Коробейники

Глава вторая

Черепановск не отличался бы от других районных городков, если бы не гостиница. В пять этажей, с тремя фасадами на три улицы, с пилястрами и лепным карнизом под крышей, она поднималась над городом, как собор. Вертикальная вывеска «Металлург», нависающая над бульваром, относилась не к гостинице, а к ресторану на ее первом этаже. В холле было прохладно, тихо и чисто, в длинных коридорах лежали ковровые дорожки.

Место оказалось только в номере на четверых. Когда Юшков вошел туда, трое его соседей, сидя на двух кроватях, ужинали. Разложили на газете ломти хлеба, плавленые сырки и зеленый лук, а бутылку на всякий случай держали под кроватью.

Это была случайная компания. Один, в майке, мускулистый, крупный, ругал кого-то. Двое других вынужденно сочувствовали. Увидев Юшкова, ражий обвинитель досадливо замолчал. Зато один из сочувствующих, худой, юркий, в рубашке, которая вылезала из брюк, выскочил навстречу, словно старого знакомого увидел. Ему хотелось умиляться и плакать от радости, а приходилось сочувствовать утомительному чужому гневу. Появление Юшкова давало повод излить наконец избыток восторга, и худой обнимал и тащил нового соседа к кровати с закуской. Кроме того, он не был уверен, что пить в гостинице разрешается, испугался, когда Юшков открыл дверь, и возликовал, убедившись, что опасности нет. Третий, пухлый блондин, слегка осовел. Под серым пиджаком были желтая рубашка и красный галстук. Худой засуетился, отыскивая посуду для Юшкова. Блондин вытащил из-под кровати бутылку, долил свой стакан и протянул Юшкову — воспользовался случаем, чтобы не выпить свою долю. Юшков отвел стакан рукой: «Нет, ребята. Вы как хотите, а я не пью».

Ражий дядька в майке опустил кучерявую потную голову, ждал, пока затихнет суета. Он решил перетерпеть ее, не распылять свой гнев. «Я ему кажу, ты сколько тут днив? Я все разумию, тебе бильш надо, таким, як ты, всегда бильш других надо, ты только одно скажи: ты скильки тут днив?»

Они все приехали за сталью. Блондин прилетел утром из Горького. «Обвинитель» был из Киева и сидел тут уже несколько дней. Он жаловался, что получил резолюцию замдиректора, но появился какой-то гусь из Нижнего Тагила, и все пошло прахом. Худой, уже не улавливая смысл слов, а одну только интонацию, безнадежно махнул рукой: мол, что еще можно ждать от нижнетагильца? Киевлянин криво усмехнулся: «Разумна людына… шо й казаты, разумна людына… Кто дурнейший, пусть месяцами сидит, а он одному дал, другому дал, с третьим выпил — и два вагона хрома в кишени. Разумна…» — «Надо уметь, — щурился по-бабьи блондин, — а мы не умеем». — «От том и справа, что мы того не умиемо…» Блондин скучно кивал, осторожно взял с газеты хлебную корочку и стал жевать. Чувствовалось, киевлянин ему неинтересен, сам он гораздо опытнее и знает хорошо, что ему нужно здесь делать. «Люди сейчас стали не те», — сощурился он и глянул на Юшкова: трезвый слушатель мешал ему. Юшков переоделся в тренировочный костюм, взял полотенце. Худой проводил его тоскующим взглядом. Вместе с Юшковым исчезала его надежда предаться умилению. Он уже утомился сочувствовать чужой обиде.

В душевой Юшков остывал под прохладными водяными струями. Его соседей по номеру, конечно, нельзя было назвать деловыми людьми, и все же он уже чувствовал какое-то их преимущество и начинал понимать, что взялся не за свое дело. Он взбодрил себя душем и спустился на первый этаж в ресторан.

Там сидели три или четыре человека. Гудели вентиляторы в кухне, пахло щами и жареным мясом. Коренастый, низенький дядька вошел вместе с ним, посоветовал: «У двери не садись, сквознячком тянет». Сели за один столик, и коренастый спросил без особого, впрочем, интереса: «Издалека?» Юшков ответил и спросил: «А вы?» «Из Нижнего Тагила», — сказал коренастый. Соперник киевлянина выглядел скромно. Только вот большой и толстый нос в лиловых прожилках нарушал гармонию. Нижнетагилец разговаривал с Юшковым, а нос принюхивался, поворачивался к буфету: кажется, пиво привезли. Нос мешал принимать его обладателя всерьез. Собеседник Юшкова не подозревал, что стал в некотором роде легендарным и молодой человек за его столиком, приехавший час назад, уже наслышан о нем как о самой знаменитой здесь фигуре. Спросил как равный равного: «За чем ты здесь?» — «За хромистой сталью». — «Хрома нет. Был один вагон, я его сегодня забрал… У меня сосед месяц и десять дней из-за хрома тут просидел. Херсонец. И впустую». — «Так и уехал ни с чем?» — не поверил Юшков. Нижнетагилец повторил: «Месяц и десять дней впустую. Хромистую сталь они не умеют делать. Что ни плавка, то брак. Министерство навязало им заказы, а они к этому не готовы». — «Но вы вот получили вагон?»— «Я другое дело». — «Почему?» — «Каждая фирма имеет свои секреты».

Подошла официантка: «Обеды кончились. Есть яичница и гуляш». «Может быть, водку?» — предложил Юшков. Нижнетагилец усомнился: «Не жарко ли?» — «А мы немного, — сказал Юшков и попросил официантку: — Триста грамм». — «И пива две бутылочки», — сказал нижнетагилец и подмигнул официантке. Юшков вернулся к теме. «Значит, секреты?» — «Ты с чем приехал?»— «В смысле?» — «Ну не с пустыми же руками?» — «Ну есть кое-что…» — «Что у вас там может быть для них на автозаводе. Ничего у вас для них нет. Небось выписали шестьдесят рублей через завком, и считаешь, что хром у тебя в кармане». — «Какие шестьдесят рублей?» — будто бы не понял Юшков.

Нижнетагилец успел заметить смущение, понял, что угадал, усмехнулся. Официантка принесла ужин. Ресторан постепенно заполнялся людьми. Нижнетагилец сказал: «Коробейники». — «Почему коробейники?» — «Историю надо знать. Были такие. Осуществляли снабжение населения». Юшков ждал, когда сосед вернется к главной теме, но тот почувствовал его интерес и, набивая себе цену, важно молчал, хотя, наверно, это ему было нелегко. Юшков понимал, что торопиться нельзя.

Расплатились и вышли в холл.

В углу его стояло перед телевизором несколько кресел. Немолодые мужчина и женщина смотрели документальную передачу. Женщина была хорошо одета и казалась много интересней своего невзрачного соседа. Она вязала. Нижнетагилец показал на нее глазами и подмигнул Юшкову. Женщина, деля внимание между телевизором и вязанием, все же заметила подмигивание. Попавшись, нижнетагилец смутился и спросил: «Что будет? Свитер?» «Сыну свитер», — спокойно кивнула женщина. Мужчина, упираясь руками в подлокотники, а плешивой макушкой в спинку кресла, почти лежал в нем. «Что, Григорьевич, — сказал он нижнетагильцу, — я слышал, ты вагон хрома урвал?» — «Я же не сижу все дни перед телевизором, — сказал нижнетагилец. — Я на комбинате околачиваюсь». — «Что без толку оплачиваться. Тебе легче прожить», — сказал мужчина. Женщина тихо приказала: «Сядь. Ты совсем уже сполз». Он подтянулся, сел повыше и потрогал рукой ослабевший узел галстука. «Значит, домой теперь?» — спросила женщина нижнетагильца. «Не знаю, — сказал он. — Я скажу „домой“, когда у меня будут номера вагонов. Когда я вот по этому телефону, — потрогал он красный аппарат на столике перед телевизором, — сообщу на завод номера вагонов, тогда я смогу сказать „домой“. — „А я, наверно, как раз успею свитер довязать, — вздохнула женщина. — Пока свое получу“. — „Не пойму вообще, зачем тебя посылают, — обидно засмеялся нижнетагилец. — Что ты здесь есть, что тебя нет“. — „Это вы начальству моему подскажите“, — улыбнулась женщина, подняла на нижнетагильца глаза и, к удивлению Юшкова, покраснела. Нижнетагилец подмигнул: „Надо будет подсказать“.

Он пошел к лестнице. Мужчина в кресле крикнул ему: „Сейчас начнется футбол!“ — „Посмотрю, как мой херсонец, — ответил нижнетагилец. — Не уехал ли. Обещал коньяк поставить, если хоть что-то получит. Месяц и десять дней впустую просидел“. — „Я думаю, он уже уехал, — сказал мужчина в кресле. — Он тут звонил утром в Херсон. Отзывают“. — „Значит, сегодня уедет“, — засмеялся нижнетагилец и ушел.

„Вы садитесь“, — сказала женщина Юшкову. Идти в номер не хотелось. Юшков сел. У женщины был мягкий южный выговор. „Я из Одессы. Дважды в год здесь по месяцу торчу, — сказала она и кивнула в сторону мужчины. — Вот Аркадий Семенович тоже каждый конец полугодия тут. Мы уже здесь как свои стали. В первый раз вам, конечно, будет трудно. Пока связи наладятся“. — „Если вас тут за своих считают, — сказал Юшков, — что же вы так долго без стали сидите?“— „Не получается у них пока хромистая сталь. Как плавка, так брак. А на нет и суда нет“. — „Но вот этому товарищу из Нижнего Тагила удалось?“ — „Еще бы, — ревниво вмешался мужчина. — Он с нарядом на дефицитные электродвигатели. Он им электродвигатели, они ему сталь. Да и то один вагон получил, а ему надо два“.

Похоже было, мужчина не столько Юшкову, сколько женщине хотел объяснить, что подвиги нижнетагильца преувеличены. Женщина возразила: „И с электродвигателями не у всякого получится“. Она хотела защитить нижнетагильца, а получился как бы упрек Аркадию Семеновичу. Она поправилась: „Что говорить, если у нас их все равно нет. — И, недовольная собой, сказала, на мгновение став похожей на Лялю: — Все. Тихо. Сейчас не мешайте мне. Мне надо сосчитать петли“. Юшков попытался понять, в чем тут было сходство с Лялей, но не смог. Женщина считала петли на связанном, а Аркадий Семенович стал произносить другие цифры в том же ритме: „Двенадцать, тринадцать, четырнадцать…“ — сбил ее со счета, и они рассмеялись. Она сказала: „Аркадий, перестань“, и он повеселел.

Спустился по лестнице нижнетагилец. Спросил, кто играет, и важно сказал, усаживаясь в кресло: „Посмотрим, чем они нас сегодня порадуют“. — „Как сосед? — спросила женщина. — Уехал?“ — „Уехал!“ — захохотал нижнетагилец. Теперь, когда Юшков знал, что сила того в электродвигателях, нижнетагилец перестал его интересовать. Они все здесь были соперниками, и в самом худшем положении был он, Юшков.

У барьера с табличкой „Администратор гостиницы“ стояла стройная женщина в золотистом парике и в строгом синем костюме. Она разговаривала с администраторшей и отстранилась, давая Юшкову возможность подойти к барьеру. „Тут у вас товарищ из Херсона освободил койку в двухместном номере, — сказал Юшков. — Я хочу на его место“. „А больше вы ничего не хотите?“ — спросила администраторша. Юшков оскорбился: „Это вы у меня спрашиваете?“ — „Я уже выписала вам место. Что же, вам дважды в день постель будут менять?“ — „Поля, — вмешалась женщина в парике, — удовлетвори просьбу товарища“. — „Я еще не трогал вашей постели“, — по инерции спорил Юшков, хоть видел, что администраторша переписывает его бланк. Женщина в парике прошла к кабинету около лестницы. Ее синий костюм был похож на форму стюардессы. У нее был вид школьной учительницы, которая идет между парт, поглядывая на шалунов. Аркадий Семенович, снова сползший в кресле так, что брюки задрались и оголились молочно-белые икры, мгновенно подобрался. И впрямь как ученик перед учительницей. На двери кабинета висела табличка „Директор“.

„Что не смотришь футбол? — крикнул нижнетагилец Юшкову. — Садись сюда“. — „Вы как? — спросил Юшков. — Не боитесь спать один в комнате?“ — „Да знаешь, последние пять десятков лет как-то… А что?“ — „Да решил вот составить вам компанию“. Нижнетагилец хмыкнул и сказал: „Молодец. Остроумно пошутил. Молодец“.

Дверь в кабинет директрисы оставалась открытой. Она сидела за столом и позвала Юшкова: „Ну как, Юрий Михайлович, все в порядке? Заходите, пожалуйста, садитесь“. Он сел в кресло. Свет в кабинете был ярче, чем в холле, проявилась сетка морщинок вокруг глаз и стало видно, что директрисе не меньше пятидесяти. Вздернутый носик и полные губы сохранили какую-то долю то ли детской капризности, то ли детской беспомощности. „Вы меня, конечно, извините, Юрий Михайлович, но в вашем городе живут не очень хорошие люди“.

Этнографическое это наблюдение претендовало всего лишь на то, чтобы быть немедленно опровергнутым, и явно исключало самого Юшкова из числа не очень хороших людей. Поэтому он развел руками и улыбнулся. „Нет, я серьезно, Юрий Михайлович. — Она по-детски надула губы. — Месяц назад тут был ваш земляк, я просила его прислать мне пятнадцать баночек женьшеневого крема. Говорит, у вас в городе он свободно на прилавках лежит. Вроде интеллигентный мужчина был, клялся, что вышлет, как только домой вернется, и вот по сей день мне этот крем шлет“. „Может быть, он умер?“ — предположил Юшков. Она сказала: „Вы не похожи на толкача“. — „Это моя первая командировка, — сказал Юшков. — Не знаю даже, с чего надо начинать“. — „Да, люди тут по месяцу сидят. Скажите, ну разве это не безобразие?“ — „Что же делать?“ — в тон ей глубокомысленно сказал Юшков, Она вздохнула: „Да, от нас с вами это не зависит“.

„От вас кое-что зависит, — осторожно сказал он. — Вы директор единственной в городе гостиницы. Наверняка руководство комбината идет к вам на поклон, когда хочет устроить получше какого-нибудь заслуженного гостя. Разве не так? Значит, и они вам не откажут в случае чего“. „Вы преувеличиваете мои возможности, Юрий Михайлович. Многие так считают. Норовят подарок какой-нибудь сунуть… Я, конечно, человек грешный, но в этом чиста: не беру“.

Лет десять назад она, наверно, еще пользовалась успехом. Поднялась, взяла сумочку, погасила в кабинете свет. Юшков проводил ее до выхода. Напротив было почтовое отделение. Он заказал там разговор с домом и попросил мать завтра же купить и выслать ему пятнадцать баночек женьшеневого крема.

Рядом с почтой был магазин. Водку в нем по вечерам не продавали, и Юшков купил бутылку вина. Эта покупка пришлась нижнетагильцу под настроение. „Херсонец много о себе мнил, Юра. Если бы он не был, между нами говоря, таким-эдаким, — нижнетагилец, сидя на своей кровати со стаканом в руке, сказал, каким именно был херсонец, — если бы он не был таким-эдаким, я бы ему, как нечего делать, помог. Я сюда как-никак кое-что привез. И пили бы мы сейчас с ним коньяк. Но он хотел права качать. Он по инстанциям ходил. Ну и выходил“. Он оказался разговорчивым, продолжал рассуждать уже лежа в темноте. Юшков спросил: „Директор гостиницы может что-нибудь сделать?“ „Все может, — убежденно сказал нижнетагилец и тут же честно поправил себя: — Хотя… Вообще-то… ничего она не может. В хороший номер с телефоном тебя устроить в следующий раз — это да, а в смысле заказа… Она имеет дело с крупным начальством, а нашему брату лучше иметь дело с человеком поменьше. Начальство что-нибудь решит, а какой-нибудь бригадир на отгрузке Володя возьмет да перерешит…“

Он не подозревал, что предсказывает свою завтрашнюю судьбу.

„С Володей я тебя завтра познакомлю. Но договориться с ним не пытайся. Будет клясться, что лучший твой друг, а завтра появится кто-нибудь еще — и он продаст тебя со всеми твоими инсинуациями“. — „С чем?!“ — „Со всеми потрохами продаст. Спи“.

Утром они отправились на комбинат. Прошли квартал по трехэтажной улице Ленина, вышли к железнодорожному вокзалу и позавтракали в маленькой темной столовой, набитой галдящими мальчишками в форме ГПТУ. За привокзальной площадью поднялись на железный мост, прошли по нему над путями и увидели комбинат. До горизонта стояли цехи маленькие и большие, длинные и квадратные, соединенные трубопроводами и асфальтовыми дорогами. Вокруг них шли цепочки деревьев, бетонные эстакады и изгороди из низкого кустарника. К каждому цеху, подходили железнодорожные ветки, именно они да торчащие в разных местах то гроздьями, то поодиночке трубы и создавали основной рисунок открывшейся с моста картины. Спустившись вниз, Юшков и его сосед оказались на территории комбината.

Нижнетагилец с утра был вялым и неразговорчивым. Он подошел к длинному белому цеху, в торец которого упирались два железнодорожных пути. Толкнул калитку с надписью „Посторонним вход воспрещен“. Здесь был конец производственной цепочки. Мостовые краны грузили в вагоны стальные листы, рельсы и штанги. Все это катилось сюда с другого конца цеха по дорожкам из стальных трубок. Солнечные лучи, падая сверху, казались балками стальной конструкции. В глубине сыпали искрами газовые резаки.

Бригадир Володя, черный и худой, в брезентовой куртке, надетой на майку, руководил погрузкой. Заметив нижнетагильца, он занервничал и попытался улизнуть, а когда увидел, что скрыться не удастся, набросился с руганью на крановщицу. В кабине крана под самой крышей она едва ли могла его слышать, а он стоял у штабеля штанг, задрав голову, и потрясал кулаком.

Нижнетагилец, оживившись, поймал его руку, заглядывая в глаза: „Что новенького?“ Бригадир бдительно зыркнул по белой рубашке, галстуку и отутюженному костюму Юшкова: не проверяющий ли какой? Юшков предложил сигарету. Купленная в Быкове пачка „Столичных“ усилила подозрения бригадира: „Из Москвы будем?“ „За хромом приехал, как и я“, — отрекомендовал нижнетагилец. „Хрома нет и не будет“, — сказал бригадир, теряя интерес к Юшкову.

Он все порывался уйти. Взгляд нижнетагильца стал беспокойным. „Номер вагона ты мне скажешь?“ — „Какого вагона? — недовольно спросил бригадир. — Чего ты сюда ходишь? Ты в производственный отдел ходи“. — „Постой, постой, — нижнетагилец всерьез встревожился. — Мой вагон вчера отправили?“ — „А откуда я знаю? Помню я вас всех, что ли?“

Бригадир пошел вдоль стены к своей будке, маленький нижнетагилец засеменил рядом. „Ты шутки со мной шутишь? Отправили или нет?“ — „А я говорю: не ходите здесь! Сюда посторонним вход запрещен! Ходите, работать мешаете, поэтому и чехарда получается“. — Какая чехарда?!» — «Я делаю то, что мне велит производственный отдел. Идите туда». Бригадир скрылся в свою стеклянную будку. Нижнетагилец посмотрел на Юшкова, словно тот мог что-нибудь объяснить ему. «Понял?.. Кажется, увели мой вагон».

От отгрузки до производственного отдела было километра три по асфальтированным аллеям между корпусами. Нижнетагилец то срывался на бег, то, выдыхаясь, едва плелся. С седых волос лился пот. «Катали сталь на мой заказ, круг сто тридцать, рядом же стоял, ну что за народ…» — бормотал себе под нос, будто молился.

В комнатах производственного отдела мужчины обступали работающих за столами женщин, нависали над ними, и каждый пытался так или иначе втолковать свое. Женщинам приходилось не только отбиваться от мужчин, но и отвечать на телефонные звонки, они балдели в этом шуме и духоте, одна из них, полная и распаренная, кричала: «Товарищи, вам нечего тут делать, подождите в коридоре! Товарищи, имейте совесть, тут же нечем дышать! Лишние выйдите, товарищи!» Ее никто не слушал, и она сказала второй: «Сумасшедший дом какой-то».

Ту, вторую, Юшков, едва заглянув в комнату, заметил сразу, поскольку молодых женщин всегда замечал в толпе прежде других людей. Он не слышал ее голоса, но по лицу видел, что она терпеливо повторяет одно и то же мужчине, упирающемуся руками в ее стол, и одновременно слушает телефонную трубку. Прежде чем положить трубку, она убрала ею со лба светлую прядку и в это время встретилась взглядом с Юшковым. На секунду задержала взгляд, что-то мелькнуло в ее лице, словно бы искорка узнавания, которая всегда доказывала Юшкову, что этой женщине он может быть интересен. Он загадал, что если заказы автозавода ведет она, то у него все получится.

Нижнетагилец промчался к столу полной женщины: «Я не мальчик, понимаете! Что у вас тут делается?! Я же не могу сторожить всю ночь свою сталь!» «Товарищ, произошла ошибка…» Юшков показал светловолосой свои бумаги: «Это к вам?» «Да», — подняла она глаза от бумаги, задержала узнающий взгляд. Юшков встал в очередь к ее столу. Полная промакнула подбородок носовым платком, сказала: «Когда он уже кончится, этот день?» — и стала ругаться в трубку. Светловолосая вытянула шею в ее сторону, слушая разговор. «Тут человек у меня стоит, что я ему скажу? — объясняла в трубку полная. — Нет, уж лучше я его к вам пошлю. В конце концов нельзя так распускать бригадиров. — Положив трубку, сказала нижнетагильцу: — Идите к заместителю сортопрокатного». «Что вы меня гоняете?» — заревел он. Она пожала плечами. Взъерошенный нижнетагилец выскочил из комнаты, бормоча угрозы. Светловолосая спросила: «Опять Володя там коники выбрасывает?» — «Откатали Нижнему Тагилу круг сто тридцать, нужно было резать на шесть, он порезал на четыре». — «Кому?»— «Говорит, по ошибке. Вагон этот забрал москвич». — «Такой кот с усиками?» — «Ну. Ясное дело. За такие „ошибки“…» — «Ай, опять ему это сойдет».

Юшкову казалось, что, разговаривая, светловолосая краем глаза не упускает его из виду и некоторые ее слова и жесты, рассчитаны на него. Перед ним еще оставался пухлый блондин в сером костюме и ярком галстуке, один из вчерашних его соседей. Тот держал в руке сверток и, когда подошла его очередь, положил сверток на бумаги и уперся двумя руками в стол, приблизив лицо к лицу светловолосой. «Еще раз здравствуйте, Ирина Сергеевна. Как поживаете?» «Спасибо», — сказала она. Он вытащил из пиджака шоколадку. «Это дочке». — «Это уже ни к чему, — нахмурилась Ирина Сергеевна, быстро взглянув на Юшкова. — Дочка уже большая». — «Уже в четвертом?» — «Пятый кончила». Ирина Сергеевна протянула руку за бумагами, торопила. Блондин приехал за простым углеродистым листом, она пообещала ему выдать лист через три-четыре дня. «Целую ручки», — сказал он на прощание. «Погодите, — окликнула она. — Заберите свой сверток». — «Ирина Сергеевна, как вам не стыдно…» — «Заберите немедленно сверток». — «Но вы меня обижаете…» — «Я вас не обижаю, — сказала она, покраснев, — но сейчас обижу». Он крякнул и, взяв сверток, покачал головой: «Ох, Ирина Сергеевна, что вы со мной делаете».

Рассерженная блондином, она протянула руку за бумагами Юшкова, сверила их со своими и сказала: «Да, задолжали мы вам ужасно. Шестьсот тонн. Просто ужасно». Взглянула на него, уже не узнавая. Юшков молчал. Она вздохнула: «Хромистой стали у нас нет. Будут делать плавку после двадцатого». «После двадцатого?» Этого Юшков не ожидал. До сих пор он представлял себе, что будет какая-то конкуренция между ним, нижнетагильцем, другими, он не знал, каким образом сможет победить, но надежда была. Двадцатое — это был тот крайний срок, который назвал Лебедев. После двадцатого он уже выбывал из игры. Он стал объяснять, почему ему нужно раньше, забыв, что все в очереди перед ним пускались в такие же объяснения к досаде всех остальных. Ирина Сергеевна вздохнула: «У нас очень плохо с хромом. Посмотрите вот». Разворачивала перед Юшковым разграфленный лист, словно секретную карту. «График составляет заместитель начальника производства. Вот видите — только после двадцатого. Я постараюсь, чтобы первый металл дали вам».

Разговор был окончен. Юшков сказал: «Я буду заходить к вам за новостями». «Конечно, — сказала Ирина Сергеевна, утешая. — Мало ли что бывает».

Он потолкался в коридоре, прислушиваясь к разговорам, и побрел на отгрузку.

Над комбинатом уже повис тяжелый зной, едкий от дыма цеховых труб, а в цехе гудели вентиляторы и было даже прохладно. Там, где грузились вагоны, нижнетагилец ругался с бригадиром. Изможденное лицо бригадира выражало страдание. Нижнетагилец матерился, а бригадир то трогал его за рукав, то бил себя в грудь: «Григорьич… Ты веришь, что это нарочно? Да чтоб я сдох. Чтобы мои дети света не видели. Резчик перепутал! Да неужели ж я тебя бы обманывал? Да уж если на то пошло, мне вообще до фени, кому что достанется. Я делаю, что мне велят. Ну бывает же всякое! Резчика я накажу. Клянусь, накажу…»

Кто бы ни был виноват, нижнетагилец лишился вагона, который считал своим. Он брюзжал, пока они с Юшковым шли к мосту через железную дорогу. Покосился: «А у тебя что слышно?» — «Ничего не будет». — «Надо дать», — веско сказал нижнетагилец. Юшков рассказал про сверток блондина. «Конечно, это непросто, — согласился нижнетагилец. — Надо уметь. Она тебе так даст, что останется только вещички в руки и домой: посылайте кого-нибудь другого». Сменяя только что высказанное мнение на прямо противоположное, он никогда не терял безапелляционности.

Они пообедали в той же столовой с мальчишками из ГПТУ, купили в ларьке стиральный порошок и вернулись в гостиницу. «С рубашками ты промахнулся, — сказал нижнетагилец. — Опытный человек никогда сюда светлые рубашки не берет. Не настираешься». В номере повалился на кровать, хохотнул озорно: «Херсонец небось сейчас докладывает начальству о поездке. Или жене объясняет, что такое рентабельность. Очень хорошо эти вопросы сек».

Юшков пошел в умывальную стирать рубашки. Какой-то скуластый парень с узенькими черными усиками покуривал, сидя на подоконнике, и посоветовал: «Для таких мероприятий надо старушенцию какую-нибудь завести». Даже в расслабленной, небрежной позе его тело не теряло стройности и кошачьей хищной грации. «Это не ты вагон хромистой стали увел?» — спросил Юшков. Парень хмыкнул: «Мой сосед. Он уже сегодня смотался. Как там твой дед? Лежит с инфарктом?» — «Близко к тому». — «Гениальная операция, а? Красиво задумано и чисто сработано. И всего-то мы влили в этого Володю один стакан коньяка. И сказали: на сегодня хватит, остальное получишь в Москве». — «Это может ему дорого стоить». — «Вывернется. И в конце концов с умными людьми за бутылкой сидел, новые анекдоты послушал».

Прошел в туалет тот мужчина, который вчера сидел перед телевизором, Аркадий Семенович. «Вот кто хорошо устроился, — сказал ему в спину парень. — Ему о рубашках думать не надо». Юшков прополоскал рубашку и ушел в номер. Сосед спал. Нужно было что-то делать. Преодолевая безразличие, Юшков пошел в душ. Постоял под горячей струей, под ледяной, снова под горячей и снова под ледяной. Растерся. Стало веселее. У него начал складываться план: изучить комбинат с самого начала, с того места, где получается брак, с мартенов. Сойтись поближе с людьми, стать здесь своим человеком. Вдруг что-нибудь да откроется? Уехать он всегда успеет, а других идей у него нет.

В восемь сосед проснулся, и они пошли ужинать. Нижнетагилец взял инициативу в свои руки: «Кто сегодня заказывает, я или ты?» — «Давай я». — «Ладно. В другой раз я».

Около эстрады сидели принаряженный Аркадий Семенович и женщина из Одессы, которая вчера вязала в холле перед телевизором. Она была в шелковом платье с большой брошью на груди. Знакомый усатый парень сел за их столик. Ухмыляясь, наклонился к женщине, зашептал на ухо. Она сначала придвинула к нему голову, потом отстранилась и покраснела. Наверно, он рассказывал анекдоты. Аркадий Семенович стал смотреть в сторону, заинтересовавшись вдруг лепкой вокруг плафонов. Парень поманил рукой официантку, что-то заказал. Прыгнул на эстраду, поставил на радиолу пластинку, отрегулировал звук погромче. Пока он возился, Аркадий Семенович и одесситка сердито перешептывались между собой. И тут нижнетагилец сказал: «Хром есть». Юшков решил, что ослышался. «Где?!» — «Хром есть. Четыре вагона. Но мне он не годится. Я его не беру». — «Почему?» — «Он не по ГОСТу. Завышен марганец».

Стараясь оставаться спокойным, Юшков спросил: «На много завышен?» «На двенадцать соток».

Тыча вилкой в бруски жареного картофеля, важно сопел: он, мол, не берет что попало. Снабженец, наверно, он был хороший, но металловедению его никто не научил. Лишние двенадцать соток марганца в этой стали, хоть и были отступлением от ГОСТа, ее не портили. Юшков боялся выдать себя. «Что ж этот бригадир не пытался всучить никому?» — «Что он пытался и что не пытался, мы с тобой знать не можем». — «А ты сам, — спросил Юшков, не заметив, что перешел на „ты“, — так и будешь сидеть до конца месяца, пока хром не пойдет?» — «Против лома нет приема. У меня, кроме хрома, полно дел. Я тут еще только неделю, а уже две позиции сверх фондов выбил. У меня тут два десятка позиций».

Усатый парень около эстрады пригласил танцевать одесситку. Она отказалась. Он топтался перед ней, теряя апломб, а она мотала головой. Аркадий Семенович шлифовал пальцами свою рюмку. Теперь, когда появилась надежда и Юшков знал, что ему нужно будет делать завтра, все вокруг получило смысл. Он начинал действовать, а действие, как ток в проводнике, создавало вокруг себя поле с силами притяжения и отталкивания. И Юшкову азартно хотелось, чтобы женщина отказала нагловатому парню и чтобы парень почувствовал себя побежденным.

Утром он вышел из гостиницы, когда его сосед еще спал. Если они, эти четыре вагона, существовали в действительности, то никто теперь не должен был его опередить. В пустом коридоре заводоуправления уборщица таскала из двери в дверь швабру и ведра, позвякивала связкой ключей. Юшков встал около двери производственного отдела. Час спустя появилась полная женщина. Она распарилась уже с утра, тяжело дышала, льняное желтое платье потемнело под мышками. Следом сунулся было в комнату узбек из Ташкента. Она, обмахиваясь за своим столом веером из бланков, сказала ему: «На двери же написано! С восьми часов! Читать не умеете?» Было без пяти восемь. Юшков боялся, что эти четыре вагона может отдать кому-нибудь полная женщина. Ровно в восемь появилась Ирина Сергеевна. Она сразу почувствовала волнение Юшкова. Пропустила в комнату, подала стул, попросила: «Подождите, пожалуйста, я сейчас». Расположилась за своим столом, вытащила зеркальце, причесалась. Делала это так, словно причесывается по просьбе Юшкова и для его удовольствия. Таращась исподлобья в зеркальце, спросила по-приятельски: «Что у вас новенького?» «Посмотрите, пожалуйста, — попросил он. — У вас должна быть плавка с марганцем не по ГОСТу». Удивленно взглянула. Спрятала зеркальце, продвинула к себе аппарат. Набрала номер. «Слушай, Володя! У тебя есть четыре вагона хрома? Есть или нет?.. Ты на меня не ори! — Лицо ее вдруг стало некрасивым и грубым. — Ишь ты! Я тебе так поору, что больше не захочется! Мы документы на эти четыре вагона не оформляли!»

Документы не составляли — значит, металл еще никто не взял. «У меня с собой фирменные бланки, — сказал Юшков. — Я пишу расписку, что претензий по марганцу к вам не будет. Дайте нам в счет заказа».

«Выдай все на тридцать шестой заказ!» — крикнула Ирина Сергеевна в трубку. Это был заказ Юшкова. Положила трубку. Посмотрела с уважением: «Как вы узнали про эти вагоны?» — «Каждая фирма, — повторил Юшков мудрость нижнетагильца, — имеет свои секреты». — «Вам повезло», — улыбнулась поощрительно она. Юшков спросил: «Куда мне теперь?» «Вы в гостинице? — спросила она. — Родственниками еще не обзавелись? Позвоните мне из гостиницы утром, скажу вам номера вагонов».

Юшков помнил урок соседа. Из производственного отдела он побежал на отгрузку. Володя заполнял ведомость в своей будке. Он заметил Юшкова издали, когда тот пробирался к нему, балансируя на штабелях стали, но опустил голову к бумагам, словно бы не видел его. «Как тридцать шестой заказ?» — спросил Юшков. Пришлось повторить это трижды. Володя поднял голову: «Что тебе надо здесь? Видишь, я работаю?» «Вижу, как ты работаешь. Запомни, Володя, — сказал он, — эти четыре вагона — мои. С ними мудрить не пытайся. Так, как с Нижним Тагилом, второй раз не получится. Запомни: тридцать шестой заказ для тебя табу. Знаешь, что такое табу? Приходи завтра в триста двадцатый номер гостиницы, попробуем друг друга понять». Володя молчал, отводил глаза, будто не слышал. Может быть, испугался, а может быть, посмеивался, как это Юшков, начав с угроз, кончил приглашением.

Нижнетагилец лежал на кровати в тренировочном эластичном костюме. Животик его в этом костюме обрисовался так, словно под тканью был спрятан футбольный мяч. «Заболел, что ли?» — спросил Юшков.

«Так и разэдак, этого я боялся», — сказал нижнетагилец. Медленно попробовал сесть, прислушиваясь к ощущениям, чтобы поймать боль раньше, чем она начнется. Это ему, естественно, не удалось, и, снова ругнувшись, он повалился на кровать. «Радикулит?» — «Миозит, — ответил нижнетагилец. — Хрен редьки не слаще». — «Знаешь, — сказал Юшков, — я все-таки взял тот хром». — «Но там же марганец завышен». — «Рискнул. На поворотный кулак автомобиля сгодится». — «Ну раз подошло, так хорошо, — сказал нижнетагилец. — Мне не подошло». По чувству облегчения, которое Юшков испытал, он понял, что это его все-таки мучило. Все-таки эти четыре вагона он словно из кармана у соседа вытянул.

«Вот когда лежу — ничего, — удивился нижнетагилец коварству болезни. — Вроде и здоров. А с тебя, конечно, причитается. Я один про эти вагоны знал». — «В другой раз отметим, — пообещал Юшков. — Я не забуду». — «Зачем откладывать? Жрать-то мне сегодня надо. Вот и сбегал бы в магазин. Что нам ресторан? Музыки мы ихней не слыхали?» Нижнетагилец взволновал себя этими рассуждениями.

Пока Юшкова не было, он, однако же, остыл и успел осознать, что четыре вагона хрома упустил зря. Лежал мрачный, не глядел на Юшкова. «А ты, брат, на ходу подметки рвешь. Не мог мне подсказать, что двенадцать соток марганца сталь не портят?» — «Я думал, тебе не годится. Я же не знаю, для чего тебе». — «На такую ответственную деталь, как автомобильный поворотный кулак, годится, а мне не годится?» — «А бог тебя знает, может, вы там, в Нижнем Тагиле, спутники делаете». — «Спутники, — буркнул нижнетагилец. — Сидел бы я тут с тобой». После ужина он подобрел и сказал почти умиротворенно: «А теперь это дело надо переспать». Ночью он постанывал и ругался, не давая Юшкову заснуть, а утром ушел на комбинат. Юшков спустился в холл и позвонил Ирине Сергеевне. Она продиктовала номера четырех вагонов. Пошутила: «Не знаю, как вы будете со мной рассчитываться». «Что-нибудь придумаем», — сказал он. Она тихонько рассмеялась, отчего его слова стали казаться двусмысленными ему самому. Эти четыре вагона явно прибавили ему весу в ее глазах. Он тут же заказал по междугородному автозавод, Лебедева.

Ожидая разговора, видел сквозь стекло, как появилась на улице директриса, толкнула дверь и пошла по ковровой дорожке походкой учительницы, входящей в класс. Около администраторши томилась маленькая очередь с чемоданами и портфелями. Директриса кивком головы в золотистом парике поставила всем «примерно» по поведению, подошла к Юшкову: «Утро доброе, Юрий Михайлович, разговор ждете? Все дела, дела? Вы уже четвертый день у нас живете и даже родственницу себе не завели». «Может быть, я как раз жене звоню», — попытался он попасть ей в тон, несколько озадаченный им. Она шутливо возмутилась: «Какие могут быть жены? У нас в гостинице все холостяки. Дома вы все женатые, в командировке все холостые!»

Звякнул аппарат. Междугородная соединила с Лебедевым. Юшков прочитал номера вагонов. Лебедев записал, сказал: «Что ж, Михалыч, начало есть. Когда остальные шесть будут?» Юшков помялся. Теперь эти вагоны не казались ему такой уж большой удачей и он не знал, как Лебедев отнесется к нарушению ГОСТа. «Петр Никодимович, в плавке завышен марганец». — «На сколько?» — «На двенадцать соток». — «Ну, ничего, — подумав, сказал Лебедев. — Кашу маслом не испортишь. — И повторил: — Последний вагон должен уйти от них не позже двадцатого. Действуй, Михалыч».

Директриса, проходя к своему кабинету, заметила: «Между прочим, ваша землячка, Юрий Михайлович, приехала». — «С автозавода?» — «Нет, с какого-то другого». — «Молодая?» — «Девочка. Хороша, Юрий Михайлович, хороша…» Замолчала, потому что «землячка» прошла мимо них к лестнице. Она была в трикотажной безрукавке и американских джинсах, вместо чемодана волокла сумку из джинсовой ткани с латинскими белыми буквами «Sport».

Следом за ней Юшков поднялся на третий этаж. Дверь 305-го номера была распахнута. Там лежал на кровати поверх покрывала усатый парень в брюках и свитере. Когда девушка проходила мимо, он присвистнул. Она от неожиданности остановилась и уставилась на него. «Извините, девушка — сказал он. — Совершенно не могу управлять эмоциями». Она хмыкнула и пошла дальше. Парень позвал Юшкова: «Юра, как дела?» Услышал где-то имя. Все ему было просто.

Он был из московского НИИ, внедрял в мартеновском цехе новые приборы. Установка, на которую ставились приборы, часто выходила из строя, и пока цех ее ремонтировал, парень валялся на гостиничной койке. «Наша система не терпит волюнтаризма. Если цех не торопится внедрять новое — значит, бесполезно стараться. Все должно идти как идет. А мне командировочные идут два шестьдесят в день, комната отдельная— в Москве живу в одной комнатухе с тещей, женой и пацаном, да и мамочка какая-нибудь нет-нет да и скрасит существование!»

Землячка прошла мимо двери с полотенцем через плечо. «Девушка! — остановил ее парень. — Женские душевые на четных этажах! Значит, надо либо подняться, либо опуститься». «Спасибо», — сказала она. Парень пояснил: «А то я первый раз ошибся, попал в женскую. Вы, кажется, из Москвы?» «Нет», — ответила девушка и, решив, что на первый раз информации довольно, ушла.

«Впервые слышу, что душевые здесь делятся по этажам», — сказал Юшков. Парень рассмеялся: «Я тоже. Какая разница? С ними надо по законам золотоискателей. Застолбить, как в Клондайке. Я на всякий случай ее застолбил. Теперь она положила на меня глаз. Ты заметил? У них очень инерционная психика, они долго движутся в направлении первоначального толчка… А чем еще здесь заниматься?» — «Диссертацию не пишешь? — спросил Юшков. — Как там у вас в НИИ с наукой?» — «Полгода назад минимум сдал. Думал, помру». — «Зачем же так — жизнью рисковать?» — «Все она же, наверно. Инерция».

Он получал удовольствие от своей ироничности. Для чего-то она была ему нужна. «Но, с другой стороны, нормальному человеку, кроме науки, другой дороги нет. Ситуация без выбора. Тебя-то как в снабженцы угораздило?» — «Хрустальная мечта детства, — сказал Юшков. — Влияние прессы, литературы и киноискусства». — «Понятно. Оно, наверно, лучше, чем цеховым инженером. Не работал?» — «Пять лет на автобазе». — «Чего ж тебя, родимого, туда потянуло?» — «Распределение». — «Кто это сегодня ездит по распределению?» — «Кое-кто, — сказал Юшков, — оказывается, ездит». — «Ну, хорошо, два года, а ты — пять». — «Некого было вместо меня ставить». — «Ах, так ты автобазу спасал? — Тоненькие усики парня вздрогнули. — Молодец». «Это да, — ответил Юшков. — Что есть, то есть. Ты в мартеновской плавке не разбираешься?» — «Зачем тебе?» — «Хочу изучить комбинат. Чтобы знать, что отвечать, когда говорят „нет“…» «Ты, наверно, все-таки немножко инициативный, да?» — спросил парень.

Юшков ушел на комбинат. Он впервые в жизни увидел мартеновский цех. Блуждал по темным и дымным закоулкам, сторонился вагонеток и электрокаров, шарахался от плывущих над головой ковшей с жидким металлом. Напряженное гудение вентиляторов передавалось поручням металлических лестниц. Он оказался в мире незнакомом, с запахом горящей серы, с лязгом и громыханием, и все же было что-то похожее на возвращение в родные места, вспоминалось, казалось бы, безнадежно забытое из институтских конспектов и «Технологии металлов», то особое студенческое знание, которое за ночь надо было вставить в свой мозг, как кассету в магнитофон, и выбросить после экзамена, освобождая место для следующего. В этом чужом мирю он не знал языка, но знал его грамматику. Тут не могло быть ничего лишнего, случайного и необязательного, и Юшков, продвигаясь среди незнакомой техники, помимо воли по форме предметов и сочленений определял их назначение, по другим признакам получал представление о действующих силах, по третьим угадывал возраст и происхождение механизмов, уже и предвидел: вот тут должно быть то, а где-то там — то, и когда не совпадало, настораживался, останавливался, как зверь в лесу, почуявший незнакомый запах, а потом находил объяснение и двигался дальше. Это был его мир — мир металла. Он забрался на какую-то галерею и остановился: внизу под ним шла заливка. Мчался белый поток, ослепительный пар роился над желобом, и когда поплыл вмещающий в себя четыре вагона двухсотсорокатонный ковш, Юшков заулыбался, так это было красиво. Люди, работающие с огненным материалом, казались сверху маленькими и именно поэтому бесстрашными. Около Юшкова, не обращая на него внимания, остановились два высоких парня в сатиновых халатах поверх костюмов, в светлых рубашках с галстуками. Они рассуждали о какой-то машине, что-то у них «не вписывалось», что-то они собирались монтировать, и слушать их разговор было приятно. Один из них все же заметил Юшкова и, уходя, подмигнул: «Красиво?»

Вернувшись вечером в свой номер, Юшков увидел худую сутулую фигуру и только тогда вспомнил, что пригласил к себе бригадира Володю. Тот неспешно беседовал с нижнетагильцем. Нижнетагилец лежал животом вверх и рассказывал, как вылечил вчера свой миозит. Володя с достоинством кивал: мол, водка — первое лекарство, ему всегда было это известно. После мартеновского цеха Юшкову пришлось чистить костюм и вымыть изнутри туфли. Он переоделся, натянул кеды и сказал: «Пошли, ребята». Нижнетагилец стал приподниматься, и тут его схватило. Прикусив губу, он все-таки поднялся и пошел, стараясь не ругаться и не стонать, чтобы не скомпрометировать рассказ о своем чудесном исцелении. Кое-как он уселся за столик мрачный и злой, выключившись из разговора, — седая нахохлившаяся птица. Володя держался так, как и положено держаться скромному виновнику торжества. Не забывал, что главная фигура за столом — это он, и когда Юшков вслед за первой хотел налить ему вторую рюмку, прикрыл ее ладонью: «Не торопись. Не на поезд опаздываем». Но как он ни медлил, роковая концентрация все же накопилась в нем, и тогда он начал ругать всех подряд со странной страстностью. Однако, охаивая всех, льстил Сидящим рядом: «Михалыч, Григорьич, вы — люди. У меня весь Союз…»

«У тебя весь Союз, — сказал Юшков. — Я в твои дела не лезу. Но тридцать шестой заказ ты не трогай». «Табу», — сказал Володя, «Знаешь, что такое табу?» — спросил Юшков. Володя ответил: «Отче наш, иже еси на небеси». — «Чего дурачка строишь? — прицепился вдруг к нему нижнетагилец. В нем давно колобродило. — Люди бога боялись. А ты чего боишься?» — «Я ничего не боюсь», — выставил грудь Володя. Нижнетагилец сказал: «Вот и я про то». — «Ладно уж, — сказал Юшков. — Что было, то было» — «Чего ты вдруг на меня? — выяснял Володя отношения с нижнетагильцем. — Чего ты на меня?» — «Иди ты, — буркнул нижнетагилец, неосторожно повернувшись и дернувшись от боли. — 3-зараза».

«Юра! Я только тебе скажу! Потому что ты человек! Юра, она водит вас всех за нос! Ирина — она кого хочешь проведет, ей не верь!» — «Вот же гад, — изумился нижнетагилец. — Уже к ней прицепился». — «Да ладно, — сказал Володя. — Мне до нее дела нет. Я другое знаю. Я знаю, что быть этого не может, чтобы до двадцатого мы не делали хром. Хром — это копейка для комбината, это премия, а Ирина, между прочим, такая…» Нижнетагилец мотнул головой, опять дернувшись: «Рассчитывайся, Юра. С него хватит». «Я закажу», — хорохорился Володя. «Хватит», — трезво повторил нижнетагилец.

В номере он, кряхтя, улегся на кровать. Помолчали в темноте. Страдания настроили нижнетагильца на философский лад, и он осмысливал свою жизнь: «Я еще ни разу с пустыми руками не возвращался. С пережогом — бывало, а с пустыми — никогда». «С каким пережогом?» Юшкову тоже не хотелось спать. «Тебе вот выписали, скажем, твои шесть червонцев, а ты в них не уложился, свои добавил. Это и называется с пережогом съездил. Херсонец за полтора месяца все просадил, жене телеграмму давал, она что-то ему сюда посылала. И что? С чем приехал, с тем уехал. У него подхода к людям не было. А каждый человек уважение любит. Ты его озолоти — он завтра тебя узнавать не захочет, но ты вечер с ним посиди — он в лепешку ради тебя расшибется. Херсонец за полтора месяца и не понюхал. Язва, говорит».

Помолчали. «Я бы на твоем месте Сергеевной бы подзанялся, — посоветовал нижнетагилец. — Женщина, можно сказать, в полном порядке. Когда бог ее создавал, дизайнеры, как говорится, в отпуске не были». «Она разведенная?» — осторожно спросил Юшков. «Говорят, вроде того. А насчет хрома, что он раньше пойдет, я и сам подумывал. Все ж таки это для них хорошая копейка». — «И что ты собираешься делать?» — «Посмотрим. Завтра к начальству пойду. У меня тут двадцать позиций».

К начальству он назавтра не пошел: не сумел встать с кровати. Принял таблетку анальгина и снова заснул. Стараясь не шуметь, Юшков вытащил из чемодана две банки растворимого кофе и два шоколадных набора и завернул все в газету. С этим свертком он появился в производственном отделе перед самым обеденным перерывом. Около Ирины Сергеевны стояли несколько человек. Юшков оказался за киевлянином. Тот только что побывал у начальства, получил ничего не значащую резолюцию и успел уверовать, что с ней добьется всего. Услышав, что металла нет, раскричался: «Я в райком пиду! Я в обком буду звоныть! Це ж завод остановится! Пять тысяч людын!» Ирина Сергеевна отвечала тихо и вежливо, но лицо ее пошло красными пятнами. Она едва сдерживалась, волосы и брови стали светлее лица, как у Валеры Филина после бани. Киевлянин наконец с криком: «Дэ тут у вас телефон?» — выскочил из комнаты.

Ирина Сергеевна тяжело дышала. Сказала полной: «Посылают таких уж дебилов». «Очень, видно, им это нужно, — ответила полная. — Было б нужно, дебила бы не прислали». Ирина Сергеевна рассмеялась и успокоилась. Узнавание снова мелькнуло в ее глазах. Пожаловалась Юшкову как старому знакомому: «Вот видите, как у нас тут… Полина, уже обед?» «Ой, бегу». Полная подхватилась, засобиралась. «Ничего нового у вас нет?» — спросил Юшков. Ирина Сергеевна покачала головой. Он сказал: «Мне кажется, не может быть, чтобы не было плавки раньше двадцатого». «Мне ничего не известно, честное слово, — сказала она. Вытащила из стола бутерброды. — Угощайтесь».

Полина вышла. Сверток теперь казался Юшкову пудовым. Он вспотел и, проклиная себя, замямлил: «Ирина Сергеевна, надеюсь, вы поймете это как надо… Вы меня чрезвычайно выручили с четырьмя вагонами… Я понимаю, это выглядит ужасно…» «Что у вас там?» — деловито спросила она.

Юшков опешил. Протянул сверток. В правой руке Ирины Сергеевны был надкусанный бутерброд с сыром. Она положила его на стол, развернула сверток. «Ох, вы великий искуситель. Против икры устояла бы… Теперь перейду с чая на кофе. А то от чая, говорят, портится цвет лица».

Он был благодарен ей за то, что все так получилось. Начал льстить. Сначала осторожно, потом, все больше и больше поощряемый ею, приободрился. Ему казалось странным, что можно получать удовольствие от лести, в которую не веришь, зная, что она лесть, и зная, что она корыстна. Однако Ирина Сергеевна раскраснелась и похорошела. Вернулась с обеда Полина. «Ох, насмешили вы меня, — сказала Ирина Сергеевна. — Заходите к нам почаще. С вами не соскучишься». Полина посмотрела с любопытством. «Куда ж я от вас, интересно, денусь?» — сказал Юшков к удовольствию обеих женщин.

Пошел в мартеновский. Ему нравился этот цех. Толкнул калитку, оказался в прохладной полутьме. Вибрация гудящих вентиляторов передавалась стальным колоннам, а от них — бетонным стенам и чугунному полу. Напряженно вибрировало само здание, даже прохладный, с сернистым привкусом воздух внутри него дрожал. Это напряжение передавалось каждой клеточке Юшкова. Варился жидкий металл в печах, малиново светились щели вокруг заслонок. Гудело голубое пламя газовых горелок. С треском, будто сыпали горох или рвали шелк, падали белые потоки металла в огромный ковш, красными бликами отражались на кабинке крановщицы. Движения людей в брезентовых робах были медлительны, и Юшкову казалось, что здесь никогда не делают и не говорят ничего лишнего и необязательного. Не делать и не говорить необязательное — это казалось ему в ту минуту высшей мудростью и счастьем. Он увидел двух высоких инженеров в халатах, которых видел в прошлый раз. Один из них тоже запомнил его, кивнул: «Интересуетесь?» — «Ребята, — сказал он. — Я уже взял у вас сталь с высоким марганцем. Если не попадете в анализ по хрому, я тоже возьму. Прокаливаемость меня не волнует. Мне лишь бы твердость была». — «Если прокаливаемость не волнует, зачем тебе хромистая? Бери углеродистую…» Разговорились. Парень, часа полтора таскал Юшкова с участка на участок, показывал что к чему, оправдывался, почему не получается хром. Как бы между прочим Юшков спросил: «Так когда у вас хром пойдет?» «Это не из-за тебя Ирина мне звонила?» — подозрительно спросил парень. «Когда?» «Да вот сразу после обеда».

Значит, все-таки позвонила узнать, когда будет плавка. Что-то толкнуло Юшкова не признаваться. «Нет, не из-за меня. А что?» «Ничего, — сказал парень. — Как она тебе?» Вопрос был не праздный. Парень смотрел подозрительно. «Симпатичная, по-моему», — осторожно сказал Юшков. Парень кивнул. Заметил удивление Юшкова, объяснил: «Мы с ней в институте вместе учились».

К концу смены Юшков вернулся в производственный отдел. Женщины собирались домой. Что-то их рассмешило, и, когда он вошел, обе пытались сдержать смех, раскраснелись от усилия, но не выдерживали, прыскали, отворачивались друг от друга. «Ой-ой- ой, — замахала руками Ирина Сергеевна. — Мы уже кончили работать. — И тут же сунула Юшкову сумочку. — Лучше сумку мою подержите». Полина улыбалась Юшкову лукаво, как сообщница, празднично возбужденная тем возбуждением, которое предполагала в нем. Ирина Сергеевна бегала по комнате, рассовывала по шкафам книги. Полина села к телефону, набирала номер, а Ирина Сергеевна, пробегая мимо («Ой, мы цветы сегодня не полили, завянут за воскресенье!»), каждый раз нажимала на рычаг. Полина притворно сердилась: «Ирка, перестань дурачиться». Ирина Сергеевна низким от сдерживаемого смеха голосом отвечала: «Сколько же можно звонить? — И, внезапно хлопнув стопкой бумаг по столу, крикнула: — Ты идешь или остаешься?» Полине стало неловко от такого взрыва чувств, она стыдливо стрельнула взглядом в Юшкова и сказала: «Совсем рехнулась девка».

Они прошли втроем до автобусной остановки. Полина попрощалась и свернула в сторону. Кренясь набок, подкатил переполненный автобус, задняя дверь его не открывалась, между створками торчала пола мужского пиджака. «Пойдемте лучше пешком», — сказала Ирина Сергеевна.

Вдоль тротуаров тянулись низкие заборы, в палисадниках отцветали яблони. Стояли у калиток скамеечки. На перекрестке торчала из асфальта водопроводная колонка. Навалившись животом на ее рычаг, голый загорелый мальчишка пускал воду. Тугая струя разбивалась на бетонном желобе, и в брызгах вспыхивала радуга.

«Понимаете, Юра, горящие заказы не только у меня, но и у Полины. У нее даже подруга из Одессы никак металл не получит. Хоть Полина ей обещала. Полина на все просто смотрит. А я так не могу. Понимаю ведь, что человек не свои деньги тратит, что завод по той или другой статье ему худо-бедно сотню выделяет. Но не могу. Неприятно. Да и не у всякого можно: возьмешь конфеты, а он потом шум поднимет. Или вдруг сорвется что-нибудь! Вон как по заказу Нижнего Тагила. А сейчас горящих заказов у Полины собралось больше, чем у меня. У меня три, включая ваш, у нее семь или восемь. Так что хромистая сталь, когда пойдет, может попасть к ней. Вы меня понимаете?»

Улица кончилась. Впереди росли кучкой несколько высоких берез. К одной из них была привязана белая коза. Вплотную за деревьями начинался обрыв к старице реки. За ним на другой стороне белели пятиэтажные дома микрорайона. «Там я живу», — сказала Ирина Сергеевна. Она подошла к березам. «Устала чего-то сегодня. Давайте посидим». Сели на траву против солнца. Правее, в квартале от них был бетонный мост через старицу.

«Десять минут посидим, хорошо? Вы ведь не спешите? У меня гости сегодня. У дочери день рождения. Одиннадцать лет. — Покосилась, проверяя впечатление. — Вот я какая старая. Одиннадцать лет! Одна тяну, никто не помогает…» Обхватила колени руками, придерживая юбку. Отворачивалась от солнца. «…демобилизовали за пьянство. Устроился на комбинат, две недели поработал, бросил. Привык командовать… А деньги на одежду требует, одеваться хорошо любит, да еще чтоб бутылка каждый день была… Я его прогоню — через неделю назад… Сейчас он у матери в Свердловске… Почему я вам все рассказываю? — Она немножко играла, но не ему было ее в этом упрекать. — Может быть, потому, что вы первый человек, который захотел меня слушать… — Повернулась к нему. — Или вам тоже это все скучно, а?» Ждала ответа. Губы были очень близко. Поднялась. «Ох, пойдемте, Юра».

Молча дошли до моста. Остановились. Облокотясь о перила, смотрели вниз. В луже плескались мальчишки. Наверно, там был ключ, мальчишки быстро замерзали в воде.

«…особенно вечером. Кажется, что внизу река. Как красиво…» Отсюда микрорайон был близко. Дома его стояли свободно, обдуваемые свежим степным ветром.

«Дайте мне сумку, Юра». — «Я донесу до дома». — «Ой, о чем вы говорите! Чтобы завтра все сплетничали? В нашем городе шагу нельзя ступить, чтобы не начались разговоры!»

Она взяла свою сумочку, но не уходила, стояла, загадочно поглядывала на него. «Какой вы, Юра, смешной. Сердитесь на меня?» Он сказал: «Нет». «Если бы вы знали, как мне надоело здесь…» Он молчал. «Надо бежать, — шепнула она. — Дочка ждет. Купила ей туфли — недовольна. Хотела ракетки для бадминтона. Туфли, говорит, ты мне и так бы купила. Ребенок… Так я пойду?» Он видел: она ждала чего-то. Но не догадывался чего. Спросил: «Значит, до понедельника?»— «Приходите, Юра, вечером. Или вы заняты?» — «Чем?!» — «Значит, часов в семь». Ирина Сергеевна назвала адрес, улыбнулась на прощание и пошла, помахивая сумочкой. В холле гостиницы, как обычно, сидели перед телевизором одесситка и Аркадий Семенович. Одесситка вязала. Она была в легкой кофточке и удлиненной юбке. Она каждый день меняла наряды. Аркадий Семенович дремал. В почтовой ячейке лежало извещение: пришла бандероль от матери. Юшков тут же цолучил ее на почте. Кроме пятнадцати баночек крема, в ней оказалось письмо. Мать передавала привет тем его новым знакомым, которым понадобился крем. Юшков усмехнулся. Он подумал, что ему не хватает юмора, и от этой мысли стало спокойнее.

Директриса была одна в кабинете. «Юрий Михайлович, вы такой деловой и грустный, это никуда не годится. У нас так не положено». Он положил сверток на стол: «Это вам». Она, недоумевая, дотронулась до бумаги и, начиная догадываться, побледнела. Развернула. Ахнула. Рассматривала белые пластмассовые баночки с коричневыми ободками потерянная и жалкая. Оказалось, она много слышала о женьшеневом креме, но никогда его не видела. Наверно, считала, что он возвращает молодость. Слишком сильные ее эмоции сдвинули смысл его поступка, и Юшкову стало стыдно. Она уже не была похожа ни на школьную учительницу, ни на стюардессу, а просто на пятидесятилетнюю усталую женщину в нелепом парике. Достала деньги. Юшков отказался: «Мне это ничего не стоило». «Как это?» Он черпал все из того же кладезя премудрости: «Каждая фирма имеет свои секреты». Но и директриса не могла взять крем, не зная, какой услугой ей придется платить за него. Взмолилась: «Юрий Михайлович, в какое положение вы меня ставите? Вернуть вам крем я не в силах, а взять просто так не могу». Он пожаловался: ему бы ее заботы. А что заботит его? Может быть, она поможет? Да нет… от нее это не зависит… он здесь пятый день и до сих пор не завел на комбинате ни одного полезного знакомства… «Прямых связей, Юрий Михайлович, у меня с комбинатом нет, кроме директора и главного инженера. Иногда, когда нужно кого-нибудь устроить получше, они обращаются ко мне с просьбами… Не скажу, что уверена в успехе, но могу попробовать…» Нижнетагилец уже объяснил ему, что директор и главный инженер заниматься простым снабженцем не будут. «Если вы, Юрий Михайлович, захотите перебраться в отдельный номер с телефоном и ванной, то, разумеется, в любой день…» В кабинет вошла какая-то женщина, и Юшков простился. Отдельный номер был ему не нужен.

Только у своей двери он вспомнил, что оставил соседа больным. Тот лежал на спине с закрытыми глазами. «Живой?» — тихо спросил Юшков. «Нет», — сказал нижнетагилец. «Может, „скорую помощь“ вызвать?» «Еще чего. В магазин пойдешь? Купи мне чего-нибудь. И хорошо бы анальгин и горчичники. Потом рассчитаемся. Если не подохну».

Юшков посмотрел на часы и заторопился. В холле по-прежнему сидела неразлучная пара. Одесситка вязала, доглядывая на экран телевизора. «Вашего соседа не видно, Юра. Не заболел ли?» Юшков объяснил. Она посоветовала: «Надо горячим утюгом погладить». — «Это из-за того вагона, который у него перехватили, — предположил Аркадий Семенович. — На нервной почве». — «Миозит — болезнь простудного характера, — возразила одесситка. — Бегал где-то и вспотел. Все-таки возраст». — «Или выпил где-то и вспотел», — фыркнул Аркадий Семенович. «Не ехидничай», — спокойно сказала одесситка, и Аркадий Семенович замолчал.

В магазине Юшков раздобыл только хлеб и сыр, зато при нем привезли несколько ящиков пива, и он рассовал по карманам четыре бутылки. Пиво, нижнетагилец оценил: «Лучше нет, чем запивать анальгин». — «Ухожу, — сказал Юшков. Приглашен на день рождения». — «Молодец, — сказал нижнетагилец уважительно. — Придешь — расскажешь».

В начале восьмого Юшков позвонил у двери. Ирина Сергеевна была в нарядном платье. Успела сделать себе высокую, сложную прическу. Именинница с двумя подружками смотрели в спальне телефильм. Ее вызвали, чтобы поздравить, и Юшков подарил ей конфеты и ракетки для бадминтона. Она посмотрела на мать: можно ли открыть коробку? Ирина Сергеевна кивнула: «Угости девочек».

Во второй комнате за накрытым столом сидели мужчина и женщина, оба крупные, она — вялая и некрасивая, он — живой, громкоголосый, даже с претензией на ухарство. Ирина Сергеевна познакомила. Мужчина назвался по фамилии: «Борзунов».

Что-то было в лице неудовлетворенное, истеричное, что вызывало опаску. «Автозавод? Знаю такую фирму. Собираюсь к вам в город на станкостроительный. Пригласит автозавод, буду и у вас». Барственный тон подсказал, откуда эта фамилия знакома. Юшков видел ее на документах. Борзунов был начальником производственного отдела. От него зависела судьба заказов.

Ирина Сергеевна командовала. Видно было, что она не привыкла полагаться на инициативу мужчин. Подкладывая закуску на тарелку Борзунова, говорила: «Это тебе можно» — или: «Это немножко тебе можно» — или: «Это тебе полезно»; он молодцевато отвечал: «А-а, все можно». Жена Борзунова весь вечер молчала, но никого это не тяготило. Когда Юшков предлагал ей блюдо, она близоруко присматривалась, что там такое, и ни от чего не отказывалась. Пробовала, добросовестно прислушиваясь к своим ощущениям, словно ей предстояло официально все оценивать. Съели утку. Жена Борзунова поднялась. У нее болела голова. Ирина Сергеевна затащила ее на кухню, совала в пакетик пирог для сына. Та отказывалась, но Ирина Сергеевна не отпустила, пока не настояла на своем. Они жили в одном подъезде.

Юшков сел за пианино. За двенадцать лет после музыкальной школы он не играл и десяти раз. Пальцы что-то помнили, нащупали одну мелодию, другую, что-то простое из Генделя, что-то из Грига. Борзунов перебрался со стула на диван, сидел, раскинув руки. Усмешка на мужественном его лице оставалась неудовлетвореннонасмешливой, но это уж от него не зависело. Ирина Сергеевна освободила стол для кофе и присела. «Из-под палки Светка занимается. Просто не знаю, что с ней делать». «Полонез Огинского можешь? — просил Борзунов. — Та, та-ра-та, та-та, та-та.» С грехом пополам Юшков сыграл полонез и вальс из «Маскарада», начал подбирать мелодию новой песенки, Ирина Сергеевна тихонько запела, к ней громко присоединился Борзунов, и остаток вечера они пели. Юшков слышал в голосе Ирины Сергеевны нежность и благодарность. За весь вечер она ни разу не взглянула на него. После кофе он помог ей отнести на кухню посуду. В кухне было много разных крючков и полочек, все здесь было продумано. Юшкову казалось, что он любит Ирину Сергеевну. Он обнял ее. Она выскользнула, шепнула: «Ты с ума сошел» — и ушла в комнату. «Надо тебе еще одну дочку, Ириша, — сказал Борзунов. — Почаще сможем вот так за столом встречаться». «Ага. Дюжину еще, — кивнула Ирина Сергеевна и вздохнула, показывая, что и с одной ей тяжело. Прислушалась к звукам из спальни. — Что это? „Время“ кончилось? Ох, надо уже ей спать. Мы с ней полночи возились».

Борзунов не пошевелился. Юшков решил, что ему пора уходить. Ирина Сергеевна проводила до лестницы. «Ох, утром отправлю Светку и целый день буду спать». И снова показалось: ждала чего-то. «До понедельника, Юра».

Он вошел в холл гостиницы в ту минуту, когда худой дядька, один из трех его бывших соседей, прощался с директрисой, умильно тряс ее руку. Как будто тот избыток восторга, который он в первый день пытался излить на Юшкова, он так и не сумел израсходовать и вот напоследок тратил его на директрису. «Большое вам спасибо, хозяюшка… От всей души… Вы хороший человек… Как говорится, дай вам бог…» Он и Юшкову пожал руку: «Счастливо оставаться. Не бери до головы… Главное — здоровье… Уезжаю вот… Извини….» Помахал рукой из двери, увозя свой восторг нерастраченным. Юшков знал, что худому удалось получить пятую часть того, за чем его посылали.

«Юрий Михайлович, кажется, отступил сегодня от своего железного правила», — приятно удивилась директриса. Юшков начинал побаиваться ее. Кивнул: «Исправляюсь».

Нижнетагилец лежал. За день одиночества он истосковался. «А я уж думал, ты до утра наладился. Не вышло?» — «Я у Ирины был, — сказал Юшков. — Чудно. Наверно, всю ночь закуски готовила, а гостей — сосед с женой и я». — «Значит, из-за тебя старалась». — «Странный ты все-таки человек. Говорю же тебе, что нет». — «Ну не знаю. — Нижнетагильца это не волновало. — В конце концов тебе-то какая разница, что ей нужно? Пригласили тебя как люди. Видно же, культурный человек. Их ведь тоже можно понять. Работа у них какая? Цифры и цифры. Всю жизнь бумаги и цифры, мыслимо ли? Мозги на голой цифре пробуксовывают, сам знаешь. Совсем другое дела, когда живой человек к ним приходит. Тут уж тебе не цифра. Тут ты можешь осчастливить, а можешь и погубить, тут ты и свою власть чувствуешь и живой интерес имеешь… ч-черт». Он шевельнулся и замычал от боли.

Юшков вспомнил совет одесситки. «Может быть, утюгом тебя погладить?» — «Утюг — это в принципе неплохо. Ты хоть умеешь гладить?» — «Умею брюки и рубашку. Тебя, наверно, не труднее?»— «Надо через тряпку какую-нибудь». — «Ну, значит, как брюки».

В бытовке утюга не оказалось. Юшков постучал в 305-й номер. Усатый парень открыл. «Утюг не брал?» — спросил Юшков. Он видел за спиной парня край журнального столика. Тонкая женская рука с сигаретой потянулась к пепельнице на столике, забрала ее и исчезла. «Нет, — сказал парень и спросил женщину в комнате: — Утюг не у тебя? — Посоветовал Юшкову: — К одесситке загляни на четвертый. Кажется, она в четыреста втором. У нее должен быть». Все он знал. Полюбопытствовал: «Родственницу ждешь?» — «Соседа прихватило, — объяснил Юшков. — Надо поясницу погладить». — «Другое ему надо, — сказал парень. — Испытанное народное средство. А утюг — это уже почти химия. Антибиотик». В комнате прыснули.

Юшков поднялся на четвертый этаж и постучал в 402-й номер. Открыла одесситка в длинном шелковом халате, заколотом на груди стеклянной брошью. «Я кричу „открыто“, вы не слышите. Проходите, Юра, садитесь чай с нами пить. У меня Аркадий Семенович в гостях».

Номер был одноместный. На столике стоял алюминиевый чайник с кипятильником, на тарелках лежали вареные сосиски. «Видите, как мы тут устроились». Постоянный спутник одесситки сидел на стуле, возвышаясь коленями над столиком. Здесь он казался значительнее, чем в холле или ресторане. Кивнул Юшкову. Рот его был занят сосиской. Прожевал, проглотил и сказал хозяйке: «Ты знаешь, я тебе скажу… совсем неплохие сосиски. Совсем неплохие. Честное слово. Жаль, мало взял». Юшков объяснил, что пришел за утюгом. «А вы сумеете погладить? — спросила она. — Может быть, мне?» — «Пойди к ним, — кивнул, словно бы отпуская, Аркадий Семенович и поделился с Юшковым: — Их хлебом не корми, дай за кем-нибудь поухаживать». — «Ну уж так уж я всегда рвусь, — сказала одесситка. — Ты уж меня перед Юрой выставишь».

Юшков получил утюг и вернулся в номер. Сосед дремал, открыл один глаз. «Готовься, — сказал Юшков. — Сейчас придет тебя гладить красивая женщина». «Землячка твоя?» — оживился нижнетагилец. «Не совсем, — Юшков раздумывал, как ему повернуть соседа на живот, вытащил из-под его головы подушку. — Тут вот проблема, как тебя кантовать». — «Я сам, — отстранил рукой нижнетагилец. — Так кто придет?» — «Красивая женщина придет». — «Одесситка? На холеру она мне! — встревожился нижнетагилец. — Пусть своего Аркадия Семеновича гладит. Я ей не дамся». — «Поворачивайся давай». — «Только не лезь. Я сам. — Нижнетагилец, кряхтя, начал поворачиваться к стене. Вскрикнул и замер. — Э, подсунь подушку под поясницу. Та-ак…»

Стукнул в дверь и вошел парень из 305-го. «Ну как, еще дышишь?» Нижнетагилец рассвирепел: «Что вам тут, цирк?» Парень подошел к нему, уперся в плечо и ягодицу. «Спокойненько… Раз, два… главное, не волнова…» — «Отойди! — заорал нижнетагилец. — Михалыч! Убери его! Я сейчас… Нет, дальше не пойдет». — «Ну что ж, — сказал парень. — Если целиком не получится, придется разбирать его на части». Нижнетагилец лежал теперь лицом к стене и чередовал кряхтение с ругательствами. В дверь снова стукнули. Вошла землячка. В безрукавке и джинсах, высокая, узкая и плоская, она походила на нескладного школьника. «Я не помешаю?» «Ты опоздала», — сказал парень. Кончики его усов трагически опустились. Девушка остолбенела: «Как опоздала?» — «Как опоздала… Не знаешь, как опаздывают? Опоздала. Все уже». — «Что… все?» — «Все. Отмучился». — «Вытащи подушку, — велел нижнетагилец Юшкову. Незаметно для всех он повернулся на живот. — Слушайте, братцы, проваливайте-ка вы уже по домам. На вечерние сеансы дети не допускаются». — «Мне кажется, — парень ничуть не смутился, — нас здесь не любят». — «Извините, — сказала землячка. — Выздоравливайте». Вышла, не показав, что оскорблена. Парень подмигнул и скрылся следом.

Однако успокоиться нижнетагильцу не дали. Едва Юшков включил утюг, появились одесситка и Аркадий Семенович. Нижнетагилец отвернулся к стене. Шея его и щека стали красными. А тут еще Юшков пошутил некстати: «Григорьич, регулятор ставить на шерсть?» Нижнетагилец взорвался: «Ты это, понимаешь, кончай!» — «Зачем же нервничать, — ласково сказала одесситка. — Сейчас мы вас полечим». — «Вы что, доктор?» — «Да, я доктор. Для вас я доктор». На это нижнетагилец не нашел что возразить. Аркадий Семенович вмешался в разговор: «Я по себе знаю, Грирорьич…» Все, чего нижнетагилец не мог высказать женщине, он в полный голос выложил Аркадию Семеновичу. Лицо одесситки сразу стало брезгливо-холодным. Юшков сказал: «Товарищ, сами понимаете, за свои слова не отвечает. Ну а с утюгом я уж тут справлюсь».

Гости ушли. «Наряды каждый день меняет, — сказал нижнетагилец. Он чувствовал себя виноватым. — Дети взрослые, а она…» «Лежи тихо! — прикрикнул Юшков, массируя его утюгом. — Надоело». Нижнетагилец замолчал, не шевелился, только иногда, заводя руку за спину, показывал, куда направлять утюг. Потом кое-как повернулся на спину и замер. Юшков разделся и лег. Не спалось. Сосед тоже не мог заснуть, все вздыхал и тихонько ругался под нос. «Когда в следующий раз нарвешься на пиво, хватай, сколько сможешь унести, — подвел он наконец итог своим грустным размышлениям. — Оно мне как снотворное. Причем без рецепта».

Следующий день был выходным. Юшков несколько раз просыпался утром и, пугаясь предстоящей скуки, снова засыпал. Наконец в десять часов он сел в кровати. Сосед ожил. Сновал по комнате в таинственной важности, молчаливый и сосредоточенный. Видимо, ему приснилось, что он стал деловым человеком. Гладил рубашку, сорвал утюгом пуговицу. Пуговица покатилась по полу. Юшков подобрал ее и спросил: «Далеко собрался?» «В Горск», — бросил нижнетагилец все c той же таинственной важностью и сел пришивать пуговицу к рубашке.

Он выглядел таким деловым и трезвым, что Юшков фыркнул. Натянул брюки, вышел на балкон. Прошли внизу одесситка в широкополой шляпе и Аркадий Семенович. Появились усатый из 305-го номера и землячка в джинсах. Усатый увидел Юшкова и помахал ему. Девушка тоже заулыбалась и помахала. У нее были тонкие руки с большими кистями. «Искупаться не хотите?» Оказывается, где-то здесь было озерцо.

Нижнетагилец драил туфли. Юшков спросил: «Ну а в Горске что?» — «Посмотрю». — «Что там смотреть?» — «Рынок посмотрю». Оставаться одному не хотелось. Они долго ждали автобуса, едва забрались в него и ехали в давке и духоте. Все полчаса дороги нижнетагилец ворчал на какого-то мальчишку, а когда за того вступились, переругался со всеми вокруг.

В Горске ничего интересного не увидели. Забрели в промтоварный ларек на окраине, нижнетагилец сказал: «Смотри, какие туфли. В таких вот дырах иногда можно нарваться на отличные вещи. Покажите, девушка».

Сонная тетка за прилавком, нисколько не обманутая его уверенным тоном, швырнула мятую коробку с женскими туфлями, а один из покупателей, глазевший на полки в мучительном раздумье, протиснулся поближе и стал наготове: может быть, и ему надо хватать, пока не поздно. Юшков увидел, что товар залежалый, и сказал об этом. Нижнетагилец криво усмехнулся: «Много ты понимаешь… Девушка! Тридцать седьмой есть?»

Тридцать седьмой был. Нижнетагилец подумал и отступил с честью: «Черт, не помню точно размера, а так бы взял». Потолкались на рынке, заходили во все магазинчики, которые попадались на глаза, и ничего не купили. Пообедать тоже не смогли: в столовой нижнетагилец поскандалил из-за грязных вилок, потащил Юшкова в другую, но другая оказалась закрыта. Вернулись в Черепановск раздраженные, устали, а тут еще обнаружилось, что в гостинице нет холодной воды. Юшков повалился на кровать и сказал: «Зря я тебя вылечил. Лучше бы ты пластом лежал». «Да, — согласился нижнетагилец. — Тут ты не подумал».

Он вскоре захрапел. Юшков старался не раздражаться, но не мог. Поднялся и вышел на балкон. Внизу прошли поливочные машины, и запахло свежестью. То ли облака, то ли клочья мартеновского дыма тянулись с запада. Быстро темнело. Новый микрорайон, в котором жила Ирина Сергеевна, уже плохо различался в сумерках.

Он вспомнил, как она стояла у лестницы, загадочно поглядывая на него, ждала от него чего-то, а он молчал. Он опять, наверно, совершил глупость. Одну из тех, которые делает всю жизнь и при этом каждый раз говорит себе, что ошибся случайно, что ему не хватило опыта, чтобы поступить правильно, но, мол, теперь он уже научен и больше подобной ошибки не сделает. Однако ошибки повторяются, и постепенно становится ясно, что это не ошибки вовсе, а что-то неотделимое от него, Юшкова, присущее ему, от чего он никогда не сможет избавиться и что всегда будет определять его судьбу. Так что если не можешь сломать себя до конца, то лучше, наверно, и не пробовать, чтобы не терзаться одновременно и томлением по упущенному и виной.

Лучше признаться честно, что занялся не своим делом, и уйти. Есть рессорный завод, куда его звал Буряк. Может быть, туда еще не поздно. Командировку он доведет до конца и вернется победителем, однако впредь Лебедеву в таких делах придется обходиться без него. Ирину Сергеевну ему видеть не надо; ничего хорошего из этого получиться не может. Знакомый его в мартеновском цехе, высокий однокурсник Ирины Сергеевны, был заместителем начальника цеха. Звали его Игорем. В понедельник Юшков принес ему в кабинет завернутые в газету две банки растворимого кофе и положил на стол. «Что это?» — не понял Игорь. «Взятка». «Между прочим, мне ни разу в жизни еще не давали взяток». «Мне тоже», — сказал Юшков. Игорь полюбопытствовал, что в свертке, пожал плечами: «А за что?» «Ты что, кофе не любишь? Мне нужно знать, когда пойдет хромистая сталь». — «Понимаю. Побеждает тот, у кого лучше информация. Так это я тебе и без взятки сделаю». — «А вдруг забудешь?» Однокурсник Ирины Сергеевны небрежно поинтересовался: «Что ж ты с Ириной контакта не заведешь?» «Так не заводится». «Не заводится, говоришь? — Игорь не сумел скрыть своего удовольствия. — Со всеми она так сурово или только с тобой?» «Да что-то я не замечал особого к себе отношения». Юшков уже знал, чем он может порадовать Игоря.

Тот все-таки отстранил сверток: «Спрячь назад, пока никто не видел. Я против тебя ничего не имею, но вообще за такие номера…» — «А ты научись варить сталь, — сказал Юшков. — Тогда мне не придется ездить с подарками». — «Так, выходит, я виноват?» — «А кто, я?» — «Черт, — Игорь хмыкнул. — Не хотел бы я быть на твоем месте. Сколько тут банок, две? Беру с условием — за деньги». — «А вот это условие мне не подходит. Я за них не платил». — «На улице нашел?» Юшков рассказал, как его снаряжали на заводе. Игорь изумился: «Скажи, как это делается!.. Но я беру только за деньги».

Он позвонил на следующий день вечером: в три часа утра ожидается первый ковш хромистой стали. Однако ни эта, ни две следующие плавки не получились. Прошла неделя. Наконец экспресс-анализ оказался в норме. Стоя на галерее, Юшков видел, как внизу под его ногами наполнялся ковш, вмещающий в себя четыре вагона стали. Теперь нельзя было терять ни минуты. Он побежал в производственный отдел.

Перед столом Ирины Сергеевны было несколько человек. Юшков встал в хвост очереди. Ирина Сергеевна разбиралась с пенсионного возраста человеком, какие-то цифры в их бумагах не сходились.

Нацепив очки, человек тыкал дрожащим пальцем в свои бумаги, пытался говорить, когда надо было слушать, и не понимал ничего, хоть вся очередь уже поняла и раздражалась оттого, что старик задерживает всех. «Товарищ, — сказал Юшков, — вы задерживаете. Там сейчас сталь разливают». Сказал он это, чтобы слышала Ирина Сергеевна. Она не повернула головы. Юшков топтался, поглядывая на часы. Из мартеновского цеха слитки попадут в блюминг, их откатают на другой профиль, и тогда уж ничего не сделаешь. «Тридцать шестой заказ, что вы нервничаете? — взглянула на него Ирина Сергеевна. — Вам откатают два вагона». — «Как два? В ковше четыре вагона!» — «Не могу я вам дать все». — «Но вы должны нам шесть вагонов до двадцатого! Сегодня уже восемнадцатое!» — «Я вам ничего не должна», — холодно сказала Ирина Сергеевна.

Зазвонил телефон, и она сняла трубку. Звонил Игорь. У него получился второй ковш. Среди разговора Ирина Сергеевна быстро взглянула на Юшкова и сказала: «Нет, не появлялся». Юшков даже не догадался, а почувствовал, что говорят о нем. «Да что уж ты так для него стараешься? — удивилась она, нажала на рычаг и, по-прежнему не поднимая головы, сказала: — Ты, я вижу, всюду успел». В очереди не поняли, к кому это относится. Набрала новый номер: «Сергей Митрофанович, можно зайти к вам с одним товарищем?» Вышла из-за стола, велела Юшкову: «Идите со мной».

Очередь покорно осталась ждать ее возвращения.

«Куда мы идем?» — спросил Юшков в коридоре. Она сказала: «Вам же нужно четыре вагона».

Перед кабинетом Борзунова стояла очередь. Замыкал ее громкоголосый киевлянин. Он уже не разглагольствовал, а жадно прислушивался к разговорам. Ирина Сергеевна провела Юшкова мимо очереди. Борзунов сказал: «А-а, кого я вижу!» Лицо против его воли оставалось насмешливым, и получалось, будто бы он произносил приветливые слова не всерьез, а лишь изображая человека, который произносил бы их всерьез. Однако был рад, усадил, болтал о пустяках. Ирина Сергеевна потрогала землю в цветочных горшках на подоконнике, упрекнула начальника: «Кто тут у тебя за цветами смотрит, скоро завянут». Занялась ими.

Приведя Юшкова, она тем самым сделала для него все, что было нужно. Больше от нее ничего не требовалось. «Что, Ириша, — сказал наконец Борзунов, — два вагона ему сделаем?»

Юшков стал объяснять про свои шесть вагонов. Борзунов заскучал. Он ждал благодарности, а его опять уговаривали. Ирина Сергеевна обрывала желтые листья на цветах. Сказала, не оборачиваясь: «Я в цех звонила. У них второй ковш получился. Закладывают третий», «Четыре вагона сделаем, — решил Борзунов. — Остальное — как получится». Ирина Сергеевна тут же позвонила диспетчеру блюминга: «Один ковш на тридцать шестой заказ».

В коридоре Юшков сказал: «Осталось еще два вагона». — «Больше он не мог вам дать, — холодно ответила Ирина Сергеевна. — Если получится третий ковш, тогда видно будет». — «Я не понимаю этой арифметики, — сказал он. — Почему четыре, а не три и не пять?» «А почему вы капризничаете? — рассердилась она. — Я вам чем-нибудь обязана?» Он запнулся: «Простите. Спасибо вам». — «Игоря благодарите. Я не повела бы вас, если бы он не просил. Он бы первый попрекнул меня любимчиком». — «Когда будет известно о третьем ковше?» — «Звоните в конце дня».

Шагая под белым, как огнеупорный свод печи, обжигающим небом к сортопрокатному, Юшков вспоминал свой заискивающий голос и морщился. Вошел через стальную калитку в цех, в прохладу. Вентиляторы гнали освежающий воздух. В застекленной конторке Володя подписывал мятые, захватанные грязными руками сертификаты. «Пошел тридцать шестой заказ, — предупредил Юшков. — Давай, Володя, обойдемся на этот раз без неприятностей». Тот поднял голову как человек, которого вывели из глубокой сосредоточенности. Изможденное лицо изображало достоинство: «Если Володя сказал, он своему слову хозяин». Юшков едва удержался, чтобы не извиниться.

Рабочий день в производственном отделе кончался в четыре. Юшков пришел на несколько минут раньше. Перед столом Ирины Сергеевны стояли люди. Было несколько новых, приехавших после воскресенья. Ирина Сергеевна быстро взглянула, и он понял, что она ждала его и случилось что-то неожиданное и неприятное. В очереди тоже заметили, что она не в духе, никто не спорил с ней, и вскоре не осталось никого. Ирина Сергеевна подхватила сумочку и сказала: «Третий ковш не получился, но вас это пусть не волнует. Борзунов распорядился, чтобы вам выдали шесть вагонов». А он уже решил было, что отобрали его сталь. «Требуй у меня все что хочешь», — сказал он.

Она молчала. Вышли на улицу. «Только что дочка звонила. Просила скорее прийти. Муж приехал. Скандалит в квартире, крушит там все. Дочка к соседям убежала». «Может быть, мне поехать с тобой?» — предложил он. Она усмехнулась. Он попросил: «Дай мне твой телефон». Опять усмехнулась. Автобуса не было. Юшков остановил такси. Когда проезжали через мост, Ирина Сергеевна сказала: «Долго же ты собирался попросить телефон».

Она вышла около дома, а он вернулся в гостиницу.

Он выполнил задание. Кончались вынужденное безделье и порочная гостиничная скука, вместе с ними кончалось непонятное томление, которое всегда тревожит оседлых людей вне дома. Через день-два отправят его вагоны, он запишет их номера и уедет отсюда. Оставалось только ждать.

Гостиница опостылела, но, кроме нее, деться было некуда. Сосед лежал на кровати, спросил: «Сколько ковшей получилось, два или три?» — «Я слышал, три». — «Полтора, значит, тебе…» — «Почему мне?» — «Разве нет?» — удивился нижнетагилец. Юшков промолчал. «Мне какая разница? — сказал нижнетагилец. — Я не завистливый».

Утром Юшков проснулся с мыслями о доме и, удивившись им, вспомнил: последний день! Дежурная администраторша принесла телеграмму с завода: срочно требовался еще один заказ, углеродистый лист. Юшков отнес эту телеграмму Ирине Сергеевне. Она прочла, тут же позвонила диспетчеру, и дело было сделано. Киевлянин, которому только что отказали и который крутился в комнате между столами, не зная, что предпринять, кинулся к ней: «Вы ж мэнэ казалы, шо этого листа нет! Почему мэнэ нет, а ему есть?» «Идите жаловаться, — отрезала Ирина Сергеевна. — У вас это хорошо получается». Он подвигал челюстями и ушел. «Правдоискатель», — сказал кто-то в очереди, подлаживаясь к Ирине Сергеевне.

Она спросила: «Когда едешь?» — «Когда будут номера вагонов». — «Значит, завтра. А я своих в Свердловск отправила». — «Значит, обошлось?» — «В общем». — «Буду сегодня следить за погрузкой, — сказал он. — Чтобы не получилось, как с Нижним Тагилом». Посмотрела, кивнула: «Так надежнее». Все было понятно.

В шесть утра кончилась погрузка. Юшков записал номера своих вагонов и вернулся в гостиницу.

Только начали просыпаться. Хлопали двери. Полуодетые люди сновали по коридорам с полотенцами. Нижнетагилец тоже уже проснулся, одевался. «Все, — сказал Юшков. — Вот вагоны. Сейчас закажу разговор с заводом». «Тут, кстати, тоже было не скучно, — отозвался нижнетагилец, — землячка твоя отличилась. Я, собственно, не видел. Вдруг среди ночи крик. Кроет этого усатого на чем свет стоит. Культурно кроет. Вроде „охламона“, но культурно. Все спят уже, повскакали… Не „охламон“, а… не „паразит“… красиво, в общем, как-то. Дежурная акт составила. Теперь на работу сообщат. Заимеет неприятностей по самую макушку».

Он ушел, а Юшков спустился в холл и заказал разговор с Лебедевым. Из кабинета директрисы слышался ее голос. Нотки были незнакомые, митинговые: «…если бы моя дочь, позабыв девичью скромность… моя обязанность как директора советской гостиницы…» Дверь кабинета распахнулась, землячка выскочила из нее и побежала вверх по лестнице. Вышла директриса. Лицо, блестящее от крема, пошло пятнами. Хотела крикнуть что-то вслед девушке, но увидела Юшкова и сдержалась. Села рядом в кресло, подобрала ноги, и лицо из гневного стало жалобным. «Видите, как у нас, Юрий Михайлович. Вот ваша землячка. Что она от меня плохого видела? Мне, между прочим, жалобы давно поступали…» — «Какие жалобы?» — «На соседа вашего из триста пятого. После двенадцати ночи включает свой транзистор, мешает людям спать. Танцевали они вдвоем, что ли. Я вчера заглянула просто предупредить. Очень корректно, вы ведь меня знаете, очень корректно попросила вечерами не шуметь. А вам, говорю, молодой девушке, надо не давать повода к ненужным разговорам. Ведь правда, я корректно сказала? А она мне, знаете, что в ответ? Вы, говорит…» Директриса дословно передала, что сказала о ней девушка, и всхлипнула. «Ну, я, конечно, вышла из себя. Если со мной так, то и я так. Я говорю этому Маркушеву: все, терпение мое кончилось. Я вынуждена сообщить, на вашу работу о вашем аморальном поведении. Маркушев, вы знаете его, брюнет с усами, — он человек неглупый. Он сразу попытался уладить. А эта разошлась. Я в жизни своей столько грубостей в свой адрес не слышала…» Директриса перевела дыхание, успокаивая себя.

«Даже он и то был возмущен. Он говорит: я ее не звал, она сама пришла. Это я, говорит, могу на вас жалобу послать куда надо, что у вас тут такое творится. Можете себе представить, что это за девчонка, Юрий Михайлович, если уж Маркушев так о ней говорит. Вы бы видели, что с ней стало, когда он это сказал! Подонок! — кричит. Подонок! Люди сбежались… Я просто обязана сообщить обо всем ей на работу. Утром одумалась, как собачка ждала под моей дверью, пока я приду. Плачет, кается, только бы из гостиницы не выселили и на работу не сообщили. И тут же продолжает грубить!..»

Междугородная дала Лебедева. Директриса вздохнула и ушла к себе. Рассказав все Юшкову, она успокоилась. Юшков продиктовал Лебедеву номера вагонов. «Сегодня выезжаешь?» — спросил Лебедев. «Как билеты достану». «Ну ждем. Тут тебе еще одна командировка наклевывается». Юшков ожидал больше эмоций.

В холл спустились Аркадий Семенович и одесситка. «Как? — сказала она спутнику. — Ты шляпу не взял? Сейчас же вернись. Напечет». Он возражал, она настаивала: «Опять давление поднимется. Смотри, какие глаза красные». Стесняясь, он подмигнул Юшкову: мол, с женщинами лучше не спорить. Пошел за шляпой. Она присела в кресло, сказала, не глядя на Юшкова: «Господи, как надоело здесь. Вам долго еще?» — «Сегодня уезжаю». — «Вы молодец. Здесь все говорят об этом. И родственников себе не завели… — Она запнулась и, понизив голос, сказала: — Тут про меня, наверно, всякие гадости говорят. Это все глупость. Аркадий Семенович больной человек, за ним следить надо. Ему диета нужна, покой, ведь почти шестьдесят человеку… А такого ничего нет. У меня дети взрослые». Аркадий Семенович спускался по лестнице со шляпой в руке. «Успеха вам», — пожелал ей Юшков. Он поднялся на свой этаж. Однажды видел, как землячка открывала свой номер, и теперь постучался к ней. Никто не ответил. Толкнул — заперто. Он забарабанил сильнее. Она внезапно распахнула дверь, увидела его лицо и усмехнулась: «Чего вы испугались? Думали, повесилась?»

Она укладывала чемодан. «Куда это ты?» — спросил Юшков. «Ну их всех к черту. Домой». — «А командировка?» — «Гори она огнем. Все равно уйду с завода. Не по мне эта работа. Я тут всего насмотрелась». Она заплакала.

Директриса еще была у себя. «Как там землячки моей дела, Ольга Тимофеевна? — спросил Юшков. — Очень уж она переживает, что вас обидела. Я, говорит, всю жизнь ее благодарить буду». — «Обойдусь без ее благодарности». — «Вы в самом деле собираетесь писать на ее работу?» — «Обязана». — «Ольга Тимофеевна, вы же добрый человек». — «Да, но у моей доброты есть предел. Кроме того, я ничего не могу изменить. У меня есть докладная дежурной, я обязана отреагировать». — «Даже если я вас попрошу?» — «Докладная уже существует, что же я могу сделать, Юрий Михайлович?» — «Порвать ее». — «И совершить преступление? Вы зря защищаете эту девушку, Юрий Михайлович. Не знаю, какие чувства вами руководят, но вы… я уж буду откровенна с вами до конца… вы просто роняете себя в моих глазах». — «Как-то вы спрашивали меня, что можете для меня сделать. Сделайте это». Она пронзительно посмотрела, опустила глаза. «Хорошо. Только ради вас». Юшков понял, что теперь они квиты.

У него оставалось мало времени. По дороге на комбинат купил около вокзала букет тюльпанов. В комнате производственного отдела все уставились на букет. Ирина Сергеевна покраснела и засуетилась, отыскивая банку. От неловкости она снова перешла на «вы»: «Приезжайте к нам еще, всегда вам будем рады… Извините, если что не так…» И он тоже говорил ей «вы» и бормотал бессмыслицу. Когда потный и красный выскочил на крыльцо заводоуправления, освобожденно вздохнул.

Остатки привезенных припасов завернул в газету, положил на кровать соседа и сел писать ему записку. Не успел кончить, как тот появился. Развернул сверток. «Зачем дефицитом бросаешься? Бутылку мы с тобой сейчас разопьем, а колбасу вези домой, она не портится». — «Пусть на память тебе будет». — «Так ее не есть, а на стену повесить?» — «Ты же говоришь, не портится?»

Открыли бутылку. «Это не простая, — объяснил Юшков. — Сувенирная. С какой-то травинкой внутри». Нижнетагилец поискал на этикетке цену, присвистнул: «Ничего себе травка. Наверно, очень полезная. Может, от сердца? Тогда мне как раз». — «От сердца тебе меньше пить надо». — «Ты думаешь, я любитель? Работа такая. На пенсию пойду, в рот не возьму». — «Бросай работу, другую ищи». — «А это уже не государственный подход. Кто-то должен. Работа у нас с тобой скромная, но людям необходимая». Он проводил Юшкова до аэропорта в Горск, и, пролетая над Волгой, Юшков еще думал о том, что нижнетагилец либо ждет сейчас автобус до Черепановска, либо трясется в нем, навязываясь с разговорами случайным попутчикам.