Контуры и силуэты

Оказалось, что как раз наоборот — Сергей Александрович, а Александр Сергеевич — это, увы, псевдоним — что делать? соблазнился, уж больно красиво, — но к чему все это, когда столько лет знакомы, пора бы уже перейти и на “ты”, а это — знакомься — друг и соратник — хи-хи, ха-ха, вот так, все с шуточками, со смешком, как и тогда. С ним был еще один, какой-то странноватого вида паренек, которого я про себя назвал кадетом — на его тоже румяном, но по-детски румяном, лице постоянно присутствовало выражение решительности, готовности и отваги. Мне показалось, что я совсем недавно где-то его видел, но я никак не мог вспомнить где. Капитанские расспросы, его участие и заинтересованность в моих делах показались мне спланированными заранее, как будто он подготовился к встрече, и отношения, несмотря на внешнюю непринужденность, были, на мой взгляд, односторонними: он знал обо мне довольно много и многим интересовался, а я о нем не знал ничего, да, по совести говоря, и не хотел знать. Тем не менее общий разговор развивался довольно свободно, и даже “кадет” время от времени вставлял какое-нибудь очень разумное рассуждение.

— Брось придуряться, Петя, — сказал экс-капитан на одно из них, сделанное по поводу убитой певицы. — Здесь все свои, — последнее мне очень понравилось. — Никакой это, Петя, не рэкет. Это Мосад расчищает русскую сцену для еврейских “соловьев”.

Но неопытный Петя еще не научился быть рубахой-парнем и в присутствии постороннего отстаивал свое мнение о том, что это не политика, это рэкет, устрашение, может быть, в назидание тем, кто отказывается платить дань или не вовремя ее платит, а может быть, это связано с телепрограммами или с каким-нибудь конкурсом, потому что конкуренция может происходить и на этом уровне, и тогда это работа менеджеров — в общем, он добросовестно врал, как полагается по инструкции, а полковник с кудрявым капитаном веселились.

— Нет, это точно, — настаивал “кадет”, — кто-то хочет взять под контроль шоу-бизнес, а пресса, подогревая интерес к этим убийствам, только помогает рэкетирам.

— К каким убийствам? — спросил я. — Пока было только одно.

“Кадет” остановился с раскрытым ртом.

— Как? — сказал он потом. — А Генрих Шульгин? Может быть, и это не последнее. Но я хочу сказать, что печать, телевидение...

Я вспомнил, как снял шляпу под моросящим дождем. Почему?..

Полковник усмехнулся.

— Неважно, — сказал он, — неважно, кто это сделал. В случае необходимости можно свалить на кого угодно. Важно, кто от этого выиграет.

Я вспомнил его притчу о шахматистах и подумал, что он прав.

За что боролись! В просторной, хорошо и дорого обставленной комнате, как в старые добрые времена, которых, впрочем, никто из присутствующих не захватил, за карточным столом удобно расположились четверо мужчин вполне респектабельного вида. Напротив меня, но в покере это не называется vis a vis, сидел хозяин, ухоженный элегантный, седовласый джентльмен, стакан золотистого скотча справа, слева столбиком и россыпью фишки, перед ним колода карт; по левую руку от него, от меня — по правую, сидел “кадет”, который в темном костюме и галстуке цвета “бордо” тоже неплохо выглядел; экс-капитан Серж сидел справа (от полковника), он был в блейзере темно-синего цвета, даже с клубной эмблемой (какого клуба?), в белой сорочке при галстуке в синюю, желтую и красную полоску и при своих русых с едва заметной проседью кудрях — глянцевая картинка из журнала «Esquire». Себя самого я не видел. Полковник поставил чип и сдал карты. “Кадет” ответил с реакцией теннисиста своим чипом. Я поставил свой. Капитан почему-то весело мне подмигнул и тоже поставил чип. Полковник оценивающим взглядом посмотрел на всех нас и поставил еще чип — надо же оправдать первый.

Я посмотрел свои карты: пиковый туз, дама треф и разномастная мелочь — пока не с чем было играть. “Кадет” маялся, не решаясь сказать свое слово. Капитан налил себе виски, налил и в мой стакан. Я задумался. Я сказал бы, что в рассуждениях кадета что-то есть, да что-то и было, и в случае с Шульгиным могла иметь место скорей конкуренция, чем рэкет — ведь речь шла о том, кому первым выступать. Это немного по-детски выглядит, несмотря на трагический исход. Действительно, первым выступать... По-моему, популярный и уверенный в себе артист предпочтет выступать последним, под занавес. Однако за этим “первым выступать” стоит что-то гораздо более серьезное. Не знаю, что именно, но те, кто заинтересован в сохранении status quo, будут поддерживать одну из этих версий, любую, как только решат, какую именно. Интересно, сколько они смогут выдержать и сколько будут молчать. На самом же деле, что бы это ни было, в выигрыше окажется кто-то другой, может быть, тот самый “черт”, о котором говорит полковник. Однако черту надо быть очень бдительным, чтобы не дать кому-то другому перехватить инициативу. Может быть, комментатор со своей программой пытаются это сделать, а может быть, и они сознательно или вслепую играют на него.

Нет, и с конкуренцией здесь что-то не получается, что-то не так. Если конкуренция, то почему и как в убийстве оказался замешанным его собственный менеджер? И при этом никто не обвиняет его напрямую в убийстве, и никто не сообщил никаких хоть что-нибудь объясняющих подробностей. Об обстоятельствах преступления вообще лепетали что-то бессвязное. Вероятно, менеджера просто подставили. Сначала этого Иванова, а потом — менеджера. Несомненно, что действовала здесь какая-то группировка, возможно, участвовала какая-нибудь телепрограмма, но маловероятно, что политическая организация, хотя отъезд подозреваемого (уже подозреваемого) за границу и подводит к такому выводу. Конечно, какая-нибудь политическая организация и могла подключиться к этому post factum и не исключено, что именно она помогла подозреваемому бежать из страны и именно для того, чтобы придать делу политическую окраску, но потом дело замяли с поразительной быстротой, ну просто забыли — и все. То ли не получалось ничего достаточно убедительного, чтобы в случае необходимости опровергнуть аргументы противоположной стороны — теперь ведь всегда найдется противоположная сторона — то ли в дело вмешались более могущественные силы, то ли просто у “черта” изменились интересы.

Да скорей последнее, а то, что здесь постоянно произносятся слова “Россия”, “русское”, “русские”, то это, вероятнее всего, частная инициатива этого телеполицая, который вообразил себя Мининым и Пожарским, строительство своего собственного имиджа, образа патриота и борца за правду, но даже если это простая неразбериха, то в мутной воде все равно “черт” рыбку выловит.

Петруша сбросил сразу три карты и три прикупил, значит, пара королей у него все-таки была, но после прикупа на его лице не то, чтобы отразилось разочарование — мелькнуло что-то вроде обиды, видимо, он прикупил хуже, чем снес.

Я сбросил две карты — семерку треф и девятку червей — и заменил их дамой и опять-таки девяткой к моим пикам: тузу, даме и валету. Образовалась двойка дам — остальное никак не подходило, но при удачном для меня раскладе на этой двойке можно было играть. Посмотрим, как пойдет торговля.

Капитан сменил карту, весело оглядел всех нас.

— Ну-с, Петруша, — обратился полковник к “кадету”, — что скажешь?

“Кадет” поморщился, подергал носом, посмотрел на полковника, на меня.

— Пас-пароль, — наконец нехотя сказал он. Несмотря на своих двух королей, видимо, не хотел рисковать.

Полковник посмотрел на меня, а я — на него. Оба усмехнулись. Мои две дамы вряд ли играли. Они смотрели на меня в четыре глаза, и дама пик никак не связывалась у меня ни с Пушкиным, ни с Чайковским — связывалась с плакатом на рекламном стенде. Я представил, как я выцарапываю своим дамам глаза, и вдруг расхохотался. Все трое с удивлением посмотрели на меня, но я никак не объяснил своей реакции.

— Пас-пароль, — сказал я, глядя полковнику в глаза.

— Пас, — сразу же сказал капитан и бросил карты.

Я взял свой стакан и отпил из него. Полковник покачал головой и добавил еще чип.

— Пас, — выкрикнул “кадет” с такой поспешностью, как будто кричал “чур мое”.

Я еще раз заглянул в свои карты, чисто автоматически. В любом случае я проиграл. Любопытство стоило недорого, и я предложил раскрыться.

— Ваши дамы убиты, — сказал полковник и выложил на стол свои карты.

Проходя мимо рекламного щита, я не останавливался, чтобы посмотреть на плакаты. Нужного мне плаката здесь не было, и я знал, что другие лица останутся нетронутыми, пока с этим не будет покончено.

Моросил мелкий дождик, но было неясно, перейдет ли он в более сильный, и ветер тащил по асфальту размокшие обрывки газет и прямоугольнички рекламных листовок. Я подумал, не раскрыть ли зонтик, но поленился вытаскивать его из чехла. Закуривать в такую погоду на улице тоже не хотелось, хотя руки по привычке и требовали какого-то дела.

Свернув направо, в переулок, который в пору революционных преобразований был переименован и стал улицей, но по своему расположению оставался переулком, так как по-прежнему соединял две улицы, ни одну не пересекая, я посмотрел вдоль него и увидел, как из-за угла выворачивает какой-то иностранного силуэта автомобиль. Марку на таком расстоянии было трудно определить, да и ни к чему — я и так знал, что это “Форд-гранада”, знал и номер автомобиля. Я поднялся по двум мокрым ступеням и стоял там, прислонившись к закрытой створке двери.

Автомобиль медленно и бесшумно проехал примерно две трети квартала и остановился. Все правильно: концерт закончился где-то минут сорок назад. Двое выбрались из машины. Первым вылез довольно высокий и, кажется, молодой мужчина в длинном темном, может быть черном, пальто и, обойдя машину спереди, открыл правую дверцу и подал руку хрупкой женщине — моей недавней знакомой. Она постояла, подождала его, пока он закрывал автомобиль, потом они вместе вошли в парадную, и мужчина захлопнул за собой дверь. Я вспомнил, что эта парадная закрывается на кодовый замок, вспомнил и код, хотя мне это было тоже ни к чему. Переулок был пустым и мокрым, и никто не следил за ними кроме меня.

Я вошел в парадную, где стоял. Три широкие, от стены до стены, ступени поднимались к обширной, выложенной цветным кафелем, но сильно выщербленной площадке; от площадки по правой стене поднималась когда-то нарядная, с литыми чугунными перилами лестница, но я прошел мимо, спустился на несколько ступенек и, толкнув облупленную, с битыми стеклами дверь, вышел во двор. Это был обычный петербургский, точнее ленинградский, двор-колодец, асфальтированный, мокрый и довольно чистый, во всяком случае, не очень захламленный, с поблескивающими вертикалями водосточных труб и остекленными шахтами лифтов, построенных сравнительно недавно. По стенам, чей желто-охристый цвет при этом освещении еще можно было угадать, из-под крыши и до самого низа тянулись темные непросыхающие потеки. Передо мной была арка с темнеющим рядом мусорных баков, дальше — одна за другой — еще две арки, в просвете последней мелькала в том и другом направлении еще многочисленная в это время публика — там, параллельно переулку, проходил довольно оживленный проспект. Но здесь было тихо. Я закурил, и мой кашель гулко разнесся в глубоком колодце двора.

“Сверху не должно быть так хорошо слышно, — подумал я, — особенно с другой стороны.”

Когда-то я жил в последнем этаже, во дворе, похожем на этот, а подо мной жила безумная парочка, у которой при открытых окнах днем и ночью на полную мощность грохотала поп-музыка, но из всех соседей слышал их только я — внизу, во дворе даже ночью была тишина.

“Да, — сказал я, — более удобного места не найти, тем более что здесь еще и выход на многолюдный проспект, а там затеряться ничего не стоит.”

Я потянул на себя прижатую пружиной дверь и оказался на черной лестнице. Собственно, черной она была до Революции, в эпоху разгораживания двери на ней были оборудованы замками, украшены табличками и клавиатурами кнопок, так же как и на парадной лестнице. Только лифт здесь отсутствовал — в углу двора его негде было пристроить. Лестница была довольно аккуратной, хотя стены, как обычно, были сплошь исписаны, но не обычной матерщиной, а всякими замысловатыми лозунгами и изречениями — некоторые на английском языке. Дверь на чердак была окована оцинкованным железом и имела крепкие петли для навесного замка, но самого замка не было. Я потянул за одну из петель, и тяжелая дверь нехотя, но без скрипа и всякого звука отворилась. Я занес ногу над низким порожком, и тусклый прямоугольник света вместе с моей нечеткой тенью упал на посыпанный песком и шлаком чердачный пол. Дальше в темноте угадывались массивные очертания стропил. Я мягко закрыл за собой дверь, и все пропало. Некоторое время я стоял, привыкая к темноте, но это оказалось пустым занятием — я так и не привык.

Я осторожно двинулся вперед, нащупывая рукой покрытые вековой пылью стропила и, определяясь по ним, каждый раз пригибал голову, чтобы не ушибиться о горизонтальную балку, одновременно перешагивая через нижнюю. Раза два или три я останавливался и, задерживая дыхание, стоял на месте — не то чтоб мне чудилось какое-то движение, но иногда начинало казаться, что что-то не так, возникало ощущение опасности, но такое чувство бывает обманчиво, просто иногда оно появляется от обычного в таких случаях напряжения — и я снова начинал двигаться дальше, пока впереди, слева, не забрезжили едва различимые сумерки из слухового окна.

Я постоял немного, прислушиваясь к своему дыханию, и очень осторожно ступая по мягкому полу, пробрался к окну. Немного помедлил, не желая показаться на фоне окна даже придуманному соглядатаю, потом подался вперед и выглянул. Я увидел темные и все-таки отблескивающие неизвестно в каком свете мокрые крыши с треугольными бугорками слуховых окон, с сохранившимися от старых времен широкими печными трубами и с телевизионной антенной почему-то только на одной из них. Налево, в предпоследнем этаже, я разыскал два окна, принадлежащих моей певице. Они были освещены, но ни в одном не было силуэта, возможно, певицы не было в комнате. Пока все было в порядке. Я сделал еще шаг вперед и, протянув руку вправо, нащупал продолговатый предмет, холодный и жесткий. Я сунул левую руку в карман плаща и с трудом, так как мне мешал висевший на руке зонтик, вытащил фонарик, но мне не нужно было зажигать его — я и так знал, что там такое. Пальцы скользнули вниз по гладкому металлу, ниже нащупали над стволом трубочку прицела — все было приготовлено. Да, это была винтовка с оптическим прицелом, ожидавшая здесь стрелка.

“Кто-нибудь мог бы держать пари, — сказал тогда полковник, — мог бы держать пари, если бы речь и в самом деле шла о конкретном времени и месте, но если покойник имеет выбор...”

Я, скорее, почувствовал, чем услышал какое-то движение сзади меня. Резко повернувшись и одновременно выпрямившись, левой рукой с фонариком я отмахнул назад в темноту и куда-то попал. Оттуда ахнули, но, видимо, больше от досады, а не от боли. Я прыгнул вбок и, повернувшись направо, на секунду включил фонарик. Луч осветил часть пола, кусок нижней балки, ровно столько, сколько мне было нужно, и я отпустил кнопку. Я бросился вперед, вытянув перед собой правую руку, чтобы не налететь на стропила, согнувшись, перескочил через балку и через пару шагов снова мигнул фонарем. Сзади слышались торопливые, неуверенные шаги, тяжелое дыхание, потом глухой удар и тихое неразборчивое ругательство — вероятно, мой преследователь налетел на балку. Однако никто — по звукам шагов я понял, что он не один — не кричал и не приказывал остановиться. Я снова нажал кнопку фонаря и отпустил ее. Так, спотыкаясь и перескакивая через балки, ныряя под стропила и ушибаясь и время от времени мигая фонарем, я добрался наконец до двери и, толкнув ее, вылетел на площадку. Каблуком я захлопнул ее обратно и, прыгая через три ступеньки, помчался вниз по лестнице. Во дворе никого не было, но, похоже, что и по лестнице меня никто не преследовал — или просто не успели? Я пролетел мимо мусорных баков, под второй аркой, под третьей и вылетел на шумный проспект. Дождь уже набирал силу, и многие из спешащих по улице прохожих раскрыли зонты. Я выстрелил своим и превратился в одного из них.

“Когда дела не ладятся и настроение на нуле, — сказали за кадром проникновенным голосом, — попробуйте чай

Я открыл бутылку пива и уселся перед телевизором.

“Что может быть лучше свежего хлеба? — спросил тот же голос и ответил одновременно с надписью. —

“Вот видишь, — сказал я себе, — жалуешься, что все разбежались. Может быть, это ты из-за своей лености и безделья перестал существовать? Люди встречаются, как и прежде, выпивают, болтают, играют в карты и даже выставляют свои кандидатуры в парламент, чего прежде не делали, посылают детей на Канарские острова. А ты чего хотел? Все на свете меняется, однако люди работают. Вот полковник, ведь он не только собирает живопись, как и прежде, но, вероятно, и курирует. Как и прежде, — я усмехнулся. — А ты чего хотел? Здесь, на шестой части земли, никто никогда не покусится на святая святых. Уж скорей Русь отменят, чем Контору. И снова нужны невостребованные таланты. Не обязательно всем собираться в одном заведении. Сиротки сидят в учреждениях, в разных фирмах, агентствах и фондах, но заботливые полковники снова собирают их под крыло. Идет лейб-кампания, борьба за право жить и убивать. Все по-прежнему, все в порядке, а если тебе нравится твой образ жизни, живи так, как живешь. Только не жалуйся — кто виноват, что ты растерялся? Ведь это не по тебе. Ты сам всех бросил, ты сознательно превратился в одинокого телезрителя со стаканом в руке, в полусонного обывателя, пережидающего непогоду. И не входи в телевизор, не то сам рискуешь превратиться в телегероя. Что ж, это тоже какая-то деятельность, — подумал я, — и может быть, единственная реальность.”

На экране человек, дававший интервью, поднял бокал и осушил его. Так и не отпив, я поставил бутылку на ковер. “Послушаем, что ты скажешь”. Говоривший лицом напоминал мне курицу. Но он не говорил, отрубал короткие, как поленья, фразы.

“За меня будут голосовать, — говорил человек с экрана, — раз: неимущие слои населения, — он загнул указательный палец. Ручки перед его лицом казались непропорционально маленькими, — два, — отрубил он, — потерявшие работу в результате конверсии, — три: офицеры выведенных из-за рубежа контингентов и, наконец, четыре — это российские граждане, оказавшиеся после распада Союза за границей, — он загнул мизинец. — В тех республиках им не дают гражданства, и они автоматически остаются российскими гражданами, а потому они и хотят, и имеют право голосовать за меня”.

“В этом ты, пожалуй, прав”, — подумал я и отпил хороший глоток из бутылки.

Сегодня я пропустил те новости, которые меня занимали. Правда, я ничего особенного и не ждал, но все же могли быть какие-нибудь многозначительные намеки или домыслы комментатора о возможных мотивах убийства, а из этих домыслов тоже можно сделать какие-нибудь выводы, ну хотя бы предположить, кого здесь собираются подставить. Кроме того, он мог вернуться к делу Шульгина и выболтать что-нибудь из того, что не знал или утаил тогда. Могли также появиться дополнительные обстоятельства последнего убийства, ну скажем, сведения о ревнивом муже, о тайном романе с импресарио или с барабанщиком, или с тем самым психоаналитиком, который так нетрадиционно проводил сеансы в нерабочее время, да еще на чужой территории. Наконец, просто могли сообщить о поимке убийцы — ведь комментатор никогда не стеснялся в недоказанных обвинениях и вполне мог осудить подозреваемого, а то и свидетеля — это с ним бывало. Помню однажды он сообщил о чудовищном по тем временам преступлении — теперь такое никого не удивляет — была убита пожилая женщина и ее маленький внук, последний, видимо, для того, чтобы избавиться от свидетеля. Мальчик был убит особенно жестоко, просто как-то изуверски — черенком ложки, вбитой в горло. Комментатор тогда поспешил сообщить об уже найденном и арестованном убийце — отце ребенка. Он показал и уже сознавшегося преступника, у которого на лице недвусмысленно читались следы допроса, а через две недели, не моргнув глазом и даже не вспомнив об уже найденном и сознавшемся, показал другого, только что “изобличенного” в этом убийстве. Нет, я на слова комментатора особенно не полагался, но можно было бы понять, есть ли во всем этом направление, и может быть, это что-то сказало бы о мотиве.

Я понимал, что если бы убийство певицы произошло на почве ревности или с какой-нибудь другой бытовой подоплекой, даже если бы оно было совершено квартирными грабителями — ведь у певицы были драгоценности и, наверное, валюта, оно в принципе могло бы быть раскрыто, но если здесь какие-нибудь мафиозные отношения, тогда это исключено. И кстати, что касается денег или драгоценностей, то есть было ли что-нибудь похищено, то об этом ничего не сообщалось, но может быть, не хотели давать след?

Интересно, где-нибудь в Америке, да и не в Америке тоже, а главное, что не в России, журналисты не давали бы полиции прохода, требуя каких-нибудь сообщений, версий, гипотез. Если бы дело затягивалось, у губернатора, мэра, кого там еще, пропал бы и сон, и аппетит, а под начальником полиции закачалось бы кресло — ведь все это связано с будущими выборами, а у нас... А что если и у нас — с выборами?

“Что за черт! — подумал я. — Чем ты занимаешься! Висят портреты кандидатов и этого тоже. Вот — выборы. В этой стране каждый что угодно обернет себе на пользу, а в целом все останется как есть. Что ты там — о нормальных странах, о нормальных людях? Да при таких скандалах, как те, что у нас происходят каждый день, в нормальных странах люди уходят в отставку, а у нас покуда не соберется критической массы, все так и будет, зато потом... страшно себе представить.

А что касается певицы, конечно, это не случайные бандиты, иначе при чем здесь разорванный глаз? Конечно же, это рэкет, Петруша прав. Только рэкет это теперь не просто вымогательство. Нет, все по-другому — приходят и предлагают покровительство. Протекционистский рэкет. Не хочешь, как хочешь, только с этого момента за твою жизнь и здоровье не ручаемся. Поэтому жертва предпочитает деликатно называть это крышей или защитой, так ей легче жить и чувствовать себя человеком. Но если цена безопасности однажды покажется слишком высокой, попробуйте отказаться от защиты. Последним предупреждением может быть разорванный глаз. Может быть, так? — подумал я. — А может быть, и не так”.

Я нажал кнопку и попытался включиться в чужую, кем-то играемую жизнь. Там, на экране, в набитой вещами комнате женщина на кушетке, закапав в глаз какие-то капли и поморгав, приподнялась и сказала, обращаясь к кому-то в глубине комнаты:

— Этот жуткий свет каждый вечер. Как я устала!

— Еще немного, — ответил ей голос высокий, но мужской, — потом — Нью-Йорк, Майами...

— А там что, уютный полумрак? — в голосе женщины слышалась ирония. — Те же гастроли. Хотя, — сказала, немного помолчав, — все-таки смена впечатлений и тепло, тепло...

Пальмы, накатывающийся на белый, песчаный, бесконечный берег океан. Валяющийся под пальмой бездельник. Я не сразу понял, что это реклама:

Я снова переключил программу, взял бутылку и сделал из нее несколько больших глотков. Поставил пустую бутылку на пол и открыл новую.

Кандидат теперь резал правду-матку о “новоиспеченных” президентах. Особенно доставалось “узкопленочным”, которых кандидат, похоже, чисто биологически не принимал.

“Нечего бегать в шортиках по теннисному корту, — требовал он от одного из них. — Не надо прикидываться европейцем, господин президент — не та у вас антропология”.

“Смело, — подумал я и вспомнил другое его заявление, о том, что страна, где министром обороны назначена женщина, не имеет права на существование. Я подумал, что после этого заявления он мог бы рассчитывать на поддержку исламских фундаменталистов, если б сейчас не обижал мусульманина. — Впрочем, — подумал я, — исламские фундаменталисты простят ему расизм, как простили его нацистам, тем более что такие мусульмане, как этот президент, для них хуже неверных. Хусейн с ними”.

Я отпил из бутылки, а кандидат уже прилично разомлел. Он ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Соратник подлил ему в бокал вина и что-то тихо подсказал. Он цыкнул на сподвижника и стал отвечать на следующий вопрос.

— Деньги? — повторил он вопрос. — Не будет столько денег. Мы в кратчайший срок остановим инфляцию и не только остановим, но поднимем рубль до прежнего уровня. Что такое? Все цены устанавливаются в долларах... Не должно гулять столько денег по стране, и мы добьемся, что этого безобразия не будет. С чего началась инфляция? С водки. А почему? Любая услуга, любой товар измерялся в бутылках. А тут антиалкогольный указ, и водка — дефицит. Выросли цены на водку — выросли на все. Мы это прекратим. Водка снова будет стоить пять рублей, а пирожок на закуску — пять копеек.

Я попытался представить, как он всего этого достигнет, но у меня плохо получалось. Кажется, тот же вопрос задал журналист.

— Малой кровью, — услышал я, — конечно, бескровно такие вопросы не решались, и я не обещаю. Ради порядка можно чем-то пожертвовать, но я уверен, что мы сможем всего добиться малой кровью.

— А нельзя совсем без крови? — поинтересовался журналист.

Кандидат хмыкнул.

— Посмотрите, что делается в стране, — рукой с бокалом он описал полукруг. — Вот что получается без крови. Да ее проливается больше, чем при любом диктаторе. Я даже не беру локальные конфликты — обыкновенная преступность. В Италии при Муссолини не знали, что такое мафия, а сейчас посмотрите — она правит страной. У нас практически то же самое: преступность растет в геометрической прогрессии. И если нам для наведения порядка придется даже немало народу расстрелять — снизу и до самого верха, — то вот это я и называю “малой кровью”.

“Н-да, — подумал я. — Что, если тебя? Для кого-то это тоже будет “малой кровью”, но для тебя это вся кровь. Почему-то чужую кровь всегда считают малой — шутники”.

Я хотел переключить канал, но передача закончилась, и после рекламы стали показывать эстрадную программу. Скоро я увидел и мою звезду. Она приплясывала, носилась по сцене и довольно приятным голосом, но с удручающим произношением пела по-английски.

“Она ли это? — подумал я. — То есть запись ли это или ее передают в прямом эфире? В сущности, какая разница? Это все равно не она. Если невозможно отличить запись от прямого эфира, как вообще отличить образ от существа? Вот мысль, которая заставляет зрителя видеть в актере героя, мысль, которая позволяет снайперу увидеть в герое мишень”.

Я вспомнил отрывок из прочитанной когда-то книги: “... она только мое представление, образ, а быть представлением — значит как раз не быть тем, что представляется. То же отличие, что между болью, о которой мне говорят, и болью, которую я чувствую... Как есть «я» — имярек, так есть «я» — красный, «я» — вода, «я» — звезда”.

“Star”, — подумал я, — не звезда — “star”. Это далеко, — подумал я. Далеко за экраном, может быть, вовсе не существует. Это “я” — там, а здесь “звезда”.

Правильно! Я вспомнил, где я раньше видел “кадета” — я видел его здесь, в телевизоре: это был акционер этого казино, энтузиаст игорного бизнеса и очень плохой игрок. Я усмехнулся при мысли, что новый русский боевой товарищ полковника.

Колесо рулетки превратилось в мишень. Точно в центре появилась аккуратная дырочка от пули.

Короткая схватка в темноте, шорох и упавшая фигура. Рука в перчатке сжимается вокруг темного предмета. По игре бликов в темноте становится ясно, что это винтовка. Человек в плаще с поднятым воротником, в помятой шляпе, поднимает винтовку и прицеливается, опершись локтем о край окна. В кадре видна шляпа, поднятый воротник плаща, ствол винтовки, сужающийся в перспективе. Черный силуэт эффектно нарисовался в прямоугольнике окна напротив. Убийство было выдержано в стиле ретро, а может быть, убийца хотел быть узнаваемым. Такое бывает с маньяками.

После шедшего всю ночь дождя утро выдалось на редкость ясное, и улица с прилипшими к вымытым тротуарам желтыми листьями казалась чистой и свежей. Я помахал пареньку-бармену, который опять таскал в свою “Тойоту” какие-то коробки, и направился к Среднему проспекту. Сегодня у меня не было особенных дел, так, два-три звонка, а сейчас — пройтись по магазинам и вернуться домой. Я дошел до рекламного щита и остановился поглядеть. Обезображенный плакат певицы еще не был заклеен чем-нибудь другим и, вымытый ночным дождем, сверкал глянцем, и на этом ярком, на красивом и далеком лице особенно неприятно выделялось тускло-грязное бельмо. И еще, справа от изуродованной блондинки, через одну наборную афишу, был наклеен другой плакат. Девушка с каштановыми волосами, сжимающая в тонких пальцах микрофон. Ее лицо повернуто в три четверти на зрителя, и тот глаз, который должен был быть лучше виден, отсутствовал, был вырван каким-то острым предметом, как и на предыдущих.

Я подавил желание втянуть голову в плечи — мне показалось, что на меня смотрят в оптический прицел.

“Значит, все-таки убили, — подумал я, чуть ли не с осуждением поглядев на блондиночку, — убили, несмотря на охрану, несмотря на предупреждение... Все-таки убили”.

— Что за паскудники! — услышал я хрипловатый бас за своей спиной.

Я оглянулся. Позади стоял положительного вида пожилой человек, в пышном, черном берете и не то чтоб недовольно, а как-то неодобрительно смотрел на плакат. Он говорил с выражением, не торопясь, как говорят артисты старой школы, хорошо поставленным, но теперь уже севшим от возраста голосом. Он продолжал:

— Ну, нравится — не нравится, пройди мимо. Нет, не поленится, остановится и изгадит. Какая настойчивость! Это характер. Когда говорят, что этого раньше не было... Ерунда — всегда было.

— Не всегда убивали, — сказал я.

— Это правда, — согласился старик, — раньше — вот только такое, — он кивнул на плакаты, — но это только разная степень. Теперь многие стали позволять себе то, чего хотели всегда, только прежде не позволяли. Сейчас обострились многие болезни, — сказал он, — а что это за люди, — он снова кивнул на плакат, — загадка. Никто не знает, что ими движет, но их природные наклонности кто-то может использовать.

— Черт? — спросил я не совсем в шутку.

Старик внимательно посмотрел на меня:

— А что вы думаете? Может быть, и черт.

Я осторожно коснулся пальцами влажной поверхности плаката.

— Ее что, убили? — спросил я.

Старик опять с интересом посмотрел на меня:

— “Убили”? Да нет. Пока нет.

— Что значит “пока”?

— А вы что, не смотрели вчера новости? С этим нашим красавчиком. Ну, как обычно?

— Нет, — сказал я, — пропустил. А что там?

— Ну-у, — сказал он, — вот вам другая степень. Винтовку вчера нашли. Винтовку с оптическим прицелом. Вот у нее как раз напротив дома, — старик кивнул на блондинку, — на чердаке. Слуховое окно выходит прямехонько на ее окна. Так что извольте попозировать. Вот видите, — он еще раз обернулся к плакату, — от малого до великого — один шаг.

— A-а... когда нашли? — спросил я.

— Вчера. Вчера вечером. Этот сообщил “добрый молодец”. Да, винтовка с оптическим прицелом. Все, как в лучших западных боевиках. Докатилась все-таки и до нас цивилизация, — усмехнулся старик.

— Как же так? — вырвалось у меня. — Ведь эти новости в девять часов показывают. Как же так?

Старик с недоумением посмотрел на меня.

— В девять. Что вас, собственно, удивило? Да, в девять. Мальчик все показал. Винтовка, все очень внушительно. Он говорит: наводит на размышления, — старик засмеялся, как закашлялся, потом и вправду закашлялся, потом, откашлявшись, закончил, — хм, “на размышления”. Его, видите ли, это наводит на размышления. Какой проницательный.

Старик продолжал рассуждать, но я слушал только из вежливости. Внезапно я заметил сколько у старика морщин. Он был похож на какой-то знакомый мне снимок, может быть, какого-то известного фотографа, напечатанный в каком-то известном фотожурнале. И на нем был черный вагнеровский берет.

Старик пожелал мне всего хорошего, повернулся и зашагал, щегольским движением выбрасывая перед собой трость. Я снова обернулся к плакату и уставился на него, но ничего не видел.

“Что он свихнулся, что ли? — подумал я. — Или окончательно уверовал в свою непогрешимость?”

Я вспомнил, как однажды он уже вылез с лишней информацией, когда уголовный розыск вел игру с терроризировавшим весь город квартирным убийцей. Он тогда сообщил гражданину Б. вместе с номером телефона, который ему поручили передать, и название отдела, который его называть не просили. Не знаю, почему было так важно скрыть название отдела, но знаю из газет, что в самом отделе были этим очень недовольны — как-то это нарушило их планы. Но это, конечно, было ничто по сравнению с тем, что он сделал теперь. Эту его самодеятельность можно было квалифицировать как соучастие в преступлении. Было прямым предупреждением, после которого можно уже не устраивать засаду.

“Если только это не очередной трюк, — подумал я. — Операция “Тухлая колбаса”.

В последний год всеобщего дефицита, когда на прилавках магазинов оставались только спички и лавровый лист, он подначивал публику, показывая в своей программе душераздирающие сюжеты с зарытыми в землю или просто выброшенными на свалку центнерами, а может быть, и тоннами деликатесных колбас, бекона и ветчины. Он перед камерой давал понюхать ее своим сотрудникам, и те, естественно, не морщась и не моргнув глазом, подтверждали ее свежесть и доброкачественность, но по телевизору трудно разобрать, что чем пахнет. Кто его знает, находил ли он все эти копчености в самом деле или их для него специально кто-то закапывал, но голодные рассерженные люди в таких случаях предпочитают верить.

“Так не трюк ли все это? — подумал я. — Привезти и показать ее публике. А может, и не возил, может, показал ее прямо в студии — надо было спросить старика, где он ее показывал. Да, — подумал я, — он мог это сделать — это его стиль. И тогда это не соучастие. Он вовсе не предупредил преступника, а наоборот, предотвратил преступление. Хотя при этом он наверняка понимал, что срывает им операцию. Теперь убийца просто не придет”.

Я вспомнил рассказ о Шерлоке Холмсе “Пустой дом”. Впрочем, я не первый раз вспоминал его. Тогда, в комнате певицы, в типичной комнате типичной эстрадной певицы, где все в “стенках”, диванчиках, столиках и зеркалах “под старину” — все от Версаче — они и не подозревают о существовании Гамбса и Ризенера, — в этой комнате без единой книги, без картин, для которых не осталось места от шкафчиков и ковров, вместо них в разностильных рамочках там и сям цветные фотографии самой “звезды” более или менее одетой, но всегда в ожерельях, браслетах и кольцах, — в этой комнате между новенькими завитками “под старину”, рокайлями, пальметками и розетками, фотографиями, плюшевыми игрушками и тяжелыми драпри — два окна, в одном из которых, если стоять в левом от двери углу, можно увидеть напротив и наискосок ржавую крышу с маленькой пирамидкой слухового окна. Да, этот рассказ о Шерлоке Холмсе... Когда двое хотят одного и того же... Но убийца просто не пришел, а комментатор послезавтра с чистой совестью заявит, что охранники упустили преступника, если вообще что-нибудь скажет об этом.

Однако откуда он узнал, что на певицу готовится покушение? Скорей всего, из охранного агентства. Из охранного агентства, с которым он наверное связан — ведь у певицы есть охрана, во всяком случае, после моего визита. Она тогда решила, что я по чьему-то заданию создаю нервозную обстановку, а потом, вероятно, подумала, что все-таки на всякий случай подстраховаться не мешает, и связалась с агентством. А может быть, это сделал менеджер.

— Как он выглядит?

— Трудно описать, таких много: уже не молодой, но точно возраст определить трудно; седой, примерно твоего роста.

— Еще что-нибудь?

— Хм... В какой-то момент...

— Что “в какой-то момент”?

— В какой-то момент как будто что-то мелькнуло. Это глупо, но мне показалось, что мы хотим одного и того же.

Вот примерно такой диалог. Да, еще шляпа, я забыл про шляпу.

— Да, шляпа, я забыла про шляпу.

— Что со шляпой?

— Ну, у него была шляпа.

— Ну и что? Носят же шляпы. Или какая-нибудь особенная?

— Такие люди, как этот... Сейчас мало кто носит шляпу. Такую как он. Если носят, то модные, а эта старая с неровными полями, словом, видавшая виды. Странный тип.

По-видимому, в агентстве отнеслись к заявлению достаточно серьезно, а кроме того удачно проведенная операция — всегда хорошая реклама. Зная, как комментатор любит острые сюжеты, они, вероятно, сообщили ему. Может быть, они рассчитывали, что он вместе с оператором будет присутствовать при задержании, а он вместо этого “предотвратил” преступление. “Малой кровью”. И все довольны.

Конечно, обнаруженная винтовка усилила эффект от моего предупреждения, так что певица теперь наверняка потеряет голос, и если кому-то этого действительно хотелось, то я хорошо выполнил свою задачу. Но не это беспокоило меня. Я думал, что теперь, когда комментатор, по его мнению, предотвратил, а по-моему, отсрочил покушение, преступник будет искать других путей. Правда, я с самого начала думал, что винтовочный выстрел из слухового окна это первое, что придет в голову тому, кто может ожидать покушения, но до сообщения комментатора преступник не мог предположить, что об этом кто-нибудь знает. Значит, порча плакатов это не предупреждение и не угроза — их связь с убийствами должна обнаружиться позже, когда наберется достаточное количество для сопоставления. Тогда, может быть, это своеобразная артподготовка? Но я опять пытаюсь делать выводы на недостаточном материале.

А винтовка... Нет, вряд ли это просто реквизит, хотя... Если с согласия менеджера и певицы, то это могло бы быть неплохим рекламным трюком. Нет, вряд ли: если не она, то хотя бы менеджер должен быть достаточно умным человеком, чтобы предположить, сколько после такой рекламы найдется идиотов, которые начнут портить ей нервы анонимными угрозами. Нет, винтовка была там оставлена для снайпера, а после моего предупреждения менеджер или нанятые им охранники могли ее там найти. Вот охранники не исключаются, они могли подложить ее для усиления эффекта. Охранники всех времен и народов так поступали. И если это действительно так, то им некого было там дожидаться кроме комментатора. Хотя, с другой стороны, зачем им комментатор? Если винтовка принадлежит им, они просто могли показать ее менеджеру и певице. Нет, скорее всего, они все-таки нашли ее на чердаке, а вот рекламы они действительно хотели, но для этого им нужно было предъявить не какую-то неизвестно откуда взявшуюся винтовку, а преступника. Они хотели, чтобы телезрители увидели эффектные кадры задержания. Вероятно, они просили комментатора до поры до времени держать информацию при себе, но он их надул. Вот вопрос: почему он их надул? Если, конечно, все так, как я предполагаю.

Были еще вопросы. Один, в частности, к убийце: отчего он так заторопился? Почему обозначил следующую цель, не уничтожив предыдущей? Ведь это портит ему всю игру, превращая зловещую метку в пустую угрозу. Можно пометить царапиной все расклеенные по городу плакаты, но это вызовет только недоумение у тех, кто заметит порчу, и в этой серии просто затеряется портрет убитой певицы, даже двух, если убийство произойдет не вовремя. Нет, разорванный глаз должен служить грозным предупреждением, чтобы каждый, увидевший его, знал: этот человек умрет. А так смысл предупреждения не ясен, и можно подумать, что кто-то собирается опустошить всю эстраду. Но тогда кого он будет пугать? А что, если кто-то, какая-то группа действительно этого хочет? Опустошают эстраду, освобождают места для своих протеже. Для молодых дарований. Как единичный случай это возможно, достаточно вспомнить эпизод из “Крестного отца”. Там, правда, не совсем так, но как вариант... Да, это возможно как единичный случай, но трудно представить себе мецената, желающего таким путем изменить образ российской эстрады — такое может возникнуть лишь в воспаленном мозгу “патриота”.

Но преждевременная метка... Она как-то не укладывается в теорию о рэкете. Этот знак скорее мог бы означать конкуренцию. Но это уже не просто борьба за первенство на эстраде. Что-то другое. Первенство это, конечно, тоже деньги, но здесь дело в конкретных деньгах. Может быть, и правда, какая-нибудь телеигра или марафон, реклама или место в репертуаре концертного зала, выгодные зарубежные гастроли — что-нибудь из этого. Впрочем, зарубежные гастроли теперь не планируются государственными чиновниками, и если иностранный дилер хочет этого артиста, то он хочет именно этого артиста, и здесь о какой конкуренции может идти речь? Убив певицу, конкурент ничего не добьется. Хотя что я об этом знаю?

Но в любом случае могли быть предъявлены какие-нибудь требования, которые певица или ее менеджер не выполнили. Ну хорошо, убили одну, но теперь сразу же хотят и другую — не слишком ли густо для конкуренции? И опять-таки, почему, не закончив со второй, берутся за третью? Это самое непонятное из того, что происходит, хотя и насчет всего остального можно только строить гипотезы. Но ведь в самом деле, куда удобней диктовать условия, указав на прецедент. Жаль, что я не имел возможности встретиться с менеджером — сама певица действительно могла ни о чем не знать.

“Вообще, чего ты добиваешься? — спросил я себя. — Хочешь вот так, сидя у телевизора, вычислить возможного заказчика? Да, конечно, если собрать всю информацию за пару месяцев — но нужно еще знать, какую информацию — и соответствующим образом эту информацию обработать, тогда, может быть, удалось бы установить мотив, но не больше. Правда, сейчас я уже могу исключить два мотива: ревность и случайное ограбление. Но почему только я? Почему никто до сих пор не заметил этих совпадений? Если бы кто-то заметил, то комментатор уже сообщил бы о них, но он пока только нагнетает ужас”. Я вспомнил, что и сам этим совсем недавно занимался, и ничего не смог придумать в свое оправдание.

Я включил телевизор и стал слушать чьи-то сетования на разруху и плачевное состояние памятников архитектуры в городе Санкт-Петербурге. Эти ежедневные жалобы и стенания стали уже выводить из себя. Утешительно было жаловаться среди повального процветания, но теперь, когда разорение и нищета и так на каждом шагу лезли в глаза, видеть и слышать это еще и по телевизору стало невыносимо.

— Господи! Ну хоть кому-нибудь сейчас хорошо? — вздохнул я.

И сразу же пришел ответ, что да, хорошо. Кому-то хорошо, и даже очень хорошо, но только не Петербургу, не старушке, пытающейся продать книжку в переходе метро, и которая, наверное, родилась и состарилась в этом городе, не женщине, раздающей какие-то листовки там же, на выходе и не этим художникам, которых вон показывают возле Армянской церкви, но вон тем сытым, крепким парням с бритыми затылками, им хорошо, и вон тем, выходящим из ресторана с дорогими блядьми, им тоже неплохо. Но есть такие, кому совсем хорошо — эти за кадром.

Этим тоже хорошо, даже остается на рекламу, чтобы та старушка, которую только что показали, знала, куда ей сунуть голову.

“Черный юмор”, — подумал я, вспомнив покойного президента Кеннеди.

По экрану побежали косые пересекающиеся линии — не то елочная канитель, не то колючая проволока. Плоское лицо комментатора закрыло почти весь этот фон. Комментатор начал с места в карьер:

— Сегодняшний день начался трагедией, вполне обычной для нашего демократического общества. В первые же секунды этих суток выстрелом в глаз из снайперской винтовки, которую вы уже видели, была убита певица Инга Зет.

Я вскочил и заматерился.

“Как же так! — подумал я. — Та же винтовка? Значит, они ее не забрали, оставили там? Значит, ждали, что он придет? И он пришел, несмотря на засаду и несмотря на засаду, убил. Или певица действительно хотела того же? По молчаливому согласию с убийцей они разыграли этот спектакль. Но ведь не до последней черты?”

Все эти обрывки промелькнули так быстро, что уместились в паузу между двумя предложениями.

— Убит был также один из телохранителей певицы. Видимо, убийца был не один. Оставшийся в живых рассказывает, что он преследовал преступника, который все же сумел уйти от него, затерявшись в уличной толпе, а когда он вернулся на чердак, то обнаружил там труп своего товарища. Когда после этого он вбежал в квартиру артистки, чтобы воспользоваться ее телефоном, то увидел ее мертвой с огнестрельной раной в голову и ее менеджера в состоянии, близком к истерике.

В кадре появилась часть знакомой мне комнаты, раскинутые ноги лежащего на полу тела. Ноги были в джинсах и кроссовках. “Видимо, успела переодеться после концерта”, — мелькнуло у меня. Окно. Французские шторы были подняты, и по стеклу от белой точки разбежалась паутина тонких трещин. За окном — чернота.

Камера прошла панорамой от окна по всяким предметам, захватила край дивана “рококо”, сидящего в напряженной позе молодого человека в малиновом пиджаке со стрижкой “ежиком” и со страдальческим выражением на неестественно бледном лице.

— Скажите, кто поднял занавеску? — комментатор поднес к лицу менеджера микрофон.

— Разве вы не знали? — срывающимся голосом ответил молодой человек. — Мы же так договорились с охраной. Мы же хотели взять его с поличным. Вы же...

— Говорите не мне, а им, — комментатор кивнул на меня, наверное, на тысячи других.

— Что? — не понимая прошептал менеджер. — А-ах, да-да. Да, после того как мы обнаружили винтовку, я понял, что... Ну да, вы же знаете, вы же...

— Что вы поняли? — резко спросил комментатор.

— Как? Что действительно готовится покушение. Я обратился...

— В частное агентство? — опять перебил комментатор.

— Да, в наше агентство. С которым у нас договор.

— А почему вы не обратились в милицию?

— Ну как? — менеджер выглядел изумленным. — Вы же их видели. Даже когда вы с вашей группой приехали сюда... Я не хотел их спугнуть. Мы же с вами...

— Говорите им, а не мне, — снова сказал комментатор.

— Нужно было сделать все тихо, чтобы взять преступника с поличным. Я боялся, что приедут люди в форме, машина...

“Что такое? — подумал я. — Ах да! Он же мог и не знать, что этот уже вылез с винтовкой. Он же был на концерте вместе с певицей”.

— Ну и что агентство? — быстро спросил комментатор.

— Как что! Вы же знаете!

— Говорите в микрофон! — рявкнул комментатор.

— Ну да, — спохватился молодой человек. — Да. Винтовка была разряжена. Преступника должны были схватить, как только он ее возьмет. Никто же не думал, что он... Инга, — он посмотрел в сторону трупа, — Инга... Боже мой! Простите, я не могу сейчас разговаривать, — он отвернулся и, уткнувшись лицом в спинку дивана, разрыдался.

Камера снова спанорамировала на труп. На этот раз его показали целиком. Зрелище было страшное: все лицо было залито кровью, без единого островка, и светлые волосы растворились в луже крови на голубоватом ковре.

— Печальный итог, — возвестил комментатор. — Те, кто должен был обеспечить безопасность певицы, решили реальные меры заменить инсценировкой рассказа небезызвестного Конан-Дойля “Пустой дом”. Как видите, самодеятельность и непрофессионализм — отличительные черты всех демократических институтов.

Судя по антуражу, это резюме он излагал уже в студии.

Я задумался. Что-то казалось мне странным в интервью с менеджером. Как будто разорвали страницу с написанным на ней диалогом, в двух или трех местах был сбой. Было такое впечатление, что комментатор боялся ответов на заданные им же вопросы, но на какие именно? В ходе интервью я воспринимал эти вопросы по отдельности и каждый раз отмечал нервозность и скрываемый страх комментатора, но сейчас я не мог вспомнить все сразу, чтобы объединить их в какую-то систему, а она определенно была — все ответы менеджера содержали в себе одну маленькую деталь и именно они были прерваны комментатором.

“Что-то он скрывает, — подумал я, — пытается скрыть. Но это вовсе не означает того, что ему что-то известно. Нет, скорее всего он здесь где-то нашкодил и теперь хочет свалить на других”.

Я заметил, что все еще стою на ногах, наклонившись к телевизору, как к собеседнику, и сел.

Комментатор продолжал шевелить губами на экране, но я не слышал, что он там говорит. Известие ошеломило меня, и некоторое время я не мог ни о чем думать. Я встал, надел шляпу, плащ, сунул в карман свернутую полиэтиленовую сумку и вышел.

Улица была мокрой, темной и пустынной. Ларек на ближайшем углу был закрыт, и я пошел по Среднему проспекту к трамвайной остановке — там было много ларьков. За овощным магазином, тоже в это время закрытым, на стене висел газетный стенд. Я постоял, внимательно просмотрел заголовки, но ничего об убийстве не нашел. Впрочем, это были “Санкт-Петербургские Ведомости”, они могли еще и не успеть. На остановке, как всегда, была толпа из ожидающих, проходящих и просто толкающихся. Старушки, торгующие сигаретами, цыгане, устрашающего вида подростки, наглые беспризорные дети, хладнокровные девочки, у которых корысть и разврат проступили на лицах раньше, чем они впервые согрешили.

“Синдром потрошителя”, — подумал я.

Уничтожение — это форма обладания. Уничтожить, если нет возможности взять. Это желание сохранить для себя и только для себя, потому что в свой последний, вечный момент она принадлежит тебе, дальше — ничему.

Продавщица в ларьке, отвернувшись от меня и наклонившись, копалась в своих запасах, а над ней на двери был наклеен плакат с портретом уже покойной певицы. Оба глаза были в порядке. Продавщица, наверное, еще ничего не знала. Я окликнул ее. Она обернулась и тут же отпрянула назад.

— Что вы хотите? — спросила она после глубокого вздоха.

— Еще не знаете? — спросил я девушку.

— Вы о чем?

Я показал пальцем через ее плечо.

Она обернулась, сейчас же повернулась ко мне с настороженным любопытством в глазах.

— Убили, — сказал я.

Интерес сменился сначала недоверием, потом ужасом и восторгом.

— Ну да!

— Правда. Сегодня в полночь.

— Не может быть! — прошептала она. — Из той самой винтовки?

— Из той самой винтовки, — сказал я.

— Куда ж они смотрели! — воскликнула она. — Если знали...

Я вкратце рассказал ей то, что всем уже было известно. Девушка слушала, ужасалась, качала головой. Я подумал, что убийце должна быть интересна ее естественная и непосредственная реакция, я подумал, что убийце, наверное, жаль ее. Я выбрал бутылку импортной водки покрасивее и картонный пакет апельсинового сока, кивнул подавленной известием девушке и отошел. Еще немного я потолкался у ларьков без надежды кого-нибудь встретить, да мне и не хотелось никого видеть, а так, по инерции, от какой-то неудовлетворенности, никого и не встретил и, перейдя Средний проспект, пошел по Седьмой линии мимо станции метро. Здесь, окруженный кучкой таких же, как я, зевак, стоял укрепленный на двух металлических штангах избирательный стенд, на котором красовался отрезанный от настенного календаря конный портрет комментатора на привычном фоне колючей канители. Справа от него набранная крупным шрифтом надпись:

Я прошел мимо стенда и оглянулся. На обратной стороне был еще один плакат с фотографией вчерашнего кандидата и надписью:

“О чем разговор!” — сказал я и пошел дальше.

Я налил в высокий стакан водки, разбавил ее апельсиновым соком, бросил лед. Кто-то еще так делал, кажется, это был убийца Мартина Лютера Кинга, но мало ли что он мог еще делать и что любить? Убийца Джона Леннона любил самого Джона Леннона — так тоже бывает. Я включил телевизор и уселся в кресло. Где-то даже не в мыслях, а в глубине своего существа, я сознавал, что сижу здесь в предвкушении. Чего? Вот этого я не мог бы сказать. Наверное, так ждут укола, удара в голову изнутри, искусственного счастья с чайным оттенком, того, в чем можно быть, пока оно есть, а пройдет — невозможно вспомнить. Здесь стирается память, и в абсурдной последовательности соединяются ничем кроме нее не связанные события, здесь, среди концертов и клипов, интервью, рекламных заставок, сообщений и новостей кто-то развивает сквозной вялотекущий детективный сюжет, один из многих. Но этот сюжет незаметен, почти неразличим за всей дискретной и беспорядочной информацией, потому что это даже не свалка, где можно было бы найти колесо от велосипеда и попытаться найти второе, здесь, когда сталкиваешься с фактом, похожим на предыдущий, ты даже не можешь с уверенностью сказать, что тот, предыдущий был. Если бы я не заметил испорченных плакатов, то сейчас, услышав сообщение об очередном убийстве, может быть, и не заметил бы, что оно очередное, просто проглотил бы это сообщение, ужаснулся на сон грядущий — и все. Но может быть, эта текучая информация как раз и рассчитана на несовершенство нашей памяти, чтобы комментатор, вернувшись однажды к уже известному, осевшему где-то в глубине сознания, мог рассказать о нем что-то совершенно другое, и мы, вспомнив, что этот случай и в самом деле имел место, не усомнились бы и во всем остальном. Может быть.

Я включился где-то посередине фильма и некоторое время не мог понять, что происходит. Были неясны и отношения между сидевшими за карточным столом мужчинами, но по каким-то неуловимым деталям было видно, что их связывает не только игра. Казалось, что игра — только предлог, для того чтобы собраться вместе и не то обсудить, не то решить негласно какое-то общее подразумеваемое всеми дело. Это была странная компания игроков: такие собираются в поезде, в купе, и дело, объединившее этих людей, было таким же случайным, как общая дорога, то есть только до какой-то станции. Может быть, по сценарию или по замыслу режиссера, а может быть, опять-таки, случайно компания подобралась не то чтобы разношерстная — это слово бы не подошло — скорее, из самых неподходящих друг к другу типажей. Странная компания, но все были довольно рельефны, кроме одного, который, казалось, не отбрасывал тени... Седой и какой-то нерезкий, он меняет местами какие-то карты: правую помещает в середину, а левую в конец. Что там у него? Мне хочется заглянуть, но это — не здесь. Он протягивает руку к лежащей на столе колоде, рука зависает над столом. Камера отъехала, и в кадре теперь все четверо, а над ними, под лампой колеблется и меняет форму облачко голубоватого дыма.

“Все, увиденное изнутри меня, есть я,” — сказал философ, но если я самого себя увижу там, на плоском или выпуклом стекле, то где все, увиденное изнутри? Там, на стекле — все в одной плоскости. Или выпуклости, во всяком случае на одной поверхности. Чем удобен параллельный мир? Ты сам становишься частью увиденного изнутри, частью своего “я”.

Раствориться в толпе. В какой-то момент начинаешь чувствовать это. Пытаешься осознать себя, но, оглянувшись вокруг, без ужаса или тоски, вообще без всякого чувства, вдруг понимаешь, что тебя здесь нет. Ты даже не один из них, потому что ты не единица; ты не такой, как они, потому что и они — не они, здесь нет ни единственного, ни множественного числа — здесь не может быть числа — есть масса, не имеющая ни размеров, ни очертаний. Можно ли почувствовать себя частью этой массы? Но ты не за этим сюда пришел. Ты хотел разделить эту толпу на количество составляющих ее единиц. Зачем? Чтобы вычислить свою долю в общем безумии. Стать среднестатистической личностью, такой же, как любой из них. Быть в этой массе, где с любым можно поменяться своими грехами — ничто не больше, ничто не меньше. Средний грех, среднее преступление. Если не очиститься, то хотя бы сравняться. Ты пытаешься, но не выходит — остаешься пустым пространством, которое неизвестно почему не заполняется.

Нет, тебе не очиститься. Ты все равно помнишь разорванный глаз и паутинки на лице старика, свою собственную тень, звездообразный маршрут на карте города. О картах особо: ты до сих пор не знаешь комбинации. Вообще это странная игра, в которой должна быть определенная комбинация, она кому-то известна заранее, но у кого она окажется, неважно. Или, может быть, комбинация подтасовывается под результат? Странная игра, похожая на сценарий. Но и сценарий, в котором все подгоняется под конец, который вообще пишется с конца, и действие развивается от конца к началу, или, может быть, к середине, но главное, что в обратном порядке. Не везде, местами, и это сбивает с толку. Но может быть, на то и рассчитано, чтобы сбить с толку? Странная игра. Она может показаться шулерской, а может быть, и в самом деле шулерская, но карты — это еще более странно — мечены не с рубашки. И только картинки, и только дамы. Пока дамы, а там... Никто не знает кроме автора. И визитные карточки на столе, и ужас в глазах молодого человека: “Как! Это вы?”

Однако по мере продвижения по площади здесь и там вдруг начинаешь отмечать какие-то непонятные тебе, но довольно резкие различия, как в морской воде, когда, удаляясь от берега, пересекаешь холодные и теплые потоки. Тогда замечаешь, что масса неоднородна, и в какой-то момент из пустого пространства превращаешься в тело, толпа же, наоборот, теряет свою плотность, к тебе постепенно возвращается сознание, начинаешь различать руки, лица, гримасы, разинутые рты, — где ты был?

Толпа, заполняющая площадь, действительно неоднородна, и, строго говоря, ее даже нельзя назвать одной толпой, но множественное число к ней тоже неприменимо. Слово “толпы” слишком динамично для этого состояния человеческого вещества. Толпы должны куда-то двигаться и, видимо, что-то крушить и разрушать, и, возможно, впоследствии они займутся этим, но пока это физически спокойная, хотя и возбужденная масса. Границы отдельных не слишком больших — человек по двести-триста — скоплений довольно четко определены их транспарантами и флагами. Ближе всех к трибуне расположились красные и черно-желто-белые флаги — они вперемешку: правые и левые нашли друг друга, но теперь непонятно, кто правые, а кто левые, и вообще, это откуда смотреть; ближе к Александрийской Колонне флаги трехцветные (обоих сочетаний) и иногда — Андреевские. Российские государственные флаги рассеяны по всей площади.

Сегодня народу больше, чем обычно по субботам, и из толпы кажется, что заполнена вся площадь, хотя толпа не слишком густа, и продвигаешься довольно свободно, только возле трибун становится теснее и труднее пробиться вперед. Там тебя ототрут в сторону, здесь обругают или ощутимо толкнут; внезапно чья-то беспокойная голова заслонит от тебя оратора или случайно мелькнувшее в толпе знакомое лицо. Этот человек забрел сюда так же, как и ты, его привело на площадь одиночество или нечистая совесть. Если хорошо присмотреться, его можно отличить от других: что-то трудно определимое, но не такое. Может быть, эта манера время от времени поправлять воротник или без нужды приподнимать шляпу и снова надвигать ее на лоб. Он одинок и как будто хочет спрятать себя в толпе. Не спрятаться, а именно спрятать, как прячут улику — спрятать или подменить, но может быть, он выбрал не ту толпу.

Здесь, по телевизору, все проще и выглядит далеким как воспоминание. Ты — телезритель, ты непричастен, ты никуда не ходил и ничего не совершал. Ты смотришь в толпу, которая оказывается гораздо менее плотной, чем там, и даже без особенного труда отыскиваешь знакомую фигуру в темном плаще. Вот он поправляет воротник и начинает пробиваться из окружающей трибуну толпы. Правда, он выглядит не совсем таким, какого ты привык встречать в тусклом трюмо в своей прихожей.

Занавески слегка шевелились на окнах. Начинали протапливать, и форточки были открыты. Жемчужно-серый экран телевизора был пуст, мой собеседник молчал. Его можно было включить, но я медлил с этим. Включишь, потом не выключишь, мне всегда трудно было это сделать. Остановить действие, прекратить движение, стереть. Легко было выключить футбол, балет, дискуссию — там ничего не происходит, — но фильм, новости, реклама, особенно реклама, — это страсти. Как остановить страсти? Прекратить, уничтожить в момент накала, кульминации, остановить развитие сюжета. Это неправда, что передача продолжается для других — она прекращается, так же как после твоей смерти прекратится жизнь на земле.

Естественно, я знаю, что это просто ящик, мертвый ящик, набитый клубками проводов, платами и какими-то лампами, и есть еще кинескоп, вообще пустое пространство, то есть вакуум, ничто, и та жизнь, которая возникает на экране, только иллюзия, просто движение каких-то электронов, но ведь и человеческая жизнь всего лишь химический процесс, — так что жизни нет, ее нет нигде, и я сам не существую, пока не включен телевизор, но не всегда же существовать. Я посмотрел на часы, встал и включил его.

“Нервы вконец расшатались, — сказал я себе, — нервы тоже вроде электронов в вакуумном пространстве”.

Я сходил на кухню и приготовил себе коктейль. Когда я вернулся, уже начинался фильм. Судя по названию — “Последний заказ” — это был детектив, или crime — они пользуются сейчас большим успехом. Я устроился в кресле и отпил из стакана глоток.

Крепкий, хорошо сложенный мужчина (модный тип низколобого красавца) бежал вдоль пустынного пляжа. Видимо, он бежал уже долго, потому что светлая майка на нем была в темных потеках пота, и следы его босых ног протянулись вдоль всей линии прибоя. Он прибежал в симпатичное уединенное бунгало, какие-то секунды, схватившись за голову, стоял неподвижно, потом бросился к лежанке, откинул плоские, разноцветные подушки и, выхватив оттуда американскую штурмовую винтовку М-16, стал крушить прикладом все вокруг: висячую лампу в деревенском стиле, какие-то вазы на столике, застекленные эстампы на стене. Видно, что-то было не в порядке с этим человеком, видно — это было сделано очень хорошо, — его мучили угрызения совести.

Все это было очень красиво и очень красиво снято: океан, огромный закат над ним (видимо, это был Тихий океан), полоса прибрежного песка, пальмы вокруг бунгало, само бунгало из темных бревен, даже угрызения совести были очень красивы. Просто рай земной.

“Рай, — подумал я. — Наши прародители были изгнаны из Рая за грех, за один только грех, а теперь... Да разве можно пускать его в Рай? Современный человек что угодно превратит в пустыню. Он жаден и ничем не хочет поступиться. Он хочет жить в раю со всеми своими грехами: со своей жадностью, ненавистью, завистью. Он хочет жить там даже с преступлениями, ни от чего не отрекаясь. На свете немало райских местечек, где идут кровавые войны. За которые идут кровавые войны. Этот парень тоже, наверное, чужой кровью добыл свой рай, и теперь он мучится в нем”.

Я задумался об этом и не очень внимательно следил за происходящим. Постепенно входя, я наконец стал понимать, что мужчина — профессиональный убийца, оставивший свое занятие не то вследствие своей любви к женщине-психотерапевту, не то влюбившийся в эту женщину в ходе психоанализа, при помощи которого он лечился от профессиональной болезни, от стресса, бессонницы и привидений.

Я лениво засмеялся, вспомнив замечание полковника.

— Для них это все равно, — сказал он, — сауна, Майами Бич, психоанализ... Ты думаешь, у них душевный дискомфорт? — сказал он — Может быть. Но тогда именно это выражение, а не “тоска” или “усталость”. Нет, — сказал он, — это просто стиль жизни.

Впрочем, тот разговор шел не о киллерах, а о певице.

Но кажется, он опять взялся за старое — опять воспитывает нового человека. Самого нового. Еще один неприкаянный киллер бродил по экрану. Он был очень обаятелен, этот киллер. В чем-то он был, как ребенок. Его хорошо играл хороший актер, а режиссер явно сочувствовал ему. Ведь киллер тоже человек — его пожалеть надо. Ведь он, в сущности, не такой уж пропащий, ведь у каждого человека можно отыскать в душе что-то дорогое ему, что-то прекрасное.

Да, пожалей, пожалей его, а пока ты жалеешь его, ты ждешь его, ждешь, когда он придет и возьмет тебя, такой сильный и мужественный, такой желанный. У тебя не хватает мужества, и ты хочешь взять его у другого. И тогда между вами возникает обратная связь: снайпер — мишень, жертва — убийца. Если ты — жертва, ты хочешь, чтобы он пришел, ты хочешь покорно отдаться ему, такому грубому и жестокому, и если он не убьет тебя, ты останешься неудовлетворенным и, чего доброго, убьешь себя сам.

Зря заигрываешь с ним, зря подставляешься, педераст! Он не спросит, хочешь ли ты его, ему не нужна твоя взаимность, и когда он доберется до тебя, он напоследок еще посмеется над твоей добротой. Будь мужчиной и, если не можешь стрелять, то хотя бы плюнь ему в харю.

Потому что он не такой, каким ты его выдумал. Это Раскольников “себя убил” — киллер не убивал себя, он родился таким, этот ублюдок. Рождаются ли убийцами? Да, рождаются, и не надо называть их киллерами — слова не должны скрывать подлинную сущность — это убийцы, грязные, наемные убийцы, такими их создал ад. Но тогда нет греха, скажешь ты. Для них — нет, отвечаю я тебе — они его не знают. И потому с ними не о чем разговаривать, и это просто бесстыдство — проливать над ними слезы. Их можно только убивать. И не надо ждать правосудия, не надо перекладывать убийство на палача — возьми грех на душу.

“Правильно, — подумал я. — В прежние времена раскаявшийся преступник навсегда уходил в монастырь, но теперь, когда жизнь легка и обильна, есть выход попроще — психоанализ. Вот как дьявол ставит вопрос, — подумал я, — убийца тоже человек, его пожалеть надо. Надо лечить. Разобраться в его комплексах, помочь ему избавиться от них, и тогда все будет в порядке. Все будет okay. А что? Почему нет? — усмехнулся я про себя. — Лечит же врач раненого убийцу. Отчего же не вылечить его от душевного дискомфорта? Да, вылечить, чтобы он мог без угрызений совести пользоваться своим местом в захваченном раю”.

“You are okay? Are You okay?” — эта глупость смешила меня, потом стала раздражать. У героя переломаны все кости, а подбежавшая героиня спрашивает, все ли у него в порядке. “Are You okay?”

“Yeah, I’m okay, — бодро отвечает убийца. — Я был плохим, но теперь я раскаялся. I’m okay”.

Они, и правда, как дети. Попросив прощенья, считают, что тем самым его заслужили.

Но здесь было немного не так. Эта женщина успокаивала всеми известными ей способами терзающегося американского раскольникова. Но она не уговаривала его сдаться и не надевала на него крест.

— Ты должен простить себе это, — уговаривала она. — Ты не избавишься от этого, пока сам не простишь себя.

“Оригинальный способ, — подумал я, — даже если просто наступишь кому-нибудь на мозоль”.

— Я не могу, — стонал убийца. — Они приходят ко мне во сне, они все время со мной.

Да. Она утешала его всеми способами, и там была еще небольшая любовная сцена. В меру секса, но и это показалось мне тошнотворным.

— Убийство, — сказал я, — оно, как измена. После этого ты должен забыть о женщине. Забыть навсегда.

Но она, напротив, убеждала его забыть об убийстве.

— Ты должен забыть об этом, — настойчиво убеждала она. — Только так ты можешь возродиться. Убеди себя в том, что это не ты делал это. Вернись в детство, вернись туда, где ты еще никого не убивал.

Вернись в детство, вернись в рай. Как сделать бывшее не бывшим? Если ты понимаешь, что нет пути назад, что все справедливо, что вообще так надо. Ведь только жертва знает, что она не картонная фигурка. Ведь только она чувствует, что это она. Я подумал, что если хочешь лечиться, то это единственное лекарство. Но тогда не нужно раскаиваться. Нужно отрешиться, доказать себе, что там нет личности, нет чувств, нет жизни — только мишень, вырезанный силуэт. Это другой человек. Его жизнь это его личное дело — не твое. Для тебя это только мишень — убеди себя в этом. Если ты хочешь излечиться. Но если ты наделишь его плотью и кровью, это будет твоя плоть и твоя кровь. Если ты наделишь его плотью и кровью — не стреляй, иначе... Иначе забудь о женщине и о своем рае забудь, потому что Рай, тот, подлинный, а не отобранный у других, возможен только через смерть. Свою.

Я поймал себя на мысли о том, что сам превращаюсь в психоаналитика и пытаюсь дать убийце совет, но это совет, как остаться убийцей.

А что еще посоветовать в наше время, когда профессионализм стал уже моральной категорией?

Итак, винтовку нашел менеджер. Он понял, что “действительно готовится” покушение. Так он ответил на вопрос. Телезрители, конечно же, не заметили этого, да и я не сразу заметил. Значит, певица рассказала ему о плакате. А вот комментатор упустил этот момент, не спросил, что значит это “действительно”. Если бы спросил, то мы, может быть, еще что-то узнали, но такая уж у него конно-спортивная манера, возможно, вполне осознанная — мало ли какой можно услышать ответ? Так или иначе, но оставив “действительно” в стороне, он задает совершенно никчемный вопрос о милиции: почему менеджер их не вызвал. Ежу понятно почему. Менеджер действовал совершенно грамотно, и не его вина, что все так получилось. Это охрана наломала дров — зачем им понадобилось приглашать этого болтуна? И он, наверное, приехал со всей своей командой на телевизионной машине, а это уже какой шум. Ну хорошо, допустим, машине с телевидения естественно приехать к дому певицы — это ладно. Но дальше, когда он вылез с этой винтовкой на экран, о чем он тогда думал? Не верил, что это всерьез? Может быть, решил, что это рекламный трюк, попытка привлечь внимание, используя для этого предыдущее убийство? Или просто, не задумываясь, вылез по своей привычке вперед, может быть, боялся, что кто-нибудь перехватит сенсацию. Нет, скорей всего, не поверил, решил, что это реклама, а никакого покушения на самом деле не будет. Не мог он свалять такого дурака. Потому что, если бы он поверил, он сам устроил бы такую инсценировку — уж дотерпел бы.

Так или иначе, а убийца был предупрежден. И так или иначе, а он пришел и закончил начатое дело. Для этого ему понадобилось убить также и охранника, но он на это пошел.

— Черт возьми! — воскликнул я. — Да это было ему только на руку. Он точно рассчитал, что будет эта инсценировка. Ну может быть, и не точно рассчитал, потому что в этом случае он должен был быть уверен, что винтовку найдут. А может быть, он и был в этом уверен, может быть, он на эту винтовку навел? Конечно! Сама винтовка и была приманкой. Без этого убийца никак не мог рассчитывать на то, что певица в нужный момент подойдет к окну. В том-то и была сложность, как ее выманить. Уличная драка, какой-нибудь крик или вот так, на винтовку.

— Мне показалось, что где-то я его видела: какое-то узнавание. Нет, этого не может быть.

— Чего не может быть?

— В какой-то момент как будто что-то мелькнуло. Это глупо, но мне показалось, что мы хотим одного и того же.

Воображаемые реплики из воображаемого диалога.

“Мы хотим одного и того же”. Убийца придумал простой и доступный способ, он просто договорился с жертвой.

Они знали друг друга, они стояли возле автомобиля и разговаривали, и жертве было известно, что это убийца, и было известно, что покушение произойдет, но так же было известно, что оно произойдет не здесь и не сейчас, но автор построил весь диалог на недомолвках, так, чтобы, несмотря на очевидность намерений, их нельзя было доказать. Убийца дружелюбно попрощался и пошел, лавируя среди медленно движущихся автомобилей, а жертва осталась стоять, глядя ему вслед.

Кадр сменился, и из плотной, суетящейся толпы выскочил взъерошенный молодой человек и с энтузиазмом баптистского проповедника провозгласил:

— Я расскажу вам о новой жевательной резинке “Дирол” без сахара, — я не сразу понял, что это рекламная заставка.

После нее пошел “Raid”, убивающий насекомых наповал, за ним “новое мыло “Safeguard”, потом

Так и сказали, что это — рай. Под пальмой валялся небритый небожитель и ленился достать кокос. Вместо этого вытащил из кармана пижамы шоколадку, содрал упаковку и отъел от шоколадки кусок.

“Мякоть сочного ореха и молочный шоколад”.

Интересно, кого отодвинули и сколько заплатили? Ведь время — его тоже можно вставить и переставить, отнять и отдать другому, время можно купить и продать, время — деньги. Тот, у кого оно в руках...

Оказалось, что ее дает телевизор “GAO 50”.

Риск, конечно, был велик, и работы прибавилось: нужно было отвлечь охранников — удалось только одного, — заново зарядить винтовку, прицелиться и выстрелить. И здесь, возможно, не все пошло по плану, и пришлось убить второго охранника, но выстрел становился стопроцентно точным. Конечно, все это необходимо было сделать вовремя. Нужно было точно знать это время, но об этом существовала негласная договоренность всех участников. И здесь опять возникает вопрос: кому принадлежит идея инсценировки? Уж не комментатору ли? Я подумал, что это вряд ли: если бы ему, то он не вылез бы прежде времени — дотерпел бы до следующего вечера, как бы ни зудело, не стал бы портить такой роскошный сюжет. Но с другой стороны, после его сообщения убийца не должен был бы приходить туда — он должен был предположить, что винтовки больше там нет. Значит, либо он, как и все остальные участники этой драмы, не слышал сообщения комментатора, либо... Либо он знал, что винтовка оставлена на чердаке. Если так, то откуда? Вероятней всего, от автора инсценировки. Однако менеджер сказал мне, что это была не его идея.

Для того чтобы встретиться с ним, мне пришлось прибегать ко всяким идиотским кинотелеуловкам. Это было как-то несолидно и даже смешно, но примерно так же несолидно, как быть героем, убийцей или убитым — все это выглядит какой-то игрой. Но не мог же я просто позвонить ему? Он бы не согласился встретиться со мной, как бы я ни назвался. Кроме того, я был уверен, что ему уже звонили и не хотел дублировать тех, кто мог это сделать, а выдавать себя по телефону за сотрудника угрозыска или ФСБ — чего там еще — было бессмысленно: он наверняка понимал, что в этой ситуации они не станут назначать ему неофициальную встречу, а если станут, то это ловушка. Прикидываться журналистом было бы уж совсем глупо — только журналистов ему сейчас и нехватало. Так что я просто поймал его в Концертном зале, предварительно убедившись, что знакомый мне “Форд-гранада” стоит там на стоянке — наверняка у него была доверенность на эту машину. Мне пришлось проникать туда авантюрным, именно тем несолидным способом, то есть прикрываясь от вахтерши снятым на улице возле Зала рекламным щитом — теперь даже в баню без пропуска не войдешь, — а потом оставлять этот щит на втором этаже, прежде чем идти разыскивать его. Заглянув в приемную директора и в режиссерскую, еще в пару мест, я нигде его не обнаружил и тогда спустился в буфет. Это было огромное помещение с низким потолком, отделанное черным пластиком и металлом по моде шестидесятых годов с шаткими столиками, за одним из которых он и сидел, пригорюнившись над кофейной чашкой.

— Как! Это вы? — воскликнул он, когда я появился перед ним.

Он откинулся на стуле, вернее, вместе со стулом, так что едва не опрокинулся.

Я не понял, что означает его восклицание, вообще мне была непонятна его реакция. Я поставил свой кофе на стол и уселся напротив него. Некоторое время мы сидели молча, смотрели друг на друга: он с ужасом, а я просто так. Наконец я спросил его, кого он ждал.

— Я? — испуганно переспросил он. — Нет, никого.

Я сказал, что, видимо, он все-таки кого-то ждал или, во всяком случае, ожидал.

На этот раз он был не в малиновом пиджаке, был в черном. Конечно, ему нужно было соблюдать траур. Он попросил меня объяснить ему, что я имел в виду своим уточнением, но на мой вопрос, не угрожали ли ему, уклонился от прямого ответа, только спросил меня, почему я так думаю. Я сказал, что не думаю — просто спрашиваю, и задал следующий вопрос: как ему пришло в голову обследовать чердак.

— Я боялся, что будет покушение, — сказал он.

— Что заставило предположить?

Он стал врать мне, что ему звонили, вымогали деньги, угрожали, что убьют Ингу, если он не заплатит. Я спросил его, сколько, и он ответил, что десять тысяч. Десять тысяч долларов, уточнил он. Я сказал, что это неправда, и он долго смотрел на меня, не отрываясь, и во взгляде его были сомнение и тоска, но я ничего не говорил, и он сдался.

— Пятнадцать, — выдавил он из себя.

Я усмехнулся. Невесело, но усмехнулся.

— А теперь угрожают убить вас? — спросил я.

Он подтвердил.

— Неправда, все это неправда, — сказал я.

Я понял, что он понимает мои вопросы как вымогательство и пытается со мной торговаться. Однако я подумал, что телефонный звонок все-таки был, и он кого-то здесь ждет, видимо, из своей “крыши” — обыденная реальность нашей нынешней жизни. Но я был уверен, что до сих пор никто у него ничего не вымогал, он просто, как все бизнесмены, платил за покровительство, а теперь, после смерти певицы боялся, что с него потребуют отступного, может быть, за то, что вовремя не обратился к ним. Потому что, если бы рэкетом занялся кто-нибудь посторонний, менеджер должен был обратиться к ним, а не к охране, и они, используя свое влияние, верней, чем охрана оградили бы его от вымогательства. Разумеется, бандиты были раздражены, потеряв один из источников дохода, и теперь, но именно теперь, а не тогда, могли ему угрожать. И вот в разговоре со мной он стал торговаться, потому что решил, что убийство певицы — это игра его “крыши”. Мне было интересно, что заставило его так подумать, ведь по всем статьям бандитам было невыгодно убивать певицу. Видимо, было что-то такое, что опровергало это рассуждение. Вот интересно, что?

Так или иначе, а теперь он боялся своей “крыши”. Было бессмысленно спрашивать его, кто эти люди — все равно он бы этого не сказал, а кроме того для меня было совершенно очевидно, что убийство певицы не их рук дело, и конечно же, не было никаких угроз, а если они и назначили ему встречу по телефону, то для того, чтобы что-нибудь выяснить, личность охранника, например.

Да, сказал он, он сделал все, как договорились, то есть позвонил после того как Инга рассказала ему о плакате — ведь так договаривались, — и он попросил, чтобы прислали именно Бреннера — он ткнул пальцем в визитную карточку, — потому что лучше знать человека в лицо, все сделано было так, как договорились, и вот... Он тяжело вздохнул.

Я спросил его о плакатах: замечал ли он их раньше, до того, как покойная показала ему один. Он сгорбился при слове “покойная”. Да, сказал он, он их видел раньше, но по-настоящему забеспокоился только после того, как Инга показала ему тот. Он понял, что это не просто хулиганство. Они с Ингой довольно долго спорили, сообщать ли об этом в агентство. Она считала, что это просто пакостная проделка кого-нибудь из завистников, попытка лишить ее куража, а он убеждал ее, что в любом случае, даже просто ради ее спокойствия, ради того же куража стоит выяснить, чья это работа. Но потом, когда он обследовал тот чердак и нашел там винтовку, ему стало не по себе. Вот тогда-то он и позвонил в “Галифакс”, а там уже все и пошло.

Он замолчал.

Карточки лежали на столе, а инсценировка была идеей охранников, вовсе не менеджера или певицы, хотя они оба горячо поддержали ее — им все еще казалось, что это игра. Все это особенно понравилось певице — она, по словам менеджера, была просто в восторге. Еще бы, такая реклама! Можно было бы подключить к этому телевидение, но план взять убийцу с поличным появился позже, уже после того, как группа уехала, да и вообще, зачем привлекать лишних людей? Это всегда усложняет исполнение, появляется всякая несогласованность в действиях, хотя, конечно, это было бы очень эффектно.

Черная, очень четкая тень, плоская, как вырезанная картонная фигурка, появляется в светлом, почти белом прямоугольнике. На секунду застывает на экране. Сердце не бьется, и время остановилось, и тонкая, прочная нить протянулась над улицей — глаз в глаз. Сухой треск выстрела, и силуэт исчезает. Эффектно.

— Да, — сказал я. — Особенно, учитывая результат.

Молодой человек помрачнел и сник.

— А кто, вообще, пригласил телевидение? — спросил я.

Это было неизвестно. Что не агенты, это точно: агенты сами были неприятно удивлены, когда комментатор и вся его группа появились на чердаке.

Карточки лежали на столе, и на одной из них было напечатано:

На второй — то же самое, и внизу, помельче:

— Но ведь откуда-то он узнал это? — спросил я, пристально глядя на менеджера.

Менеджер побледнел. Я догадался, о чем он думает: это было то, что его “крыша” могла поставить ему в вину.

— Честное слово, это не я, — прошептал он. — Я понимаю: первое подозрение падает на меня, конечно, я — менеджер, реклама и тому подобное...

Беда в том, что комментатор подумал то же самое: реклама, менеджер хочет поднять престиж певицы, достал где-то винтовку...

— Так кто же ему сообщил? — спросил я. — Может быть, Инга?

— Исключено, — ответил он. — Она бы без моего ведома ничего не сделала?

— Тогда кто же?

Он только что-то простонал в ответ.

— Убийца, — сказал я.

Он отшатнулся, с ужасом посмотрел на меня.

— Убийца, — повторил я, — это сделал убийца.

Он с облегчением вздохнул. Наверное, он сначала принял “убийцу” на свой счет. Я смотрел на него. “Мы хотим одного и того же”. Воображаемая реплика из воображаемого диалога. Убийца придумал простой и удобный способ: он договорился с жертвой.

Кажется, до него это начинало доходить.

— Боже мой, — прошептал он, — Боже мой! Значит, мы все действовали по его сценарию. И Инга.

Да, очевидно, это было так. Убийца специально заранее оставил винтовку на чердаке. И на тот случай, если ее не обнаружит менеджер, он связался с комментатором. Он надеялся, что его захотят взять с поличным, но не хотел чрезмерного риска. После сообщения комментатора он был уверен, что охрана будет немногочисленной: вряд ли милиция станет охранять остывший объект. Но он предполагал, что засада все-таки будет, чтобы попытаться — чем черт не шутит — взять его на месте преступления. В общем, он написал сценарий, и все сыграли свои роли, но хорошо сыграли только двое: убийца и его жертва.

— О Боже! — опять простонал он. — Стать добровольной мишенью...

Некоторое время мы молчали. Курили. Я допил свой кофе, поставил чашечку на блюдце. Сама по себе идея взять убийцу с поличным была неплохой. У нее был один недостаток: она принадлежала убийце.

Я спросил у менеджера, была ли винтовка заряжена, когда ее нашли, и он сказал мне, что они первым делом ее разрядили. Я улыбнулся. Винтовка была заряжена, чтобы ее разрядили, комментатор был вызван, чтобы сообщить, что подача принята, сообщение было сделано в девять, когда менеджер и певица находились в Концертном зале, а охранники на чердаке. И даже если бы менеджер узнал об этом... Я спросил его, почему ему вообще пришла в голову такая идея, осматривать чердак.

— Но Инга показала мне плакат, — сказал он.

— Что с плакатом?

— Он был изуродован. Какой-то тип принес его. Возможно, убийца. Плакат был испорчен таким образом... Вы понимаете, тот самый глаз, он был пробит.

— Боже мой! — он посмотрел на меня, как будто что-то вспомнил.

— Что такое?

— Да ведь это... Может быть, это была часть плана. Вы понимаете? Ей для того и принесли плакат. Кто-то хотел, чтобы я нашел эту винтовку, — он уставился на меня, и снова ужас был в его глазах.

— Как выглядел этот человек? — спросил я.

— Я его не видел, — сказал менеджер. — Инга говорит... Сказала, — поправился он, — без особых примет. В плаще, в шляпе, седой. И в какой-то момент она даже поверила ему.

— Поверила? В чем?

— Не знаю. Она сказала, что... Нет, я не могу точно сказать. Как будто о каком-то понимании, что они... хотят одного и того же? — почти спросил он. — Но ведь этого же не может быть.

— Как знать? — сказал я.

— А потом она решила, что он подослан кем-то из недоброжелателей, и я после ее рассказа сначала тоже так подумал, а потом вспомнил предупреждение агентства...

— А до этого вы не видели ничего подобного?

Он помялся. Видимо, обдумывал, не повредит ли ему это в моих глазах, но потом, наверное, решил, что ему нечего терять и признался, что видел и неоднократно. Видел в разных местах, но ничего не говорил об этом Инге, потому что — “... ну, вы понимаете, певице нужен кураж”, — его, правда, удивляло, что все плакаты были испорчены одним способом.

— А прежде? — спросил я. — С другими артистами?

Он посмотрел мне в глаза. Конечно, он видел и, конечно, мог заметить это странное совпадение и даже предположить связь между порчей плакатов и убийством и теперь не мог понять, почему он тогда отмахнулся от этого. Это была обыкновенная халатность.

— Так вы заметили это?

— Да, это было. Перед убийством Луниной. А потом, когда я увидел, что с Ингиными плакатами тоже... Ну, я не хотел ее нервировать, я подумал, что, может быть, кто-то этого и добивается, ну, я уже говорил.

— Вы могли бы и не говорить ей, но почему вы не сообщили в агентство? Ведь вас просили позвонить, если что-то покажется вам подозрительным. Зная обстоятельства убийства Луниной...

— Но я же сообщил, — сказал он. — А вообще, думал, они как-нибудь проявятся.

— И что же, они проявились? Я имею в виду: после того как Инга увидела плакат.

— Они звонили, — сказал он. — Звонили, а я не успел посоветовать Инге, что говорить. Я хотел выманить на разговор, потом, может быть, на встречу, но только на встречу со мной, я надеялся...

— Опять-таки взять с поличным?

— Да. Что-нибудь не так?

— Только то, что это не получилось.

— Да, Инга поговорила с ним слишком резко, и я боялся, что звонков больше не будет. Я подумал, что, может быть, с Луниной было также, и вот тогда обыскал чердак.

— Понятно. Так чего же все-таки добивался этот человек? Вы спрашивали у покойной.

Он опять дернулся при этом слове.

— Непонятно что, — сказал он. — Инга не поняла. Он ничего определенного не сказал. Только какие-то неясные намеки. Может быть, какой-то садист? Но это странное замечание Инги...

— Какое замечание?

— “Мне показалось, что мы хотим одного и того же”. Что она имела в виду?

— Может быть, она была в подавленном состоянии? — предположил я. — Может быть, почувствовала в нем родственную душу? — я усмехнулся. — Как вообще она чувствовала себя в последнее время? Морально, физически...

— Она устала, — сказал менеджер, — и у нее болели глаза. Мечтала отдохнуть. У нас намечались гастроли, — он грустно посмотрел куда-то мимо меня. — Какие гастроли! Нью-Йорк, Майами...

— Кстати, гастроли, — сказал я. — Это не могло быть причиной убийства? Ну, конкуренция...

— О-о нет! — он энергично покачал головой. — С этой стороны не могло быть никакой опасности. Предложение поступило оттуда. Теперь туда просто никто не поедет. Во всяком случае, пока они не найдут кого-нибудь другого. Убивать наобум просто, чтобы освободилось место, да еще неизвестно для кого? Нет, этого никто не станет делать. Я уж не говорю о моральной стороне вопроса.

— И не стоит, — сказал я. — В наше время эти границы размыты.

Некоторое время мы молчали. Он без всякого выражения смотрел на стол, в какую-то точку между своей чашечкой и моей, я сидел, откинувшись на спинку стула, и думал о том, что мне его жаль.

— Больше не называйте никому цену, — сказал я, — пусть сами скажут. Если скажут, — добавил я.

Я подумал, что сделал это вовремя, потому что неподалеку от стола остановился худощавый неопределенного возраста мужчина в длинном, широком пальто и с короткой стрижкой и уставился на моего собеседника холодными светлыми глазами. Я встал.

— Значит, жду в режиссерской, — сказал я достаточно громко, чтобы слышал этот субъект. — Гарик уже, наверное, клянет нас на чем свет стоит.

На лестнице мне навстречу попался долговязый парень в свободном свитере, тащивший, видимо на место, тот самый планшет, который я недавно снял. Мне стало чуть-чуть смешно. Возле хромированной на высокой подставке плевательницы стояли две худые девушки в трико и толстых вязаных гетрах и вертели в руках сигареты. Они попросили у меня прикурить. Серые ковровые дорожки, серые стены, серые двери по коридору — все было таким же бесцветным и тихим, как много лет назад, когда я был здесь последний раз, и мне показалось, что я отсюда никуда не уходил.

“А может быть, так оно и есть, — подумал я, — может быть, я существую там и существую здесь и где-то еще, например, в телевизоре или на чердаке и все это одновременно. Одновременно? — усмехнулся я. — Если есть это время, мне что-то кажется, что его нет. Но все равно, может быть, как во сне — бывает же так: ты смотришь телепередачу, где происходит какое-то действие, и вдруг без удивления начинаешь понимать, что все это происходит с тобой, что это ты вон там наклоняешься и поднимаешь с пола какой-то предмет, и тебе страшно интересно, что это ты там поднимаешь с пола. Если наше подсознание способно породить такой сон, то ведь это откуда-то берется, оно существует в каких-то измерениях, и можно допустить, что времени нет, а только неизвестное мне количество моих ипостасей существует здесь и там, в парке, в комнате певицы, на площади, на чердаке, в телевизоре, и, может быть, каждая имеет свое назначение, играет свою роль, и одна не знает другой и, может быть, даже действует ей во вред, правая рука не ведает, что делает левая”.

Я вспомнил того, с рыбьими глазами, который появился в буфете — кто он? Тот, кого ждал и боялся менеджер? Если это так, то нехорошо — он видел меня и станет спрашивать менеджера. Правда, я думаю, он принял мою подачу и что-нибудь соврет, чтобы поскорей отвязаться. Но надолго ли? Если они начали его трясти, то так просто не отстанут, а из него вытрясти любое признание, как я только что убедился, совсем нетрудно. Но вот и он.

Он приблизился ко мне, и ничто не показывало, чтобы он был больше обеспокоен, чем пять минут назад, когда я оставил его.

— Нет, это не то, что вы подумали, — сказал он, подойдя. — Это был оператор с телевидения. Не знаю даже зачем он пришел, — сказал он, вздохнув. — Теперь ведь все равно ничего... — он махнул рукой.

Может быть, его объяснение было правдой, а может быть, и нет.

— Что? — спросил я. — Какая-нибудь передача? Что-нибудь вроде “Телекомпакта”?

— Нет, — сказал он, — рекламный ролик. Одна фруктовая компания. Проехали, — зло сказал он.

— А с этой стороны, — спросил я, — здесь не могло быть конкуренции?

— Могла, — сказал он, — но не такая, чтобы убивать. Ведь для ролика нужна фигура такого же ранга, а реклама хоть и приличный, но все же побочный заработок. Вы думаете, я это уже не просчитывал? — усмехнулся он.

Мы завернули за угол, остановились у одного из окошек в зал. Он протянул мне свой “Camel”, у меня был такой же, но я взял. Мы закурили. Я заглянул в окошко. На сцене, как и много лет назад, дружно и синхронно подбрасывали ноги в вязаных гетрах танцовщицы кордебалета. Среди них, наверное, были и те две, которым я дал прикурить. У микрофона певец в уличных сапогах приплясывал и негромко пел — видимо, микрофон был выключен. В последний раз, когда я здесь был, мы стояли у этого окошка с композитором и руководителем ансамбля, но мне показалось, что певец тот же самый и даже не постарел. Во всяком случае, он так же был в сапогах и так же за его спиной что-то изображал кордебалет. Композитор ругался и плевался в окошко.

— Посмотри на эту сволочь! — шипел он. — У-у, гад! Посмотри, да у него же сперма из глаз течет!

Отсюда было не рассмотреть и самих глаз, не говоря уже о том, что там из них течет. Композитор сделал вид, что прицеливается в певца из винтовки.

— Пх! — воспроизвел он звук выстрела. — Так бы и всадил пулю в его поганый глаз.

— Что, Саша, — со смехом сказал некто, проходивший по коридору, — отомстил за Киру?

— Уйди, — композитор злобно зыркнул на него глазами. — Сперма из глаз течет, — с непонятным удовольствием повторил он.

Сейчас я вспомнил, что композитор тогда был мужем Луниной. Многие считали, что он и сделал из нее звезду. Я спросил о нем менеджера.

— Саша? — сказал менеджер. — Он умер года два назад. Талантливый был человек, Инга тоже его шлягеры пела, — он вздохнул.

Он при этом даже не вспомнил о Луниной? Может быть, даже не знал, что Саша когда-то был ее мужем — он был слишком молод. Я подумал, как много умерло моих знакомых. Подумал, мог ли тогда Саша, “убивая” ненавистного ему певца, представить себе, какой жуткой реальностью станет это теперь: “Так бы и всадил пулю в его поганый глаз”.

Я попытался нарисовать психологический портрет убийцы. Кто он: патологический тип, маньяк или наемный убийца, киллер, как их теперь называют? Это не садист, не джек-потрошитель или чикатило, не таганрогский насильник, заставлявший свои жертвы надевать черные колготки — за этими убийствами нет секса. Может быть, это эстетствующий маньяк, ненавидящий все кроме классического пения или джаза? История знает и такие примеры, а во времена всеобщего безумия чувства обостряются. Тогда почему именно этих, почему не всех подряд? Две жертвы абсолютно не похожие одна на другую, и третья — я в этом был теперь почти уверен — намечена или предупреждена. Это третий тип, не похожий на какой-нибудь из предыдущих. Наемный убийца? Мы это уже проходили, и это вполне возможно, но тогда кто-то должен за этим стоять, а я не представляю, кому бы до такой степени могла помешать даже и очень популярная певица. И потом, эта садистская отметка, которая появлялась уже два раза перед убийством, и я уверен, что та, что появилась теперь... Я сказал, садистская, но это не садист, то есть не тот садист, который наслаждается мучениями своих жертв, и не патологический убийца, испытывающий удовлетворение от самого убийства, не снайпер, любитель стрелять по живой мишени — такие бывают, так же как и пироманы, потому что есть это чувство любви к мишени, когда тонкая и прочная нить связывает тебя точно с центром черного диска, может быть, черной пластинки, может быть, с голосом, который... Это чувство может быть перенесено на живой предмет: своеобразный комплекс Пигмалиона. Это чувство... Ничто не разлучит вас. Нет, это не то, и не желание власти, но единственный способ овладеть.

Да, пожалуй, это вернее всего: единственный способ овладеть недосягаемым, потому что ты вовсе не так самоуверен, да что там — ты просто уверен, что это не для тебя. Звезды — их можно только гасить. Этот человек просто безнадежно влюблен, для него — убить, значит принять в себя, родить обратно. Я думаю, это так, если, конечно... если это маньяк, а не киллер. Но и киллер может быть маньяком — кто сказал, что киллеры — нормальные люди? Может быть, задание, которое ему по душе. И это совсем другое дело, что потом наступает тяжелое похмелье и оно требует новых и новых жертв, и так без конца, вернее, так до конца.

Итак, здесь все-таки возможен психологический портрет, даже если убийца — профессиональный киллер, и, я думаю, что этот портрет верен. Но кто он, каково его происхождение, его прошлое, ведь должно же это откуда-то происходить? Возможно, он когда-то кого-то не сумел удержать, может быть, женщину, связь с которой почему-либо казалась ему мезальянсом, женщину, которую он считал слишком красивой или слишком блестящей для него. Или, наоборот, себя он считает слишком незаметной и серой личностью и таким способом теперь утверждает свое превосходство над этими женщинами. Такие часто становятся террористами из-за болезненного чувства несправедливости, которое, кстати, вполне объясняет появление черной метки перед убийством. Но может быть, это и другое: идентификация, та связь с мишенью, когда ты и она — одно? Нет, я не могу ответить на эти вопросы, на них не ответишь, даже если речь идет о тебе. Во всяком случае, убийца живет в городе, ходит по городу, вероятно, пьет.

— Маньяк, — сказал я, — трудно сказать наверное, даже о себе это трудно сказать.

— Что? — спросил менеджер. — Вы сказали, маньяк? Это вероятней всего, — он ухватился за это как за спасительную мысль. Учитывая взаимоотношения с крышей, это действительно спасительная мысль.

Я посоветовал ему держаться этой идеи.

— Держитесь, — сказал я. — А вообще, постарайтесь ни с кем не встречаться. Если есть возможность, уезжайте с кем-нибудь на гастроли. Постарайтесь продержаться до следующего убийства.

— Вы думаете, будет? — испуганно спросил он, но в этом испуге мне послышалась тайная надежда.

— Будет, — сказал я, — Следите за рекламой.

Я пожал ему руку, поправил шляпу. Заметив его внимательный взгляд, усмехнулся. Я вспомнил Раскольникова.

“Эй, ты, немецкий шляпник!”

Сегодня ясный день, и небо, немного поблекшее с тех пор, как я был здесь в последний раз, может быть, из-за отсутствия контраста, который создавали красные и желтые кроны деревьев, ограничивавшие его, как берега на географической карте, не выглядит отдельным и плоским, как тогда — паутина тонких ветвей, слишком четких и черных, чтобы, проявившись, оказаться чем-то еще, иссекла его по краям, проникла в монохромный, графический пейзаж. Небо растворяется в нем и за деревьями сходит на нет. Но там, где в прошлый раз помещался плакат, тонкая, черная, как вычерченная тушью, рамка. Можно вообразить, что это обозначенный фотографом кадр.

Маленькой черной фигурки нет в кадре — она в другой плоскости, она — наблюдатель, может быть, фотограф. Вот она повернулась и уходит по влажной и чистой аллее, уменьшаясь по мере удаления, потому что может быть еще наблюдатель, может быть телезритель. Можно ли так увидеть себя? Можно, но еще ты видишь короткую бледную тень, которая, несмотря на отсутствие солнца, пока еще есть и перемещается вместе с тобой. Она была там, в светлом прямоугольнике, упавшем из бесшумно открывшейся двери на пол, который был мягким, как во сне; она поднималась с тобой по лестнице, оказываясь то слева, то справа от твоего тела, извивалась на каменных истертых ступенях, она издевалась над тобой, она все время была с тобой, твой единственный свидетель, может быть, от нее ты пытался избавиться в толпе — сделай поярче.

А если прислушаться, то можно услышать звук шагов, еле слышный скрип мелкого гравия под ногами — сделай погромче. Еще громче. Нет звука. Но вдруг тишину разрывает карканье ворон где-то над деревьями — непременный аккомпанемент для такого кадра, — но ты не видишь их. Скрип гравия может оказаться всего лишь фоном, заменяющим тишину, когда включишь звук на полную мощность — этот скрип не записывался при съемке, и карканье ворон добавили при озвучании. Единственная реальность в этом кадре это капля, внезапно упавшая с дерева и щелкнувшая по шляпе. Нахлобучиваешь ее поглубже.

“Итак, что мы имеем?” — и снова задумался о чем-то другом. Нет, не задумался, просто куда-то пропал, а если задумался, то эти мысли мне неизвестны.

Плохо, когда начинаешь видеть себя со стороны не в фигуральном, а в буквальном смысле. Плохо: это отсутствие себя. Видишь кого-то постороннего, даже без образа и лица, которые ты мог бы описать. Знаешь только, что узнаешь его при встрече, но не знаешь, что он чувствует и что у него на уме. Но ты чувствуешь, что он опасен. В нем что-то несвойственное тебе. Этот момент наступает, когда не можешь проникнуть в собственные мысли. Думаешь, наверное думаешь, но не знаешь, о чем ты думаешь и куда это тебя приведет. Ты понимаешь, о чем я говорю? Нет, я не имею в виду сумасшествие, и ты его не боишься, но почему-то произносишь неизвестно откуда взявшиеся слова, не те, которые человек произносит, когда рассуждает вслух — другие. Это части каких-то диалогов, которых ты никогда не слышал. Может быть, ты когда-нибудь услышишь их и тогда вспомнишь, как ты их произносил. Они не были придуманы на ходу, они сами возникают в мозгу, как воспоминание о том, чего не было. Может быть, тоже куски каких-то передач, потому что у телезрителя даже собственные воспоминания и рассуждения начинают со временем оформляться в виде телепрограмм. Какой-то разговор, в котором упоминаются детали случившегося, но тогда, когда оно еще не случилось. И вот теперь, после того как оно произошло, начинаешь припоминать подробности того разговора, даже не разговора, а того, что случилось теперь, а описывалось тогда. Понимаешь?

— Нет.

Я сам плохо понимаю, потому что не знаю, что и насколько реально. Мы видим церемонию присуждения «Оскара», нудистский пляж на Гавайях, Уимблдонский турнир, котенка, поедающего «Вискас», захватывающий боевик из жизни роботов, смертную казнь в Казахстане, залитый кровью труп эстрадной певицы — убийство наравне с викториной, боевиком, рекламой приходит в наш дом. Оно становится домашним, оно больше не страшно.

Потому что откуда мы можем знать, что мы видели? Мы знаем только, что женщина была в красном платье, что на ковре были пятна, блеснувший целлофановый кулек — мелкие детали, создающие достоверность. После этого можно говорить что угодно, что она была убита ножом или стилетом, что в деле замешан ее психотерапевт, но при таком обилии подробностей даже следующее за событием опровержение звучит более правдоподобно.

А после этого начинаешь сомневаться и в самом существовании психотерапевта, хотя нет, конечно, он был. Однако его роль во всем этом деле совершенно иная. Он пытался извлечь убийцу из глубин ее подсознания и, вероятно, на свою погибель извлек.

Вот почему серый автомобиль остановился, не доехав до деревянной платформы плавучего бона. И поэтому со стороны водителя медленно открылось стекло, потом дверца. Это был тот, заполнивший контур, извлеченный из подсознания высокий в плаще и шляпе мужчина. Он выбрался из автомобиля и огляделся. Это была какая-то заброшенная строительная площадка: в беспорядке сваленные бетонные плиты, ржавые прутья арматуры, немного поодаль черные остатки костра с обгоревшей бензиновой бочкой посредине. По какой-то причине строительство не было закончено. Мужчина обошел автомобиль и открыл правую дверцу. Все остальное было банальным кинематографическим детективным сюжетом. Может быть, все так и было.

— Но мы видели на том же экране, что женщина была в красном платье, что на ковре были пятна, блеснувший целлофановый кулек — мелкие детали, которые совершенно соответствуют твоему описанию.

— Но кто описывал?

— Да нет, не обязательно кто-то описывал. Просто вспоминаешь всю эту историю, как случившуюся тогда, потому что есть и другие детали, вынуждающие относить ее к тому времени, а не к тому, когда она случилась. Ну там, это произошло потому, что... Заметь себе: потому что, а не тогда-то. Можно перепутать дни, месяцы, годы — в общем, даты, но перепутать причину со следствием... Или обстоятельства, сопутствующие события, собственные действия... Например: я не был на площади и помню, как я обрадовался, что наблюдаю это по телевизору, потому что пошел дождь, а я и так чувствовал себя неважно, а, кроме того, это опровергало мое присутствие там.

— Вот как?

— И если кто-то говорит мне, что видел меня на площади в тот день, то он ошибается: меня тогда еще не было там — я наблюдал этот митинг по телевизору.

— Смещение во времени?

— Просто нет никакого времени. Я хочу сказать, что хронология не имеет значения. На нее нельзя полагаться. Существует только последовательность событий, а если мы начнем сопоставлять факты и соответствующие даты, то может получиться, что всего этого просто не было, не могло быть, потому что, скажем, один и тот же субъект находился одновременно в разных местах. На этом строится любое алиби.

— Но что же было на самом деле?

— Я не знаю, но приведу один любопытный диалог:

— Расслабься. Тебе удобно? Закрой глаза. Так удобно?

— Удобно, хорошо.

— Что тебя беспокоит?

— Мне кажется... Правда, мне всю жизнь так кажется. Нет, это не сейчас.

— Но все-таки, что именно кажется?

— Это, наверное, неважно, но мне кажется, что все это происходит не со мной, это чужая жизнь. Я бы... Я не заслужила этого. Так просто не бывает, не может быть. Это так же нереально, как вообразить себя мертвой. Ты понимаешь: мой труп и я?

Вот такой диалог. Если он и был, то вероятнее всего в кабинете психотерапевта. Если он вообще был и если был этот психотерапевт. Потому что не станет профессионал работать на территории пациента — это вздор, — и никто не укладывал певицу на кушетку, и не ударял ее ножом в глаз. Нет, она умерла стоя, как умирают деревья (это, кажется, из названия какой-то пьесы или кино), потому что те пятна были не на подушке и не рядом, они были на полу, на паласе, там, где она, умирая, стояла, и там же валялся пустой целлофановый кулек, а цветы, они стояли в вазочке на этажерке у кушетки, в изголовье.

Значит, она была убита не ножом, не стилетом, потому что стоя трудно, практически невозможно ударить так точно, и во всяком случае жертва попыталась бы увернуться. Попасть в глаз можно было бы только случайно, но тогда почему на плакатах был поврежден именно глаз и именно левый? Нет, певицу убили не ножом — выстрелом, точным выстрелом в глаз. Кто-то навел пистолет на неподвижно стоящую, застывшую, парализованную страхом жертву и хладнокровно нажал курок.

Нет, психоаналитик здесь ни при чем — не он же ходил и уродовал ее плакаты. Был диалог, не имевший прямого отношения к убийству, а может быть, певицу что-то беспокоило, но она сама не могла понять причину своего беспокойства, а психоаналитик, он пытался в этом разобраться, и здесь он, конечно, мог что-то обнаружить.

Так вот этого не было. Я же говорю, существует причинно-следственная связь, а в этом диалоге я не вижу причины. Но если отказаться от хронологии, то можно увидеть обратную связь, то есть диалог может быть следствием. Его бы не было, не произойди впоследствии убийство.

Я хочу сказать, что, сопоставляя события и даты, ты можешь, ну скажем, ошибиться, отнеся два разных происшедших с тобой или не с тобой случая к одному и тому же дню, часу, в общем — моменту. Но почему ты не можешь ошибиться, ретроспективно взглянув на то, что происходит сейчас, отнеся это к будущему или прошедшему? Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Нет.

— Я сам не понимаю. Я не понимаю, почему четыре цветка? Почему не пять или три? И почему они без целлофана? Ведь их подают обернутыми в целлофан. Но их четыре, и они без целлофана.

— Ты в этом уверен? — спросил я себя. — Может быть, это был другой случай?

Я покачал головой. Я тяжело дышал.

— Я уверен, — сказал я себе. — Потому, что этого случая не было.

Человек в помятой шляпе и темном плаще остановился у рекламного щита. Некоторое время он смотрел на него, как бы не видя — вероятно, он глубоко задумался, — потом он зажмурился и снова открыл глаза, чтобы сосредоточиться, и тогда понял, что это я. За моей спиной туда и сюда сновали прохожие, создавая динамичный задний план. Я сделал еще усилие и увидел перед собой плакат. Он не был поврежден.

“Здесь слишком оживленное место, — подумал я. — Плакат, наверное, наклеен только сегодня”.

На новеньком, блестящем от глянца и дождя плакате я мог хорошо рассмотреть ее глаз, тот, который был лучше виден, потому что ее лицо было повернуто в три четверти, и второй был виден не весь, на нем лежала голубоватая тень от темной, растрепанной челки. Левый был обыкновенный в меру красивый глаз, серый, слегка зеленоватый, в общем, ничего особенного, но, наверное, многим нравится, раз певица так популярна. Я не пытался понять чувства ее поклонников — просто стоял и смотрел. Тяжеловатое верхнее веко и небольшая припухлость под глазом — для кого-то в этом особенный шарм. Красивое и довольно тонкое лицо немного портили губы, слишком узкие к уголкам. Впрочем, рот был открыт, как и должно быть при пении, и это мешало сказать что-нибудь о характере. Но я и не Цезарь Ламброзо.

Я отвернулся, и если бы я мог видеть себя со стороны, плакат с лицом певицы стал бы для меня фоном.

Я набрал номер. Я набрал его по памяти, но визитную карточку зачем-то держал в руке.

— Частное охранно-детективное агентство “Галифакс”, — ответили мне женским голосом.

— Добрый день, — сказал я. — Я хотел бы поговорить с вами об охране. О негласной охране, — уточнил я. — Мне нужно, чтобы человек, с которым я веду переговоры, не знал, что меня охраняют.

— Простите, не совсем вас понимаю, — ответила женщина, судя по голосу, молодая.

— Я веду переговоры, — сказал я. — Это коммерческая сделка, и речь идет о довольно крупной сумме. У меня есть основания опасаться, что здесь не все чисто. Я надеюсь, что мои подозрения неосновательны, но, знаете, береженого Бог бережет. Я хотел бы обезопасить себя на всякий случай, но так, чтобы мой контрагент об этом не знал. Ничего незаконного.

В трубке молчали. Видимо, секретарша, или кто она там, ждала дальнейших разъяснений.

— Потому что, если мои подозрения окажутся беспочвенными, — продолжал я, — я окажусь в неудобном положении. Слишком явная предосторожность может произвести нехорошее впечатление и отрицательно сказаться на наших дальнейших отношениях. Теперь вы понимаете?