Королева Бона. Дракон в гербе

Белая кобылица, испугавшись, отпрянула в сторону, и над головой герцогини вдруг запел, расшумелся лес. От заросшей кудрявым папоротником поляны узкая тропинка вела в глубь лесной нехоженой чащи, ветки деревьев, столь непохожих на кипарисы и пальмы, задевали бархатную шапочку Боны, били по щекам и спине. Быстрее, быстрее! Она не натягивала поводья, не сдерживала стремительный бег норовистой верховой лошади из конюшни ее матери. Бешеная скачка, шум ветра над головой, шум ветра в ушах, на губах счастливая улыбка. Это она, дочь принцессы Бари, получает во владение эту огромную лесную землю, о которой ей столько рассказывал Станислав Остророг, посол и приближенный короля Сигизмунда, польский каштелян… Лошадь внезапно остановилась перед густой, плотной стеной зелени, словно перед укрепленной, готовой к осаде крепостью, и, чуть потанцевав на широкой поляне, свернула обратно на тропинку.

— Устала? Да? Устала… — нежно приговаривала Бона, гладя мокрую потемневшую холку. — Скачи обратно, во главу поезда. Красавица.

Непослушная лошадь мотнула головой, но тропинка была только одна, едва различимая в лесной чаще; она возвращалась тем же путем, который привел ее в чащу. Все чаще оглядывалась по сторонам всадница. Так вот как выглядит северное королевство, границы которого свадебный кортеж пересек только вчера утром. Но послы рассказывали не только о густых непроходимых лесах и редких селениях. Они хвалили и великолепные чертоги вельмож, возвышавшиеся над изумрудными лугами, и величественный королевский дворец на Вавеле, красотой своей ничуть не уступающий замкам итальянских вельмож. Каштелян Остророг, надевая ей на палец обручальное кольцо с большим алмазом, присланное Сигизмундом Ягеллоном, не скрывал, что она будет супругой одного из самых могущественных монархов Европы. Но еще до того, как наступил торжественный момент обручения, еще прежде чем Бона поцеловала изумрудный крест с реликвией святого Николая, покровителя Бари, неаполитанский вице-король и кардинал д'Эсте долго толковали о том, какие надежды народ Польши — именно так назвал польский посол свою страну — возлагает на нее, новую королеву. Впрочем, нет, слова «новую» в их речах не было. О том, что будущий ее муж — вдовец, Бона узнала раньше, от матери, принцессы Изабеллы, когда та вдруг стала посылать письмо за письмом императору Максимилиану, который из большого числа претенденток на польский престол выбрал именно ее, Бону Сфорцу Арагонскую, внучку покойного неаполитанского короля и дочь миланского герцога. Бона спрашивала мать, почему он так поступил, но она уклонилась от ответа. Уверяла, что польскому королю, доблестному мужу в расцвете сил, мог прийтись по вкусу портрет молодой девушки, врученный ему в Кракове ее наставником и воспитателем Колонной из Неаполя, а также огромное приданое славившейся своей красотой, образованной итальянской герцогини.

И вот свершилось. Расступаются перед ней заросли деревьев с зеленью различных оттенков, как еще недавно расступались толпы на улицах Бари и Неаполя с возгласами «Да здравствует герцогиня Бона», «Прекрасная герцогиня Бона!». Так было уже после торжественного венчания, но в памяти у нее осталось, как мать торжественно обошла вместе с нею весь замок с четырехэтажными башнями, украшенный гербом рода Сфорца — драконом с короной на голове, держащим в пасти младенца, — и вошла в придворную часовню, украшенную цветами и освещенную множеством огней. Они долго стояли на коленях перед алтарем, с которого на них смотрел святой Николай, покровитель Бари, и после того, как они окропили друг друга святой водой, между ними состоялся разговор, который герцогиня запомнила на всю жизнь.

Красивая и величественная принцесса Изабелла Арагонская, герцогиня Бари и Россано, в то время уже вдова, изгнанная из Милана регентом герцогом Лодовико Моро, коснувшись влажными пальцами дочерней ладони, сказала:

— В этой часовне тебя крестили.

— Двадцать три года тому назад, — отвечала герцогиня, опустив голову.

— Ты с ума сошла! — оборвала ее принцесса. — Восемнадцать. Ну самое большее девятнадцать лет назад.

— Запомню.

— Моя дорогая! В трудные минуты всегда молись святому Николаю, нашему покровителю.

— А-а. Запомню.

— Эти старые стены в последний раз видят герцогиню Бари и Милана, — сказала Изабелла многозначительно. — Когда ты приедешь ко мне в гости, ты войдешь сюда уже королевой.

— За это не поручусь, — она едва заметно покачала головой.

— То есть как? Ты не знаешь, будешь ли королевой? — удивилась мать.

— Я не знаю, войду ли я когда-нибудь в эту часовню.

— Почему?

— Я думаю, что королеве не подобает ездить в гости к герцогине. Даже к такой знаменитой, как итальянская, — ответила она простодушно.

Изабелла выпрямилась, нахмурила брови.

— Я — твоя мать.

— И поэтому я приглашаю тебя, повелительница, в гости, в столицу моего северного королевства, — попыталась исправить ошибку Бона.

Но Изабелла Сфорца ответила надменно:

— Я приеду в Краковию только на крестины наследника. Не раньше.

— Ну, что же… быть по сему. — Бона вздохнула и вышла следом за матерью.

Неожиданно кобылица отпрянула, сухая ветка, с треском обломившись, упала тут же рядом, и сверкающая яркими огнями часовня, стоявшая перед глазами Боны, исчезла. Не успев успокоить лошадь, она уже оказалась под сводами арки, образованной переплетенными ветвями незнакомых ей могучих деревьев. Эти сумрачные зеленые своды напомнили темный угрюмый грот, в который привела ее верная служанка Марина, в тот же день, когда они с матерью совершали обход замка. Было уже темно, в гроте горел только один светильник, а одетый в какие-то странные одеяния маг говорил:

— Синьора, ты хочешь знать всю правду?

— Да. Правду, и только правду…

Он долго вглядывался в стеклянный шар, щурился, наконец сказал:

— Вижу… Вижу на лошадиной холке когти дикого зверя. Он ее задерет… Вижу двух драконов, охраняющих огромный замок.

— Двух, не одного? Дракон в моем гербе. Что означает второй? — спросила она.

— Не знаю. Не вижу ясно…

— А что ты знаешь? — допытывалась Бона.

— Будешь правительницей, славной и могущественной, станешь известна во всем мире, но только…

— Что — только?

— Бойся ядовитого пламени из драконьей пасти. Ядовитых снадобий… Будь осторожна. Обижай только тех людей, мести которых не страшишься.

— Я еду в страну, где может ужалить лишь один дракон, тот, что в гербе Сфорца. Где нет ни отравленных кинжалов, ни ядовитых трав. Скажи другое. Я буду счастлива?

— Если, став великой, сумеешь быть счастливой, — отвечал он, отступая в глубину грота.

— И это все? — в голосе ее было разочарование.

— Я сказал много, — шепнул чародей. — Может быть, даже слишком…

И тогда она крикнула в гневе:

— Я хочу быть счастливой! Слышишь? Счастливой! Больше всего на свете!

Маг беспомощно развел руками. Недовольная предсказаниями, она повернулась и безмолвно вышла.

И вот теперь, спустя много месяцев после встречи с оракулом, Бона выезжает из-под сумрачных сводов, она снова на той же заросшей кудрявым папоротником поляне, сюда вывела ее белая кобылица. Но теперь поляна не безлюдна. Навстречу устремились рыцари из охранявшей ее дружины, многочисленные лучники и даже маленькие пажи, с громкими возгласами бежавшие к ней навстречу. Она испугала их своим исчезновением, а через минуту ей уже некогда было вспоминать годы юности, проведенные в солнечном герцогстве Бари.

Впрочем, тепло и солнечно было и в Польше, когда в один из апрельских дней богатый и торжественный свадебный поезд будущей королевы достиг наконец пределов Моравицы, резиденции могущественного рода Тенчинских. А так как вот уже целую неделю люди Боны, дабы избежать проволочек и ускорить путь, устраивали лишь короткие привалы, раскидывая шатры и на полянах, и на просохших уже лугах, то теперь сопровождавший Бону королевский посол Остророг с ее позволения объявил, что на сей раз постой будет долгим. Подъезжая к Моравице, стремянные надели на лошадей роскошные попоны и сбруи, украсили их султанами, а Остророг в праздничном одеянии переливавшемся серебром, тяжелом от дорогих украшений, подошел к королевской супруге. Она, сменив дорожные наряды, надела голубое платье с золотым шитьем, а вместо небольшой шапочки, прикрывавшей золотистые волосы, бархатный берет с богатой застежкой. Остророг с изумлением глядел на большие светящиеся глаза итальянки, на ее отливавшие золотом волосы, на свежие, не поблекшие от трудного пути румяные щеки и губы, дивился ее стройной стати, невольно напоминавшей о силе и ловкости легендарных амазонок. Он вплотную подъехал к ней и успел объяснить до того, как приблизился владелец Моравицы, выступивший со своими дворянами ей навстречу, сколь влиятельны в Польше знатные семейства Тенчинских, Томицких, Заремб, Ласких. В Моравицу меж тем, чтобы приветствовать будущую королеву, прибыли Петр Томицкий, коронный подканцлер и епископ, воевода Ян Заремба и — от князей литовских — великий гетман Константин Острожский. Примасу Яну Ласкому положено встречать герцогиню вместе с королем перед самым въездом в Краков, он соединит и обвенчает их, скрепит этот брачный союз навеки.

— Могу ли я говорить с ними, как и с вами, на латинском языке? — спросила она.

— Да, — подтвердил он, — хотя Томицкий, много лет изучавший науки в Болонье и Риме, говорит по-итальянски как родовитый римлянин.

— Правда ли, что многие ваши молодые люди проходят курс наук в университетах Падуи, Болоньи и Рима? Я полагала, что, приехав к нам со свадебным договором, вы прихвастнули немного…

— Зачем бы я стал это делать? — спросил он удивленно.

— Зачем? — повторила она. — Сама не знаю. Но вам должно быть известно, что есть и такие, кому мой брак неугоден, они были рады возвести на вас напраслину.

Она улыбнулась, улыбка у нее была лучезарная, обаятельная, и Остророг подумал, что король поступил правильно, что не откладывая выслал его со свадебным контрактом и алмазным кольцом. Они умолкли, потому что на дороге уже показалась дружина Яна Тенчинского из Моравицы.

Несколько дней, проведенных в поместье этого знатного вельможи, были для итальянцев и отдыхом после долгого пути, и предвкушением будущих торжеств, которые готовил для них Краков. Уже первый, данный в честь Боны пир своим великолепием превзошел все ожидания ее придворных. Сидевший рядом с нею коронный подканцлер епископ Томицкий развлекал ее не только чтением стихов Данте и Петрарки, но и рассказом о своем огромном книжном собрании, о своих занимательных беседах и диспутах со знаменитыми поэтами Кракова — Яном Дантышеком и Анджеем Кшицким. Толковал ей, будущей королеве, смысл выступления гетмана Острожского, одержавшего большую победу в войне с Московией, объяснял, что битва под Оршей прославила его имя не только в Польше, но и во всей Европе. Она хотела было сказать, что этот старый рыцарь вызывает почтительный страх и у нее самой, но споткнулась на слове «старый». Вспомнила вдруг, что герою Орши, быть может, не намного больше лет, чем тому, с кем примас Лаский обвенчает ее еще в этом месяце. Бона стала расспрашивать Томицкого о своем будущем супруге, и тот охотно рассказывал о его великодушии, доброте и осмотрительности, столь необходимой в этой стране с ее обширными границами, о его достойной восхищения рассудительности и доблести.

Она внимала словам этим так же сосредоточенно, как и хвастливым рассказам гетмана о достоинствах его сына Ильи, который, будучи наследником огромных богатств в Литве, был желанным женихом для всех княжен литовских. Но гетман предпочел бы женить его на дочери польского вельможи и грозился прислать его в Краков, ко двору, где он мог бы подучиться светским манерам и подыскать себе подходящую невесту. Она обещала ему в шутку, что присмотрит для Ильи самую красивую девушку среди польских дворянок, которых, как было условлено, должен был отобрать для нее сам король, и с грустью глянула на противоположный конец стола, где сидели приехавшие с ней итальянки, из которых, по тому же договору, лишь немногие могли остаться с ней, в ее королевском замке на Вавеле.

Быстро пролетели четыре дня в Моравице, а на пятый, после приезда из Италии посла от принцессы — кардинала Ипполита д'Эсте, знавшего Бону еще ребенком, начались сборы в дорогу. Пятнадцатого апреля, в теплый, почти жаркий день, свадебный поезд наконец покинул Моравицу. Бона ехала на своей белой лошади рядом с паном Тенчинским, который должен был проводить высокую гостью до самого Лобзова, присутствовать при том, как будущая королева займет ожидавшую ее карету, а затем присоединиться к придворной свите. Карета, обитая снаружи пурпурной тканью, была удивительно красива, рядом с Боной уселись три дворянки из самых знатных итальянских родов. Перед каретой ехали верхами два трубача, а за ними следовал в определенной последовательности эскорт — несколько десятков человек под королевским штандартом. Они возглавляли кавалькаду, за ними гарцевали хоругви легкой кавалерии на красивейших конях буланой масти, а за экипажем Боны и каретами посла императора Максимилиана и кардинала д'Эсте, на великолепно убранных, в богатой сбруе лошадях — королевские сановники и дворяне, среди них уже представленный в Лобзове будущей королеве маршал ее двора Миколай Вольский. Эта многотысячная процессия была на удивление пестрой и шумной, поэтому мужики, работавшие в поле, выходили к дороге и с удивлением глазели на торжественный въезд в Краков будущей правительницы.

И она сама, до сих пор такая невозмутимая, казалось, была чем-то встревожена. На расспросы Дианы Кордона, заметившей ее волнение, вспылив, ответила, что велит всем замолчать — ей хочется сосредоточиться, вспомнить наставления матери, которые та дала ей перед самым отъездом. Они касались и первой встречи с будущим супругом, и ее приданого, и теперь, уже подъезжая к Кракову, она пыталась вспомнить все, что было тогда, в Бари.

Да, она все помнит. Рано утром они со стремянным, молодым Гаэтано, поскакали к изумрудному заливу, который еще Гораций называл «рыбным», она простилась с морем, южным солнцем, с лимонными и оливковыми рощами. Потом, вместе с тем же Гаэтано, заглянула во все прибрежные гроты, осмотрела виноградники и наконец, переодевшись в праздничное платье, появилась на пороге одного из самых больших покоев замка. Здесь ее уже ждали доктор Алифио, дворянин, знавший ее с детства, и Джан Лоренцо Паппакода, наперсник принцессы Изабеллы, глаза и уши повелительницы Бари.

Да, все было именно так. Ее надменная мать сидела в высоком резном кресле, опершись о подлокотники, и, повелительным жестом указав на обоих дворян, сказала тоном, исключающим возражения:

— Они поедут с тобой. Мне легче вынести разлуку, если эти верные люди будут сообщать обо всем, что делается в Краковии. А также верой и правдой служить тебе.

Бона все же осмелилась спросить:

— Доктор Алифио будет моим канцлером?

— Да, — подтвердила Изабелла Сфорца. — А синьор Паппакода — краковским бургграфом. Он много лет был управителем нашего замка. Он мудр и многоопытен.

— Но он не знает языка, — робко возразила Бона и добавила: — Как и я сама.

Герцогиня наморщила брови.

— Я слышала, что Елизавета Габсбургская, прозванная Ракушанкой, мать многих королей из рода Ягеллонов, уезжая в Краковию, не знала ни одного слова по-польски. Но уже через год… Надеюсь, ты не уступишь ей быстротой ума и рвением?

— Я поняла вас, матушка, — кивнула Бона.

— Помни, что приданое у тебя огромное. Ни одна королева наших времен не повезет в мужнин дом столько всякого добра.

Паппакода принялся поспешно считать:

— Сорок восемь свитков стенной обивки из кордубана…

— Гобеленов шелковых… — добавила герцогиня.

— Тридцать шесть штук, — подхватил Паппакода. — Ковры, серебряные кубки, блюда, канделябры, золотые чаши…

Бона перебила его, декламируя, как хорошо выученный урок:

— Двадцать платьев из парчи, расшитой золотом и жемчугом. Не считая пятнадцати расшитых серебром рубах, девяноста чепцов и шапочек, украшенных драгоценными каменьями… Знаю, знаю и помню. Сколько все это стоило?

— Пятьдесят тысяч дукатов, — торжественно произнесла мать, — не считая денежных сумм приданого.

— Немало, — согласилась Бона. — На каком языке я должна напомнить об этом сразу же после венчания своему почтенному супругу?

И хотя они обе, мать и дочь, были похожи и герцогиня Изабелла отлично поняла, отчего дочь ввернула ехидное словцо «напомнить», присутствие дворян обязывало ее ограничить ответ похвалой польскому королю: знает латинский язык так же хорошо, как и ты. Помни, что он много лет был учеником знаменитого Каллимаха.

— Помню, — кивнула головой Бона, а герцогиня Изабелла продолжала:

— На языке Цицерона расскажешь ему о том, что в день прощанья с дочерью, в этот памятный день, я велела высечь на одной из замковых плит надпись: «На этом месте польская королева прощалась с донной Изабеллой, своей матерью, герцогиней Милана, Бари и Россано».

Бона вспомнила, как отступила на шаг, ей хотелось увидеть надпись на плите, которую прикрывал край ее платья. Но надписи на плите не было, быть может, еще не было? Кто знает, возможно, надпись будет сделана после ее отъезда? А может, надпись эту никто никогда не увидит, и она останется таким же мифом, как титул герцогини Милана, из которого донну Изабеллу выгнал сначала ее дядя регент, а его, герцога Сфорцу, в свою очередь изгнал французский король Людовик XII? Ей вдруг пришло в голову, что как раз шестнадцать лет назад, в апреле 1502 года, они обосновались в своих владениях, в Бари, Россано и графстве Борелло, в замке с четырьмя башнями на берегу залива, и что, коль скоро она хочет считаться моложе, следует сообщить будущему супругу другие даты. Но на подсчеты времени уже не оставалось, ей дали знать, что свадебный кортеж приближается к месту встречи с его величеством, королем Польши, Литвы и Руси.

Тут же под Краковом, на цветущих лугах, были разостланы пурпурные сукна, на которых стоял шатер для королевской четы. Сигизмунд, обычно медлительный и невозмутимый, на этот раз спешил навстречу будущей супруге, лик которой сулил встречу с юной и прекрасной девой. Он поспешил выйти из шатра, как только донеслись виваты и радостные возгласы, и увидел вдали карету и своих послов Остророга и Зарембу, помогавших итальянской герцогине ступить на красную дорожку. Минуту и он, и она стояли без движения, но вот затрубили трубы, загрохотали пушки, и они поспешили навстречу друг другу, исполненные любопытства, сознающие, что за их встречей следят тысячи глаз. Как рассказывали потом придворные, его восхитила необычная красота избранницы, черные бархатные глаза, оттененные золотистыми кудрями, а ее поразила статность этого могучего великана, румянец на загорелых щеках. Они шли навстречу друг другу сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, поэтому шут Станьчик, протиснувшись поближе, к поэту Кшицкому, заметил:

— Вон как им невтерпеж. Но голову даю на отсечение, каждый из них думает — эх, если бы тому, кто идет навстречу, еще и годков поубавить. Ведь она тоже уже не бутон, а расцветшая роза.

Тем временем королевская пара встретилась на середине пути, Бона склонила голову, король первый протянул ей руку, когда же она хотела поцеловать ее, заключил склоненную герцогиню в горячие объятия. Под звуки труб и грохот пушек король ввел свою избранницу в шатер, где примас Лаский встретил ее приветственной речью на латыни, а ему ответствовал доктор Алифио. Тотчас же после этого маршал двора Петр Кмита, представленный вместе с другими придворными будущей государыне, распорядился собрать новый свадебный поезд.

Бона ехала рядом с королем на своей белой кобылице и видела впереди императорских послов, посланников короля Чехии и Венгрии, польских придворных советников и дворян, целую процессию людей светских и духовного звания, открывающих ей путь в Краков. Но только когда они спустились вниз с пологого холма, перед ней открылся наконец и сам город с его укреплениями, а над ним, словно горные вершины над облаками, бесчисленные костелы с колокольнями. Потом, миновав ворота могучего Барбакана, свадебный кортеж растянулся по улочкам с высокими и узкими домами. Все улицы были украшены турецкими коврами, изысканными гобеленами, знаменами, на коих был изображен дракон рода Сфорца и гербы Ягеллонов. Ко многим домам были приставлены лестницы, на ступеньках которых сидели и стояли люди, из открытых окон неслись приветственные возгласы, выглядывали нарядные горожане и красивые, разодетые как в великий праздник мещанки. Крики, грохот пушек, колокольный набат сопровождали свадебный поезд всю дорогу. Наконец под вечер они прибыли к кафедральному собору на Вавеле, где все, уже при свечах, склонили головы перед гробом святого Станислава, покровителя Польши. После длинной и прочувствованной приветственной речи епископа Томицкого король протянул своей избраннице руку и повел ее в королевские покои, а так как было уже за полночь, придворные Боны поспешно отвели ее к роскошному ложу.

Она чувствовала себя усталой, одурманенной запахом ладана, дрожь весеннего воздуха, сотрясаемого колокольным звоном, затихшим только к полуночи, передалась и ей. Ока долго не могла заснуть, и камеристка Марина, спавшая в той же опочивальне, дважды подходила к ее ложу, поправляла подушки, спрашивала, не холодно ли ей, не закрыть ли окна? Но Бона еще долго смотрела на небо, густо усыпанное звездами, словно это был август, а не апрель, и все вспоминала минуту, когда с гордо поднятой головой и тревожно бьющимся сердцем шла по пурпурной дорожке навстречу своему предназначению.

Но только в воскресенье восемнадцатого апреля по точно такому же пурпурному ковру из замка в кафедральный собор двинулось торжественное шествие. Согласно обычаю, Бона шла впереди короля, первой, сразу же за великим коронным маршалом и двумя сановниками, несущими на золотых подносах скипетр и державу — знаки королевской власти. С обеих сторон ее точно так же, как и шедшего следом короля, сопровождали два епископа в белых одеждах. Она шла с распущенными волосами, светлыми волнами ниспадавшими на плечи, и повсюду в переполненном храме слышался восторженный шепот. Но на этот раз звучало не хорошо известное ей а другое, незнакомое слово. Люди шептали «пенькна», что означало — красивая, и это было первое слово, которое она смогла произнести здесь, в стране, встречавшей ее с таким варварским великолепием. Красивым был и горевший огнями множества свечей зал, и само торжество ее венчания с этим медведем из северных лесов, который в праздничном одеянии осторожно ступал за ней — огромный, скупой на слова и жесты, столь непохожий на оживленных и малорослых итальянцев.

Ее белые легкие одежды, согласно свадебному коронационному обычаю с вырезом на груди и на спине, едва касались пурпурной дорожки, но и они казались ей теперь тяжелыми. Она с облегчением опустилась на колени, на обитый бархатом налой, а рядом с нею стал на колени и Сигизмунд.

Начался торжественный молебен, предваренный свадебными обрядами-обетами и соединением рук епитрахилью, но, когда хор наверху запел «Кирие элейсон», король встал, отошел и уселся на возвышении возле алтаря. Бона осталась одна, в ожидании, когда ее увенчают на царство такой же короной, которая в этот день украшала голову ее мужа. В ту же минуту примас, вместе с сопровождавшими его епископами, отойдя от алтаря, направился к коленопреклоненной Боне и стал молиться. И хотя слова этой молитвы Бона слышала впервые, она хорошо их понимала, потому что звучали они на языке латинском: «Посмотри, о Боже, на свою рабу, которую ты сделал королевой, и благослови ее своей могучей десницей и прими под покровительство благословенной Девы Марии и Иисуса Христа, Господа нашего…»

На хорах уже в полную силу зазвучало и еще два епископа спустились с алтаря к примасу, подавая ему золотую резную чашу. Почтительно поцеловав чашу, примас опустил в нее большой палец и, смочив его благовонным миром, помазал им голову, грудь и спину Боны, не без труда отыскав под золотистыми локонами вырез платья. Бона старалась быть спокойной, но чувствовала, как все сильнее бьется ее сердце в такт звучавшим словам: «Совершаю освященным миром помазание тебя королевой во имя Отца и Сына и Духа Святаго. Мир тебе и благословение». Она хотела ответить, но за нее ответили епископы: «И душе твоей», а хор голосов наверху громогласно возвестил радостную весть:

«…и помазали Соломона Садок-священник и Нафан-пророк в царя в Гионе».

Санта Мадонна! Это о ней пели ангельские голоса, ибо в ту же минуту примас надел ей на палец тяжелое кольцо со словами: «Прими это кольцо как знак верности и искреннего сердца», после чего начертал знак креста над поданной ему епископами королевской короной. Венчавшие на царство торжественно держали ее над головой стоящей на коленях Боны, пока примас не произнес последних слов торжественной молитвы.

Кончилось богослужение, прерванное свадебными обрядами и венчанием на царство, и Бона почувствовала вдруг, что сильные руки тех, что сопровождали ее в храм, поднимают ее с колен. И это все… Она снова ступает по мягкому сукну — к возвышению, на котором ждет ее король, и во всем величии, при блеске тысяч свечей, садится рядом с ним на троне. Она старается не пропустить ничего, запомнить навсегда это яркое зрелище, радостные возгласы подданных, звон колоколов и триумфальное, которым заполнен сейчас весь храм — кричат толпы, она поднимает голову и одаряет всех улыбкой. Величайшая почесть, красивейшая из церемоний в мире выпала на ее долю — италийской герцогини из маленького города Бари. Досталась ей — Боне Сфорца Арагонской…

В тот же вечер в зале, на обивку стен которого пошло несколько сотен локтей светлой парчи, хозяева и гости собрались за великолепным свадебным ужином. Рядом с королем и королевой, на головах у которых все еще были короны, сидели послы императора, князья Пясты из Мазовии и силезские князья, высшее духовенство, иностранные и польские сановники и вельможи, Дамы блистали драгоценностями и красотой, на пестрых нарядах вельмож поблескивали дорогие цепи, алмазные пуговицы и застежки. На столах стояли тысячи кубков, сотни серебряных подносов, на которых красовались жареные фазаны во всем оперении, блюда со всевозможными мясными кушаньями, особенно приметные еще и потому, что рога зубров и оленей, искусно прикрепленные к посуде, были посеребрены, и, наконец, множество золотых чаш с апельсинами, лимонами, глазированными фруктами. Пили старое венгерское, мед и доставленные к этому дню италийские вина. Речи сменялись виватами, играл итальянский оркестр, со двора доносились возгласы слуг и челяди, угощавшихся пивом прямо из бочек. Было душно, шумно, жарко, и пошло такое веселье, что часов через восемь почти у всех уже двоилось в глазах: челяди в кунтушах было куда больше, чем в начале пиршества, слуги исхитрялись носить в руках по четыре жбана, свечи в подсвечниках горели в четыре огня, всего было в избытке, кроме одного: веселого, грубоватого возгласа «Горько! Горько!» Но на такое никто решиться не мог, все только тихонько перешептывались, что королева ничуть не разрумянилась, но, впрочем, теперь государынь в короне не одна, а две, корон в Польском королевстве прибавилось сверх всякой меры, над головами их королевских величеств сияют четыре короны, а может, и голов тоже четыре? Ей-ей, четыре…

Все это и еще многое замечали быстрые зоркие глаза канцлера королевы, потому что довольно было одной его беседы с церемониймейстером, чтобы королевская чета встала от стола и направилась в соседнюю залу, где итальянские придворные изящно танцевали неизвестные в этих краях павану и галарду, а потом уже пошли в ход и литовские танцы, и лихие польские мазурки, и краковяки, плясал каждый, кто мог, хотел и еще держался на ногах. Как доложил своей госпоже верный Алифио, город тоже не спал в ту ночь. Трактиры были открыты, улицы заполнены веселыми, пестрыми толпами танцующих, шуты и клоуны на рыночной площади занимали народ своими удивительными фокусами. Играли оркестры, звенели шутовские колокольчики и бубенцы, у стен замка до самого утра гудел, шумел, гулял люд подвавельского града…

Торжества начались в понедельник девятнадцатого апреля — число было выбрано по годам невесты, — продолжались до субботы и, ко всеобщей радости, завершились церемонией посвящения королем Сигизмундом кое-кого из польских дворян и италийцев в рыцари, вручением королевской чете ценных даров от подданных и великолепным турниром на замковом дворе. И на этом торжества закончились.

Гости покидали веселый Краков, итальянцы возвращались в Бари, уезжали придворные дамы королевы, которых должны были заменить панны из самых знатных родов Польши. Бона расставалась с ними с чувством грусти, но и гордости: после одной из жарких свадебных ночей ей удалось уговорить короля, в знак особой милости, оставить при дворе немалую часть сопровождавшей ее из Италии свиты.

Но не это было главной ее победой: молочно-белое, горячее тело не выдало подлинного ее возраста, казалось королю удивительно прекрасным и юным. И королеву удивила сила объятий возлюбленного, страстность его желаний. В эти ночи она познала часы истинного наслаждения, и это было совсем не похоже на то, что снилось ей в девичестве по ночам.

Когда-то Бона спрашивала предсказателя, будет ли она счастливой. Зачем? Она должна была знать, что непременно будет, коль скоро сама так страстно желает этого…

После отъезда последнего знатного гостя она целый день провела со своими придворными, разглядывая замковые покои и внутренние галереи, а потом г узком кругу самых близких ей девушек сидела возле большой чаши, в которой золотились не лимоны, а благородные цепочки, застежки и подвески, врученные ей в дар от короля коронным подскарбием Шидловецким. Он вошел, держа в руках только драгоценности, а вслед за ним слуги несли расшитые золотом и переливающиеся драгоценными каменьями ткани, рулоны Дамаска, бархата и парчи на ее платья.

Она спросила своего придворного поэта Никколо Карминьяно, удалось ли ему записать все, что он увидел во время их путешествия в Краковию, и намерен ли он выслать к европейским дворам описание здешних великолепных свадебных торжеств и полученных ею даров? Он отвечал, что запомнил каждую подробность многочисленных церемоний и даже сочинил письмо принцессе Изабелле, прославлявшее в стихах триумф ее достойной дочери.

Она велела прочитать ей письмо и внимательно слушала первый панегирик, сочиненный в честь ее, королевы Польши.

Она прикрыла глаза и, убаюканная ритмом итальянской речи, перенеслась мысленно в огромный каменный замок в форме трапеции, где в самом большом из покоев герцогиня Бари не преминет прочитать вслух своим друзьям и придворным первые письма дочери-королевы. Бедная изгнанница!

Она так сильно тосковала об утраченном Милане, так часто называла имя своего супруга, наследника неаполитанского трона. Теперь Изабелла может гордиться, что в далекой Краковии ее дочь Бона не менее могущественная правительница, нежели королевы Франции и Англии…

Бона спрашивала, можно ли ей кататься верхом в здешних садах, ей хотелось промчаться во весь опор вдоль берега Вислы; однако канцлер Алифио высказал опасения, что ни король, ни здешний люд, привыкший видеть своих королей только на троне или же в карете, запряженной четверкой, не одобрят этого. Бона скривила губы. Пребывание в холодных покоях теперь, когда на дворе светило весеннее солнце, было ей невмоготу. Она велела Марине разузнать, каковы сады вокруг Вавеля и нельзя ли ей посидеть в тени деревьев с томиком Горация или Петрарки в руках. А быть может, там, среди молодой зелени, посмеяться над выходками карлицы Доси, переданной королем в свиту Боны? Камеристка, как и Паппакода, была наушницей принцессы Изабеллы, поэтому рассказ ее о прогулке по замковым садам не заставил себя долго ждать. Уже на следующее утро, медленнее, чем обычно, расчесывая мягкие и блестящие как шелк волосы сидевшей перед зеркалом королевы, она сказала:

— Сады, ваше величество, здесь небольшие, знакомых нам цветов и деревьев нет вовсе. Но зато… — начала было она и тут же умолкла.

— Говори, — рассердилась Бона.

— В саду гуляют трое деток, — добавила она шепотом.

— Ну так что же? — удивилась Бона. — Ты должна докладывать лишь о том, что в самом деле важно…

— Да… И вот по этой-то причине… Ведь дети-то королевские, светлейшая госпожа.

Бона обернулась так стремительно, что камеристка едва удержалась на ногах и отступила на шаг.

— Чьи дети? Короля, моего мужа? Странно… Я слышала от матушки только об одной дочери. О других детях не слышала ни словечка — ни от Остророга, ни здесь в замке.

— Кто бы осмелился напомнить новой королеве о дочерях от женщин, которых некогда любил польский король?

— Любил? — наморщив лоб, повторила Бона. — Ну, об этом я узнаю у него самого. Польский? Отныне будешь говорить: наш.

— Конечно же, наш.

— И каких же это детей ты видела в садах?

— Двух русых девочек — Ядвигу и Анну. Это дочери короля от первой жены. — Камеристка воздела к небу руки — на одной руке два пальца были опущены книзу. — Они еще малы, покойной матери могут и не помнить.

— Хорошо! Мачех обычно называют злыми. Падчериц ими пугают. Хочу, чтобы король знал, что с его дочерьми все будет иначе. Его дочери — для меня родные и любимые. А третья?

Марина презрительно скривила рот.

— Беата Косцелецкая. Я встретила здесь какого-то шута…

— Станьчика? Остророг хвалит его за остроумие.

— Нет. Не такого знаменитого. Станьчик — король здешних шутов. А тот дурачок, ваше величество, кувыркаясь и строя потешные рожи… называл ее королевской дочерью, но только незаконной.

— Глупая! Повторяешь вослед за шутами всякие бредни?! Не стал бы он держать ее у меня перед глазами. Паппакоду спрашивала? Может, он знает больше?

— Знает, — неохотно подтвердила Марина. — Законный отец малютки, Анджей Косцелецкий, человек, преданный королю, и не пешка какая-нибудь, а каштелян. Три года назад как умер. А мать… Ее мать, ваше величество, давняя королевская любовница, мещанка Катажина из Тельниц. Паппакода успел разузнать: она родила королю двух дочерей и сына. Яну сейчас уже девятнадцать…

Она хотела было еще что-то добавить, но королева жестом велела ей замолчать.

— Сын… Стало быть, от жен и фавориток не одни только дочери. Первый, самый старший — все же сын… Но он не наследник, коль скоро на пиру в Моравице воевода Заремба поднял тост за мое здоровье и здоровье будущего преемника короны, долгожданного наследника… Ягеллона.

— Он не наследник, — подтвердила Марина, — но похоже на то, что церковных отличий у него вдоволь. С детских лет он титулярный краковский каноник.

— Скажешь Паппакоде, что я хочу знать о нем все: дружен ли с матерью, часто ли видится с королем, питает ли к нему сердечные чувства? Почему юной Косцелецкой разрешают играть в королевских садах? Ведь ее нянька может быть подослана Катажиной?

— Эта нянька, ваше величество, была еще при покойной королеве, она совсем безобидная.

— Как сразу ты можешь судить об этом? Надобно время, чтобы убедиться, чтобы знать, какие тайны хранят эти толстые стены. А теперь довольно! Я хочу пройтись со своими придворными по саду, заглянуть на галереи. Рrеstо! Рrеstо! Где Диана? Флора? Беатриче?

Они явились тотчас, но деревьев и кустов в королевских садах от этого не прибавилось. Были там какие-то низенькие шпалеры, неровные ряды самшита, грядки фиалок и незабудок, все это казалось таким смешным и жалким по сравнению с пышными парками Неаполя или даже Бари. Бона и в самом деле увидела игравших в саду девочек, старшую подозвала и, гладя растрепавшиеся волосы малышки, угощала припасенными конфетами, чтобы расположить ее к себе. Принцесса глядела на нее с любопытством, охотно съела лакомства, но объясниться они не смогли. Слово «пенькна», пригожая, не подходило ни к одной из девочек, ни к их скромным, хотя и шелковым платьицам, ни тем более к окружавшему замок саду. И все же ей непременно хотелось сказать это единственное известное ей польское слово. Она вспомнила, что говорила ей мать о Елизавете Габсбургской, весьма быстро изучившей сей варварский язык, и, нагнувшись, сорвала одну из самых больших фиалок.

— Пенькна, — сказала она.

Ответом ей был взрыв смеха. Девочка схватила цветок и, поднеся его к лицу незнакомки, стала с детской настойчивостью повторять:

— Пенькны! Фиолэк пенькны! Пенькны!

Санта Мадонна! Кто мог подумать, что итальянская viola не может быть названа словом «Bellissima», подобно светлейшей княжне. Кому бы пришло в голову, что даже единственно знакомое слово она не сможет употребить правильно, а урок грамматики даст ей на непонятном языке пятилетний ребенок?

Елизавета Габсбургская… Нет, Бона не собирается ни в чем ей уступить. Теперь она знает, что ей надо делать немедленно, завтра же. Она начнет учить этот странный язык. Но чтобы во всем оставаться собой, Бона Сфорца велит превратить эти жалкие клочки зелени в роскошные цветники, в зеленый рай, достойный быть воспетым лучшими поэтами Италии.

Она почти бежала по тенистым дворикам, не уставая командовать, сердиться, строить планы на ближайшее будущее.

— О боже! — восклицала она. — Так выглядят парки польского короля? Немного деревьев и много травы. А сад? Огороды! Но ведь здесь ничего не растет. Нужно будет выписать сюда итальянских садовников. И поваров. Пища, которую едят эти люди, несъедобна: жирная и сладкая до отвращения. Нет ни овощей, ни салатов, ни фруктов. Густые супы и соуса, горькое пиво.

— Ужасно! — соглашалась Марина.

— Ба! Что бы я дала теперь за спелый лимон! Виноград!..

Бона остановилась вдруг, задумавшись, мыслями она снова была в солнечном Бари.

— Южные фрукты вскорости прибудут из Италии, — вставила словечко Диана ди Кордона, но только рассердила этим королеву. Вскорости! Ей хочется уже сейчас потрогать рукой тяжелые спелые гроздья винограда. Темный сок у них цвета крови, а упругая кожица покрыта пушком. Или персик, нежный румянец которого не уступит живой яркости детских ланит… Скажем, этой маленькой девочки. Что думают приближенные о старшей дочке короля? У нее такое трудное, странное имя: Ядвига. Жаль, что этого нельзя изменить.

— Но она мила, грациозна, — попробовала защитить малютку Беатриче и тоже не угодила королеве.

Она торопливо шла впереди, сопровождаемая свитой, хмурая, раздосадованная.

— Ох! Тебе, я вижу, здесь все нравится. Со дня приезда слышу только одни восторги да похвалы! Замок больше, чем в Бари, комнаты роскошнее. А я меж тем лишь сегодня, когда нет солнца, увидела, что стены в моей спальне темные. Это не могила! Надо как можно скорее развесить ковры и гобелены.

Все умолкли, только Марина поддакивала усердно:

— Стены замка так холодны, угрюмы…

И тут же умолкла, увидев, что навстречу к ним спешит маршал двора Вольский с какой-то девушкой.

Девушка была высокая, стройная, светловолосая.

Королева снова остановилась, сощурившись. Гнев еще не остыл в ней, тон, коим приветствовала она маршала, не предвещал ничего хорошего.

— А! Маршал Вольский? Наслаждается прогулкой, и к тому же в приятном обществе.

Он слегка склонил голову, ничуть не смутившись.

— В обществе новой приближенной вашего величества. Это Анна, дочь калишского воеводы Яна Зарембы, он предлагал услуги своей дочери еще у Тенчинских, в Моравице. Она свободно изъясняется на языке латинском, знает итальянский.

Королева внимательно поглядела на склонившуюся в поклоне светловолосую, статную девушку.

— Веnе, — сказала она, помолчав. — Будет объяснять нам то, что для нас пока непонятно. И говорить со мной по-польски. Она умеет петь?

Маршал взглянул на Анну, та, не колеблясь, отвечала низким, приятным голосом:

— И танцевать?

— Хорошо, что ты отвечаешь одним словом. Не терплю пустой болтовни. Помни также, что любой мой приказ должен быть выполнен мгновенно.

— Я буду стараться, ваше величество…

Бона какое-то время не сводила с Анны глаз. Молчала, но вот приговор уже готов.

— Сегодня же сменишь платье. Не выношу фиолетового цвета. Он подходит для лиц духовного звания, а не для юных синьорин из моей свиты.

И, отведя взгляд от Анны, без всякого перехода обратилась к Вольскому:

— Дорогой маршал! Я побывала в местных садах и конюшнях. Зрелище безотрадное. Вы, должно быть, слышали, что наши конюшни в Бари славились превосходными лошадьми. Когда-то моя любимая сивая кобылица была отдана в дар самому Генриху Восьмому, королю Англии. Я не хотела бы, чтобы кони, посылаемые в дар монаршим дворам из Польши, хоть в чем-то уступали тем, коих дарила когда-то принцесса — моя матушка.

— Я передам это нашему конюшему, ваше величество, — склонился в поклоне Вольский.

Но Бона смотрела уже не на него, а на Марину, спрашивала, захватила ли она итальянский трактат об уходе за лошадьми. Знаменитый трактат, который был бы весьма полезен конюшему на Вавеле.

Нет? Очень жаль. Придется с первой же почтой, доставляющей письма от принцессы Изабеллы, переслать этот достойный труд из Бари. А заодно и семена цветов и трав. И снова так же неожиданно, безо всякого перехода, обратилась к свите:

— Пойдемте посмотрим на усыпальницу.

Вольский не в силах был скрыть мгновенного испуга.

— Но ведь маэстро Береччи только начал постройку часовни, где будут покоиться останки первой супруги его величества. Усыпальница еще не готова. Замок расширяется, все время не хватает каменщиков, скульпторов, строителей…

— Которых выписывают из Италии, — добавила Бона. Вольский не возражал. Он что-то толковал о состоянии работ в левом крыле замка, но королева прервала его:

— Усыпальница не готова? Тем лучше. Может быть, можно что-то исправить, улучшить? Ребенком я видела, как шла перестройка замка возле Милана, где вел работы маэстро Браманте, а все скульптурные украшения внутри были сделаны самим Леонардо да Винчи.

Легким движением руки она ввела Анну в круг своей свиты и снова продолжала стремительный бег по галереям замка. Вольский некоторое время с изумлением глядел на промелькнувшее яркое пятно ее платья, на отдалявшуюся королевскую свиту. Из задумчивости вывел его хорошо знакомый ехидный смех.

— Буря миновала? Ветер утих? — спросил появившийся из-за колонны Станьчик.

Вольский нахмурил брови.

— Смотри, не попадайся этому ветру на пути. Сметет.

— Не понимаю. Что вы хотите сказать?

— Ступай-ка лучше своей дорогой, — посоветовал Вольский.

— Бедный мой господин, — вздохнул шут. — Королева — огонь, король — вода. Она — вихрь, он — покой. Ей-ей! Теперешняя королева — полная противоположность его первой жене! Был бы я королем — не позволил новой госпоже вмешиваться во все дела. Тем более в строительство усыпальницы и часовни для умершей супруги.

— Она пошла только взглянуть, — буркнул Вольский.

— Санта Мадонна! Неужто дракон способен только глядеть со своего герба? И не откроет пасть? И не обольет ядом? — с деланным удивлением спрашивал Станьчик.

— Ты судишь слишком поспешно.

— Этому я научился у нее. Все должно быть. Сейчас! Немедля!

— Тогда уходи. И поскорее, — рассердился Вольский. передразнил шут, но ослушаться не посмел и, подпрыгивая, помчался вслед за свитой.

Он упустил ее из виду, но догадывался, в каком направлении следует идти.

Вольский пошел по пустынной галерее. За поворотом он почти столкнулся с канцлером Боны доктором Алифио. На вопрос Алифио, куда направилась королева, Вольский коротко рассказал о строящейся часовне. Он заметил, что смуглое лицо итальянца побледнело, и, может быть, поэтому добавил:

— Было бы лучше, если бы ее величество…

— Знаю, — прервал канцлер, — и был бы рад, если бы король ничего не узнал об этих прожектах и переменах. Разумеется, ее величество хочет только добра, но я понимаю… Словом, я буду там через минуту и обещаю все выяснить…

— Только не в присутствии маэстро Береччи. И еще одно прошу помнить: стены здесь толстые, но у них есть глаза и уши. Поговорите с королевой в ее покоях и, конечно же, без свидетелей.

— Неужто она уже успела нажить врагов? — встревожился Алифио.

— Не знаю, ничего не знаю. Просто она совсем, совсем иная, чем прежняя королева.

В тот же день перед ужином канцлер попробовал осторожно поговорить со своей госпожой.

Рассказал, как много слышал похвал о покойной королеве, которую оплакивал весь двор, хотя она царствовала на Вавеле не более трех лет. Королевский историк и секретарь Деций записал, что плакали по ней и знать, и простолюдины, что она никогда никого и ничем не оскорбила и не обидела, всегда считалась со здешними обычаями, не пыталась править, была лишь добродетельной супругой и матерью.

— Разумеется, — прервала Бона, — не успела никого обидеть, вечно находясь в тени. Но такая тень не по мне, и я не успокоюсь, пока не узнаю, каков местный двор, какие у короля советники и каковы, наконец, мои подданные. А вы? Знаете ли вы их желания, обычаи, их нравы? И что следует делать, чтобы обрести здесь власть и влияние?

Алифио беспомощно развел руками.

— Я старался, хотя, видит бог, это нелегко. Двор нам пока что не доверяет, а страна обширная, многолюдная…

Она резко перебила его:

— Обширная, да небогатая. Казна, слышала я, совсем пуста.

— Долги большие…

— Сами видите. Вы же знаете, что король-должник беднее нищего. Вот и загадка: на какие средства содержит наш король наемные войска? Кто ему помогает отбивать нападения врагов?

— Здесь у каждого магната свое войско. И еще, должно быть, имеется посполитое рушение. Так называют ополчение служилого сословия, шляхты.

— А к чьим словам, он, по вашему мнению, прислушивается?

— Есть тут влиятельные люди. Доблестный воин Тарновский, канцлер Шидловецкий. И еще…

— Может, этот шут Станьчик?

— Еще Кмита, хозяин Виснича. Но только в последнее время он в немилости. Чересчур горяч. Тарновскому ничего не спускает.

— В немилости? Да еще буян к тому же? Вот это по мне. Попробуем его укротить. Да еще перетянем на свою сторону Вольского. В маленьких герцогствах Италии много таких враждующих родов, борющихся сторон. А здесь? Есть ли и здесь противники королевской власти? Желающие перемен?

— Да. Они не хотят, чтобы один сановник занимал сразу несколько должностей, хотят отобрать у вельмож дарованные им прежде поместья. Но мелкая, необразованная шляхта против них.

— А магнаты?

— В первую очередь. Ведь эти перемены были бы прежде всего направлены против них.

— Что думает об этом его величество?

— Этого я не знаю. Но коли его называют королем сенаторов, стало быть…

— Санта Мадонна! — рассердилась она. — Так трудно двинуться с места, когда вокруг не видно ни зги. Не знаете, не слышали… Я тоже не знаю. Ударяюсь о высокую стену — и, куда ни гляну, вижу глухие стены, над которыми только небо. Чужое… Я сама знаю, что слишком нетерпелива. Но я приехала сюда, чтобы кем-то стать, чего-то добиться. А тут передо мной горы, горы препятствий. Чтобы взять препятствия, нужны отличные скакуны! А они, сами знаете, не из лучших… При том король никогда не теряет спокойствия, почти всегда молчит. А быть может, и он иногда бывает не в духе, гневается?

— И этого я не знаю. Не слышал, — сознался Алифио. Первый раз за все время разговора она глянула на него с упреком. Рот, изяществом которого он не уставал восхищаться, искривился в насмешливой улыбке.

— Что же, придется приказать Паппакоде, чтобы он неустанно следил, доносил, сообщал о каждом королевском слове и жесте. Но все же вам, а не ему я скажу: трон Ягеллонов скоро получит законного наследника. И принцесса приедет из Бари на торжественные крестины.

Алифио помолчал немного, потом сказал:

— Приедет лишь в том случае, если это будет сын.

Она резко тряхнула головой, ее красивое лицо зарделось.

— Будет сын! — воскликнула она. — Я уже объявила об этом королю. Сын! Должен быть сын!

Она желала узнать поближе Петра Кмиту и расположить его к себе. Но случилось это раньше, нежели она предполагала. Однажды утром Алифио доложил королеве:

— Ваше величество, у вас просит срочной аудиенции маршал Кмита. Он мечет громы и молнии…

— Вот как? Громы и молнии? Хотела бы знать, кто его так прогневил. Пусть войдет.

Властитель Виснича стремительно вошел и, склонив темную, кудрявую голову, заговорил первым:

— Нижайше кланяюсь, наияснейшая государыня, благодарствую, что согласились меня выслушать.

— В надежде развеять скуку. Прошу садиться. От моего канцлера я слыхала, что вы в последнее время не в духе?

— А как же могло быть иначе? Все прескверно. До ушей ваших, светлейшая госпожа, должно быть, уже дошла весть, что Тарновский ходит за его величеством по пятам.

— Чему же тут удивляться? Ведь известно, что великий магистр Ордена крестоносцев собирает войско. Они держат совет.

— Что может знать об этом Тарновский? Ведь наверняка гетман Фирлей, а не он станет во главе войска.

— Не он? — удивилась королева. — Тогда о чем же, по-вашему, Тарновский беседует с королем?

— Скорее всего, о собственном возвышении. Светлейшая госпожа, вы ничего не слышали об этом человеке?

— Слыхала, что вас связывает с ним великая ненависть…

— Великая, — признался он. — Была и будет… До самого смертного часа.

— Очень хотелось бы услышать — почему?

— Обиду он мне нанес. Кровную обиду. Земли, что издавна были во владении Кмитов, отобрал силой. Отдавать их не хочет, да еще и оттесняет от короля, от власти. Вот и сейчас. Каштелянство у него на уме.

— Не слишком ли он молод для каштеляна? — удивилась Бона.

— В самую суть угодили, ваше величество! Я старше его, а только год, как удостоился чести стать надворным маршалом. Но Тарновскому и это не по нутру. Пронюхал он, что войницкий каштелян тяжко болен. Теперь нового звания добивается. Он — каштелян?! В то время как я… Ясновельможная пани! Кмиты — род старинный, сенаторский. Никогда я, как Тарновский, перед двором не пресмыкался и своих мыслей не таил. И сейчас скажу: я не слуга, вытащенный королевской милостью из грязи. В замке своем, в Висниче, не уступлю любому вельможе. И хотя не пристало мне просить у короля каштелянской должности, но горечь во мне поднимается, словно желчь, и злость меня душит. Отчего, светлейшая госпожа, несправедливость у нас такая? Одних топчут, а других возвышают и к себе приближают непомерно?

— О боже! Вы слово в слово повторили все, что слышала я от примаса Лаского, который недавно вел речь о несправедливости.

— Лаский? Этот враг магнатов, всех вместе взятых и каждого из нас в отдельности? Он говорил о несправедливости? — Кмита не мог скрыть удивления.

— Да.

— И вы, ваше величество, слушали его жалобы? — допытывался Кмита.

— А почему бы и нет? Ведь он не ради себя старался, а говорил о благе отечества, о справедливости. Говорил, что у вас, то есть у нас, сила предшествует праву.

— Не ради себя старался… — пробормотал Кмита. — Вижу, что вы, наияснейшая госпожа, сделали сравнение… не в мою пользу…

— Нет! Нет! — прервала она его, не дав окончить. — Я не хотела вас обидеть. Вернемся к делу.

Стало быть, вы хотите, пан маршал, чтобы Тарновскому не досталось войницкое каштелянство?

— Не заслужил он этого, — кивнул Кмита. — Да и то сказать, зачем усиливать в сенате сторонников габсбургской династии?

— А вы всегда придерживаетесь других позиций, нежели Тарновский?

— Всегда. Готов выполнять приказы вашего королевского величества.

— Занятно. Занятно. Что же… Попробую быть вашей заступницей перед королем. Быть может…

— Уверяю вас, — подтвердил он живо, — с вашим мнением его величество король теперь считается.

Бона закусила губу.

— Считается?.. Воистину вы не таите своих мыслей, пан маршал.

— Я рад, что мог искренне высказать вам все то, что у меня на сердце. И что видел вас здоровой и пока еще в полном расцвете красоты вашей.

— Я не знала, что в вашем роду, пан Кмита, были еще и льстецы.

— Когда я впервые увидел вас, въезжающей в Краков, то понял сразу — для меня взошло солнце… — вымолвил он с пылом почтенный маршал! Не то сгорите в его огне.

Кмита встал и склонился низко над рукой королевы.

— А если и сгорю! Ну что же, живем один раз, ясновельможная пани.

Бона милостиво улыбнулась.

— Это правда. Живем только раз…

Как только он вышел, Бона тотчас же позвала стоявшую на страже Марину.

— Слыхала? Подай сюда зеркало. Сказал: «Пока еще в полном расцвете красоты». Что это значит? Стало быть, я меняюсь к худшему? Подурнела?

— Глядя на вас, никто не догадается, милостивая госпожа, о трудах и тяжести вашего положения.

Но маршал должен был знать об этом…

Бона внимательно разглядывала свои глаза, губы.

— Ты заметила? Кмита смотрит на меня как на икону? — спросила она наконец.

— Да. Со дня приезда в замок.

— Он очень мил, но как политик чересчур неосторожен. Слишком откровенен.

— Должно быть, вельможи его не любят. Может, завидуют? Ведь в его богатом замке в Висниче всегда собирается шляхта. Шумят, гуляют.

Бона помолчала минутку, снова поднесла зеркало к глазам.

— Подай мне румяна, — приказала она, — и вели принести другое платье. Посветлей, понаряднее.

Этот разговор с маршалом, должно быть, дал ей пищу для размышлений, потому что на другой день она вызвала своего канцлера и стала расспрашивать его о придворных должностях, о королевских советниках. Он знал куда больше ее. Оказалось, все дворяне подчинялись надворному маршалу Кмите, знаменитому дипломату и славному полководцу. Выяснилось также, что в Висниче не только гуляла шляхта, там бывали поэты, артисты, даже сам маэстро Береччи. Кроме маршала, канцлер назвал еще и Миколая Томицкого, придворного конюшего, у которого на учете были все конюшни и под наблюдением все конюхи. Королевский стольник следил за тем, чтобы в королевской семье всего было вдоволь, высшими придворными чинами были еще кравчий и подчаший, а также придворный казначей, подскарбий Северин Бонер.

— Но меня интересуют не слуги, а советники, — нетерпеливо перебила королева.

— Я полагаю, что в их числе канцлер Шидловецкий и подканцлер Томицкий. Они управляют королевской канцелярией и ее секретарями, как им заблагорассудится, а вместе с гетманами являются советниками короля во время мира и во время войны. Шидловецкий со дня вручения королевских даров не интересовался более ни вашим двором, милостивая государыня, ни мною, как вашим канцлером, ни нашим италийским подскарбием. Я мог бы предположить, что он не любит иностранцев. Слышал, однако…

— Говорите дальше, я слушаю.

— …что он держит сторону Габсбургов. И это все, что я могу сообщить с полной определенностью, исключив сплетни…

— По-прежнему слишком мало, — заметила Бона, — но сейчас я занята своими женскими делами. К этому разговору мы вернемся позднее, после рождения королевича…

Теперь и в самом деле ее нельзя было встретить ни возле строящейся часовни, ни в садах, окружавших Вавель, охотнее всего она прогуливалась по галереям. Зато она деятельно занялась украшением правого крыла замка, его третьего этажа, предназначенного для нее и для ее камеристок.

В опочивальне королевы развесили на стенах восточные ковры и фламандские гобелены, разложили ковры, привезенные из Бари. Остался только один небольшой гобелен, на котором были изображены букеты цветов.

Бона, держа в руках дорогую ткань, раздумывала, где бы ее повесить, но тут в опочивальню вошел король, а впереди него бежал шут.

— Беатриче, повесьте гобелен между окнами. Чуть выше… нет, чуть ниже. Как я рада, что вы, ваше величество, нашли при всех трудах ваших минуту и для меня. Не правда ли, этот гобелен украсит стену?

Ей пришлось ждать ответа.

— Мне не кажется, чтобы он был там к месту, — наконец произнес король.

— Там, конечно, там! Между окнами…

— Ну, если вы так хотите…

Она почувствовала, что он уступает ей неохотно, и неожиданно голос у нее стал нежным и мягким.

Она подошла ближе, стала рядом с королем.

— Я? Санта Мадонна! Ведь я ничего не хочу. Напротив! Этот букет цветов должен был напомнить вам, наисветлейший господин, что я готова выполнять все ваши желания. Искать вашей похвалы, вашей поддержки.

Она снова ждала ответа супруга, но Станьчик, опередив монарха, подставил ей свое плечо.

— Милостивая королева, обопритесь лучше на меня. Она смотрела на дерзкого шута, не понимая его слов, но король, не слишком довольный шуткой своего любимца, спросил:

— На тебя? Зачем же?

— Вы, светлейший государь, часто бываете в военных походах, вдали от Кракова, а на других рассчитывать трудно. Умных мало, а те, что поумнее, сами хотели бы править. Зато дураков и шутов у нас на Вавеле хватает. И они куда послушнее. Королеве легче будет на них опереться, на них да на меня, я ведь развлекаю, веселю.

— Ты чересчур дерзок! — осадил его король.

— Такова привилегия всех шутов, — ответил Станьчик и разразился смехом.

Бону привилегии эти весьма занимали, и первым человеком, который ввел ее в круг дворцовых интриг и влияний, был доверенный секретарь короля, кременецкий епископ Вавжинец Мендзылеский.

Он помнил Станьчика придворным шутом еще при дворе предшественников Сигизмунда — Яна Ольбрахта и Александра, поговаривали, что Станьчик побывал на поле брани и сумел уцелеть даже в кровавой Буковинской битве, после которой и пошло в народе ехидное присловье: «При короле Ольбрахте пришел конец шляхте». Был ли когда-нибудь Станьчик на самом деле солдатом, этого Мендзылеский не знал, но прежде король брал шута на охоту, и никто не мог отрицать, что Станьчик лихой наездник. Теперь он постарел и реже сопровождал своего господина в его военных походах, но стал грозой вавельских придворных и вельмож. Его дар провидца, редкая меткость суждений, острый как бритва язык, граничащая с отвагой дерзость, несомненно, были чертами незаурядной натуры, мудреца, а не просто придворного увеселителя.

— А каков королевский карлик и определенная его величеством к моему двору карлица Дося? — спросила епископа Бона.

— Ну нет, — засмеялся Мендзылеский, — это людишки, скроенные по моде, которая господствует теперь на всех европейских дворах. Для услуг и развлечения Дося вашему величеству пригодится, но на ее остроумие не рассчитывайте.

— Но затесаться она может куда угодно, и никто ее не увидит, — заметила королева, скорее утверждая, нежели спрашивая.

Мендзылеский внимательно взглянул на нее, будто впервые увидел ее проницательные глаза, резко очерченный подбородок.

— Не хотите ли вы сказать, ваше величество, что намерены сделать из Доси свою доносчицу?

Бона отвернулась от него, и он заметил только, что белая ее шея и мочка уха чуть заметно порозовели. Помолчав немного, она отвечала:

— У меня не будет таких намерений, если вдруг окажется, что Польша не похожа на италийские герцогства, что у правителей здесь нет врагов-завистников, друзей-предателей и наемных убийц. Что здесь вместо кинжалов за поясом можно увидеть лишь мечи в ножнах. Впрочем, довольно о карликах. Что вы думаете, ваше преосвященство, о сыне Катажиныиз Тельниц? Я слышала, что ему скоро исполнится двадцать? И он все еще, не покидая родного гнезда, живет в Кракове, с матерью?

Епископ бросил на нее быстрый взгляд и тут же опустил глаза. И в свою очередь спросил ее, подбирая слова, словно бы после раздумья:

— А вы, ваше величество, хотели бы видеть его в каком-нибудь отдаленном приходе?

— Зачем же? — возразила она. — Краковский каноник, королевский сын, достоин и епископского сана. Я слышала от канцлера Алифио, что виленское епископство до сих пор не имеет своего пастыря.

Мендзылеский не скрывал удивления:

— Стало быть, наисветлейшая госпожа, вы уже слышали и о том, как дорожит его величество литовскими землями? Носит их в своем сердце?

— Я знаю, что государь был великим князем Литовским еще до того, как стал коронованным монархом всей Польши. А познакомившись с великим гетманом Острожским, слышала из его уст в Моравице, сколь важно сохранить узы, соединяющие эти народы.

— Острожский, доблестный полководец, герой Орши, разумеется, не мог не вспомнить об этом, приветствуя будущую королеву. А что касается Яна… — размышлял Мендзылеский, — я, как доверенное лицо примаса Лаского, мог бы повторить его преосвященству пожелание вашего величества.

— Ах нет, — возразила она, — это пока что еще только семена мысли, брошенные для ростков. Не буду скрывать, что тогда пани Катажина была бы вместе с сыном-епископом далеко от нас.

Мендзылеский нахмурил брови.

— Может быть, Катажина Косцелецкая чем-то оскорбила вас, светлейшая госпожа?

Он ожидал всего, но только не взрыва смеха.

— Меня? Запомните, ваша милость, мещанка из Моравицы, даже выданная потом замуж за коронного подскарбия, не может оскорбить Бону Сфорцу, внучку неаполитанского короля и польскую монархиню. Но пан подскарбий уже более трех лет как в могиле, сыну самое время стать достойной опорой матери. Молчите… Я и так догадываюсь, что вы хотите напомнить мне о дочке Косцелецких — Беате. Обе принцессы любят ее, привыкли играть с нею. Bene. Пусть остается тут. Не как заложница, это было бы смешно, а просто под моей опекой. Это красивая девочка и, признаюсь, нравится мне.

— Быть может, встречи с ней будут тяжелым воспоминанием для короля? — заметил епископ.

— Что с того? Я буду воспитывать ее вместе с королевскими дочками, выдам замуж так, чтобы не разлучать с матерью и братом. Кто знает, быть может, за сына князя Острожского Илью, того самого, о котором с такой гордостью рассказывал мне великий литовский гетман?

Мендзылеский долго молчал, обдумывая ее слова, наконец промолвил:

— Вы загадываете слишком далеко, госпожа, не знаю, что бы я мог вам посоветовать. Но было бы хорошо, если бы Ян, получив епископство, стал верным стражем отцовских интересов в Литве, а Беата — доверенным лицом в столь любимой нашим господином Вильне. Об одном лишь я хотел спросить вас, ваше величество, если позволите: этот план предложил вашей милости канцлер Алифио, или же он был обдуман и выношен вами?

Она снова рассмеялась, на этот раз искренне.

— Только мною, — сказала она с победоносной ноткой в голосе. — Алифио будет после вас вторым человеком, который об этом узнает, а его величество король — третьим. Надеюсь, вы, ваше преосвященство, выразите свое согласие, на которое я очень рассчитываю.

Она встала, и Мендзылеский понял, что этими словами она решила закончить свою аудиенцию.

Неужто эта женщина, столь непохожая на первую жену короля, хочет сделать его своим наперсником? Бона. Недаром она носила такое имя. Хорошая, канцлерская голова? А быть может, хороший ловкий игрок?

В башне у астролога господствовал полумрак, но шар, в который он вглядывался вот уже несколько минут, горел удивительно чистым блеском. Королева выступила вперед, отодвинув Марину, и не спускала глаз с предсказателя. Наконец он сказал:

— Родится под знаком Козерога. В январе…

— Это я знаю и без вас, — нетерпеливо прервала она. — Но верно ли, что это будет младенец мужского пола? Сын?

— Звезды говорят, что дитя будет окружено почестями и славой. Будет носить корону.

— Он?

— Я сказал — дитя, — отвечал маг.

— В Польше обычно королями выбирают мужчин. Стало быть, вы сказали — сын, — настаивала Бона.

— Светлейшая госпожа…

— Ваmbino? Мальчик?

— ЭТОГО Я пока сказать не могу. Может, через неделю? В начале января?

— Значит, когда уже родится, да? — крикнула она в ярости. — Bene. Пришлю к вам гонца, и тогда будете знать точно! Совершенно точно, что сын.

Она била кулаками по столу, в такт своим угрозам, и Марина в страхе отступила назад. Давно уже она не видела свою госпожу в такой ярости.

Теперь Бона стала осторожней, реже бывала в том крыле замка, где резвились королевские дочери, и, казалось, была занята лишь собой. И в эти дни неожиданно пришла весть о смерти главы династии Габсбургов императора Максимилиана.

— Ему минуло всего шестьдесят, а он уже распростился со своим титулом римского короля и императора. Что будет теперь, Алифио? — спрашивала она.

— Я полагаю, — отвечал канцлер, — что внук его Карл, который вот уже три года как правит в Испании, не захочет покинуть Мадрид. Главным претендентом на корону Габсбургов остается его брат Фердинанд Австрийский.

— Не терплю Фердинанда. Заносчивый, властолюбивый юнец.

— Но на пути его может встать муж более зрелый, лет на десять постарше, и уже прославившийся в боях за Милан — французский король Франциск, а может, и аглицкий — Генрих Восьмой.

Она улыбнулась его словам, как удачной шутке.

— Разве что первым прискачет на выборы, загнав насмерть подаренную мною кобылу. Нет, едва ли он, хотя я предпочла бы его или даже Франциска обоим родичам Максимилиана.

— Жива и полна сил матушка вашего королевского величества, принцесса Изабелла.

— Но она не вечная. Меня же Максимилиан просватал за Сигизмунда как раз для того, чтобы я была подальше от Италии и борьбы императора за италийские герцогства.

Алифио склонил голову.

— Светлейшая госпожа, вы судите мудро, но вредите своему здоровью, хлопоча о столь сложных материях. Электоров — семь, трудно предугадать, кому они захотят отдать свои голоса.

— Но вовсе нетрудно отправить во Франкфурт послов, которые могли бы повлиять на чешского электора. Племянник моего супруга не захочет голосовать иначе, нежели этого пожелает наш король.

— Поляки будут в свите чешского электора, но разве один голос может что-то решить в столь важном деле?

На этот раз она взвилась от негодования.

— Послы для того и существуют, чтобы собирать вокруг себя сторонников. Будь я сейчас поздоровее, я сама поговорила бы с теми, кого его величество, опекун малолетнего Людвика, определит посланниками во Франкфурт.

— Светлейшая госпожа сейчас должна заботиться только о себе, ни о ком и ни о чем больше.

Она выпятила губы. Хотя лицо у нее слегка отекло, стало массивным, рот по-прежнему оставался ярким и свежим.

— Мне кажется, что я успею набраться здоровья и сил, прежде чем его величество выберет и пошлет своих людей.

Одним из них оказался влоцлавский епископ, многолетний королевский секретарь Мацей Джевицкий, и именно его Бона пригласила в свои покои. Не пытаясь даже скрыть собственных планов, она спросила его сразу:

— Скажите, епископ, вы сторонник Габсбургов?

Он минуту раздумывал, глядя на ее отяжелевшую фигуру. Пощадить ее или сказать правду? Должно быть, решил выбрать второе, потому что сказал:

— Так мне по крайней мере казалось. Но если вы, ваше королевское величество, сумеете убедить меня, что я заблуждаюсь, я готов положить все снова на чаши весов.

Бона хлопнула в ладоши, и на пороге покоев тотчас же появилась верная Марина.

— Принесите свиток, который я привезла из Италии, — приказала она. — От наших вассалов в Бари я получила свадебный подарок — карту Европы. Дар поистине бесценный.

Карта была цветная и в самом деле необыкновенно эффектная, и, когда Марина разложила ее на столе, епископ с любопытством склонился над ней. Королева стала напротив, и ее тонкие, изящные пальцы медленно водили по линиям границ.

— Посмотрите только, ваше преосвященство. Вот три династических великана нашего мира: Валуа во Франции, Габсбурги в Испании, Австрии и Германии и Ягеллоны в сердце Европы. Ну, скажем, еще Чехия, Венгрия, но там правит Людвик из династии Ягеллонов, под опекой моего супруга.

Верно ли я говорю?

— Да. Но Людвику предназначается в жены Мария из рода Габсбургов.

— Вот, видите сами. Везде, везде они! В Вене, Мадриде, Неаполе, в Нидерландах.

— Но его величество полагает, что здесь, в срединной Европе, нет государств, нам равных, — пытался возражать Джевицкий.

— Знаю. Это сегодня. А завтра? Габсбурги, которые ведут тяжбу с Францией из-за италийских герцогств и готовы вступить в борьбу с Ягеллонами и выжить их из Праги и из Буды. А тогда, ежели они захватят Италию, Чехию и Венгрию, кто сможет им противостоять?

— Вы видите все в черном свете, светлейшая госпожа.

— Я вижу все ясно, ваше преосвященство. Герцоги из рода Сфорца не столь влиятельны, но стараются не поддаваться Габсбургам. Ужели же я, королева большого государства, должна поддерживать эту династию в ее стремлении занять все престолы?

— Но без союзов, светлейшая госпожа, не обойтись, — не соглашался он.

— О да! Но почему бы не с Францией и Турцией против Габсбургов?

— Ваше величество! Турки уже много лет не оставляют в покое наши границы. После крестоносцев они — наш главный враг.

Она рассмеялась его словам, как шутке.

— Враг! Враг! Воистину смешно. С врагами надо уметь сговориться. А если попробовать подкупить? Это средство, ваше преосвященство, придумано не для друзей.

Джевицкий покачал головой.

- Ваше величество! Полумесяц не подкупишь. А впрочем, у нас в Польше нет золотоносных рудников.

— Зато у вас в Польше вдоволь земли, и она плодородна, — не сдавалась королева. — И какая тут буйная зелень, в то время как в изнывающей от солнца Италии вода — самое большое сокровище. Нельзя терять времени. О боже! Чего вы ждете? Пока вас не окружат со всех сторон?

Нужно копить силы сейчас, пока династия Ягеллонов в этом мире что-то значит.

— Династия? Но, ваше величество, — не желал уступать епископ, — вы забываете, что у нас короля выбирают.

— Знаю. Добыть трон для моего сына будет нелегко.

— Разумеется. Но ведь еще неизвестно, будет ли… Она не дала ему договорить.

— Династии нужны сыновья. Они у меня будут!..

— Сие достойно удивления, — только и нашелся что ответить епископ и добавил: — Можно ли полюбопытствовать, каково, на ваш взгляд южанки, наше северное королевство? Вы сказывали, у нас много земель…

— И много несуразного. Любой вельможа богаче короля. Королевские угодья растащены или розданы. Я спрашивала, сколько земли у нас в Короне? Никто не знает. Какие доходы?

Неопределенные, непостоянные! Благополучие только видимое, а на самом деле положение ужасное. С этим никак нельзя примириться.

— И вы, ваше величество, знаете, как его поправить? Она оживилась, глаза у нее заблестели.

— Ну конечно же! Конечно! Надо действовать!

— Стало быть?

— Усилить власть монарха. Создать могущество династии. Ваше преосвященство! Неаполитанское королевство управлялось на редкость разумно, я провела там свои юные годы, многому научилась и сегодня готова… О боже, — она поперхнулась, приложила платочек к губам. — Простите меня, ваше преосвященство.

Оступилась, торопливо выбежала, а Джевицкий, глядя ей вслед, не мог сдержаться:

— Необыкновенная. И воистину роковая женщина…

Рядом, в опочивальне, королева, одолеваемая приступами рвоты, разрешила Марине прислуживать ей, привести ее в порядок. Камеристка, поддерживая ослабевшую госпожу, медленно подвела ее к приоткрытому окну. Ворвавшийся холодный январский ветер остудил побледневшее лицо королевы.

— Сейчас пройдет, — утешала Марина.

— Странно… Это повторилось вдруг столько месяцев спустя и… так некстати. Почему бы детям не родиться как-нибудь иначе? — вздохнула королева.

— И попозже, не так скоро после свадьбы, — добавила Марина.

Бона резко оттолкнула ее.

— Ты всегда была недальновидна! Этот ребенок нужен мне сейчас, и как можно скорее. Ребенок — что я говорю! Мальчик! На крестины принцессы никто из знатных гостей не приедет. Даже моя собственная мать — если бы я, по принятому обычаю, и нарекла бы ее первую внучку ее именем.

— Гороскоп был такой туманный, запутанный…

— Замолчи! Ты знаешь хорошо, что девочки быть не должно!.. О боже!

— Что случилось?

— Мне вдруг пришло в голову… Нет, это ужасно! Моя мать родила не одну, а трех дочерей. А если вдруг и я… Дочка? Нет. Не хочу! Не хочу!

— Тсс… Епископ услышит.

— Верно, епископ. Хорошо бы, чтоб он стал нашим другом. Иди! Извинись за меня, за внезапный уход. Скажи… Скажи, что я спешила встретить посланника папы… Легата, который привез мне письма из Рима.

— Я не знала, что легат этот уже прибыл на Вавель.

— Довольно! Я не знала, что принцесса Бари подсунула мне такую глупую служанку. Глупую и тупую!

— Мне показалось странным…

— Не было никакого письма, нет и легата. Но это ничего не значит. Пойди скажи епископу, что он здесь.

— Тотчас проверит, и обман раскроется.

— Не раньше, чем завтра. А завтра… Быть может, забудет?

Когда Марина через минуту, выполнив приказ госпожи, явилась снова, королева чувствовала себя уже лучше, и Марина решилась спросить: как быть с присланным накануне из Бари подарком?

Бона оживилась, глаза ее заблестели.

— Правда! Подарок принцессы! Санта Мадонна! Чего же ты ждешь? О чем думаешь? Пусть внесут сюда ящик. Да поживее!

Быстро, но осторожно, под присмотром Паппакоды слуги внесли большой деревянный ящик.

Итальянец приподнял деревянную крышку.

— Это тяжелая вещь из металла, ваше величество, — сказал он.

— Наверное, серебряный туалетный столик, — пыталась угадать королева. — А может, зеркало в золотой раме. Поставьте сюда, вынимайте. Скорее, скорее!

— Это не столик. Это… колыбель.

— Санта Мадонна! Как я могла быть столь недогадливой. Конечно же, колыбель.

— Но какая красивая. Серебряная, — восхищалась Анна. — Какая резьба! А внутри записка.

— Прочти! — скомандовала королева.

— «Наследнику трона». Это все, — сказала Анна, опуская руку с пергаментным листком. Она ждала взрыва, который не замедлил наступить.

— Это невыносимо! — услышала она хриплый шепот. — В каждом письме напоминает мне про мои обязанности. Сын! Сын! И без колыбели был бы сын. Потому что я хочу этого. Я, а не кто-нибудь еще! Я!

Она вырвала у Анны из рук записку и бросила на пол. Камеристки не смели шевельнуться. Шепот королевы, ее зловещий хриплый шепот был страшнее крика.

В покоях королевы, в ведущей туда небольшой прихожей под неусыпным наблюдением Паппакоды слуги развешивали гербы семейства Сфорца. Они очень красили стены, но Станьчику не понравились; остановившись перед гербовым щитом, он спросил:

— Не согласитесь ли вы, синьор, удовлетворить мое любопытство?

— Это опять вы, — нахмурился Паппакода.

— Что этот италийский дракон держит в пасти? — не унимался шут.

— Разве не видно? Младенца.

— Ах, так? Доброе предзнаменование для Ягеллонов… А что означает Сфорца по-итальянски? Дракон? означает «навязывать… свою волю». Герцоги из этого рода умели это делать, как никто иной.

— А женщины из рода Сфорца?

— О, они… — начал было Паппакода, но умолк и после паузы добавил ехидно: — Они славились тем, что держали при своем дворе великое множество карликов.

— Карликов? Почему вдруг карликов? — удивился Станьчик.

— Видите ли, ничье величие уже не тешило их взор.

— Хо-хо… Отчего же королева не привезла своих карликов сюда?

— Она полагала, что среди польских придворных шутов их предостаточно, — закончил разговор Паппакода, направляясь в королевские покои.

Глядя вслед Паппакоде, Станьчик не успел сделать ответного выпада. Он лишь пробормотал, словно бы в осуждение самому себе:

— Довольно!

Но Паппакода, хотя и выиграл словесный поединок со славившимся своим остроумием шутом, не смог убедить Марину, что вести, которые он хочет сообщить госпоже, очень важны. Впрочем, из глубины комнаты он и сам услышал отказ королевы.

— Сейчас? Скажи, что сейчас не время, я устала. И теперь хочу отдохнуть.

— Не время, — как эхо повторила Марина. — Принцесса очень устала.

— Но слух у нее по-прежнему превосходный, — послышался раздраженный голос. — Как ты сказала — принцесса?

— Простите, ваше величество, — прошептала Марина.

— Впусти синьора Паппакоду. С какими вестями вы пришли?

Бона полулежала в кресле и, когда в дверях появился Паппакода, движением руки велела своим придворным девушкам выйти. Паппакода слишком поздно понял, что и в самом деле пришел не ко времени, но ретироваться было уже неловко, и он сказал:

— Из верного источника мне стало известно, что идут приготовления к войне с крестоносцами. Его величество сегодня долго обсуждали это с паном Тарновским.

— Об этом мне уже сообщили. Что еще?

— По приказу его величества дорогие меха для вас уже подобраны.

Она сделала нетерпеливое движение.

— Война и меха? Это для вас одинаково важно? А при этом трудно понять, почему вы суете нос в дела маршала Вольского? Это его обязанности.

Паппакода смутился только на мгновение.

— Я полагал, что, как будущий бургграф замка, обязан знать обо всем, что делается в этих стенах.

Бона разразилась злым смехом:

— Обо всем! Черт возьми! Нет, это просто забавно. А о том, что кто-то другой может стать здесь бургграфом, вы не знаете?

— Кто-то другой? — повторил он, подумав, что ослышался.

— Ну скажем, кто-то более сообразительный, более расторопный, нежели вы?

— Принцесса Изабелла, ваша матушка, прислала меня в Краков в надежде, что именно я… — начал было Паппакода, но королева ударила кулаком по подлокотнику кресла.

— Довольно! В этом замке все решает лишь моя воля. Воля принцессы не значит здесь ровно ничего. Ничего!

Но иногда и ее воля ничего не решала, в чем Паппакода убедился месяц спустя. Он был свидетелем того, как перед опочивальней королевы собрались толпой ее придворные, и сам на минуту остановился возле них.

— Началось? — спросил он.

Но, прежде чем получил ответ, к Диане ди Кордона придвинулся Станьчик.

— Ну как? Угадали звезды? — допытывался он шепотом. Диана покачала головой.

— Еще неизвестно. Возле нее, кроме лекаря, остались только Марина с Анной. Королева твердит одно: сын.

Станьчик рассмеялся с нескрываемым злорадством.

— Теперь я с удовольствием повторю ее слова: Они умолкли, потому что двери вдруг отворились и навстречу им выбежала Анна Заремба.

— Сын? — спросила Беатриче.

— Она велела мне выйти, — с обидой отвечала Анна. Лицо у нее было удивленное, скорее даже испуганное.

— Стало быть, не королевич? Ради бога! Говорите! — послышались со всех сторон голоса.

В эту минуту какой-то предмет, запущенный в дверь, разбившись, с грохотом полетел на пол.

— О боже! — вздохнула Диана.

— Я сказала: «Дитя… прехорошенькое», тогда она показала мне на дверь, — пожаловалась Анна.

— Санта Мадонна! От обеих жен — дочери! Когда же наш король дождется наконец наследника? — вздохнул кто-то из придворных.

— И что-то он теперь скажет? — поинтересовался Станьчик. — Ведь радоваться сегодня будут только наши друзья — Габсбурги. В Вене и в Испании.

Анна склонила голову еще ниже.

— Вот и королева спрашивала: «Что скажет на это король?»

Спустя некоторое время Сигизмунд подошел к ложу королевы, она устремила на него встревоженный взгляд.

— Ваше величество, вы уже знаете? — спросила королева так тихо, что он, отвечая, склонился над белой горой подушек.

— Знаю.

— Я так виновата перед вами…

— Думайте только о себе, о своем здоровье…

— Благодарю вас, — прошептала она. — Я так хотела, чтобы вы могли в свой молитвенник вписать имя королевича…

— А вписал еще одну дочь — Изабеллу из рода Ягеллонов, родилась 18 января, под счастливой звездой.

— Как вы добры, я этого, право, не заслужила… Она там, — королева показала рукой в дальний угол комнаты.

— В колыбели, присланной из Бари? — спросил король, не двигаясь с места.

— Да. Но я не думаю, чтобы матушка приехала на крестины. Она из рода Сфорца. Не столь великодушна, как вы.

Бона протянула руку, и король припал к ней губами.

— Ну что же, тогда обойдемся и без принцессы. Только выздоравливайте, как вы любите говорить, «presto».

Бона и в самом деле выздоравливала так быстро, что вскоре уже потребовала отчетов от Алифио и Паппакоды обо всех важных делах, что произошли за те несколько дней, пока она не выходила из своей опочивальни. Изменилось немногое: король вел беседы с Тарновским, а тот упрекал своего господина — для чего, мол, отворил ворота Кракова столь грозному врагу. Алифио объяснил ей, что магнат имел в виду италийских дворянок королевы. Перед такой ратью, как италийские девушки, говорил он, ни один самый доблестный рыцарь не устоит.

Услышав эту шутку гетмана, Бона нахмурила брови.

— Насмешки этого воителя меня не занимают. Я хотела бы знать, что думает он о будущих сраженьях? И выступит ли его величество против крестоносцев или останется здесь, с нами, в замке?

Но на этот вопрос она получила ответ позднее, когда после выборов императора вернулся влоцлавский епископ. Король хотел его видеть в тот же день и не мог отказать супруге, утверждавшей, что она в силах выслушать любые новости: добрые или дурные, и поэтому должна присутствовать при столь важной беседе.

Джевицкий устал после дальней дороги, но однако же тотчас, едва ступив на землю из дорожной коляски, явился в замок. Король, спросив его о здоровье, сразу же перешел к делу:

— До нас дошли слухи, что борьба за императорский престол была во Франкфурте весьма упорной.

Джевицкий отвечал утвердительно.

— Электоры сомневались, на ком остановить свой выбор — то ли на французском короле Франциске, то ли на Карле Испанском, внуке Максимилиана. Но Габсбургам удалось склонить на свою сторону трех самых важных электоров, и императором стал…

— Кто? — подалась вперед Бона, сидевшая в кресле рядом с королем; король молчал, но и он с нетерпением ждал ответа.

— Испанский король, теперь он император Карл Пятый. Все решил голос четвертого электора.

— Чешского? — спросил Сигизмунд.

— Вы угадали, ваше величество. От имени вашего племянника Людвика я посоветовал пражскому посланнику отдать свой голос за Карла.

— Стало быть, это вы, епископ, решили дело в пользу Карла? — продолжал расспросы король.

— Можно и так сказать, ваше величество.

Епископ хотел еще что-то добавить, но королева чуть не подскочила с места.

— То есть как это? — спросила она. — Не понимаю, ваше величество, — без нашего на то согласия?

Сигизмунд молчал, но епископ продолжал свои объяснения.

— Я голосовал, помня тайный наказ вашего величества, данный мне перед отъездом.

— Тайный наказ? В поддержку Габсбургов? — Королева, казалось, была не просто удивлена, она кипела от гнева.

— В поддержку короля Испании, — возразил Джевицкий.

— Но, светлейший государь, — продолжала Бона, — мне трудно поверить, что польский король, имея возможность выбора между французом и немцем, предпочел немца.

— Почему трудно? Чем же Валуа лучше?

— Они не так опасны для нас, как те, крестоносцы. Французы дальше от нас.

— Однако!.. — сказал король и умолк. Бона не желала сдаваться.

— Карл — это династия Габсбургов. А они давно зарятся на мое италийское наследство. И на герцогство Бари.

— Но разве не от них год назад я получил чудный лик… — начал король.

Бона презрительно скривила губы.

— Ах! — хотела было вставить она слово, но Сигизмунд продолжал:

— …и известие, что герцогиня Бона, принцесса, согласна стать моей женою.

— Если даже благодаря им я и стала польской королевой, то у них были причины отправить меня подальше от италийских герцогств. Я не слепая и знаю, чего стоит их расположение.

— Вы сердитесь, светлейшая госпожа, вы несправедливы, — пытался смягчить ее король.

— Я — Бона Сфорца. И не верю Габсбургам ни на грош. Сигизмунд неожиданно встал и, кивнув головой Джевицкому, направился к дверям. Он остановился на секунду, обернулся и сказал спокойно, но решительно:

— В вашем роду в гербе дракон, вам следует знать, что дракон обитает и на Вавеле. И еще неизвестно, который из них окажется сильнее.

Он вышел, а Бона, глядя с изумлением на епископа, спросила:

— Я не понимаю. О чем сказывал король? Джевицкий выглядел смущенным, но не уклонился от ответа:

— Он вспомнил про вавельского дракона.

— Санта Мадонна! Я живу здесь скоро год и вдруг узнаю, что тут водится какое-то чудище.

Какой-то страшный дракон. Что это значит? Откуда вы слышали, что мне предсказывал маг?

— Теперь я могу сказать: не понимаю… О предсказаниях мага я и не слыхивал. Но зато знаю легенду о злом драконе, обитавшем на Вавеле. Он уносил лучших юношей, и его отравили горожане, подмешали в еду яд.

— Он был отравлен?

— Да.

— Стало быть, это только легенда? — спросила она, уже успокоившись.

— Конечно, легенда, — ответствовал Джевицкий с улыбкой.

— И все же я не пойму, почему вы были лишь советником пражских послов и не могли проголосовать от имени его величества, опекуна несовершеннолетнего Людвика?

— Чехи преждевременно объявили о совершеннолетии своего короля. Я мог только советовать, но, положа руку на сердце, скажу, что ни король английский Генрих, ни французский Франциск не получили бы поддержки четырех электоров из семи.

Бона не спускала с епископа глаз, словно бы пытаясь прочесть все его тайные мысли, разгадать криводушие, лицемерие, но епископ, хорошо помнивший последний разговор с Боной, прерванный тогда лишь случившимся с ней приступом, сейчас предупредил ее вопрос:

— Я сделал все, согласно воле его величества, желающего жить в мире и согласии с соседями, с новым императором. Но, увидев ближе деяния Габсбургов во Франкфурте, разделяю опасения вашего величества. Карл Пятый в случае войны будет не с нами, а с крестоносцами. А посему прошу вас, светлейшая госпожа, допустить и меня в круг близких вам особ, верных слуг и советников… Тем более что мне стало известно, будто Карл затеял хитрую интригу, направленную против вас, ваше величество.

— Какую же?

— Я предпочел бы говорить об этом не здесь.

— Жду вас, ваше преосвященство, не позднее чем через час в моих покоях…

На другой день король, вызвав Джевицкого к себе, принял его любезнее, чем обычно, и сказал:

— Я хотел бы держать сегодня совет с вами и с Тарновским. Любопытно мне было бы услышать мнение моих советников, каковы будут наши дела в Европе после избрания Карла Пятого. Так ли вы судите о сем, как королева, или иначе?

Джевицкий постарался не отвечать на вопрос короля прямо.

— Королева — кладезь учености, — сказал он. — Я слышал, что она знает на память четыре книги «Энеиды» и много писем Цицерона. Читает наизусть стихи Овидия и Петрарки. У нее живой и быстрый ум.

— А темперамент южный, — проворчал король.

— О да, она, быть может, несколько горячего нрава, но хорошо знает, чего хочет.

— Пока — Тарновскому о ее неприязни к Габсбургам ни слова… он…

В эту минуту в королевские покои вошел Тарновский, Сигизмунд на мгновение умолк, затем после обычных слов приветствия, спросил:

— Вы, должно быть, уже слышали, что Карл выбран императором?

— Это добрая весть, — отвечал Тарновский и, обращаясь к Джевицкому, продолжил: —Радуюсь, что вы ее нам привезли, ваше преосвященство.

— Теперь Испания, Нидерланды и все княжества немецкие в одних руках. Каково будет ваше суждение на сей счет? — поинтересовался король.

— Мы получили могучего союзника, в государстве которого никогда не заходит солнце. Нам легче будет отразить нападения крестоносцев и турок, потому что иные опасности ныне нам не угрожают.

— Королева находит, что куда больше толку было бы в франко-турецком союзе. Против Габсбургов.

— Если и против, то с кем? Не вижу других союзников. Простите, ваше величество, но устами королевы говорит неприязнь.

— Неприязнь? С чего бы?

— Есть на то причина. Недавно умершая королева Неаполя Иоанна отписала в завещании изрядную толику денег родственнице своей — Барийской герцогине. Карл отказался подтвердить завещание Иоанны и — соответственно — выплатить деньги.

— Отказал?! Не думаю, чтобы супруга моя знала об этом уже в день приезда послов.

— Тотчас по приезде, — вмешался в разговор Джевицкий. — Я поведал о сей неприятной истории канцлеру ее королевского величества.

— Доктору Алифио? Италийцу?

— Да, ему.

— Гм… Стало быть, знала… Это меняет положение вещей, — признался король.

— И я так полагаю, ваше величество, — добавил Джевицкий. — Карл Пятый нарушил взятые им перед выборами обязательства по поводу неаполитанского наследства.

— А был ли он посредником между нами и крестоносцами, как обещал?

— Лишь в известной мере, ваше величество. Он склонял великого магистра признать вассальную зависимость от вас и присягнуть вам на верность.

— Однако Альбрехт отказался сделать это.

— Увы.

— С крестоносцами все едино войны не избежать, — заметил Тарновский. — Худо, что великий князь Московский Василий спешит объединить русские земли. Есть вести, что он замирился с ханом Гиреем.

— И вы полагаете, на нас снова двинутся татары? — спросил король.

— В этом я более чем уверен, — утвердительно ответил Тарновский. — И если бы вы, ваше величество, позволили мне объяснить государыне, сколь велика подступившая к нам со всех сторон опасность, быть может, она не стала бы именно сейчас добиваться своих прав на наследство Иоанны.

— А вы попытайтесь сами сделать это. Кроме того, необходимо потребовать от великого магистра подчинения Короне… Если только он не нападет на нас первым…

Короля Бона выслушала куда внимательней, чем Тарновского.

— Стало быть, война неизбежна? — спросила она.

— Да. Кнехты великого магистра предают огню и разорению наши пограничные земли.

— И вы снова хотите покинуть Краков? Когда же?

— Во всяком случае, не раньше, чем на помощь Альбрехту придут наемные войска и западные рыцари. Но войны — мужское дело, не обременяйте себя подобными заботами. Вы ведь не поверили Тарновскому, когда он говорил, что наши границы вечно под угрозой.

Бона тяжело вздохнула.

— О боже! Что я, выросшая в Бари, могла знать о крестоносцах? О татарском ясыре — этой страшной неволе, придуманной для детей и женщин? Об отуреченных сиротах, из которых растят янычар? Кстати, о Тарновском…

— Любопытно, что вы о нем скажете, — оживился Сигизмунд.

— Верно ли, что на время войны Фирлей передаст ему свой гетманский жезл?

Король, казалось, был обескуражен таким вопросом.

— Не знаю, откуда такие вести? Гетманом коронных войск был и остается Миколай Фирлей из Домбровицы. Есть и будет до самой смерти своей на поле брани.

— Тем лучше. И еще одно. Пожалуй, стоит уже сейчас сделать что-нибудь для Кмиты.

— Кмита весьма надменен и смутьян.

— Неужто? — удивилась королева. — Он предан вам всей душой.

— Мне?

— Вам и династии Ягеллонов. Он старше Тарновского, а посему так спешит занять высокую должность.

Сигизмунд подошел к Боне вплотную и долго вглядывался в ее лицо.

— Бог мой! Столько хитроумных замыслов в столь очаровательной головке, — наконец произнес он.

— Неужто среди них не бывает и такого: «Я тоже спешу»? Но не к королю, раздающему благодеяния. А к супругу. Почему вы отвернулись? Спрятали лицо? Боже, почему вы залились румянцем?

Бона ответила очень тихо и страстно:

— Италийские женщины — это воистину ую1а сРатоге, на которой можно сыграть дивную любовную песнь, но только если…

— Если? — переспросил король.

— Если умеешь играть.

— Ваш ответ не прям, — огорчился король. — Он не может быть утехой для сердца.

Она улыбнулась.

— Сегодня вечером я попробую дать вам ответ, который, я надеюсь, будет для вас утешением.

В следующее мгновение король заключил Бону в объятия…

Они расстались лишь на рассвете, и король, уходя, еще раз коснулся разметавшихся на подушке волос и прошептал:

— Вы правы. Воистину.

Она осталась одна, сонная, понимая, что уже не уснет до прихода Марины или Анны, которые придут ее будить. Ее двор… Теперь придворные дамы были подобраны по ее воле, а не так, как было условлено перед свадьбой. Нет, нет, она не чувствует себя одинокой, разве что с годами придворные девушки выйдут замуж за королевских дворян, одряхлеют старые слуги…

В эту ночь она не беседовала с королем о делах, говорила с ним лишь на языке любви и ничуть не жалеет об этом. Ее юное тело истосковалось по ласкам, а кроме того… Она дала себе слово, что, подобно Елизавете из династии Ягеллонов, станет матерью королей, и в эти годы, годы первого знакомства с чужой страной, двором и языком, постарается почаще наклоняться над колыбелью, подарком из Бари, серебряной колыбелью Ягеллонов. За эти годы она приучит здешних женщин одеваться на итальянский манер, познакомит двор с итальянской кухней, с тамошними плодами и зеленью. Оживший Вавель запоет и затанцует, и двор Боны, супруги Сигизмунда Ягеллона, прославится на всю Европу. Да… вот еще — лошади. Нужно также позаботиться и о том, чтобы в королевских конюшнях были лошади самых лучших кровей…

Она закрыла глаза и вновь увидела себя во главе свадебного кортежа: вот она гарцует на своей любимой белой кобыле, скачет по лесной дороге, выезжает на опушку леса. Тогда она чувствовала себя не менее счастливой и не менее усталой, чем после нынешней ночи. Изабелла… Дочь…

Единственная тень среди светлых картин, мелькавших перед ее глазами. Но молодость еще не прошла, еще есть время, мечты могут исполниться. Кто-то стучит в дверь… Кто осмелился потревожить ее в эти мгновенья блаженного полусна? Как всегда Марина. Это значит, что час уже не ранний, что наступил новый день…

Она взглянула на камеристку, которая подошла к окну открыть шторы, и вдруг, увидев за окном солнце, захотела искупаться в его лучах, как когда-то на Средиземном море…

— Отвори окно! — приказала она. Марина в удивлении обернулась.

— Отворить окно? На небе солнце, но еще февраль, холодно. Не то что в Бари.

— Тогда приоткрой. В покоях душно.

— Душно? — повторила Марина, словно эхо. — Но ведь в замке всегда сыро и холодно.

Наскоро закручивая в узел распущенные волосы, Бона вдруг спросила:

— Значит, это правда? Ты не любишь этот замок? Не любишь Краков? Вавель?

— Кто посмел сказать вам такое? — испугалась Марина.

— Разумеется, твой друг Паппакода, кто же еще.

— Паппакода? — удивилась она. — Но ведь он сам вечно жалуется.

— Знаю. Неугоден ему доктор Алифио. Ну что ж. Пусть попробует, как Алифио, добиться признания Краковской академии. Чести обучать польских школяров римскому праву… Да что он вообще-то может?

— Ну хотя бы управлять замком.

— Хотя бы? Полно! Он не в Италии, не в Бари, только там эта должность была ему по плечу.

— Ах; госпожа, — в голосе Марины звучала обида. — Вы почему-то говорите о нашем герцогстве…

— Как же? — прервала Бона, чувствуя, что в душе ее закипает гнев. — Не молчи. Говори.

— Как о каком-то… захолустье. С пренебрежением.

— Я? А впрочем… Ты меня сердишь. Видишь только то, что хуже, чем у нас в Италии: здесь небо темнее, холодно, нет наших чудесных плодов… Я сама знаю это. Здесь жизнь трудней, суровее. Все чужое. Но принцесса наказывала вам, чтобы в этом чужом, далеком краю вы были для меня защитой и опорой. Вы, итальянцы, ее приближенные из Бари. И что же? Какой от вас прок? Почти никакого. Все старания Алифио только бесят тебя и Паппакоду. Регque? Отвечай!

— Потому что вы, ваше величество, доверяете ему больше, чем любому из нас. Вы сделали его своим канцлером.

— Он заслужил этого. Обо всем знает, умеет лавировать, предупреждает об опасностях. Паппакода вздумал с ним равняться? А позаботился ли он о том, чтобы обеспечить мое приданое? Что я знаю о землях, которые дали мне — польской королеве? Немного. Жаждет похвал? Bene. Ступай. Вели ему прийти сразу после завтрака.

— Милостивая госпожа! Позвольте мне остаться — причесать вас, как обычно, — умоляла Марина.

— Я сказала — выйди. Позови Анну и Беатриче.

— Милостивая госпожа!

— Я все сказала. Пока Марина, разыскав Паппакоду, провела его в покои королевы, он с досады мял бумажные свитки, которые нес под мышкой. Даже Марине злость его показалась чрезмерной.

— Вооружитесь терпением, — сказала она. — К несчастью, я разгневала королеву, напомнив, что она давно не писала принцессе, забывает Бари.

— Это чистая правда, — пробурчал Паппакода. — Материнские советы для нее ничто. Вы слышали?

Алифио имеет право войти к ней в любое время дня. Может быть, она хочет сделать его и бургграфом?

— Не знаю, — солгала Марина. — Но он сумел завоевать признание ученых людей в Академии и королевских секретарей. Мы должны потолковать о наших делах с глазу на глаз. Выдастся минутка, я приглашу вас, потолкуем за бутылкой вина. А теперь ступайте к ней. Приготовьте нужные бумаги, она хочет их посмотреть после завтрака.

Но Бона этим не ограничилась: она подробно изучала все документы, брачный контракт, грамоты о пожалованиях. Паппакода одну за другой подавал бумаги, королева со вниманием склонялась над ними, а потом одну за другой бросала на пол. Вначале пыталась в них разобраться, а потом потеряла терпение.

— Что это такое? — восклицала она гневно. — Пустое! И это тоже пустое. №еп!е! По записям я должна была получить земли, принадлежавшие польским королевам. А это жалкие бумажки, которые надо выбросить! Дарованные земли — смешно даже: Радом, Хенцины, Ленчица, Лобзов и Конин.

Конин? Есть там хотя бы приличные кони?

— Нет, ваше величество. Об этом ничего не было сказано.

— Стало быть, Конин без коней. Далее. Клодава и Иновроцлав. Мало. Очень мало. Вы хотя бы сказали, что я недовольна?

— Да, государыня. Но помнится мне, что не так давно его величество пожаловали нам земли и за пределами Короны, все Пинское княжество, Кобрин и Клецк.

— Где находятся эти земли?

— На востоке, ваше величество.

— В Великом княжестве Литовском?

— Да. Земли обширные, от Гродно до Ковно, два огромные старосте а на Руси, в Подлясье и на Волыни.

— На случай войны с Орденом — земли эти подвергнутся нападению?

— Если князь Василий не выступит в то же время, если татарские орды не двинутся на Волынь…

— Довольно, — прервала она. — Слишком много «если». Будем считать, что война захватит только северную часть Польши, Поморье и Гданьск. Чего тогда стоят мои обширные владения в Литве и на Волыни?

— Ваше величество… Как я слышал, это лесные края, оттуда можно вывозить меха, лес, воск.

Бона задумалась на минуту, смягчилась.

— Девственные леса… Мачтовые сосны… Таких в Италии нет. Bene. Я люблю охоту. Всегда мечтала померяться силой с волчьей стаей. Услышать волчий вой.

— В этих вековых лесах множество зверья, — торопливо поддакивал Паппакода. — Даже водятся медведи.

Она успокоилась, повеселела.

— Да? Наконец-то что-то любопытное. Я поеду туда и устрою охоту на страшного дикого зверя.

— Герцогиня Бари была бы против этого, — возразил он неосторожно.

— Неужто?

— Но, ваше величество… На охоту, с копьем, после недавних родов… Это тяжело…

— Неужто? — уже явно насмешничала она.

— Мелкий зверь: лисы, зайцы, на них легче охотиться… — прервала она. — Я сказала: буду охотиться на дикого зверя! Дикого. Рпто — у моей дочери отменные няньки. — зачем мне копье? У меня есть аркебуз, дар французского короля. Отличное ружье, стреляет на диво метко. С ним можно идти на самого большого литовского медведя.

Паппакода привел последний довод:

— Оленя можно застрелить и под Краковом. В Неполомицах.

Бона засмеялась, словно бы соглашаясь.

— Олень только этого и ждет! Станьте вон там, синьор Паппакода. Дальше, еще дальше. — Она прицелилась, словно собираясь выстрелить. — Пиф! Паф! И ваших рогов как не бывало.

Вконец обозленный Паппакода гордо выпятил грудь.

— Я не женат.

— Пока нет. Но польки bellissime! Право, уж лучше мне охотиться на медведя… — смеялась Бона, но, взглянув на бумаги, неожиданно изменила тон. — На сегодня довольно. Можете забрать грамоты и бумаги. Подождем, пока король не вернется из похода… А пока что старайтесь разузнать побольше о дарованных мне землях.

Наступило жаркое лето, и даже вечно дрожавшая от холода Марина соглашалась, что в Польше оно буйное и прекрасное. Маленькая королевна целые дни гуляла возле замка, среди цветов и трав, а в ночь на Купалу без страха глядела на зарево горящих костров, бившее в окна. Бона, год назад, вскоре же после приезда побывавшая в замке в Неполомицах, не видела, как здесь справляют праздник Купалы, как пускают по реке венки, и теперь с превеликим любопытством глядела с галереи на костры, золотыми точками обозначавшие берега реки.

— И красиво, и страшно, — восторгалась она. — Огни. Столько огней…

— В канун Купалы, — объяснила ей Анна, — на всех лесных полянах, на берегу любой реки люди разводят костры. В честь наступления лета.

— Обычай, конечно, старый, но не христианский. Санта Мадонна! Я должна весь вечер, а может, и всю ночь любоваться горящими на берегу Вислы кострами? На таких кострах обычно сжигают ведьм.

— У нас такой обычай не в моде, государыня, — вставил словечко Станьчик.

— У вас! У вас! Завтра хочу увидеть во дворе замка петушиный бой.

— Но в Кракове петухов выпускают драться только на Петра и Павла. Да и то на потеху черни.

— А на сей раз мы выпустим их завтра же, здесь на Вавеле. Я приду на состязания вместе со всем двором, как у нас в Бари.

Желание королевы было понято как приказ, и на другой день под вечер, к удивлению всего замка, двор заполнился жаками в пестрых костюмах — не то фокусниками, не то шутами.

Королева смотрела на них с галереи и поторапливала маршала двора.

— Маршал Вольский! Чего мы ждем? Здесь нет никаких боев, одни только маски…

— Это ряженые, ваше величество. Но вот уже несут клетки с петухами.

— Вижу, — сказала она, наклоняясь.

— Бойцы перед вами, государыня! — объявил Станьчик и, скорчив рожу, добавил: — Сколько живу, таких на этих плитах не видал.

Королева глянула на двух напуганных царившим здесь гомоном и вовсе не расположенных к драке черных петухов — у одного из них был на шее красный бантик — и тоже скривила губы.

— И это, по-вашему, битва? — произнесла она. — Без жизни… Как скучно! Этих жалких кур не раззадоришь, не крикнешь: «Возьми его. — А вы, светлейшая госпожа, предпочли бы смотреть, как летят перья и льется кровь? — допытывался Станьчик.

— Да! — отвечала она, на этот раз уже гневно. — Я дочь итальянских кондотьеров и не боюсь крови. Я хотела увидеть настоящее зрелище, а тут… Шуты во дворце и шуты там, внизу… Пойдемте в сад, синьорины.

Она повернулась и пошла прочь, а за нею последовала вся свита. На галерее остался один лишь Станьчик, минуту он глядел на жаков, пытавшихся раздразнить двух черных, не готовых к бою птиц.

Наконец покачал головой и пробормотал:

— Здесь не Италия. Не Бари…

В летний полдень, когда собравшиеся вокруг королевы придворные уже успели высказать комплименты игравшей на лютне Беатриче, Бона спросила Станьчика, насмехавшегося над одним из задремавших дворян:

— Ты обещал прочесть нам нынче какие-то вирши? Что это будет? Стихи пана Кшицкого или поэмы Дантышека на языке латинском?

— Ни то, ни другое, — шут сделал пренебрежительную гримасу. — Я хотел представить вам, всемилостивая госпожа, первое в поэзии славян стихотворение, сочиненное при дворе, о хороших манерах за столом. Рифмованный трактат из прошлого века, весьма потешный.

— Bene. Читай!

С нарочитой серьезностью Станьчик декламировал:

Прочие советы таковы:

Потому что большие куски всегда костью застревают в горле.

Бона нахмурила брови.

— Довольно. О чем еще толкует автор этого стихотворения?

Станьчик громко фыркнул.

— Дает пирующим совет не облизывать пальцы. И не обгладывать с жадностью кости.

— Кости? — не поверила королева.

— Таков совет. Разве плох? — спросил шут с вызовом.

— Я спрашиваю, ты отвечаешь. Послушай, дурак, ты ведь все так хорошо знаешь, над всем готов посмеяться. Ответь мне на такой вопрос: правда ли, что зверя в лесах стало меньше, чем прежде?

— В походе рыцари набивают брюхо до отвала. Мясо для войска сушат, вялят. Да и в дни мира охота — разлюбезное дело.

— Но равнин и лугов у нас без счета. Да или нет?

— Отвечу шуткой…

— Хочу услышать лишь одно слово — „да“ или „нет“.

— Да. На одного дракона хватит.

Бона ответила спокойно, но глаза ее метали молнии.

— Если бы, как полагает король, ты и в самом деле был бы умен, то не давал бы глупых ответов. Синьор Алифио, прошу вас, узнайте подробней и доложите мне суть сего дела. Я хотела бы знать, сколько на сих пространствах можно было бы содержать скота, особливо коров?

— Не свиней, а коров? — удивился шут. Бона решила удостоить его ответом.

— Свиней надо откармливать, а коровы и овцы пасутся сами. В Неаполе королевские земли отведены под пастбища, а плата за пользование ими идет в королевскую казну. Торговля скотом процветает, мяса на столах вволю. Да при том отъевшиеся на этих лугах огромные стада сами переходят границы неаполитанского государства. Нет никаких расходов на перевозку. Просто?

— На удивленье просто! — воскликнул шут. — Не только…

— Что только?

— С той поры, как стоит польская земля, ни одна из ее королев не утруждала свою голову мыслями о… скотине, — закончил Станьчик.

Он рассчитывал услышать взрыв смеха, но придворные стояли опустив глаза, с каменными лицами.

Бона вдруг встала.

— Да, — сказала она ядовито, — ни одна не утруждала. И потому-то поэты должны были поучать подданных, чтобы они даже в дни мира столь усердно не обгладывали кости.

Поздней осенью, когда ветер срывал с деревьев листья, король с супругой выехали на охоту в Неполомице, но дурные вести с Поморья заставили их вернуться. Король какое-то время еще пытался выждать, наконец, несмотря на уговоры Боны положиться на Фирлея или Тарновского, стал собираться в поход. Сигизмунд, упрямый как все Ягеллоны, не внимал уговорам Боны, хотя она, жалуясь на приступы дурноты, говорила ему, что снова в тягостях. Король обрадовался ее словам, но от намерений своих не отказался.

— Оставляю вас с неспокойной душою, но ехать должен.

— Надолго? — спросила она, вздохнув.

— Война с Альбрехтом может быть очень тяжелой. Возможно, и зимы на нее не хватит. Кто знает.

Бона взглянула на него с удивлением.

— Как? Вы не приедете ни на Рождество, ни на Пасху и даже ко дню рождения сына?

Король молчал, стараясь не глядеть Боне в глаза.

— Я поняла, — сказала она через минуту. — Вы не вернетесь.

— Не знаю. Буду слать письма. И хотел бы получить весть о том, что вы счастливо разрешились от бремени.

— О появлении на свет наследника престола? О да. Тотчас же подам весть. Но… Ваше величество…

Бона подбежала к королю и в неожиданном порыве страха спрятала голову у него на груди. Король нежно утешал ее.

— Постараюсь вернуться. Но прошу вас, запомните: коли не успею к сроку, даже если это снова будет дочь, высылайте гонца.

Она гордо выпрямилась.

— Если, не дай бог, родится вторая принцесса…

— Что тогда?

— Тогда, мой господин и король, я сообщу вам лишь об одном — о здоровье королевы.

Король уехал, и Вавель без рыцарей и королевских советников показался еще более пустым и холодным. К тому же как-то перед самым Рождеством королеву разбудил грохот и стук. Она кликнула Анну, та спустилась вниз, но вскоре вернулась ни с чем — никто из приближенных не знал, что случилось. Тогда королева велела позвать в опочивальню Вольского, которого встретила упреками.

— Вот уже час, как ужасный стук и грохот не дают мне заснуть. Слышите?

— Слышу стук колес.

— И цокот копыт по мостовой. Голова раскалывается от боли. Что все это значит?

— Ваше величество… По приказу короля со стен и с валов снимают пушки.

— Пушки? Боже! И с вавельских стен тоже?

— Да. Даже самые тяжелые.

— Замок останется без пушек?

— Таков приказ его величества. Осадные орудия, которые он взял с собой, не достаточно мощны.

Их слишком мало.

— Об этом судить я не могу, но полагаю… Мне надо поговорить с маршалом Кмитой.

— Он еще вчера уехал к королю.

— Как, он тоже? Значит, никого нет?! Я осталась одна. Без всякой защиты… В замке, в котором нет даже пушек. О боже! Неужто король, помня о пушках, забыл обо мне… Своей супруге?

Маршал Вольский не смог, однако, повлиять на изменение королевских приказов, и зима была тягостной не только из-за морозов и вьюги, но также из-за неуверенности: какая судьба ждет незащищенный город? А если отряды крестоносцев подберутся к границам Малой Польши?

В довершение ко всему на Пасху захворала маленькая Анна, дочь короля от первого брака, и Бона приказала сменить медика, найти лучшего из лучших. Алифио разыскал и привел во дворец знаменитого Яна Анджея Валентино, который вместе с обиженным недоверием придворным доктором Катиньяни пытался выходить больного ребенка. Бона в апреле еще была в силах спуститься вниз, в правое крыло замка, навестить двух своих падчериц и Беату и, хотя знала, что дни принцессы сочтены, щадя мужа, не писала ему об этом ни слова, сообщала лишь добрые вести и светские сплетни. Она писала также, что князь Ян, получивший сан виленского епископа, утвердился в своем новом положении, расположив к себе литовских магнатов, и что пани Катажина Косцелецкая, живущая при сыне с двумя старшими дочерьми, тоже благоденствует. В самом ли деле литовские вельможи любезно встретили Катажину — в этом Бона не была уверена. Она даже предполагала, что бывшая королевская полюбовница чувствует себя в Вильне чужой, знатные вельможи кичатся и не приглашают ее к своему двору. Правда, Алифио уверял, что нравы в Литовском княжестве не столь строги, как в Короне, и едва ли кто из знатных людей избегает знакомства с матерью епископа. Король не знал, каково живется его внебрачным дочерям, под давлением Боны покинувшим Краков, не ведал он и о болезни принцессы Анны. И только когда восьмого мая, на пятом году жизни, принцесса умерла, Бона послала к нему гонца с траурной вестью. Но приехать на похороны король не смог, прислал лишь ответное письмо, в котором благодарил ее за материнскую нежность к больному ребенку, вызванную чувством долга, равным ее добродетели и их взаимной любви. Король просил оставить при дворе знаменитого медика Валентино, чтобы он в июле был при ее родах. Июнь прошел невесело, он тянулся бесконечно, словно иного месяца летом и не бывало. Алифио все чаще заставал королеву в дурном настроении: она изнемогала от жары и ожидания — вести о войне с крестоносцами были редкими и скупыми.