Конец

Уго — Хинес

Уго вышел покурить на плитчатую площадь перед приютом. Все вокруг погружено во мрак, свет есть только внутри здания — он слабо пробивается через открытую дверь вместе с музыкой и приглушенными голосами. Небо по-прежнему затянуто тучами, нет ни лучика, ни звездочки; но жара немного спала, и порой чувствуется легкий ветерок, хотя он настолько слаб, что только кожа лица способна уловить его ласковое прикосновение. Уго направился в самый дальний и темный угол площади. Там начинается тропинка, которая спускается к реке, тропинку отделяет от площади лишь низенькая стенка, больше похожая на парапет.

Не вынимая сигареты изо рта, Уго достает мобильник и начинает крутить его туда-сюда, не отводя глаз от экрана. В этот момент Хинес тоже выходит на площадь. Он делает несколько шагов, удаляясь от квадрата света, падающего из двери, и вглядывается в окружающую темень. Наконец он замечает красноватый огонек сигареты, а чуть ниже — другое пятнышко света, побольше и похолоднее, которое скачет в разные стороны, — это экран мобильника. Хинес понимает, что там стоит Уго, но самого его различить не может. Зато Уго, не ожидавший, что Хинес выйдет, сразу узнает того, потому что уже какое-то время находится снаружи и глаза его успели привыкнуть к темноте.

— Рафа сказал, что здесь, на этом углу, ему удалось поймать сигнал, — объясняет Уго самым свойским тоном, каким обычно продолжают начатый недавно разговор, — но я пробую-пробую — и ничего.

— У него какая компания?

— «Водафон», как и у меня… хотя… ты ведь знаешь Рафу.

— Рафу я знаю… Но люди меняются… иногда.

— А вот Ибаньес считает, что нет, — говорит Уго, снова засовывая мобильник в карман, — по его мнению, наша личность формируется в детстве и потом уже не меняется — никогда. Он это сейчас втолковывал Кове и твоей невесте. Прикинь только — и он туда же! Ведь сразу сообразил. Выбрал двух самых красивых женщин. И начал подруливать. Сперва-то он беседовал с Ньевес, а теперь этим двум вешает лапшу на уши.

— Наш орел опять рвется в бой.

— Сонная тетеря он, а не орел. — Уго улыбается в темноте. — В общем, понеслось. Я сразу ушел — мочи нету на это смотреть… Кстати, а с тобой такое не происходит? Я… где бы ни оказался, чувствую вечно одно и то же: никакие разговоры меня больше не интересуют.

— А со мной нередко другое случается: меня интересуют все разговоры, просто вот все подряд. И я не знаю, к кому присоединиться. Хотя на самом-то деле это одно и то же.

— Слушай! А ты что, тоже куришь? — спрашивает Уго, с нескрываемым удовольствием наблюдая, как Хинес достал из пачки сигарету и закурил.

— Я всегда курил.

— Я имею в виду: продолжаешь курить. Значит, ты из нашего лагеря, из тех, кто стойко выдерживает травлю…

— По правде говоря, я бы с радостью бросил. Много раз пытался, но не могу — не хватает силы воли.

— Да уж… — отзывается Уго, слегка смутившись, — если честно… и я тоже хотел бросить, было такое.

Оба замолкают. Хинес с наслаждением затягивается и выпускает дым, глядя вверх, на беззвездное матово-черное небо.

— Но я о другом: меня бесит все это ханжество, — продолжает Уго, вдруг начиная заводиться, — это фарисейское стремление демонизировать тех, кто курит, объявить их людьми, опасными для общества, хотя… хотя…

— Да, ты прав. — Хинес резко поворачивается и глядит на дверь. — Слушай, а какого черта мы вообще сюда притащились?

— О чем ты?

— Ну этот ужин, эта встреча… по-моему, ни у кого на самом деле не было никакой охоты ехать.

— Что касается меня, то у меня такой охоты точно не было, — говорит Уго, давя ногой брошенный на плиты окурок. — Когда Ньевес позвонила мне в первый раз, я не сказал ей ни да ни нет и обещал отзвонить позднее… И откровенно признаюсь, про себя тотчас решил придумать какую-нибудь отговорку, но вот Кова почему-то загорелась…

— А я сразу согласился, — перебивает его Хинес, взяв задумчивый тон и словно не слыша, о чем толкует приятель. — Не знаю почему, но я сразу дал согласие. Хотя, если поразмыслить как следует, сама идея выглядит абсурдной… ехать хрен знает куда…

— А ужин? Что ты скажешь про ужин? — спрашивает Уго, заводясь еще сильнее. — Разумеется, у нее были самые добрые намерения, она очень старалась — мы ведь знаем Ньевес, но…

Уго осекся, он хочет разглядеть в темноте лицо Хинеса, но оно скрыто за облачком дыма, и это придает ситуации некую таинственность.

— Согласись, все как-то убого, — продолжает Уго. — Когда я вижу пластиковые стаканчики, эту вечную колбасу, нарезанную ровненькими кружками, Йоркскую ветчину… И одна тортилья на всех! Надо же хоть немного соображать! Конечно, через минуту от нее и следа не осталось!

— Она все купила на свои деньги, — говорит Хинес, — и наотрез отказывается взять с нас нашу долю.

— А я предпочитаю заплатить пятьдесят евро и поужинать в приличной обстановке. Например, в Сомонтано есть заведение, где кормят весьма недурно; мы могли бы встретиться там, поужинать, отлично поужинать, а потом уж поехали бы сюда — приготовили бы «калимочо»,[6] как в былые времена.

— Не все могут просто так взять и выложить за ужин пятьдесят евро. Ньевес наверняка потратила гораздо меньше на все то, что привезла.

— Я сказал пятьдесят? Нет, конечно двадцать пять, просто я привык сумму удваивать… это результат того, что жена не работает.

— Твоя жена… мне она показалась человеком… очень впечатлительным, эмоциональным.

— Да, она впечатлительная, это уж точно, и развитая… Она развивает себе тело и душу двадцать четыре часа в сутки… Правда, больше ей заняться нечем.

— Насколько я мог понять, она ведет… ну на ней все домашнее хозяйство.

— А тебе-то откуда это известно?

— Мы беседовали втроем: Мария, она и я. Спросили, где она работает, и она…

— Да ладно тебе! Неужели это можно назвать работой?

— Не знаю, сам я ничем таким никогда не занимался, поэтому опыта у меня нет. Но уверяю тебя, есть люди, которые получают очень приличное жалованье, хотя делают гораздо меньше, чем любая домашняя хозяйка…

— Надеюсь, ты не меня имеешь в виду? — спросил Уго, сразу нахохлившись и приготовившись дать отпор. — Я вкалываю как проклятый, чтобы заработать на жизнь. Не так уж приятно подниматься в семь утра, наматывать каждый день по триста километров и терпеть капризы тупых клиентов, которые…

— Уго, поверь, к тебе это никаким боком не относилось. Я не сомневаюсь, что у тебя тяжелая работа. Я только хотел сказать, что вести домашнее хозяйство… на это уходит масса времени и в таких делах мало привлекательного… К тому же мыть полы и одновременно чувствовать себя полноценным членом общества, вести светскую жизнь, куда-то ходить…

— Знаешь… за Кову ты можешь не волноваться, точно тебе скажу. И «светскую жизнь» она себе отлично умеет устраивать. Записывается на все курсы и во все студии, какие только есть на белом свете… Главное — следить, чтобы ей в руки не попало какое-нибудь объявление.

Неожиданно Хинес едва заметно улыбается, выслушав последнее замечание Уго.

— Я вовсе не собираюсь с тобой спорить, — говорит он примирительным тоном. — Каждый сам решает, что ему делать с собственной жизнью. Вот ты… ты собирался стать актером. А разве сняться в постельной сцене… допустим, с Моникой Беллуччи… так уж неприятно?

— Это зависит от жировых отложений на талии, — отвечает с улыбкой Уго, — от твоих, разумеется, камера — она ведь безжалостна. А если серьезно… Тут совсем другое: если ты умеешь что-то делать… что-то очень трудное, исключительное, что далеко не каждому по плечу и что никто не сумеет сделать лучше тебя… тогда логично, если твою работу будут высоко ценить и ты получишь определенные привилегии… Актеры — совсем другое дело.

— А может, Кова тоже хотела стать актрисой?

— Кова?.. — недоверчиво переспрашивает Уго. — Нет, она — нет… Послушай, а к чему ты устроил мне этот допрос? Все только спрашиваешь и спрашиваешь, а сам ничего про себя не рассказываешь… Ты-то сам чем занимаешься? Судя по всему, дела у тебя идут не так уж и плохо.

— У меня? С чего ты взял?

— Ну, знаешь! «Кайен» не купить на минимальную зарплату.

— А… ты про машину.

— Рафа уже провел тут рекламную кампанию… и про машину рассказал, и про «основание черепа» бедного кабана — по-моему, повторил раз пятьдесят.

— А тебе не пришло в голову, что я мог взять машину напрокат?

— Как же, как же! Я отлично знаком с этим сектором. Такие модели никто не дает напрокат.

— Все можно взять напрокат.

— Да, когда есть деньги. А если серьезно, чем ты все-таки промышляешь?

— Я?.. Да так… Бизнес.

— Ну опять! — Уго улыбается скорее недоверчиво, чем обиженно. — К чему такая таинственность? Я же могу в конце концов подумать…

— Недвижимость…

— А! Ну вот! Это сразу все объясняет. Можешь больше ничего не добавлять.

Разговор на короткое время обрывается. Уго о чем-то задумался, Хинес стоит, опершись на стену, и глядит на дорогу, ведущую в сторону горы, словно можно хоть что-нибудь рассмотреть в ночной темноте. Вдруг он решительно отбрасывает сигарету, докуренную почти до фильтра. Окурок падает на плиты довольно далеко от них и сразу тухнет.

— Еще, глядишь, и дождь пойдет, — говорит Хинес, — если бы было хоть чуть попрохладнее, я бы сказал, что непременно пойдет дождь.

Уго, словно очнувшись, поднимает глаза и вдыхает чистый лесной воздух. За то недолгое время, что он провел снаружи, на площади, немного посвежело и ветерок стал заметнее.

— Погодка нас, конечно, подвела! Представь, до чего обидно сейчас Ньевес… столько сил она на это угрохала…

— Еще целая ночь впереди, — говорит Хинес, продолжая смотреть куда-то вперед. — Не исключено, что небо еще расчистится.

— Ага! Когда мы уснем. Неужели ты думаешь, что мы и сейчас способны гулять ночь напролет, как раньше? Раньше-то нам все было нипочем — могли вытерпеть что угодно, ждать часами, если имелась хоть какая надежда, что потом девица разрешит потискать ее.

— А ты хоть раз тискал наших девушек?

— Нет, конечно, нет, наших девушек… ни Ирен, ни других… Я имел в виду атмосферу — это висело в воздухе; и Рафа, например, добился своего.

— Да, но… по-настоящему они не сошлись, пока компания наша не распалась окончательно. А до тех пор — ни-ни! Это, я бы сказал, было почти невозможно.

— Еще бы! Наш Пророк строго следил, чтобы не случалось никаких нечистых касаний…

— Не преувеличивай, он никогда ничего подобного не говорил.

— Разве? Разве он не корчил из себя святошу и… не внушал нам, что хорошо, а что плохо? Вспомни-ка! Это было смешно.

— Разумеется смешно, для молодого человека, да еще в те времена, но… нет… У него… у него это было позой. Он просто не решался приоткрыть свою подлинную личность, быть на людях самим собой, в нем гнездилась какая-то внутренняя проблема… он надевал маску… и таким образом чувствовал себя значительнее, выделялся в нашей компании.

— Ну ты… прям психоаналитик! — говорит Уго, доставая новую сигарету и закуривая. Все это он делает быстро и почти механически. — В таких науках все настолько сложно, что и в самом себе не разберешься.

— Да, я, например, действительно еще много в чем сомневаюсь…

— Слушай, прекрати!.. Ты нормальный человек, всего добился в жизни… Знаю, расхожая фраза, но… черт побери!.. это ведь истинная правда! Все у тебя сложилось как надо, ты хорошо зарабатываешь, невеста — загляденье… Не понимаю, с чего ты вдруг взялся сейчас защищать этого придурка, который… который…

— Я только попытался взглянуть на вещи с иной позиции.

Уго медленно и нервно затягивается и только потом отвечает, выпуская дым одновременно через рот и нос:

— Послушай, я знаю одно: у парня был шанс — мы дали ему этот шанс. Он ведь несколько лет входил в нашу компанию — компанию нормальных людей, нормальных ребят и девчонок… Так вот, он этим шансом не воспользовался, не сумел стать нормальным человеком…

— Ага, а после той негодяйской шуточки, которую мы над ним учинили под самый конец, уж и подавно.

— Негодяйской, говоришь? Да ведь он сам напросился! Скажешь, нет? Разве ты не знаешь… не знал, что однажды он сунулся к Марибель, в смысле — распустил руки?.. Во всяком случае, попытался сунуться, и было это в пикапе Ибаньеса, на обратном пути отсюда в город.

— Нет, я ничего такого не знал.

— Ну вот, теперь знаешь… Ему еще повезло, что Марибель не подняла шума и не опозорила его перед всеми.

Хинес молчит, пристально глядя на Уго, который после паузы продолжает:

— А что касается шутки… Мы же тогда все вместе решили это сделать, Хинес, запамятовал, что ли? Если бы он отреагировал должным образом, наверное, он еще мог бы стать нормальным и так далее. Ему ведь было нужно именно что-то в этом роде: переспать с хорошей бабой, чтобы вся дурь из него разом выскочила.

— Не могу понять, как ты можешь такое говорить? Ты… ты человек, ты был… актером, ты должен тонко чувствовать, уметь сопереживать. Неужели тебе до сих пор кажется, что это подходящий способ заставить кого-то начать новую жизнь?..

— А ты рассуждаешь совсем как он! Да, именно, мне кажется, что это вполне подходящий способ! Во всяком случае, стоил он нам недешево! Да и тебе тоже, между прочим, он казался вполне подходящим, когда мы это затевали.

— Ладно, давай замнем… Ясно, что мы смотрим на ту историю по-разному. Пошли к нашим. — Хинес отделяется от стены и идет к двери. Уго следует за ним. — Кстати… ты как думаешь, он все-таки приедет?

— Кто?.. Пророк? — спрашивает Уго, резко останавливаясь. — Ну как он может приехать в такое время? Нет, он уже не приедет, не приедет! Я ведь сразу сказал, что он не приедет.

— Да, но… дело в том… меня удивляет Ньевес, она беспокоится… страшно нервничает. Ты разве не заметил?

— Заметил, но… сам знаешь, какая…

— Да, «сам знаешь, какая Ньевес», — я уже это слышал, — перебивает его Хинес, даже не стараясь скрыть раздражения, — но меня удивляет, что она так психует, что она на самом деле боится, не случилось ли чего с Андресом…

— С Андресом?

— Да, с Андресом! Не случилось ли с ним чего по дороге сюда — ну, авария какая-нибудь, или неполадка в машине, или еще что-то вроде того… Она ведет себя так, как будто знала, наверняка знала, что он приедет.

Уго делает последнюю затяжку и отшвыривает окурок, прежде чем сказать:

— Ладно, я иду к ним. Мне нужно выпить — виски, по крайней мере, хватит всем, я об этом позаботился… Да и тебе тоже пойдет на пользу хороший глоток.

— Подожди, подожди… я с тобой, — говорит Хинес, трогаясь следом за Уго, но успевает догнать того лишь у светящейся двери приюта.