Конец ночи

ТРОЕ

Иван Хатынов остался один среди неизвестных полей и пустых, брошенных деревень. Однополчане ушли на восток, не устояв против натиска врага. Они ушли, занеся Ивана в списки убитых, потому что видели, как, забросав гранатами немецкий танк, он упал, раскинув руки, да так и остался лежать неподвижно.

Но Иван не погиб. Он встал и, осторожно вбирая воздух простреленной грудью, тоже побрел на восток. Он долго шел один по вспаханной снарядами дорого. Дым пожарищ висел в воздухе, пронзительно кричали стрижи и ласточки, кружась над обломками своих опаленных гнезд. Но Иван не смотрел на них, потому что не хватило бы слез оплакивать все, что он видел вокруг.

Потом он отдыхал, сидя на траве, и его догнала подвода, запряженная старой костлявой лошадью с отвислыми губами. За телегой шли беременная женщина с выпученными глазами и мужик в новых брюках и белой выстиранной рубахе. Наверно, обрядился на всякий случай, если настигнет где-нибудь смерть.

Женщина часто останавливалась и садилась отдыхать, положив тяжелые ладони на большой, вздутый живот.

— Настя, может, сундук сбросим, сядешь? — спрашивал мужик, но Настя, не глядя на него, плаксиво отвечала:

— Жалко, Саша, подождем немного. Далеко, чай, немец.

Но немец был близко. Он вынырнул из облаков, покружился и выпустил пулеметную очередь по одинокой телеге. Схватившись за голову, упал мужик, женщина закричала, поползла в кусты. Лошадь пошевелила обвислыми губами, со свистом забрала легкими воздух, словно всхлипнула, и тяжело осела на землю.

Самолет улетел.

Иван поднялся из канавы, погрозил кулаком в небо, скосил глаза на убитого мужика и снова пошел по дороге. И, хотя исходило от земли тепло нагретых солнцем трав, Ивану с каждым шагом становилось холоднее. Он старался идти быстрее, но ноги тяжелели и уже не повиновались ему. Он сердился на свою слабость, с тревогой прислушиваясь, как шевелится и растет в груди маленький осколок металла от немецкой гранаты. Чтобы сберечь оставшиеся силы, Иван стал отдыхать через каждые несколько шагов. Но все короче и короче становились расстояния между привалами. И однажды, поборов в себе желание устроиться поудобнее в траве и спать… спать… он встал, хотел приподнять с земли шинель и не смог. Никогда раньше не замечал он ее тяжести. Опираясь на винтовку, как на палку, Хатынов побрел дальше в одной гимнастерке. Но скоро и гимнастерка стала тяжела. И тогда понял Иван, что теперь уже не догонит своих товарищей.

Надвигалась ночь. Иван уже не мог идти и лежал у дороги, ожидая, как избавления, смерти.

От земли пахло сыростью и травой, пропитанной пылью и бензином. Где-то громко и тревожно кричала птица, крик ее суетливо разносило по ветру эхо.

Что-то хрустнуло на дороге. Иван замер, вглядываясь в темноту. Вдали показался человек. Он шел медленно, едва различимый в ночном сумраке.

— А ведь ты к смерти идешь, гадюка, — прошептал Хатынов, ощутив в себе странную бодрость, забыв о кровоточащей ране, — с тобой-то с одним я справлюсь!

Он подтянул винтовку и прильнул к ней в ожидании. Человек приближался, и Хатынову показалось, что он ясно видит немца. Не имея силы сдерживать себя больше, он выстрелил. Человек отпрыгнул в сторону, упал.

— Врешь, сволочь, не уйдешь!

Но человек вдруг приподнял голову, крикнул:

— Брось стрелять, черт! Сдурел, что ли?

«Свой», — подумал Иван и, слабея, уткнул голову в дорожную пыль.

Человек подошел, наклонился, сказал:

— Чуть не убил. А я уж думал, нет никого из наших на этой землице-то. Один Бабкин остался. Это я, Кузьма Бабкин. Ты меня знаешь?

И, поняв, что Иван ранен, стал быстро его ощупывать:

— Я, брат, тебя моментально вылечу. Будь спокоен.

— Отойди! — сердито сказал Иван.

Сознание своей вины перед этим человеком обожгло его. Он сердился на себя за свою горячность. Сердился и на этого человека за то, что он лишил его возможности, может быть последней, расправиться с немцем.

— Ты не рыпайся, Кузьме Бабкину, брат, четыреста семь человек здоровьем обязаны.

Ивану хотелось остаться одному в свой смертный час, и, взглянув в лицо склонившемуся над ним человеку, он сказал зло:

— Не трогай меня, уходи! — и приподнялся, чтобы отползти, но упал и потерял сознание.

Бабкин осторожно оттащил его от дороги в кусты. Потом спокойно, неторопливо достал из кармана бинт, закатал Ивану гимнастерку и перевязал рану. Марля под руками набухала, становилась теплой и влажной. Бабкин скинул с себя шинель и укрыл ею Ивана.

Хатынов не скоро пришел в себя, а когда очнулся, увидел в небе луну. В ее свете нежно сверкала земля, будто тонкий ледок искрился в лучах солнца. Ивану было легко, боли он не чувствовал. Ему показалось, что хватит еще сил у него, чтоб продолжать дальше путь.

— Ну вот, — сказал, улыбаясь, Бабкин, — теперь заживет ранка, обрастет мясцом.

— Ты кто? — спросил Иван.

— Солдат. Своих догоняю.

— Вижу, что солдат. Санитар, что ли?

— Что он, санитар-то? — усмехнулся Бабкин. — Я, брат, может, к медицине с детства рожденный. Я в полку всех лечил, к доктору не идут, ко мне бегут: «Вылечи, Кузьма», — и лечил. Я, брат, любую болезнь исцелял и тебя вот вылечил.

— Правда, — сказал Иван, — как рукой сняло…

— Это я, брат, наговоры знаю.

Бабкин говорил тихо, снисходительным голосом. Был он худ, узкоплеч, и необыкновенно маленькой казалась его стриженая продолговатая голова с узеньким морщинистым личиком. Странно было видеть на этом лице большие и глубокие, впавшие в орбиты глаза. Пахло от Бабкина табаком, потом и еще чем-то резким, напомнившим Хатынову запах овчины в избе. Иван вдохнул этот запах и подумал с тревогой: «Надо идти». Ему показалось страшным, что он мог остаться один здесь, в нескольких километрах от наступающих немцев, и найти смерть, так и не побывав снова в родных местах.

— Идти надо, — сказал он и, стараясь не дышать, чтобы не потревожить рану, стал подниматься с земли.

Но идти он не мог. С первым же шагом заныла грудь, будто облили ее кипятком. Тонкая пленка, уже покрывшая ранку, не вынесла напряжения и лопнула. Теплая кровь, как скользкий паук, поползла по животу к ногам.

— Держись за меня, — сказал Бабкин, подхватил Ивана и попробовал было взвалить его себе на спину. — Держись, солдат!

— Не могу… — сказал Иван и, охнув, снова опустился на землю.

Он слышал тихий голос Бабкина и, хотя знал, что не сможет сейчас подняться, не хотел, чтобы Бабкин понял это. Мысль о том, что тот может уйти, оставить его одного, пугала Ивана. Морщась от боли, он сказал:

— Я сейчас… я быстро… погоди…

— Погожу, — ответил Бабкин, — лежи…

Иван поудобнее пристроил голову на шинели, которую подложил ему Бабкин, и старался не шевелиться, чтобы не потревожить тупую боль во всем теле.

Бабкин порылся в карманах, высыпал на ладонь табак, свернул цигарку и закурил. Курил он медленно, прислушиваясь к тяжелому, порывистому дыханию Ивана.

На обочине дороги тускло белела в лунном свете полынь, влажно светились листья на кустах. Горько пахло осиновой корой.

Бабкин выкурил цигарку, потушил ее, плюнув на пальцы, и сказал:

— Может, я понесу тебя, давай попытаемся…

Но он не услышал, что ответил ему Иван: неожиданно налетел ветер, шевельнул листья деревьев и принес откуда-то глухой стон. Бабкин вздрогнул, привстал настороженно. Стон повторился.

— Кто это? — тревожно спросил Иван.

— Тише, — сказал Бабкин. — Никак, баба стонет!

Кто-то снова застонал. Потом стон перешел в закатистый бабий крик.

— Ты лежи тут, я погляжу, — сказал Бабкин, взял винтовку и убежал.

На освещенной луной дороге, в пространстве между кустами, он увидел женщину. Она появилась откуда-то сразу, словно поднялась с земли, и шла, шатаясь, широко расставляя ноги.

— Чего кряхтишь? — окликнул ее Бабкин. — Помирать собралась, что ли?

Женщина остановилась, задыхаясь, словно после долгого бега:

— Откуда ты, дьявол?

— Чего орешь, спрашиваю? Подбили, что ли?

— Уйди прочь, слышишь! Уходи, окаянный!

Она заохала и, прикрывая руками живот, тяжело уселась на дорогу.

Бабкин подбежал к ней и вдруг растерянно забормотал:

— Да ты, никак… Ой, не вовремя!.. Что же мне с тобой делать?

— Господи, матушка-заступница… помоги, господи, — раскачиваясь из стороны в сторону, стонала женщина.

Иван прислушался к ее голосу и узнал давешнюю Настю. «Уцелела», — подумал он.

— Наклонись, я тебе в глаза наплюю, — кричала Настя, — наклонись, бесстыдник.

Бабкин наклонился и спокойно сказал:

— Я фельдшер, чего орешь… Слышишь, фельдшер Кузьма Бабкин.

— А коли фельдшер, чего стоишь! — Настя встала на четвереньки и быстро, по-кошачьи, поползла вдоль дороги.

— Сюда ползи, сюда, — спрыгнув в канаву, крикнул Бабкин изменившимся, не своим голосом.

Мыча, как теленок, она послушно сползла к нему…

Иван прислушивался к Настиным крикам, и ему было странно, что с каждой минутой ее голос и голос Бабкина становились все тише и тише, а вместо этого в ушах нарастал беспрерывный глухой гул. И чем сильнее становился этот гул, тем труднее было дышать. Грудь наливалась тяжестью, немела. Иван лежал, закрыв глаза, он чувствовал, как постепенно стынут, немеют его ноги, и ему было приятно это, потому что он переставал ощущать их тяжесть. Безразличие, успокоенность овладевали им, он снова подумал о смерти.

Где-то далеко стонала Настя:

— Фельдшер, какой ты фельдшер? — кричала она.

Эхо гулко разносило ее крик, потом вдруг раскатилось, растаяло и возродилось, приняв новый резкий и требовательный голос.

«Родился, — успокоенно подумал Иван. — Вот и заменитель мне на земле».

— Господи, сук-то этот глаза выколет, — услышал он, как тяжело сказала Настя.

— Лежи, лежи, обломаю, — ответил ей Бабкин.

Густо и надсадно кричал ребенок, и все вокруг, казалось, наполнилось этим криком. Ивану стало тоскливо: он умрет, и не останется после него ничего, даже имени. И захотел Хатынов, чтобы назвали новорожденного Иваном.

Подошел Бабкин, осторожно присел рядом.

— Ну, кто? — не открывая глаз, спросил Иван. — Мальчик?

— Я было подумал, ты спишь… Девку, брат, родила… Тут война, а она — девку…

«Ну вот, девку», — обиженно подумал Иван.

— Гляди, какой случай-то, — сокрушенно говорил Бабкин. — Уходил из деревни я, баба повисла на шее, благим матом орет: «Зайди к гадалке, потому судьбу твою знать хочу…» Я, брат, в эти гадания сроду не верил. Обман все… А тут пристала, и пошел — есть у нас одна такая, по рукам гадает… Ну и нагадала: заниматься тебе, говорит, бабьим делом на войне, фамилия у тебя такая. Я на нее тогда осерчал даже. А видно, зря осерчал: правду сказала, ведьма… Узнают солдатики в полку, что повитухой был, — засмеют. Дернул же черт меня по этой дороге идти!.. Госпиталь теперь под носом у немца открывать, что ли?

Он выругался, сплюнул и, услышав стон Насти, пошел к ней. Скоро он вернулся, неся на вытянутых руках закутанного в какую-то тряпку ребенка.

— Осторожней, — идя за ним, говорила Настя, — не самовар — дите несешь.

Вытянув руки, она осторожно, будто слепая, шла по облитой лунным светом земле. Она сама была как новорожденная, с большими, удивленными глазами на спокойном, торжественном лице.

— А это кто? — спросила она, увидев Хатынова, и тяжело села на землю, раскинув ноги. Потом заглянула Ивану в лицо и сказала: — Ты? А я думала, ты помер где-нибудь…

— Ну зачем, — сказал Бабкин, — я его вылечил.

— Ты что, знахарь, что ли?

— Дура, — усмехнулся Бабкин, — разве теперь есть знахари… Говорю, фельдшер.

Он положил ей на колени ребенка, и Настя заволновалась. Одной рукой держа девочку, а другой упираясь в землю, она встала, испуганно смотря на дорогу.

— Ты чего? — спросил Бабкин.

— Идти надо. Недалеко, чай, немец. Отошла я уже… Пойдем.

— Это верно, — согласился Бабкин, — идти надо…

— Я понесу тебя, друг, — тихо сказал он, смотря в потемневшие глаза Ивана, — я крепкий, сдюжу…

— Ничего… я сейчас, — ответил Иван, но не услышал своего голоса. — Я сейчас, — повторил он громче и окончательно понял, что ему уже не уйти от смерти.

— Слабый он, — сказала Настя, — в деревню бы его, а тут десять верст до ближайшей-то…

— Да, глушь, — подтвердил Бабкин.

Зашевелилась на руках у Насти девочка, вскрикнула, и Настя сказала торопливо и беспомощно:

— Пойдем… Нагонит немец — убьет, как Сашу, убьет…

Лицо ее сморщилось, она села на землю и заплакала, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Не реви, — сказал Бабкин, — чего ревешь… Не бросать же человека…

Иван чувствовал, что он лишний сейчас среди этих людей, лишний и ненужный человек.

— Бабкин, слышишь, — сказал он, — оставь меня…

— Ты такие разговорчики брось, — рассердился Бабкин, — я знаю, что делаю, на то я и Бабкин.

— А может, и правда, — глухо и как будто безразлично протянула Настя, — один он скорее отойдет…

Бабкин повернулся к ней, нахмурился:

— Мы, баба, люди военные, ты нашего понятия не разумеешь… и не баламуть, за-ради бога прощу, не баламуть.

Настя вытерла ладонью глаза и решительно сказала:

— Мне все одно. Я одна пойду. — Но уткнула голову в колени и снова заплакала: — Куда? Куда же я одна… тяжко… Помру ведь, господи…

— Замолчи! — крикнул Иван и, выкатив покрасневшие глаза, приподнялся на локтях. — Пошли!

Но захрипел, рванул гимнастерку и упал на руки Бабкину. На губах у него выступила пена.

— Чегой-то он? — вскрикнула Настя.

— Дыши, браток, — говорил Бабкин, стараясь приподнять Ивана, — дыши!

— Никак, помер? — робко спросила Настя. — Что ж делать-то будем?

Бабкин молчал.

Настя наклонилась над Иваном, прислушалась к его дыханию.

— А он живой, дышит, — сказала она, и ничего не отразилось в ее голосе — ни радости, ни сожаления.

Вдруг она выпрямилась и с застывшим от страха лицом прислушалась: где-то вдали тяжело гудел мотор.

— Немец. Дождалися! — вскрикнула она, прижимая к груди девочку.

Иван услышал крик ребенка, открыл глаза и сразу все вспомнил. Он знал, что мешает этим людям, что они ждут, когда он освободит их.

— Бабкин, уходи, — сказал он, — слышишь!

Бабкин молчал, угрюмо смотря на дорогу.

— Слышишь, — хрипел Иван, — к чертовой матери… уходи…

Шум мотора нарастал с каждой минутой, он падал в ночь гулко, покрыв все остальные звуки. Иван тоже услышал его и сразу решил, что это наконец приближается его избавление. Ехал танк. Один. Наверное, разведчик. Его хорошо было видно на освещенной луной дороге.

— В кусты, баба, живо! — крикнул Бабкин. — Вставай… живо!

Иван перевернулся на живот, встал на четвереньки и отчаянным рывком поднялся на ноги. Прямой, как дерево, побагровевший, он, задыхаясь, подошел к Бабкину. Тот стоял за кустом, прижимая к груди гранату.

— Куда ты, — испуганно спросил Бабкин, — сдурел, что ли? Ложись!

— Гранату! Дай! — сказал Иван. Глаза его были как две раны, полные крови.

— Ложись, черт! — крикнул Бабкин, но взглянул Ивану в лицо и протянул гранату.

Иван шатался, путался ногами в высокой траве и хрипел, пробираясь к дороге. Он яростно и в то же время беспомощно размахивал руками.

Танк приближался, тяжело пережевывая гусеницами землю. Огромная тень прыгала рядом с ним, обнимая деревья и травы. Иван вышел на дорогу и остановился, покачиваясь на широко раздвинутых ногах. Его заметили из танка и выстрелили. Он упал, приподнялся, прополз немного, но снова упал.

Танк мчался, не сбавляя скорости, и, когда он был уже рядом, Иван выбросил вперед руку и толкнул перед собой гранату. Она покатилась и взорвалась под гусеницами машины. Танк вздрогнул, но еще шел вперед. Иван зажмурился, подтянул ноги и съежился. Машина повисла над ним, но взревела мотором, отвалилась назад и остановилась.

Сначала все было тихо. Потом, скрипя, приподнялся в танке люк, и из башни высунулся человек.

— Ну, молись, сволочь, богу, — заорал Бабкин, припал к винтовке и выстрелил.

…Иван долго слышал чьи-то голоса, какой-то грохот, чувствовал, как его тащили куда-то, но все это не задерживалось в сознании, будто происходило вдалеке и совсем не с ним. Он лежал в оцепенении, не имея сил и желания поднять веки. Но когда он все же открыл глаза, то увидел; что уже рассвело и сам он лежит на прежнем месте, в кустах, а на дороге горит танк. То, что уже рассвет, удивило его: ему казалось, что так, без мыслей и чувств, он пролежал всего несколько минут.

Рядом, уткнувшись лицом в колени, сидел Бабкин. Голова его была перевязана взбухшим, покрасневшим от крови бинтом. Под деревом, разметав руки, спала Настя, почти закрыв своим телом девочку. Иван шевельнулся, и Бабкин наклонился над ним.

— Живой? — спросил он и поправил шинель, которой был укрыт Иван.

Ногам Ивана стало холодно, он попытался поднять их и почувствовал, что не может. Бабкин заметил его движение:

— Ты что, друг? Или вовсе худо?

Иван не ответил. Странным показалось ему, что он умирает, потому что все было так просто и обыкновенно вокруг: деревья покачивали листьями, пахло грибной плесенью, нежно розовела на горизонте заря, — и он решил, что не такая это страшная штука — смерть, как о ней говорят люди.

— Ты что? Больно? — спросил Бабкин и, как ребенка, погладил Ивана по голове.

Иван, хотя и слышал его слова, но уже не понимал их смысла.

Он видел, как идет по широкому полю куда-то вдаль. Он не слышал, как проснулась девочка и кричала, не чувствовал, как сложил ему на груди руки Бабкин и натянул на лицо шинель. Он шел все вдаль и вдаль. Потом остановился и лег на землю, раскинув руки, словно обнимая ее, и прижался к ней, целуя и плача слезами радости и удовлетворения…