать, а целый час толчешься в набитом троллейбусе, болтаешься в метро туда-сюда, на работу — с работы, на работу — с работы, без выходных. Это, по-твоему, справедливо? Да тебе личный лимузин положен за такие труды. С шофером! И что, так до конца своих дней будешь?

— Во-первых, я никогда не езжу на метро, только на троллейбусе, а во-вторых, что ты от меня хочешь? — холодно и на удивление спокойно возразила Клавдия.

— Чтобы ты поняла одну простую вещь — все вокруг изменилось, стало не таким, как десять, двадцать лет назад. Мышление у людишек теперь новое, новые идеалы. Нет больше равенства и братства, никого не волнуют голодающие дети Кампучии. Ма, одну просьбу выполнишь?

— Говори… — насторожилась Клавдия.

— Не тормози меня, ма.

— В каком смысле?

— Ну… прекрати читать мне нотации, учить всяким глупостям типа «гуманизм, мир и дружба между народами». — Ленка прислонилась к стене, будто перепалка с матерью отняла у нее последние силы. — Другая я… Совсем другая… И когда вырасту, никогда в жизни не буду париться в этом вонючем метро. Из принципа. У меня будет своя машина. Шикарная машина с откидным верхом, ядовито-красного цвета. Не подумай, я не на богатого любовника намекаю… Я добьюсь успеха сама. Только не тормози.

— Я не езжу на метро! — рявкнула Клавдия, словно из всего, что она хотела сказать дочери, это было самым главным.

Ленка смолкла. В прихожей наступила напряженная тишина. Мать и дочь не мигая смотрели друг другу в глаза и с возрастающим ужасом понимали, что с каждым днем, с каждой минутой, с каждым мгновением они отдаляются друг от друга, расходятся в разные стороны. Что же будет дальше?

В тишину ворвалась трель телефонного звонка. Немного помедлив, Клавдия подняла трубку. Услышала возбужденный мужской голос:

— Вот, значит, вы как? Дружба дружбой, а служба службой? Ну спасибо вам! Огромное вам спасибо.

— Это кто?

— Конь в пальто! — голос на другом конце провода злился, срывался на крик. — Мишка на севере!

— Ах, Михаил… — Это был телеоператор Подколзин, с которым она рассталась только что. — Не узнала, богатеньким будете. Что случилось, Мишенька?

— О, опять, — хмыкнула Ленка. — Коронное «что случилось». Как же без него?

— Да идите вы к едрене фене! — продолжал кипеть гневом Михаил. — Ей-богу, не хотел звонить. Не хотел! Но не выдержал! Вы мне только объясните — зачем? Что, нельзя было как-то по-другому, каким-то другим способом?

— Что «другим способом»? — Тело Клавдии напряглось, будто неведомая сила сковала ее позвоночник. Нет сомнений, на этот раз действительно что-то случилось. Что-то серьезное.

— А вы не знаете? — обидно засмеялся Подколзин. — Чайником прикидываетесь?

— Никем я не прикидываюсь…

— Ага, и скажите еще, что не по вашей наводочке ко мне гости пожаловали?

— О чем вы, Миша? — Дежкина крепко сжала в ладони телефонную трубку. — Клянусь вам… Я ничего… Я пришла домой десять минут назад…

— А пять минут назад ко мне пришли двое милиционеров и потребовали кассету. Ту самую кассету.

— Я не имею к этому никакого… — опешила Клавдия. — И вы отдали?

— Отдал, черт вас побери!

— Но как они аргументировали?

— Дубинкой по башке, вот как!

— Че такое? — увидев, как у ее матери вытягивается лицо, испуганно спросила Лепка.

— Иди на кухню, — бросила ей Клавдия Васильевна. — Суп на плиту поставь.

Девчонку как ветром выдуло из прихожей.

— Они предъявили удостоверения?

— Предъявили, — негодовал Подколзин. — Иначе фиг бы я их впустил. Двадцать первое отделение милиции, Бобров и Соколов. Ну скажите, кому понадобилась эта пленка? Кому, мать вашу за ногу?

— Не отходите от телефона, — попросила Дежкина. — Я вам перезвоню.

Через мгновение она связалась с Чубаристовым (на счастье, Виктор Сергеевич засиделся в своем кабинете), и тот оперативно разыскал телефон майора Рогожина, начальника двадцать первого отделения милиции. Еще через минуту Рогожин был на проводе. Дежкина представилась и потребовала у майора объяснений по поводу случившегося на квартире у Михаила Подколзина.

— Странно… — промямлил начальник отделения. — Впервые слышу. Вы можете назвать фамилии оперативников?

— Бобров и Соколов.

— У нас нет таких… — ответил Рогожин. — Журавлев есть, а Соколова и Боброва точно нет. Ошибочка вышла, мадам.

— Это мы проверим, — пообещала Дежкина.