Корни травы

Глава 2. Версия большого мальчика

Айван проснулся с первыми лучами солнца. Из угла комнаты доносилось хриплое дыхание бабушки. Было еще темно, чтобы видеть ее, но в молчаливой темноте ее дыхание казалось особенно тяжелым и прерывистым. Он полежал в постели несколько минут и прислушался к звукам утра — щебету птиц и горластым крикам петуха, эхом отдающимся в долине. Сегодня был очень важный день. Айван быстро оделся и вышел наружу. Мисс Аманда по-прежнему не просыпалась, чему он был только рад. Он терпеть не мог ее взгляд с каким-то молчаливым обвинением, который она стала бросать на него после того, как однажды он принес дешевый транзисторный приемник, а большая часть денег из его жестяной коробки из-под печенья исчезла. Б конце концов, деньги были подарены мальчику Маас Натти, и он вправе распоряжаться ими по собственному усмотрению. Правда, он не спросил ее согласия, но ведь он ничего не украл!

Айван торопливо нарубил кукурузы для домашней птицы, нарвал травы для коз, покормил свиней. Воды в корыте почти не было, поэтому он сходил за ведром и отправился с ним к водонапорной колонке у дороги. Он выполнял свою работу резво и машинально, ни о чем не задумываясь и даже не полюбовавшись на своих животных, которых мисс Аманда подарила ему два года назад. На кухне он не стал садиться за стол, а быстро сделал бутерброд, посыпал его солью с перцем и, завернув вместе с приемником и небольшим ножом в тряпку, положил в жестяное ведерко. Он взял рогатку и проверил на ней резинку — нет ли где трещины, из-за которой она может в ответственный момент порваться. Резинку пришлось сменить, после чего, набив карманы круглыми камешками, он вышел из дому. Мальчик пошел по склону горы в сторону растущих на ней деревьев, двигаясь все время вверх и вверх. Вскоре он остановился и огляделся. Отсюда был виден бабушкин дом, лепившийся к горному выступу, зеленая долина, сбегавшая от неба далеко к морю, которое сверкало сквозь утренний туман изумительной пепельной голубизной. Небо было чистым и безоблачным, утро — невероятно ясным и свежим, воздух — таким прозрачным, что говорили, будто бы в такие дни с горных вершин видно Кубу. Среди роскошных зарослей зелени Айван чувствовал себя счастливым и свободным, и в этой тишине малейший звук разносился по долинам чистой и прозрачной нотой. Айван пожалел, что не может включить приемник и послушать бойкую болтовню ди-джеев и музыку, которую называют ска. Это была главная проблема, возникшая между ним и бабушкой. Он перестал ходить в школу и теперь занимался только тем, что ухаживал за животными, работал на маленьком участке, который ему подарил Маас Натти, и проводил время в кафе, слушая безбожную музыку греха, которую так не любила мисс Аманда. Она не особенно переживала по поводу школы, потому что, хотя и была грамотна настолько, что сама читала Библию и, как всякая крестьянка, уважала школьные знания, боялась, что перебор с образованием сыграет с внуком злую шутку и отвратит его от земли.

Айван приблизился к девственному лесу, который увенчивал горы. Ему нравились эти темные деревья, толстые стволы, среди которых он ловил себя на мысли о том, что он здесь — первопроходец. В таинственном молчании гор он чувствовал чье-то присутствие, ему казалось, будто какой-то непостижимый дух говорит в его глубине. Сегодня он хотел застать врасплох семейство куропаток, жирных, желтовато-коричневых птиц, не спускающихся в долины; их можно поймать только в тени больших деревьев, где они, будто куры, чистят перья. Айван тихонько крался по козьей тропе, останавливаясь и прислушиваясь к своим шагам. Этим утром ему никто не встретился, и незаметно для себя он оказался на противоположном склоне горы. Айван знал, что здесь тоже могут быть птицы. Заросшее пшеничное поле раскинулось внизу на полпути к холмам. Здесь можно было встретить стаю голубей, рыскающих по потрескавшейся земле в поисках оставленных сеятелями зерен пшеницы. Мальчик пригнулся, потом с рогаткой в руке подошел к невысокой стене в конце поля и осторожно заглянул через нес. В сухих стеблях растений он услышал шорох.

Там были земляные голуби — желтовато-серые самки с черными отметинами и розовато-серые самцы покрупнее, они прохаживались взад и вперед, важно пронося свои тела-обрубки на коротких розовых ножках. Айван действовал очень разумно. Он быстро выбрал мишень и выстрелил. Камень вылетел из рогатки, птицы шумно взлетели вверх. Птица, в которую он попал, после нескольких трепыханий, кажется, испустила дух. Айван за стеной оставался невидимым, поэтому стая должна была скоро вернуться. Так и случилось: голуби прилетели, не обращая внимания на своего мертвого собрата. Мальчик выстрелил еще раз, но насмерть птицу не убил, пришлось добить ее, трепыхавшуюся, и заодно забрать первую. Через час у него за пазухой было четыре птицы. Он связал их за лапы виноградной лозой и приторочил к поясу — без голов, чтобы они не так быстро окоченели.

Айван покинул пшеничное поле и стал спускаться в другую долину, окруженную со всех сторон горами. Нижний ее склон был возделан под банановые посадки, заботливо вспаханная земля была мягкой и рыхлой. На этой земле он отпустил все тормоза и с громким воплем помчался вниз, бешено перебирая ногами, чуть откинувшись назад, чтобы удержать равновесие и не упасть лицом вниз, бросаясь из стороны в сторону, чтобы не врезаться в дерево.

Оказавшись на самом дне долины, он подошел к зеленоватой, искрящейся на солнце реке. Лег отдышаться на песчаном мелководье и почувствовал, как солнечное тепло входит в его тело. Лениво перевернулся на спину, глядя в небо и на отроги холмов, окружавших маленькую долину. Потом включил приемник и иностранный электрический голос разбил тишину, голос станции «Нумеро Уно», голос эффектный, шикарный, околдовывающий, который Айван никогда не уставал слушать: «Говорит кайфовый и клевый, с живой изюминкой, искусный в танцах-шманцах; мое моджо работает правильно и наш музон вас взбодрит; в этот ясный солнечный день напрямую из Кингстона, Джей Эй». Но сегодня, чувствуя, как теплый песок ласково щекочет ему спину, и глядя на зеленые холмы, возвышающиеся молчаливыми громадами, Айван не очень-то хотел все это слушать. Он выключил транзистор и пошел по берегу реки к морю. Обогнул излучину реки и подошел к бамбуковой роще, в тени которой были причалены плоты. Один из плотов принадлежал ему, и, прихватив с собой птиц и поклажу, он оттолкнул плот от берега и направил по течению. Он плыл вниз по реке в поисках джанга, коричневатых речных креветок, которых ловят под мшистыми камнями или прямо на поверхности воды, когда они судорожно бросаются искать тень. Айван ловко подхватывал креветок сложенными чашечкой ладонями и бросал в ведерко. Он делал все неторопливо. Несколько раз оставлял бамбуковый плот, плавал и нырял под скалами, выныривал в зеленых прохладных бассейнах, образованных громоздящимися вокруг камнями. Порой берег исчезал: горные кряжи скалами вдавались прямо в воду. В глубокой воде под этими скалами он нырнул за большим дедушкой джанга, который едва поместился в его ладонях и изо всех сил сопротивлялся, угрожая своими клешнями. Вскоре ведерко наполнилось, Айван лег на скрипучие бамбуковые бревна и позволил неторопливому течению нести плот, а сам включил транзистор и стал слушать бодрую живую музыку. Он проплыл мимо группы ребятишек, плескавшихся в воде, мимо женщины, стирающей одежду о камни, мимо стайки канюков — черных падальщиков, греющих свои лысые красные головы на песчаной полосе, мимо полей, возделанных до самого берега, с посадками ямса, кокосов и бананов.

Медленно разворачиваясь по излучине, он достиг песчаной отмели, которая была пустынна, если не считать одинокой девичьей фигурки, стоящей на камне на коленях. Причаливая к берегу с хитрой усмешкой на лице, Айван медленно вел плот под нависающей скалой в направлении фигурки. Он бесшумно причалил, поднялся на камень и спрятался за ним. Оттуда он мог наблюдать за ней. Но вдруг почувствовал в горле ком. Ему было известно, что Мирриам собиралась стирать здесь одежду, но открывшаяся его взору картина не произвела бы на него столь сильного впечатления, будь она намеренной. Голая, если не считать трусиков, Мирриам развешивала на низких кустах выстиранную одежду. Ступая легко и свободно, она казалась частью этого ландшафта. Стройные девичьи ноги нежно изгибались, а маленькие девственные грудки устремлялись сосками навстречу солнцу. Кожа отливала всевозможными оттенками черного. Айван застыл в благоговении. Мирриам ничем не обнаружила, что заметила его, и вернулась к каменному выступу скалы, где оставалась еще одежда для стирки.

Мирриам не пыталась ни прикрыть себя, ни вообще как-то отреагировать на незваное вторжение Айвана. Природная грация и скромность девичьих движений полностью отрицали его присутствие и придавали Мирриам величие, которое не было бы большим, окажись она сейчас в королевской мантии. Наконец без спешки и стеснительности, не подавая виду, что заметила его присутствие, она небрежно надела просторное платье.

Айван хихикнул. Так она все еще не разговаривает с ним, да? Не обращая на нее внимания, он вернулся к плоту и собрал свои вещи. Прошел мимо нее и развел на берегу небольшой костер. Поставил на огонь ведерко с креветками и принялся чистить и потрошить голубей. Посолил их, поперчил и развесил над огнем. За все это время между ними не было сказано ни слова; они вели себя так, словно каждый находился здесь один. Пока птицы жарились на огне, Айван исчез в кустарнике. Вскоре послышался его голос, полетевший вверх по холмам.

—Маас Бутти — ооу!

Откуда-то с холмов донесся ответ:

—Кто там?

—Айван, сэр!

—Что хочешь?

—Прошу у вас хлебный плод, сэр!

—Бери его, да.

Айвач мог взять хлебный плод с поля и без спроса, но он был внуком мисс Аманды, а не вором. Вернулся он с хлебным плодом и несколькими кокосами в руках. Мирриам украдкой за ним наблюдала, и слабая улыбка заиграла на ее губах.

—Что такое? — проговорил Айван, словно сам себе. — Кажется, кто-то перевернул мою еду. Кто же, интересно знать? Надеюсь, ее не отравили.

— Иди, мертвец, в буш, — сказала Мирриам, улыбаясь, хотя это было самым страшным проклятием, которое один селянин мог адресовать другому, желая ему смерти в одиночестве.

—Ах, так это вы! А я вас, признаться, и не заметил. Не желаете ли присоединиться к моей скромной трапезе, мэм?

—Не исключено, — сказала она, продолжая стирать. — Но сначала мне нужно как следует подумать, действительно ли я хочу разделить трапезу с банго, который не ходит в школу и без перерыва слушает глупое радио.

—Держи себя в руках. Я знаю, если говорю, что голоден, и еда почти готова. Когда хлебный плод испечется, я в любом случае приступаю к еде.

Вскоре все стало совсем не так плохо, как могло показаться вначале. С тех пор как Айван перестал ходить в школу и купил себе радио, Мирриам отдалилась от него и явно осуждала. Ее охлаждение было, пожалуй, даже хуже, чем вечно неодобрительный голос мисс Аманды. Находясь между обеими, Айван чувствовал себя в последний год очень неуютно. Мирриам хотела продолжить учебу в Педагогическом училище и вернуться обратно в округу учительницей. Она и слышать не хотела о планах Айвана уехать в город и стать артистом, считая все это пустой мечтой, навеянной беспутным кафе мисс Иды. Сегодня, тем не менее, она с ним заговорила. Когда креветки стали красными, голуби — золотисто-коричневыми, а на хлебном плоде появилась черная корочка, он позвал ее. Мирриам полезла в свою сумку для одежды, достала оттуда хлеб и груши, подошла к костру и разделила с ним трапезу, положив себе еду на большой лист кокоямса, напоминающий тарелку.

—Бвай, еда выглядит здорово, а? — сказал Айван. — Я тоже искал груши, но у нас в саду они еще не созрели.

—Эти груши — с деревьев, что у табачных полей. Там они всегда раньше созревают.

—Да, — ответил Айван. — В твоем саду все рано созревает.

Мирриам быстро на него посмотрела и отвела взгляд. Айван наблюдал за грациозными движениями ее рук, когда она склонялась к огню и щурилась от дыма. В нем поднималась великая нежность. Он готов был провести рядом с ней всю жизнь, добывать ей еду, разделить с ней свою судьбу…

—Ладно, давай есть.

—Знаешь, я искал тебя, — отважился признаться он, уставившись в тарелку.

—Чо, ты должен врать, вот и врешь… Что, интересно, такой великий артист нашел во мне, бедной девчонке?

—Чо, Мирриам. Нет смысла опять начинать эти споры, ман.

—Ладно.

Ее тон стал мягче.

—Нет смысла вести их сейчас. Спасибо за обед, слышишь? — Она поднесла одну из жареных птиц ко рту как бы в знак приветствия. Ее сильные белые зубы впились в хрустящую грудку, и сочный жир потек по подбородку. — Ха, — улыбнулась она, вытирая подбородок. — Когда пшеница созревает — птицы с жирком.

—Верно, — ответил Айван. — Но, как я вижу, не только птицы. — Он медленно поднял глаза на ее грудь.

—Все зреет, так ведь?

—Айван, ты слишком груб.

—Груб ребенок, я не груб, я рриган.

Мирриам состроила комическую гримаску, преисполненную благоговейного трепета.

—Это мне уже известно.

—Ты слышишь меня? Придет день, и ты еще узнаешь.

—Неужели? Но что-то этот день никак не идет. И, скорее всего, никогда не придет.

—Ты так считаешь? — спросил Айван мягким тоном, но Мирриам сосредоточилась на своей еде.

На песке в тени деревьев было прохладно. Морской бриз, свежий и соленый, ласкал их лица и пускал рябь по поверхности изумрудной реки создавая беспокойные водовороты, которые блестели на солнце тут и там и порой выкатывались на берег с легкой белопенной волной. Они лежали, облокотившись о бревно, прислушиваясь к нежному плеску воды. Лицо Мирриам было задумчивым и печальным.

—Как приятно, Айван!

—Да, хорошо.

—Ты видишь, как сейчас…

—Что?

—Как сейчас вес спокойно и мирно… река, и солнце, и склоны…

—Ну и что?

—Понимаешь… — она старалась подобрать правильные слова. — Ты знаешь моего кузена Рафаэля?

—Черного Рафаэля, которого люди зовут Король Реки?

— Того самого, по прозвищу Король Реки. Чудак-человек. Некоторые смеются над ним, говорят — дурак-дураком, но я так не считаю. Он целые дни проводит на реке и говорит, что все, что ему нужно, там есть. Однажды он сказал мне: "Мирриам, девочка, пусть люди говорят — что говорят. Я знаю, что когда солнце ясное, и бриз прохладный, и горы становятся пурпурными, и небо голубое, и речные воды тяжелые, холодные и зеленые, и я ухожу на семь миль вверх по течению, где доки эти? Нет, слушай, девочка, я курю длинный сочный сплифф, да, одну закрутку моей собственной сочной, высокогорной готшит-ганджа, понимаешь? И голова моя сразу становится чистой-чистой, и видение расширяется, знаешь; и дух любви и братства переполняет мне голову. И я встаю на свой плот и плыву к морю, семь миль вниз. Чо! Я один — Бог и река. Спаси Господи! Только ветер дует в лицо, и солнце светит в грудь, и по обеим сторонам — горы, и вдруг лицо скалы как глянет на тебя, так? А под ногами только бамбук трещит, и ходит, и брыкается как мул от силы реки? Я скажу — вот так время настает, когда я один спускаюсь вниз, я один и река? Человек может слышать голос Бога, понимаешь? Да, и лицо его может узреть. Да, говорят мы бедные, черные, невежественные — и это даже правда иногда — но в то время, когда есть только я, и плот, и река, и горы, никого нет в мире, кто дальше, чем я. Никого нет, я тебе скажу.

Мирриам замолчала и выжидательно посмотрела на Айвана. Глаза ее горели.

— И он говорил все это? — пробормотал Айван. — Я не уверен, что он вообще умеет говорить.

Его обуяла ревность, что этот человек произвел на Мирриам такое сильное впечатление. Он видел Рафаэля, громадного иссиня-черного парня с привычками отшельника, массивного телосложения, с могучими руками и плечами. У него не было ничего, кроме нескольких речных плотов и рыболовных сетей, он не искал дружбы с людьми и, не считая вежливых приветствий, когда это было совершенно необходимо, ни с кем не заговаривал. Ходили слухи, что где-то высоко в горах он выращивает особенно крепкие сорта ганджи и курит их, что и приводит его к таким странным поступкам. Еще он был известен тем, что мог провести вверх по реке — никто больше этого не мог — груженый плот. И время от времени делал это, словно в соревновании с кем-то, не покидая середину реки, где течение было особенно стремительным, и его тонкий бамбуковый шест и гигантские плечи спорили с силой течения, причем выглядело это самой беспечностью.

—Так он правда умеет разговаривать? — по вторил Айван. -Не только умеет, но и говорит умнее, чем ты и все те, кто называет его дураком, — горячо воскликнула Мирриам. — Я чувствую, что в один из таких дней, как сегодня, я пойму то, что видит Рафаэль.

Хотя Айван ни за что бы в этом не признался, он подумал точно так же. На лицо Мирриам падала тень, но ее скулы поблескивали мягким бархатом, и золотистые глаза марунов сверкали глубоким внутренним огнем. С одной стороны к ней притекала река, с другой — свешивали свою буйную зелень береговые растения. Она казалась расслабленной и умиротворенной, безразличной к присутствию Айвана и растущему напряжению его взгляда. Медленно, почти непроизвольно, он подвинулся к ней ближе, не в силах оторвать глаз от ее лица. Казалось, она засыпает, убаюканная нежным бризом, ровным полуденным жужжанием насекомых и отдаленным рокотом моря.

Но вдруг она резко потянулась, засмеялась, оттолкнула Айвана ногой, и тут же, резво вскочив на верхушку камня, сбросила с себя платье, устремилась навстречу солнцу и уже через мгновение прыгнула солдатиком в воду. Они плавали вместе и боролись, стараясь затащить друг друга в воду — и вытащить из воды. Потом Айван вынес ее на руках на берег и уложил на мягкую траву. Он смотрел ей в глаза. Она прекратила бороться, поймала его взгляд, и ее глаза были полны тревоги и предвкушения.

—Нет, Айван, — сказала она, когда его руки обхватили ее за талию. — Нет, нет, я говорю нет, ты не можешь так дитятю?

Но голос ее был слабый, а руки вцепились ему в шею, словно железные клешни. Ее дыхание стало хриплым и прерывистым, и одна слезинка покатилась по нежному изгибу щеки и упала в песок.

Очень долгое время они лежали сплетенные без движения, и прохладный ветерок остужал их мокрые разгоряченные тела. Потом Айван встал и включил приемник. Мирриам с плачем вскочила на ноги и закричала:

—Выключи эту чертову штуковину, Айван! Как ты можешь — в такое время?…

От ярости она не могла говорить и бросилась собирать одежду с камней и кустов. Айван с виноватым видом выключил радио, но было уже поздно. Он стоял, жалкий, предчувствуя самое худшее. Потом предложил ей прогуляться вдвоем, она даже не ответила.

Айван остановился перевести дыхание на перекрестке у первых холмов как раз в тот момент, когда солнце начало опускаться в море. Пламенеющие пальцы карибского заката касались холмов и долин кроваво-красными бликами. Таким ярким был этот свет, что суеверные испанские моряки, с их католическим чувством вины, впервые увидев его, решили, что доплыли до конца света и видят отблески адских сковородок.

«Господи Иисусе! — думал Айван. — Каким образом у этих женщин заходит ум за разум, а? Что такое случилось с Мирриам? Чего она, в конце концов, хочет? Она и бабушка, им не остановиться, ман, никак не остановиться. Все, что напоминает им о моих планах, сводит их с ума и злит. Ой-е-ей. Подожди, они думают, что человек может скакать туда-сюда по горам, как козлик, всю свою жизнь? Чо, не тут-то было. Это у них не пройдет. Почему, почему им никак не понять, что и для них все это, именно для них, разве не так, то, что я хочу стать знаменитым. Все-все, когда я был маленький, говорили, какой я Риган и какое у меня большое сердце, так почему же сейчас они так со мной, когда я хочу следовать своему сердцу? Смотри, Мирриам! Смотри, как хорошо все было сегодня. Сегодня она доказала свою любовь. Она сделала все, на что способна, Бог знает что натворила, и я это знаю. Она молодая девушка, она не позволяет с собой легкомысленно обращаться; не надо ее путать с этими дурочками-сними-трусики, девочками-трахни-меня-в-кустах, о которых вечно толкует мисс Аманда. Нет, она точно любит меня и сегодня это доказала. Позволила мне почувствовать себя мужчиной, любовником, королем, черт побери, и вдруг — бамц! Все накрылось!»

Айван выругался, покачал головой и, повернувшись спиной к багряному морю, продолжил свой путь в горы.

С мисс Амандой все обстояло еще хуже. Вот уже целый год она с каменной непреклонностью отрицала все его начинания, особенно ругая за то, что он проводит время в кафе. «Айван, что хорошего ты находишь в этом кафе? Думаешь это приятное место, да?» Как объяснить ей про музыку, про то, как она на него действует, это захватывающее чувство полноты, когда он движется вместе с музыкой, когда поет современные песни, как объяснить ту страсть и нетерпение, с каким он вчитывается в газеты с фотографиями певцов и бэндов, в объявления про танцы и клубы, как он завидует великолепию и славе артистов. Бабушке этого не понять. Куда ей? За всю жизнь она и на пятнадцать миль дальше своей горы не выезжала.

Мисс Ида понимает. Она рассказывала ему истории про клубы и артистов, с которыми была знакома, о больших конкурсах танца, в которых участвовала. Иногда она бросает все, чем занимается, чтобы посмотреть на него, и убеждает окружающих:

— Ну скажите мне теперь, что у парня нет дара? Послушайте, как бвай поет калипсо, а?

И тогда радость Айвана бывает по-настоящему полной.

Все-таки как тяжело знать, что уже не сумеешь поделиться с мисс Амандой своими мечтами, что уже не вбежишь, как раньше, домой, с порога рассказывая о своих приключениях.

С того самого дня она становилась все более отчужденной, холодной и необщительной.

Бабушка была в тот день на кухне. И словно безмолвный свидетель обвинения посреди стола стояла пустая банка из-под печенья.

—Бабушка, смотри… — начал он, показывая ей свое сокровище: «…ВСЕГДА ПРИНОСЯЩИЙ СЛАДКИЕ НАПЕВЫ И НЕЖНЫЕ ПРИПЕВЫ… „НУМЕРОУНО“…» -Убери из дома эту чертовщину! — сердито проворчала она, даже не подняв взгляда.

Айван выключил транзистор, и она тихо и безжизненно проговорила:

—Так вот куда ты потратил все деньги? Что ж, хорошенькое дельце, — и снова повернулась к нему спиной.

Он не сумел даже убедить ее слушать воскресные программы духовной музыки, ибо она сочла смертным грехом исполнять музыку Бога на том же самом инструменте, на чертовом приемнике, на котором исполняют всю эту музыку греха и проклятия Вавилона. Поэтому Айвану запрещалось включать радио в присутствии бабушки. Всем своим поведением она демонстрировала разочарование и постигшее ее тяжелое горе. В вечерних чтениях Библии она выбирала такие фрагменты, как заслуженное разрушение Содома и Гоморры и различные обращения к блудным сынам, растрачивающим свое семя на проституток, этих блудниц вавилонских. Она на глазах слабела и явно теряла интерес к жизни. Если она и говорила, то разве что сама с собой. Сопровождая сказанное тяжкими вздохами, она с мрачным видом бормотала пословицы и поговорки, которых был у нее целый воз, о глупости, эгоизме, упрямстве и неизбежной порче детей.

«Курочки веселятся, а ястреб рядом», или «Уши ребенка тугие, кожа и то не такая», или «Плохо слушал, так сам узнаешь», или "Дитятя тугоухий — смерть для мамочки ", или «Дитя маму ням-ням, мама дитятю не съест». Эти поговорки, конечно же, целившие в Айвана, раньше никогда при нем не произносились. А однажды она обвинила его напрямую… посмотрела на него глазами полными слез, обреченно покачала головой и заплакала:

—Боже, глянь на моего умного-хорошего внучка — сглазил, сглазил его кто-то!

Ладно, мы еще посмотрим, кто кого сглазил, подумал Айван, сглазили не сглазили, а я — великий и стану великим. И увидим потом, будет она этому рада или нет…

Он перелез через каменную ограду и подошел к дому. С виду все выглядело точно так же, как и утром, когда он уходил. Корм свиньям не задан, козы не покормлены и не подоены. На кухне пусто, пепел в очаге холодный. Впервые на его памяти горячая еда не ждала его. Быть может, бабушка ушла к Маас Натти? В последнее время она стала проводить со своим старым другом больше времени, чем обычно. Он не знал, что бабушка там делает, но возвращалась она всегда с выражением безмятежности и удовлетворения на лице.

Дверь в дом была закрыта — знак того, что ее нет дома. Насторожившись, он распахнул дверь и позвал:

—Баба-Ба, это я, Айван!

Ответа не было. Он вошел. В комнате было жарко, в воздухе стоял слабый запах старой плоти, пота, несвежей мочи.

Мисс Аманда без движения сидела в кровати, прислонившись к стене.

—Бабушка? Что с тобой? Тебе плохо?

Она не ответила. Казалось, она заснула за чтением Библии, выронив ее из рук.

—Ба… — тихонько начал Айван, но, не договорив, понял, что она умерла.

Он понял это не только по ее неестественной окостеневшей позе. Что-то такое было в комнате с самого начала, какая-то необычная тяжесть в воздухе, какое-то жуткое безмолвие, словно отлетел некий неосязаемый дух, ушел сквозь дерево и камень стен. Сквозь решетчатые жалюзи в комнату падали лучи багрового заката, бросая на неподвижную фигуру полосы света и тени. Казалось, мисс Аманда подготовилась к смерти. Вместо обычного платка из шотландки, на ее голове возвышался остроконечный белый тюрбан королевы-матери Покомании. На ней была белая крестильная рубашка, а в ушах, освещенные лучом света, ярко блестели золотые сережки, подарок Маас Натти. Айвану, который застыл в дверях как парализованный, она показалась как-то странно усохшей и хрупкой. Он увидел, что она убрала и подмела комнату, поменяла постельное белье, словно готовила дом к встрече важного гостя. Единственное, что нарушало общий порядок, — маленькая кучка пепла на полу рядом с выпавшей изо рта трубкой, и страница из Библии, вырванная и скомканная, которую она сжимала в руке, безжизненно лежавшей на коленях.

Айван медленно, словно не по своей воле, приблизился. Подойдя ближе, он увидел, что, несмотря на все приготовления, на лице бабушки застыл испуг. Широко распахнутые глаза уставились в пустоту, челюсти ослабли, придав лицу выражение идиотского удивления, струйка слюны засохла, стекая из уголка рта в морщинистые складки шеи. Муравьи уже подобрались к ее глазам и ползали по мутным глазным яблокам. В лучах багрового заката знакомые черты этого дряхлого лица стали чужими, словно в зловещем свете гримасничала маска какого-то монстра.

Айван захотел закричать и убежать, но что-то остановило его, и он нерешительной походкой направился к кровати. Отбрасываемая им тень упала бабушке на лицо, из ее рта вылетели две больших мухи. Он положил ее на кровать, смахнул муравьев с глаз и осторожно закрыл их, потом вытер слюну с подбородка и соединил челюсти. Ладони ей сложил на груди, достав из них скомканный клочок бумаги. Сделав все, что, как он считал, делают в подобных случаях, он набросил на труп покрывало и выбежал из темной комнаты.

Айван понимал, что стоит на кухне, опустив голову и плечи, уткнувшись в холодный пепел потухшего очага. Он не мог сказать, долго ли он простоял в таком положении и что за голос переполняет его голову, эхом отдается в груди и затопляет весь мир страшным воем: «Вооеей, мисс Аманда мертбаайаа… Бабушка умерла! Бабушка умерла! Бабушка мертваайаа… Ва~ ай-оо… Мертваайаа.,. Бабушка мертваайаа!» Действительно ли это он голосил или все происходило лишь в его уме? Нет! Конечно же, он не мог дать выход своему горю веками освященным образом; иначе начали бы собираться соседи, объединяя свои голоса в приливе страха и осознания потери, оглашая холмы и долины нестройными экстатическими воплями. Уже давно сквозь деревья на холмах пробились бы и замерцали огоньки и люди поспешили бы в дом скорби, побуждаемые безотлагательностью смерти. Но ничего этого не было, и потому он понял, что вопли звучат только в его сердце.

Со двора был виден тонкий серп месяца. Даже животные казались растерянными; оставленные на весь день без присмотра, они молча жались друг к другу, словно понимая, что что-то изменилось навсегда. Они не спали, но и не двигались; козы не блеяли, свиньи не рыли землю. Только зловещий крик патту врывался в согласное гудение насекомых.

Бабушка умерла! Бабушка умерла! Одна умерла! Бабушка умерла одна! Ни души рядом, чтобы прикрыть ей веки! Чтобы протянуть кружку воды! Бабушка умерла! Умерла, совсем одна! Слова повторялись в его голове, пока он спускался по темной дороге, двигаясь механически, словно лишенный воли и понимания зомби. Стук его ног по камням, хор насекомых, древесные жабы и шуршащие ящерицы, все говорило одно и то же и отдавалось эхом: «Бабушка умерла. Умерла одна. Бабушка умерла. Одна». Он забыл обо всем: о темноте, о деревьях, о больно врезавшихся в его голые ступни камнях — он не сознавал ни цели, ни назначения своего движения, он просто куда-то шел. Бабушка умерла. Умерла одна. Наконец Айван сообразил, что пришел во двор Маас Натти. В окнах горел свет.

—Маас Натти? Маас Натти?

—Кто это?

—Я, Айван.

—Заходи, дверь открыта, ман.

Старик был одет, в его движениях, когда он встретил у дверей Айвана и одним взглядом ухватил его побледневшее лицо в слезах, не было ни удивления, ни суеты.

—Входи, молодой бвай, и присядь-ка.

Он положил руку на плечо Айвана и провел его в комнату.

—Садись, молодой бвай, охлади себя. Выпей немного травяного чая, успокой нервы — можешь налить себе немного белого рома.

Бормоча что-то скорее себе, чем мальчику, Маас Натти заботливо засуетился.

—Мисс Аманда… — начал Айван.

—Я знаю. Как только увидел тебя, сразу все понял, — сказал старик. — Приди в себя, сынок, успокойся и расскажи, как все было.

Пока Айван пытался взять себя в руки и связать в голове все детали, старик сказал:

—Бвай, твоя бабушка была мировая женщина! — Он с восхищением покачал головой. — Великая женщина! Ты думаешь, она ничего не знала? Давным-давно все знала, ман, и подготовилась самым надлежащим образом.

Снова настала тишина. Айван пытался привести свое настроение в лад с настроем старика и его спокойным приятием неизбежного.

—Да, сэр, женщина, каких больше нет.

Старик говорил тихо, словно про себя.

—Уверен, что она ничему не удивилась. Да, сэр, и ничего не испугалась. Только не Аманда Мартин. Даже старик Масса Господь Всемогущий не мог ее напугать. Она привела в порядок свои дела, сделала все приготовления, отдала все указания и давным-давно готова была отойти. Была готова и ожидала, с миром и покоем в душе. Ты полагаешь, она сама себя остановила, а? Ты говоришь, она легко отошла?

Травяной чай с ромом, а также умиротворенный вид Маас Натти охладили Айвана настолько, что он вспомнил все случившееся. Он завершил свой рассказ и посмотрел на старика, словно ожидая от него одобрения.

Маас Натти следил за рассказом, сосредоточенно прищурившись, как бы воссоздавая все его подробности в своей памяти. По окончании рассказа он выглядел на удивление довольным.

—Я ведь говорил тебе! Я же говорил, что она ничему не удивилась, — сказал он, хлопнув себя для выразительности по колену. — Но и ты молодцом, — сказал он мальчику, — ты молодцом для своих лет, знаешь. А сейчас седлаем лошадь и едем — мы должны быть рядом с ней.

Айван поднялся, и Маас Натти заметил, что из кармана его рубахи торчит какая-то бумажка.

—А это что? — спросил он, указывая пальцем. — Что это?

—Не знаю, — Айван нащупал бумажку. -Наверное, тот листок, который бабушка держала в руке.

—В руке? — прокричал старик. — Держала в руке листок, и ты ничего не сказал? Как ты мог ничего про это не сказать, бвай?

—Я забыл, сэр, — сказал Айван кротко.

—Забыл? Забыл? Бвай, как ты мог забыть такое? Бумага в руках мертвой женщины — и ты забыл? — Его голос непроизвольно поднялся на октаву выше, лицо скривилось в гримасе недоверия. — Дай ее сюда. — Он осторожно взял листок, словно святую реликвию или талисман устрашающей силы. Медленно, почти благоговейно он развернул скомканную бумажку, в сердцах бормоча: — Вы, молодежь, лишены чувства, которым Бог наградил даже клопа.

И, водрузив на нос очки в металлической оправе, стал ее изучать.

—Гм-м. — Его глаза широко открылись, выражая нечто среднее между удивлением и значительностью. — Она вырвала листок из Библии — Бытие, глава 37, гм-м. — В мерцающем свете лампы его лицо напоминало пособие для изучения всепоглощающего внимания, когда он начал читать: — И стали умышлять против него, чтобы убить его… вот, идет сновидец. Пойдем теперь, и убьем его… Гм-м, гм-м, гм-м… И увидим, что будет из его снов.

Он сел, нахмурившись, перечитывая снова и снова.

—Ты говоришь, она держала это в руке? Айван кивнул.

—Наверное, это послание о том, что она увидела в самом конце. Я должен взять его себе — пойдем седлать лошадь.

Айван вышел, оставив Маас Натти сидеть с выражением горя на лице. Когда он вернулся, старик его уже ждал. На нем был его последний похоронный сюртук, в руках — Библия и большой коричневый конверт, потрепанный и потертый.

Как и не однажды, когда он был ребенком, Айван сел на высокого жеребца позади старика. На свежем ночном воздухе животное выказывало свой норов: нервничало, прыгало и не слушалось поводьев, закусывало удила, страшилось кромешной темноты. Подкованные железом копыта стучали о камни, высекая искры на поворотах и посылая в синеву ночи эхо. Люди в своих темных домах ворочались во сне и гадали, что это за всадник скачет и какое дело выгнало его на дорогу в столь неурочный час?

—Это, должно быть, Маас Натти. Но что могло случиться? Куда он скачет в такое время? Что-то серьезное стряслось, не иначе. — Они ворочались и вновь падали в объятия сна; что бы там ни случилось, скоро настанет новый день, и он расставит все по своим местам.

То ли устав сражаться с сильной лошадью, то ли желая поскорее увидеть мисс Аманду, труп которой опасно было оставлять надолго, Маас Натти сказал:

—Подожди-ка, бвай, — и уткнул свою голову жеребцу в морду. Животное понюхало ее и по его телу тут же пробежала нервная дрожь; Айван почувствовал, как напряглись массивные мускулы и как прилив сил заставил жеребца в яростном галопе броситься вперед по горам. Ветер свистел в ушах мальчика, вышибал слезу из глаз, и в этой темноте под холодными, мерцающими в ясном воздухе звездами дух его испытал трепет и ликование. -Ха-ха, бвай! Видишь, что случилось с лошадью? — хвастливо заявил старик.

Очень скоро они были на месте. Маас Натти протянул мальчику поводья.

—Займись животным, бвай; мое место сейчас рядом с ней.

Когда Айван вошел, старик был уже возле кровати. Он откинул покрывало с лица мертвой женщины и стоял, как на молитве, с опущенной головой, смотрел ей в лицо и бесшумно двигал губами. Наконец он заговорил:

—Ну что, дорогая моя, ты ушла, да? Ты и впрямь ушла. Настало для меня время поплакать о тебе. Но пусть тебя ничто не беспокоит. Мы скоро встретимся. Очень скоро. Очень скоро, моя дорогая. Упокойся с миром. Упокойся с миром — все будет так, как ты того хотела — все будет надлежащим образом — как во времена наших дедов, как я обещал тебе. Спи с миром, да будет земля тебе пухом, да настанет для тебя благословенный мир.

Он легонько прикоснулся к ее лицу, потом поклонился и отвернулся. Глаза его горели неестественным светом.

— Иди сюда, мальчик, подойди поближе, я хочу рассказать тебе об этой женщине, я буду говорить о твоей бабушке. Завтра мы расскажем все собравшимся людям, а сегодня здесь будем только ты и я, сегодня мы будем вместе охранять ее покой.

Со сдерживаемой страстью он рассказал Айвану, как давным-давно полюбил девочку Аманду, а она — его. Но он был тогда очень бедным и гордым и хотел что-нибудь заработать для женитьбы. С неохотного благословления Аманды и при поддержке ее отца он уехал — сначала на Кубу, где рубил сахарный тростник, а потом, услышав о высоких заработках в Панаме, отправился туда рыть канал. Многие там умерли, но он выжил и даже преуспел. К тому времени, когда он понял, что заработал и скопил достаточно, прошло восемь лет. Он вернулся и обнаружил, что несколько лет тому назад его фамилию напечатали в списке тех, кто умер на строительстве канала, и в местной церкви даже провели службу за упокой его души. Аманда вышла замуж, стала матерью троих детей и была беременной Дейзи, матерью Айвана. Он вложил деньги в землю и снова исчез, на этот раз уже на двадцать пять лет, и вернулся в дом на холмах в год, когда родился Айван.

Айван понял теперь великую дружбу между двумя старыми людьми и иронию, скрытую в его рождественских вояжах в похоронном сюртуке и чудаковатых приветствиях:

—Как вы можете заметить, я еще не мертвец.

Теперь Маас Натти заговорил о делах. Сначала о займе и об истории с дядей Джеймсом, который зарезал свою жену, наполовину белую, барменшу легкого поведения. Эту историю часто пересказывали.

—И вот настало время, когда дядя Джеймс попал в беду, и она обратилась ко мне за помощью. Деньги нужны были на адвоката… Все это тут, — он ткнул пальцем в бумагу. — А в прошлом году, когда она поняла, что ты рвешься в город и рано или поздно уедешь туда, она продала мне дом, землю и животных — все это тут.

Он открыл большой потертый конверт, и со свойственным крестьянину уважением к документам и записям стал доставать из него бумагу за бумагой, все, что касалось дел мисс Аманды.

А дела обстояли так, что перед смертью мисс Аманда продала ему землю, отчасти в уплату старого долга, отчасти для того, чтобы иметь деньги на собственные похороны, которые она хотела устроить по старинному обычаю. Маас Натти, в свою очередь, обещал землю не продавать. Если Айван захочет, он может в любое время приехать сюда жить и работать. Если же он настроен уехать, старик будет удерживать землю наперекор времени, и земля будет ждать, когда Айван придет в себя.

—Она хотела, чтобы все было как положено, согласно древним обычаям. — Глаза его загорелись, когда он представил себе все это. — Бвай, подожди немного и ты увидишь ее похороны — они будут такие же, как если бы умерла древняя королева-мать марунов. Бвай, ты должен знать, что ты из людей кроманти и что отец мисс Аманды был маруном. Подожди — и ты увидишь ее похороны, слышишь меня? Мисс Аманда знала, как все должно быть. Все как положено, ман.

С неподдельным воодушевлением старик заговорил о приготовлениях к похоронам. Всем родственникам будут посланы телеграммы; из города доставят мастерски сделанный гроб, заказанный и оплаченный несколько месяцев назад; о похоронах сообщат всем соседям. Следующей ночью состоится бдение над усопшей, еще через день — грандиозные похороны, за которыми последуют восемь дней почитания и молчаливого бодрствования, а в последнюю ночь, когда дух умершей вернется, чтобы окончательно попрощаться с этим миром — великий прощальный пир и празднование под названием Девятый День. Состоится массовый танец кумина в честь умершей женщины и всех ее предков, который начнется с заходом солнца и закончится на закате следующего дня. Маас Натти поклялся, что похороны превзойдут все виденное в нашей округе за последние годы. Мисс Аманда оставила свои указания и вложила денежные средства, чтобы все было сделано как следует.

Старый Натти не умолкал всю ночь. Он говорил тихо, почти шепотом, из уважения к присутствию умершей, с благоговением, но и с настойчивостью, словно желал освободиться от тяжкой ноши памяти — и передать ее Айвану. Временами он поворачивался к умершей и говорил с ней как со старым другом. Но чаще обращался к мальчику, настойчиво, как будто властью своих слов, воскрешающих дух и величие былого, он мог отвести грядущий хаос и разорение, кроющиеся в заблуждениях духа нового времени.