Коробейники

Глава седьмая

Очередь у барьера администраторши чего-то ждала. Отогревались после автобуса. Расстегивали пальто, устраивались в креслах у телевизора. Деваться им все равно было некуда.

Вошла с улицы директриса. Стряхнула с шубки снег. Обвела всех взглядом, Юшкова не выделила. Пошла через холл к своему кабинету походкой школьной учительницы, проходящей между партами. Юшков выждал несколько минут и постучал в ее дверь. Она сразу его узнала: «Юрий Михайлович! Сколько же вы у нас не были! Года три?»— «Шесть». — «Ой-ой-ой!» Он сказал, что крем женьшеневый в этот раз не сумел достать, но вот кое-что из польской косметики: румяна, помада… Все было как тогда. Взяла его документы: «Посидите здесь, Юрий Михайлович, я все устрою». Устроила в номер с ванной и телефоном. Даже телевизор там стоял. Чтобы не встречаться лишний раз с очередью и не слышать ропота, Юшков позвонил администраторше по телефону и узнал, где остановилась Тамара.

Комната ее оказалась рядом. Тамара открыла и, увидев Юшкова, вытаращила глаза: «Вы откуда здесь?» Она стояла в халатике — выскочила прямо из постели. На двух других кроватях спали женщины. Юшков спросил: «Ты еще не вставала сегодня или уже легла?» Был седьмой час вечера. «А что еще здесь делать? — хмуро ответила Тамара. — Так меня что, отзывают?» В дверь тянуло сквозняком. Две женские головы приподнялись над подушками, повернулись к Юшкову. «Сначала ты мне все расскажи», — сказал он.

Они пошли в его номер. Нового Тамара ничего не рассказала. Она тут десять дней. Стали нет. Хром будут варить через две недели, и то неизвестно, кому он достанется. Юшков передал слова Чеблакова: если не отправят сталь через неделю — завод остановится. Тамара покачала головой: «Если б хоть варили, а то вообще не варят… Впрочем, вы-то, может, и достанете…» — «Ты к Борзунову ходила?» — «И к Борзунову и Ирине Сергеевне вашей надоедала — что я им? Тут и не такие, как я, ходят… Однако номер у вас — ополоуметь… Курить здесь нельзя?» — «Кури. — Юшков придвинул пепельницу. — И все десять дней, что ты здесь, хром не варили?» — «Я ж говорю. Значит, мне домой?» — «Не вдвоем же тут сидеть, — сказал Юшков. — Да и тебе, наверно, надоело». — «Мне и дома надоело, — сказала она. — Что ж, завтра утром полечу». — «И чем же ты тут занимаешься?» — «Спим целыми днями с девочками». На ее щеке еще не разошлись наспанные рубцы от подушки. Она выжидающе посматривала. Юшков спросил: «Ужинаешь в ресторане?» — «Откуда? — сказала она. — Денег нет. Мы с девочками в номере. У нас чайник. Хотите с нами?» «Пойдем в ресторан. Я приглашаю». «Ладно, — охотно согласилась Тамара. — Только девочек предупрежу».

Она переоделась и подкрасила губы. Он подумал, что у некрасивых людей все перемены ведут к худшему. Потому что приходится привыкать заново. Уж очень она была худая. Он спросил: «А девочки твои не идут с нами?» — «Что вы! Не так воспитаны», — хмыкнула Тамара. В холле по-прежнему томилась очередь. Кое-кто перекусывал, сидя на чемодане. «На ночь всем поставят раскладушки, — сказала Тамара. — С каждым годом все больше и больше приезжих». У дверей ресторана Юшков взял ее под руку.

Играла радиола. Шумели за столиками. Один столик оказался свободным. Тамара села спиной к залу. Это Юшкову понравилось. Они заказали салаты и шашлыки. «Тут мы с тобой познакомились, — вспомнил Юшков. — Хорошее было время». «Разве? — Тамара удивилась. — Не помню ничего хорошего. Всем почему-то прошлое хорошо». — «А тебе?» — «Мне нет… Я думала, вы поторопитесь звонить Ирине Сергеевне. Или уже звонили?» — «Нет, не звонил. Лучше я с тобой побуду». — «Ну-ну, — сказала она. — Ирину Сергеевну не узнаете». — «Поправилась?» — «Не то слово». — «Завидуешь небось», — безразлично сказал он, хоть и неприятно стало от ее слов.

Он высмотрел в зале знакомую худую фигуру. У эстрады боком к нему сидел бригадир Володя. Уже захмелел, но до роковой дозы, с которой начиналась его агрессивность, было далеко. Рыхлый блондин, собеседник Володи, рассказывал что-то, наваливался на стол, а Володя опустил острый подбородок на грудь и думал о своем или же ждал своей очереди рассказывать. Давняя неприязнь к нему проснулась в Юшкове.

Тамара поглядела через плечо, что его заинтересовало. «Кто это?» — «Что ж ты тут делала десять дней? Самого нужного человека не знаешь». — «Я ж сказала: спала. Почему вы так интересуетесь, что я тут делала?» — «Потому что ты пробыла десять дней, а мне осталась неделя». — «Вы-то при чем? Какое отношение отдел кооперации имеет к Черепановску?» Заказ все не несли. Юшков открыл воду, налил в бокалы, Тамара вспомнила: «Содвиньте бокалы, поручик Голицын, корнет Оболенский, налейте вина». Это была песня Белана. «Ему дали десять лет, — сказал Юшков. — Ты в курсе?» — «Нет». Ничего не появилось на ее лице, только плотнее сжался рот и резче обозначились скулы. «Он хотел жениться на тебе». Она ждала продолжения. «Помнишь, на даче? Он сам не свой был. Говорил, что женится, если ты согласишься». — «Конечно, — сказала она. — Если у него что не получалось, он всегда на стенку лез». — «Он тебе не предлагал?» — «Жениться? Нет, как-то удержался». — «А если бы предложил?» — «Юрий Михайлович, — сказала Тамара. — Что мы все обо мне да обо мне? Со мной все ясно». — «Мне кажется, если бы ты захотела, ты бы могла выйти за него замуж». — «Как же я могла бы, когда у него есть жена?» — «Он же развелся». Она странно посмотрела, замолчала.

Принесли салаты и водку. Тамара выпила одним духом, Потянулась к сумочке, «Тут курить нельзя», — предупредил Юшков. Она сказала: «Если б я очень хотела, я как-нибудь устроила бы свою судьбу». «Конечно, — поторопился кивнуть Юшков. — Куда тебе спешить».

Володя смотрел на него, силясь вспомнить. Узнал. Опустил голову да грудь, решая, заметить или не заметить. Решил заметить. Поднялся, шатаясь, пошел между столиками: «Юра? Юра, друг…» Тряс руку. Сел рядом. «Юра, скажи, что тебе надо. Володя все для тебя сделает. Помнишь, как мы… — Он явно не знал сам, что надо помнить, но ему казалось, что помнить есть что. — Анекдот про апельсины, помнишь, ты мне рассказывал?» «Отличный анекдот», — улыбаясь, кивнул Юшков. Никогда он не рассказывал Володе анекдоты. Тот путал его с кем-то. «Отличный, Юра, анекдот». — «Выпей с нами». Юшков поискал глазами официантку, чтобы заказать для Володи. Тот прижал руку к впалой груди: «Извини, Юра. Не могу. Полная кондиция. Будет перебор. Не могу». — «Обижаешь». — «Я? Тебя? Юра! Если что надо…» Поднялся, пятился. Блондин за его столиком ревниво поглядывал. Володя вернулся к нему.

«Старый друг», — усмехнувшись, объяснил Юшков Тамаре. Она поникла отчего-то. «Как мне это все надоело, Юрий Михайлович». Он удивился, что она не ждет продолжения о Белане. Неужели и для нее тот перестал существовать? Спросил: «Что тебе надоело?» — «Все. Смертельно». — «Ребенка заведи». — «Не заводится, — усмехнулась сердито. — Я могла выйти за Толю. Но у него ж сын маленький! А выйти за него было — раз плюнуть! Он самолюбивый! Поэтому и меня добивался. Я таких не люблю… Вы, между прочим, такой же, как он. Живете только для самолюбия». — «Значит, и меня ты не любишь?» — «Не люблю», — сказала она просто. А ему-то казалось, что-то было. И Наташа так думала. «Раньше вы мне нравились, — сказала Тамара. — А потом я вас поняла… А может, вы изменились». «Может быть, — сказал он. — Я не заспиртованный». Тамара смотрела в глаза, а слов его не слышала. «Я вам признаюсь. Борзунов дал мне сталь. Один вагон. Я его от дала». — «Как отдала?!» — не понял Юшков. Она посмотрела. «Только вы меня не выдавайте. А впрочем, как хотите. Ну их к черту. Так получилось. Девочке одной отдала. Она вчера уехала. Ей очень нужно было». «Ну-у, — протянул Юшков, — ты сама себя переплюнула. Такое я впервые слышу. Что это, твоя собственная сталь?» — «Я вас очень подвела, да?» — «Может, и подвела». — «Хорошая такая девчонка оказалась. И чуть не спуталась с подонком. Ей нельзя было тут оставаться».

Принесли шашлыки. «Ладно, — сказал Юшков. — Что было, то было. Забудем об этом». Подумал: не такой уж он самолюбивый, нисколько не сердится на нее за все ее признания. Не более самолюбивый, чем она. «Заказать еще что-нибудь?» «Нет», — сказала она. Он тянул время. Выйдут они из ресторана; что ему делать? И ей, видимо, осточертело убивать время с «девочками», с ним все же было веселее. Они потанцевали, вернулись за столик, заказали вино. Она раскраснелась. «Вы не сердитесь на меня? Я вам лишнего наговорила. Не про сталь…» — «Что ж сердиться, ты права». — «А почему вы женились на дочке Хохлова?» — «Не потому, что она его дочь». — «Честно?»— «Слушай, — сказал он. — Я ведь, в конце концов, умею обижаться». — «Вы любите жену?» — «Ну, знаешь, ты… Да».

Тамара посмотрела недоверчиво. «Неужели она права?» — подумал он. Хорошо хоть промолчала. Теперь она села так, чтобы видеть танцующих. Глаза ожили, заблестели, часто останавливались на нем. «Хочешь танцевать?» — спросил Юшков. Обрадованно кивнула: «Ужасно люблю танцевать». Он позавидовал. Для него ценным бывало лишь то, что каким-нибудь образом обеспечивало будущее, а ей хватало минутного, в сущности — чепухи. «Потанцуем?» Их столик был у самого окна. На стеклах намерз лед, свисал на раму сосульками. За ним слегка подсвечивала темноту красная неоновая вывеска «Металлург».

Когда вышли из ресторана, очередь к администраторше исчезла. В креслах перед телевизором сидели несколько человек. Две женщины воровато разглядывали Юшкова. Это были «девочки» Тамары. Одна в тусклой красной кофте, краснолицая, некрасивая и немолодая, а другая лет тридцати, в белом платочке поверх теплого платья. Спокойное ее лицо понравилось Юшкову. Тамара подсела к ней на краешек кресла, а Юшков ушел спать. Прошлую ночь он не спал и потому заснул сразу.

Тамара сказала правду: Ирина Сергеевна располнела, лицо стало одутловатым и казалось незнакомым. «Вот неожиданность! — сказала она. — Юра, откуда вы?» Юшков рассказал, за чем приехал. По его рассказу вышло, что он решил воспользоваться случаем, чтобы повидаться. «Вы совсем не изменились, Юра. А я ужасно», — жалобно сказала Ирина Сергеевна и взглянула: а вдруг Юшкову так не показалось, вдруг не ужасно? Он солгал: «Вам идет». — «Ох, что вы, — вздохнула она. — Это у меня после родов. У меня сын родился, да». — «Поздравляю, — промямлил Юшков. — Сколько ему?» — «Год уже». — «Поздравляю». Он не решился продолжать вопросы, боялся попасть впросак. Ирина Сергеевна поторопилась заговорить о деле: хром должны варить через две недели. «Это для меня гибель», — сказал Юшков. Ирина Сергеевна посочувствовала, подумала и решила: «Знаете что? Пойдемте к Борзунову». В коридоре Юшков спросил о сыне. Она оживилась, увлеклась рассказом, какой у нее забавный малыш, и обоим стало легче друг с другом, оба успокоились оттого, что прошлое ничего не потребовало от них, что хорошо вот так рассказывать друг другу о семейных заботах.

Борзунов обрадовался Юшкову. Неудовлетворенное и опасное, проглядывающее на его лице, вначале мешало поверить в его радость, но через несколько минут уже не замечалось. Он усадил Юшкова, вспомнил о вечере в «Туристе», загрустил от воспоминаний, расспрашивал о Белане. Ирина Сергеевна осудила Белана: «Сколько человек ни имеет, все ему мало». «Да, — согласился Борзунов. — Жадность губит людей. Иногда подумаешь: ну что нам всем не хватает? Жить бы и жить…» За годы работы у него и Ирины Сергеевны выработалась общая философия: все есть, жить бы и жить, а люди все чего-то хотят, и в этом корень всех бед. Судьба Белана как-то касалась их — как возможный вариант их судеб. Оба чувствовали удовлетворение оттого, что их вариант выиграл у варианта Белана.

Юшкову оба хотели помочь. Развернули график, прикидывали так и эдак. «Когда тебе надо?» — переспросил Борзунов. Юшков на всякий случай оставил в запасе день. «Через шесть дней, не позднее». Посмотрели по календарю, решили: «Будем варить через четыре дня». Борзунов спросил про Хохлова, узнал, что того сняли, и снова порадовался: еще у одного варианта выиграл. «Кстати, Михалыч, — вспомнил он, — что там у вас за Буряк такой объявился на рессорном? Слышал о таком?» «Слышал кое-что», — сказал Юшков. Ему второй раз говорили о Буряке, и почему-то это опять было ему неприятно. «Серьезный дядька, — сказал Борзунов. — Ты, Ириша, поосторожней с заказами рессорного. С ним лучше не связываться». Юшков проводил Ирину Сергеевну до отдела. Теперь, когда она стала ему не нужна, она еще больше робела. «Надо посмотреть твоего малыша», — сказал он. Обрадовалась: «Обязательно, Юра! Позвони мне в эти дни, ладно?»— «Значит, дома у тебя все в порядке?» — спросил он. «Ах, Юра… Я, наверно, привыкла». Он видел: все у нее в порядке.

Не то снег, не то замерзающий дождь летел навстречу вдоль улиц. Два дня назад здесь была оттепель, ноги скользили по наледи. Администраторша вместе с ключом вручила телеграмму: «Немедленно звони заводскому или домой Чеблаков». Он тут же заказал заводской номер.

«Старик, дело такое! — закричал Чеблаков. — Ты слышишь меня? Как у тебя там? Порядок? Дело такое: подводят нас на АМЗ! Закругляйся и прямо из Черепановска давай туда! Двести дизелей хоть кровь из носу! Деньги нужны — вышлю туда телеграфом!» — «Погоди, — сказал Юшков, собираясь с мыслями. Он понимал, что спорить сейчас бесполезно. — Кацнельсон в курсе?» — «При чем здесь Игорь? — запнувшись, сказал Чеблаков. — Ехать надо тебе… Ну, если хочешь, звони ему, попробуй уговорить, меня он, честно скажу, не слушает! Старик, пойми, я бы не звонил без крайности! Вернешься — обсудим! К старому возврата все равно нет!» — «До следующего юбилея? Да как же я их уговорю на АМЗ? Только пообещав, что никогда больше судиться не будем». — «Старик, повторяю, я бы не звонил без крайности! Будь здоров!» Юшков продолжал держать трубку. «Гостиница! — окликнула телефонистка. — Разговор кончен?» — «Подождите». Он продиктовал ей номер Кацнельсона.

Его дали сразу. «Я знаю, — сказал Игорь. — Мне говорил Чеблаков. Я не сумею. Никогда этим не занимался». — «Когда-то надо начинать». — «Юра, — сказал Игорь. — Извини, пожалуйста. Я не поеду». — «Черт возьми! — Юшков усмехнулся. — При чем тут извинения? Ты обязан ехать. Это твоя работа». — «Я не поеду». — «Странный разговор». — «Если нужно, я напишу заявление». — «Извинения, заявления… Что мне с твоего заявления? — Он понял, что Игоря не переубедишь. — Черт с тобой. Пока!»

У себя в номере он постоял у окна. Оно выходило на бульвар. Напротив были почта и магазин. Через четыре дня будут варить сталь. Потом прокатают ее на блюминге, нарубят, и Володя погрузит ее в вагоны. Шесть дней. И неизвестно было, чем эти шесть дней занять. Он вышел в коридор, постучал в номер Тамары. Открыла одна из «девочек», молодая, в белом пуховом платке. Она собиралась уходить. Сказала, что Тамара выписалась и уехала. Лицо женщины опять показалось приятным. Нижняя губа чуть-чуть оттопыривалась, как у детей. Он подумал, что женщина эта, наверно, избалована в детстве, росла в спокойной интеллигентной семье — заласканный ребенок, которому хорошо только дома. Поэтому у нее такое лицо, спокойное неробкое одновременно.

Он пообедал в ресторане, лег в номере на кровать и проспал до вечера. Проснулся в темноте. От окна тянуло холодом, а он был в испарине и давило сердце. Наверно, заснул в неудобной позе и мешала одежда или, может быть, уже и началось с сердцем что-нибудь. Привиделись какие-то кошмары, будто случилась непоправимая беда, как в романе, прочитанном в детстве: полетела вниз кровать, полетел и он вместе с ней, как в кабинке лифта, и очутился в темном подземелье в железной маске. Он осознал, что лежит в брюках и смятой, пропотевшей под мышками рубашке, а кровать его стоит неподвижно в номере, но ощущение жуткой ошибки осталось, будто он должен был быть не здесь и нельзя, недопустимо было оказаться ему здесь, и если не железная маска, то что-то иное давит на лицо, меняя его как ускорение реактивного самолета искажает лица летчиков.

Ну, не поедет он, подумал он, поедет Саня. «Не в последний раз с вами встречаемся, нам ссориться нельзя, ребята мои перегнули палку, но впредь…» И все пойдет по-прежнему, будто и не было этой зимы…

Заявление написать проще всего. Устроиться на спокойное местечко, киснуть… Вечерами развлекаешься тем, что чинишь приборы в клинике у Надьки, философствуешь: «В языке нет слова, означающего отсутствие желаний…» А требуют такие вот, без желаний, всегда больше, чем другие… «Вы же не пойдете лаборантом», — до чего ж тогда легко было!.. Он поедет на АМЗ, за двести дизелей откажется от всех претензий, но это будет последняя его уступка, и больше он никогда…

Но он уже не верил себе и знал, что, согласившись теперь, будет соглашаться еще и еще.

Мысль снова возвращалась к Игорю, не помогала ирония. «Уж не завидую ли я ему?» — подумал он и рассердился на себя. В конце концов, он никому ничего не обещал и никого не обманывает. Лучше честно сказать себе, что способен на немногое, чем выбрать не по силам и потом уйти налегке. Конечно, это большое удовольствие — быть выше обстоятельств. Но он в праведники не набивался.

Он дотянулся до выключателя, зажег лампу. Сел в кровати. Его ждут на заводе со сталью и двигателями. Никого так не ждут, как его. И он привезет все. Эх, полным-полна коробочка, есть и ситец к парча… Умылся, переменил рубашку и вышел из номера. Когда он проходил мимо комнаты, из которой уехала Тамара, дверь отворилась, вышла из нее пожилая краснощекая женщина и заперла за собой. В холле сидели перед телевизором люди. Краснолицая женщина села в свободное кресло. Ее молодой соседки не было. Юшков пожалел об этом: она понравилась, можно было бы поговорить с ней, да если и не подойти и не заговорить, все равно, когда есть поблизости женщина, на которую приятно смотреть, жить еще можно. Он подумал, не в ресторане ли она, но и там ее не оказалось. Видимо, и она уехала.

В ресторане за его столиком два командированных, оба приземистые, мешковатые, стеснительные, похожие друг на друга, потихоньку налаживали дружбу. Разговор, как водится при случайном знакомстве, шел об окладах и ценах, о мясе и урожаях, и в частых паузах то один, то другой, пытаясь выглядеть разбитным и видавшим виды, подмигивая, подливал в рюмки. Короткие, неповоротливые шеи быстро багровели, глаза начинали блестеть, на лбах выступал пот, и мужики освобождались от скованности, пытались втянуть в разговор Юшкова. Он не стал пить с ними. Вернулся в номер и смотрел там телевизор, пока не кончилась программа.

Утром Юшков спустился в холл, не зная, что будет делать. В коридоре гудел пылесос. В креслах перед выключенным телевизором сидели несколько человек, один из них, бритоголовый, был в пижаме. Зазвонил на столике телефон, кто-то поднял трубку, послушал и крикнул: «Нижний Тагил! Кто заказывал Нижний Тагил?» Юшков вздрогнул: неужели его нижнетагилец здесь? Но трубку взял бритоголовый в пижаме. Юшков дождался, пока тот поговорил, и спросил: «А где Василий Григорьевич, который раньше сюда ездил?» Бритоголовый не знал никакого Василия Григорьевича, спросил фамилию, а фамилию Юшков не помнил. «Невысокий, лохматый, большой красный нос… ну, очень большой нос». Бритоголовый тут же сообразил: «Кантин. Ну конечно. — И посуровел, как подобало случаю: — Он умер. С сердцем что-то было. Год, по-моему, тому… Или нет, два». Директриса прошла мимо в мокрой от стаявшего снега шубке, распахивая ее на ходу. «Как вам номер, Юрий Михайлович? Угодила я вам?» Он поблагодарил и поспешил наверх, чтобы она не затеяла разговора. На лестнице столкнулся с молодой «девочкой» Тамары. Она была в пальто, пуховый платок завязала вокруг головы. Юшков обрадовался: «А я думал, вы уехали». — «Нет», — простодушно ответила она и покраснела. В платке ее лицо показалось совсем детским. Из-за оттопыренной нижней губы. Юшков сказал: «Вчера вечером вас здесь не было» — и она все так же простодушно стала объяснять, где она была вечером: у нее тут отец и мать живут неподалеку, ездила к ним.

Она подождала, пока Юшков сбегал в номер за пальто. Все тот же мокрый снег летел навстречу, ветер задувал за ворот и рукава, шли, подставляя ему лбы. Женщину звали Сашей. Приехала она из-под Воркуты, там работала в НИИ техником и никогда не занималась снабжением, но вот понадобилась для чего-то сталь, а тут ее родители, отец на комбинате работает, и согласилась поехать, чтобы повидаться со своими. Сталь отец для нее достанет, он даже к директору ходил, с директором он работал в молодости на одной печи.

Все оказалось не таким, как представлял Юшков. Никакой не было чистенькой квартирки в Ленинграде или Москве, не было девочки с оттопыренной губкой и нотной папкой на шнурке, которую мама водила за ручку в музыкальную школу, как водила Алла Александровна своего сына, не было оранжерейного одиночества воспитанного ребенка, сторонящегося разбитных одноклассников. На Саше в детстве были огород и восемь соток картошки, кабан в сарайчике и три младших брата. В девятнадцать она вышла замуж за Сережу, сразу пошли дети. Илюше, ее уже десять, Танечке семь и всегда болеет, а Альбине два года, еще ходить не начала и почему-то не говорит, но врач сказал, что немой она не будет. Сережа — шофер, работает много, иной раз по пятьсот в аванс приносит, и ей тоже идут северные, но, наверно, хозяйка она плохая, деньги не держатся… Все это Юшков узнал, пока шли они к стальной калитке с белой трафареткой «Посторонним вход воспрещен». Он откатил ее, и они с Сашей оказались в отделочном цехе, в серебряном свете, где сизые стальные штанги двигались бесконечной чередой по стальным роликам, как сплотки бревен по холодной, осенней воде. Мимо вагонов, посматривая на связки металла, плывущие над головой, они прошли к конторке Володи.

Там уже был Сашин отец, маленький, сморщенный, в распахнутой телогрейке и валенках. Он потрясал перед Володей бумагой, силясь вразумить человека, который не хотел понимать очевидное: «Директор тебе не указ? Свою власть тут показываешь? Кто тебе указ, если директор не указ? — Увидел дочь и совсем разошелся. — Дай сюда телефон, я ему позвоню, он сам тебе скажет!» «Некогда мне с директором разговаривать», — буркнул Володя. Сняв трубку, он вызвал железнодорожную станцию, кричал про порожняк, двухосные и четырехосные и, бросив трубку, вышел из конторки, зашагал мимо Юшкова к вагонам.

Саша обеспокоилась: не вышло? Отец ее делился с Юшковым: что за люди, директор сам дал команду, сам звонил, а они… Юшков объяснил: идти с бумагами следует не сюда, к Володе, а в производственный отдел к Борзунову, тот даст указание Ирине Сергеевне или Полине Андреевне, они — начальнику цеха, тот дальше, пока не дойдет до Володи. Сашин отец притих. Он-то думал, что, побывав у директора, все сделал, а оказалось — столько еще начальства. А он в первой смене, отпросился у мастера сбегать на минуту…

Они пошли к Борзунову втроем. Тот взглянул на бумаги и как будто обрадовался им: «Куда ж вы делись, я вас ждал, Семен Захарович звонил мне, сейчас хрома нет, но через шесть дней будет, это такой пустяк, стоило ли ради этого беспокоить Семена Захаровича…» «Дак я думал… дак ведь не знал…» — оправдывался Сашин отец и виновато переминался с ноги на ногу, теребил в руках ушанку.

Саша и Юшков пообедали в привокзальной столовой. Саша волновалась, не обманет ли Борзунов: «Я ничего не понимаю в этом». Она уже потеряла веру в отца и надеялась теперь только на Юшкова.

«Почему вы в гостинице, а не у родителей?» — спросил он. «Куда мне там! Брат с женой, дочка их», — начала она перечислять и рассказывала, как болеет жена брата, и как устает мать, и как там тесно и трудно, и как она расстраивается из-за всего этого и, побывав у родителей, всегда возвращается в гостиницу в плохом настроении, а Юшков думал: простуды, усталость — разве из-за этого расстраиваются? Рассказы Саши быстро прискучили ему, особенно надоел Сережа, который умел подбирать на аккордеоне любую мелодию, мог бы стать инженером, если бы захотел, и был на базе членом месткома. Они с Сашей вернулись в гостиницу, и, прежде чем заснуть, Юшков отметил, что полдня прошло, осталось три с половиной, а там пойдет сталь и у него будет дело. С Сашей он сходит в кино и потанцует в ресторане и все, потому что при всей неприязни к музыкальному Сереже он не сможет быть непочтительным с матерью троих детей.

Он увидел Сашу после ужина. Она смотрела в холле телевизор, и снова, как в первый вечер, показалось, что сидит заласканный ребенок, которому холодно и страшновато среди незнакомых людей, и, чтобы его не трогали, старается выглядеть независимым и смелым. Юшков подошел к ней. Саша покраснела. Соседка ее в тускло-красной кофте навострила уши. Юшков предложил пойти в кино. Саша сказала: «Пойдемте».

Они не успели на последний сеанс и гуляли по улицам. Юшков никогда не гулял по улицам и чувствовал себя неловко. Саша рассказывала про детей и Сережу, все ее воспоминания были связаны с детскими болезнями, а Юшков недоумевал, зачем он пошел с ней, и думал, что Саша в пальто и платке, разговаривающая с ним, — это один человек, а Саша, сидящая в холле, — другой, и тут уж ничего не поделаешь, ему нравится одна и скучна другая, а поменять их местами невозможно. Он пытался шутить, но быстро оставил это: юмор Саша не воспринимала. Наконец она заметила, что он молчит, и тоже замолчала. Они дошли до городского парка и повернули назад. Идти молча было совсем неловко. Саша заговорила о своей младшей, Альбине, все про ту же немоту, и Юшков, успокаивая, вспомнил, что у его Сашки было так же. Помолчав, Саша спросила: «А ваш сын с вами живет или с женой?» — «Мы все вместе живем», — ответил Юшков, недоумевая, отчего она предположила иное.

Весь следующий день он провел в номере. Нужно было позвонить Ирине Сергеевне, и не мог заставить себя. Встречаться с Сашей тоже не хотелось. Все же вечером он спустился в холл. Саша смотрела телевизор, и он заговорил с ней. Она отвечала холодно. Он понимал, что холодность ее намеренная, и понимал, откуда она. Предложил пойти куда-нибудь. Саша покачала головой и сказала почти торжественно: «Нам не нужно больше встречаться». Он спросил: «Почему?»— «Потому что зачем вам это нужно? — Саша внимательно посмотрела. — К чему это?» — «Так ведь интереснее, чем сидеть перед телевизором». — «Нет», — снова замотала она головой. «Жаль», — сказал Юшков и ушел. Ему и вправду стало досадно. Кроме того, ему предпочли телевизор, — это уж было слишком. Сидел у себя в номере, смотрел подряд все передачи и злился на Сашу.

Он удивился, увидев ее утром в холле. Она ждала его. Поднялась, храбро улыбаясь, Покраснела. «Вы идете сегодня на комбинат?.. Я хотела с вами пойти…» Улыбка стала жалкой, поскольку Юшков молчал, не помогал ей. А у него злое любопытство было: из-за чего она унижается? Сталь ей нужна? Отомстив ей за вчерашнее долгим молчанием, он спросил: «А что вам нужно на комбинате?» — «Я не знаю, — сказала она. — Что-то же нужно делать». — «Ничего не нужно делать. Ждите».

Он шел завтракать, и она попросила подождать, убежала к себе и вернулась в пальто и платке. Завтракали они около вокзала. «Вы вчера так неожиданно пригласили меня… Вы не сердитесь? — Она видела, что он отчужден. — Я вам потом объясню… Я не могу относиться к этому так, как вы…» — «К чему относиться?» — «Я потом объясню…» Он не спросил, когда это — потом. Она сама заговорила: «Невестка моя как-то пошла в кино с одноклассником. Брат ничего такого и не видел, а папа так рассердился… Такую женщину, говорит, повесить надо… Я не могу с этим не считаться…»

Они вернулись в гостиницу. Поколебавшись, Саша вошла в номер Юшкова. Потом она, расстегнув пальто, сидела в кресле, а он целовал ее, гладил волосы, и снова целовал, и говорил, что любит, и высвобождал от рукавов пальто ее руки, обнимал, а она время от времени говорила: «Ужас, что я вам позволяю… Ох, до чего мы дошли… — Потом вырвалась и сказала решительно — Я сейчас же от вас уйду». Он уговорил ее сесть. «А вы сядьте на кровать», — приказала она.

Он сидел и думал, что же ей надо и почему она не уходит. Наконец она заговорила. В голосе появилась назидательность: «Я вот у мужа всегда спрашиваю. Он вот говорит, люблю. А я говорю: за что? Если любишь, ты же можешь объяснить, за что. Я ведь всегда могу объяснить!» Ждала ответа. Юшкову не хотелось смеяться. Он одно лишь отметил: она уже не произносит «Сережа», только «муж». Спросил: «Ну и что он отвечает?» — «Он говорит, я не могу объяснить», — «Мне плохо без вас», — сказал Юшков. «Вы вчера днем что делали?» — спросила Саша. Вчера днем он лежал на кровати и никого не хотел видеть. Наверно, в это время она ждала его, была уверена, что он будет ее искать, и его отсутствие показалось ей чуть ли не предательством. «Не помню», — сказал он. Она сказала: «Вы вчера показались мне таким равнодушным…»

Вот отчего она решила войти к нему. Надела пальто, поправила волосы, подошла к двери и прислушалась. Постояла, собираясь с духом, возвращая на лицо выражение холодной отстраненности, то единственное, которое Юшкову нравилось в ней. Решилась, повернула ручку и осторожно вышла в пустой коридор.

Юшков лег на кровать, обдумывая, не вел ли он себя слишком глупо и не выглядел ли смешно. Успокоив себя на этот счет, он стал думать о Саше. Думалось о ней с улыбкой и тепло.

Перед обедом постучали в дверь, и не успел Юшков ответить и спустить ноги с кровати, как вошла Саша. Села в кресло. Теребила на груди концы пухового платка. «Мы с девочками собираемся сегодня в кино, я зашла вас пригласить. Вот… На восемь часов». Юшков согласился, а она не торопилась уходить. Она больше не называла мужа по имени. В кино они никогда не ходят — он говорит, зачем же телевизор покупали, если в кино ходить. Приезжали к ним артисты, тоже не пошла — болел Илюша. Предложили как-то путевку в Крым, уже и купальник купила, так тут Танька заболела. «Он из троих только Таньку любит». — «Пьет?» — спросил Юшков. Саша подумала, ответила: «Нет, он не пьет. Не больше других. Ему совсем нельзя пить». — «Болеет?» — «Ну что вы, он очень здоровый!» Перед ним сидел ребенок. Именно та девочка, которую он увидел впервые в холле, когда они с Тамарой подошли к ней. Трое детей, тридцать лет — это ничего не значило. Тридцать лет заполнились возней с детьми. Сначала с братьями, потом с сыном и дочерьми. Кроме этого, у нее ничего не было.

«…он жадный. Я, говорит, столько приношу, куда ты все деваешь? Конечно, у нас есть немного на книжке… Однажды я поехала в Воркуту, попросила снять двести пятьдесят рублей, пальто мне надо было и сапоги. Ничего не достала, и… не знаю, может, вытащили, может, выронила в автобусе… Прихожу, а он… Ты, говорит, их прогуляла… и…» Замолчала.

Глаза были сухими. Их высушил давний гнев, которому она не позволяла никогда завладеть собой, не давала ходу, и вот спустя годы он вырвался наружу. Она смотрела мимо Юшкова в стену, где над кроватью висел под стеклом эстамп, березки и речка под облачным небом. «…мама и папа не знают ничего, я им не рассказывала… И еще раз было…» Юшков гладил ее руки. Они были красные, с короткими пальцами, с очень маленькими некрасивыми ногтями. Саша спохватилась: «У него есть и другие качества: когда я болею, он меня жалеет. А я, когда он болеет, всегда злюсь: тут эти трое, так еще он». — «Сил не хватает», — сказал Юшков. Она кивнула: «Да, наверно». Помолчали. «Все в жизни бывает», — сказал Юшков. Саша кивнула. Что-то еще хотела рассказать и раздумала. Виновато посмотрела: наскучила ему? «А ваша жена… кем работает?» — «Она инженер», — сказал Юшков. «Я пойду», — сказала Саша, высвобождая руки, уязвленная тем его семейным благополучием, которое представилось ей. И вдруг вздохнула, махнула безнадежно рукой: «Я теперь буду вас сравнивать…»

Ей нужно было к родителям, и она ушла, оставив у Юшкова смутное чувство, что он вел себя не так предприимчиво, как надо бы мужчине под сорок лет. В ресторане он сел за свободный столик. Крупная блондинка села напротив, все пыталась завязать разговор: то в меню ей что-то непонятно было, то интересовалась, долго ли тут принято ждать заказанное. С ней было бы просто поладить, и Юшков упрекал себя в том, что его тянет не к ней, а к Саше. Неужели потому, что в Саше привиделось неблагополучие? Именно эту тягу к тем, кто нуждался в покровительстве, он не любил в матери. Но у матери было другое. Она жила, переполненная собой, своими мыслями, чувствами и воспоминаниями, все это плотным прозрачным панцирем отделяло ее от мира, панцирь твердел с годами, сжимался вокруг нее, и она старалась высвободиться, разрушить плотный купол общением с людьми. Она была молодец, и жить ей было интересно.

Он не забыл, что приглашен в кино, но идти с тремя женщинами и развлекать их не хотелось, и он остался в номере. Лежал на кровати, смотрел телевизор. Не поднялся и ради ужина. Часов в десять Саша пришла. Вгляделась, спросила: «Вы не заболели? Я должна извиниться. Мы собирались с вами в кино, а я задержалась у мамы… Вы меня ждали?» Видно было, что она лжет. Нигде она не задерживалась, ждала его, а теперь, растерянная, выясняет, что же с ним случилось такое, отчего он не пришел, и надеется, что причины для этого были веские. Юшков запер дверь и погасил свет. Мертвенный блеск экрана освещал кровать. Выступали фигуристы, звучала музыка, диктор объявлял оценки. «Юра, что вы делаете, я не для этого пришла», — бормотала Саша, и он любил ее и не помнил себя… Наверно, ей не было хорошо так, как ему. Притихла, смотрела в стену. «Я люблю тебя», — сказал Юшков. Саша натянула платье и легла щекой на подушку, закрыв глаза. Юшков гладил ее волосы. «Я немного полежу так». «Тебе плохо?» — спросил он. Она сказала: «Нет». «Нам будет лучше, — говорил он, — я знаю. Мы привыкнем друг к другу. Мы оба слишком нервные. Нам будет очень хорошо». «Мне хорошо с вами, — сказала она. Открыла глаза. — А вы не ждали меня внизу полвосьмого?» «Я ждал тебя здесь», — солгал он. Она удивилась: «Здесь?.. А-а…» «Ты не веришь, что я тебя люблю?» «Не знаю. Наверно, если бы я сама…» «Да, если бы ты любила, ты бы верила». «Нет, почему же… я…» — недоговорила. Подошла к двери, прислушалась. Юшков стоял рядом. Обнял ее. Она возмутилась: «Юра, что же вы! Мне сейчас выходить!» Он не сразу понял, в чем дело: она была уверена, что все ее чувства заметны на ее лице. Она выходила к людям, как актриса на сцену — собрав всю свою волю, контролируя мышцы лица.

«Мы не должны больше видеться». Вот о чем она думала, когда лежала щекой на подушке.

Проснулся он с мыслями о ней и ужаснулся, как мало у них времени. Завтра пойдет сталь, еще два дня — и разъедутся. Гостиница спала. Он открыл дверь в коридор и, сидя в кресле, ждал, когда начнут подниматься. В семь часов захлопали двери, застучали женские каблуки, зашаркали тапочки. Он ждал до восьми и постучал в дверь Саши. Открыла растрепанная незнакомая женщина. Сказала, что Саша ушла. Наверно, на комбинат. Он обиделся: могла бы и подождать его.

Ее не было ни у Ирины Сергеевны, ни у Володи. Значит, поехала к родителям. Юшков забежал в мартеновский цех. Шихтовщики готовили хром, все шло нормально. Возвращался в гостиницу бегом. Ключ от номера Саши висел на доске за плечом администраторши. На всякий случай Юшков все же постучал в дверь. Никто не отозвался. Он пообедал в ресторане. Ключ висел на прежнем месте. Юшков сел в холле и стал ждать. Прошла из кабинета директриса, поздоровалась, собралась заговорить и, увидев его лицо, не решилась. Он рассердился на себя и ушел в номер. Вспоминал слова Саши, ее лицо и говорил себе, что она его любит. Но если бы она любила, то искала бы его, ценила оставшееся им время. Прошло уже полдня, сколько осталось? Он решил, что ей просто-напросто нужна была его помощь, чтобы получить сталь, все у нее было нацелено на это, а вчера вечером по неопытности она попала в ловушку, запуталась и теперь избегает его… А ему это зачем? Может быть, это и есть плата за то, чему, как говорил Игорь, нет слова в языке…

Он задремал, и стук в дверь разбудил его. Саша вошла в комнату. Села в кресло. «Я все рассказала папе. Он сказал, что такую женщину надо повесить… Вот в чем дело». «Саша, — сказал Юшков, обнимая ее, — я весь день ищу тебя». «Я глупая, — сказала она. — У меня всегда так». «Что всегда так?» «Не так, — поправилась она, испугавшись того, что он мог подумать. — Так у меня не было. Не знаю, почему я такая глупая». «Ты умная, — сказал он. — Я тебя люблю. Ты только не исчезай. Иди сюда». «Нет, — отстранилась она. — Я буду в кресле». «Саша… В жизни так мало хорошего… У нас с тобой что-то может получиться, у нас так мало времени…» Она не слушала. Не до рассуждений ей было, не до хорошего, о котором он говорил, не до него. «Я сейчас с племянниками… Я не могла с ними говорить! Господи, думаю, они же все видят! И дети мои все сразу заметят!» «Что заметят?!» «А что ты скажешь жене?» — спросила она. Юшков опешил. Она ждала. «Зачем сейчас об этом думать? — нашелся Юшков. — Может быть, мой самолет разобьется». «Вот! — Она всплеснула руками. — Вот и муж мой такой! А я не могу так, я всегда думаю и всегда боюсь». «Иди сюда», — снова позвал Юшков. «Юра, перестаньте. Я сейчас же уйду… Может быть, если бы мои смотрели на это так, как вы… Я должна считаться с их мнением…» Он перестал надеяться, что сможет ее понять. Казалось, она заговаривается. «Как я смотрю? Я смотрю так же, как ты, Саша». Он повторял, что искал ее весь день, говорил, как плохо ему было, но она не верила, что ему плохо, и не слушала. Высвободила руки, надавливала пальцами уголки глаз, растягивала кожу, чтобы удержать слезы, но они выкатились, поползли. Виновато взглянула. «Я теперь все время реву». Он гладил ее, успокаивал. «Мне надо идти, — сказала она. — Еще только немного посижу. Говорите что-нибудь. Расскажите про вашу жену». «Говори мне „ты“…» «Я не могу… Я… я уступила вам, потому что не хотела, чтобы вы унижались». Уязвленный, он отстранился. Замолчали. «Я хочу пить», — сказала Саша. Стакан был грязный. Юшков вымыл его в ванной зубной пастой, принес воды. Саша отпила глоток. Стакан она держала, оттопырив мизинец. «Ваша жена красивая?» «Красивая», — сказал Юшков. Саша заплакала. «Красивая… и тут я подлая». Это тоже было вне логики, но он понял. «Ты ни перед кем не виновата. И перед мужем не виновата». «Ну да, не виновата. — Она подняла заплаканное лицо. — Как же!» «Ты только передо мной виновата». Она ему не верила. Но успокоилась, поднялась. Пошла к двери. Ему стало страшно. «Вечером ты придешь?» «Нет». «Саша! — взмолился он. — Ты со своим мужем пятьдесят лет будешь жить, дай же мне один вечер, один час!» «Не унижайся так, Юра, — строго сказала она. — Тебе нельзя так унижаться». «Я вообще в счет не иду, — сказал он. — Со мной можно поступать как угодно. Я же тут с ума сегодня сойду!» «Я не приду!» «Глупо, — сказал он. — Все так плохо, и ты еще». «Что плохо?» «Останься».

Она стояла у двери, подготавливая свое лицо к коридору. Это было смешно. Лицо ее ничего не выражало, ей нечего было бояться. «Я не знаю, что у тебя плохо, Юра. Но я запомнила, как один человек сказал в кино: как бы ни было плохо, никогда человек не должен падать духом». Юшков невольно усмехнулся: «Вот видишь, какая ты умная. А говоришь — глупая». «Мысли, — она дотронулась пальцем до своего лба, — у меня иногда бывают умные, а поступки я совершаю такие глупые…» Он обнял ее и поцеловал. Она рассердилась: «Мне же выходить сейчас, как ты можешь! Прощай!» Он сделал последнюю попытку: «Так не прощаются». Она послушно подставила лицо для поцелуя. «Все-таки я буду ждать тебя весь вечер». — «Не надо ждать, — взмолилась она. — Так я тоже не могу, когда ты ждешь». Выглянула в коридор и вышла, сосредоточенная на том, чтобы лицо ее не подвело.

Юшков был уверен, что она придет. Он купил в магазине вино, сыр и печенье. Убрал номер. Переставил кресло ближе к кровати. В девять он начал сердиться: два — три вечера у них, и один уже пропадает. Несколько раз спускался в холл. Саши там не было. В одиннадцать он еще надеялся. Потом сказал себе, что обязательно ее проучит.

Утром ушел в мартеновский цех. Если она решила видеть его днем, у нее ничего не выйдет. Днем он не покажется в гостинице. Тогда к ночи она прибежит.

Получился первый ковш хрома, получился второй, закладывали третий. Третий его уже не интересовал. Он побывал на блюминге, в отделочном поговорил с Володей. Володе он не доверял. Толкачи кружили вокруг, караулили бригадира, шептали на ухо. Юшков позвонил на железнодорожную станцию, узнал, сколько заказано порожняка и когда формируется состав. Он отсек Володе все пути для обмана. Вернулся в гостиницу вечером. Он был доволен собой: день прошел и Саша, конечно, уже прибегала днем к его номеру и, не застав, ждет его теперь так, как он ждал ее вчера. У них получится очень хороший вечер.

В холле Саши не было. Он разделся в номере. Ждать не мог. Вышел в коридор, постучал в дверь. Она была заперта. Он снова спустился в холл. Ключ висел на месте. Он сел в кресло так, чтобы видеть этот ключ. В девятом часу пришла одна из соседок Саши, взяла ключ, стала подниматься по лестнице. Юшков нагнал ее, поздоровался. «Саша уехала», — сказала она.

«Когда?» — «Вот сейчас проводила». Тетка отводила глаза. Лицо ее, иссеченное холодным ветром, было красное, как обваренное. Он спросил: «Почему она уехала?» «Не знаю. — Тетка открыла дверь и норовила проскользнуть в нее. — Она была очень расстроена». «Плакала?» — зачем-то спросил Юшков. «Плакала».

В номере он сел в кресло. Говорил себе: днем раньше, днем позже, какая разница. Теперь пошел хром, у него есть дело, только успевай поворачиваться. Однако тяжесть давила и не хватало дыхания. Проходить по коридору, спускаться в холл, идти на комбинат, зная, что нигде не встретит ее, — это казалось невозможным. «Черт знает что, — говорил он себе, — неужели это я? Неужели со мной возможно такое?» Он позвонил в аэропорт Горска. Самолет улетел в пять часов, завтра будет рейс в двенадцать. Значит, она еще в Черепановске. «Конечно— подумал он, — перебралась к родным и утром будет на комбинате». И тут же понял, что не для того она от него сбежала, чтобы встретиться завтра. Потом мелькнула мысль, что она оставила ему записку, хоть два слова. Он побежал в холл к почтовым ячейкам. Записки не было. Он вернулся в номер. Все пытался понять, что же с ним. Ведь всего только один день потерял, что мог дать ему этот один день? Отчего же жить невозможно? Отчего он не борется с тоской, как привык бороться, а охотно ей поддается, даже боится, что она отступит? Уж не с ума ли он сходит? Он включил телевизор. Звука не было, он не стал поворачивать рукоятку громкости. На экране в три ряда сидели оркестранты, махал палочкой дирижер, скрипачи беззвучно водили по струнам смычками. Он стал вспоминать. Склеивал бережно по кусочкам минуты, боялся упустить любую мелочь, все надеялся что- нибудь понять. Но вспомнить лицо не удавалось. Лишь какие-то отдельные движения, поворот головы: «Ну да, не виновата, как же!»— а вместо лица пятно. Он удивился: чем тешится! Ну а чего другого набралось за тридцать пять лет? Были какие-то мелочи в море житейской мути, и всегда оставалась пустота, а сейчас не пустота, что-то другое, давит, дышать не дает, тошнотой подступает, но не пустота, и ничего он сейчас не боится, даже заплакать может и не будет стыдиться себя, потому что себя он ощущает всегда как некую форму и заботится всегда об этой форме, а сейчас какая к черту форма?

Утром самые простейшие движения требовали всей его воли, а днем — как с мышцами усталыми бывает от движения — разошлось. Саша на комбинате не появлялась. В конторке Володи Юшков нашел копию ее заказа и следил за ним вместе со своим заказом. Он теперь проверял каждый шаг Володи. Если в первую командировку его сталь могли завалить сверху другой и тем задержать отправку на сутки, то теперь такого уже быть не могло. Володя ворчал: «Надоел ты мне, парень, других забот у тебя нет?» Юшков спросил, где работает тот маленький дядька, который ссылался на директора. «Тут их тридцать тысяч работает, — сказал Володя. — Поди сыщи. Тут и с фамилией не всегда найдешь. Дочь его приглянулась?»

Сталь погрузили в вагоны. Юшков позвонил на завод и продиктовал их номера. Ирине Сергеевне и Полине он подарил коробку конфет и цветы. В гости к Ирине Сергеевне так и не попал. В семь вечера он ждал посадки в аэропорту.

В городе в это время было пять часов. Кончилось совещание в горкоме, и Чеблаков вышел на площадь. Вдоль всего квартала стояли у тротуара «Волги», за два часа, пока длилось совещание, ветровые стекла и капоты занесло мокрым снегом. Некоторые машины уже отъезжали. Чеблаков подождал Буряка. Они были на совещании самыми молодыми, как-то заметно молодыми, и Чеблаков намеренно сохранял с директором рессорного прежний, институтский тон, говорил ему «старик» и старался сблизиться. По многим признакам он замечал в Буряке то, что он называл «человек приобретает вес» и «человек растет» и что не просто соответствовало должности директора, а было чем-то большим, человеческим состоянием. Однако в этот раз ему показалось, что Буряк совершил ошибку. На совещании тот заговорил о толкачах. Мол, рессорный завод от такой практики отказался, а другие заводы шлют толкачей по-прежнему и снабженцам Буряка из-за этого трудно работать. Совещание проводил первый секретарь. Он спросил: «Какой завод вы имеете в виду?» «Многие», — сказал Буряк. Первый возразил: «Это не ответ. Назовите конкретно». «Автозавод хотя бы». Пришлось Чеблакову оправдываться: нельзя же останавливать производство, что еще ему остается делать? Он ждал выговора: мол, рессорный может, а вы на поводу у обстоятельств идете, за трудности прячетесь и прочее в том же духе, что он сам умел говорить своим подчиненным. Однако первый выслушал его не перебивая и обернулся к завотделом промышленности: «Что толку его ругать? Давайте ставить этот вопрос отдельно». «Вопрос снабжения?» — переспросил тот, и первый продиктовал: «Повышение ответственности за соблюдение договорной дисциплины. И по срокам и по номенклатуре. — И добавил: — Пусть для начала заводы дадут свои соображения». Чеблаков счел это своей победой: его не наказали и даже приняли его объяснения к сведению. Буряк же, полагал он, затронув неприятную тему, чисто по-человечески должен был потерять часть симпатии к нему независимо от исхода дела, Поэтому, дождавшись его, Чеблаков посоветовал: «Старик, на старте не делают такие рывки. Можно дыхалку сорвать». «Разве это старт? — усмехнулся Буряк в тон. — Нет, старик, это уже не старт. Отстаешь». Улыбаясь, пожали друг другу руки и разошлись по машинам. Антонина Григорьевна читала толстую книгу, пристроив ее на баранке и беспрестанно поправляя волосы на затылке. Чеблаков сел рядом и, справляясь с непонятной тревогой, сказал себе, что Буряку, видимо, не хватает чувства юмора.

Минск.