Корень квадратный из прекрасного

Сцена 1

На следующий день, перед рассветом.

На сцене: тишина. Филипп медленно спускается по лестнице, останавливается, глядя на спящего на диване Париса. Предстоящая сцена - острая. Ни Филипп, ни Парис не знают точно, что происходит, намерения отца и сына неясны, завуалированы, до тех пор, пока Парис не осознает реальность своей жизни и угрозы ей.

ФИЛИПП: Разбойник...

ПАРИС: Что?

ФИЛИПП: Вставай, разбойник.

ПАРИС: Который час?

ФИЛИПП: Почти рассвело. Твоя мать собиралась всю ночь. Она думает, что может нас бросить.

ПАРИС: Бросить?

ФИЛИПП: Да. Тебя и меня.

ПАРИС: Я не верю в это. Зачем ты меня поднял?

ФИЛИПП: Ты мне нужен.

ПАРИС: Зачем?

ФИЛИПП: Когда я был большим, а ты маленьким, я был нужен тебе. Разве ты не помнишь?

ПАРИС: Догадываюсь. Когда я был маленький, я мог войти и лечь спать между тобой и мамой. Когда я бывал испуган или когда просто этого хотелось. Там неподалеку были качели.

ФИЛИПП: Где?

ПАРИС: На улице Кренбери. Это самое первое, что я могу вспомнить. А ты?

ФИЛИПП: Я тоже помню, как спал между мамой и папой.

ПАРИС: Самое первое, что ты помнишь?

ФИЛИПП: Перед этим была сплошная темнота.

ПАРИС: Темнота?

ФИЛИПП: Потом, несколько лет спустя, раскаленные полдни Джорджии. Как расплавленное стекло.

ПАРИС: Жара в Джорджии.

ФИЛИПП: Жара. Раскаленная, безжалостная. Июль был жарким, август и того хуже.

ПАРИС: У бабули в спальне был кондиционер.

ФИЛИПП: Тогда еще не было кондиционеров.

ПАРИС: А что вы делали?

ФИЛИПП: Изнемогали от жары.

ПАРИС: Изнемогали?

ФИЛИПП: Мы отправлялись на задний двор и забирались в воронки от ядер. Я прятался в этих воронках несколько лет, но никогда не нашел ни одного ядра.

ПАРИС: А почему вы прятались именно там?

ФИЛИПП: В этом весь секрет. Можно было сидеть там, накрывшись снопом соломы, и никто тебя не видел.

ПАРИС: Не удивительно.

ФИЛИПП: Помню, как в детстве рвал татарник. Помнишь, эти кусты на юге, у них очень острые шипы, как кончик шпаги.

ПАРИС: Я частенько гонялся за девчонками с этими колючками. Девчонки с визгом убегали. А мальчишки гонялись за ними. Но мы ими не кололись. Ведь они очень острые.

ФИЛИПП: А я уколол одну девчонку. Не сильно - легкий укол в спину. Чтобы она поняла, что я не шучу.

ПАРИС: А потом?

ФИЛИПП: На этом игра кончилась.

ПАРИС: Сколько сейчас времени?

ФИЛИПП: Нам пора уезжать.

ПАРИС: А мама?

ФИЛИПП: Я же говорил, что она собиралась всю ночь. Шелковые чулки, резинки и прочее барахло.

ПАРИС: Я ненавижу, когда ты так говоришь о маме.

ФИЛИПП: А что такого я сказал? Я люблю ее. Не могу без нее жить. Я сделал все, чтобы ее удержать. Ползал по полу, как Достоевский.

ПАРИС: Подумаешь? Тебе было все равно, когда мама плакала, когда ты бросил ее.

ФИЛИПП: Я ее не бросал. Я сделал все, что мог, и если со мной что-нибудь случится, виновата будет она, и ей это известно. Но сейчас мы хотим кончить дело миром. Ты с матерью поедешь со мной.

ПАРИС: А куда ты собираешься?

ФИЛИПП: Ни за что не угадаешь.

ПАРИС: В Арктике солнце встает в полночь. Ну, скажи, папа, куда ты собираешься?

ФИЛИПП: В место, которое дальше, чем Килиманджаро, и пустыннее, чем Сахара при лунном свете.

ПАРИС: В Африку?

ФИЛИПП: Необязательно.

ПАРИС: Мне всегда хотелось в Африку. Обожаю путешествия и приключения.

ФИЛИПП: Неужели, разбойник?

ПАРИС: Когда мы ездили на экскурсию в Йеллоустонский Парк, я думал там будет куча приключений, а вместо этого гризли ели из наших рук и пускали слюни. Скучища! Без дураков, па, куда ты собираешься?

ФИЛИПП: Хочешь, расскажу тебе притчу?

ПАРИС: Я наполовину сплю и вижу сон.

ФИЛИПП: В небесном царстве...

ПАРИС: Что это за история?

ФИЛИПП: Библейская. В небесном царстве один человек собрался в далекое путешествие и позвал двух своих слуг.

ПАРИС: Как забавно! В Библии все время говорится о слугах. Мама предупреждала: "Нельзя говорить слуга, надо экономка, уборщица или еще как-нибудь, - но не слуга. А то слуги уйдут".

ФИЛИПП: Хозяин разделил между слугами свое добро.

ПАРИС: Зачем?

ФИЛИПП: Потому что он собирался надолго уехать.

ПАРИС: Что он им оставил?

ФИЛИПП: Все свои деньги - свои таланты.

ПАРИС: Я не знал, что таланты - это деньги. Думал, это пение и танцы.

ФИЛИПП: Библейские таланты - деньги. Ну, так вот, хозяин дал одному слуге пять талантов, а другому - всего один. И немедля отправился в путешествие. Немедля - люблю это слово. Первый, что получил, пять талантов, пустил их в рост и сделал из них десять.

ПАРИС: На бирже?

ФИЛИПП: Вроде этого. Хозяина долго не было, а когда он вернулся и пошел к слуге, которому дал пять талантов, тот вернул ему на пять больше. "Прекрасно, - сказал хозяин. - Ты с толком использовал свои таланты. Да благословит тебя Господь".

ПАРИС: Ты обычно тратишь свои деньги. Бабуля говорила, что если бы ты купил акции, они бы принесли доход. Акции поднимаются.

ФИЛИПП: Неужели, разбойник?

ПАРИС: У тебя так много талантов, па.

ФИЛИПП: Потом хозяин пошел к слуге, которому дал один талант, а тот сказал: "Хозяин, я зарыл свой талант в землю - он все еще там".

ПАРИС: Зарыл в землю? А зачем?

ФИЛИПП: Потому что хозяин был строгим человеком, и слуга его боялся.

ПАРИС: А что сказал хозяин?

ФИЛИПП: Он сказал: "Я возьму твой талант и отдам слуге, у которого их десять, потому что тому, кто имеет, да прибавится. А у того, кто не имеет, да отнимется и то, что у него есть".

ПАРИС: Это несправедливо! По-моему, Библия на девять десятых несправедлива. И ужасно жестокая.

ФИЛИПП: Ты прав, разбойник. Она несправедлива.

ПАРИС: Хетти Браун считает, что у меня есть талант. Она говорит, что когда я играю на гитаре, я раскован, как Элвис Пресли. После ее слов, я стал и вихляться, как он. Здорово иметь талант.

ФИЛИПП: Еще лучше развивать его.

ПАРИС: Когда я так пою, Хетти воет.

ФИЛИПП: Неужели, разбойник?

ПАРИС: Зачем ты разбудил меня так рано?

ФИЛИПП: Для компании.

ПАРИС: У тебя похмелье, па?

ФИЛИПП: Нет.

ПАРИС: Ты бледен, как смерть.

ФИЛИПП: Со мной все в порядке, разбойник. Я уже собрался в путь.

ПАРИС: Ты никуда не поедешь один. (Начинает одеваться).

ФИЛИПП: Что ты делаешь?

ПАРИС: Одеваюсь. Я поеду с тобой.

ФИЛИПП: Прекрасная компания.

ПАРИС: Куда и зачем ты собираешься? Сначала сказал - в Африку. Потом, нет. В Мексику?

ФИЛИПП: Нет.

ПАРИС: В Европу?

ФИЛИПП: Нет, разбойник.

ПАРИС: Мама не любит Европу. У них нет штор на окнах, и там обязательно заработаешь понос.

ФИЛИПП: Ни в Африку, ни в Мексику, ни в Европу. Ни в одно из тех мест, где были твоя мать, я или ты. Она думает, что может нас бросить. Она ошибается.

ПАРИС: Кроме шуток, па, что все это значит? Куда ты собрался?

ФИЛИПП: Узнаешь, когда приедем.

ПАРИС: А мама?

ФИЛИПП: Я сто раз тебе говорил, - она уже собралась.

ПАРИС: Собралась. А я как раз собирался испробовать спиннинг. В пруду. Завтра - значит сегодня. Что это ты делаешь?

ФИЛИПП: Собираю книги.

ПАРИС: Зачем?

ФИЛИПП: Древние цари брали в плавание своих рабов, свои кубки.

ПАРИС: В какое плавание?

ФИЛИПП: В последнее.

ПАРИС: Ты говоришь так, что мурашки по коже бегают. Я боюсь.

ФИЛИПП: Почему?

ПАРИС: Если б я знал, я так не боялся.

ФИЛИПП: Почти рассвело.

ПАРИС: Я уже совсем проснулся.

ФИЛИПП: Время отправляться.

ПАРИС: Я не могу никуда идти в таком виде. (Показывает носки). Носки разные. Я надел один белый, а другой красный.

ФИЛИПП: Это единственная причина, по которой ты не хочешь ехать?

ПАРИС: Не только.

ФИЛИПП: Я помню октябрьскую луну моего детства. Кажется, лаяла охотничья собака. Радужное кольцо вокруг луны означало, что будет мороз. Ты когда-нибудь видел морозные узоры, разбойник? С их ледяными нежными узорами, проступившими на оконном стекле - розовые, золотые.

ПАРИС: Нет.

ФИЛИПП: Я не виню тебя, сын.

ПАРИС: Не винишь меня?

ФИЛИПП: Нет. Это бывает так. В нашем холодном доме, где не было центрального отопления, дядя Вилли разжигал по утрам плиту и ставил варить овсянку - старики поднимаются очень рано. И в то время как комната наполнялась теплом от пылающей кухонной плиты, снаружи по-прежнему был холод и зима. И на оконном стекле появлялись морозные узоры. Мы обычно говорили, что их нарисовал Дед Мороз.

ПАРИС: Самое время копать червей. Лучше всего искать их на рассвете.

ФИЛИПП: Или в поздние сумерки. Я тоже когда-то копал червей.

ПАРИС: Мы с Хетти решили выйти пораньше. Пойдем на пруд. А если не будет клевать - на Рокладское озеро.

ФИЛИПП: Ты не поедешь со мной?

ПАРИС: У меня важный день, па, все уже спланировано. Давай в другой раз.

ФИЛИПП: Я тоже помню, как спал между мамой и отцом и гонялся за девчонками с испанской колючкой. Я знал, что такое морозные узоры и черви. Было время, когда голос на улице и песня из детства были мне впору, я был писателем и писал каждый день. Я не был одинок. Я не был один. Я все помню. Интересно, будет ли и впредь каждое мгновение отражением предыдущего? (Почти шепотом). Я не могу этого вынести.

ПАРИС (кричит): Мама!

ФИЛИПП (шепчет): Теперь мне нужна только темнота. (Выходит).

Входит Молли.

МОЛЛИ: Господи, малыш, что случилось?

ПАРИС: Папа!

Слышен звук отъезжающей машины.

МОЛЛИ: Что с папой: Куда он поехал в такую рань?

ПАРИС: Не знаю, мама. Ничего не знаю.

МОЛЛИ (идет к окну, смотрит вслед машине): Малыш, будь добр, положи на место гитару.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена 2

Время: неделей позже.

При поднятии занавеса: Хетти и Парис выходят из кухни.

ХЕТТИ: Какие занятные штуки на мебели. В знак траура?

ПАРИС: Обычные чехлы, завтра мы уезжаем.

ХЕТТИ: Что это за Бруклин?

ПАРИС: По соседству с тем местом, где мы жили. Мерзкое место, насколько я помню.

ХЕТТИ: Они похожи на траурные - такие белые, странные. Зачем твой папа это сделал?

ПАРИС: Он ничего не делал. Это был несчастный случай.

ХЕТТИ: Он съехал с дороги к пруду, который от нее довольно далеко. Все говорили, что специально.

ПАРИС: Мало ли что все говорили. Совсем не специально. Руль был неисправен. Мне Джон все объяснил.

ХЕТТИ: В деревне говорят: самоубийство.

ПАРИС: Самоубийство? Только слабые кончают с собой. А папа был сильным. Однажды он поднял сто фунтов, как пушинку.

ХЕТТИ: Где?

ПАРИС: На ярмарке, куда он меня взял. Папа любил ярмарки, праздники, суматоху.

ХЕТТИ: Я всегда боялась твоего папу.

ПАРИС: Вот задача. Если в чаще леса упадет дерево, и никого не будет рядом, ни единой души на многие миль вокруг, - будет ли слышен треск?

ХЕТТИ: Ну, может, кто-нибудь и услышит.

ПАРИС: А если там никого нет, я хочу сказать, вообще никого - будет ли слышен треск?

ХЕТТИ: Может, его услышит какой-нибудь зверек. Или крот.

ПАРИС: Зверек? Ну, конечно. Как я об этом не подумал!

ХЕТТИ: Почему ты такой странный?

ПАРИС: Я не странный, я видел папу в гробу на похоронах.

ХЕТТИ: А мне хоть сто долларов дай, все равно не буду смотреть на мертвеца. Мама говорит, что вредно смотреть на мертвецов. А как твоя мама?

ПАРИС: Сидит, съежившись, в папиной комнате, будто ей ужасно холодно. Бабуля хотела, чтобы она легла. Бабуля лежит и плачет, - а мама просто сидит, съежившись, будто ей холодно. Тетя Сестрица, похоже, что-то ждет.

ХЕТТИ: Я не знала, что при отпевании открывают гроб. Парис, не будь таким странным в последний день! Поцелуемся на прощанье?

ПАРИС: Говорят, нельзя тискать девчонок, если заботишься об их достоинстве.

ХЕТТИ: Ты говорил, что хочешь сделать мне подарок. Какой?

ПАРИС: Старые костюмы и тому подобное. Санки. В Бруклине они не понадобятся. Они внизу, в подвале. Давай спустимся.

ХЕТТИ: Неужели ты не поцелуешь меня перед отъездом?

ПАРИС: Не знаю. А если дерево падает в совсем глухом лесу, где нет ни одного человека и ни одного зверя...

Парис и Хетти уходят в подвал.

Мама Лавджой и Сестрица спускаются вниз с уложенными чемоданами.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Бедная Молли! Она ничего не ест целую неделю, а я объедаюсь. Это горе со мной такое сделало.

СЕСТРА: Я заметила, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Так же было, когда сбежал мистер Лавджой. Я растолстела с горя. Готовила самые невообразимые сласти.

СЕСТРА: А я ем как обычно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты никогда не любила своего брата так, как мы!

СЕСТРА: Что ты говоришь, мама?

МАМА ЛАВДЖОЙ: И всегда ему завидовала.

СЕСТРА: Но ведь это естественно!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Наша жизнь кончена. Молли сидит в комнате Филиппа. Она никогда не сможет снова полюбить. Мы с Молли очень похожи.

СЕСТРА: Я этого не замечала.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Уж если полюбим, то навсегда. Одного на всю жизнь.

СЕСТРА: Молли справится через некоторое время. Она хочет получить работу и жить в Нью-Йорке.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Какую работу?

СЕСТРА: В косметическом салоне.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Помнишь, когда Филипп ее бросил, она тоже работала в салоне. И у той ее клиентки все волосы повыпадали. Бедняжка лысая, как яйцо.

СЕСТРА: Молли с ней дружит. Они часто пишут друг другу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Неважно. Одно дело получить работу и жить в Нью-Йорке, и совсем другое - любить гения.

СЕСТРА: Что такое гений?

МАМА ЛАВДЖОЙ: По-моему, гений - это что-то светлое и темное, со взлетами и падениями, все вместе.

СЕСТРА: Понятно ты объясняешь.

МАМА ЛАВДЖОЙ: О гениях пишут в газетах.

СЕСТРА: Значит и Аль-Капоне - гений?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой брат мертв, а ты все завидуешь!

СЕСТРА: Как ты не понимаешь? Я никогда ему не завидовала. Просто думала о произведениях Филиппа и о том, что ему не надо беспокоиться о библиотечных каталогах и просроченных книгах. Не надо наводить порядок на полках с детской литературой. Но никогда не завидовала. Мне просто хотелось быть похожей на Филиппа.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Скоро уже должны прислать лимузин, который мы взяли напрокат.

СЕСТРА: Почему ты не вызвала такси?

МАМА ЛАВДЖОЙ: В лимузине можно проплакать всю дорогу до станции. Таксист из любопытства спросит.

СЕСТРА: Я люблю таксистов.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Давай скорее.

СЕСТРА: Еще много времени.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я хочу приехать на станцию заранее.

СЕСТРА: Скажи, мам, ты когда-нибудь опаздывала на поезд?

МАМА ЛАВДЖОЙ: О нет! Всегда успевала вовремя. Когда я была молоденькой, мне приснился сон, что я собираюсь сесть в поезд, но когда я взглянула на себя, на мне не оказалось никакой одежды. Я была смущена. Стояла на станции голая. Во сне, конечно.

СЕСТРА: Успокойся, ты уже одета.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты завернула завтрак?

СЕСТРА: Бутерброды с индейкой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Надеюсь, ты положила побольше майонеза на мой бутерброд, как я люблю?

СЕСТРА: Положила.

Слышно, как подъезжает машина. Сверху спускается Молли.

МОЛЛИ: Машина приехала.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Не плачь, Молли. Всему свое время - и слезам, и нищете, и ярости, и ... и так далее.

МОЛЛИ: Я не плачу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: А чем занимался тот мужчина?

МОЛЛИ: Какой мужчина?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Постоялец из флигеля.

МОЛЛИ: Джон? Джон Такер? Не знаю. (Отворачивается).

МАМА ЛАВДЖОЙ (Обращаясь к Молли): Действительно, бродяга. И совсем не плакал! Ну, и манеры. (Пауза). Мой сын был великий гений. Я всегда буду говорить о нем - в лавках, в поездах, в общественном транспорте, и ты тоже, Молли.

МОЛЛИ: До свидания, Сестрица. Я люблю тебя.

СЕСТРА: Я приеду погостить у тебя в августе, в отпуск.

МОЛЛИ: Мой дом - твой дои. Только не знаю, где он теперь.

(Возвращается Парис). Парис, попрощайся с бабулей и Сестрицей.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Парис, я собираюсь сделать тебя своим наследником.

ПАРИС: А что это?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Оставлю тебе все свои деньги, за исключением пожизненной ренты. У твоей тети Сестры должно быть что-то, на что можно рассчитывать.

ПАРИС: Значит, я буду богатым?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Никогда не говори "богатый", это вульгарно. Говори "хорошо обеспеченный" или "благоприятные обстоятельства".

ПАРИС: Я и так хорошо обеспечен. А сколько там денег?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Парис, все хотят это знать. Весь город. Твои мать и тетя задают осторожные вежливые вопросы, но я пропускаю их мимо ушей. Не будем сентиментальничать.

ПАРИС: Хорошо, бабуля.

МАМА ЛАВДЖОЙ: А ты, Молли, хотя я не могу оказать тебе должной поддержки, можешь вернуться в Сесайти-Сити.

МОЛЛИ: Я никогда не вернусь в Сесайти-Сити.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Если ты станешь немощной, или слабой, или что-нибудь в этом роде, приятно сознавать, что можно вернуться.

МОЛЛИ: Надеюсь, я никогда не стану немощной или слабой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Мы остановимся в каком-нибудь нью-йоркском отеле. Как называется отель напротив Центрального Вокзала?

СЕСТРА: "Коммодор".

МАМА ЛАВДЖОЙ: "Коммодор". Обожаю моряков. Прощайте! Прощайте все.

(Мама Лавджой с Сестрицей выходят).

ПАРИС: Мама, не плачь. Не грусти, пожалуйста. Как мне помочь? Мне горько видеть, что ты плачешь.

МОЛЛИ: Расскажи что-нибудь или спой, малыш. Это всегда меня успокаивает.

ПАРИС: Я не могу петь, ты же знаешь. У меня ломается голос.

МОЛЛИ: Расскажи что-нибудь, успокаивающее нервы и соответствующее случаю.

ПАРИС: Что, мама?

МОЛЛИ: Прочти "Седой и старой женщиной была".

ПАРИС: Только не это, мама. Это так тоскливо и грустно.

МОЛЛИ: Я тоже грустная. И несчастная. Старая, увядшая, седая.

ПАРИС: У тебя всего девять седых волос, мама. Девять - это совсем немного.

МОЛЛИ: Съежившаяся от холода. Я продрогла. Я неряшливая, седая и продрогшая.

ПАРИС: Ты, мама, не неряшливая и не такая уж седая.

МОЛЛИ: Парис, нам нужна веревка для коробок.

ПАРИС: Сейчас принесу.

МОЛЛИ (одна): Нет, я никогда не смогу говорить о Филиппе ни в лавках, ни в общественном транспорте.

В проеме двери появляется Джон.

МОЛЛИ: Зачем ты вернулся?

ДЖОН: Забрать тебя и Париса.

МОЛЛИ: Мы не поедем с тобой.

ДЖОН: Почему, Молли?

МОЛЛИ: Потому что я виновата.

ДЖОН: В чем?

МОЛЛИ: В смерти Филиппа.

ДЖОН: Каким образом?

МОЛЛИ: Филипп умер, потому что я полюбила тебя.

ДЖОН: Не говори так.

МОЛЛИ: Я полюбила тебя, и он умер.

ДЖОН: Даже и не думай так.

МОЛЛИ: Я его видела, Джон.

ДЖОН: Как?

МОЛЛИ: Я укладывала вещи ночью, а он увидел. Когда один оставляет другого после пятнадцати лет, и на его глазах укладывает вещи... Разве не понятно, что я во всем виновата?

ДЖОН: Нет.

МОЛЛИ: Я видела его. Меня позвал Парис, и я спустилась. Рассветало. Небо было бледно-голубым, как непросохшая акварель... Вдруг я услышала шум мотора и увидела через кухонное окно, как Филипп выехал на дорогу. Он развернул машину вполоборота к полю - и там остановился. Я удивилась. Он, должно быть, сидел там и тоже удивлялся.

ДЖОН: Что тебя удивило?

МОЛЛИ: Я была опечалена.

ДЖОН: Чем?

МОЛЛИ: Не заставляй меня об этом говорить.

ДЖОН: Скажи.

МОЛЛИ: Цветущие яблони замерли на фоне бледно-голубого неба.

ДЖОН: Чем ты была опечалена, Молли?

МОЛЛИ: Я скучала по тебе. За мгновение до его смерти я скучала по тебе. Филипп тронул машину и на моих глазах въехал в зеленый летний пруд. Он словно знал, о чем я думала. Потом я кричала на дороге, но меня никто не слышал. Было так тихо. Почему я не могла ему помочь?

ДЖОН: Ты и так ему помогала. Полжизни ему помогала.

МОЛЛИ: Если бы я ему действительно помогала, он был бы теперь жив. Я виновата, и ты тоже. Я пятнадцать лет нянчилась с ним, жила с ним, любила его. Оставь меня одну, оставь меня с моим горем.

ДЖОН: Что я могу сказать?

МОЛЛИ: Ничего.

ДЖОН: Ну, хорошо. Ты виновата. Виновата в том, что поддерживала жизнь в человеке, который не хотел больше жить.

Входит Парис, волоча за собой скафандр.

МОЛЛИ: Филипп был поэтом, любил играть словами, порой я даже не слушала его. Тебе нечего сказать, поэтому уходи.

ПАРИС: Да, па умел поговорить. Таким я навсегда его запомню. Слова! Он поднял меня рано утром, и говорил о морозных узорах, об Африке, о небесах, об аде.

МОЛЛИ: О морозных узорах? Как странно! (Джону). Почему, как думаешь?

ПАРИС: Он хотел взять меня с собой.

МОЛЛИ (в ужасе): Взять с собой! ( Джону) Нет, Филипп не мог. Разве мог?

ДЖОН: Не знаю.

МОЛЛИ (обнимая Париса): Нет! Ни один отец не смог бы. Зачем он хотел взять Париса с собой? Что собирался сделать?

ДЖОН: Вероятно, ничего.

МОЛЛИ: Я уверена, что ничего. Если бы он захотел взять с собой кого-то, он взял бы меня. (Парису) Малыш, я не хочу, чтобы ты взрослел раньше времени. Взгляни на эти удивительные яблоневые ветки в лучах солнца. Неужели Армия Спасения принимает скафандры? У меня много одежды, которая им как раз подойдет.

ДЖОН: Молли, когда я служил во флоте, один парень упал за борт. Я прыгнул следом, чтобы спасти его. Но не смог. Барахтаясь, он уцепился за меня и потянул вниз. Пришлось его отпустить.

МОЛЛИ: Джон, посмотри на эти удивительные яблоневые ветки и солнечные лучи.

(Мгновение смотрят на цветущие яблони, потом друг на друга).

ДЖОН: Молли, сколько раз могут любить мужчина и женщина? Я имею в виду- так, как сейчас? Сколько раз они видят цветущие яблони и зеленое небо? Как часто?...

МОЛЛИ: Мне кажется, о некоторых вещах лучше не думать.

ДЖОН: Будь я проклят, если ты не права! Парис, на днях я женюсь на твоей маме.

ПАРИС: Надеюсь, это будет скоро.

ДЖОН: И построю дом, о котором говорил.

ПАРИС: Когда ты описывал его, это звучало прекрасно, как квадратный корень из прекрасного. А теперь я исчезаю, пойду читать комиксы.

МОЛЛИ: Джон. Ты должен знать, я любила Филиппа.

ДЖОН: Я знаю

МОЛЛИ: Даже если ты будешь таскать меня за волосы и выкручивать руки, я все равно скажу, что любила его.

ДЖОН: Я знаю.

МОЛЛИ: Я любила его в неомраченные годы нашей юности. Неомраченный - есть такое слово?

ДЖОН: Книжное.

МОЛЛИ: Я не буду описывать в книгах свою любовь к Филиппу, но если ты, Джон Такер, разбудишь меня ночью, чтобы это выяснить, я все равно скажу, что любила его.

ДЖОН: Думаю, что по ночам у нас будут занятия поважнее, чем выяснять это.

МОЛЛИ: Все равно...

ДОН: Все равно я люблю океан и прибрежный ландшафт. Я все равно могу готовить морские обеды из омаров, мидий и водорослей.

МОЛЛИ: Что Парис имел в виду? Квадратный корень из прекрасного?

ДЖОН: Я говорил об этом в другом контексте.

МОЛЛИ: Что значит квадратный корень из прекрасного?

ДЖОН: Ты.

МОЛЛИ: Я? Разве это не арифметика?

ДЖОН: Правильно.

МОЛЛИ: Умножение?

ДЖОН: Скорее деление.

МОЛЛИ: Делить меня? А по-моему любовь - это умножение. Когда я влюбилась в Филиппа, я любила всех вокруг.

ДЖОН: Всех?

МОЛЛИ: Устроителя выпускного бала, Тутси Джонсона, малыша Билли.

ДЖОН: Кто такой малыш Билли?

МОЛЛИ: Просто один из тех, кого я знала в те далекие дни любви. Светящиеся, ну, как этот стол... этот стул.

ДЖОН: Этот стол, этот стул?

МОЛЛИ: ...и когда я полюбила тебя, Джон, я полюбила всех вокруг.

ДЖОН: Снова всех?

МОЛЛИ: Филиппа, садовника, Сестрицу, Маму Лавджой.

ДЖОН: С садовником и Сестрицей все ясно, но Маму Лавджой я бы вычеркнул.

МОЛЛИ: Ну, как ты не понимаешь... Если бы я не любила так сильно, Джон, разве я могла бы любить тебя так, как люблю?

Все права принадлежат издательству Kolonna publications

© 2005