Корень нации. Записки русофила

Ира Мотобривцева

Политзэки – большие мечтатели. В нашем кругу с моей подачи был настоящий культ одной молодой москвички Иры Мотобривцевой. Я рассказал друзьям, как стерильно благородно она вела себя на следствии. Не сказала ничего. Я читал протокол допроса и восторгался ее поведением. «Ну, как же, – припирает ее следователь Поляков, – Осипов клеймил Великую Октябрьскую революцию как фашистский путч. Вы стояли рядом и ничего не слышали?» (К тому же мы и митинговали в ту ночь на ее квартире). – «Значит, я в этот момент выходила на кухню. Я ничего не слышала!» Мы чокались кружками с чаем (или кофе) и провозглашали тост «За Иру Мотобривцеву!» Тем более, что по тому же эпизоду несколько парней позорно докладывали чекистам о каждом «криминальном» слове. Люди иной раз похожи на несчастных кроликов перед удавом. Как раз в это время Игорь Васильевич Авдеев изучил дело декабристов. На фоне сплошных оговоров и посадочных показаний Рылеева и прочих «героев» попытки государственного переворота 14 декабря 1825 года против законной монархической власти выделялись 3 человека: Пущин, Якушкин и никому неизвестный поручик Цебриков. Последний не дал вообще никаких показаний ни о ком. Ему, единственному, Государь не уменьшил наказание, как всем, а увеличил. Разумеется, все декабристы – преступники и агенты международного масонства. Но в данном случае мы как бы выносили за скобки их политические взгляды и ценили сугубо нравственную позицию. И рядом с Цебриковым чтили Иру. Прошли годы. Я освободился после первого срока. Нашел ее через справочное бюро. Приехал, чтобы поблагодарить ее за стойкость на следствии. Ира Мотобривцева вышла на звонок, услышала мою фамилию и замотала головой: «Нет, нет, я не хочу ни о чем говорить» и закрыла дверь. Большие мечтатели политзэки.

Через полгода лагерное начальство снова отделило «антисоветчиков» от «полицаев» и этапировало нас в Барашево, на 3-ю зону. Дело в том, что на 7-й зоне (п. Сосновка) тамошнему замполиту удалось «перевоспитать» некоторое количество лиц, сидящих по 70-й статье. Им разрешали переписку с «заочницами» (женщина с воли, с которой зек знакомится заочно) и даже личное трехсуточное свидание с ними в обмен на публичное раскаяние в антисоветской деятельности по внутрилагерному радио и в лагерной многотиражке «За отличный труд». Этот метод чекистам понравился, и они надеялись, соединив «покаянщиков» («сук») седьмой зоны с упрямыми «бузотерами» (чекистский жаргон) 11-й зоны, повлиять «исправившимися» на «фанатиков». На деле вышло все наоборот. Особенно показателен был массовый отказ от работы в запретной зоне, т. е. в полосе между деревянным забором и оградой из колючей проволоки. Эту полосу периодически рыхлят, чтобы оставался след зека в случае побега. Любая работа в запретной зоне (рыхление бровки, натягивание проволоки, покраска забора и т. д.) категорически осуждалась неписаным моральным кодексом заключенных. В запретке не работали воры «в законе» и политические, во всяком случае те из политических, кто хотел сохранить свое достоинство. 20 августа 1964 г. целую бригаду (человек 15–18) бросили на этот участок. И все отказались. Явился начальник лагеря, уговаривал, просил, потом перешел на угрозы, стал спрашивать каждого в упор: «Вы будете работать здесь?» Кто-то ссылался на стадный инстинкт: «Если все будут, то и я буду». Нет, хозяин требовал немедленного четкого ответа здесь и сейчас. И тогда: «Нет, не буду». Никто не хотел публично унизить себя перед остальными, в т. ч. и покаянщики с семерки. Заводил, включая меня, бросили в штрафной изолятор, остальных лишили ларьков (права отовариться в ларьке продуктами на 5 рублей в месяц) и свиданий. Тем более свиданий с «заочницами».

Пока нас пытались перековать в Барашеве, Политбюро организовало заговор против своего вождя, и 14 октября неистовый враг религии был свергнут. «Лицом к лицу лица не увидать». Тогда, в зоне, мы не почувствовали перемен. Наоборот, в каких-то частностях даже стало хуже. Например, при водворении зека в штрафной изолятор при Хрущеве на ночь разрешали брать в камеру бушлат – все-таки с ним теплее. А при Брежневе бушлат отобрали. Сиди и мерзни от ночного холода в камере без бушлата. Где, разумеется, никакой постели нет. Откидная железная койка, и на тебе простая хлопчатобумажная куртка и штаны плюс трусы и майка. Теплые кальсоны и теплую нижнюю рубашку носить летом в штрафном изоляторе было «не положено».

Однако в большой политике произошли некоторые изменения. Так грубо и остервенело, как при Хрущеве, верующих уже не репрессировали. «Антирелигиозные законы» не были отменены, и кого-то по инерции арестовывали, но, повторяю, реже и не так остервенело. Храмы сносить в общем перестали. Как отмечает в своем исследовании «Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве» (Москва, 2000 г.) М. В.Шкаровский, в 1961–1964 гг. было осуждено по политическим мотивам 1234 человека. Многих отправили в лагеря, ссылки, на поселения (с. 382). Но «падению Н.Хрущева сопутствовало почти немедленное смягчение антицерковных нападок» (с. 389). А в январе 1965 г. Президиум Верховного Совета СССР принял постановление «О некоторых фактах нарушения социалистической законности в отношении верующих». Много осужденных мирян и священнослужителей было освобождено и реабилитировано» (с. 390). А из книги Александра Байгушева «Русская партия внутри КПСС» (Москва, 2005) я узнал о целенаправленной брежневской политике балансирования между евреями и русофилами в советской номенклатуре. Я-то думал, что такая особенность получилась как бы случайно. Оказывается, нет, Брежнев сознательно проводил такой курс, курс «двуглавого орла», основанный на «соперничестве-противостоянии двух теневых партий внутри Большого дома и по всей стране», «прогрессивной», «демократической», на деле прозападной иудейской, с одной стороны, и «консервативной», «имперской», державно-почвенной, равнодушной к «интернационализму», «черносотенной» русской партии внутри КПСС, с другой стороны. «Немного не по Ленину, но гибко… Свою модель правления ТАЙНО (! – В. О.), только среди самых-самых своих, Второй Ильич так и назвал «политикой двуглавого орла»[35]. При Хрущеве, например, И.С.Глазунов подтолкнул своего друга баснописца Сергея Михалкова передать в руки вождя письмо от русской интеллигенции с просьбой открыть общество охраны памятников. Старый троцкист взбесился: «Людям жрать нечего, а вы с памятниками суетесь!», порвал письмо и наорал на поэта. Последний посетовал Илье Сергеевичу: «Ты меня до инфаркта доведешь». А вот Брежнев без крика и шума подобную просьбу русской интеллигенции (в т. ч. неутомимого Глазунова) уважил: общество охраны памятников разрешил. И что особенно существенно: Брежнев ПОПУСТИТЕЛЬСТВОВАЛ легальному русофильству в журнале «Молодая гвардия». Кожинов, Лобанов, Семанов, Чалмаев, Палиевский, О.Михайлов, Д.Жуков именно здесь печатали свои далеко не конформистские работы. Брежнев считал: если у еврейских либералов есть свой орган – «Новый мир», то пусть и у русофилов будет – «Молодая гвардия». Кстати, Галина Брежнева доверительно призналась Байгушеву, что байку о Виктории Петровне, что та якобы из выкрестов, они сами распустили, чтобы завоевать симпатии еврейской элиты. Никаких корней подобного рода у жены Брежнева не было, но недостоверный слух смягчал иудейский накат. Силен революционный этнос: даже вожди тоталитарного государства его побаивались. С той же целью Брежнев демонстративно полюбил Кобзона, на непопулярную должность председателя КГБ поставил Файнштейна-Андропова. Помню, как крещеный московский сионист М.Агурский называл КГБ «оазисом в этом азиатском мраке».

1965 год я провел на семерке, в такой же большой зоне (на 2000 чел.), что и 11-я. Там подружился с бывшим солдатом В.Семеновым и поэтом Л.Ситко (видел недавно его сборник в киоске «Экспресс-хроники»). Там познакомился с замечательным русским поэтом Валентином Зека (В.П.Соколовым).