Корниловец

Глава 23 БЛИЦКРИГ

Новороссийск было не узнать — море и бухта голубели, горы покрылись курчавой зеленью, а главная Серебряковская улица выглядела нарядной и шумной, как в далёкие предвоенные дни.

Город был переполнен военными, а в порту на все лады гудели корабли — ладный крейсер «Кагул», удравший от севастопольского ЦВИКа,[181] эсминцы, гидроавианосцы, транспорты «Крым», «Дон», «Далланд», «Рион», «Псезуапе», «Екатеринодар», «Св. Николай» и «Св. Георгий».

Свой флаг адмирал Колчак поднял на линкоре «Императрица Екатерина Великая», покидавшем Цемесскую бухту. Классика!

Штабс-капитан Авинов вывел текинцев к пристани минута в минуту — как раз швартовался новейший транспорт-мастерская «Кронштадт», корабль большой и вместительный. А на рейде дожидались своей очереди на швартовку «Инкерман», «Поти», «Ялта», пароходы РОПиТа и Доброфлота.[182]

Воля генерала Корнилова собрала у Новороссийска все суда, способные перевозить войска, — по затее Верховного правителя высадка десанта в Керчи, Феодосии, Ялте, Севастополе должна была пройти быстро и слаженно, развиваясь в молниеносную войну за Крым.

— Саид! — окликнул Кирилл Батыра. — Абдулла с тобой?

— Тута он, сердар! — отозвался текинец.

Капитан «Кронштадта» каперанг Мордвинов приказал спустить трап и сделал жест, прикрикнув:

— Заходим! Заходим!

Авинов пропустил вперёд всех своих и сам поднялся на борт. Следом затопали бойцы-кавказцы. Постукивая по трапу палкой, взобрался полковник Тимановский, командир 1-го Офицерского.

— Известно, куда нам плыть, ваше высокоблагородие? — спросил Кирилл.

— Моряки говорят: «Ходить», — улыбнулся «Железный Степаныч», раскуривая трубку. Попыхтев, он добавил: — В Ялту.

Авинов огорчился.

— Что? — фыркнул Тимановский. — Надеялись штурмовать Севастополь? Уверяю вас, капитан, всем достанется! Там и большевики, и немцы, и малороссы, и татары… И все против нас!

Постепенно палубы «Кронштадта» заполнились. Не задерживая очередь, транспорт отчалил, медленно покидая бухту.

К концу дня караван судов под конвоем боевых кораблей лёг на курс.

Зелёный, вогнутый отвес Ай-Петри походил на застывший водопад, разбившийся у подножия в белую, крупчатую пену домишек. Ялта.

Издали город чудился вымершим — ни малого движения, ни звука громкого. Тускло отблескивали немногие уцелевшие стёкла гостиниц «Россия» и «Франция», прозрачно зеленели раскидистые платаны.

«Кронштадт» плавно вошёл в Ялтинскую бухту. Опережая транспорт, взрезал воду острым носом эсминец из «новиков» — Авинов не разобрал его названия. Но город ничем не ответил на вторжение.

Забегала палубная команда, готовясь к швартовке, а Кирилл по-прежнему был напряжён, не доверяя тишине, уж слишком зловеща она была.

Высадка прошла организованно, на двенадцать баллов,[183] как оценил кадет Данилка.

С моря подошли «Екатеринодар» и «Св. Николай». Места для причаливания хватало — бухта была пуста, у пирсов в гордом одиночестве качалась яхта «Лукулл», а на рейде болтался прогулочный пароходик «Анапа». У него был сильный дифферент на нос — волны захлёстывали на палубу.

— Не нравится мне это, — проговорил генерал Марков. — Ох, не нравится… Вперёд!

Сергей Леонидович хоть и стал командующим армией, а ходил всё в той же жёлтой куртке, с той же нагайкой в руках. Разве что к портрету генерала стоило добавить чётки — игумен одного из монастырей одарил ими всех командиров Отдельной Кавказской. Достались чётки и Авинову — это был дополнительный штрих к той мрачной романтике, что незримым ореолом окружала марковцев. Чёрное знамя с белым крестом… Чёрная форма с белыми просветами… Марковцы будто особо оговаривали временность своего служения Отчизне, ибо были бренны и хаживали на грани с Вечностью.

Авинов вышел к набережной — сразу за кованой решёткой смердела убитая лошадь, запряжённая в плетёную коляску-«корзинку». А дальше… А дальше под ветром качались десятки, сотни повешенных. Людей вешали на фонарях и на столбах, на деревьях, на балконах, даже на памятниках.

— Порезвились большевички, — процедил Тимановский.

— Вперёд! — глухо скомандовал Марков.

Здание Ялтинского Совета несло на себе следы спешного бегства, похожего на погром, — по улице шелестели листы бумаги с резолюциями и без, под распахнутыми или выбитыми окнами валялись ломаные стулья, на ступенях покоились битые «Ундервуды» и «Ремингтоны». И тишина…

— Да что ж они, — растерялся унтер-офицер Селезнёв, — всех в расход пустили? Весь город?!

Тут, словно переча ему, скрипнула дверь напротив. В щель опасливо выглянула голова в пенсне, с венчиком седых волос вокруг блестевшей лысины.

— А вы кто? — проблеял слабый старческий голос.

— Белая гвардия, — гордо ответил унтер Селезнёв.

Старик отворил дверь чуток пошире, высунулся наполовину, оглядел боязливо улицу — и страх на его лице уступил робкой улыбке.

— И вправду! — заохал он.

— А где все? — нетерпеливо спросил Марков.

Старик равнодушно пожал плечами.

— Кто спрятался, как я, кто убежал в горы… А остальные — вона, качаются…

Лязгнула низкая дверь подвала, за нею показалась голова женщины с растрёпанными волосами. Сбоку вытянул ребёнок — лицо его было очень серьёзным, он смотрел на «дядей с ружьями» пытливо и с опаской дворовой собачки, словно спрашивал глазами: а ты меня не ударишь?

— Вперёд… — буркнул командующий армией. На хмуром лице его прорезались желваки — видимо, жалел командир, что поздно прибыл, не встретил палачей, одни только жертвы обнаружил. А трупов лежало — тысячи. Мужчины, женщины, старые, молодые, расстрелянные из пулемётов, зарубленные шашками.[184]

— М-мразь… — выдавил Неженцев, подошедший во главе батальона корниловцев. — П-плесень красная!

— Друзья, — сказал Марков, и голос его дрогнул, — вперёд!

Рота за ротой, батальон за батальоном, полк за полком двинулись по дороге на Севастополь.

…Севастопольские бухты в те первые майские дни больше всего напоминали котёл с дымящимся ведьминским варевом. На северной и южной сторонах кипело яростное сражение — немцы, украинцы, татары, «красные» и «белые» сошлись, чтобы победить или умереть.

Линкоры «Император Александр III» и «Императрица Екатерина Великая» двигались самым малым по Севастопольской бухте, паля изо всех орудий. Над линкорами висели синие облака — слившиеся клубы взрывов при попаданиях, кое-где с бортов, скручиваясь в рогульки, полезла краска, но гиганты яростно сопротивлялись, сея вокруг смерть и разрушение.

Авинов со своими текинцами продвигался по узким улочкам Артиллерийской слободки, мимо белых домиков под оранжевой черепицей, мимо сложенной из жёлтых брусьев стены — остатка казармы Пятого бастиона, мимо ржаво-чёрных туш орудий-каронад, осевших в заросшие брустверы, по Вельботному спуску, Боцманским переулком к Пушечной площади, на Корабельную сторону… И повсюду, откуда ни глянь, с каменной лестницы-трапа или с улицы, синело море. А вода бухты больше отдавала свинцовой зеленью и белесиной — осколки, пули, снаряды месили волны, взбивая их в пену, топорща фонтанчиками.

Пошли ко дну броненосцы «Георгий Победоносец», «Синоп» и «Пантелеймон», гибелью своей покрывая позор — поднятые на гафели «жовто-блакитные» украинские или красно-чёрно-белые германские стяги. Крейсера «Двенадцать апостолов» и «Три святителя» тонули после авианалёта — огромные бомбы в тридцать пудов вскрыли их палубы, как консервный нож — банки с тушёнкой.

Линкор «Евстафий» горел от форштевня до ахтерштевня,[185] пылал, выбрасывая ленты огня, пока гром взрыва не расколол воздух и палубу над артиллерийскими погребами. Корабль подожгли сами матросы-краснофлотцы, не пожелав сдаться ни немцам, ни «белым».

Во всём Севастополе имелось лишь два корабля, которые не участвовали в битве, — линкор «Императрица Мария», поднятый после гибели со дна и заведённый в сухой док, да немецкий «Гебен», доплетшийся из Константинополя и ставший на ремонт в Севастополе, который немцы уже считали своей базой. Однако у адмирала Колчака было своё мнение на сей счёт.

— Саид! — крикнул Авинов, выходя в начало 2-й Бастионной. — Хватай полусотню Джавдета и дуй вниз по лице! Мы ударим с тылу!

— Якши, сердар!

Матросы отступали, но каждый угол, каждый дом «Корабелки» приходилось брать с боем. Краснофлотцы сражались яростно, ведь они тоже были русскими.

На Историческом бульваре эскадроны Авинова вышли во фланг кавказцам генерала Маркова. Потрёпанному авангарду — марковцам, корниловцам и текинцам — Сергей Леонидович приказал отойти, передохнуть — и с утра наступать на Симферополь.

— Да мы только начали! — закричали разгорячённые корниловцы.

— Размялись только! — поддержал их 1-й Офицерский.

— Шуть-шуть порезали большевик… — согласно кивали текинцы.

Недовольство бойцов, желавших сражаться до победного конца, генерал отмёл.

— Вы уже победили! — сказал он. — Севастополь — наш!

Дорога на Симферополь была коротка, но череда стычек удлинила путь. Немцам предлагали сдаваться, и те организованно складывали оружие. Украинцев сначала лупили, а потом уже брали в плен. С татарами договаривались. Большевиков уничтожали.

До Симферополя добирались на подводах, верхом, на линейках и грузовиках, даже в автобусах. И вот приблизились унылые серые холмы, потянулись мимо окраины города — бедные хаты-мазанки да огородики.

Авинов с текинцами выехал на улицу Госпитальную, застроенную приземистыми одноэтажными домами, сложенными из ракушечника, оштукатуренными фасадами выходившими на тротуары, под перистую сень акаций.

Ближе к центру, на Екатерининской, дома поднялись до двух-трёх этажей, появились магазины с битыми или заколоченными витринами, иногда украшенными полосатыми, с фестонами, маркизами.

Показалась белёная Александровская гимназия. Авинов буквально на минутку отъехал затянуть подпругу на своём чалом, как вдруг из гимназической церкви выскочили трое парней, затянутых в кожанки, и открыли огонь, стреляя по Кириллу из «маузеров».

Одна пуля прошила ему бок, другая ногу, третья пробила плечо… Куда попали четвёртая и пятая, Авинов уже не почувствовал.

Очнулся он в госпитале. На соседней койке лежал страшно худой офицер-запорожец. На нём был мундир защитного цвета английского образца, старшинские знаки различия находились на воротнике, а должность обозначалась узлами из золотого позумента на левом рукаве. Украинец молча смотрел на Авинова, смотрел с возрастающим удивлением, словно поражаясь, что сосед его до сей поры жив.

— А вы куда цепче, чем я думал, — проговорил он. В его русском не чувствовалось ни малейшего акцента. — Выкарабкались-таки. Поздравляю.

— Спасибо, — хрипло ответил Кирилл. — Какой сегодня день?

— Шестнадцатое мая с утра.

Авинов вяло удивился. Надо же, две недели провалялся, и хоть бы один отблеск остался в памяти…

— Вы русский? — спросил он.

— Я одессит, — ответил запорожец.

— Так какого… этого самого… вы носите реквизит для несмешной оперетты?

Визави Кирилла не обиделся.

— Я офицер, — сказал он. — Нужно было на что-то жить, вот и пошёл к гетману.

— А к Корнилову не пробовали идти?

— Не пробовал. Наверное, вы правы, надо было не Днепр выбирать, а Дон…

— Я прав.

Авинов попробовал сесть. С третьей попытки это у него получилось. Палата, правда, шаталась и плыла перед глазами, и слабость страшная туманила сознание, но разве это главное? Главное, что он жив и почти здоров…

В это самое время отворились двери, и вошла сестра — Кирилл узнал Диану Дюбуа, а за нею ввалились Саид и Абдулла, блестя счастливыми улыбками.

— Сердар! — вострубил Батыр, и Диана тут же сердито ткнула кулачком в его необъятное тулово. — Молчу, молчу…

— Сердар! — куда тише проговорил Абдулла. — Мы все здеся, татар гоняем! Если что, зови!

— Обязательно, — улыбнулся Кирилл и упал на постель.

К двадцатому мая Авинов уже стал понемногу ходить, прогуливался по садику вокруг лазарета, навещал знакомых в соседних палатах, читал им, забинтованным с ног до головы, «Русский Курьер» с сообщениями ОСВАГ и местными новостями.

Однажды он забрёл в дальнюю палату, мужским населением госпиталя прозванную «девичьей».

Желая развеселить страдалиц, Кирилл наломал веток цветущего каштана и принёс в «девичью». Страдалицы тихо пищали от восторга, всё просили понюхать и закатывали глазки — синие, зелёные, карие…

Ближе к окну стояла койка, занятая худенькой девушкой. Худобу её подчёркивала налысо обритая голова после перенесённого тифа. Девушка пристально следила за Авиновым и молчала.

Чувствуя непонятное волнение, Кирилл пригляделся получше.

— Даша?!

Он испытал настоящее потрясение, встретив Полынову в этом месте, в душе у него поднялась буря эмоций, среди которых пробивалась и ревнивая злость: что жене комиссара делать здесь, среди заклятых врагов Совдепии?

— Здравствуй, — прошептала Даша.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Авинов неприятным голосом.

— Лечусь…

Кирилл сжал губы, будто подражая Колчаку.

— Я ушла от Антонова, — негромко проговорила девушка. — Он больше не хочет, чтобы тебя взяли живьём. Владимир послал убийц из ЧеКа…

— Спасибо за предупреждение, — криво усмехнулся Авинов, — но оно немного запоздало.

— Я долго искала тебя…

— Зачем? — Голос Авинова прозвучал отчуждённо, и Дашины глаза наполнились слезами.

— Прости меня за всё… Пожалуйста… — прошелестел девичий голосок. Даша зажмурила глаза, чтобы слёзы не так жгли, и вновь открыла, моргая слипшимися ресницами. — Я не понимала ничего, я считала себя революционеркой, большевичкой, а была просто дурой… Просто женщиной. Не наказывай меня больше, Кирилл, прошу тебя. Не оставляй одну. Я сама себя наказала одиночеством, я выла от тоски, я не могу больше… Без тебя не могу, слышишь? Я люблю тебя.

Кирилл стоял с каменным лицом и слушал те самые слова, внимать которым был бы счастлив ещё не так давно. А теперь его душа будто обледенела. Хорошо сказочным героям! Капнет слеза горючая — и готово. И жизнь возвращается, и любовь. А что делать, если лёд не тает? Чем растопить его? Какими словами сколоть?

Неужели Даша не понимает, что есть вещи, прощать которые нельзя?! Да и чего стоят даже самые сокровенные слова? Разве можно забыть то, что разделило его и её? Каким бы глубоким ни было раскаяние, прошлое будет по-прежнему стоять между ними. И как его избыть?..

Не в силах выдержать Дашин молящий взгляд, не ведая, что сказать и стоит ли говорить вовсе, Авинов повернулся и вышел вон.

— Кирилл! — донёсся до него тоненький вскрик, но он лишь вжал голову в плечи, широкими шагами удаляясь по коридору, выходя в сад, забиваясь в самый дальний его уголок, где под развесистым осокорем пряталась скамья.

Авинов просидел на ней полдня, пропустив обед, а когда вернулся, увидел Диану, толкавшую каталку с Полыновой, укрытой простынёй до подбородка так, что было видно лишь бледное лицо. Мертвенно-бледное. Сестричка торопилась, а рядом вышагивал озабоченный врач.

— Что случилось? — спросил Кирилл, ощущая, как поднимается в нём тоскливый ужас.

— Не мешайте! — строго сказала Диана.

— Доктор! — крикнул Авинов. — Что с Дашей?

— Наглоталась снотворного, глупая, — ответил врач на ходу, досадливо морщась, и скомандовал в открытые двери: — Промывание желудка! Живо, живо! Дианочка, сюда!

Кирилл рванулся к дверям, но створки захлопнулись перед его носом, оставив штабс-капитана в смятении и страхах.

Обиды, ревность, злость — всё будто смыло волною жалости. «Какое прошлое? Какая вина?» — корил он себя теперь. Да если Даша… не выживет (Авинов суеверно боялся даже в мыслях проговаривать слово «умрёт»), то как тогда жить ему самому? Чего для?..

Поздним вечером, пропустив и ужин, Авинов прорвался-таки в палату к Даше. Полынову положили в маленьком закутке с узким окошком в сад. Койка еле вместилась в эту каморку.

Кирилл тихо вошёл и опустился на краешек кровати. Дашино лицо выглядело спокойным и умиротворённым. Его белизна казалась фарфоровой, полупрозрачной. Неживой.

— Даша… — неслышно позвал Авинов, но девушка разобрала своё имя.

Глаза её, сухие и пустые, раскрылись и посмотрели, будто сквозь Авинова в некую запредельную даль, смертным неведомую. Не скоро, но тень жизни промелькнула в зрачках.

— Кирилл?..

Авинова резануло жалостью. Не отвечая, он взял тонкую и узкую ладошку девушки, поднёс к губам и поцеловал холодные пальчики. Они чуть дрогнули.

— Ты… не будешь меня бросать?

Кирилл отрицательно покачал головой.

— Правда?..

— Я люблю тебя, — сказал Авинов.