Контракт

Приключения победителей

Кирилла Знаменского в этом А., кроме гостиницы «Афина», особо ничего не радовало. Прекрасный бар, сервис на высшем уровне. Но сам конкурс…

Первый тур, в который он с трудом вписался, — тайный вылет, концерт в Испании — принимали, как всегда, с восторгом. Необходимость возвратиться в срок, радость, что отлучка прошла незамеченной, детский сад какой-то. Он уже успел подустать от конкурсных расписаний, от необходимости являться в точно назначенный час. Занятия, репетиции. Памятью бог не обидел, программу освоил в кратчайший срок, двух-трех часов в день, как всегда, хватало. Он считал Барденна забавным композитором, его музыка Кириллу не слишком близка, Моцарт и Бетховен ближе и понятней. Но в целом никакого повода для волнений он не видел. Первые два тура показались разминкой, не более. Естественно, он прошел в финал, кто же сомневался! Естественно, он в фаворе, опасения Валентина Юрьевича казались ему беспочвенными. Все путем. Победа будет за нами, нет причин волноваться. А Розанов не на шутку тревожится, хорошо хоть лично не явился терроризировать, только по телефону, зато систематически. Вчера все ожидания превзошел, предложил Кириллу снять свою кандидатуру, лететь в день финального выступления в Лондон. Там концерт срывается, Даниэль Стуцки в гриппе залег, предложили Знаменского на замену. «Альберт-Холл», не шутка. Розанов сообщил, что билет заказан, в программе второй концерт Бетховена, коронный номер Кирилла, как назло, соблазнительно, остальное — на усмотрение солиста. И дирижер превосходный, играть с ним — подарок судьбы, в ансамбле они супер. Но не судьба. Он должен закончить начатое, раз уж ввязался, отступать не в его правилах. Репетирует он сегодня последним, это поздний час, надо как-то дожить, скоротать время.

Кирилл заказал еще один эспрессо, попросил записать счет на номер комнаты и неторопливо опустошил крохотную емкость. Что за слово-то «емкость», откуда взялось? В «Афине» посуда изящна, как ножки балетных, так соблазнявших друзей Александра Сергеича. Впрочем, ножки у балерин за отчетный период пленительности не растеряли, пожалуй, даже удлинились и обрели законченность. Отточенность обрели. Особенно эта с ума сводящая ложбинка на щиколотке, крохотная впадинка, и так уютно целовать ее, бережно припечатывать влажными губами, а когда еще и родинка в том местечке, как у Иры Соколовской, то это уже не поэма, это экспромт-фантазия! По возвращении — первым делом к Ирке. У-у, у ней еще и на затылке изящнейшем круглая темная родинка, с левой стороны, между мочкой и жестко зачесанными, но непобедимо выпрастывающимися и своенравной дымкой струящимися волосами, если подкрасться неслышно и носом в них уткнуться, она ойкает, пугается, а потом выкатывается звук сипловатым комом: «Кирилл! Я так соскучилась!» Он другого ничего от нее и не слышал. Глаза как-то попросил закрыть, сережку (день рождения как-никак!) осторожной ощупью в левое ухо вдел, затем вторую, она тогда тоже стоном выдохнула: «Кирилл! Я так соскучилась!» Остальное — молча.

Тридцать два фуэте не сходя с места крутит, не стуча по-козьи пуантами, как поголовье кордебалета; в любви податлива и беззвучна, как немая клавиатура. Ира, Иришечка, потом, не сейчас, — он стряхнул безмолвный призрак Ирочки Соколовской «QueenXXXII», как прозвали ее в театре, отстранил ее податливые плечи: «Не теперь, Ирочка, не время», — и вернулся к действительности.

Пора бы прогуляться, однако, уточнить акустику в зале, как рояль звучит на фоне оркестра, сколько надо лошадиных сил приложить, чтоб солировать, а не просидеть у рояля неслышной тенью на манер танцовщицы Ирочки. Будут вопросы — заставлю настроить к вечеру. Чтоб оркестру в лучшем виде представиться. Кто там дирижер? Войцехом звать, а фамилия какая-то неизвестная, немец, вроде из профессоров, из ученых. Концертирует мало. А за что ж его выбрали-то? Другие заняты — или игнор Барденну? Впрочем, его концерт исполняется редко ввиду небывалой пианистической сложности. Даже скорее из-за бессмысленной технической переусложненности обеих партий — фортепианной и оркестровой в равной степени. Может, другие дирижеры концерт и не знают. А репетиция только одна. Странно. Условие конкурса, ничего не поделать, у них так принято.

Кирилл вышел за дверь, невольно зажмурился от резких солнечных лучей, в тот же миг почувствовал, что мгновенно продрог. Обманчивое горное солнце. Он приподнял плечи, придержал воротник пальто — зачем только шарф в номере оставил? — ускорил шаг и почти бегом преодолел недлинный путь до концертного комплекса. Зал открыт настежь, оркестровое вступление волнами накатывало со сцены. Кто-то уже репетирует. Счастливчик. А ему самому чуть не до ночи маяться. Кирилл вошел в зал, неслышно присел в последнем ряду и увидел, что репетирует Вележев. Любопытно. Что же расскажет нам взволновавшее прессу и публику молодое дарование?

И пяти минут не прошло, как его скептическое настроение улетучилось бесследно. «Концерт» Барденна исполнялся без купюр, остановок и замечаний. Первое, что зацепило, — идеальный контакт пианиста и дирижера.

Эпическая тема вступления мощно прозвучала в оркестре, лирическим эхом отозвался рояль, эпизоды синкопированных вариаций в рондо третьей части на лету подхватывались скрипками, оркестр и солист экспериментировали со звуковыми эффектами регистров, интонации длились органично, и, что самое невероятное, Вележев идеально работал с тембрами!

Кирилл с ужасом осознал, что играет Митя совершенно другую музыку, сам он не понял и сотой доли, не расслышал в партитуре ничего такого, что достойно потрясения. Определение «забавный» показалось ему сейчас мнением школьника о «Евгении Онегине». Школьник осилил первые страницы, заскучал и захлопнул роман.

Этот школьник — он, Кирилл, не потрудившийся прочесть музыку толком. Игра Вележева его не просто потрясла — перепугала. Он слушал парня год назад, считал его сопляком, не в меру амбициозным, не увидел в нем соперника ни разу. И вдруг — взрослый, тонкий и умный музыкант, казалось, за год Дмитрий прожил десять жизней, так меняются после жестоких испытаний, долгих лет счастья или каторжных работ, это невероятно! В звучании столько глубины и силы, что за дьявол диктует ему скрытый смысл музыки? Кирилл делает «Концерт» как безделицу, красивые пассажи, эффектные вступления, виртуозная каденция. Что еще? Произведение казалось ему пустым, манерным, выхолощенным. Много звуков из ничего.

Вележев играл гениальную музыку, в ней опустошение, смерть, безмолвие небытия и затем — нарастающий протест, чудо воскресения. И последние мелодии, аккорды, фанфарные зовы, переливы арфы под трескотню тарелок и рокот барабанов сливались не в гул, как у Кирилла, а становились гимном любви и красоте, торжествующим над хаосом тлена и разложения.

Митя доиграл ad libitum каденции, оркестр подхватил мощным tutti, утверждая главную тональность такой яростной палитрой красок, что резкий свет, казалось, ослеплял, Кирилл зажмурился, как час назад — от обманчивых бликов искрящегося горного солнца. Но полыхающие страданием гармонии не лгали. В них муки прозрения, мечта о преодолении небытия, отрицание смерти.

Митя уже спускался со сцены, вот-вот он пройдет мимо, Кирилл почувствовал, что не готов поздороваться, не хочет даже обнаружить свое присутствие. Но Митя не спешил к выходу. Посреди зала его окликнули, он остановился, к нему подошли мужчина и женщина, теперь все трое оживленно беседовали, совершенно поглощенные разговором. Илону он узнал без труда. Подруга, пресс-секретарь и муза пианиста Вележева, об этом говорили многие. Но кто же с ней рядом? Лицо много раз виденное, он уверен, что встречался с этим высоким подтянутым господином в casual — черные джинсы, серый свитер. Он замер неподвижной тенью, склонив голову к спинке кресла в переднем ряду, исподлобья вглядываясь в незнакомца. Пристально, еще пристальней. Да это всесильный Питер Уэйль, глава «Piter&Co». Вот это сюрприз! Ай да Митя, маленький да удаленький, всех обскакал и в дамках! Не в состоянии дольше сдерживать острое желание покинуть зал немедленно, Кирилл просочился за дверь почти неслышно: встречаться с Питером, так и не вышедшим на прямой контакт, ему вовсе не улыбалось.

Никогда еще он не проводил в репетиционном классе столько времени! Кирилл устроил генеральную ревизию «Концерта», переосмысливая исполнение заново. Но в главной партии он никак не мог уловить той мучительной исповедальности, что звучала у Мити. Разработка снова и снова проскакивала на одном дыхании, Кирилл втайне очень гордился тем, что выстроил концерт как целостную картину, больше заботясь о точности, о красках и полутонах, чем вымучивая глубокомысленность. У Вележева ключ к исполнению — короткое интонационное ядро, перекличка с вагнеровскими зовами, параллель дерзкая, но музыкальная литература — единый контекст, ничто не возникает на пустом месте, гармония продолжается видоизменяясь. Кирилл не грузил себя подобными умозрительными, как ему казалось, построениями, и никогда раньше избранный им путь не казался ему ошибочным. Этим утром он впервые понял, что игра стоит свеч: музыка обретает объем, целостность при этом не страдает. Митя трактовал тематическое ядро-призыв тысячами способов, показывая скрытый потенциал и вытаскивая наружу глубоко запрятанный смысл. В развитии мотив трансформировался, многократно выворачивался наизнанку, транслируя простую истину: любое обретение складывается из множества маленьких потерь, каждодневных умираний и воскресений, настойчиво акцентируя, что страдание — всего лишь задрапированная форма радости, не более. Эффект хамелеона, игра светотени усиливает эмоцию, а разница лишь в освещении. Но не слышались Кириллу тончайшие смены настроений в мясистой, перегруженной техническими сложностями партитуре. Он понял, что этот мир для него закрыт, и разозлился. Хотя абсолюта не существует, каждый читает свой текст, и цель достигнута, если текст прочитан убедительно.

Но не было рядом никого, чтоб напомнить об этом. Кирилл узрел в чужом исполнении нечто оскорбительное только потому, что оно звучало убедительно. Не менее убедительно, чем его собственное. Он не понимал и не принимал соперничества. Есть он, Кирилл Знаменский, и есть остальные. Они интересуют Кирилла, но не настолько, чтоб появлялись поводы для признания кого-то равным себе. Впервые он не нашел изъянов у другого пианиста — не идола, а соперника, и вся его ценностная система сдвинулась, съехала, вышла из пазов самым разрушительным образом. Пройдет время — все встанет на место, он излечится. Но это будет потом. Или не будет, но тоже — потом.

Ощущая странную неуверенность, почти стыд, Кирилл вошел в зал. Время оркестровой репетиции подошло наконец. От известного всем слегка пренебрежительного спокойствия не было и следа. Возбуждение, легкий румянец, лихорадочный взгляд — он выглядел, как человек в начальной стадии гриппа, да, пожалуй, и чувствовал себя соответственно. Пожал дирижеру руку, поздоровался с музыкантами, долго выставлял высоту кожаного табурета, отметив странную конструкцию, раньше не замечал — его можно было поднять гораздо выше, чем обычно удавалось. И опустить ниже — амплитуда редкостная.

— Вы хотите сделать прогон, или мы сможем проработать некоторые эпизоды? — спросил он у Войцеха Грюнера, одышливого, часто моргающего (видимо, с глазами хроническая болезнь приключилась, взгляд от этого извиняющийся) дирижера.

— Как вам удобно. — Войцех глядел дружелюбно, подбадривающе. То ли и в самом деле помогает, то ли добрый взгляд — следствие глазного недуга. Кирилл не настроен был кого-то щадить или жаловать.

— Тогда попробуем от начала, но при необходимости остановимся по моей просьбе.

— Но если у меня будут вопросы — тоже прервемся. Отлично, Кирилл, я уверен, поработаем на славу, конструктивный у вас подход.

Зазвучали аккорды оркестрового вступления. Подключилась мелодия рояля. «Отплыли», — автоматически пронеслось в голове Кирилла, потом он только играл, слушал, следил за дирижером, никаких лишних мыслей в момент исполнения не допускал.

После первой части он даже приободрился. Понял, что все идет как по маслу, нет причин нервничать попусту. Медленная часть концерта навеяла на него тоску, а в рондо он неожиданно вспомнил Митины выверты с синкопами, попытался сделать что-то в этом духе, но вскоре оставил даже попытки, вся трактовка посыпалась. Он попросил повторить рондо от тридцать второй цифры, выравнивал дыхание, слушал звуковое соотношение с оркестром, ансамбль не всегда устраивает, но терпимо. Перед финалом он попросил паузу, решив обсудить каденцию отдельно. Ему не хотелось мощного звучания, он считал, что рояль солирует от начала и до конца, у оркестра скорее аккомпанирующая функция. Войцех был не вполне согласен, но предложил попробовать и успокоил, что сделает все возможное. Кирилл уже совсем настроился, как вдруг различил еле слышные фразы концертмейстера оркестра, тот говорил по-французски с кем-то по соседству, будучи убежден, что русский пианист французского не разумеет.

— А утренний молодой человек посильнее будет, потемпераментней. Этот хорош, да шуму много. А шум и темперамент — разные вещи.

Кирилл прекрасно говорил по-французски, но в беседу решил не вмешиваться. Взглянул на говорившего, будто призывая его ко вниманию, но взгляд многозначительный, тот все понял, смутился. Кирилл знал лучше кого бы то ни было, что концертмейстеры вечно недовольны солистами, вечно беззлобно и бессмысленно интригуют, но осадок остался. Он отыграл финал, будто отбил номер, вынужденный завершить концерт, ведь это последняя репетиция. Сухо поблагодарил дирижера и попросил позволения остаться в зале, поработать над концертом самостоятельно.

— Спасибо всем, музыканты могут быть свободны, до завтра, друзья мои! — Он снова пожал руку Войцеху Грюнеру и, не дожидаясь, когда сцена опустеет, начал играть медленную часть концерта, понимая, что сделана она хорошо, прощаясь так — он выглядит чутким и ответственным, на самом же деле с трудом дождался, когда наконец за копушей-арфисткой, покидавшей зал последней, закроется дверь. Сделал паузу, запустил виртуозный пассаж из финальной каденции, эффектно завершил свою партию и снял руки с клавиатуры.

Ему нужно было время обдумать невероятную идею, восхитительную в своей дикости. Кирилла идейка ошеломила в момент прослушивания французских колкостей концертмейстера. Гениально, ничего не скажешь! Время позднее, сюда не войдут даже уборщики, да и те уже небось отправились по домам. Минут десять у него, без сомнения, есть.

Кирилл придвинул стул к правому углу рояля, установил вращающийся стержень на максимальную высоту. Отлично. Теперь упругая кожаная поверхность плотно подпирает концертный «Steinway» на манер домкрата. Он скользнул под рояль и улегся на сцене, как это делают автомобилисты, намеревающиеся снять поврежденное колесо. Да и цель сходная — Кирилл решил поработать с креплением ножки рояля. Развинтить, слегка расслабить, по возможности повредить резьбу, если удастся. Чтобы завтра утром инструмент выглядел устойчивым и надежным, как обычно. Но на самом деле мог упасть в любую минуту. Митя играет первым, такая у него судьба на этом конкурсе. Концерт рассчитан на размашистые жесты пианиста, фортиссимо требует сил и упора в клавиатуру «от плеча» — о, тупость музыкальных приемчиков, особенно определений, это «от плеча» веселило Кирилла с детства. Вот играет Митя Вележев, тонкий интерпретатор Барденна, «от плеча», а рояль под ним валится с ног. Не выдерживает удали молодецкой и плечевого напора. Чересчур, Митенька. Рояли под тобой, как усталые лошади, падают. От перебора с размахом. Талантливый парень, но конфузы случаются. Сплошь и рядом. Лучше не связываться. Смешон, батенька. Одно слово, смешон!

Ножка уже начала поддаваться, что-то заскрипело внутри крепежных конструкций, Кирилл осторожно продолжал возню с черной лакированной древесиной, вспотел от усилий, закашлялся. Пришлось оставить деревяшку на время, привести себя в порядок. А положение у него из рук вон — приступ кашля у лежащего под роялем пианиста. Гордость и надежда русской пианистической школы вывинчивает ножку рояля в жесткой конкурентной борьбе. Увидел бы кто. Вряд ли б сопереживал.

Уж кто смешон — так это он, Кирилл. Шутка кавалергарда на конкурсе, почти на отдыхе в курортной местности. Как в детских летних лагерях традиция — ночью вывозить друг друга в зубной пасте, а наутро целый пятый корпус сотрясается от хохота. «Чур меня, чур! — вдруг пронзило его, даже пот прошиб, капельками вылупился на лбу. — Спаси и сохрани от порчи. Не я это. Не со мной. Сказано же: гений и злодейство — две вещи несовместные.

Господь милосердный, спасибо тебе, что уберег от злодейства. Не жить бы мне потом. Я гений. Злодеем не выживу, чур меня, чур, чур, чур!» — это «чур!» долго еще доносилось из-под рояля, ножку обратно прикрутить еще сложней, чем повредить, как оказалось. Кирилл потел, кряхтел, взмок окончательно, наконец удовлетворенно ощутил, что резьба совместилась и ножка упор держит. Он вылез из-под рояля, еще раз проверил устойчивость, выдернул табурет и поставил его на место. Попробовал сыграть пассажи финала, рояль устоял.

Кирилл пригладил волосы, поправил ворот рубашки, схватил пальто и выбежал вон из концертного комплекса, успев на прощание более или менее спокойно кивнуть вахтеру. Не разбирая дороги, бросился он к гостинице «Афина», бегом поднялся в номер и только теперь позвонил Валентину Юрьевичу.

— Добрый вечер, — тот ответил сухо, но это неважно. Сейчас подобреет. — Я принял решение лететь в Лондон. В финале играть не буду. Когда у меня рейс?

— Завтра в восемь утра. Но подожди немного, я попробую поменять на сегодняшний вечер. Пока с тобой снова что-то не приключилось. Собери пожитки и приготовься выписаться из номера. Я горжусь твоим решением.

— Конкурс мне не нужен. И я ему тоже. — Кирилл, впрочем, не вдумывался в последовательность произносимых слов. Некогда. Одной рукой он уже вбрасывал рубашки в просторную сумку.

Вещей, к счастью, немного. Еще зубная щетка в ванной осталась, фирменная и надежная. Да и волшебный одеколон, подаренный Ирочкой-чудесницей. Вот и все, готов. Только бы как можно скорее, только бы не сидеть в этой богом проклятой пещере горного короля ни секунды больше!

Звонок раздался тут же: Розанов. Кирилл выдохнул с облегчением, будто из шахты бездонной высвободили — с жизнью уже попрощался, но вовремя помощь пришла.

— Кирилл, теперь не теряй ни секунды. Через сорок минут ты должен быть в аэропорту. Рейс на Лондон, в тот час он один, не перепутаешь. Билет на твое имя оплачен. Тебя встретят представители концертной организации, ты их по рекламному плакатику узнаешь. Удачи!

Кирилл спустился, попросил на ресепшене поскорее его рассчитать и вызвать такси. Коротко объявил, что срочно улетает в Лондон, у него завтра концерт, оставил лаконичную информацию для прессы: «К моему глубочайшему сожалению, в финале участвовать не смогу, завтра вынужден играть концерт в „Альберт-Холле“, незапланированная замена заболевшего пианиста. Желаю успеха моим друзьям-соперникам, искренне надеюсь встретиться снова и побороться за победу в будущем! Кирилл Знаменский».

Сквозь массивную стеклянную вертушку входа он увидел плавно подъехавшую машину, вышколенный таксист первоклассного отеля «Афина» вышел, открыл дверцу и застыл в ожидании клиента.

В ночь перед финальным выступлением Митя почти не спал, временами впадал в дремотное состояние, но кошмары мучили — просыпался, дважды просил чаю в номер, дежурный не сразу, но являлся, по всей видимости, спал он до того крепко, спокойно. Илона оставила какие-то таблетки, гарантирующие крепкий сон и бодрость на утро, но экспериментировать Митя побоялся. Закрывал глаза, мутный экран подсознания тут же выдавал картинку — зияющая, зловещая чернота рояля, спасительно расчерченная клавиатура, как островок безопасности. В конце концов, рояль исчез вовсе, ускакал, нет, плавно ускользил колесиками, черно-белые деревяшки остались незакрепленными, но почему-то держались, не падали. Клавиатура казалась спасением, нужно только опереться на нее крепче. Что за чушь, он в очередной раз вскидывался, бродил по комнате, вглядывался в размытые туманом очертания гор. Позвонил дежурный, принес еще один стакан чаю, заученно осведомился, все ли в порядке, Митя кивнул рассеянно, потом вышел проводить его, всклокоченного, широко топырящего веки слипающихся со сна глаз, тысяча извинений! — объяснив, что хочет немного отвлечься, спугнуть несвоевременные кошмары. Они направились к лестнице, минуя наглухо закрытую дверь, давно вызывавшую Митино любопытство. Табличка «Pink Suite»[10] пришпиленная справа, розовая полоса, широким кантом окаймляющая вход в загадочный номер. Он выделялся из размеренной стильности общего оформления.

— Давно хотел спросить, да вспоминалось не к месту, сейчас тоже не лучший момент.

— Среди ночи все не вовремя, потому простительно, — пробурчал дежурный, ему явно хотелось одного: вернуться в свою постель, но он уже понял, что изметавшийся постоялец житья ему не даст до самого утра, если не поговорить с ним по-человечески. Все они, артисты, одинаковы. Та вот тоже на манер артистки была. А чем кончилось? Стыд один, иначе и не скажешь. Он поежился от внезапных воспоминаний. — Здесь лучший номер отеля, — выговорил дежурный с нарочитым безразличием в голосе, будто боялся новых вопросов.

— А можно посмотреть, как он выглядит? Постояльцев ведь нет, отель пуст. Я со дня на день уеду — и вовсе никого не останется.

— Мы на ремонт закрыты. Для вас исключение сделали. Обычно отбоя нет от желающих пожить в уединении, вдали от шума и суеты. Номер этот строго-настрого запрещено открывать. Заколочен. Мы сами туда не входим уже больше месяца. Аварийное состояние. — С лица пожилого дежурного вдруг ушла напускная угрюмость, сонливости тоже и следа не осталось. По природе он добряк, Митю за стеснительность и тихость нрава даже полюбил. Уж больно играл красиво, Иоганн даже плакал иногда, заслушивался. Он вытащил связку ключей из кармана, позвенел, нашел нужный и отпер дверь будто бы заколоченного номера.

— Я и сам начал забывать, как комнаты здесь выглядят. — Он прошел, жестом приглашая Митю последовать его примеру. Розовые стены, бледно-розовая мебель, в глубине, на небольшом возвышении — огромная кровать с подобием алькова, легкий намек. Зеркала блестят, пыль незримым налетом делает их матовыми, но откуда ей проникать в запертые покои, скорее обозначившееся запустение лишило стекла прозрачности. — Направо — ванная комната, ванна с джакузи вписана великолепно. Автор интерьеров потрудился, рассчитал каждую деталь. Номер — гордость отеля, — Иоганн почему-то глубоко вздохнул. Медленно прошел в ванную, Митя неотступно следовал за ним. Иоганн с опаской толкнул дверь, заглянул внутрь. С явным облегчением обернулся к Мите и спросил, неожиданно повеселев: — Красотища, не так ли?

Митя увидел роскошно оборудованную, преувеличенно просторную ванную комнату, не более. Современную донельзя, но под старину. Даже с пушистым ковром на полу, как Илона бы сказала: «с честным ворсом». Стены в бледных, едва тронутых малиновым цветом лилиях, только ванна в глубине, чуть слева от двери — слоновой кости, но тоже с непременным розоватым отливом, почти перламутровым, особые лампы в потолке придают гламурность и блеск. Да, верное слово — гламурный номер, глаза слепит. Это в запустении он так выглядит… сложно небось в таком вечном сиянии постояльцам приходится. Но возможно, иначе не гостили бы здесь, любителей блестящих поверхностей предостаточно.

— А что же здесь реставрировать-то? — подивился Митя. — Все в полном порядке, на мой взгляд.

— Это на ваш, месье. Тут и зеркало повреждено, уголок треснул, вглядываться нужно. Стена не в порядке. Да и вообще, решили переосмыслить оформление, изменить дизайн.

— Блеска прибавить? — улыбнулся Митя.

— Не знаю. Нам не сообщают. Ремонт будет, об остальном не осведомлен. Пойдемте-ка спать. Скоро светать начнет.

Ощущение таинственности розового номера не исчезло до конца, но самообладание к Мите странным образом вернулось. Неплохо бы и уснуть, вполне возможно, роковой рояль увидится в розовом свете. И с балдахином. Наползающая дремота неожиданно свела на нет мысли о передозировке конкурсного напряга.

— Да, у меня утром выступление. Самое важное. Уже почти сплю. — Он уже входил в свою комнату, всего-то три ступеньки вверх — замысловатая планировка, хитрая. — Спасибо за экскурсию, Иоганн.

— Вас разбудить, месье?

— Если мы оба не проспим — то в восемь. Очень прошу, не проспите!

— Да уж постараюсь, месье, — пробурчал Иоганн, понимая, что спать придется не дольше пары часов. Еще завтрак для месье, Иоганн в отеле один, исполняет все функции сразу, чаи по ночам — это, пожалуй, чересчур. Но что поделаешь, волнуется. Хороший парень, пусть отдохнет чуток, разбудим. Дежурный на всякий случай проверил будильник, улегся и мгновенно отключился, за годы службы в отеле привычка вырабатывается. Теперь наверху спокойно — угомонившийся Митя дышал ровно, почти беззвучно — чаю подостывшего успел всего пару глотков сделать — и будто в яму беспамятства провалился, уснул.

Утром, за миг до вкрадчивого стука, почти царапанья Иоганна в дверь, Митя открыл глаза. Невольно улыбнулся царапанью — так разбудить, чтоб не потревожить, — и громко объявил:

— Да, я слышу!

Дверь приоткрылась, непроспавшийся Иоганн старательно выговорил:

— Вот и славно, месье, завтрак почти готов, спускайтесь. — Подшаркивая, он устремился в кухню, на самом деле он только приступал к приготовлениям, но это не более десяти минут, месье как раз успеет в окно посмотреть, умыться. А фирменный йогурт получился отменным! Еще пару дней потерпеть — и гостиница опустеет вовсе, никто ночью не разбудит, можно будет отдохнуть, хотя за многолетнюю службу Иоганн уже и позабыл, чем хороши каникулы, прикипел к гостиничному делу, освоил и прикипел. И воздух здесь чист, неправдоподобно чист и свеж! Если хозяин займет его в ремонтных работах — пожалуй, даже лучше.

Митя увидел легкий снег за окном. Как видение, вот-вот растает, но ему показалось, что предзнаменование доброе. Особенный день. Свежий. И он чувствовал себя свежо, ночные метания будто приснились ему, бодр и энергичен. Впрочем, это нормальное для него состояние перед важным концертом. Если бы не было такого внутреннего мотора перед выступлением — музыку бы бросил и бежал, не оглядываясь. Всегда так — главное, дожить до выступления — и вот уже нет выматывающего ожидания, тревожных дней и судорожных ночей, долгих и безмолвных, время их вышло! Была б возможность — играл бы круглосуточно. Это его спасательный круг, заслон от пугающей жизни, в которой он мало что понимает, да и не пытается понять. Если по-честному, если тайком самому себе признаться.

Легкий душ, теперь облачение: рубашку он отдавал в стирку и снова надевал ту же самую, примета такая: если первое выступление успешно — экзамены сдавать, рубахи не меняя. А конкурс — тот же экзамен. Только с ажиотажем, интервью, прессой — с шумом, короче говоря. Шума Митя не любил. Но и отшельником становиться не хотел. Поэтому — мучаясь и страдая, как андерсеновская русалочка, что ступать по берегу не могла, да выбор такой сделала — морщиться от боли, но шагать. Но любить. А Митин выбор — внутренне морщиться от боли, но играть. И любить… ведь он любит, он любим. Пусть странно, пусть рывками, но он и сам несовершенен. Что за интерес его любить? Он прекрасно понимает. Музыка легкости не терпит, чтоб звучать естественно и просто, нужно ей жизнь отдать и назад не просить. Да и зачем она, жизнь, если отказаться от музыки, закрыть рояль? Облегчение часа на два — а потом с ума сойдешь, только уже по-настоящему. На миг предашь — музыка к тебе не вернется. Почему-то он это знал. И еще знал, что с людьми проще. Тут даже предательство простительно. Люди говорят, вот в чем закавыка. Говорят и лгут. А музыка звучит. Но звучит не всем, не для всех то есть. Она душу отбирает, а взамен звучит. Не отдашь ей душу — останется безмолвной. Каменной.

Митя допил кофе, похвалил Иоганна за легкий пышный круассан; сбежал вниз к роялю, бодро сыграл хроматическую гамму — форте, потом пиано; пожелал единственному слушателю хорошего дня и снова вернулся в номер. На миг — прихватить пальто и убедиться, что Майкл ждет. Да, за окном он увидел машину. Снег начинал подтаивать. Здорово, что день начался с белого цвета.

У служебного входа в концертный комплекс он увидел Илону — обворожительную в пальтишке с воротником из розового песца. Крашеного, Илона сама смеялась, но расцвеченная розовым она удивительно хороша. Митя вышел из машины, Илона подбежала, остановилась в нерешительности: день ответственный — и как себя вести? В конце концов выпалила: «Зато последний ответственный день!» — Митя в очередной раз подивился ее интуитивной безошибочности, она никогда не говорила ничего неуместного. Илона улыбнулась ему и подмигнула, так только у нее получалось: полностью закрыла правый глаз, а левый не шелохнулся, открыт. Правым глазом она несколько раз похлопала, пока Митя не засмеялся — громко и беспечно. Ему захотелось ее поцеловать, хоть народу вокруг уже много собралось. Он все-таки поцеловал — в щечку, но затяжно и крепко.

«Все будет хорошо, не волнуйся», — шепот у нее тоже особый, шепот-стерео, как он называл. Шепот-стерео успокаивал его мгновенно. «Обещаю», — прошелестел он в ответ, а через миг уже скрылся за дверьми. «Ну-с, началось!» — настроение у него было боевым до свиста. До вибрирующего свиста предельно натянутой струны.

Войцех Грюнер ждал его за сценой. Сказал только:

— Вчера мы сделали все, добавить мне нечего. Трактовка превосходна, мы чувствуем Барденна одинаково. Это удача. Играем так же, как вчера. Вы несколько бледны, Митя. Кофе успели выпить?

— Все в порядке, доктор Грюнер. С холода вошел, перепад температур. Еще раскраснеюсь, четыре части впереди.

— В каденции не забудьте чуть замедлить перед вступлением оркестра. И будьте уверены, я подхвачу любую фразу. Играйте «Концерт» так, как мы его сделали. Не думайте о жюри. Это не конкурс. Это концерт для публики. Договорились?

— Да, профессор. Я готов.

Звуки настраивающихся инструментов на сцене стали беспомощно тихнуть, обрываться, лишь две скрипачки замешкались, торопливо подкручивали ойкающие струны и проверяли высоту — смущенно, будто извиняясь за вынужденную задержку.

Митя вышел на сцену, уселся у рояля, поднял стул на нужную высоту, он выучил, сколько должно быть оборотов, чтоб от волнения не перепутать, потом уже не будет возможности исправить, а неудобства за роялем он терпеть не мог.

Полный зал, вытянутый стол жюри посреди. Он долго во сне будет видеть этот стол, страшное испытание конкурса — тебя вызывают не на сцену, тебя вызывают на ковер.

Грюнер занял место за пультом, Митя кивнул, подтверждая готовность, — и tutti оркестрового вступления волнами поплыло в невыспавшуюся толком публику, разгоряченную тем не менее нетерпеливым любопытством. Последний день. Вечером — результаты, кто же первый? Пари заключали, спорили, перешептывались: отчего же Кирилл Знаменский внезапно улетел из А.?.. Ждали выхода Вележева с нетерпением — стопроцентный фаворит, явный и, возможно, единственный!

Конкурсам необходимы скандалы — а на состязаниях пока все чисто да гладко, многие даже заскучали было. Слухи внесли оживление.

Фортепианное вступление заставило забыть о сплетнях и пересудах. Уверенность Вележева с первых же аккордов подчинила зал, ему с лихвой отпущено главное качество успешного концертанта — заставить слушателей услышать, исполнение его убедительно — а убедительность ведет за собой, приковывает. Концертирующий пианист — разновидность лидера, объединить толпу в едином порыве непросто. У Мити это получалось.

Страсть и боль, нега романтических грез, исповедь смятенной души, сомнение, протест, обретение веры — оттенки внутренних состояний, душевные метания композитора Вележеву будто продиктованы: поразительно, с какой холодной точностью он озвучивает страсть.

Так «Концерт» еще никогда не звучал. Новизна подхода ошеломляла. Вспоминались теперь не конкурсные секреты, а легенды о самом Барденне, по некоторым данным он был сожжен на костре как служитель дьявола. Хотя жил в то время, когда подобные вещи уже, казалось, никого не интересовали. Говорили, он продал душу в обмен на мелодии, стал членом тайного общества, сектанты вначале обожали его, а потом предали дикому и варварскому самосуду. Никто не знал, истина ли это, но знали наверняка: тайна личности композитора тревожит и поныне. На эту тему даже перестали говорить, многим представлялось дурным тоном строить предположения, забавляться домыслами. Но звучавшая музыка вряд ли написана обычным человеком. Даже если он гений.

Временами публику охватывал страх, временами — восторг, напряжение достигло предела. Митя уже доигрывал каденцию, когда едва различимый скрип в правой части рояля отвлек на секунду, показался подозрительным. Некоторая неустойчивость клавиатуры — или он теряет сознание от перенапряжения? Мысль пронеслась в сознании так же стремительно, как последние пассажи. Теперь аккордовые последовательности фортиссимо, легкая вопросительная мелодия в миноре — в последний раз, как зависшее эхо; снова модуляция в бравурный соль-мажор, возврат в главную тональность — и финал концерта, октавы, реверберирующие в басах, запоминаются зловещим, как угроза, вопросом.

Зависает беспомощно высокое «соль» последнего пассажа, сыгранного активно, но почему-то неопределенность, даже растерянность — итог концерта. Что и было основой концепции.

Митя снял руки с клавиатуры, мгновение посидел не двигаясь. Палочка дирижера застыла — и Войцех Грюнер повернулся к публике, кланяясь, потом пригласив к поклону пианиста. Митя поднялся из-за рояля, ступил шаг вперед, встал перед массивным кожаным табуретом и склонил голову в поклоне. Длинные волосы закрыли его лицо, отдельные энтузиасты уже повскакивали с мест с криками «Браво!», но в большинстве зрители будто замерли на миг, мгновение длилось, многие заново удивились, как велико его сходство с Эмилем Барденном (огромный портрет Эмиля висел на заднике: живописный символ конкурса. Написанная известным художником картина многократно меняла обладателя и, наконец, купленная на аукционных торгах муниципалитетом города А., обрела покой).

Овации только предполагали обрушиться, так бывает, когда пауза после исполнения необходима, чтоб осознать или, точнее, просмаковать услышанное, но вдруг огромный блистающий черным лаком рояль стал со скрипом крениться длинным лимузиновым корпусом вправо, клавиатура поползла вниз, правая передняя ножка каким-то образом выскользнула из резьбы, еще миг — и рояль с грохотом обрушился бы окончательно, рассыпался в щепу — но чудом удержался, ножка подпирала его, продолжая еле заметно скользить при этом. Сидящие вокруг рояля музыканты очнулись от оцепенения первых секунд и бросились спасать рояль, теряющий опору. Светловолосый верзила-контрабасист метнулся из дальней части сцены, присоединился, присел на колено и взвалил угол рояля на плечо, предотвратив неминуемое падение. Онемевшая вначале публика, затем невнятно рокочущая в изумлении, разразилась овациями, когда опасность миновала — овациями не только восторга, но и облегчения. Как будто битва выиграна, будто крепость взята. Собравшиеся не представляли себе, насколько близки к истине их ощущения!

Лицо Мити побелело, он по инерции продолжал поклоны, потом застыл, неотрывно глядя на возившихся с роялем оркестрантов. Илона стремительно поднялась на сцену, подбежала к нему, с деловито непроницаемым лицом увлекла за собой, увела за кулисы.

— Илона, спасибо. Я очень устал. — Он почти плакал, Илона вытащила из кармана темные очки, надела их ему на нос. Огромные очки, унисекс. — Я люблю тебя.

— Я тебя тоже. Ты играл гениально. Я рыдала во время медленной части. Публика в восторге. Все кончилось хорошо, слава богу. Рояль не свалился раньше, безобразие, они должны были все триста раз проверить.

— У меня было странное предчувствие. Ночью мучили повторяющиеся кошмары, я постоянно видел падающий рояль, почти не спал. Хочу быстрее вернуться в гостиницу.

— Именно это ты сейчас и сделаешь. Только постарайся идти бодро и улыбаться журналистам. Я отвечу на пару вопросов, чтобы тебя оставили в покое.

Илона повернулась к появляющимся на пути первым репортерам и заявила:

— Финальное выступление Дмитрия Вележева закончено. По-видимому, сейчас объявят технический перерыв, но до оглашения результатов голосования жюри Дмитрий никаких интервью давать не будет. Вы сами понимаете, это было бы неэтично. Вележеву нужно отдохнуть, это естественно. Завтра мы ответим всем желающим. Спасибо поклонникам пианиста, спасибо журналистам, до завтра, господа! — Илона с этой речью практически довела Митю до дверей, затем почти втолкнула в машину Майкла и уселась рядом.

— Майкл, привет, дорогой! Срочно в отель, пожалуйста! Срочно и очень быстро! — Она еще раз улыбнулась из окна, и тонированное стекло стало медленно подниматься.

Митя благодарно взял ее за руку и слегка улыбнулся:

— Спасибо тебе. Если б ты знала, как я устал. И еще — соскучился. — Но говорил он отстраненно и очень тихо, в голосе безразличие. — Тебя ведь так мало все это время, виделись урывками.

— Даже когда виделись, ты будто мимо глядел. — Упрек непроизвольно наружу вырвался, Илона смутилась. — Сумасшедшее время. Но теперь все кончилось, ты выдержал гонку. Финита. Завтра поздравим тебя как победителя.

— Не загадывай. Еще столько сюрпризов впереди.

— Главный сюрприз состоялся. Думаю, ты даже не понял до конца, что у тебя контракт с ведущей продюсерской компанией. В конкурсах участвуют именно ради того, чтобы потом играть, концертировать. Чтобы встреча с продюсером произошла. Это уже случилось. Это победа!

— Целиком твоя заслуга.

— Думаешь, если бы ты не заинтересовал Питера Уэйля, он бы предложил сотрудничество? Да никогда в жизни. Питер человек дела прежде всего. Вы с ним подружитесь, вот увидишь.

Машина подъехала к отелю. Они вышли, поднялись по изогнутой лестнице, попросив по дороге чаю. «И шампанского», — добавила Илона.

Иоганн кивнул понимающе, а через пять минут уже входил в номер с темнеющей запотевшим стеклом бутылкой, обернутой белым полотном салфетки, бутылка торчала из серебряного ведерка, все как полагается. На небольшом подносе Иоганн с шиком удерживал специальные бокалы.

— Чай будет готов через несколько минут. Как ваши успехи, месье?

— Все в порядке. Месье нуждается в отдыхе, но вначале мы радостно отметим окончание праздника. Или его начало. И принесите третий бокал. — Улыбка у Илоны обворожительная.

Когда Иоганн осторожно открыл дверь, стараясь не уронить чайный поднос — белый чайник, белые чашки, не забыл и лебединой вытянутости бокал тонкого стекла — Илона уже сноровисто, как заправский официант, открыла бутылку и пена с шипением выползала на волю.

Иоганн наполнил бокалы, Илона неожиданно зычным голосом воскликнула:

— За будущего лауреата Дмитрия Вележева!

Бокалы прозвенели, соприкоснувшись, втроем они выпили до дна.

Митя расчувствовался, вспомнив о ночных метаниях:

— Иоганн, я так признателен за помощь! В моем успехе, независимо от того, признают ли меня лучшим, есть и ваша заслуга, спасибо!

Дежурный смутился, посмотрел на Митю и признался:

— Да мы все, задержавшиеся в почти закрытом отеле, — ваши поклонники. Плакали, слушая вас. А это, знаете ли…

— Да вы просто музыку в таком количестве никогда раньше не слушали, а тут поневоле приходилось, — не преминула поддеть его Илона.

— Ничего, вытерпели. С наслаждением. — Он потоптался немного, после шампанского тянуло поговорить, но вроде и добавить нечего. Иоганн озабоченно подхватился: — Ну, оставайтесь, пойду я к себе. Мне еще уборкой отеля заниматься, дело непростое.

Он вышел, закрывая ладонью расползающийся в горделивой улыбке рот. Хорошо, когда ночные экскурсии так красиво заканчиваются. Выдающийся постоялец. Расставаться будет грустно. Он чувствовал себя с лихвой вознагражденным. Да и большое ли дело — ночью помог, служба у него, спать не положено.

Илона ворковала ласково, убаюкивая, успокаивая. Никогда раньше не думала, что умеет. А умеет ведь.

— Митя, у тебя вид как у сдувшегося воздушного шара. — Она расстелила ему постель, поправила подушку. — Ложись, я шторы опущу, чтобы свет не мешал.

— Я засну и при свете. Рояль меня пощадил, и моя любимая со мной. Моя любимая. — Он потянулся к Илоне, они шумно обрушились на постель, потеряв равновесие. Ладонями он скользил по ее животу, оголившемуся под блузкой. Илона не пыталась отстраниться. Покорно закрывая глаза, она снова видела его на сцене, потом взмах дирижерской палочки, падающий рояль, всеобщий переполох…

Они судорожно раздевали друг друга, оба пытались в глубины сознания запрятать воспоминания последних дней, у каждого свои, у каждого мучительные. И, наконец, они снова стали единой душой, звуком — и снова будто впервые, Илона удивительным образом не помнила ни тихих свиданий с Митей, ни фейерверков вспыхнувшего романа с Питером, есть такая форма бодрствования — активные непрекращающиеся действия в состоянии полного забытья. «Я люблю тебя!» — выдохнули оба одновременно, в замирающем биении последних содроганий они вытянулись, рук не разъединив, губ не отняв.

Илона уснула тревожно, ненадолго, вскоре открыла глаза — и поняла, что Митя забылся крепко и беспробудно. Она потихоньку высвободилась, он даже не шелохнулся. Митя казался впавшим в долгое беспамятство, счастье, если сон не летаргический. Только теперь она поняла, какие адские тиски давили на него все это время и наконец разжались. «У него и впрямь сильная воля. Умеет подчинить себя и, наверное, не только себя. Меня тоже — явно. Да и публику — легко!» Как ни странно, осознание этого факта наполнило ее восторженной гордостью.

Илона поправила его одеяло, нащупала свои вещи, разбросанные тут и там, наскоро оделась, проверила сумку и опустила светонепроницаемые шторы.

Вышла из номера, проходя мимо Иоганна, наказала не будить Митю ни к обеду, ни к ужину.

— Если сам не позовет — не тревожьте. Митя очень устал. Ему необходимо спать как можно дольше. Проспит до завтрашнего утра — прекрасно. Утром я ему позвоню. Отдыхайте.

Майкл возился с машиной у дверей, как здорово, что он здесь, — она даже и не подумала, как попадет обратно в А.

— Мы сейчас в «Афину» подъедем. А потом вы вернетесь, хотя я думаю, Митя вряд ли сегодня нуждается в машине. Он спит так, что пушки не разбудят. Как воин после сражения.

«Впрочем, почему „как“? — думала она, уже сидя на заднем сиденье, то и дело проваливаясь в дремотную мглу и вздрагивая, очнувшись. — Он и правда воин. Сильный, умеющий рассчитать свои силы и дойти до конца. А потом уже упасть в изнеможении. Браво, Вележев! Я в тебе не ошиблась. Какое везение, что мы встретились».

Машина петляла по узкой дорожке, Илона смотрела на мелькающие за окном деревья, пронизываемые изредка солнечными бликами. Вот-вот кончится первая часть задуманного ею плана, блестяще проведенного в жизнь. Правда, в редкие минуты размышлений Илона совершенно не понимала, что делать дальше. Она поступала по первому побуждению, узел запутался, распутывать времени нет. Иногда ей становилось страшно. А вдруг Питер ее разлюбит — так же внезапно, как полюбил? И вдруг Митя проснется — и поймет, что она ему больше не нужна? Не нужно задумываться, вредно. Она приедет и увидит Питера, непременно увидит. Но вначале — в концертный зал.

Машина затормозила, Майкл поинтересовался, куда ее отвезти — в гостиницу?

— Нет, туда, где финал, пожалуйста. Где конкурс. — Она хотела убедиться, что все идет своим чередом.

В холле прохаживались журналисты, некоторые тут же бросились к ней, она слабо улыбнулась и спросила у одного из них, что происходит. Англичанин, должно быть, судя по акценту:

— Да все в порядке, играет уже предпоследний финалист. Вначале хотели заменить рояль, но участники настояли на починке. Репетировали ведь на этом. Час приводили его в порядок, ножку чинили, проверяли устойчивость. Потом подстраивали рояль. Через час жюри начнет совещаться. Результаты ждем сегодня вечером. Больше никаких сюрпризов пока. Обстановка нервная, но боевая, все как всегда, я на многих конкурсах бывал. Без шокирующих подробностей не обходится. Знаменский улетел среди ночи, участия в финале не принимает. Время его выступления как раз и ушло на ремонт. Все по расписанию.

— А отчего же он улетел так внезапно?

— Объявлено, что у него срочный концерт в Лондоне. Как и почему — неизвестно. Репортажи с конкурса идут беспрерывно, телевизионные группы бесперебойно вещают, живой эфир. Вышла большая статья в «Нью-Йорк Таймс», описание крушения рояля, подробности блистательного и благополучного выступления финалиста номера один. Вележеву предрекают победу.

Послышались аплодисменты, из зала стали выходить зрители, Илона увидела Питера, бросившегося навстречу:

— О, ты вернулась! Ну и как наш герой?

— Свалился в сон, как подкошенный. Хвала господу, обошлось без нервного срыва.

— Предлагаю послушать последнего финалиста, это корейский музыкант, о нем говорят как о ярком даровании. — Питер увлечен финальными выступлениями, несомненно. Это незапланировано, Илона не одобряет.

— Я очень устала, дорогой. Лучше вернемся в гостиницу. Много шума было?

— Да нет. Рояль очень споро привели в порядок. Я дал интервью, что организован конкурс на удивление четко. Каждый знает, что делать, и форс-мажорные ситуации вовсе не страшны. Пианисты настояли, чтобы рояль оставался на сцене. Все воодушевлены, на судах так бывает — угроза кораблекрушения миновала, и пассажиры счастливы, настроение приподнятое.

Илоне хотелось отвлечь Питера от новых дарований, в конце концов, одного контракта вполне достаточно:

— Выпьем что-нибудь? И прогуляемся заодно немного.

В баре они оба сошлись, что немного виски сейчас в самый раз. И крепкий кофе, ведь предстоит дождаться решения жюри.

— Ты всех слушал? Кто-то понравился?

— Особенных потрясений не было. Хвалят последнего, но ты права, время сделать паузу.

Виски помог снять напряжение, опьянения Илона не ощутила вовсе.

А Питер слегка раскраснелся, потянулся к ней, по-собачьи потерся щекой о кисть ее правой руки, надолго задержал взгляд на ее тонких пальчиках, Илоне стало не по себе. Потом поднес руку к губам.

— Мы поднимемся ко мне?

— Да. Я так хотела, чтобы никого больше вокруг.

В лифте он потянулся к ней, они приникли друг к другу так крепко, что ей пришлось отскочить, когда дверь открылась и в проеме нарисовалась пожилая немецкая пара, явно шокированная их поведением.

Уже в его номере Илона вдруг ощутила покой, расслабилась впервые за долгое время.

— А давай не показываться на люди до объявления результатов? Я почему-то волнуюсь, когда остаюсь одна.

— Ты так редко сейчас остаешься одна.

— Потому что намучилась от одиночества. За целую жизнь намучилась. Всегда весела, беззаботна — а душу будто кошки скребут, неспокойные кошки, муторные. Это пройдет. Возможно, у меня период реабилитации. Я ни секунды не могу оставаться одна. Ни секунды. Это плохо. Сегодня думала: что я буду делать, если ты вдруг меня разлюбишь.

— Но я вовсе не планирую тебя разлюбить. Я более чем счастлив. Счастлив и все понимаю, понимаю тебя, дорогая. Готов терпеть и принимать такой, какая ты есть. Илона, ты молода и еще не знаешь, что такое одиночество, как бы ты ни намучилась. Когда закостенелый одиночка чувствует, что любит по-настоящему, — все отходит на второй план. У меня для тебя сюрприз. Пока ты ездила, а эти олухи выясняли, что делать с роялем, я не терял времени даром. — Он достал малюсенькую коробочку, обитую черным бархатом. — Взгляни на эту красоту. — Питер открыл коробочку, сверкнул огромный бриллиант, оправленный в белое золото.

— Я делаю тебе официальное предложение. Ты выйдешь за меня замуж?

— Непременно. Только не раньше, чем через год. Мы вернемся к этому разговору, если через год ты захочешь снова предложить мне быть всегда вместе. А пока…

— А пока ты примешь от меня кольцо как знак моей любви, как знак того, что тебе никогда не придется долго ждать, я предупрежу любые твои желания. Опережу все тревоги. — Он надел на безымянный палец левой руки колечко, Илона залюбовалась многоцветием камня. — Тебе нравится?

— Ты знаешь, что мне нравится. Это именно такое кольцо, какое я мечтала бы носить.

— Видишь, я поступаю глупо и необдуманно.

— Обдуманно.

— Да. Обдуманно необдуманно, ты права. Я предлагаю тебе контракт до того, как ты стала бы за него бороться. Я предлагаю тебе стать моей женой до того, как ты начала бы нервничать, каковы мои истинные намерения.

«Ну, положим, „до того, как…“ у тебя не очень получилось, я уже нервничаю», — Илона, возможно, по привычке вредничать, но подумать успела, практически не отрывая глаз от Питера, продолжая его внимательно слушать.

— Хочу, чтобы ты поняла, что я знаю твои желания, они мне нравятся, потому что нравишься ты. До тебя — не встретилось мне женщины, которая бы вызвала у меня даже на миг желание предвосхищать ее мечты. То, о чем ты сейчас думаешь, — я тоже знаю. Будет так, как ты хочешь. Ты теряешь опору, становишься беспомощной, как только доверяешь себя кому-то одному.

— Меня любимый человек бросил, как только я поверила и перестала сомневаться. Прошло время, а страх потери жив до сих пор. Я дала себе слово никому не верить. Тут один выход — самой бросать, стервозно, тайно.

— Илона, это пройдет. Меня тоже бросали, когда я верил. И бросали без предупреждения. Я решил жить один — и преуспел, добился успеха в бизнесе. Но вот увидел тебя — и каждый день, снова и снова, думаю о тебе. А о чем думал раньше — не помню. Забыл.

Страшно преодолевать страх потери, легче хитрить, убеждать себя, что так правильней. Но жизнь одна, коротка или длинна — неважно, важно одно: я никогда не был счастлив. Почему мы должны наказывать себя, отвергая так просто найденное счастье, даже если простота уже кончилась и впереди сложности? Потому, что мы не готовы? Не ожидали, не верим в его возможность? Счастье всегда сложно, любовь полна боли, но нет ничего лучше чем испытывать эту боль, она делает нас живыми. Парадоксы бытия. Согласен ждать и страдать, но надеяться. Это кольцо достойно тебя. Я терпелив, Илона.

— И умен. И потому всегда получаешь то, что хочешь…

— …и всегда не уверен, что получу. Но я много работаю. В этой жизни все — результат усилий, неимоверного труда. Даже такая безделица, как счастье.

Он взял ее за руки и стиснул так, что она вскрикнула.

— Извини, не хотел причинить тебе боль. Я так мучительно хочу тебя, как хотят пить заблудшие в пустыне путники. Моя русская светская журналистка.

— Я не хочу больше быть светской журналисткой. Из меня получится неплохой продюсер.

— Если я тебя всему научу, — проговорил он едва слышно прямо в пухло полуоткрывшийся рот. Они застыли в поцелуе, Питер удерживал ее за талию, какое-то время они напоминали роденовскую статую, но, вроде и позы не меняя, очутились на полу, ворсистость ковра будто втягивала, они неразъединимы, как два легкомысленных мотылька. Клейкая лента любви, склеивающая длинно, крепко, мучительно, соединяющая не тела — судьбы.

Когда очнулись — долгое молчание, которое не хотелось прерывать. Илона заговорила первой, вдруг захотелось сказать о том, что временами ей нравилось, но чаще мучило — смутно, неотчетливо:

— В тебе есть сила, Питер. Ты подчиняешь меня каждый раз заново, потом я закрываю глаза и вижу нас вместе, чувствую тебя снова. Даже если не хочу о тебе думать — думаю. Почему-то.

— Потому что я не растрачиваюсь по пустякам, дорогая. Люди ошибаются, когда стремятся к регулярности. Чушь, зверею от лекций про физиологическую потребность! Я хочу обнимать тебя крепче и крепче, потому что люблю. Не судорожно влюблен, нет, я спокоен и счастлив. Можно заметаться вдруг, можно даже напрячься и выбросить из головы тебя, эти минуты близости — «глупость и блажь, пустое!» — но зачем?

— Я в первый раз не хочу вставать, не хочу идти никуда. — Далеким эхом в ее сознании прозвенело: результаты конкурса. Пора узнавать. Какая чушь.

— Мы должны узнать, кто выиграл.

— Давай попробуем спуститься в лобби, наверняка там полно тех, кто в курсе.

— Представляю выражение наших лиц. Я не в состоянии никуда идти. Говорят, на любовниках печать любви сохраняется несколько часов. На лбу.

— И взгляд у тебя как у сытой кошки.

— А я и есть сытая кошка. Сытая и счастливая. Я умею мурчать. Хочешь?

— А я рычать, как злая собака.

— Злыми собаки бывают без любви. У тебя не получится.

Он зарычал все-таки.

— Мы как первые люди, Адам и Ева. На каком языке они разговаривали? Наверное, тоже урчали и рычали. — Губами она поначалу нежно теребила его ухо, затем увлеклась — и куда податливая кошечка делась? — уже почти зубами вгрызалась, все настойчивей. «Больно же!» — не утерпел Питер и мягко высвободился, примирительно обнял ее, Илона покорилась нехотя, но он крепко и властно сжимал ее плечи, она еле удержалась, чтоб не взвизгнуть, он агрессивен, оказывается! — оба свились клубком, очертания тел не прочитывались, нет рук и ладоней — переплетения, щупальца. И дикая животная нега, неисполнимое желание остаться неразъединимыми.

Она с ужасом подумала, что Питер заставляет ее ощущать чувственные всплески, которых она никогда не переживала раньше. Может, оттого, что Илона ежедневно прогоняла мысли о нем как о единственном, она содрогалась каждый раз заново от сумбура захлестывающих страстей.

Илона поднялась, прошла в ванную, посмотрела на себя в зеркало и сама подивилась тому, как прекрасно ее лицо. Почему любовь делает женщину неотразимой? Отчего так меняется облик? Томность, нега, нежность, усталость?

Завернувшись в белое полотенце, она вернулась на постель, но запретила Питеру даже притрагиваться к себе.

— Мне нужен отдых. Мы замучаем друг друга и не сможем выйти отсюда никогда.

Сделав это заявление с очень серьезным лицом, она решительно вытряхнула содержимое сумки на пол, отыскала телефон («Но ты хотела отдыха, дорогая!» — «Я так отдыхаю!» — вовсе нет, они не ссорились, она всего лишь пыталась сосредоточиться) и нажала кнопку пресс-центра:

— Хэлло. Результаты уже объявлены?

— Да, — ответил голос, координатора. — Вележев: гран-при и первое место, премия критиков к тому же. Решение принято без единого голоса против. Второй — корейский музыкант Йонг Кук Ли. И третья премия — бельгиец из Льежа, Фредерик Леру. — Галантный Жан задачу понимает, информирует обстоятельно. — Завтра в одиннадцать награждение, потом пресс-конференция лауреатов. Сводка дня уже готова, напечатана, на сайте конкурса вы найдете новые пресс-релизы и критические обозрения. Некоторые весьма интересны.

— Спасибо. — Илона дала отбой и застыла на минуту, прижимая телефон к груди. Она рассматривала колечко на пальце. Бриллиант приковывал ее взгляд намертво. Она подумала, что попалась на удочку и любовный треугольник не будет столь долгим, как она полагала. — Вележев победил. Второй — музыкант, игравший, когда мы уже сбежали. И третьего, Фредерика Леру, мы как-то слушали вместе. Ничего особенного, как мне показалось.

— Илона, даже если он особенный, у меня нет нехватки в солистах, поверь мне. Тем более, Леру я и правда не помню, значит, выдающейся игра мне не показалась.

— Вот и все. — Илона бросила телефон на пол и выдохнула с облегчением. Даже зажмурилась: «Все кончилось хорошо». Питер все еще не двигался с места и попытался притянуть ее к себе снова.

— Ты знаешь, я хочу выпить. Я сегодня желаю праздновать. Любовь, финал, победу. Все кончилось.

— Все только начинается, дорогая. Завтра мы полетим в Лондон. Чтобы контракт вступил в силу, нужно на месте уточнить детали с адвокатом.

— Разве еще не уточнены?

— Уточнены, но программы и расписание… Мы можем уточнить по факсу, конечно, а можем продлить паузу.

— Только Митя поедет с нами. — Она произнесла это как обиженный ребенок, защищающий младшего братика.

— Илона, контракт с Дмитрием Вележевым, его присутствие подразумевается. Оно необходимо. Вы оба не очень в курсе, как именно работает эта система. Будем учиться. Помощь и содействие гарантирую. Не исключено, что серия концертов начнется прямо на следующей неделе. Пока сенсация горяча — все хотят услышать новоиспеченного лауреата первой премии и гран-при престижнейшего конкурса имени Эмиля Барденна. Обычно это венский «Мюзик Феррайн», «Карнеги-Холл» в Нью-Йорке, «Сантори-Холл» в Токио.

— Это же разные концы света! Ему необходим отдых! — воскликнула Илона с отчаянием в голосе.

— Но я предупреждал, что жизнь успешного пианиста от каторжных работ мало чем отличается. Особенно во время первых шагов на пути к признанию. — Лицо Питера мгновенно посерьезнело. Во всем, что касается работы, он небрежностей не допускал.

Она со вздохом посмотрела на кольцо, понимая, для чего Питер уже сегодня вручил его. Чтобы Илона не перепутала главный мотив, суть отношений, а позабудет — легче вспомнить.

— Лучше мы закажем виски и апельсины в номер, — он продолжил как ни в чем не бывало, снова игривость в голосе. — Впрочем, сама решай. Опасаюсь, что внизу много празднующих и к нам проявят слишком пристальный интерес, даже на интервью раскрутят. А я не в состоянии думать, что именно и как лучше сказать. Завтра. Все завтра.

Питер позвонил насчет виски и апельсинов, но и минуты не прошло, как медведем навалился отшибающий сознание сон, навалился и вырубил обоих, практически сразу после решения остаться в постели до утра. Они не услышали ни звонков, ни стука в дверь.

Зато утром они энергично обзванивали всех подряд: Илона пытала сотрудников пресс-центра, Питер долбил вопросами членов оргкомитета, жюри, слетевшихся обозревателей. Звонили он и она, звонили ему и ей, звонили, звонили — суматоха, переполох, они одновременно принимали душ, он брился, выбирал галстук, она звонила на ресепшен, требуя завтрак в номер, заказала и тут же ринулась к себе в номер, вспомнив, что должна переодеться: день особенный, последний. Белая строгая кофточка и прямая юбка, серая сумка-полупортфель, бумаги с расписаниями в ней, сережки с бриллиантиками, ручку не забыть и маленький диктофон, ноутбук — нет, он не пригодится, — Илона в лифте шевелила губами, глядя в одну точку, механически повторяя список необходимого прямо сейчас. Ну, и лицо в порядок привести, волосы растрепаны ужас как. В восемь минут уложилась, мигом обратно — кофе с утра необходим не меньше макияжа. «Кофе важнее макияжа» — прекрасный слоган, занималась бы рекламой — дорого бы с кофейных магнатов взяла, — она порывом ветра вломилась в дверь комнаты Питера, хорошо, что открыто, а то бы лоб расшибла.

— Здорово как, еще и омлет принесли! — завопила с восторгом, вспомнив, что давно пора звонить Мите, а вдруг он еще спит. Чашка с капучино в одной руке, телефон в другой — ах, если бы Питер догадался и вместо того чтобы жевать у нее на глазах, предложил откусить от круассана, третьей-то руки у нее нет! Питер догадался, она закивала одобрительно и чуть не подавилась кофе: спасибо англичанину сказать надо, а не до того, некогда.

— Митя, в тринадцать часов награждение, — деловито, насколько это возможно при таких наслоениях и общей взбаламученности, сообщила она. — Ты лауреат первой премии и гран-при. Плюс премия критиков. Короткая пресс-конференция, нас недолго будут пытать и расспрашивать, вечером концерт победителей, ты впервые играешь последним. Потому что ты лучший, дорогой!

Собирайся, приезжай чуть раньше, ок? Я не думаю, что возвращаться в гостиницу до концерта есть смысл, так что форма одежды соответственная, а именно: как тебе самому удобно. Темный костюм у тебя есть, это лучше всего, плюс белая рубашка, в шкафу совершенно новая висит, слева посмотри, и серый галстук. Да, бабочку не забудь для вечернего рояля. — Он что-то говорил ей, она слушала и допивала капучино, дожевывала омлет. Вернулась к беседе, судя по всему, вовремя. — Ну хорошо, про бабочку я пошутила, цвет галстука тоже выбери сам, не имеет значения, хоть зеленый, хоть голубой. Кстати, именно голубой, он тебе очень идет. И для телевидения хорошо. Все, чмоки-чмоки, благодарная публика жаждет видеть героя, не опаздывай!

Он собирался не торопясь, не то чтобы в полузабытьи, бодр и весел, но суетиться не хотелось. Приехал вовремя. Ощущение, что конференц-зал забит от пола до потолка, что не преувеличение: полным-полно суетящихся журналистов, нет им числа; виноградник объективов гроздьями, люди за фото-теле-кино-камерами озабочены и деловиты, понятно, им не до политесов, лица угрюмые, сосредоточенные, подолгу выставляют диафрагму, гремят штативами, говорят что-то в микрофоны у подбородков, зыбкий неровный гул — люди заняты, они на работе. Им не важно, что за событие. Нет, им важно именно событие, его нужно записать, заснять и показать в лучшем виде, проинформировать вовремя, они очень стараются, все для людей.

Награждение Митя помнил неотчетливо, но когда он принимал поздравления, когда благодарил жюри за высокую оценку — расстрельные съемки, в упор слепящие вспышки впервые заставили его отметить, что внимание прессы — наказание господне, иначе не скажешь.