Коробейники

Глава пятая

Кабинеты Юшкова и Белана отделялись друг от друга маленькой приемной. В ней сердито скучала, размышляя о своей тридцатилетней жизни, долговязая, густо накрашенная секретарша Белана, глядела в мутное окно на железнодорожную ветку, но стоило открыться двери, начинала барабанить по клавишам «Оптимы» яростно и безграмотно. Здесь подкараулила Юшкова блондинка из Клецка: «Юрий Михайлович! Вас не узнать!» Она-то не изменилась за пять лет в своем Клецке.

Ей нужен был двигатель. Юшков только руками развел и пошел в свой кабинет к трезвонящему телефону. Звонок был междугородный. Как и в отделе снабжения, Юшков просил дефицит, только там требовалась сталь, а здесь, в отделе кооперации, — двигатели, подшипники, сальники, стекла, кожаные сиденья — все, что устанавливалось на автомобиль, но делалось не на заводе, а смежниками. И еще было одно отличие от прежней работы: за всем этим добром приезжали из автобаз, как эта вот блондинка из Клецка, как он сам приезжал, когда за теперешним его столом сидел Саня Чеблаков. Автобазам отдавали излишки, если, конечно, они бывали.

Стекла дребезжали от северного ледяного ветра. Разговаривая по телефону, Юшков смотрел в окно. Мокли в косом дожде деревянные ящики, рябило на лужах радужную пленку солярки, бетон эстакады почернел и покрылся разводами.

Пополз, выбрасывая синий дым, мазовский тягач с прицепом, остановился среди контейнеров. Соскочил в лужу дядька в плаще и мягкой шляпе. Тягач с прицепом подался назад, развернулся.

Блондинка из Клецка заглянула в кабинет, осторожно вошла. Юшков, прижимая трубку к уху, показал на стул. Села, положила ногу на ногу. Кончив разговор, он посмотрел на часы. Было пять. «Как вам здесь работается, Юрий Михайлович? — спросила блондинка. — Хоть бы меня к себе взяли». Словно бы и забыла про двигатель, увлеклась беседой с приятным человеком. Жаловалась на жизнь, открывала душу… и как-то незаметно протянула руку к своей сумке на соседнем стуле: «Да, кстати, Юрий Михайлович, мне тут подруга подарила, а домой я везти не могу: муж у меня слабовольный, ему это…» Вытащила глиняную бутылку рижского бальзама. Юшков рассердился на себя: а он-то, слушая, размяк. «Уберите, пожалуйста… — посмотрел в бумагу, которую она успела ему подсунуть, — Лидия Григорьевна». Она изобразила волнение: она от чистого сердца! И, поддаваясь ее тону, чувствуя себя чуть ли не виноватым перед ней, он лгал, что у него больной желудок и только поэтому он не может взять подарок, а она участливо спрашивала, что и как у него болит, советовала обязательно лечиться маслом облепихи и взялась достать это масло, которое нельзя купить в аптеках и которое ей присылают друзья из Алма-Аты. Обезоруживающе рассмеялась: «Не за двигатель. Просто так».

Просунул в дверь голову дядька в плаще и шляпе. Ему нужен был «лично Анатолий Витольдович». Наконец Лидия Григорьевна ушла. Дядька опять заглянул, спросил: «Будет Анатолий Витольдович?» «Обещал», — сказал Юшков. Он собирался звонить в Бобруйск, Киржач и Подольск — по списку срочного дефицита. Между двумя звонками вклинился Белан: «Еле к тебе прорвался. Срочно вылетаю на АМЗ». «Тебя тут ждет человек, — сказал Юшков. — Говорит, нужен лично ты». — «Не из-под Полтавы?» — «Может быть. Номер украинский». — «Давай его сюда». — «Кстати, — сделал попытку Юшков. — У меня из Клецка очень просят один двигатель». — «Что значит очень просят?» — «От одного двигателя мы, я думаю, не обеднеем?» — «Юра, давай будем людьми принципиальными, — терпеливо сказал Белан. — У меня принцип: двигатели — это мой золотой запас, за них я что угодно могу получить, значит, зазря я их не даю. Если тебя этот принцип не устраивает, предлагай свой. Но не нужно беспринципности». — «Понял — засмеялся Юшков. — Даю тебе просителя».

Дядька дремал на стуле в прихожей. «Вы из-под Полтавы? — разбудил его Юшков. — Белан звонит». Тот кинулся к аппарату: «Витольдович?.. Это Пащенко, Витольдович, Пащенко!.. — Поговорив, протянул трубку: — Вас просят». «Юра, — сказал Белан. — Дай этому Пащенко два двигателя. Я ему обещал. Попытается просить больше — не давай. И он мне должен кое-какие деньги, я сказал, чтобы через тебя отдал. Триста рублей». — «Когда приедешь?» — спросил Юшков. «Не знаю. Странный какой-то вызов. Еще одна просьба, Юра: по пути домой занеси деньги бывшей моей благоверной. Половину. Это значит, сто пятьдесят. Адрес знаешь? В доме, где почта, квартира девять. Света Бутова». — «Ладно», — сказал Юшков.

Поручение еще и потому было неприятным, что семейная жизнь Белана оставалась для всех загадочной. Несколько лет назад он развелся. Однако его часто видели с бывшей женой. На расспросы о ней отвечал шуточками. И теперь тоже засмеялся: «Смотрите не увлекайтесь воспоминаниями. Школьные годы летят, их не воротишь назад». Юшков когда-то учился с Бутовой в одном классе.

Пащенко вопросительно поглядывал. «Сегодня день кончился, — сказал ему Юшков. — Двигатели получите завтра». — «Можно и так». — «Вы где остановились?» Он не знал, нужно ли помогать с устройством. Не похоже было, что Пащенко и вправду друг Белана. «Да есть тут вариант…» Связал тесемочки своей папки, сунул ее под мышку, чего-то ждал. О долге своем не заговаривал. «Документы можете здесь оставить», — предложил Юшков. «Э?.. Можно…» Положил папку на стол, странно улыбался. На гладких, упитанных щечках потерялся крошечный носик-пуговка. Юшков, распахнув дверь, ждал, пока Пащенко выйдет, а тот моргал, переминаясь с ноги на ногу, маялся: «Я, может, папочку свою все же возьму, — забрал ее, заглянул в глаза. — Может, заскочим вместе кое-куда? По двести грамм и закусочка?» — «В другой раз. Вы ничего не хотели передать Анатолию Витольдовичу? Он мне сказал».

Пащенко развязал тесемочки папки. Среди бумаг там лежала пачка пятидесятирублевок. Юшкову словно обожгло лицо. Однако рассмеялся, небрежно сказал: «Странное же место вы нашли для денег». — «Вы их, значит, передадите Анатолию Витольдовичу?» Юшков не стал успокаивать. Пересчитал — бумажек было шесть, — спрятал в карман и распрощался. «Значит, до завтра?» — спросил Пащенко несчастным голосом. Клятвы он, что ли, ждал от Юшкова?

Дом Светы Бутовой, кирпичный, трехэтажный, старой постройки, стоял в двух кварталах от завода.

Юшков долго звонил, и никто не ответил. Он спустился во двор. Несмотря на ветер со снегом, у подъездов гуляли молодые мамы с колясками. Из подъезда вышел мужчина, постоял, поднимая воротник пальто, сутулясь от холода, и зябко крякнул. Косил глазом на Юшкова и вдруг сказал: «Юшков, что ли? Не узнаешь старых друзей? Загордился?» Голос был с той особой хрипотцой, которую издают обожженные спиртом голосовые связки. Славка еще в школе, в классе пятом или шестом, хватанул неразбавленного спирта. Он тогда водился с призывного возраста шпаной, был у них на побегушках и пил с ними, эта связь давала ему особый авторитет в школе, не говоря уж о танцплощадке и ее окрестностях.

Юшков пожал руку. Разговор начался обычный: сколько Юшков получает, какие бывают премии, как с жильем. Славка посочувствовал: «Слушай, я бы не сказал, что у тебя очень уж. У меня триста выходит, триста десять иногда, так ведь я ж уже дома порубать успел и покемарить часок, а ты только с работы идешь. Неужели за сто восемьдесят в месяц?» — «Что же мне делать? — усмехнулся Юшков. — К вам в модельный учеником?» — «Учеником больше семидесяти не выработаешь, — сказал Славка и утешил. — Зато у тебя работа живая, не соскучишься». «Это точно», — согласился Юшков. Рядом у входа стояла телефонная будка. Юшков отделался от Славки, позвонил Чеблакову: «Можно к тебе сейчас заглянуть?» «Давай, старик, — сказал Чеблаков. — У нас тут пельмени, ждем тебя, так что не задерживайся». Юшков повесил трубку, и монета вернулась к нему. Он забросил ее снова в щель, и высыпалась целая пригоршня монет. Сколько ни пытался загнать их назад в автомат, они возвращались. «День шальных денег», — подумал он.

Чеблаков первым делом глянул на туфли Юшкова. Хоть и побаивалась его Валя, а кое в чем выдрессировала. Пробормотал про чертов паркет, скинул с ног шлепанцы, заставил Юшкова влезть в них, а сам натянул кеды. Белые шнурки волочились по паркету. На кухне он снял крышку с кастрюли, бросил в кипящую воду пельмени. Вошла Валя в длинном халате и косынке, закрывающей бигуди. В деревне она не стеснялась, а в городе старалась выглядеть под стать своей зализанной до блеска квартире. «Юрка, тебя совсем не видно. Свинья ты». Чем старше она становилась, тем приветливее делалась с друзьями мужа. Либо он ее обтесал, либо смирилась наконец с тем, что они — сила, с которой надо считаться. Похвастала: «Я, Юрочка, на диету села. Хочу Наташу Филину догнать. Так что прошу мужчин за столом за мной не ухаживать». «Сделаем, — пообещал муж и свеликодушничал: — Только вот пельмени под водочку тебе порекомендуем».

Юшков почувствовал, что голоден. Пить не хотелось, и бутылку к общему удовлетворению отставили в сторону. «Мы вот с Саней к драконовской диете готовимся. Первая неделя — только овощи, но сколько угодно. Вторая неделя — то же, но без супов. Третья — вообще ничего. Сладкий чай по утрам. Четвертая — снова овощи, а пятая — все что душе угодно». — «Мы, пожалуй, начнем с пятой», — сказал Чеблаков. «Ничего, что я столько ем? — спросил Юшков. — Я, собственно, шел не есть, а разговаривать, но так, пожалуй, лучше». Чеблаков посмотрел внимательно, потом со значением на жену. Она заварила чай и ушла в комнату: «„Спокойной ночи, малыши“ начинается. Моя передача».

«Как тебе с Беланом работалось?»— спросил Юшков. Чеблаков отвел глаза, сказал осторожно: «Он ведь не был моим начальником. Мы были на равных». «Он берет взятки». Они кончили есть. Чеблаков свалил посуду в мойку, поставил на стол сервизные чашки и разлил чай. Сказал неохотно: «Это в каком смысле? Систематически?» — «Вот именно. То самое слово». — «Я догадывался», — сказал Чеблаков. Теперь посмотрел Юшков: «Догадывался или знал?» — «Ну… за руку я его не схватил». — «Я хочу уйти, — сказал Юшков. — У тебя нет места?»

Чеблаков открыл холодильник. Наверно, искал молоко. Закрыл. «Не спеши, старик. Заместитель, сам знаешь, мне не нужен». — «Необязательно заместитель». — «Старик, Белан — это не самый плохой вариант. Я бы тебе уходить не советовал. Не торопись пока», — сказал Чеблаков.

Блондинка из Клецка, Лидия Григорьевна, пришла и на следующий день. Села на стул, откинула с колена полу плаща, улыбалась загадочно: «Ну?.. Что же мы будем делать?» Сказала это очень тихо. Мол, хочешь — считай, что речь о двигателе, хочешь, — о чем-то другом. «Поздно вы встаете», — сказал Юшков. Она поняла это как признание, что он скучал без нее. Рассмеялась воркующе, объяснила: «Я утром успела в цехах задние мосты и переднюю ось получить. Только вы вот меня не отпускаете». Вчера ее фамилия — Заяц — показалась ему неудобной для женщины, а теперь подумалось: как мило и как ей идет. Она открыла сумочку, вытащила флакончик с темно-красной вязкой жидкостью. «Облепиховое масло». «Как же вы так быстро это достали?» — «Уметь надо», — сказала она.

Юшков выписал ей двигатель. Она сразу заторопилась. Он заставил забрать флакончик, а потом все же обнаружил его на полочке у двери.

А вот Пащенко не появился. Это было очень странно. Вечером Юшков понес его деньги Свете.

Открыл парень лет тридцати, в тяжелых очках, в замшевой куртке. Придерживая дверь, загораживал вход. «Мне Светлану Николаевну», — сказал Юшков. Парене помедлил, пропустил.

В комнате горел верхний свет. Света сидела на низком диванчике справа. Она даже не посмотрела, кто вошел. За пустым столом деревянно застыли женщина в теплом байковом халате, худая, с темными глазными впадинами, и Славка. Оба подняли и тут же опустили глаза, словно боялись подсмотреть что-то такое, что им не полагалось видеть. За их спинами ходил невысокий лохматый крепыш, его Юшков не сразу заметил, отвлеченный поднявшимся с места молоденьким милиционером в сапогах и шинели. Милиционер прошел к окну, заглянул на улицу, и все для Юшкова стало нереальным. «Светлана Николаевна, к вам пришли», — сказал парень за спиной. Он остановился у двери, как будто сторожил всех в комнате, чтобы не сбежали.

Света блеснула очками. Безумная мысль мелькнула у Юшкова: Белан и Пащенко заманили его в ловушку. Как в кино. Света медленно узнавала: «Юшков?» «Я, кажется, не вовремя, — сказал он, с трудом избавляясь от своей фантазии. — Толя просил передать, тебе кое-что». Она побледнела, расширила глаза, и только тогда он понял, что происходит. Света беспомощно посмотрела на парня. «Наоборот, — сказал тот. — Вы вовремя». Он, похоже, единственный тут получал удовольствие.

Лохматый крепыш остановился за Славкиной спиной, посмотрел на парня укоризненно. Он был удивительно похож на знакомого нижнетагильца, мешковатый и в то же время подвижный невысокий пожилой человек. «Забежал по пути, — объяснил Юшков Свете. — Хотел вчера и не застал. Толя просил передать, что задержится в командировке». Что-то толкнуло его промолчать о деньгах. Увидел, как Света расслабилась, обмякла. Благодарно шепнула: «Спасибо». Опять он перехватил укор «нижнетагильца» парню: вот видишь, мол, чего ты добился. «Нижнетагилец» заметил, что взгляд его обнаружили, нахмурился. Он явно был старший и по должности. «Садитесь», — недовольно сказал парень. Юшков усмехнулся. «Спасибо, я спешу. Тут, по- моему, обыск?» Славка поднял глаза и еле заметно кивнул. «Вам уже приходилось бывать при обыске?» — спросил старший. «Нет как-то», — сказал Юшков. «Почему же вы решили, что здесь обыск?» — «Тысячу раз в кино видел», — объяснил Юшков. Следователь напомнил: «Вы хотели передать что-то Светлане Николаевне». — «Я уже передал…» — «И больше ничего?» — «Нет». — «Странно, — сказал парень за спиной. — Такие вещи можно передать по телефону». «Я могу идти?» — спросил Юшков. «Конечно, — усмехнулся старший. — Вы не арестованы». «Света, я тебе не нужен?» «Если не трудно, Юра, — сказала она, — побудь еще. Это можно?» «Можно», — небрежно ответил старший, рассердившись, кажется, что Юшков занял у них много времени. Он обошел стол и оказался перед Светой. «Видите, как у нас получается: вы сказали, что никаких отношений с бывшим мужем не поддерживаете, и в ту же минуту звонят, входит человек и передает, что бывший муж задержится. Как же это?» — «Я объясню…» Света покраснела. Следователь перебил: «Ради бога. Это ведь не допрос. Может быть, вы и правы. Но как образованный и умный человек вы должны понимать, что всякая ложь может быть только во вред вам и вашему… бывшему мужу. Поэтому я вам искренне советую не мешать нам, а помогать и прошу добровольно показывать все, что нас интересует: деньги, сберегательные книжки, облигации, драгоценности, вообще ценности. Вы говорите, у вас ничего нет. Мы обязаны произвести обыск на основании этого вот ордера. Обыск — вещь неприятная, а мне не хотелось бы доставлять вам лишние неприятности. Не думайте, что для нас удовольствие рыться в чужих вещах». — «Да? — сказала она. — А я думала: удовольствие». Поднялась, подошла к секретеру за спиной женщины и капризно сказала ей: «Подвиньтесь, мне надо открыть». Женщина и Славка выбрались из-за стола. Юшков уже понял, что они тут в качестве понятых. Из секретера Света вытащила плоскую сумочку, из нее — три сберкнижки: «Кому это… передать?» «Посмотрите, пожалуйста», — предложил понятым следователь. Они неохотно взяли книжки. Славка, не открывая, передал их женщине. «Я прошу вас ознакомиться добросовестно», — сказал ему следователь строго. Света вернулась на диван. «Дальше», — сказал парень. «В пальто, — вспомнила она, — кошелек с деньгами». — «Принесите, пожалуйста». — «Подайте пальто». Парень с места не сдвинулся, и старший чуть усмехнулся, бегло взглянув на Юшкова, способного, по его мнению, оценить юмор ситуации, и спросил: «Много в кошельке денег?» «Много», — сказала Света. «Владимир Васильевич, будьте добры, подайте женщине ее пальто».

Следователь сел к столу, раскрыл кожаную папку, вытащил из футляра и надел очки, от которых всякое сходство с нижнетагильцем исчезло. Вытащив бумагу, он стал писать, по ходу дела уточняя фамилии понятых и участкового. Парень принес не пальто, а кошелек. Положил на стол. «Надо было показать понятым, где он лежал, — невыразительно сказал старший. Заглянул в кошелек. — Действительно много. Двенадцать рублей. Шутите все, Светлана Николаевна». «Завтра получка», — сказала она. «Письма мужа последних лет у вас есть?»— «Мы не переписывались». — «Корешки телефонных счетов вы храните?» Свете снова пришлось идти к серванту. Вытащила и положила на стол пачку квитанций на скрепке. Старший показал понятым: не спите, мол, просматривайте, просматривайте. «Золото, драгоценности?» Света повернулась — очки в очки. «Все, что на мне». Все в комнате посмотрели на ее уши и руки, и она опять покраснела. «Обручальное кольцо мне не надо, а сережки покажите, пожалуйста». Она сняла сережки. «Когда я их покупала, они стоили сорок рублей». — «Оставьте их. — Следователь не притронулся к ним. — Все? Больше ничего нет?» — «Ничего». Следователь с неохотой поднялся. Открыл секретер, порылся в нем словно бы приличия ради, закрыл. Посмотрел на гэдээровский столовый сервиз за стеклом в серванте, махнул рукой: мол, бог с ним. Остановился у книжных полок. «„Всемирная библиотека“, полностью все двести томов?» — «Я их не считала». — «У спекулянтов покупали?» «Это мой папа подписывался», — сказала Света. «Папа, — повторил рассеянно следователь. — Папа…» Вернулся к столу, снова писал. Описывая сберкнижки, открывал их одну за другой, без всякого выражения отставляя подальше от глаз и глядя поверх очков. Так, наверно, писал, когда приходилось, и нижнетагилец. «Мне можно воды?» — спросил Юшков. Света посмотрела на парня. «Идите», — сказал тот, рукой показав, что относится это только к Юшкову. «Открой сушилку, там сверху чашки», — сказала она. «Что ж, — поднялся старший, — посмотрим спальню. Прошу». Пропустил впереди себя хозяйку и понятых.

Из кухни через две раскрытые двери Юшков видел, как следователь открыл полированную дверцу бельевого шкафа, уверенно поднял стопку простыней, словно все знал заранее, позвал: «Товарищи понятые, подойдите ближе». Вытащил толстую пачку облигаций. Света заплакала, ушла в гостиную, забилась в угол дивана, всхлипывала. Следователь посуровел. Наигранная ленца исчезла. Он закончил в гостиной свой акт, пригласил всех расписаться и отпустил понятых. Выходя, они старались встретиться со Светой взглядом, но она отвернулась.

Юшков посмотрел на часы. Была половина восьмого. «Торопитесь?»— спросил следователь. «Не очень», — сказал Юшков. «Вы работаете вместе с Анатолием Витольдовичем Беланом?» — «Я его заместитель». — «Давно?» — «Два месяца. Это допрос?» — «Конечно, нет, вы сами это прекрасно знаете, — сказал следователь, — Тем более что так хорошо знакомы с кинематографией. Как я понял, в этом доме вы впервые». Юшков кивнул. «Но со Светланой Николаевной вас знакомить не надо». — «Мы учились в одном классе». — «Простите, ваше имя-отчество?» Юшков назвался. Следователь снова открыл свою папку, сел к столу, надел очки и записал. «Прошу вас завтра прийти в прокуратуру Заводского района в комнату восемь в два часа. Знаете это где?» — «Найду, — пообещал Юшков. — Белан, значит, арестован? Почему?» — «Вас это удивляет?» Следователь снял очки. Юшков покосился на Свету. «Мне кажется, это недоразумение». «А мне кажется, вам так не кажется», — заметил, поднимаясь, следователь. Он пошел в прихожую. Молодой парень и милиционер вышли следом. Света покосилась недобро и осталась сидеть. В прихожей зашуршали плащи, послышался смешок молоденького милиционера и потом голоса: «До свидания» — «Не дай бог», — тихо, чтобы не услышали там, сказала Света. Хлопнула дверь.

«Господи, какое счастье, что сына дома не было. — Света протирала очки. — Кажется, столько мы с ним горя хлебнули из-за его папочки, конца нет!» — «Зачем ты не сказала про облигации?» — спросил Юшков. «Но ведь это же все конфискуют! Ты ребенок, Юра! У меня зарплата сто двадцать рублей, ясно же, что это не мое!» Он промолчал. «Какое счастье, что Вовки не было, какое счастье, — повторяла она, потому что в чем-то должна была видеть оправдание неожиданному чувству облегчения, которое испытывала, не понимала его и отыскивала все новые причины, его объясняющие: — Может быть, и к лучшему, что уже наконец позади…»

К лучшему, что муж ее арестован? Что-то похожее на сочувствие Белану шевельнулось в Юшкове.

«…платил мне алименты с двухсот, а сам хватал сотни, и я же должна была их хранить… Ой, как ты думаешь, нас сейчас не подслушивают?» — «Кто?!» — «Ну есть же какие-то аппараты». — «Не беспокойся, для тебя таких аппаратов нет». — «Откуда ты знаешь?.. Он женился на мне из-за папы. Папа его всегда не переносил, но молчал, я же с ума сходила. Конечно, я знаю, что я некрасивая и характер у меня не очень, но пока я была ему нужна, он меня терпел. Он использовал меня и выбросил, как выжатый лимон…»

Он пытался вспомнить ее школьницей. Она и тогда любила дешевые фразы. Тогда казалось, что ее пристрастие к кукольному сделает ее жизнь очень трудной, она была тоненькой беленькой девочкой в очках. Любовь к кукольному законсервировалась в ней, но под этим обнаружилось железо. «Видел, как эта баба в сберкнижки заглядывала и облигации считала? Теперь по всему дому разнесут. Ах, мол, а когда мы у нее пятерку до получки просили, отказывала, бедной прикидывалась… Теперь у них праздник будет, что ты, такое развлечение! Они сюда как в музей сейчас бегать начнут!.. Между прочим, этот лохматый спрашивал про тебя». — «Следователь?» — «Не приходил ли ты вчера». — «Как он спросил?» — «Так и спросил: Юшков вчера к вам не приходил? Я сказала: я Юшкова десять лет не видела. В самом деле, живем в двух шагах… С тех пор как я узнала, что ты с Толей работаешь, все хотела встретиться. Вот и встретились», — не удержалась она от фразы. «Почему они решили, что я должен прийти?» — спросил Юшков. «Не знаю. Ой, как я испугалась, когда ты вошел! Толя звонил мне перед отлетом, сказал, что ты принесешь деньги. Я думала, ты их сразу вытащишь, обомлела… Хорошо, что ты сообразил». — «Очень хорошо я сообразил, — с чувством сказал Юшков. — He знаю, откуда и взялось». «А что?» — испугалась она. Он спросил: «На что ты рассчитываешь?» — «Ну, знаешь, мы с ним в разводе. Пусть докажут, что его деньги. Я так легко не сдамся». — «Я в самом деле принес тебе сто пятьдесят рублей», — сказал он. Она попросила: «Пусть пока будут у тебя». «Не хочу», — сказал он. Она удивилась. Тонкие губы сжались. «Может быть, зря я тебе все рассказываю?» — «Теперь ты принимаешь меня за тот самый аппарат, — усмехнулся он, — которых здесь нет». Она вздохнула: «Нет, это какой-то кошмар».

Позвонили. Света вздрогнула. «Господи, не хватало мне стать психом». Пошла открывать. Юшков услышал женский всхлипывающий голос: «Ох, Светочка, что ж это делается! Я готова была сквозь землю провалиться! Все этот прохвост! Сколько ты из-за него вынесла!..» Юшков оставил на столе деньги и вышел в прихожую. Женщина в байковом халате прижимала носовой платок к глазам, но блестели они не от слез, а от любопытства. Света холодно смотрела сквозь очки, молчанием давая понять, что ей не до гостей, а гостья порывалась заглянуть в комнату. «Ты уж теперь не исчезай, Юра», — сказала Света.

Промозглый северный ветер не утихал. Странно было думать, что Белан сейчас в тюремной камере, обживается там и, наверно, пытается расположить к себе соседей по нарам. Он бы очень удивился, узнав, что Юшков сегодня сделал для него. «Государство не любит, когда добры за его счет», — сказал он Леночке с АМЗ. Ее вместе с двумя другими командированными с АМЗ Белан и Юшков пригласили в «Турист». От нее зависело, сколько АМЗ даст заводу двигателей. Ради этого вечера в ресторане секретарша Белана и еще кто-то писали заявления на материальную помощь. Леночка ластилась за столиком: «Вас, наверно, все очень любят, Толя, у вас натура доброго человека». Тогда он и ответил ей: «Все — преувеличение. Государство не любит, когда добры за его счет». Может быть, Леночка и не была глупа, просто хотелось ей сказать приятное Белану… «Юра, — говорил он, — никогда не впутывай в деловые отношения женщин. Мы с тобой не Потемкины». Отыскав две копейки, Юшков позвонил из автомата у входа в продовольственный магазин. Трубку поднял тесть. «Вы знаете, что Белан…» — начал было Юшков. Тесть перебил: «Ты из дому?» — «Из автомата». — «Утром приходи прямо ко мне в кабинет». Повесил трубку. Юшков попробовал позвонить Чеблакову, но автомат одну за другой проглотил две монеты и не соединил. Наверстывал, видимо, вчерашнее.

Не дозвонившись, поехал на авось. Застал хозяев за ужином на кухне. «Что-то случилось?» — спросила Валя. А он-то думал, что на его лице нельзя ничего увидеть. Чеблаков вытащил из холодильника вчерашнюю бутылку, взглядом спросил: будешь? Юшков отказался. Чеблаков сунул ее назад. Кончив ужин, Валя ушла из кухни. Это у них было правило: в мужнины дела она не вмешивалась. «Ну что там?» — спросил Чеблаков. «Белан арестован». — «Черт, — опешил Чеблаков. — Не может быть!» — «Как сказал мне следователь, мне кажется, вам так не должно казаться». — «Значит, точно?» — «Я сейчас от его бывшей жены. Так сказать, лично присутствовал при обыске». — «Чего тебя туда понесло?» — спросил Чеблаков. Юшков ответил: «Надо было». Чеблаков не обратил внимания. Он думал о Белане. «Отыгрался Толя… Ты знаешь, я ему завидовал. Талантов у него тьма, но он зарывался. Он всегда зарывался и играл на публику. Мы с ним недавно ехали вместе в поезде. Случайно получилось. Я — в Люберцы, он — в Подольск. Так, знаешь, ему удовольствие было — вытащить пачку денег, чтоб я видел. Поразить. Вот, мол, как его в командировку отправляют. Мол, дирекция доверяет важные дела. Двадцатку шоферу выписать через секретаря за экстренный рейс — он из этого спектакль устраивал». Юшков кивнул: «Видел». — «У меня всегда было чувство, что он рано или поздно влипнет. Хохлов знает?» — «Похоже на то. Я пробовал ему позвонить, он прервал разговор». «Струсил», — сказал Чеблаков. «А он-то при чем?» — «Ну, старик, теперь все будем при чем… Тебя, между прочим, можно поздравить с новой должностью. Ты теперь начальник отдела». «А знаешь, — сказал Юшков. — Мне не хочется. С меня уже хватит. Встретил я вчера одноклассника. Модельщик седьмого разряда. Триста рублей. Вечерами не знает, куда себя девать». — «Ну-ну, старик. Рано ты сдаешься». — «Я здорово в эту историю влип», — сказал Юшков.

Он не собирался говорить. Сорвалось само, потому что все время думал об этом. «Не чуди, — сказал Чеблаков. — Как ты мог влипнуть?» «Скучно рассказывать. Я им соврал, и они это понимают». Чеблаков покосился на дверь. Она была приоткрыта, он захлопнул ее и сам на себя рассердился за этот жест. «Какого же ты лешего врал?» — «Не знаю. Там было два следователя. Один здорово меня раздражал. Мне все время хотелось его злить». — «Ну, знаешь… это уж… Да ты как Белан!» — «Избыток инициативы. Самая глупая штука. Белан, мне кажется, не ради денег рисковал. Он рисковал ради риска». — «Давай, старик, без самокопания. Это у тебя, может быть, такая психология, а у него именно ради денег». — «Может быть, — сказал Юшков. — Может быть».

Утром тесть сказал: «Ты приказом назначаешься исполняющим обязанности… Хлебнем мы еще полной ложкой». В отделе никто не работал. На первом этаже, там, где было окошко табельной и висели на стенах щиты наглядной агитации, толпились кладовщицы и водители. Шумели, обсуждая новость. Все уже знали об аресте начальника. Рослый дядька, водитель Качан, втолковывал женщинам в телогрейках: «…да хоть кто! Умный, дурень — хоть кто! Один он никак не мог!» Увидел Юшкова, осекся.

Пришли следователи. Старший был из Москвы, следователь по особо важным делам, фамилия его была Шкирич. Парень в замшевой куртке и очках, Поздеев, был местным инспектором ОБХСС. Им отвели комнатку на складе резины, туда таскали скоросшиватели, там отвечали на их вопросы. Секретаршу продержали в этой комнатке час. Юшков вызвал ее потом к себе с бумагами, ждал, что она все ему перескажет, но она молчала. Ему позвонили, когда завсектором двигателей Фаина отказалась дать свои ведомости: мол, без начальника не имеет права. Юшков сказал: «Фаина, показывай все и на все вопросы отвечай как на духу». «Когда же мне работать? — в сердцах сказала она. — Меня на конвейер вызывают. Там что-то с фильтрами». «Фильтрами я сам займусь», — сказал он и проторчал на конвейере до часа, не успел пообедать. А повестка была на два часа.

Он никак не мог вспомнить, где прокуратура заводского района. Оказалось, сотни раз проходил мимо и сотни раз видел золотые буквы на черной доске у двери, всегда закрытой. Она и на этот раз была закрыта, а входили в прокуратуру с торца дома. В комнате номер восемь, холодной и пустой, сидел в замшевой куртке Поздеев. Держался он так, словно видел Юшкова впервые и разговаривает с ним, лишь уступая его, Юшкова, желанию. «Значит, с подследственным Беланом вы знакомы давно. Как давно? Попрошу точно. Точно не помните? Странно… Что вы думаете о нем?» «Это не имеет отношения к делу», — сказал Юшков. Поздеев одернул: «Тут, простите, я решаю, что имеет, а что не имеет отношения». — «Ничего я о нем не думаю». — «То есть как? Мне так и писать в протоколе: ничего не думаю?» — «Что писать, вы решаете». — «Послушайте. — Поздеев всерьез рассердился. — Ваш прямой начальник обвиняется во взятках и спекулянтских махинациях, и вы ничего по этому поводу не думаете? Почему в вас такая поза, понимаете, что мы, мол, тут чуть ли не виноваты? Или вы считаете, что взятки — это нормально, а мы, следователи, мешаем вам нормально жить? Может быть, Белан, по-вашему, не виновен? Тогда помогите нам установить это! Я второй день смотрю на вас и не могу понять этой вашей позы! Вы свидетель, а не обвиняемый, поймите вы! Либо вы честный свидетель, тогда вы должны помогать нам, либо вы сообщник подследственного, но тогда вы ведете себя просто глупо! Знаете ли вы Пащенко Николая Евдокимовича?» Юшков помедлил. «Пащенко… Толкач из-под Полтавы?» — «Завгар, если вы это имеете в виду. Он приезжал за двигателями?» — «Да». — «Получил их?» — «Нет». — «Почему?» — «Сказал, что придет за ними на следующий день, и не пришел». — «А если бы пришел, получил бы их?» — «Не знаю». — «Кто же это решает?» — «В отсутствие Белана — я. Но конъюнктура с запчастями меняется ежедневно. Вчера я выдал двигатель представителю из Клецка. Он мог бы достаться и Пащенко». — «Но Пащенко был уверен, что получит двигатель, иначе он не сказал бы, что придет завтра». — «Этого я не знаю». — «Он вам не давал деньги?» — «Нет». — «Не понимать ли ваш ответ как цитату из анекдота?» — «Какого анекдота?» — «Есть такой. Денег он мне не давал, потому что триста рублей, мол, не деньги. Смешной анекдот?»

Юшков растерялся. Он перестал понимать Поздеева. Зачем волынку тянуть, если тот и так все знает? Дураком же он выглядел, наверно, в глазах этого парня. Тот невинно улыбался: «Такой, видите ли, у нас, так сказать, ведомственный фольклор. Так же как „толкач“— слово из вашего ведомственного фольклора, а вы полагаете, что оно всем понятно так же, как вам…»

На следующий день следователи исчезли. Дверь на складе резины была заперта, проход к ней загромождали мешки с уплотнителями. Ключ же оставался у следователей.

За час до обеда ушла секретарша, и Юшкову пришлось самому отвечать на все звонки. Вернулась она в два, и пока он не спросил, где была, не подумала оправдываться. Показала в ответ повестку: ее вызывали в прокуратуру. И вообще держалась так, будто ей доверили важнейшую государственную тайну. Юшков не стал расспрашивать. Остаток дня она проглядела в мутное окно, даже не хваталась за клавиши, когда открывалась дверь. У пишущей машинки скопилась стопка бумаг. Юшков спросил: «Плохо себя чувствуешь?» «Нормально», — мотнула она головой и недовольно нахмурилась, нарочито неторопливо стала заправлять в машинку бумагу с копиркбй. Он сказал: «Пока все не напечатаешь, домой не уходи». «Еще чего», — пробурчала она. Он вышел из себя: «Не нравится тебе работа — увольняйся! Не увольняешься — работай!» «А я что делаю?» — окрысилась она. Ровно в четыре ушла, так и не допечатав бумаги.

Фаина прибегала поплакаться: «Ой, что же это делается, Юрий Михайлович!» — «Фаина, между нами. Ты знала, что Белан брал?» — спросил он, «Что вы такое говорите, Юрий Михайлович! — ужаснулась она. — Это они так могут, но вы?! Мы с вами старые снабженцы, мы-то знаем, что так любого посадить можно!» — «Но ты сама ведь не брала, правда?» Она уставилась на него, заморгала. Ушла, а ему не хотелось остаться одному. Вышел следом. Кончилась смена. Из раздевалки вывалились на лестничную клетку грузчики и водители, затеяли дурашливую возню в дверях, закупорив их пробкой мнущих друг друга тел. Истошно орали, сдирали друг с друга шапки и пытались зашвырнуть их подальше. Кто-то увидел Юшкова, и улыбка застыла. Скис, отвел глаза.

Юшков прошел по складам. Он всюду встречал такие вот убегающие глаза и пытался угадать, что каждый из этих людей мог рассказать о нем следователям.

Он провел ежедневную оперативку, потом по междугородному час звонил поставщикам и после этого позвонил Чеблакову: «Новостей у тебя нет?» «Да у меня, старик, все нормально, откуда новости?» — удивился Чеблаков. Юшков почувствовал преувеличенность этого удивления и спросил: «У тебя люди в кабинете?» — «Ушли уже все. Я сам уже в дверях был…» — «Торопишься домой?» — «Вовка, негодяй, что-то решил прихворнуть». — «Тебя никуда не вызывали?» — «Это, старик, не телефонный разговор». «Ну ладно, — сказал Юшков, — Не буду тебя задерживать». «Как-нибудь потолкуем, — голос Чеблакова потеплел, — я тебе позвоню, старик. Расхлебаюсь со своими делишками и позвоню». «Ладно, — сказал Юшков, — звони».

В пятницу утром следователи сами пришли в его кабинет. «Мы не помешаем? — спросил Шкирич. — У нас тут вопросики к вам». Они как раз мешали. В это время у Юшкова сидел завсектором электрооборудования. Он нервничал уже второй день: на конвейере кончались фары, нужно было срочно посылать человека в Киржач.

Коренастый Шкирич, одутловатый и медлительный, садился по-стариковски осторожно. Может быть, у него болело сердце и он прислушивался к нему, потому и говорил мало и движения делал лишь самые необходимые. Поздееву приходилось приноравливаться и обуздывать свою энергию, она прорывалась в нетерпении.

«Мы у вас много времени… э-э… не отнимем, — сказал Шкирич. — Нас тут заинтересовало… почему несколько человек часто обращаются за материальной помощью. Ваша секретарша, например». «Помощь оказывает завком, — сказал Юшков. — Вам надо туда обратиться». Шкирич скучно кивнул: «Мы обращались. Завком — это… э-э… особый разговор. Но вот люди, получавшие деньги, говорят, что этого требовал от них Белан и эти деньги они потом отдавали ему. Вам это известно?» — «Да».

Поздеев то ли кашлянул, то ли хмыкнул. Завсектором, который сидел, опустив голову, точно под стол собирался лезть, испуганно покосился на него. «Значит, этот факт вы подтверждаете», — сказал Шкирич. Юшков попытался им объяснить: иначе работать он не может. Поставщики нарушают обязательства. Конечно, за это их можно штрафовать, но ссориться с ними себе дороже. Существует дефицит. Сегодня, например, в дефиците фары, их осталось на пять дней, Не достанет Юшков фары — и остановится завод. Не фары, так двигатели, не двигатели, так сальники. Вот и приходится посылать людей, гонять машины к смежникам ради какого-нибудь мешка уплотнительных колец. А значит, надо платить за сверхурочную работу, нужны деньги, а где их взять? Не всегда можно действовать по закону. Но что такое двадцать рублей, выписанных через секретаршу, по сравнению с тысячами, которые потеряло бы государство, остановись завод? Он обращался к Шкиричу. Ему казалось, что Шкирич хочет во всем разобраться, а Поздееву это неинтересно, у него одна цель — вывести всех на чистую воду. Он добавил: «Все так делают». «Ну, как все делают, мы говорить не будем, — заметил Шкирич. — А что до государственной пользы, то она не рублями измеряется. Тут счет сложнее». «Конечно, конечно, — кивнул Юшков. — Только у меня сейчас фар нет, и надо человека в Киржач посылать. Вы не подскажете мне, как это надо делать?» «Это ваша работа, — сухо сказал Шкирич. — Мне это неинтересно». «Вот я ее и делаю. И не всегда могу выбирать средства». — «А это уже цинизм». — «А мне кажется, ваш цинизм — „неинтересно“ — не лучше моего. Мне даже кажется, мой лучше». — «Лучше тот, который не нарушает законов». Шкирич поднялся. Следователи ушли.

«Что же нам, без фар из-за них сидеть? — спросил завсектором сердито. — Зря вы, между прочим, все им выложили. Все так делают, а отвечать придется нам». «С фарами решим, — пообещал Юшков. — Я пойду к Хохлову».

По телефону он у тестя ничего не мог добиться,

Да и увидев Юшкова у себя в кабинете, Хохлов посмотрел недовольно. Похоже, он вообще был не прочь забыть, что существует отдел кооперации. «У нас нет фар, — сказал Юшков. — Надо посылать кого-то в Киржач. Я ничего не могу делать, пока у нас сидят следователи. Выписать ему материальную помощь? Они как раз спрашивали меня только что, почему мы это делаем». «Они завком должны спрашивать. Помощь завком выписывает».

Юшков удивился. Боится Хохлов, это понятно, но с ним-то, Юшковым, зачем ему в жмурки играть? «Так как быть с фарами?» — «Если ты считаешь, что нужно посылать человека, — посылай. Я подпишу командировку». — «А денежную помощь ему?» — «Юра, ты начальник отдела. Ты можешь решить этот вопрос сам?..» — «Нет, не могу». — «Ну, знаешь… Тогда я уж не знаю…» — «Я не просился на эту должность». «Вот что, — рассердился Хохлов, — сейчас не время для паники. Я понимаю, тебя там здорово дергают, но меня дергают не меньше. С такими вопросами ко мне не обращайся. Решай сам».

Юшков тут же из кабинета позвонил заведующему сектором: «Я от Хохлова. Выписываем тебе командировку в Киржач. Извини, помочь тебе ничем не можем, но будем живы, в долгу не останемся». «Я не могу ехать, — сказал тот. — Тут следователи назначили мне разговор». — «Когда?» — «Сегодня». — «А выезжать тебе в воскресенье». — «У меня ребенок больной». — «Слушай, — сказал Юшков. — Сколько твоему ребенку?» — «Какая разница?» — «Ты двадцать лет работаешь, ты хоть раз отказывался от командировки из-за ребенка?» — «Юрий Михайлович, — сказал завсектором. — А почему мне больше всех нужно? Никому ничего не нужно, а я должен наизнанку выворачиваться, да еще за свои деньги». — «Деньги я…» — «Не только в них дело, Юрий Михайлович. В конце концов, мне просто все надоело. Я не поеду в Киржач. У меня честно ребенок больной, Не поеду. Хотите — увольняйте». — «Черт с тобой». Юшков положил трубку, посмотрел на Хохлова: «Остается давать телеграммы. Мы уже кучу отправили». Хохлов вызвал секретаршу, велел соединить его с директором в Киржаче и предупредил: «О фарах я попробую договориться, но больше с такими вопросами ко мне не ходи».

В приемной сидел Чеблаков. Юшкову показалось, что, увидев его, друг смутился. «Хохлов у себя? Один? Тогда бегу к нему. Как у тебя, старик? — спросил скороговоркой и, не давая ответить, пообещал — Разгружусь — позвоню тебе, потолкуем». Ясно было, что позвонит он не скоро.

На улице посветлело. Под деревьями лежал снег. Было голо, как в комнате, когда снимают для стирки шторы. Он впервые заметил, какой уныло-скучный вид был у пакгауза. Если он останется начальником, весной перекрасит все здание.

Секретарша нехотя и с опозданием забарабанила по «Оптиме»: «Вас просили позвонить».

Номер был незнакомый. Юшков набрал его и услышал щелчок: секретарша подключилась к разговору. «Вам кого?» — спросили в трубке. Он сказал: «Меня просили позвонить по вашему номеру. Это Юшков». — «Ой, Юра! Что у тебя слышно?» — «Простите, — не понял он, — с кем я разговариваю?» — «Бутова Света! Ты что, Юра! Что же ты не заходишь?» — спросила она. Он обещал. Она сказала: «Меня спрашивали про тебя». — «Кто?» — «Ну ясно, кто, — зашипела она. — Я рассказала им, что ты приносил мне деньги… Так вышло… Алло, алло, ты слышишь меня?» «Конечно, слышу», — сказал он. «Юра, тут какие-то щелчки». — «Это секретарша на параллельном аппарате». — «Да? — сказала Света осевшим голосом. — Ну ладно, Юра. Не исчезай».

Не ждал главный конвейер. Он требовал фары, шины, двигатели, сальники. Триста семьдесят два завода делали сотни деталей для автомобиля, и достаточно было исчезнуть какой-нибудь одной, чтобы конвейер остановился. Звонил телефон, входили в кабинет люди. Кончались сальники, пришлось звонить в Бобруйск, клянчить, пока там не сказали: «Добро. Поищем. Транспорта нет, так что присылайте машину и забирайте». Секретарша бубнила по селектору: «Водитель Качан, вас вызывает Юшков, водитель Качан, пройдите к Юшкову…»

Ворвалась Фаина. Запыхалась. «Арестовали начальника сбыта на АМЗ. Я сейчас звонила туда…» — «Зачем звонила?» — «Так двигатели… Такой дядечка представительный, в орденах… Я звоню, отвечает кто-то незнакомый, я говорю, где Виктор Афанасьевич, мне говорят, я за него, я говорю, а он где, заболел, что ли? Его, говорят, не будет. А когда будет? Не будет, и все. Сердятся. Ясно, арестовали…» — «Зачем ты звонила туда?» — «Как зачем? Двигателей за ту неделю пришло только тысяча триста! Михайлыч, надо вам ехать, все связи заново налаживать». — «Я не могу сейчас ехать», — сказал он. Она заморгала: «Так как же? Я звоню, они говорить не хотят!» — «Больше не звони. Готовь бумаги, пусть платят штраф». — «Вы что, Юрий Михайлович! — всполошилась Фаина. — Если мы так начнем, вообще без двигателей останемся. Мы когда по-хорошему, и то на голодном пайке сидим, а уж если конфликтовать!» — «Я отвечаю, — сказал он. — Будем, как положено. Готовь бумагу».

Пришел Качан, рослый мешковатый дядька в нейлоновой курточке, водитель бортового МАЗа. Ехать в Бобруйск за сальниками отказался: смена кончается в четыре, с какой стати ему возвращаться из этого Бобруйска к утру? Чего ради? За такие поездки Белан умел хорошо платить. Юшков ничего не мог обещать. «Что ж, — сказал он. — Иди. Попрошу кого-нибудь другого. Только и ты ко мне впредь с просьбами не приходи». «Зря ты так, Михалыч. — Качан расстроился. — Я против тебя ничего не имею. Но чего это я должен за других работать?» — «За кого за других?» — «А я знаю, из-за кого? Кто-то не сработал, а Качан должен спасать? Если б ты за себя просил…» — «Ты мог бы лично мне двадцатку одолжить на месяц-другой?» — спросил Юшков. Качан вытаращил глаза, суетливо полез за отворот курточки. «О чем речь, Михалыч!» — «Возьми ее себе и привези эти чертовы сальники». Качан рассмеялся: «Ловко ты… Я с Витольдовичем всегда общий язык находил. Потому что ничего плохого, кроме хорошего, от него не видел. Теперь все на него валят, а разве он один, ну скажи…» «Ни к чему этот разговор». Юшков поднялся. Пора было обедать. Качан сказал: «Привезу я тебе эти сальники, чтоб они сгорели».

В столовую пошли вместе. Решившись на доброе дело, Качан был доволен собой, откровенничал: «Раньше так не было, Михалыч. Был порядок. А теперь каждому надо дать. Теперь никто за так ничего не сделает. Он только из армии, салага, а ты ему дай, иначе шиш поедет. А я, когда из армии пришел, за восемьдесят уродовался и междугородный рейс за особое счастье почитал. Подвезу кого-нибудь за рубль — уже князь. Разбаловали народ, теперь виновных ищут. А чего искать? Каждый рвет себе сколько может. Витольдович урвал — ну и молодец. Эти мне говорят: он мне фиктивные наряды подписывал. Мы, говорят, знаем. А меня не запугаешь. У меня первый класс, я себе работу везде найду. Опять на такси пойду». «Что же не идешь?» — спросил Юшков. «И пойду. Если здесь заработать не дадут, пойду. Я думал, на заводе порядок. А тут так же, как везде».

Основной поток в столовой уже схлынул, очередь была небольшой, и за ними никто не становился. Взяли по тарелке перлового супа, биточки с макаронами и компот. Биточки эти давно уже лежали, никого не соблазнив, на хромированной стойке, остыли. «Курносая, — позвал Качан раздатчицу, — что это такое? Я ведь не в конторе сижу, я с такими харчами богу душу отдам». Молоденькая раздатчица повела глазами. «Надо было раньше приходить. Ничего уже не осталось». — «Поищи, девонька». — «Вам выбивать или нет?» — спросила кассирша. «Я вот это сейчас Дулеву понесу», — сказал Качан, свирепея. Кассирша, седая и внушительная, посмотрела на него и крикнула раздатчице: «Галя, посмотри там две порции натуральных!» Раздатчица надулась, ушла, ворча под нос. Юшков отставил свои биточки в сторону, рядом с тарелкой Качана. Качан высыпал из кошелька на ладонь монеты, считал. «Наготовили лишнее, в выходные постоит, в понедельник сами ведь не захотите есть, верно? — сказала кассирша. — Мы же не можем рассчитывать тютелька в тютельку». «Можете, — сказал Качан. — Когда вам надо — все можете. Раньше я на рубль мог нарубаться так, что еле пузо таскал». «Раньше вы ели, что давали, — возразила кассирша. — В тарелку не смотрели». Вернулась раздатчица, швырнула на стойку две тарелки с отбивными. Столовая опустела. Девушка в белой наколке вытирала столики.

Юшков вернулся в кабинет и не выдержал, позвонил в прокуратуру. Ответил Поздеев. Юшков назвался. «Да, я узнал», — холодно сказал Поздеев. Юшков откашлялся и сказал: «Мне хотелось бы… дело в том, что когда мы разговаривали у вас… я не все сказал». Поздеев молчал, не помогал.

Вошла Фаина. За ней другие. Начали собираться на оперативку.

«Алло, вы слышите меня?.. Я не все сказал. Я имею в виду Пащенко». Поздеев еще помолчал, не дождался продолжения и ответил: «Я знаю. Кажется, мы совершенно ясно дали вам это понять». — «Вот я и звоню вам. Надо выяснить это недоразумение». — «Я тоже так думаю, — сказал Поздеев. — Мы все выясним. До свидания». Юшков еще подержал трубку у уха, собираясь с мыслями, зная, что стоит ее положить — и оперативка начнется.

Отчитались по дефициту. Список его получился длиннее обычного. Он рос теперь изо дня в день. «Значит, так, — сказал Юшков. — Анатолий Витольдович сюда вряд ли вернется». Разговоры оборвались. Все насторожились. «Я знаю не больше вашего. Но это ясно. Значит, работать нам с вами. Сегодня фарами пришлось заниматься заместителю генерального директора. Больше такого не должно быть».

Завсектором электрооборудования молчал, словно речь была не о нем. Фаина сказала за всех: «Да тут идешь на работу и не знаешь, вернешься домой или в „черном вороне“ увезут». Зашумели. Юшков дождался тишины. «Сегодня я просил одного человека поехать в командировку без дополнительных средств. Он отказался». — «Что ж мне, свои выкладывать было? — буркнул завсектором электродвигателей. — Это из каких же шишей?» — «Я вовсе не посылал вас давать взятки. Обеспечить завод фарами — ваша обязанность. Как вы это сделаете, меня не касается». «Как же не касается? — вскинулся завсектором. — Вы начальник отдела!» — «Вот именно, я начальник отдела. О незаконных действиях слышать не хочу. Если вы с работой не справляетесь, можете подавать заявление. Это относится ко всем». — «А как же работать?» — спросила Фаина. Юшков сказал: «Все. Оперативка окончена».

Поднимались, выходили молча. Были недовольны. Он и сам был недоволен собой. Сказал секретарше, где его искать, и ушел в механический цех.

Видимо, на сборке задних мостов не хватало рабочих. Кацнельсон сам закреплял крышки на колесных передачах. Маленький, худой, он едва не висел на ручках гайковерта, упирался в него плечом, и, конечно, толку от этого было немного.

С подъехавшего кара соскочил молодой парень, сгрузил ящики с болтами и сменил Кацнельсона. «Студенты помогают, — объяснил тот, вытирая руки ветошью. — А ты чего здесь гуляешь?» — «Воздухом дышу». — «У тебя какая-то идея?» — «Идей-то как раз нет». — «В общем, — медленно сказал Кацнельсон, — в сегодняшнем хаосе, когда следователи все вверх дном переворачивают, к тебе бы и прислушались, будь у тебя идея. Если бы нахватать себе запасы, набить склады дефицитом, чтобы не зависеть от поставщиков… можно было бы и иначе с ними говорить…»

Юшков только подивился такому оптимизму. Так же было и с прибором. Кацнельсон первый предвидел трудности, казалось бы неразрешимые, начинал терзаться ими тогда, когда Юшков еще полон был азарта, но живой и предприимчивый его ум начинал одновременно строить и планы преодоления этих трудностей, начинал выдавать новые идеи и увлекаться ими, хоть время для них еще не пришло. Кацнельсон перескакивал из настоящего времени сразу в проблемы будущего и жил ими так, словно в настоящем все уже было решено и сделано.

В отдел Юшков так и не вернулся и пришел домой раньше Ляли. Разогревая ужин, стоял у кухонного окна. С высоты пятого этажа он видел двор между одинаковыми панельными домами. На балконах мокло белье. Со стороны детского сада шли Ляля и Сашка. Ляля тащила сумку с продуктами. Сашка зазевался, поглядывая на мальчишек. Вот он побежал к ним, а Ляля скрылась за углом, огибая дом.

Мальчишки были старше Сашки, лет десяти. Стояли группкой у песочницы. Один был в очках, на полголовы выше других, в коротком узком пальто. Малец в зеленой куртке замахнулся на него ногой, и очкарик сделал шаг в сторону. Это была ошибка. «Зеленый» воодушевился, замахнулся второй раз. Очкарик сделал еще шаг назад. И оказался территориально вне компании. Тогда и малец в красной куртке, слепив снежок, неуверенно и легонько бросил его в ноги очкарика. Тот стал неохотно отходить к подъезду. Компания медленно потянулась за ним, лепили снежки и бросали в отступающего. Иногда только замахивались, пугая. Тот каждый раз пригибался, словно снежки летели в голову. «Зеленый» был в этой компании самый подвижный. Он вдруг схватил Сашку за плечи, раздумывая, что с ним делать, повертел его и отпустил. С Сашкой ему было неинтересно. Сорвался с места, побежал к очкарику. Тот, косясь, убыстрял шаг. «Зеленый» хотел пнуть сзади. Очкарик обернулся. Тогда «зеленый» замахнулся рукой. Очкарик увернулся и тут длинной своей ногой сам замахнулся на «зеленого». Тот отскочил и замер, готовый удирать. Секунду они стояли неподвижно. У Юшкова появилась надежда, что очкарик осмелеет, но тот, испугавшись сделанного, помчался в подъезд. И тогда все кинулись за ним. Сашка летел сзади всех. Юшков не мог видеть его лица, наверно, Сашке было и страшно и любопытно, и сердечко его замирало от радостного ужаса.

Юшков досадовал. «Зеленый» был низкорослым. Ловким, но не сильным. А могло все кончиться иначе, если бы не трусил так позорно очкарик. Таким Юшков помнил себя. Лишь много лет спустя, когда уже кончалась юность, и было третье место среди боксеров города в среднем весе, и стычки в парке со шпаной, и многое другое, лишь тогда ему удалось отделаться от страшного подозрения, разъедавшего его детство, что он трус.

Очкарик снова выглянул из подъезда. Наверно, родители заставляли беднягу гулять. Курточки заметили и снова ринулись к нему, и он тут же юркнул назад. Конечно, он с самого начала сделал ошибку. Он был сильнее «зеленого». Он должен был драться. Юшков сердился на него, хоть понимал, что драться очкарик не мог. Он не был воспитан для драки. Независимо от исхода она внушала ему ужас. Ну а если бы он победил даже? Ему бы пришлось либо командовать, либо драться всегда. Едва ли он отдавал себе в этом отчет, но победа слишком много потребовала бы от него и была ему невыгодна. Наверно, он как-то чувствовал это и потому убегал. Он хотел бы играть иначе, тихо и мирно, давая волю фантазии и воображению, которые делали его таким неловким в жизни. Ему достаточно было просто постоять рядом с мальчишками, пока родители не позволят вернуться домой к книгам…

В двери заскрежетал ключ. Юшков отошел от окна. Что может определиться в десять лет? Чепуха. Ничего не может. «Юра дома», — услышал он голос Ляли из прихожей. Она пришла вместе с Аллой Александровной. Потому и задержалась внизу. Рассказывала, что воспитательница в саду жаловалась: Юшков самый разболтанный во всей группе. Дня нет, чтобы не подрался. Мать считала, что Сашка продукт ее педагогической деятельности, и всякий упрек ему принимала на свой счет. «Не замечала, что он разболтанный. Он просто держит себя естественно…»

Сели ужинать. Мать все рассуждала о воспитании. «Ты сам, Юрочка, между прочим, никогда не дрался». «Завтра возьму Сашку на рыбалку», — сказал он. Мать замерла: «Ты с ума сошел?» Ляля ответила: «А вы разве не знали?» — «Нет, он шутит! В такую погоду увезти ребенка на целый день! Я просто не пущу!» Дернул черт заговорить при ней, увез бы завтра тихонько… Пришлось поклясться, что поедет без сына.

Воскресенья существовали для рыбалки, иначе Хохлов не мыслил. Были у него и друзья на эти часы, он возил их в своей машине: два отставника и молодой парень из автобусного парка. С рассветом поднялся ветер, на пологом берегу продувало насквозь, у всех не клевало. Постояли с удочками часа два, замерзли. Развели костер, варили похлебку из консервов. Хохлов, раскрыв рот, внимал рыбацким байкам отставников, плакал от смеха, слушая древние анекдоты про попадью и анекдотики парня из автопарка, вся соль которых была в том, что действующие в них заяц, лиса и медведь умели материться не хуже автопарковских водителей.

У воды тесть становился сентиментальным и, поймав по транзистору «Маяк», заставлял всех молчать: «Тише, Толкунова поет». Задумывался, иголкой хвои играя с муравьем, заползшим на прорезиненную ткань плащ-палатки. Помогал ему выбраться, рот его забавно открывался при этом и лицо становилось детским. Юшков подумал, что тут-то они поговорят начистоту. «Федор Тимофеевич, — сказал он. — Работать так, как Белан, я не могу. Сейчас это невозможно. У меня есть мысль…» «Опять идеи? — Хохлов тоскливо поглядел. — Юра, дай хоть здесь-то пожить спокойно. Не время сейчас для идей. Не дергайся ты так, перемелется — мука будет».

Конечно, он заслужил отдых в выходной. Каждый день в половине восьмого он уже сидел за письменным столом в своем кабинете и поднимался из-за него в половине восьмого вечера. Несколько шагов по коридору к директорскому кабинету, несколько шагов от машины к подъезду дома да вверх по лестнице — этим его передвижения и ограничивались. В молодости он играл в футбол, расширенное сердце футболиста ослабло и подводило его, когда случались неприятности. Подчиненные узнавали это по голосу, становившемуся глухим и еле слышным. Он мог в любое время сказать, какие материалы, машины, вагоны пришли или ушли с завода, мог сказать, что лежит, на каждом складе, никогда не видя это своими глазами. Он помнил наизусть огромные перечни, каталоги и сборники стандартов. Поражая всех своей памятью, он зато не мог вместить в нее ничего кроме этих тысяч цифр, лишенных вещественности, и потому для других неразличимых. Груз этих тысяч давил. Он уставал, если газетная статья была написана непривычным языком. Непредвиденная семейная забота или разговор, в котором он сталкивался с неожиданным фактом или неожиданным мнением, были ему непосильны, он раздражался, и это раздражение было его единственной реакцией. Он давно убедил себя, что самое мудрое — не вмешиваться ни во что и пусть все идет, как идет. Что он мог сказать кроме этого «перемелется»?

Теперь каждый день, принимая у секретарши бумаги или вытаскивая в своем подъезде газеты из почтового ящика, Юшков ждал повестки. Иногда ему казалось, что ему безразлично, чем все кончится, лишь бы кончилось скорей. Никак не удавалось забыть голос Поздеева: «Мы все выясним». С нажимом на «все». Однажды в столовой он услышал разговор о себе. В очереди, не видя его, разговаривали две кладовщицы. Одна говорила, что нужно съездить в деревню к матери, другая посоветовала: «Попросись у Юшкова, он отпустит». «Думаешь?» — сомневалась первая. Вторая ответила: «Кажись, он невредный». О Белане постепенно забывали. Еще не все на заводе знали, что он арестован, еще только начинали бродить слухи, а в отделе уже привыкли к новому начальнику и с каждым днем все меньше присматривались к нему, уже составив какое-то мнение, уже принимая его как данность, к которой надо приспосабливаться. Конвейер требовал детали. Склады пустели. Снабженцы отказывались от командировок, а водители — от сверхурочных рейсов. Надо было что-то делать.

Юшков позвонил в прокуратуру. Может быть, и собственная неопределенйость подгоняла его, но было и оправдание: следователи могли помочь заводу. Оказалось, что Шкирич уехал в Москву. Пришлось опять говорить с Поздеевым. «Помочь заводу?» — Поздеев помедлил, подумал и назначил время.

Заговорив, Юшков уже видел себя глазами Поздеева: пришел жулик и пытается изображать честнягу, для которого интересы производства превыше всего. От этого все, что он собирается сказать, ему самому стало казаться ненужным и нелепым. Он объяснил: раньше работа держалась на толкачах, фиктивных нарядах и других незаконных делах. Так работать теперь мешают следователи. Тут Поздеев скромно улыбнулся. Юшков продолжал: «Но раз вы уже изменили нашу жизнь, доводите это до конца. Чтобы работать по-иному, нам нужна независимость от поставщиков на какое-то время. Нужен запас. Его можно создать с вашей помощью. У нас скопилась некондиция— брак, который мы не ставим на машины. Потребуйте у завода справку о ее количестве. С этой справкой как с официальным документом я поступлю как новое правительство, которое не признает долгов старого. Я добьюсь, чтобы этот брак нам заменили на годное в счет прошлых поставок. У меня будет запас, я встану на ноги». — «Вам нужно, чтобы я потребовал у вас же справку?» — «Не могу же я написать ее сам для себя, это не будет тогда документом». — «Это ваша личная просьба?» — спросил Поздеев. Юшков кивнул. Поздеев подумал. Странно улыбнулся. Юшков тоже улыбнулся. «Какие у вас были отношения с Беланом?» — «Хорошие отношения». — «Почему же вы его сейчас топите?» — «Я?» — «Ну не совсем же вы несведущий в наших делах человек. Вы хотите теперь всю недостачу свалить на Белана. На старое правительство, как вы говорите. Вы же не можете не знать, что его наказание будет зависеть от размеров материального ущерба, который мы установим». Юшков вспотел. «Я думаю только о своей работе. Наказание — это ваша работа. А я хочу начинать чистый. Мы всегда стоим на коленях перед поставщиками. Будет запас — мы встанем с колен…» «В общем, дружба дружбой, — сказал, нехорошо улыбаясь, Поздеев, — а служба службой. Не повезло Белану с друзьями… Сколько вы получили от Пащенко?» «Триста рублей», — сказал Юшков. Голос его осел. Что он ни делает теперь, все выходит мерзко. Когда он успел так запутаться? «За два двигателя?» — «Наверно». — «Почему наверно, а не точно?» — нахмурился Поздеев. Юшков сказал: «Откуда же я могу знать точно?» — «Вы ведь собирались дать ему два?» — «Так мне велел Белан. Он сказал: ни в коем случае не давай больше». — «Принимая деньги, вы считали, что вам платят за два двигателя?» — «Нет».

Поздеев поправил очки. Мол, ну и надоел ты мне со своими увертками, братец. Юшков пытался представить его без очков. Внушительный подбородок, волосы до плеч… Тоже было бы неплохо.

«Белан сказал мне, что Пащенко должен ему триста рублей и что эти деньги Пащенко передаст ему через меня». «Ловко, — сказал Поздеев. — Ловко, да не сходится. Значит, принимая деньги, вы ничего противозаконного в этом не видели. Почему же вы скрыли их, когда пришли к Бутовой? Взяли бы да передали». — «Мне показалось, момент для этого не подходящий». — «Почему?» — «Вы бы восприняли это… Мне тогда показалось, что это вызовет много ненужных подозрений и вопросов». — «Потому что вы знали, что эти деньги — взятка». — «Все не так просто…» — «Но как же! Не могу же я всерьез поверить после всего, что вы сами мне рассказали, что, принимая деньги у Пащенко, вы считали, что он отдает долг. Какой долг? Вы считали его старым другом Белана?» — «Нет». — «И у вас даже мысли не появилось, что это взятка? С вашим-то опытом!» — «Я догадывался, что это взятка… Когда Белан позвонил и попросил взять деньги, я не придал значения… Но потом, когда Пащенко достал их… Дело в том, что они лежали, заранее приготовленные, в папке среди бумаг…»

Поздеев захохотал: «Ну, тут уж действительно трудно не понять. Удивляюсь вам. Сами такие вещи рассказываете и сами продолжаете запираться. Значит, тогда вы поняли, что это взятка?» — «Да». — «Ловко», — сказал Поздеев. Юшков запнулся. «Почему ловко? Я рассказываю как было». — «Ну-ну». — «В общем, когда я пришел к Бутовой, я был уже уверен, что это взятка. Почему тогда пытался скрыть?.. Это была, конечно, глупость. Но ведь у нас с Беланом были, в общем, неплохие отношения, как мой начальник он мне нравился… ну, какая-то инерция отношений сработала…» «Психология, значит, — сказал Поздеев, взглянув на часы. — Хорошо. Вы хотите психологию — давайте психологию. Белан вам нравился, и вы вдруг, внезапно, увидев деньги в папке, узнали, что он взяточник. Да вы должны были бы… ну я не знаю что, не с ума, конечно, сойти, но возмутиться, опешить… Какая тут, к черту, инерция!» «Вы серьезно считаете, что я должен был возмутиться?» — сказал Юшков. «Вас это не возмутило?» — заинтересовался Поздеев. «Конечно, нет». — «Интересное признание». — «Скажите, — спросил Юшков, — у вас замшевая курточка. Откуда она?» — «Мы закончим этот… разговор и поговорим про мою курточку». — «Они не продавались в магазине. Это дефицит. Их можно достать только по знакомству. Вас это не волнует? Может быть, вам подарили ее. Тогда кто-то другой доставал ее по знакомству. Это вас возмущает? Нисколько. Про себя я вам все рассказал. Больше пяти лет сам дарил конфеты, поил нужных людей водкой. И вы считаете, что меня могут вывести из себя эти триста рублей. Да я тогда давно бы уже, как вы говорите, с ума сошел!» — «И если бы у Бутовой не оказались в тот момент мы, вы спокойно отдали бы деньги и все продолжалось бы? Белан брал бы взятки, а вы бы видели и молчали?» — «Я постарался бы уйти… если бы смог». — «Выходит, в укрывательстве преступления вы уже сознались». — «Да. Сознаюсь. За это положена тюрьма?» — «Может быть, может быть. — Поздеев был озадачен. — Вы, во всяком случае, упрямее, чем я думал…» — «Да уж тут-то в чем упрямство?» — «А ведь вы могли бы уже убедиться, Юшков, что запирательство не приводит ни к чему хорошему. У нас уже протокол с вашими ложными показаниями. Многовато всего набирается. Нужен ли нам с вами еще один такой протокол?» «Если бы вы спрашивали прямо, — сказал Юшков, помолчав, — мне было бы легче отвечать». «Времени у меня мало, — зло ответил Поздеев. — У меня сроки. А вы на прямые вопросы не отвечаете. Ну спрошу я вас сейчас про сто пятьдесят рублей, так я заранее знаю, что вы мне ответите. Вы скажете, что Белан был их вам должен». «Какие сто пятьдесят рублей?» — «Пащенко дал вам триста. Бутовой вы передали сто пятьдесят». — «Белан так просил». — «Я и говорил». — «Но это-то легко проверить! Вы у него спросите!» «Проверим», — скучно сказал Поздеев.

Он вытащил из стола бланк, стал писать. Юшков ждал. «Поедете в Москву, — сказал Поздеев. — Вот вам повестка. В понедельник в тринадцать часов должны явиться в прокуратуру Союза. Распишитесь, что получили». После этого он вернулся к протоколу, быстро его закончил и дал подписать Юшкову.

Юшков еще успел вернуться на завод, объяснить Хохлову по телефону, почему его в понедельник не будет, и ввел в курс самых срочных дел Фаину, которую оставил вместо себя.

Провожала его Ляля, Алле Александровне, чтобы ее не волновать, сказали, что он едет в командировку. Ляля сердилась. Все воскресенье с утра до самого отъезда она постоянно обнаруживала, что Юшков в чем-нибудь виноват. И белье в прачечной он забыл получить, и о свежей рубашке не побеспокоился заранее, пришлось стирать в последнюю минуту, и с сыном был невнимателен, а по пути на вокзал забыл пробить в троллейбусе талоны, вспомнил о них только когда вошел контролер, и тогда Ляля сказала: «С тобой действительно в тюрьму угодишь». «А это уже обычная женская подлость», — сказал Юшков, и они перестали друг с другом разговаривать. Как на грех, встретили на перроне Валеру Филина вместе с новенькой девушкой из его бюро. Они ехали тем же поездом на ВДНХ с чертежами заводского стенда, уже поставили в вагон свои вещи и вышли прогуляться.

Утром поезд пришел в Москву. Ровно в час Юшков постучал в дверь, номер которой был указан в повестке. Шкирич был в форме с майорскими звездочками, и в первое мгновение Юшков его не узнал.

«Поздеев вам ничего не объяснил?» — спросил Шкирич. Юшков покачал головой. Шкирич рассмеялся: «Рассердили вы его. А чего вы хотели? Пащенко нам уже все рассказал, мы вам намеки делаем, а вы уперлись на своем: не было никаких денег! Думаете, это облегчает работу?» «Я потом сам ему позвонил», — сказал Юшков. Шкирич кивнул: «Знаю. А теперь мы с вами поедем в тюрьму. Навестим вашего бывшего начальника, поговорим втроем…» — «Очная ставка». — «Точно. — Шкирич улыбнулся. — Снова сведения из кино?» Помнил.

Они ехали в «Волге», вошли в проходную, миновали стеклянную стойку с окошком, дежурный милиционер пропустил их на лестничную площадку, поднялись на второй этаж и шли по коридору, пока Шкирич не открыл одну из дверей. Там было два стола и несколько стульев. Предложив один из них, Шкирич сел за стол, разложил бумаги, начал писать. «Вы не волнуйтесь, Юрий Михайлович, расслабьтесь. Никаких неожиданностей не будет. Поговорим о старом, о чем уже говорили, чтобы уж окончательно…»

Постучали. Сержант ввел Белана. Юшков ждал полосатую куртку, а Белан вошел в своем сером костюме и красной рубашке, как в тот день, когда уезжал на АМЗ. Улыбнулся Юшкову, изображая приятное удивление: «Юра, и ты тут? Как в том анекдоте: а кто же в лавке остался?» Он и здесь играл. Оба не знали, можно ли поздороваться за руку. Шкирич показал Белану на стул — подальше от Юшкова.

«Ну что ж, Анатолий Витольдович, — сказал он, вздохнув оттого, как много ему еще писать и как мало у него на это времени. — Вы все хотели, чтобы я поговорил с вашим заместителем. Вот… я его и пригласил». — «Естественно, — сказал Белан, как бы оправдываясь в том, что заставил человека хлопотать. — Вы спрашиваете такие вещи, что я могу и ошибиться. Всего не упомнишь». Он очень переигрывал в непринужденности. «Так. — Шкирич листал бумаги. — Тридцатого сентября с новых двигателей были сняты вентиляторы. Кто дал это указание?» «Последний день квартала. — Белан изобразил попытку вспомнить. — Я занимался нарядами. На конвейере был Юра. Наверно, он дал это указание. Мог бы и я: на конвейере всякое бывает, поломается или пропадет деталь — снимаем с новых двигателей, лишь бы конвейер не стоял». — «Могли бы вы, но не вы?» — «Нет, не я». — «А вот Юрий Михайлович говорит, что вы».

Такой разговор был мельком, когда в отделе объясняли Шкиричу, откуда получается некондиция. Случай был обычный, и объяснял его Белан правильно, только занимался нарядами в тот день не Белан, а Юшков, а вот команду дал Белан. Иначе и быть не могло: с первого дня Белан предупредил, что такие команды мог давать только он. «Конечно, это бесхозяйственность, — сказал Юшков, — но такие вещи нам приходится делать часто». «Так чье же это было указание? — спросил Шкирич. — Ваше или Белана?» — «Мне кажется, Белана». — «А точнее, без „кажется“, — не могли бы вспомнить?» — «Белана. Разве это имеет значение?» — «Ты вспомни, Юра, — попросил Белан, волнуясь. — Тридцатое сентября. Конец квартала. Аврал. Я тебе сказал: Юра, конвейером занимаешься сегодня ты. Все вопросы решаешь без меня». — «Не помню». Юшков понимал, что Белан просит его изменить показания, но и тот должен был понимать, что это уже поздно делать. Странно было, что он упорствует в таком пустяке. Впрочем, оказалось, что именно этот пустяк интересовал Шкирича. Он еще долго мусолил его, потом спросил: «Кстати, Анатолий Витольдович, вам кто-нибудь должен деньги?» Белан удивился: «Не помню… может быть…» — «Пащенко вы не знаете?» — «Пащенко…» Видно было, что Белан пытался вспомнить и не мог. Шкирич сказал: «А вот Юрий Михайлович говорит, что Пащенко должен был вам». Белан вспомнил. Покраснел от досады. Трудно ему теперь будет объяснить, как он одолжил деньги человеку, фамилию которого плохо помнит. «Сколько?» — спросил Шкирич. Белан рассмеялся, пытаясь войти в прежнюю роль: «Кому я должен, всем прощаю». — «А все-таки?» — «Ну… кажется, рублей сто пятьдесят». — «А Юрий Михайлович говорит, что триста».

Белан посмотрел на Юшкова и вдруг сообразил, что тот тоже подозревается. Может быть, он даже решил, что Юшков арестован. Заволновался: «Правильно, триста. Сто пятьдесят рублей я просил Юрия Михайловича отнести моей бывшей жене… Между прочим, Юшков в нашем деле человек новый. Все вопросы я решал сам, без него. Теперь припоминаю: и команду снять вентиляторы давал я». Шкирич писал. «Юрий Михайлович, расскажите про встречу с Пащенко». Юшков рассказал. Белан опустил голову. Больше он уже ничего не говорил, только кивал, соглашаясь, и ни на кого не смотрел. Лишь когда его уводили, взглянул пронзительно: «Юра, а ты помнишь, как мы на даче?..»

В машине на обратном пути Шкирич сказал: «Вот видите, эту некондицию делали умышленно: ведь каждый двигатель — сто пятьдесят рублей, а вы не догадывались. И ваш бывший начальник еще пытался все свалить на вас». «Ничего он не пытался, — возразил Юшков. — Это наша обычная бесхозяйственность, он знал, что мне за это ничего не будет. Он выгораживал меня и еще будет выгораживать». «Почему еще будет? — благодушно поинтересовался Шкирич. — Разве есть за что?» — «Вас бы на его место». — «В тюрьму?» — «Нет, на место снабженца». — «В каждой работе свои трудности, Юрий Михайлович». Шкирич посматривал на улицы за стеклом. Туман разошелся, и снова вспомнилась Юшкову комната, в которой сняты для стирки шторы, голая и посветлевшая. «Плохо вы делаете ее, — сказал он. — Я вам сколько наговорил, а вас только одно интересует: брал я взятки или нет». «Ну вот, — сказал Шкирич. — Все у вас кончилось благополучно, а вы нервничаете».

В прокуратуре Шкирич выписал командировочное удостоверение, сказал Юшкову, где тому выплатят деньги за проезд, и попрощался с ним.

Утром Юшков приехал на завод и узнал, что кончились двигатели. Правда, уже пришла по железной дороге новая партия с АМЗ. Грузовики и электрокары везли ее с платформ прямо на сборку. Там были и Хохлов и директор завода Дулев, Фаина и кладовщица тоже были там. Всполошенный присутствием высокого начальства, замотанный и обалдевший мастер сборки сказал Фаине: «Это не работа. Какой он ни был, Белан, пусть он себе карманы набивал, но нас он всегда обеспечивал».

Хохлов отвел Юшкова в сторону, к стеллажам, где плыли по воздуху, спускаясь вниз, автомобильные кабины и топливные баки. Они сели на деревянные ящики. Голубые кабины, проплывая мимо, почти касались головы Хохлова. Юшков сказал: «У нас пустые склады. Завтра все здесь может остановиться». — «Рассказывай, что в Москве», — попросил тесть. Выслушал, помолчал. «Говоришь, Белан испугался, что тебя подозревают? М-м-да. Он такой. И не жадный как будто. Но зарвался. Наделал он нам делов». — «Да как будто пронесло уже», — сказал Юшков. Тесть невесело усмехнулся: «Только начинается, Юра. С тебя, конечно, взятки гладки». — «Разве вам что-нибудь грозит?» — «Ты думаешь, меня не тягают? За халатность. Видел, как Дулев сегодня со мной?» «Нет… — Юшков удивился. — Ничего не заметил». — «Я для него конченый человек. Ему уже пора реагировать. Я не в претензии. Его ведь тоже спрашивают: а что вы сделали со своей стороны? С какой стати он станет меня собой прикрывать?» — «Что же он будет делать?» Юшков впервые подумал, что тесть не все рассказывал ему и, наверно, последние недели дались и ему нелегко. Наверно, и тогда, на рыбалке, он многое уже знал и все понимал. «Что Дулев будет делать? Найдет мне какое-нибудь спокойное местечко до пенсии… — Хохлов посмотрел на Юшкова, хмыкнул, хлопнул по плечу. — Ничего, Юра. Авось пронесет. Пока будем работать, Тут, кстати, следователи тебе работенку подбросили: справку о некондиции им дай». Значит, не забыл-таки Поздеев. Юшков повторил: «У нас пустые склады. Надо что-то делать. Я не могу ни людей посылать, ни сверхурочные оплачивать. Остается штрафовать поставщиков, обострять отношения. Как и положено, кстати, по инструкции». «Валяй, — махнул рукой тесть. — Только не зарывайся». Он не помнил, что Юшков предлагал ему это пять или шесть лет назад.

Несколько дней спустя в кабинет Юшкова вошел Чеблаков. Три последних недели они почти не разговаривали друг с другом, и Юшков удивился. Чеблаков держался так, словно этих трех недель не было. «Как жизнь, старик?» — «Кручусь». — «Старик, — Чеблаков скромно потупился, — был разговор с Дулевым. Мне предлагают место Федора Тимофеевича. Вот так». Юшков не сразу нашелся. «Поздравляю… С тебя бутылка… Да что бутылка — банкет с тебя». — «В тридцать шесть лет заместитель генерального директора — страшновато, старик. Это я только тебе. Но ничего. Вдвоем с тобой мы как-нибудь, а?» — «Не знаю, — сказал Юшков. — Я сейчас действую по инструкции, без толкачей, без кумовства…» — «Старик, теперь только так. Ты просто повторяешь слова Дулева». — «Ну-ну». — «Что тебе надо?» — «Запас на складах. Будет запас — будем думать». — «Где же его взять, запас?»

Юшков рассказал то, что пытался объяснить Поздееву. Показал справку. Чеблаков оценил. «Это уже разговор, старик. Это хороший разговор. По рукам». — «И еще одна просьба. Дай мне зама», — «Найдем». — «Дай мне Игоря Кацнельсона». — «А от Валеры Филина ты откажешься?» — «Он не пойдет». — «Я его уговорю. Все же будет свой парень». «Нет уж, — усмехнулся Юшков. — Если б у тебя в баньке париться, тогда конечно. А так… Ты уж мне дай Игоря». «Игорь — теоретик. — Чеблаков пожал плечами. — Ему в НИИ место. Зачем он тебе?» — «Он больше десяти лет на производстве. Он будет приходить сюда по утрам первым и уходить последним». — «Смотри, старик, — неохотно сказал Чеблаков. — Тебе виднее. Если он тебе нужен — пробьем». — «Фу ты черт! — вдруг удивился Юшков. — До чего ж ты вовремя пришел. С тестем я бы не сладил. А с тобой у нас, может быть, и получится». — «Я всегда прихожу вовремя, старик», — сказал Чеблаков.

Кацнельсон был в отпуске. Жил он в однокомнатной квартирке у тещи, неподалеку от завода. Юшков хорошо знал и этот дом и тещу. Он у нее учился, а последние годы видел иногда у матери. Звали ее Надежда Ивановна. Она оказалась дома одна. Когда он понял, что попал в ловушку, было уже поздно. Надежда Ивановна принесла из кухни чай. На столе среди вороха тряпок стояла швейная машина, старинный ручной «Зингер». Юшкову пришлось торопливо снимать ее и сгребать тряпки, пока хозяйка ждала с горячей чашкой и вазочкой с вареньем в руках.

«…Лидию Макаровну встретила. У нее муж болен и сама она что-то сегодня…» Их было пять или шесть пенсионерок, все прежде работали вместе, у всех у них он учился. Звонили друг другу, бегали друг к другу, особенно к тем, кто жил без семьи. Всегда кто-нибудь из них болел, и всем хватало хлопот. Больше других доставалось матери как самой молодой и Надежде Ивановне, потому что ее Надюша работала врачом.

«…уже два часа, как Надюша должна быть дома. Игорь пошел к ней в клинику и тоже пропал, наверно, чинит там что-нибудь, теперь они бог знает когда могут заявиться, хорошо, я дома, Анечку из сада забрала, она уж последней осталась, плакала, и так каждый день, Юра, каждый день, как будто, кроме работы, у них нет других дел. Разве все теперь так? Еще чаю? Чтобы варенье доесть, а? Нет, нет, обязательно, у нас не принято, чтобы пропадало. Игорь может две розеточки за ужином съесть». — «Я пойду к ним в клинику». Юшкову удалось выбраться из-за стола. Он поставил машину на место. «Раз уж ты идешь, Юра, скажи Надюше, чтоб заглянула к Наталье Ильиничне, давление ей померила, это почти по пути. И к мужу Лидии Макаровны надо бы… Найдешь их там? Они, наверно, в гастроэнтерологии, это на третьем этаже…»

Кацнельсон в белом халате, с паяльником в руке сидел над каким-то прибором спиной к двери и не слышал, когда вошел Юшков. Тот окликнул его, Кацнельсон обернулся, не удивился. «Я сейчас. Уже кончаю». Юшков сел рядом. «Опять диссертацию кому-то делаешь?» — «Это они делают диссертацию. Я делаю прибор». — «По совместительству, что ли?» Кацнельсон не сразу понял, удивился такой мысли, хмыкнул, предложил: «Посоветуй вот, как туда паяльником добраться». — «Я в электронике не разбираюсь, — отмахнулся Юшков. — Кончай скорей, уже девятый час». — «Кончаю». Кацнельсон с сожалением отложил паяльник. Он увлекся. Поглядывая на прибор и все еще думая о нем, медленно стягивал халат, надевал пальто. Заглянула из коридора Надя. «Привет, Надя», — сказал Юшков. Она насторожилась: «Юра? С Аллой Александровной что-нибудь?» — «Пришел мужа твоего проведать». — «Я уж испугалась, — сказала она. — Иду, Игорь, иду. Только Поздееву во второй палате гляну». — «Поздееву?» — переспросил Юшков. Надя пожаловалась: «Такая тяжелая… Ждите меня внизу… Сумасшедший день сегодня». У нее было круглое детское лицо. Наверно, больным оно не внушало доверия. «Каждый день у тебя сумасшедший», — проворчал Игорь.

«Сестер у них не хватает, — продолжал он ворчать, спускаясь с Юшковым по лестнице. — Так она должна за сестер тут сидеть. Есть же, в конце концов, дежурный врач…» — «А ты-то что сидишь? Механик по приборам тоже, наверно, есть». — «А куда мне деваться? Отпуск…» Больной в пижаме курил на лестничной клетке. Кацнельсон пригрозил: «Я вот расскажу Надежде Федоровне». Тот торопливо бросил окурок в урну. «Угостили. Я не курю…» Кацнельсон важно читал ему нотацию. Юшков спустился в темный вестибюль.

Из угла в угол ходил Поздеев. Узнал, хмуро кивнул и отвернулся. В руке у него был сверток. Юшков определил наметанным глазом: подарочный шоколадный набор. Вышла, шаркая тапочками, старая нянечка. Поздеев кинулся к ней. «Там у нее Надежда Федоровна, — сказала нянечка. — Сейчас спустится».

Юшков сел на стул около запертой двери. Из нее дуло, за стеклом в свете фонаря качались голые ветки. На освещенной площадке около лестницы застыл Поздеев. Появились Кацнельсон и больной в пижаме. Больной разговорился, хватая Кацнельсона за пуговицы пальто. Потом он ушел. Кацнельсон огляделся, не видя Юшкова в полумраке. Шагнул к двери, но тут его перехватил Поздеев, что-то зашептал. Кацнельсон рассердился: «С ума сошли?» — отстранил и тут увидел Юшкова. Подошел, сел рядом. «Посоветоваться со мной захотел, удобно ли сунуть Надьке конфеты». Он не понял, что рассмешило Юшкова. На лестнице послышался голос Нади. Выговаривала кому-то сердито. Поздеев нерешительно двинулся к ней. Шаркая разношенными тапочками, бренча ключами, нянечка подошла к двери, открыла. «Ей он точно сунул, — сказал Юшков. — Иначе она не пустила бы его в вестибюль так поздно».

Кацнельсон зябко вбирал голову в воротник. «Ты, между прочим, наверно, по делу?» — «Меня Саня Чеблаков послал, — схитрил Юшков. — Он теперь будет заместителем генерального директора и хочет, чтобы ты был моим заместителем». — «Саня хочет? Врешь». — «А если не вру?» — «Снабженцем я не пойду, — сказал Кацнельсон. — Пить с поставщиками у меня здоровья нет, заводить всюду своих людей нет обаяния». — «Если б мне нужен был человек для этого, — сказал Юшков, — я бы не к тебе пришел». Кацнельсон посмотрел внимательно: что- то в словах Юшкова было. «Один чудак назвал нас коробейниками, — сказал Юшков. — Старый российский промысел. А ты говоришь».

«Ребята, просто ужас, какой сумасшедший день. — Надя подхватила их сзади под руки. — Везут и везут, везут и везут, и все тяжелые». «Надежда Ивановна просила тебе сказать, — вспомнил Юшков, — чтобы вы к кому-то зашли». «К Наталье Ильиничне. — Надя вздохнула. — Игорь, я тебя сколько раз просила: сделай ей ключ. Сейчас приедем, будем звонить, стучать, а она из-за телевизора не услышит. И с кровати ей подниматься лишний раз…»

Они вышли на проспект. Шум машин на мокром асфальте заглушил отдаленный гул завода за их спинами. «Набегалась я сегодня. Давай проедем остановку на автобусе». «Погоди», — сказал Кацнельсон. Он вошел в булочную. «Как там Поздеева?» — спросил Юшков. Надя вздохнула: «Ужасное давление… Сын у нее хороший. Видел?»— «Видел». — «Она говорит, он очень много работает». — «Все мы много работаем», — сказал Юшков. Надя возразила: «Это вы-то? У нас по-настоящему работают только врачи и учителя».

Кацнельсон вернулся к ним с тремя бубликами в руке. «Вот молодец, — похвалила Надя. — С утра не ела». Тут же откусила. Один бублик предназначался Юшкову. Есть ему не хотелось, но взял. «Предлагаю твоему мужу работу, а он отказывается, — сказал он. — Или лишние пятьдесят рублей вам помешают?» «Пятьдесят рублей?» — изумилась Надя. Игорь рассердился: «Запрещенный прием, Юра». — «Я еще и не так буду, — пообещал Юшков, — но своего добьюсь. Ну ладно, ребята. Привет Лидии Макаровне». «Она тебя помнит, — сказала Надя. — Говорит, у тебя были математические способности». — «Были, да сплыли». — «Алле Александровне привет».

Подошел автобус, Надя и Игорь вскочили в него. Юшкову было неловко идти по улице с бубликом. Он втиснул его в карман мокрого плаща. Вдали огни проспекта сливались в зарево, там угадывалась гостиница. Нужно было бы пройти туда, свернуть влево на темную улочку, подняться на пятый этаж и посидеть с тестем. Должен же был тот с кем-нибудь отвести душу. Юшков решил, что время для этого уже позднее.

Через несколько дней Хохлов уволился. Он не захотел идти на приготовленное для него местечко. Бывший главный инженер, Светкин отец, взял его к себе в НИИ. Хохлов бодрился, говорил Юшкову: «Ничего, Юра, я там осмотрюсь и тебя перетяну, будем вместе науку двигать». Однако он похудел и постарел, сказались последние недели, и теща это понимала. Когда сидели в воскресенье всей семьей за столом, она, как обычно, посмеивалась: «Теперь вот будешь как человек приходить, пора уж и для себя пожить, пусть молодые себя покажут. Вот Бутову шестьдесят три, а он с пацанами в бассейн ходит».