Коперник, два шага вперед

— Дурак, трассирующими шпарит, — с злобной удовлетворенностью прошептал кто-то впереди. Опять залаял автомат. Кутаков не отвечал. Прошло несколько томительных минут.

— А ну-ка, первое и второе отделение, перебежками к плетню, — просипел Александров. Солдаты неохотно оторвались от земли, но тотчас ударил цветастый веер и взвод намертво припаялся к оставленным выемкам и бугоркам. И как ни матерился Александров, как ни тыкал в ближние спины рукоятью Макарова, взвод прочно окаменел на крутом, холодном откосе. Стало светать, когда раздался хлопок одинокого выстрела и злой насмешливый голос Александрова:

— Сюда, вояки хреновы. Старший лейтенант стоял у плетня. Рядом с ним висела какая-то тряпка. Когда подошли ближе, тряпка обратилась в длинное туловище. Кутаков висел головой наружу. Его мертвые руки почти касались туманной земли, на оцепенелую зелень падала густая, темная кровь.

— Сбежать хотел, тут я его и подцепил, — раздумчиво, как бы самому себе объяснил Александров.

Последнее время гоняли на станцию разгружать цемент. Лебедев надеялся отоспаться в карауле, но каждый день их возили на станцию. Кожа горела, руки, покрытые волдырями, плохо держали дышло совковой лопаты и горькая слюна падала в напряженный желудок. Перед обедом бежали к Деме, яростно скидывали портки вместе с сапогами и, развивая портянки, спешили к воде. Дема катилась широкая, прохладная. Тело, освобожденное от ненавистной горячей пыли, блаженно колебалось в тугих струях. Глубиной бежали холодные течения. Кровь закипала, ноги невольно поджимались, голова свежела. Лебедев выходил на берег, валился под теплый, обдувной ветерок. И опять цемент, цемент. Неожиданно все переменилось. Сидение на губе имело свои выгодные стороны. Галяутдинов не чаял как от него избавиться и отправлял по разнарядке в автошколу. Голубым утром на стареньком ЗИЛе выехали в далекий Бирск. Дорога пылила. Борта щелкали на ухабах и приходилось отчаянно упираться в обгрызанный пол. Неторопливо кружили леса, озера, свежие ручьи. Солнце кипело в бортовых зеркалах. Старшина Плетенкин засел в кабине, цедил кислушку и жевал лук, положенный на ломоть черного хлеба. Машину тряхнуло, старшина вместе с разлившейся кислушкой въехал в ветровое стекло.

— Гляди, ворона. Куда прешь? — серчал Плетенкин, не имея однако сил заявить более капитальную претензию. Кислушку он все-таки спас и, не искушая судьбу, вылил остатки в разинутую влажную пасть. Дорога выровнялась, ЗИЛ побежал резвее, горизонт распахнулся. Там, в золотом разливе катились просторные воды.

— Что за река? — наклонился Лебедев к сумрачному скуластому попутчику.

— Белая, — ответил тот и отвернулся.

Автошкола помещалась в старинном купеческом особняке. Широкими окнами выходил он на крытую булыжником улицу. Там же сидели длинные крепкие лабазы, накатанные из матерых, толстых бревен. Какая-то особая прочность, тишина, простота отстоявшейся жизни выглядывала в каждом строении городка. Никуда не спешили его обитатели. Никакое новое здание не выпучивалось из ровного единообразия деревянных улиц. Нерушимо лежала Белая в светлых своих берегах. И пыльные машины умеряли свой бег, уютно кряхтя на случайной брусчатке. Школа была просторна. В классах схемы и плакаты с насущной анатомией автомобиля. Библиотека купца Дерюгина кроме пособий по автоделу, тощей колонной приютившейся на полках у входа, хранила, как вскоре выяснил Лебедев, неразрезанного Уильяма Джеймса, Джеопарди и два толстенных тома Крафта Эббинга.

— Может у вас и Фрейд завалялся, — на всякий случай справился он у толстого ефрейтора, зевавшего в открытое окно.

— Фрей у нас один: с гондонной фабрики, — засмеялся ефрейтор с охотою. — Новенький? Повезло вам, жратва у нас хорошая. С утра бодрый старший лейтенант Евстигнеев толковал устройство карбюратора. Могучая грудь его надувалась, черные усы влажно блестели.

— Карбюратор дело непростое, — напирал Евстигнеев. — Нужно напрячь извилины. Вы тут больше трактористы, больше знакомы с дизелем. Он расхаживал по классу, крупный, спокойный, с теплым убеждающим голосом. За окном пели птицы, приходил от Белой свежий ветер с неуловимым запахом большой воды, ветви деревьев слабо кивали в такт его порывам. Лебедев чувствовал блаженное расслабление. Подымаясь несколько ранее отмеренных семи утра, он бежал во двор крутиться на снарядах. Вскоре туда же сваливалась мятая, хмурая группа невыспавшихся учеников. Темные сатиновые трусы хлопали по коленям, спины неохотно сгибались, вялые ладони глухо стучали одна о другую. Потом двумя колоннами трусили по сонным улочкам Бирска и, кинув несколько пригоршней холодной воды в закрытые глаза, шли завтракать. Занятия с четвертого появился старшина Хрюкин, обращать мертвую теорию в натужную практику. Человек пять прыгало в разболтанный ЗИЛ. Хрюкин морщинистым, вечно хмурым медведем сидел за баранкой, глядя сквозь пыльное ветровое стекло на исключительно ясное бирское небо.

— Ну давай, кто там следующий, — хрипел он в кузов и ЗИЛ медленно выплывал за ворота. Обычно у какого-нибудь глухого забора старшина приказывал остановиться, проваливался за высокую калитку и через четверть часа выходил заметно веселее с сытым блеском в маленьких как семечки глазках. Потом объявлялся хозяин, широкий заросший толстым волосом дядька, кряхтя подавал в кузов тяжелые бочки.

— Помогай, помогай, чего встали, — сипел Хрюкин. В другой раз была круглая румяная баба, оделяющая всех пирожками с мясом. ЗИЛ бежал к окраине, грузили дрова, везли их на заросший полынью двор, Хрюкин спал в кабине, голова его ездила по черному вытертому сидению. Вечерами пропыленный ЗИЛ гнали к Белой. Разбежавшись на пологом берегу, загоняли машину в воду по самую ось, шлепали мокрыми тряпками, возвращая старым заслуженным частям их тусклый блеск. Хрюкин щурил глазки, зевал и вдруг орал подплывавшей с боку машине: Боборыкин! Машина глохла, струи пара поднимались над капотом.

— Боборыкин! разрывался Хрюкин. — Ты чего не слышишь что-ли?

— Слышу.

— А х… не откаркиваешься? Боборыкин, высокий, гладкий сержант, другой наставник и учитель, сидел в кабине своего ЗИЛа и улыбался.

— Чо лыбишься, дрова седни возил?

— Возил, а что?

— Ты к Дуньке не подкатывайся, я у ей главный поставщик.

— Да что мне твоя Дунька, без нее хватает, — лениво отвечал Боборыкин, далеко плюя в грязную воду. После ужина ворота в особняке замыкались. Кое-кто заваливался спать. Неясные тени уходили соседнею крышей в город. Саша поднимался в угловую светлую комнату, доставал Джеймса и ложкой осторожно разрезал пожелтевшие хрупкие страницы… Два месяца промелькнули как сон. Местное ГАИ не чинилось. Равнодушный старый капитан привез железный ящик с правами и передал его Евстигнееву. Большим пальцем Евстегнеев огладил густые усы.

— Ну вот, ребята, теперь вы шофера. Ездите вы хреново, будьте на первых порах осторожнее. А теперь подходи по списку: Алиханов… Полднем следующего дня Александр вернулся в часть. Его определили в минометную батарею.

Майор Любезный заполнял какую-то невнятную штатную единицу. Главная его обязанность в данный момент состояла в физической закалке офицеров. Старших офицеров он тревожить не смел, с младшими не умел себя поставить и долгими вечерами уныло сидел в штабе, перебирая старые отчеты или играя в морской бой с капитаном Боровиковым, носителем другой столь же неразборчивой должности. А еще он мучительно размышлял о Серафиме, молодой своей жене, недавно усаженной в комнате артвооружения, помогать Шаброву чертить тактические карты. (Василий Тимофеевич всерьез готовился к штабным учениям и наказал изготовить много подробных цветных карт). Размышлял Любезный об этом потому, что Серафима в последнее время заметно поскучнела и вежливо, но твердо уклонялась от "исполнения супружеских обязанностей" как помог ему сформулировать тайный доброхот. Он же доносил, что происходит это исключительно по причине замещения его, майора Любезного, этим самым писарем-студентишкой Шабровым. Можно было конечно начистить Серафиме рыло, но ведь она верно побежит к Борисенкову или того хуже — в партком, как эта стерва Сопелкина. Нет, тут надо тонко…

— Ты чего, Любезный, уснул что-ли? Я тебе А10 объявляю уже третий раз.

— Попал, — омрачился майор.

— Так, так, — навострился Боровиков, — а мы Б10.

— Убил. — Любезный скомкал бумажку.

— Э, э постой, у тебя ж еще три корабля.

— Да какие тут корабли, — озлился Любезный. — Вон работы сколько. И он придвинул к себе кучу пыльных бумаг.

— Ну как знаешь, — вздохнул Боровиков. — А я пожалуй домой пойду. Скажи, это, если там чего, ушел на тактический осмотр местности.

— Угу, — промычал Любезный, не поднимая глаз.

— Все-таки сволочь бабы, ведь знает, что должности жду. Ведь торчала б без меня в своем рабочем поселке и мудохал бы ее какой-нибудь шоферюга день и ночь. Вытащил. В люди вывел. Сука! Ну ты у меня запляшешь! Дай только должности дождаться. Майор вскочил, прошелся по комнате.

— Пойду посмотрю, что у них там делается. Он крадучись вышел в коридор, миновал денежный ящик и как бы невзначай припал ухом к двери. Затем осторожно открыл ее. Ничего. Серафима, склонив аккуратную, светлую головку, прилежно водила рейсфедером по кальке, Шабров, сидевший напротив, красным карандашом штриховал жирно отчеркнутый участок карты. Любезный потопался у стола.

— Серафима, когда ты кончаешь? Шабров улыбнулся.

— Ты же знаешь, в шесть, — с легкой гримасой ответила жена, глядя в стол.

— Я это, сегодня поздно буду, ~ неожиданно для себя сообщил майор.

— Так что, вот чтоб ты знала.

— Хорошо, — спокойно согласилась она, опять, не поднимая головы.

— Ну, я пошел, — неуверенно объявил Любезный. Без десять шесть майор занял позицию у пыльных кустов штабного барака. Вот тяжело прошел Леонид Андреевич, свирепо отсекая рукой безудержно подобострастные объяснения капитана Еремина. Еремин, вытянув жилистую шею в направлении удалявшегося Мишанчука, стоял в растерянности на крыльце.

— Вот так-то, — желчно усмехнулся Любезный, — будешь лезть к начальству в неурочный час. Скоро высыпала группа офицеров во главе с капитаном Паздеевым, известным своим постоянным заявлением, что он — советский офицер и во всякое время выпученными глазами. Ровно в шесть на крыльце показалась Серафима. "Одна", — удовлетворенно вздохнул Любезный и уже было направился к ней, как тут же заметил и Шаброва. Тревожно оглядываясь по сторонам, писарь зашагал во след Серафиме. Сердце у майора упало: "Значит все-таки правда". Так они шагали втроем, пока не достигли леса, где Серафима и Шабров внезапно исчезли и Любезный не знал в какую сторону ему кинуться. Майор бросился вперед, но не найдя никаких следов вернулся к тропе. С тоскливой злобой он глядел вокруг, но деревья кротко стояли в теплом вечернем небе и трава ровно прилегала к краю тропы, и майор вдруг почувствовал, что устал и безразлично побрел к дому. К его удивлению Серафиму он застал в маленькой кухне, где уже гулял крепкий запах наваристых щей и на плите тихонько запевал старый эмалированный чайник.

— Садись обедать, — коротко сказала Серафима. Любезный молча присел к столу и также молча вычерпал тарелку щей. Весь долгий вечер провел он у телевизора: глядел передачу "Закладка силоса", потом снял сапоги и в носках прошел к кровати. Серафима спала. Он осторожно примостился сбоку, тронул ее за плечо. Плечо было мягкое, теплое. Любезный затосковал. Но когда он попытался повернуть Серафиму к себе, она быстро открыла глаза и яростно зашипела:

— Не трогай меня. Я устала, — и резко отвернулась к стене.

— У, сука, я знаю с кем ты устала! — заорал Любезный.

— Дурак, — коротко бросила Серафима. Майор слез с кровати, сумрачно глянул в темное окно, схватил подушку и завалился на диван……………………………………………………… Замполиту в/ч 21420 подполковнику А.Я. Мишину от исполняющего обязанности инструктора физической подготовки майора Н.Г. Любезного.

Заявление.

Прошу принять меры к моей жене, С.П. Любезной, а писаря Шаброва от артвооружения отставить, так как унижают честь советского офицера при исполнении обязанностей а сами наслаждаются аморальным поведением. А меры к жене моей Серафиме Любезной принять такие чтобы жили дружно и неповадно всяким осрамившимся студентам разрушать семью советского офицера и снижать показатели в боевой и политической подготовке. С уважением к старшим товарищам майор Н.Г. Любезный

— Леонид Андреевич, гляди какое мне заявление Любезный принес. Ведь совершенный осел, надо сказать. А меры какие-то принять мы должны. Мишин жирным мышонком бегал по кабинету Мишанчука, заложив пухлые ручки за спину. Мишанчук, воздев золотые очки, которые едва цеплялись за его волосатые уши, молча изучал документ. Перевернул и на другую сторону и, не найдя более чего с ним делать, положил на край дубового стола.

— Какие ж меры? — гулко уронил он. — Что ж мы бабу его привязать должны? Если он такая сопля можайская, то никакая баба с ним жить не будет.

— Да нет, — мягко возразил Мишин, — эту женщину мы из штаба уберем. Но я, главным образом, по поводу вашего писаря. Ведь оставить так тоже нельзя. Надо бы его в часть отправить.

— Ну нет. Шабров — хороший писарь и толку в нем больше чем в десяти любезных.

— Но, Леонид Андреевич, ведь это персональное дело офицера нашей части. Мы, как коммунисты, должны отреагировать на сигнал.

— А вот когда застукаете голубчиков, тогда и реагируйте. А пока пусть карты чертит. Нечего.

— Хорошо. В таком случае я с этим делом вынужден обратиться к Василию Тимофеевичу.

— Обращайтесь, обращайтесь, Александр Яковлевич, а мне голову не морочьте. Вот, штабные учения на носу. Мишин схватил бумагу, подкатился к дверям, еще раз в раздражении хотел что-то сказать, но только пригладил лысину и выпал в коридор. Мишанчук, усмехнувшись, склонил массивную голову и погрузился в изучение разноцветных стрел, бегущих по зеленым полям тактической карты. К обеду Шабров принес еще две.

— Блядун, — проворчал Мишанчук.

— Что, товарищ подполковник?

— Блядун, блядун, — спокойно повторил Леонид Андреевич. — Когда будут готовы остальные?

— Постараюсь вечером.

— Хорошо, иди блядун.

ПРОКЛЯТЫЙ ШАР

Старший лейтенант Кузькин отбывал в Германию. Он стоял в пустой комнате перед грязным залапанным зеркалом, утянутый в новые блестящие ремни, и, высоко подняв голову, перебирал от нетерпения хромовыми сапогами. Лицо его выражало суровую, несколько картинную сосредоточенность. Он внезапно хватался за кобуру, наставлял два пальца в зеркальную свою грудь, сощуривал правый глаз.

— Та, та, та, та. Я вас, блядей, научу свободу любить. Кто были эти бляди и какую свободу должны были они возлюбить не слишком заботило Кузькина. Его распирало. Он улыбался, самодовольно и грозно. Жена старшего лейтенанта, Наташа, белотелая свежая женщина хлопотала в соседней комнате. Она размышляла положить ли ему пижаму в и так уже плотно забитый чемодан и прижимала полным круглым коленом тисненую кожу, пытаясь застегнуть упрямые замки. Она не уезжала сегодня. Кузькин сначала предполагал оглядеться, войти в отношения и высадить супругу на уже удобренную почву. Сержант Цыплаков, высокий мрачный детина с угреватым носом прошел в комнату.

— Товарищ старший лейтенант, машина пришла.

— Ага, кто там с ней?

— Огоньков.

— Бери вещи. Потом поможешь жене разобраться. Цыплаков подхватил два чемодана, отнес к машине, привалясь к теплому радиатору, закурил. Огоньков вылез из машины и тоже закурил.

— Повезло Кузьке с Германией.

— Да, — вяло согласился Цыплаков, длинно и смачно плюнул в пыльную траву.

— К нам наоборот из Германии гонют, вообще со всюду. И баба у него смак. Вот бы покувыркаться! — Огоньков, распялив широкий рот, с золотой фиксой на левом клыке, замотал круглой башкой.

— Покувыркаемся, — мрачно уронил Цыплаков. — Заводи телегу, старлей катится. Кузькин действительно, выступая как премированный гусак, направлялся к машине.

— Ну, Цыплаков, прощай, — Кузькин открыл дверь кабины и усмехнулся. — Будешь в Германии, заходи. — Он кивнул Огонькову: — Давай, трогай. Цыплаков переждал осевшую пыль и быстро зашагал к домику. Наталья Александровна, сложив белые руки на пышной груди, стояла посреди неубранной комнаты. Она оглянулась на скрип открываемой двери. Крупная фигура сержанта возникла в дверном проеме.

— Чего тебе?

— Так что товарищ старший лейтенант велели помочь, — утупив глаза в землю промямлил Цыплаков.

— Ах да. Мне тут надо комод передвинуть, — она прошла в соседнюю комнату. — Погоди, я сначала белье выну. Он очень тяжелый. Наклонясь к нижнему ящику, Наталья Александровна стала выкладывать полотенца и простыни. Цыплаков оцепенело смотрел на ее плотные ноги, туго обтянутые платьем тяжелые бедра, слышал как бешено несется кровь в разбухших напряженных жилах. В горле у него заклокотало, мир закачался багровою жаркою тенью и слепой, оглохший он бросился рвать и мять это невыносимое, сладкое тело… Когда он очнулся, женщина не шевелясь смотрела на него огромными пустыми глазами. Он медленно поднялся, застегнул галифе, и не оглядываясь, с гудящей головой и тяжелыми руками вышел к пыльной дороге.

Николай Игнатьевич Тутышкин, следователь по особо важным делам, прибыл в в/ч 21420 ясным, солнечным утром. Его беспокойные глазки пробежали пустынным штабным коридором, зацепили пыльное знамя, устроившегося при нем часового, а хрящеватый, двинутый на сторону нос не нашел ничего интересного и опустился к вздернутой верхней губе. Тутышкин вышел на крыльцо и грудь в грудь столкнулся с Тайзетдиновым. Красивое лицо капитана Тайзетдинова не выражало ничего, кроме привычной, холодной сосредоточенности.

— Товарищ майор, вы вероятно по делу Цыплакова?

— Где он тут у вас? — плотоядно усмехнулся Тутышкин.

— Если вы желаете его сейчас видеть, я могу проводить.

— Да, да веди к этому медвежатнику.

— Простите, не понял?

— Ну брось, брось не понял, — подмигнул Тутышкин. — Он же у вас взломщик, специалист, так сказать, по лохматому сейфу. Ха, ха, ха! — и майор хлопнул его по плечу. Тайзетдинов, брезгливо отвернувшись, пошел вперед.

— Да, мне еще понятых надо.

— Обратитесь к капитану Субботину, — холодно уронил Тайзетдинов. В камере у Цыплакова было чисто, прохладно. Тутышкин устроился на табурете и некоторое время молча смотрел на большое согнутое тело сержанта. Бледное лицо Цыплакова, с обильно высыпавшими прыщами, совсем не хотело глядеть в юркие глазки следователя по особо важным делам.

— В нашей стране, Цыплаков, изнасилование строго карается законом, — сообщил майор, — а лица, уличенные в отягчающих обстоятельствах, несут двойную кару. — Тут он поднес к самым цыплаковским прыщам не совсем чистый палец и закивал головой. — Понял? Честно раскаешься в своем преступлении, намотаем тебе маленький срок, а будешь упираться… сгною, — неожиданно заорал Тутышкин и передернул носом. — Сымай сапоги. Цыплаков молчал, уставясь в цементный пол.

— Ну'? Цыплаков стянул сапоги.

— Портянки, — крикнул Тутышкин. Глядя на багровые пальцы, майор удовлетворенно кивнул, расстегнул портфель и выудил желтую бумажку.

— Вот гляди, рапорт начальника санчасти капитана Твердохлебова. Ты пришел в санчасть с пальцами разбитыми молотком, думал скроешь следы укусов пострадавшей Кузькиной. Дураков нашел. Это раз. Майор опять нырнул к портфелю. В руках его оказался бурый пакет, перетянутый резинкой. Он осторожно развернул его и кончиками пальцев вытянул мятые женские трусики.

— Вот улика! — губы Тутышкина раздвинулись в самодовольной улыбке. Он качал трусами перед лицом безгласного Цыплакова. — И на ней следы твоих кровавых зверских пальцев, — опять заорал майор. Тутышкин еще некоторое время любовался "уликой", потом спокойно обратился к сержанту:

— Надо быть, Цыплаков, на высоте положения. Вон в артполку ребята кур фуфлили. Это ничего, получили свои пять суток за издевательство над курами и все. А ты на кого кобелиный свой член поднял? На жену образцового офицера. Ну, будешь писать чистосердечное раскаяние… или применить к тебе меры?

— Не надо, товарищ майор, — глухо выдавил Цыплаков.

— То-то, — похлопал его по плечу Тутышкин. ~Со мной, брат, быстро расколешься. Вот тебе бумага, вот тебе карандаш и пиши со всеми подробностями.

Василий Тимофеевич, признаться, очень не любил штабные учения. Особенно не нравились ему вопросы молодых инспекторов, подсовывающих бог весть откуда взявшиеся карты и требующих немедленного объяснения, куда повернет свои войска Борисенков, если танковый полк Рекункова останется в резерве. Не любил Василий Тимофеевич все эти планшеты, охватные стрелы, квадратики и кружочки. "Для того у меня начальник штаба есть, а я боевой командир, мне некогда тут в игрушки играть." Конечно, ничего этого вслух он не произносил, а только хмурился, сопел и явно показывал, что лезут с совершенными пустяками. Да и сами эти лощеные молодые офицеры очень ему не нравились. "Пооканчивали тут академии, понимаешь. Думают, что уж теперь они все могут. Нет, брат, ты вот с мое послужи, да не на бумаге, а в боевом порядке. Академики хреновы." Василий Тимофеевич, в некотором роде, и сам был академик. А только то было совсем другое. Совсем, совсем другое. В академии к нему относились уважительно, правильно понимали, что комполка Борисенкову вся эта мудрость и так известна. На практике. Вдруг Василий Тимофеевич углядел, что по за краю тактической карты уверенно и даже как бы нагло ползет рыжий таракан.

— Ну подлец комендант, да чего штаб запустил. Он с некоторым интересом наблюдал как таракан пересекает линию противника. "Небось тоже где-нибудь служит, — неожиданно подумал Борисенков. — А ну, твои действия, если Васильев навалится с флангов?" Таракан все так же уверенно полз по прямой, совершенно игнорируя поставленный вопрос. Василий Тимофеевич дунул и он остановился. Рыжие усы лихорадочно исследовали пространство.

— Подлец комендант, — проворчал Борисенков, и щелчком сбив таракана, накрыл его сапогом. В дверь тихо постучали.

— Кто?

— Новые карты готовы, товарищ полковник, — вошел майор Кащеев, зам. начальника штаба.

— Давай, — проворчал Борисенков.

— Я тут к ним объяснительную записку приложил.

— Ладно иди, иди, — отмахивал могучей рукой Василий Тимофеевич. — Разберемся. Кащеев крадучись прошел к дверям.

Штабные учения начались. Борисенков, нависнув над картой, водил крепким квадратным ногтем по предполагаемому расположению противника.

— Леонид Андреевич, а где батарея Колбаснера? — Мишанчук указал на три серых квадратика. — Ага. А Фуре с левого фланга. — Мишанчук кивнул. В палатку вбежал наблюдатель.

— Проверяющие, товарищ полковник.

— Далеко?

— Сейчас здесь будут. Борисенков надел папаху. Проверяющие вошли в палатку.

— По вашу душу, товарищ полковник, — улыбаясь объявил один из них. Борисенков расстелил карту и стал объяснять расположение своих частей и тот особый маневр, который придумал Леонид Андреевич.

— Это интересное решение. Очень, очень дельно, — кивал проверяющий.

— А что у вас с резервами? — спросил другой, мрачный полковник. Василий Тимофеевич и тут бил без промаха. Как раз накануне Мишанчук дал ему подробную сводку о резервах. "Что, выкусил?" — подумал, тяжело отдуваясь Борисенков. Учения продолжались два дня и он немного устал.

— Последний вопрос, Василий Тимофеевич, — с этими словами старший проверяющий отстегнул планшетку и извлек небольшую, аккуратно сложенную карту. — Вот, изволите видеть, эту карту составили в штабе дивизии. Разрешите я вам дам краткие пояснения, — и он обрисовал задачу, которую Василий Тимофеевич со вздохом принялся решать.

— А черт его знает куда их выводить, — хмурился Борисенков.

— Извините, товарищ полковник, ваши действия? — вежливо прервал его тяжелое молчание проверяющий. Василий Тимофеевич развел руки.

— Ну, я отсюда… Я отсюда… Я сюда, — Боривенков загреб сначала левой, потом правой рукой и, сложив их вместе, принес на выбранный участок |позиции.

— Как, как? — насторожился мрачный полковник. Василий Тимофеевич повторил маневр:

— Я отсюда, я отсюда, я сюда.

— Подождите, подождите, — хмурился полковник, — ведь здесь болото. А у вас танки, пушки…

— Болото? удивился Борисенков. — Да, болото, — неохотно признал он. Ну и что?

— С криком ура и на себе! На себе! — грозно заревел Василий Тимофеевич.

Майор Майданник заступил на дежурство в семь вечера. Накануне он крепко парился в бане, где в охотку выпил поллитровую, заедая редкой в этих краях чесночной колбасой, и оттого чувствовал себя легко и освободительно. Во всем теле ощущал Майданник праздничную чистоту и думал, что верно дал он перевес широким сатиновым трусам над китайскими кальсонами. Тепло уже приступило и нету большого резона париться в кальсонах. Да и ходить сегодня придется не мало. Из писарей назначен был ему в помощники Шабров. Вот когда все умнется и сходит он на дальние посты, усядутся они в дежурке и сыграют в буру или в секу. Майор любил незатейливые игры, где счастьем руководил случай, а не пронырливый ум человеков. Майданник похлопал себя по свежеобритым щекам, туже затянул ремень и поднялся.

— Шабров, я пошел караул проверять, гляди тут ежели что.

— Куда глядеть-то, товарищ майор? — усмехвулся писарь.

— Ну ладно, ладно умничать. Скажешь, что, мол, дежурный по части посты проверяет, что все, мол, нормально, происшествиев нет.

— А если Борисенков позвонит? — настаивал Шабров, зная паническую боязнь, какую умел внушить Майданнику Василий Тимофеевич.

— Ладно болтать, — рассердился Майданнник, — с чего это будет он звонить? Пол вот подмети, развели тут грязь. Майор вышел, крепко подвинув фуражку к близоруким глазам. Погода стояла удивительно тихая и Майданник в сердцах, крепко запечатав сапогом по ступеням, выкликал гулкое эхо. "Эх, скорее бы на пенсию! Сядем со старухой на тихую речку под Винницей. Огород, бахчи, пчелки", — от этих приятных мыслей Майданник распустил бурые складки собравшиеся к подбородку, двинул фуражку к затылку и ровным, неспешным шагом отправился к автопарку. Шабров зевал у рации, силясь задержать круглые глаза на мерцающей шкале. Он морщил нос, тряс коротко стриженой головой, зверски таращился на цветные именования городов и весей, но только большие и как-то особенно голые веки его падали все ниже и ниже пока только бессознательная пленка слезилась из-под длинных подрагивающих ресниц. Голова его приходила к рукам, покойно лежащим на щербатом столе и в этот момент он просыпался, проглатывая запасы набежавшей слюны, перхал горлом и выпускал сквозь припухшие губы долгий истяжистый вздох.

— Ох, ох, ох. Заморился я что-то. Странно, часов ведь десять отдавил, не меньше. От скуки наверное в сон переворачивает. — Рот его опять поехал и разодрался в глубоком зевке, из глаз выкатились слезы и Шабров, заведя руки за спину, с облегчительным стоном откинулся на стуле. Потом встал, прошел мимо часового, вышел на крыльцо. Над лесом давно улеглось спокойное зарево, ближние кусты глядели настороженно, протыкая острыми листьями плотный, как ключевая вода холодный воздух. И вдруг из-под конька штабного барака вылез и покатился вдоль рубчатых елей большой оранжевый шар. Он было подумал, что это луна, но нет, та бледным обмылком висела совсем в другой стороне. Шабров закрыл глаза, прижмурился и затем быстро растворил их вновь. Шар не исчез, напротив, выглядел еще более внушительно и уже не катился, а стоял нерушимо прямо перед его глазами.

— Тарелка. Неужто прилетела?

— Телефон, — заорал от знамени часовой. Шабров пробежал коридор и ворвался в дежурку.

— Ну как там, Шабров, все в порядке? — услышал он надтреснутый пыльный голос Майданника.

— Я уж все посты оттопал. Возвращаюсь.

— Тут такое дело, товарищ майор. Шар у нас объявился.

— Какой такой шар?

— Висит, большой оранжевый.

— Ну хватит врать-то.

— Прямо около штаба… Надо бы звонить Борисенкову.

— Што ты, што ты. Никому не звони, я сейчас буду. Майданник тупо глядел в телефонную трубку.

— Шар. И на кой хрен его к нам принесло? Наконец он очнулся и чуть не бегом припустил к штабу.

— Ну убедились, товарищ майор? — встретил его на крыльце Шабров. Майданник нетвердой рукой теребил седой ежик и молча глядел на оранжевый этот пузырь так не вовремя пришедшийся к его дежурству.

— Да. Нечего делать, — сдался майор, утирая широким платком распаренное лицо. — Соединяй с дивизией.

— А как же Борисенков? Майданник нетерпеливо махнул рукой и Шабров сунул ему трубку.

— Дежурный по части 21420, майор Майданник докладывает, — тут Майданник сделал тяжелую паузу.

— Ну, ну, майор, — небрежно ответили с другого конца, — что там у вас стряслось? Майданник, закрыв глаза и остановив дыхание, как будто готовясь рухнуть в ледяную воду, доложил:

— Тут у нас шар!

— Что? — возразила трубка.

— Шар! — задохнулся Майданник. — Висит прямо над штабом. Оранжевый! — крикнул он в исступлении.

— Опишите его поведение, — спокойно предложила трубка.

— Да что ж описывать? Висит, подлюка, и все. Вот, вот двинулся. К лесу улетает, прошептал Майданник.

— Улетел? — холодно осведомилась трубка.

— Улетел, — покорно согласился майор.

— Ну вот что, Майданник, завтра Борисенкову рапорт пошлю. Сегодня шар, а завтра голую бабу увидите и будете всю дивизию на ноги поднимать. Не можете себя соблюсти, не пейте.

— Да я в рот…

— Ну хоть здесь не напутали, — сурово засмеялась трубка и связь оборвалась.

Лейтенант Чупраков, маленький, надутый мышцами, глядел косвенно. Он только что оттягал штангу, был красен, перебитый нос его свирепо дергался.

— Вот сто, Лебедев, я из тебя сделаю обрасового солдата. У нас в батарее сасков нету. Понял? Будес в отделении серзанта Пидзакова. Иди, — Чупраков проталкивал слова сквозь крошечный ротик и они с трудом являлись на свет божий, кособокие и обсосанные. Хозяин минометной батареи старый, морщинистый Фуре явился только к вечерней поверке. Крикливым петушиным фальцетом он объявил, что батарея едет на стрельбы в Тоцкое, что завтра будет смотр, что сам Марков, начальник артиллерии полка, будет проверять готовность и чтоб все было в аккурате. Назавтра батарею, точно, прицепили к машинам и вытянули на плешину за автопарком. Все утро Александр драил совсем еще новый тягач, освежал белые полосы на колесах, мазал соляркой оси, протирал стекла. К десяти на пыльном газике прибыл Егор Степанович Марков и Фуре рапортовал готовность. Егор Степанович глядел снисходительно. Голубые щелки в задубелых складках носорожистой кожи рассеянно обежали батарею.

— Слушай, Иван Иванович, все у тебя готово?

— Батарея в полном порядке, товарищ подполковник.

— Да нет, — отмахнулся Егор Степанович, — это самое взяли? Старшина Воронов мотнул головой:

— Так что все взяли, товарищ подполковник. Сети достали, ящики под арбузы вчера починили. Марков довольно кивнул.

— Вот хорошо. Гляди с коптильней в этот раз не промахнись. Ну, Иван Иванович, я на тебя надеюсь. Завтра погрузка. — Марков, щелкнув дверью газика, запылил в штаб. Егор Степанович рассматривал тоцкие стрельбы как дело семейное, хозяйственное. Главным человеком на стрельбах был отнюдь не капитан Фуре, а положительный, домовитый Воронов. Потому и благорасположение Маркова измерялось количеством засоленной рыбы, величиной арбузов, сочностью яблок. Сомнительные показатели стрельб он почти никогда и не смотрел, наперед зная, что плохих не будет. В Тоцком наряженная бригада весь день проверяла и ставила сети. Прочие расчетные единицы разбегались по соседним бахчам и садам собирать установленную дань. Знаменитый арбузный ящик имел строго выверенное отверстие и арбуз, проваливающийся в дыру, сейчас отвергался. Для особо крупных судаков и лещей налаживалась коптильня. Воронов держал регулярную запись улова. Капитан Фурс в отловно-заготовительный промысел не вникал, лениво упражняя минометное искусство на пространных тоцких песках. Так мирно протекала военно-хозяйственная деятельность минометной батареи в этом когда-то знаменитом месте. Именно здесь истребили стадо баранов, залежи ржавой техники и несколько случайных коров, когда рванули первую атомную бомбу. Саше показали и заросший сорняками блиндаж, где Климент Ефремович Ворошилов вместе с другим выдающимся маршалом Булганиным, удивлялись непомерной силище содеянного. Лебедев угадал в коптильную команду. Разбирать сети, солить рыбу, держать огонь в земляной печурке, блаженно валиться в реку в пылающий полдень. Жизнь, казалось, снова обернулась счастливой стороной. Иногда, впрочем, Пиджаков тягал его на стрельбы. Как-то недовесили дополнительных зарядов и уложили мину прямо под вышкой, где Иван Иванович с Чупраковым пристально глядели в стереотрубу. Фурс вошел было в визгливый матерный пассаж, но тут рвануло, вышка сложилась пополам и Чупракова с Фурсом выкинуло на далекий песчаный бугор. Везение было невероятное. Ивану Ивановичу только и подбило что глаз, да слегка оцарапало ногу. Чупраков и вовсе не пострадал. Мячиком скатился он с бугра и помчался к расчету Пиджакова.

— Суки, бляди, расп. . яи! — бешено орал лейтенант. Никто ему не возражал. Пиджаков безучастно глядел в песчаную даль.

— Я тебе какой координат давал? — горячился Чупраков.

— Виноват, товарищ лейтенант, ошибочка вышла, — деревянно рапортовал Пиджаков. В это время приковылял и Иван Иванович. В фиолетовом тумане глаз его горел неукротимой злобой.

— От стрельб отстраняю. Под суд, под суд у меня пойдешь, — гусаком шипел Иван Иванович. Вечером Пиджаков был мертвецки пьян. Он лежал в палатке с белыми глазами и равномерно икал. Начальство не показывалось. Временами сержант усиливался подняться, верхняя часть туловища мучительно содрогалась и бессильно валилась обратно.

— Я-ик-Пи-ик-жа-ик-ков, — икал он, в упор глядя на Лебедева.

— Это — неоспоримый факт, — заверял его Александр. Несчастная небрежность Пиджакова, как и легко было предположить, последствий не имела. Фурс, остынув, сообразил все невыгоды муторного этого дела. Вышку подняли, соединив перебитую ногу двумя бревнами. Иван Иванович ходил несколько дней с черным платком, закрывавшем половину лица, отчего крючковатый нос его глядел еще более хищно.

— Ну, чистый пират, — удивлялся Воронов, заедая сушеную рыбку ядреным яблоком. Стрельбы подходили к концу. Ларь с арбузами забили до отказа и в один из дождливых седых дней вдруг накрывших Тоцкое, батарея возвратилась в часть.

Василий Тимофеевич любил парады. Что-то эдакое поднималось прямо из живота. Особенно когда орлы, смачно печатая шаг, орали "Здравия желаем". Впрочем, орали и по второму, и по третьему, и по десятому разу, если то особенное что подымалось вдруг пропадало и Василий Тимофеевич тщетно прислушивался к работе огромного своего тела. Тут он обычно крепко сердился и оседая на низких нотах ревел:

— Фурс, Фурс… твою мать. Как идешь?' Ты ж не кота за хвост тянешь. — Василий Тимофеевич, признаться, любил цветистые выражения. — А ну тяни ногу, тяни. Капитан Фуре таращил глаза, усердно вбивая хромовый сапог в мягкий асфальт, малиновые щечки его вяло подрагивали. Он тянул ногу до последнего предела, так что кругленький животик, переламываясь на ремне, наезжал на самый подбородок.

— Здравствуйте, славные минометчики.

— Здра-жел-тов-ковник. Иван Ивановича Фурса дважды обнесли повышением и он покорно тянул к пенсии. Движение это могли пресечь только самые исключительные обстоятельства. Все дела батареи давно сдал он Павлу Игнатьевичу Воронову. И все представления Павла Игнатьевича, особливо направленные на охранение Иван Иваныча от возможных уронов службы, находили самую горячую, неизменную и твердую поддержку.

— Ты, Пал Игнатьич, покажи им науку. Но никаких там ЧП. И на губу не надо, в рапорт идет. Нарядами, нарядами прижимай.

— Оформим, Иван Иванович, и очень просто. Вчера только дал два наряда этому новенькому чурбаку Гамидову.

— Больше надо было дать. А что он?

— Да так он исполняет. Плох в строевой.

— Пусть Пиджаков вечером его погоняет. — Тут Иван Иванович вспомнил Борисенкова. — Вообще их всех надо подтянуть. Да, этого, Лебедева, передашь во вторую роту. Марков звонил, им шоферы нужны.

Вечером пили чай у лейтенанта Лейбовича. За окном колотился дождь. Жестяные ходики с двумя красными шишками мирно распиливали время. У круглого стола сидел сам Лейбович, жена Ада и ее подруга Марго.

— Боже, какая скука! — вздыхала Марго. — И этот дождь. Вы еще новенькие, еще не знаете в какую дыру вас занесло.

— А по-моему здесь очень приятно. Тихо. Можно книги читать, — робко возразила Ада.

— Книги! — фыркнула Марго. — А я вот разденусь, стану перед зеркалом и все смотрю, смотрю. Пропадает моя красота. — Марго томно повела плечами. Лейтенант переглянулся с женой и пошел на кухню. Маргарита Ивановна проживала в законном браке с лейтенантом Резниковым, который в это непогожее время наводил понтонный мост у реки Демы и как-будто скоро не ожидался. Она и в самом деле была очень хороша. Белокурые волосы заплетенные в толстую косу, короной сияли на гордо поставленной голове. Никакая морщинка, никакой неуместный прыщик не садился на чистое лицо ее, согретое золотым загаром, а в зеленых глазах плескалась русалочья нега. Чуть вздернутый носик, который в настоящий момент морщился в скучной гримаске, был неотразимо привлекателен.

— Куда это Миша пошел?

— Чайник поставить.

— А мне уже и идти надо, кое-что прибрать.

— Ну что ты, оставайся. Чайку попьем.

— Нет, пойду, — лениво возразила Марго, и, накинув прозрачный виниловый плащик, вышла под дождь.

Демьян Федорович Ургарчев пробирался огородами, загребая сопогами мокрые слякотные травы и чертыхаясь всякий раз, когда хлесткие кусты бросали за шиворот особенно холодные капли. Случайно Демьян твердо знал, что Резников колупается на реке и что его сладкая тайна Марго должна быть дома одна. Наконец пошли офицерские домики. Демьян пробрался к освещенному окну, но за плотными занавесками ничего не увидел. Тогда он простучал два длинных, три коротких удара и спрятался за угол. Дверь отворилась, на пороге стояла Марго, пристально вглядываясь в туманные сумерки. Демьян оглянулся, вышел из-за угла, быстро подошел к дверям.

— Дима, ты же промок до нитки, — прошептала Марго закрывая дверь. Ургарчев, не отвечая, стал одновременно скидывать ремень, сапоги, гимнастерку, яростно прыгая на одной ноге, пока залипшие галифе держали его круглую пятку… Ночью Лейбович проснулся от грохнувшего под самым окном выстрела. Бросившись к окну, в тусклом свете фонаря он увидел тенью мелькнувшего голого человека. Хриплый воющий голос сверлил воздух. Тут же грянул второй выстрел и длинный нескладный лейтенант Резников, с распяленным ртом и плачущими глазами, промелькнул во след голому. В нелепо изломанной руке его дымился пистолет. "А я разденусь, встану перед зеркалом…" вспомнил Лейбович, поспешно натягивая сапоги.

— Миша, что происходит? — испуганно шептала Ада.

— Ничего. Не раздевайся перед зеркалом.

— Что?

— Спи, говорю. Я скоро вернусь, — и лейтенант потянулся за фуражкой. Демьян метеором несся к казарме, прижимая к голому животу мокрое х/б. "Эх! Сапоги пропали, — думал он злобно, вспоминая нежные ласковые руки, покорное тело и свою неумолимую ярость. Он слышал выстрелы, топот погони, но как-то не относил их к себе. Ладно, сапоги у Прибылого достану. Ах, бабочка жаркая! Ну, жердь, догоняй!" И он с такой быстротой покатился с холма, что через пять минут уже влезал в окно казармы.

Капитан Твердохлебов снял запачканный халат, бросил его на стул, размял сигарету. У кушетки стоял таз в котором, только что вынутый, лежал мозг пожилого татарина. Запах сырого мяса, формалина, сладковатой обморочной дури казалось совсем не беспокоил капитана. Он сел на кушетку, отодвинул сапогом таз с дрожащей слизистой кучей и закурил. Татарина пристрелили вчера вечером, у электростанции. Он работал на дизеле, был тяжело дымно пьян и не слышал окриков часового.

— Вот жизнь, — равнодушно подумал Твердохлебов, — вчера еще ходил человек, а сегодня только таз со студнем. Однако воняет. — Он сделал еще затяжку, приоткрыл дверь.

— Васильев? Тотчас появился коренастый веснусчатый санитар в грязном халате.

— Пойди вынеси, — кивнул сапогом Твердохлебов. — Да и зарывать его пора.

— А никого нет, товарищ капитан. Один Блиндер, так он ужо на станцию наладившись.

— Успеет, зови его сюда. Твердохлебов мельком оглядел ефрейтора, вокруг которого гуляло облако цветочного одеколона.

— В Москву, стало быть, — равнодушно утвердил капитан. — А такое вот дело. Последнюю службу сослужить надо.

— Так ведь поезд, Алексей Михайлович, — неуверенно возразил ефрейтор, глядя на стеклянный шкаф с инструментами.

— Я знаю, что поезд в 11 часов, а сейчас только 6. И вообще, Блиндер, кажется ты у меня неплохо существовал. А?.. Так-то. Отвезете его с Васильевым да зароете. Всех и дел. В штабе скажут куда. Постой. — Твердохлебов прошел к высокому узкому шкафу. — Держи. Здесь ровно литр. На всю дорогу хватит. Стоп, стоп. Никаких спасибо. Желаю счастливого пути. — И капитан, отвернувшись, стал натягивать шинель. Мальчик все косился в сторону страшной своей поклажи, прядая ушами, дергая хвостом и все норовил съехать с дороги.

— Ня балуй, черт, — осаживал Васильев, вытягивая лошадь длинной вожжой. В ногах покойника лежал большой черный чемодан. Казалось, переезжая из одного мира в другой, он озаботился прихватить с собой все необходимое.

— Вроде здесь, — неуверенно протянул Васильев, увидев начатую яму. Они вынули лопаты и принялись копать.

— У нас в дяревне вот так же мужик бабу топором тюкнул. Вся мозга у ей выскочила. Блиндер все молчал и поглядывал на часы.

— Хорош. Вишь просторно как. Яму удобней будет. А ты чаво все молчишь, молчишь. Поставил бы с отъездом-то. Они заровняли холм и присели отдохнуть.

— Ладно. Найди воды, у меня спирт есть.

— Ххы, так это мы разом. Васильев исчез.

— Вот. Цельное ведро с колодца снял.

— Ну, будь здоров.

— А тебя с дембелем. Да и за яго выпить надо. Один тут совсем лежит. Они выпили еще по одной. Мир потеплел, подобрел, оделся светлой раскидистой ночью. Мальчик стоял тихо, кивая головой ярким звездам, которые плескались в его смирных влажных глазах и тому неуловимому, что протекало через его лохматое тело, зажигая усталую кровь.

И В СТЫЛОМ СУМРАКЕ С СУДЬБОЙ НЕ СОВЛАДАТЬ

Куракин лежал на траве, неловко вывернув руку и симметрично раскинув пыльные сапоги. Голова гудела. Багровая завесь то раздиралась, и тогда прямо из середины черепа поднимались свинцово-сивые грибы и били в мягкое темя, то, обращаясь в глубокую темную бездну, давила глаза и заполняла уши тягучим неотвязным звоном. В артмастерской чумазые лиходеи поднесли кружку мутной жижи, которую гнали из взрывпакетов. Поначалу он только почувствовал каменную тяжесть в желудке, но когда отцепляли лафет, будто кто ударил в поддых, из глаз выскочили огненные пузыри и он, вяло отклонив вторую кружку и аккуратно вытерев руки, повалился на траву. Проснулся он от того, что кто-то равномерно бил в подметку то одного сапога, то другого.

— Вот сейчас встану, из ж… ноги выдеру, — сурово пообещал Куракин, очень ясно понимая, что не только встать, но просто глаз открыть не имеет никакой возможности.

— Я вот тоже думаю, что лучше вам встать, сержант, — ласково отзвался тихий голос. Где же он слышал эту змеиную интонацию?

— Или вызвать караул и помочь? Ну точно, Субботин. Куракин медленно, по частям, поднялся. Откуда и силы взялись. Он старался не смотреть в серое лицо Субботина, в его пыльные морщины, а пуще всего не встречаться глазами и потому, хотя и глядел на капитана в упор, не видел его цепкой зловещей усмешки.

— Ты ведь из зенитной батареи кажется? — напомнил Субботин.

— Да, — коротко, экономя дыхание буркнул Куракин.

— Ну, и какое в батарее настроение? Куракин дернул плечом. — А я давно хотел с тобой побеседовать. Не возражаешь? — Куракин тяжело молчал. — Ну и хорошо. "Эх, сейчас бы обратно на травку завалиться! — неотвязно думал сержант, с трудом выдирая сапоги из теплой пыли. — Нарошно этот змей идет дальней дорогой, что-ли?" Субботин шагал рядом и тоже молчал. Они поднялись по избитым ступеням штаба. Казалось, бесконечно долго шагали коридором пока остановились у назначенной двери. Капитан загремел ключами. В нос ударил мертвый запах горького пепла и теплой пластмассы.

— Садись, предложил Субботин, вешая фуражку. Куракин сел в полном безразличии. С грязной стены на него щурился Зачинатель, в жилетке и толстом галстуке. "Ему своих двух мало, в четыре глаза смотрят", — с усталой ненавистью подумал Куракин.

— Вот какое дело, — неожиданно зашептал Иван Порфирьевич, — ты ведь кажется из князей?

— А вам, что за дело? — грубо и неосмотрительно вскинулся Куракин, стараясь держать налитые кровью глаза полузакрытыми.

— Смотри, Куракин, не гоношись. Я на тебя во сколько материала имею, — капитан гулко постучал в коричневое брюхо пузатого сейфа. — Десять лет закрутить хватит.

— Ну и крутите, — проворчал Куракин, силясь унять долбящую боль, засевшую в глубине затылка. — До меня ваш материал не касается.

— Ничего, — утешил Субботин, — папашку твоего уговорили и тебя уговорим.

— Не уговорили, а убили, сволочи, — яростно рванулся Куракин. — Я вас ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! И уже понимая, что случилось непоправимое, и зная, что наверное погиб, погиб без возврата, что зря все эти годы пытался замириться, приспособить себя к скотской их жизни, он ринулся к стене, сорвал портрет и стал в бессмысленной, но бесконечно облегчительной ярости топтать его сапогами.

Капитан Васин прибыл из туманной Германии на тихую алкинскую службу допревать до звания майора, обещанного ему взамен трофейных немецких выгод. Другой капитан, Галяутдинов, перескочив в вожделенное звание, отправлялся в Саранск. Вторая рота была построена и Васин, дергая левой щекой, доложил, что он есть капитан, Васин, что разгильдяйства не потерпит совершенно, что и в Германии он тоже его не терпел и об этом всем очень хорошо известно. Еще капитан сообщил, что знает солдатское сердце, что если с ним по-хорошему, он совсем как отец родной, ну а если что не так, то не прогневайтесь, то уж будьте любезны, то уж на полный фирштык. Последней угрозы капитан объяснять не стал, но все поняли, что оно, точно, очень строго получиться может. Костя Жученко стоял во втором ряду и рыл сапогом, а Теодор Маркович улыбался, Боня до невозможности ел глазами новое начальство и собрал препорядочную каплю на длинном птичьем носу, Леха Муромцев глядел равнодушно-независимо: приближался футбольный сезон. После отбоя Федосов возбужденно рассказывал:

— Рыжая такая, а глаза зеленые, зеленые. Я ношу вещи, чемодан поволок, а этот гусь скрипит: куда несешь? К жене в комнату давай. А она все около меня вьется, ой, ой, тяжелый, давайте я вам помогу, и этак бедрышком.

— Проверяет.

— Не знаю проверяет или чего, а только несколько раз хорошо прижалась.

— Врешь ты все, Федос-барбос.

— А ты не встревай. Катай, Витя, дальше.

— Что ж дальше, вот вещи снесли, гусак мне и говорит: иди, мол, теперь. А она: как можно, давайте чай пить. Скривил он рожу, но ничего, вытерпел. А я столько печенья сожрал, что в животе заверещало. Ну что ж, потом пошел, значит.

— А как у нее с передком?

— Не бойсь, все в порядке.

— Что ж, Витя, давай разрабатывай свой варьянт, а мы гусака попридержим.

— Ха, ха, ха.

— Жми масло за всю роту. Федосов и всегда одевался очень браво, но тут разжился у Пахаря яловым сапогом, достал в хозроте офицерские штаны и выступал совершенным гоголем. Нельзя было не приметить в его жиганских глазах того довольства, того сытого блеска, которые изобличают полный торжествующий успех. Блеск этот достигал прямо таки фосфорической силы, когда менее счастливые приятели толстыми фальшивыми голосами поздравляли его везение. Однажды в неурочный час, когда и бодрствующие и отдыхающие равно повалились на темные нары и только лейтенант Галактионов навзрыд зевал у телефона, в караул позвонил Васин и истерической фистулой затребовал автоматчиков к своему домику. Рыжая супруга его сонно щурилась на рассыпавшихся вокруг дома солдат, а сам капитан, не глядя на нее, проворно хлопал дверьми, заглядывал под кровати и отдавал распоряжения обшарить ближние кусты на случай чего-нибудь необычного. Боня привел сапог в середину мокрой орешины и почувствовал что-то живое и мягкое. Он решился на более глубокое исследование и в ответ услышал злобный свистящий шепот:

— Боня, му. к, убери сапог.

— А кто это? — простодушно возразил Боня.

— Да не ори ты, — еще более злобно прошипели кусты, — стой спокойно пока отбой дадут.

— Федосов, — громко изумился Боня, за что тут же получил чувствительный удар пониже спины.

— Стой спокойно, козявка лопоухая, а то я тебе их обстругаю.

— Не дерись, — примерительно замычал Боня и услышал, что всех скликают к домику. Капитан, с перекошенным серым лицом, не глядя махнул рукой, и караул, весело загалдев, покатился под горку.

— Молодец Федос, нагрел гусака.

— Да может не он.

— А хоть бы и не он, все равно молодец.

— А гусак-то аж серый стал, на бабу волком смотрит.

— Я б такую бабу прибил, но конечно без шума, чего позориться. Боне очень хотелось рассказать кого он нашел в кустах орешника, но он только вздыхал и утешался тем, что непременно передаст все Теодору Марковичу. Когда пришли в караул начало светать. Вдруг ударил соловей, за ним другой, и розовый туман, наливаясь густым золотом, встал над травой.

Капитан Васин зашел в каптерку:

— Пахарь, сколько у нас шоферов?

— Троя, товарищ капитан.

— Приказ есть на целину шоферов отправлять, от нашей роты двоих. Так кто там у нас?

— Савчюк, Лебедев и Баринов.

— Поедут Лебедев и Баринов. Завтра пусть готовят машины.

— Лебедев вроде дембеля ждет, товарищ капитан, — заколебался Пахарь.

— Ничего, подождет, — фыркнул Васин, — пусть еще соплей на кулак помотает. Платформа дрогнула, машину качнуло несколько раз и она медленно поплыла в густой августовской ночи, иссеченной падающими звездами. Лебедев решил ночевать в кабине. Сиденье еще не остыло, в боковое окно заходил терпкий запах болот, стоячей воды, старого, иссушенного солнцем, измоченного дождями брезента. Впереди в теплушке ехал его напарник, Баринов, молодой вертлявый парень. Он все рвался за руль и Саша с охотою отдавал ему баранку. К утру ветровое стекло запотело, ноги одеревенели. Поезд стоял у реденького лесного клина. Соскочив с платформы, Лебедев зашагал к теплушке. Баринов не спал.

— Что, холодно? Лебедев, не отвечая, бросил шинель в угол и, распространившись на нарах, тотчас уснул. Сгружались вечером. Ревели моторы. Метались изломанные тени, огни фар бежали по ровной степи. На вертком газике сновал майор Каблуков, пытаясь вытянуть в ровную колонну стодо перепутанных машин. Лебедев мигал осовелыми глазами. Юркий Баринов крутил баранку и едва поспевал за тусклыми огнями передней машины. Уже за полночь прибыли к большому серому зданию. Районный клуб. В клубе было шумно, дымились котлы с супом и бараниной, на столах горой лежали круги белого хлеба.

— Смотри, белый хлеб, — удивился Баринов.

— Не бойся, не за ради тебя, — проворчал носатый ефрейтор Ступченко, — у них здесь черный не сеют.

— Володин прется. Старший лейтенант Володин был еще не пьян, но глаза с поволокой смотрели укоризненно.

— Недобрал, — отпределил Ступченко.

— Вот что 21420, - медленно выговорил Володин, — вот что… — он с усилием потер загорелый лоб. — Да, Кугульма, это деревня ихняя. Там будет стоять наша авторота. Сейчас и поедем.

— Далеко, товарищ старший лейтенант?

— Он говорит км. 25, т. е. от колхоза представитель. Маленький казах улыбался и кивал. Жирные губы его сложились трубочкой, серые штаны, заправленные в короткие сапожки, необъятно раздувались.

— К нам, к нам. Баран кушит будим, кумыс пит будим, в школа жит будим.

— Ну вот, — заключил Володин, — все вам теперь ясно. — И он, разминая онемевшее от недельного пьянства лицо, отошел.

Саша проснулся рано. Отвернул с опаской одеяло. Справа и слева на нарах храпели Спиридонов и Гнатюк. Пена пузырилась у них на губах, сивушный дух был так крепок, что казалось воспламенится от бьющих в окно тяжелых жарких лучей. "В этот раз не блевали", — вздохнул он с облегчением. Многие нары пустовали. Крепко гуляют шофера, уже неделю не просыхают, как задвинули Володина к этой толстомясой. Они возили зерно на элеватор. По ровной, гладкой как стол, дороге мчались сотню км. в час, поднимая тучи горячей пыли. Местные шофера плевались и сворачивали к обочине.

— Солдаты. Мать их уети! Им же один хрен, где уродоваться. У элеватора сторожили черные хищные люди, предлагали продать зерно за хорошую цену. Не верь чечену, предупреждали шофера, зарежет и вся недолга. Майор Каблуков присылал на этот случай специальный эстафет, но Володин опился и сознания не имел, а его дородная подруга засунула бумагу под фотографию бывшего ухажера, глядевшего ровным сырым выменем на белый свет. Деньги у шоферов все же были и денег бывало много: машина дров и четвертной в кармане. Носатый Ступченко не пил, у него все брали в долг.

— Как это можно такие деньги спустить в одну ночь? — хмуро удивлялся Ступченко.

— Ха, ха! — скалился Спиридонов. — Давай научу.

— Ты сперва блевотину свою вытри. Учитель! — отстранялся тяжелою лапой ефрейтор. Но и Ступченко не долго удерживался на хозяственной своей высоте. Гнатюк и Спиридонов проломили неприличную эту трезвость. Бесчувственного ефрейтора долго отливали у колодца и боялись уже, что сердитая душа покинула виноватое тело. Спиридонов даже бегал к старлею одолжаться рассолом. Но нет, могуч был ефрейтор. Зашевелились сапоги, захлопали мутные очи и оживленная рассолом голова даже сделала попытку оторваться от влажной земли.

— Шевелится, — обрадовался Гнатюк. — Ведь хрен его знает, то не пил не пил, а тут два литра разом сожрал. Несите его, ребята, в школу, пусть отоспится. Лебедеву не ставили в вину его трезвость.

— Студент, чего ему с нами пить. Удивлялись: как это намотал он на губе столько суток. Часто брал Саша книги. Уходил в лес. Никогда он их не раскрывал, а бродил по осеннему настороженному лесу, выходил к заросшим берегам ровного, холодного озера, слушал далекие печальные крики журавлей и думал о той странной жизни какою жил, и о той неведомой, что лежала впереди. Вдруг понеслись холодные ветры. В неделю ободрало деревья, стали топить печь, заклеивать окна и Володин ушел в новый запой. По вечерам школа пустовала. Шофера отогревались у просторных пазух своих доверенных подруг. Лебедев оставался один. Как-то, расстегнув ворот гимнастерки, сидел он задумавшись у некрашеного стола. Неожиданно резко хлопнула дверь, застучали сапоги.

— Странно, — усмехнулся Саша, — неужто ночевать кто пришел?

— Где люди? — проскрипел чужой гнусавый голос. — И потрудитесь встать. Он обернулся. Майор Каблуков, в сизой до пят шинели, с красным лицом и тяжелым взглядом, слегка расставив блестящие хромачи, ожидал ответа.

— Я думаю, у машин, товарищ майор, проверяют.

— Хм, у машин. Я знаю, что они проверяют. Почему не застегнуты? — Саша молча застегнул пуговицы. — Быстро всех сюда. — Каблуков подошел к печке, сел на табурет. Лебедев несколько раз обогнул школу. Искать товарищей дело безнадежное, он даже не знал, где скрывается Володин. Вдохнув морозный воздух, он толкнул дверь и прошел к печке. Каблуков все так же сидел на табурете, неподвижно глядя в огонь.

— Ну, нашли кого-нибудь?

— К сожалению не нашел, — мягко ответил Лебедев.

— А, к сожалению! Реверансы мне здесь будешь делать! Двадцать суток! — заорал он, выкатывая глаза и кусая тонкие губы. Обернувшись в дверях, майор задергал щекой. — Интеллигенция херова, — прошипел он и вскоре Саша услышал шорох отъезжающего газика.

Поскольку казахи губой не располагали, а засунуть его в местную тюрьму не дозволялось уставом, Каблуков определил Лебедева за сто пятьдесят км, ближе ничего не оказалось.

— Ну что, орел? — неожиданно весело спросил его местный лейтенант. — Много девок перепортил? — И тут же добавил: — Ничего, посидишь у нас. Сагайдачный, — кликнул он мешковатого плотного солдата, — проводи-ка его в баню, пусть мандавошек попарит. Гарнизон был небольшой, спецрота. Сидели при радарах. Казарма, столовая, губа — все помещалось в одном здании. Баня стояла недалеко. Темные венцы оползли на сторону, но в предбаннике было чисто. Саша с удовольствием скинул грязное белье, подхватил дубовый веник, плеснул ковшик воды в жерло каменки. Пар зашипел, полез к потолку, на ногах и груди выскочила гусиная кожа и тут же накрыло влажным жаром. Он посидел на полке, отдавая розовое тело жаркой истоме, потом слегка заходил веником, начиная от ног и поднимаясь к острым плечам. Из предбанника высунулся Сагайдачный:

— Ну как парок?

— Хорош! — блаженно выдохнул Саша из горячего тумана.

— Ты, однако, закругляй, — озаботился Сагайдачный, — еще в медицину заглянуть надо.

— А не знаешь зачем?

— Лобок забреют, — засмеялся Сагайдачный, — и вымажут какой-то грязью. Мандавошек тут у нас развелось, сила, ну лобковая вошь значит. Кто-то из самоволки приволок.

— И что ж, всем бреют?

— Всем, даже офицерам.

— Пожалте бриться, — пробормотал Саша.

— Чего?

— Готов говорю. И Лебедев вылез, оглаживая пышущее жаром лицо.

Ванька Крюков и Демьян Ургарчев сидели в широкой яме на куче земли. Ветер крутил жухлые листья и они торопливо бежали в темные мерзлые углы.

— Сколько осталось?

— Все наше. Меня Калюжный предупреждал не спешить, все одно до декабря не светит.

— Врет гад. Мне писаря совсем другое шумели, — Демьян яростно пнул промерзшие комья. Ванька, ничего не отвечая, глядел как ветер треплет голые березы, раскачивает угрюмые дубы, глухо шумит в сизых сучьях. Серые беспокойные глаза его осветлели. Нервные узкие пальцы свободно держали черешок лопаты. Небо хмурилось, низко бежали пухлые дымные облака, но ясно и спокойно было на сердце и даже это нудное ковыряние в мерзлой земле не заботило, не давило горло неукротимой злобой.

— Куда подаваться будешь, опять на Яик?

— Нет, — сердито засопел Демьян, — чего я не видел на том Яике. На юг поеду. Замерз.

— И то дело, — спокойно закивал Ванька. Только обмундировка больно старая. Хоть бы сапоги выправил.

— Ты чего, Иван, не знаешь? — плотоядно улыбнулся Ургарчев, облизывая нижнюю губу. — Новый карантин пригнали. Подберем обмундировку.

— Ну, это конечно, — охотно согласился Ванька, все так же беспечально глядя на темный гудящий лес. — Показаньева баба идет.

— Вот где есть за что подержаться, — оживился Демьян.

— Уже держатся. Припоздал ты маленько. Пошли лучше обедать. Они вылезли из ямы. В холодном сыром воздухе бродил запах умирающей листвы и тонко свистела одну и ту же протяжную ноту маленькая серая птаха, качаясь на длинном ломком стебле. В столовой как в бане сквозь мутный тяжелый туман они продрались к свободной лавке. На краю стола сидела тяжелая бадья. В ней плавали вялые листья капусты, крупные куски волосатой свеклы, черная картошка. Редкие капли жира безнадежно пытались закрыть одетое паром пространство. Ванька принес от раздачи два бруска хлеба, вынул из голенища обкатанную ложку и хладнокровно принялся хлебать горячую жижу. Демьян поморщился, но ничего не сказал.

Они дочерпывали баланду, когда к ним разбежался румяный, улыбающийся Девяткин.

— Ну, старички, с вас бутылка.

— Что, дембель? — схватился Демьян.

— Только что Плаксину бумаги отнес.

— Слышь, Иван? Бросай винтовку. Свобода! Ванька неторопливо облизал ложку, сунул ее за голенище и вдруг, вскочив на стол, дико заорал:

— Ааа, бляди, мандавошки! Свобода! Утром на стол Борисенкову подали рапорт. В районе станции Алкино совершено ограбление. Двое неизвестных отобрали у солдат карантинной роты Кульмамедова и Сопенкина бушлаты, сапоги и новые зимние шапки, оставив взамен бывшее в употреблении. Нападавшие были в гражданской одежде. Дежурный по части капитан Серов. Василий Тимофеевич прочел рапорт, хмуро оглядел казенные стены и зычно крикнул:

— Дежурный.

— Здесь, товарищ полковник.

— Плаксина ко мне. Капитан Плаксин помялся у дверей, обдернул мундир и деликатно постучал.

— Входи, входи, Плаксин, чего стучишь. Ты кому вчера документы выписывал?

— Младшему сержанту Ургарчеву и ефрейтору Крюкову.

— Понятно, — Борисенков тяжело заходил по комнате. — Оделись значит. Ха, ха, ха!

— Прикажете задержать?

— Задержать. Задержишь их теперь. Да они не то что этих двух, всю роту раздеть могут. Старые, матерые уголовники, — Василий Тимофеевич помотал головой. — Оделись. Ха, ха, ха! Ха, ха, ха!

Потянулись восемьнадцатые сутки ареста, когда за ним приехал Гнатюк.

— Прикрылась наша лавка, Лебедев. А у тебя тут ничего, тепло.

— Хочешь поменяемся?

— Да что поменяться, ведь часть-то нашу разогнали. Говорят ракетный полк там будет.

— А мы куда ж?

— А нас, хуже не придумаешь, в химическую какую-то дивизию засунули. Уже и вещи туда отправили. Вот, собираемся теперь в клубе, помнишь куда приехали? Вечер затеяли в честь окончания, а оттуда прям на эту е… ю химию. Замело, завьюжило по степи, прикипел солончак к рубчатой колее и вехи белым пугалом отсчитывали километры. Не дай бог мотор заглохнет. Выстудит, высвистит бешеный ветер теплый масляный дух, побьет синюшным инеем стекла кабины и напрасно будет шептать свою бессильную жалобу ровному мертвому полю застывающий человек.

— Как хватанул мороз, да замерз Васька Костылев, все паяльные лампы расхватали. А Васька замерз всего в километре от базы. Тут еще что? Степь эта как череп лысый. Кати куда хошь. Вехи ветром побило, ну и пропал. Куда податься? Сиди смирно. Жги мотор. Пока горючка не кончится. Гнатюк глядел озабоченно, цепко протягивая дорогу сквозь припухшие щелки настороженных глаз. Лебедева разморило, он едва слышал бубненение и вздохи шофера. Правая нога слегка подмерзала и он бессознательно поджимал ее к рваному сиденью.

— Спишь что-ль? — недовольно бурчал Гнатюк. — Ты не спи давай, тут в оба глаза смотреть надо.

— А сколько нам? — полусонно вопрошал Саша.

— Сколько, сколько, еще км шестьдесят с гаком.

— Хочешь сменю?

— Кого сменю? Дороги ни хрена не знаешь, ты просто, это, говори, чтоб весельше было. Он замолчал и Саша задремал опять.

— А в клубе-то небось танцы, девки, — вздохнул Гнатюк. — Ну, к жратве уже не поспеем. Факт. Он все бормотал и бормотал, как снег скрипевший в загребах дворников, все так же настороженно выглядывал дорогу и с облегчением заматерился, когда увидел теплые огни поселка и белым разметанным призраком вставшее здание клуба.

Лебедев сидел у перевернутых столов. Ноги ныли, отходя во влажной клубной жаре. Несколько пар неуклюже топтались посреди зала. Сапоги осторожно царапали паркетный пол. Дамы стеклянными глазами упирались в кавалеров. Напряженные спины, твердо охваченные широкими красными лапами, старались держать дистанцию, выверенную стародавним деревенским приличием. Саша огляделся. Рядом с ним, аккуратно сложив руки на круглых коленях, сидела девушка с нежным смуглым лицом. Пунцовые губы ее слегка раскрылись, темный завиток падал на раковинку розового уха.

— У вас всегда так жарко топят? — Саша улыбнулся.

— Нет, — простодушно ответила девушка, — только когда торжественное заседание или выборы.

— Ранней осенью замечательный здесь воздух, густой, полынный или настоянно-хвойный у лесных озер.

— Воздух, мы его и не замечаем. У нас здесь скуучно, — протянула она.

— А вы не ожидайте веселья снаружи, веселитесь изнутри.

— Как это изнутри?

— Почему вы не танцуете? — перебил Саша, с удовольствием глядя в ее туманные раскосые глаза.

— Никто не приглашает, — наклонив свою хорошенькую головку, улыбнулась она.

— Я вас приглашаю, — в ответ улыбнулся Саша. Они медленно вышли на середину. Саша чувствовал забытое возбуждение, ее маленькую ладонь, тугое сопротивление юного тела по сгиб локтя заполнившее правую руку.

— Я хотел бы с вами поскучать. Где-нибудь на воздухе, которого вы не замечаете.

— Ой, вы так смешно говорите. "Был бы проще, сгреб ее в охапку, — устало подумал он, — девочке нужны честные красные лапы, первейшее этих мест средство ото всякой скуки, а не туманная риторика обряженная в сапоги". Музыка замедлилась и они молча вернулись на прежнее место. Ее рука по-прежнему доверчиво грела ладонь.

— А вы странный, — робко призналась она.

— Отчего же? Как вас зовут, кстати?

— Таня.

— Мне бы на этот случай быть Женей, но оказался я Сашей. Ничего? — Она рассеянно кивнула. — Пойдемте, Таня, погуляем, звезды посчитаем.

— Эй, Лебедев, — красная рожа Пеленкина косо глянула на девушку и задышала перегаром, — Каблуков всех к машинам вызывает.

— Зачем?

— Спросися у его сам. Саша обернулся, накинул бушлат.

— Прощайте, Танечка, живите веселей. На улице холод сразу пробрался под бушлат. Каблуков выступил вперед. Сухая челюсть его резко упала, отсекая жестяные фразы:

— Проверить машины, крепеж. Погрузка в семь утра. Без опозданий. Разойдись.

В квадрате полтора на полтора километра существовали тысячи солдат, три сотни офицеров и 12 лошадей команды резерва. Передвигаться разрешалось только строевым шагом. Надоевший спектакль отдания чести случался десятки раз на дню. В казарме у каждой тумбочки торчал противогаз и редкую ночь не выла одуряющая тревога. Такова была дивизия, куда столкнули остатки в/ч 21420.

"Капитан Васин был бы счастлив, знай куда я попал". — Лебедев лежал под машиной и густо проходил соляркой каждый болт, выступ или конструктивную дыру. Лежал он таким образом с самого приезда и надеялся долежать до окончательного увольнения вчистую. Майор, ни имени, ни фамилии которого он не запомнил, дал две недели на приведение телеги в порядок и не слишком докучал пристальным надзором. В столовую и казарму Александр выбирал извилистые пути через автопарк, склады, а короткие голые пространства одолевал в стремительном броске. Не хотелось нарываться под занавес на какую-нибудь ретивую чушку. Но пока все шло удачно и можно было, завалясь в ящик с тряпками, продремать до обеда. В этом ящике и нашел его однажды Федосов.

— Как, Витя, очутились вы в местах столь неуютных? — обрадовался Лебедев, выбираясь из ящика. — Холод, доложу я вам, совершенно возмутительный.

— Да тем же манером. Васин услужил.

— Понятно. Вы услужали супруге и он не забыл вас, по-родственному.

— Что теперь поминать? — вздохнул Федосов. — При тебе Шишко уезжал?

— Нет.

— Хорошо уезжал, взял два ящика гранат, толу, гидрокостюм. Вообще отоварился. Еле в вагон пролез.

— Куски небось плакали, провожая Теодора Марковича. Почему ты не успел?

— Как же успеть, когда на губу законопатили.

— Гусак? Федосов ровно кивнул.

— Слух есть, Лебедев, если через неделю не будет приказа, нас с тобой в стройбат запихнут.

— Кто сказал?

— У меня кореш в штабе. Они помолчали, задумчиво глядя в шлакоблочную стену.

— Ты в какой казарме?

— Второй этаж, авторота.

— Зайду вечером.

Через три дня Лебедев наконец сдал машину. Сутулый майор намекнул, чтобы он не попадался ему на глаза. Федосова гоняли на работы. Целые дни слонялся Саша по мертвым полям, вымороженным редким рощицам, считал часы, а вечером бежал узнавать нет ли приказа. Приказа не было. Оставался последний назначенный день. С утра он был в лихорадочной деятельности: перебрал чемодан, уложил книги, даже, случай небывалый, вычистил сапоги. К полудню он почувствовал усталость и равнодушие, не снимая сапог повалился на кровать, вжал лицо в бурое колючее одеяло и закрыл глаза. Саше показалось что он не спал, когда чья-то торопливая рука затормошила плечо.

— Лебедев, слышишь, Лебедев, приказ пришел, — губы Федосова раздвинулись в широкой улыбке. — Хватай угол, бежим в штаб. В штабе толпилось человек двадцать. Тудасюда проносились писаря с бумагами. Их все не вызывали. Наконец один из писарей быстро подошел со списком.

— На дембель? Фамилии.

— Федосов.

— Лебедев.

— Федосов, Федосов, есть Федосов. Приготовь вещи к проверке. Так, Лебедев, Лебедев. Инициалы у тебя какие?

— А. Я.

— А. Я. Лебедев… Что-то нет такого.

— Да ты гляди лучше, — строго предложил Федосов.

— Что, глаз у меня нету? Вот, сами смотрите, где здесь Лебедев? Они внимательно пробежали бумагу раз и другой. Сердце у Саши упало.

— Погодите, я сейчас, — пробормотал писарь и отошел.

— Сейчас найдут, у них же тут бардак. Саша не отвечал, он чувствовал, как отяжелели руки и свинцово залегли набрякшие веки. К ним опять подошел тот же писарь.

— Вот какое дело, Лебедев, ты ведь в другом списке.

— Нашли все-таки, — обрадовался Федосов. Но Саша что-то не радовался.

— Да, нашли, — помолчал писарь. — В стройбат тебя. В командировку.

— Когда? — глухо спросил Саша.

— Завтра с утра. И писарь быстро отошел. Утро стало промозгло-туманное. Дрожали белесые пятна фонарей, глухо ревели моторы, ледяная корка трескалась под сапогами. Федосов прыгнул в машину. Последний раз глянул на ровное голое поле. Серые тени в бушлатах скользили по его краю. Он казалось узнал Лебедева и поднял руку. Но было далеко, не разобрать, да и машина уже набирала ход.

Октябрь 1985