Королева Бона. Дракон в гербе

— Я жду, вечно жду, — как-то пожаловалась она, хотя редко открывала перед кем-нибудь душу.

— Вы, наверное, заметили, я в вечном беспокойстве и по ночам, когда под стенами и во дворе слышны лишь одни шаги стражников, встаю и хожу по комнатам, жажду сна, но тревога не дает сомкнуть глаз. И вдруг вижу, я одна в этом замке, совсем одна…

Канцлер, вглядевшись внимательней в изменившееся, побледневшее ее лицо, робко спросил:

— Государыня, неужто вы так тревожитесь об исходе сраженья?

— Не только. Я думаю и о короле, который всегда в самом горниле битвы. О том, что предсказания звезд опять туманны. И в бессонные ночи думаю об одном — неужто я, Бона Сфорца, не смогу назло соседям родить сына? Чтобы династия Ягеллонов не угасла? Эти проклятые Габсбурги в Вене, в Испании… Они, наверное, думают, что я неспособна. А другие? Хотя бы вы? Я хочу знать.

Алифио уклонился от ответа.

— Светлейшая госпожа, я знаю, у вас железная воля, но в этом случае надо положиться на благосклонность судьбы. На молитвы.

Она воздела руки к небу.

— Санта Мадонна! Я обращаюсь к богу с молитвами денно и нощно. Прошу у него милостыни.

Как нищенка! Кто бы мог поверить в это? Ведь лишь два года назад астролог в Италии говорил: „Будешь владычицей великой и сильной“. А я хочу быть просто счастливой…

— Но, ваше величество, перед вами будущее.

— Будущее? — промолвила она. — В вечном страхе, в одиночестве, в постоянной опасности? О, как трудно быть королевой Польши!..

Тем временем Паппакода, попивая вино в покое у Марины, убеждал ее, что она стала веселее и моложе. Слушая эти похвалы, потупившись, пряча от него взгляд быстрых глаз, Марина все подливала и подливала ему огненного зелья.

— Быть может, это оттого, что я наконец смогла отогреться под летним солнцем, как когда-то в Бари. Здешняя зима и осень — сущее мученье.

— Как здоровье королевы? — спросил он неожиданно.

— Не может дождаться возвращения супруга. Все смотрит — не видно ли гонцов.

— Как не ждать, — буркнул Паппакода. — Ведь в эти дни решится судьба династии Ягеллонов.

Неужто жизнь короля в столь великой опасности?

— Да нет, война с крестоносцами тут ни при чем. Здесь, в замке, решится судьба династии, а также Бари и Россано.

Марина бросила на него удивленный взгляд.

— Но ведь италийские герцогства достанутся в наследство королеве.

— Ей, но не ее дочерям, — рассмеялся Паппакода. — Тут у них соперники — испанские Габсбурги, а точнее говоря, Карл. И уж разумеется, ни одна из них не станет польским монархом.

— Королева уверена, что на сей раз у нее родится сын. Паппакода пожал плечами.

— Но венский двор в этом не так уверен. Там едва ли рассчитывают на рождение сына. Судите сами — у короля, кроме Яна, одни лишь дочери, три от предыдущих супружеств и две внебрачные.

Король немолод, ему за пятьдесят. Я спрашивал синьора Катиньяни — он не ждет рождения мальчика.

— Быть может, он говорит это назло синьору Валентино?

— Вы проницательны, — не мог не отметить Паппакода. Марина поджала губы.

— У королевы иное мнение, — сказала камеристка с горечью.

— Со дня коронации она совсем не считается с нами, — вторил Паппакода. — Предпочитает поляков.

— А вы нет?

— Если бы я был бургграфом, то, разумеется, искал бы людей среди здешних придворных. Но сейчас…

— Боюсь, из вас двоих она выберет Алифио.

— Опять он — везде и всюду! Следует самому позаботиться о себе. Венский двор интересуется мною куда больше, чем королева.

Эти слова были для камеристки неожиданностью.

— Это для меня новость, — сказала Марина.

— И при том важная. Почему бы Габсбургам с помощью одной из королевских дочерей не завладеть Польшей?

— И вы говорите мне это так, между прочим, за бокалом вина? — спросила она удивленно.

— Не совсем так. У меня свои расчеты и намерения. Вена с нетерпением ждет того дня, когда Бона наконец разродится.

— И какой услуги они от вас тогда ждут?

— От меня? — в свою очередь удивился Паппакода. — Никакой. Разумеется, никакой. Но от вас… Совсем маленькой, вполне невинной…

Если он полагал, что Марина у него в руках, то ошибся.

— В этой ужасной стране даже малейшая услуга… стоит так дорого, — вздохнула она, кутаясь в цветную шаль.

— О да, — должен был согласиться он.

— Что же это за услуга?

— Право же мелочь. Когда я первым в тот день узнаю, что…

— Родился сын?

— Да нет же! Дочь. Их интересует только дочь.

— Любопытно… Алифио может стать управляющим замка в Кракове, — сказала она, немного подумав. — А на какую должность в Вене рассчитываете вы?

— Увы, умудренный горьким опытом, теперь, после Кракова, я ни на что не рассчитываю. Сан? О нет. Я хотел бы, чтобы меня наконец оценили по заслугам. Я жду благодарности… Но об этом толковать еще рано.

— Разумеется, не время, — согласилась она, снова подливая ему вина.

Королева в последние дни не вставала со своего ложа и, хотя июль был на исходе, не надеялась, что решительный день близок. На все вопросы придворных медиков она упрямо отвечала — нет.

Уверяла, что никаких болей не чувствует, но не встает, дабы не оступиться случайно и не вызвать преждевременных родов. Медики только переглядывались — долгожданное событие, по их подсчетам, должно было произойти не позднее конца июля. Бона не подпускала их к постели, и они каждый день уходили от нее ни с чем, дивясь все больше и больше. Камеристки, разумеется, видели, как она часами стиснув рот лежит молча, читает, чтобы не заснуть по ночам, но боялись спросить, отчего она мрачна и столь нелюбезна с докторами. Лишь Марина иногда решалась спросить госпожу о здоровье, да еще как-то Анна, участливо глядя на побледневшее лицо королевы, лежавшей с полузакрытыми глазами, сказала:

— Может быть, мне развлечь вас пением?

— Нет, — коротко отвечала королева.

— Позвать музыкантов? Шутов?

— Нет.

— Станьчика?

— Не мучь меня. Не было ли вестей от его величества? С поля брани?

— Нет, госпожа.

В эту минуту появившийся в дверях Вольский возвестил:

— Пан воевода Заремба просит его выслушать.

— Отец? — обрадовалась Анна. — Он здесь, в Кракове?

— Только что прибыл в замок, — подтвердил Вольский. Королева вдруг оживилась.

— Проси! Проси! Ян Заремба, едва придя в себя после долгого пути, тотчас же поспешил к королеве, видно было, что он рад видеть ее в добром здравии, пусть даже в постели.

— Ваше величество, я пришел к вам от короля, он наказывал передать вам его поклоны и узнать…

Королева не дала ему договорить.

— Рада видеть вас в замке. — И, протянув руку, спросила коротко: — Где письма?

— Писем нет, — смутился воевода.

— Нет писем, — повторила она вслед.

— Но король тревожится о вас, — уверял Заремба. — Он просит, чтобы вы, ваше величество, были осторожны.

Она заставила себя улыбнуться.

— Даже так… Что же. Как видите, я здорова. Жду. Удачен ли был ваш поход?

— Поначалу он принес нам победу, — отвечал воевода. — Мы захватили Квидзынь, особливо помогли нам тяжелые орудия, те, что доставили из Кракова. В мае гданьские отряды штурмом взяли Клайпеду, а его величество с войском двинулся на Крулевец. Я находился при нем. Потом в лагере нашем появились непрошеные посредники, представители Альбрехта.

— А что же король?

— Он был этим весьма недоволен. Посланники папы и императора склоняли его к заключению мира или хотя бы перемирия, желая быть при сем посредниками.

— А он? — продолжала расспрашивать Бона.

— В великом гневе.

— Король? — В голосе Боны звучало удивление, словно бы она сомневалась в способности супруга разгневаться.

— Да. Его величество король спросил папского легата, что сказал бы Рим, если бы он выступил посредником в спорах между Равенной и Болоньей. Легат удивился и ответил, что оба эти города подчиняются папе. Так было, есть и будет во все времена.

— А король?

— Король сказал: „Передайте тому, кто вас сюда прислал, что все эти земли мои. Так было, есть и будет во все времена. Никаких посредников не требуется“. Посланники, не найдя на сии слова никакого ответа, твердили, что негоже сильному монарху биться со столь слабым противником. На это король отвечал: „Я и сам знаю, что гоже, а что негоже“. Наступило затишье, однако вскорости наемные войска с запада двинулись к Великой Польше, на помощь Альбрехту.

— А что король?

— Созвал против наемников посполитое рушение, сам же двинулся к Познани. Я при нем. Теперь будем держать оборону на Висле, под Быдгощем. Речную переправу удержим любой ценой.

— Тяжко приходится?

— Тяжко, — признал воевода. — Пользуясь тем, что переговоры затянулись, великий магистр уже сейчас, в июле, двинул войско в сторону Мазовии.

— Он способен выиграть войну?

— До развязки далеко. Если выстоит осажденный Гданьск, если не падет Тчев…

— Если… если, — повторяла она уже сердито. — Вы сейчас вернетесь назад, к королю?

— Я должен забрать отсюда оставшихся людей и идти с подкреплением на Гданьск.

— Оставшихся людей? — Бона, казалось, не верила своим ушам.

— Всемилостивая государыня! Это битва не на жизнь, а на смерть. Или мы победим, или лишимся Поморья.

— Вы уже завтра возвращаетесь в лагерь?

— К завтрашнему дню мне не собрать воинов. Да и король ждет моего возвращения с доброй вестью.

— С какой же? — Бона словно бы все еще не понимала.

— С вестью о рождении наследника, — осмелился произнести воевода.

Королева иронично улыбнулась.

— Да… Как погляжу, миссия у вас нелегкая. Но, увы, пока что вам королю сказать нечего. Утешьтесь тем, что и мне тоже. Анна, проводи гостя. У вас очаровательная дочка, пан воевода.

Он низко поклонился.

— Только бы она всегда была приятна вам, наияснейшая государыня.

С этими словами воевода вышел, но успел обвести взглядом опочивальню, словно бы ища чего-то.

Он уже не спрашивал ни о чем, но, идя по переходам, не выдержал:

— Мне возвращаться пора, а колыбели пока не видно. Король полагал, что супруга его родит в конце июля.

Анна кивнула.

— Медики тоже так говорили, но Марина… Она, должно быть, знает больше других и твердит, что королева желает родить в начале августа. Она сумеет себе приказать, у нее сильная воля…

— По какой причине? Чтобы меньше досаждала жара?

— Нет. Младенец, рожденный в августе, будет наречен именем римских цесарей, — объяснила Анна поспешно.

— Август? Рожденный в августе месяце? О боже! Вот уж никогда бы не пришло такое в голову.

Клянусь, не пришло бы!

— Вам не пришло, а ей — пришло. Только этой мыслью и живет. Не верится, но правда, она всячески оттягивает время.

— Что за женщина! — сказал воевода и вдруг схватил Анну за руку. — Послушай, дочка! Помоги мне! Не только королеве нужен наследник. Но и королю тоже. А стало быть, и мне, его посланцу.

— Чем же я могу помочь? — старалась она вникнуть в его слова.

— Буду ждать знака. Здесь я могу пробыть день-два, не больше. Если исход будет счастливый — вывесь в окно алое полотнище, и я вернусь к королю с доброй вестью. Если родится дочь, к окну не подходи. Запомнишь?

Анна кивнула.

— Да. Алое полотнище…

Наступила душная жаркая ночь. На небе высыпали звезды, но месяц был красноватый — первый день августа предвещал непогоду. Анна, стоя у приоткрытого окна, смотрела на высокое, распростертое над замком и над Вислой небо и вдруг услышала приглушенный стон. Марина по-прежнему неподвижно дремала в кресле — быть может, ей это только почудилось? Но через минуту стон повторился — Анна бросилась к постели. Королева лежала, уткнувшись лицом в подушку, впившись зубами в ее кружева.

— Марина, — прошептала Анна, будя камеристку. Теперь они уже обе низко склонились над ложем королевы, вслушиваясь в ее жалобные стоны.

— Госпожа, пора позвать медиков. Она покачала головой.

— Нет, еще рано.

— Облегчат страдания, ускорят роды… — просила Марина.

— Тебе велено было сказать, когда наступит полночь. Но ты проспала.

— Госпожа, я вздремнула всего на минутку…

— Так сколько… сколько ждать еще до полуночи?

— Полчаса, может, чуть меньше.

— Зажгите свечи!.. Много свечей! — неожиданно приказала королева.

— Как на большое торжество? — спросила Анна.

— На очень большое. О чем вы шепчетесь? Думаете, опять, опять родится не он?..

— Помилуйте, ваше величество! — взмолились обе в один голос.

— Когда я рожала Изабеллу, все было иначе. Не было таких мучений.

— Да, госпожа, — подтвердила Марина, ставя возле ложа подсвечник.

— Санта Мадонна! Четверть часа уже миновала?

— Нет еще. Но десять минут наверняка.

— Ровно в полночь зовите придворных медиков. О Бю! Опять…

— Они рядом, за стеною, оба — и Валентино, и Катиньяни.

— Оба? Ждут? Тогда пусть войдут! Пусть войдут! — вдруг крикнула королева. — Я больше не вынесу!

Солнце, с трудом прорвавшись сквозь туман, осветило темные стены вавельского замка. Наступало утро — первое августа 1520 года. В комнате, из которой видны были покои королевы, сидел калишский воевода. Перед ним на столе лежали бумаги, карты, но сам он, уставший с дороги, сидел, подремывая, на табурете, то и дело вскидывал голову, протирал глаза. Вдруг на третьем этаже, в покоях королевы, кто-то шире распахнул окна. Заремба сорвался с места, опрокинув стул, и замер, напряженно всматриваясь в одну точку.

„Да или нет? Да или нет?“ — билась в голове одна мучительная мысль.

Окно, в которое он вглядывался, теперь было открыто настежь, но ожидаемого знака, сколько он ни смотрел, не было видно. Со злости он ударил кулаком по каменной стене.

— Я наказывал ей не приближаться, не открывать окна, ежели… А она…

В эту минуту в окне мелькнула женская рука, вывесив из окна алый стяг. На фоне темных стен он был похож на струю крови. Быть может, животворной?

— Стало быть — да! — воскликнул он. — Наконец-то! Бог не обошел нас своею милостью. Ярост! Ярост! Камне! Живо!

Тотчас же вбежал слуга.

— Можно ехать. У нас родился Август. Уразумел? Королевич! Чего глаза пялишь? Готовь лошадей в дорогу. Зови людей! Едем к королю!

— Сегодня? — удивился слуга.

— Немедленно! Через час выезжаем. Шевелись! Да попроворней!

Неделю спустя в опочивальне у сидевшей, откинувшись на подушки, Боны собрались Алифио, Паппакода и камеристки. Тут же рядом стояла серебряная колыбель.

— Придвиньте ближе, — потребовала Бона. — Еще ближе. Чтобы я могла коснуться его.

— Светлейшая госпожа, лекарь сказывал, вам еще нельзя… — начала было Анна.

— Полно, — прервала ее королева. — Теперь мне все, все можно. Он спит?

— Спит, госпожа, — торопливо ответила Марина.

— Жаль, — вздохнула королева. — Я хотела дотронуться до него. Если бы его величество был здесь… Ведь он еще не скоро узнает.

— Мой отец тронулся в путь уже на рассвете, — сказала Анна.

— Bene. Вот-вот должен прибыть гонец. Ну а письма? — спросила Бона своего канцлера. — Отправлены письма с доброй вестью ко всем монархам?

— Да, ко всем владетельным князьям.

— Герцогиня обещала в честь радостного известия устроить рыцарский турнир в Бари. Теперь-то она наверняка прибудет в Вавель.

Алифио не подтвердил ее слов, заметил только:

— Первые поздравления уже получены. Вена, наверное, уже знала до того, как получила наши письма.

— Ну и что, Габсбурги не скрывают своего разочарования? — полюбопытствовала Бона.

— Поздравления настолько холодны, насколько позволяют правила дипломатии.

Бона рассмеялась.

— То-то они взбесятся, когда приедут на крестины. Бедняги! Потеряли надежду на то, что род Ягеллонов вымрет. — И, взглянув на колыбель, спросила: — Он все еще спит?

— Да.

— При блеске свечей и благовонии фимиама им будет восхищаться вся Европа.

В голосе ее было столько горделивой радости, что Алифио с грустью заметил:

— Столь огромное собрание монархов невозможно ни в ноябре, ни в декабре.

К его удивлению, Бона, казалось, ничуть этим не огорчилась.

— Чем позже, тем лучше, — сказала она. — Принц подрастет, станет еще красивей. Да и война к тому времени подойдет к концу.

— Будем надеяться, — отозвался Алифио.

— В честь возвращения наших доблестных воинов с победою примас Лаский отслужит благодарственный молебен, тотчас после этого в соборе состоятся крестины. Под звон всех краковских колоколов. Это будет великий день! Двойное торжество.

Ее сияющие глаза глядели на колыбельку.

— Все еще спит?

— Проснулся, улыбается, — ответила Марина. Бона протянула к нему руки.

— Дайте мне его, дайте!

Прижала младенца к груди, а потом, склонив над ним лицо, произнесла с благоговением его имя:

— Аугустус…

В эту минуту в опочивальню вошел Вольский.

— Гонец с письмом от его величества, — сообщил он.

— Наконец-то!

Передав Марине младенца, Бона чуть ли не вырвала письмо из рук маршала, попробовала было читать, но тут же уронила голову на подушки.

— Не могу, — прошептала она. — Перед глазами туман. Оставьте меня. Вы все. Пусть только Марина и Анна…

Она умолкла, и Марина поспешно налила в рюмку какую-то микстуру для восстановления сил. Бона смочила губы, швырнула рюмку на пол и приказала Анне читать. С начала и до конца. Медленно.

Отчетливо.

Письмо оказалось коротким, было написано наспех, во время короткого постоя.

„Светлейшая госпожа! Великую радость испытали мы, узнав из письма вашего, что вы благополучно разрешились от бремени и что Бог был милостив, ниспослав нам долгожданного сына, вечный залог нашей взаимной любви. За столь радостную и приятную для нас весть мы от всего сердца благодарим Ваше королевское величество и нижайше просим — поберечь здоровье. Любимому сыну нашему велите при крестинах дать имя Сигизмунд, которое с ним вдвоем теперь носить будем“.

Бона прервала се.

— Не верится. Прочти еще раз. Анна послушно повторила:

„…сыну нашему велите при крестинах дать имя Сигизмунд, которое с ним вдвоем теперь носить будем“. Королева минуту молчала.

— О Dio! — наконец воскликнула она. — Он не собирается вернуться, не рассчитывает на скорый конец войны. Это ясно. Крестины состоятся без него? Нет! Дай письмо! Ты, наверное, не разобрала.

Последние слова Бона прочитала еще раз и повторила с горечью: „…сыну нашему велите при крестинах дать имя Сигизмунд, которое с ним вдвоем теперь носить будем“. Так оно и есть: церемония без торжества, без короля. Война дороже рождения желанного сына. А как она мечтала об этом дне. Как ждала.

— Всемилостивая госпожа, вы можете себе навредить… — решилась заметить Анна.

— Я себе не наврежу, а вот письмо это принесет вред всем нам, — возмутилась Бона. — Торжественные крестины без короля, восседающего на троне во всем своем величии? Никто не прибудет на такое скромное торжество. Ни один король, ни один влиятельный князь! Пришлют своих людей, своих представителей, послов, графов. Опять все не так, не так! Великого триумфа не получится, только…

Подавая ей снова младенца, Марина начала перечислять:

— Ведь родился Ягеллон, родич императора и короля Чехии и Венгрии, наследник трона Польши, Литвы, Руси, Пруссии, а также наследник герцогств Бари и Россано.

— Замолчи! — оборвала ее Бона. — Я сама знаю, кто мой сын…

— Сигизмунд, — неосторожно добавила камеристка.

— Август! Август! — закричала королева. — Санта Мадонна! Почему я здесь, а он там? Все это не по мне. Почему я сама не воюю? Почему не могу быть королем?

Она успокоилась не скоро и после долгих раздумий велела позвать к себе канцлера, который внимательно выслушал ее наставления и наконец сказал:

— Правильно ли я понял? Крестины должны быть пышными и как можно скорее?

— Да. В честь наследника трона будет торжественное богослужение, колокольный звон, величественное шествие и гулянье.

— Первого сентября? — спросил Алифио.

— Да. Чем раньше, тем лучше.

— Всемилостивая госпожа, вы хотели, просили…

— Я переменила решенье, — перебила она сердито. Алифио не верил своим ушам.

— Но… Ведь мы не успеем предупредить дружественные державы.

— Вот именно потому, что не успеем.

— Но, ваше величество, ведь к нам никто не приедет.

— Все к лучшему. Не увижу злобных рож, не буду приветствовать ничьих послов. Кого попало.

Впрочем… Я все еще чувствую сильную слабость.

— Можно послать гонца хотя бы в Бари, — продолжал Алифио, — и через месяц, через два герцогиня…

Никаких возражений! „Хотя бы в Бари“? А почему „хотя бы“, а не „даже“? Почему бы не „даже короля Франции“ или „монарха Англии“? Если бы я захотела, на крестины нашего сына мог бы приехать сам Генрих Восьмой. Ведь он получил в подарок мою любимую верховую лошадь. Не помните? Это был дар герцогини.

— Всемилостивая госпожа… — прошептал Алифио удрученно.

— Я все сказала. Крестины будем справлять через две недели.

— Вы не будете ждать распоряжений короля?

— Вот слова из письма — „велите при крестинах дать имя Сигизмунд“. Я и велю. И на этот раз будет так, как я хочу.

Алифио низко склонил голову.

— Еще один вопрос: краковский епископ спрашивал вчера об имени новорожденного.

— Его имя? Август.

— Август? — протянул он удивленно.

Бона тут же поправилась, но бросила на него исполненный упрека взгляд.

— Я хотела сказать — Сигизмунд… Сигизмунд Август.

Заремба приехал в замок только несколько месяцев спустя, на сей раз Бона приняла его официально, в присутствии епископа Джевицкого, Анджея Кшицкого и королевского банкира Северина Бонера.

Воевода привез вести на удивление добрые: крестоносцы были разбиты, великий магистр убрался восвояси в Крулевец, попросил прекратить боевые действия и предложил перемирие сроком на четыре года.

— Срок слишком короткий, — заметила Бона, — но этого уже не изменишь. Главное, что его величество вернется. Он не был на Вавеле почти полтора года. Я считала дни, недели. И за это время в замке ничего не делалось. Понимаю, война. Но когда он здесь был — разговаривал с итальянскими скульпторами, смотрел планы, определил сроки. А сегодня? Часовня, усыпальница первой супруги короля еще не готова! Санта Мадонна! Злые языки могут сказать, что я медлю нарочно, из-за неприязни к ней и к своей падчерице, королевне Ядвиге.

— Но, всемилостивая госпожа, кто бы это посмел? — запротестовал епископ Джевицкий.

— Обвинить? Ох! Завистников хватает. Дело ясней ясного: король возвращается, нужны деньги.

Казна как всегда пуста. Неужто ничего нельзя изменить?

— Я уже внес большие средства для продолжения работ, — заверил Бонер.

Спасибо. Но я думала о другом. Разве нельзя издать указ о податях? — спросила королева, внимательно глядя на Бонера.

— То есть как это? Без согласия шляхты и сейма? — удивился тот.

— Да. До возвращения короля. Сейчас.

Бонер промолчал, но Джевицкий осмелился пояснить:

— Ваше величество, у нас без согласия сейма и шляхты никаких новшеств не бывает.

— Значит ли это, что король сам не может определять налогов и пошлин? — продолжала допытываться королева.

— Не может навязать их своим подданным, ваше величество.

— Ах так? Хотела бы я раз и навсегда узнать, чего еще не может польский король?

— Назначать самовольно наследника престола, вступать в брак без согласия сената, а также заново делить земельные владения в Короне.

— Хотя он при этом и верховный судья, и главнокомандующий и обладает правом назначать высших сановников, даже епископа и настоятелей?

— Таковы законы Речи Посполитой, ваше величество, — отвечал Джевицкий.

— Ну что же! Тогда увидит замок таким, каким его оста- вил. Казна пуста, пушек нет, часовня недостроена. О чем еще, кроме нашего здоровья, спрашивал король? — обратилась Бона к Зарембе.

— Он спрашивал про большой колокол, что отлит из трофейных пушек. По воле нашего государя колокол сей будет называться его именем.

— Его именем?

— Спрашивал, какая надпись будет выбита внутри колокола?

Джевицкий опередил ее с ответом:

— Принадлежащая перу находящегося среди нас поэта пана Анджея Кшицкого. Можно напомнить, коли угодно.

Кшицкий не заставил себя долго просить и продекламировал:

— Надпись удачная, — признался Заремба. — Жаль только, что на польском языке.

Прибывающим в Краков из чужих земель она будет непонятна.

— Пан Кшицкий сочинил эти строки на языке Горация. — объяснила Бона. — Латинский текст начинается словами… Прошу вас, напомните, — обратилась она к поэту, и тот процитировал:

— Да, да, именно так, — подхватила Бона. — Колокол будет поднят на колокольню сразу же после триумфального прибытия короля в Краков значит, удастся выполнить пожелание нашего короля, — добавил епископ.

Поход был закончен благополучно, великий магистр дорого заплатил на нарушение Торуньского перемирия и признал себя побежденным. Когда-то принадлежавшая ему Королевская Пруссия с Мальборком не только осталась за победителями, но дальнейшее сопротивление вообще ставило существование Ордена крестоносцев под угрозу. Пришлось ему пойти на переговоры, и он выбрал путь, которого до последнего момента никто не предвидел. А пока что медлил, памятуя, что годы перемирия — это время и для размышлений, и для подсчета добычи и потерь.

Краков радовался возвращению доблестного войска во главе с королем, но больше всех радовалась королева и ее двор. Когда наконец пришел долгожданный день, возгласам „ура!“, приветствиям и поздравлениям не было конца. Сигизмунд, после столь долгого отсутствия, возвращался в замок на Вавеле неуверенный в том, как встретит его супруга. Но она вышла ему навстречу еще более красивая, чем прежде, счастливая, умиротворенная. Они на мгновенье скрылись в ее покоях и, заключив друг друга в объятья, замерли, радуясь тому, что снова вместе, что слышат доносившийся от окна детский голос.

— Слышите? Это он, Август. Ваш наследник.

— Наконец-то, — вздохнул он и вслед за супругой приблизился к серебряной колыбели.

Возле нее, играя погремушкой, ползал по ковру ребенок, еще не достигший года, но большой и подвижный. Король взял малыша на руки и подкинул высоко вверх.

— Настоящий Ягеллон — плоть от плоти. Здоровый. Большой. Где взять слова, чтобы отблагодарить вас.

— Я хотела быть матерью королевского сына…

— Вы стали ею.

— Хотела быть счастливой.

— Вы стали счастливой?

— Вот с этого момента. Никто не вычеркнет из моей памяти этого дня.

Счастливыми были и последующие дни и недели. В июле пестрая толпа горожан вышла на улицы, всем хотелось посмотреть, как будут поднимать вверх большой колокол. Его на двух катках везли через рынок и Славковские ворота к колокольне. В торжестве поднятия большого колокола принимало участие и королевское семейство вместе со своим двором. Тысячи мещан глазели, как повисли на концах канатов, обливаясь потом, силачи. Колокол медленно и величественно возносился вверх, в июльское небо. А потом, мерно раскачиваясь в вышине, он заговорил густым медным голосом.

— Заговорил! — радовалась толпа. — Заговорил большой королевский колокол. На погибель крестоносцам.

Бона, сидевшая рядом с королем, повернула к нему украшенную драгоценностями голову.

— „Скажи, разве я не под стать делам своего короля“, — сказала она негромко.

Король удивился.

— Что я слышу? Лесть? Из ваших уст? Трудно поверить.

— Эти слова выбиты на языке колокола. Я лишь их повторила.

Заглядевшись на колокольню, слушая бархатистый звон большого колокола, прославлявшего короля-победителя, Сигизмунд сказал:

— Вы правы. Эти слова выбиты на языке колокола…

Летние месяцы еще принадлежали королеве и маленькому Августу, но уже ранней осенью король должен был покинуть Вавель, он уезжал на сейм в Петроков. Бона, уже знакомая с польской конституцией запрещавшей королю издавать новые законы без предварительного согласия сейма, посоветовавшись со своим канцлером, решила поговорить с королем о будущем их долгожданного сына, о его правах на престол. Она знала, что Ягеллоны наследуют престол Великого княжества Литовского, но королевский престол в Польше оставался выборным. Алифио уверял, что короля Ольбрахта во время выборов даже поддерживал вооруженный отряд, потому что одновременно с ним свою кандидатуру предложил мазовецкий князь, ссылаясь на то, что род его восходит к Пястам. Для Боны это известие было потрясением. Она полагала, что родился долгожданный наследник трона, а тут вдруг оказалось, что ей предстоит добиваться согласия сейма и сената на коронацию, ждать много лет, чтобы потом только, лишь после смерти Сигизмунда, обрести уверенность, что она мать короля Польши, а не только великого князя… От этой мысли она страдала и решила больше не таиться перед Сигизмундом. И вот в один из дней, когда муж ее с улыбкой наблюдал за тем, как сын его учится ходить, она стала поучать малыша:

— Иди прямо, не беги. Иди, carino! У него ваша походка. Теперь ступай к окну. И сразу же обратно. Саro mio! Слышишь? Иди ко мне.

Но Август обернулся и, судорожно держась за оконную раму, сердито крикнул матери:

— Нет! Bastа! Bastа!

— А это у него от вас, — улыбнулся король.

— Верно, — неохотно согласилась она. — Но я переломлю, пересилю его упрямство. Уведи королевича, — приказала она кормилице. — Санта Мадонна! Королевич! Что за титул? Что он значит? Ничего — ей-ей, ничего!

— Его носили мои братья, а долгое время и я сам… — объяснял король мягко.

— Но вы… Вы ведь получили перед этим великокняжеский престол в Вильне. Так же, как ваш отец и брат Александр…

— Не вижу связи. Да, я был королевичем. Потом получил великокняжеский престол, и, наконец, меня выбрали королем. Что из этого?

— А то, что путь к краковскому трону идет обычно через Великое княжество Литовское. И наш сын должен иметь собственный титул. Должен быть великим князем. Это уже звучит. И что-то значит.

— Бог даст, он будет им, когда вырастет, — согласился король.

Бона встрепенулась.

— Ждать? Чего ждать? Надо постараться, чтобы литвины возвели на трон Августа сейчас, немедленно.

Бона внимательно глядела на короля, но он сказал спокойно:

— Это мысль пустая.

— Но почему? — не унималась Бона. — Надо пытаться, пробовать несмотря ни на что.

— То, чего вы хотите, противоречит здешним обычаям и законам, — объяснил он.

— Напротив. Коль скоро княжество Литовское принадлежит Ягеллонам по наследству…

— Но согласно указам, принятым в Городле, — прервал он ее, — великого князя выбирает не король, а литовские и польские вельможи на общем сейме.

— Какой глупый указ. И для нас непригодный. Неужто вы не хотите уже сейчас быть уверенным в том, что Август станет королем?

— Но ведь ему… пошел только третий год…

— Я спрашиваю — не хотите такой уверенности? Молчите? Ведь в Литве свой великокняжеский Совет, свой сейм. Можно созвать тайное заседание этого Совета и получить обещание возвести Августа на великокняжеский престол.

Король отвечал уже с заметным раздражением:

— Да, но к такому странному решению едва ли удастся склонить хоть кого-то из тамошних вельмож. Ни Ежи Радзивилла, ни Гаштольда, ни князя Острожского. К тому же я хотел бы заручиться и согласием польских вельмож. Что я услышал во время собственной коронации? „Мы выбрали вас, ваше высочество, королем не потому, что вы наследник Литвы и Короны, а потому, что оба Совета дали на то согласие по доброй воле своей и добрые чувства к вашему высочеству питая“.

— Они посмели так сказать? — удивилась Бона. — Какая дерзость! Но каждую из сторон можно попытаться уговорить. Или расположить к себе. Всегда надо пробовать, добиваться…

— Чего? Чтобы престолонаследником стал двухлетний младенец?

— Ах, ваше величество, — небрежно бросила она, — у детей есть одна особенность — они растут.

Август станет великим князем не раньше, чем в три или четыре года… Король неожиданно рассмеялся.

— Поистине канцлерская голова! А какое упорство!

— Одно лишь слово: Si? Да? — спрашивала она.

— Я говорю „да“, потому что не верю, что на сей раз вам удастся поставить на своем.

В порыве благодарности Бона прильнула к королю.

— Вы и в самом деле мудрый правитель.

— К тому же не скрывающий своего восхищения королевой… Но также и своих опасений… — добавил он. — Неужто она всегда будет делать, что ей вздумается?

— Если король скажет „да“. А вы ведь согласились, не правда ли?.. Нельзя упускать ничего. Август должен получить наследство моей матери, вашего венгерского племянника, мазовецких и силезских Пястов.

— Вы метите высоко. Многого хотите. Быть может, слишком многого…

Она улыбнулась, уверенная в себе, радуясь одержанной победе.

— Но ведь ваш колокол на одной из самых высоких колоколен. И тоже великий из великих. Потому что он иод стать делам своего короля.

Не желая терять времени понапрасну, Бона на другой же день вызвала к себе епископа Мендзылеского.

— Вы, ваше преосвященство, знаете литовские нравы и обычаи. Ведь это вас посылал недавно его величество в Вильну мирить поссорившихся вельмож — Ежи Радзивилла с воеводой Гаштольдом?

Мендзылеский неохотно ответил:

— Миссия моя не была выполнена полностью, их вражда и по сей день — тяжкое бремя для Великого княжества Литовского.

— Канцлер Алифио говорил мне, что с недавнего времени Гаштольд воспылал ненавистью также к гетману Острожскому?

— Я слышал такие речи. Может быть, ненависть его продиктована завистью? Ведь король очень почитает гетмана. Да и то сказать: гетман — полководец знаменитый, победитель московского войска под Оршей.

— Ненависть разделяет людей, — согласилась Бона. — Но ваше дело примирить и объединить всех этих вельмож.

— Против кого же? — не понимал он.

— Ох, хотя бы против панов польских. Прошу вас, не удивляйтесь. Не надолго. На какое-то время… Повод всегда найдется. Прежде всего — Краков. Неужто шляхта Малой Польши, желающая присоединения Лихвы, не смотрит косо на всех этих восточных князей и бояр? А что, ежели Великое княжество Литовское отплатит им той же монетой?

— Его величество никогда не допустит… Бона прервала его сердито.

— Я знаю, знаю. Король осторожен. Предусмотрителен. Взвешивает каждое слово. Но на этот раз, синьор епископ, вы можете действовать свободно. Великокняжеский трон для королевича Августа мы добудем с его согласия.

Мендзылеский после долгих размышлений и колебаний сказал:

— Опасная игра. И нелегкая.

— Но отказываться от нее нельзя. Все надо порешить, пока у нас перемирие с крестоносцами и на восточных границах спокойно. Должно быть, войска хана Гирея нанесли сильный урон князю Василию?

— Просит перемирия с Речью Посполитой.

— Стало быть, впереди у нас несколько мирных лет. Бесценных лет, мы можем полностью посвятить их Августу, хлопотам за великокняжеский престол… Не мешкая поезжайте в Литву… Там, на месте, вы увидите яснее, кого следует поссорить, а кого помирить. А кого-то, быть может, и… купить.

Мендзылеский возмутился, даже помрачнел.

— Но, ваше величество…

Она поняла, что промахнулась, что святой отец и слышать не хочет о подкупах.

— Впрочем, этим займется канцлер Алифио, который поедет с вами, — поспешно добавила она. — Дай вам бог вернуться с добрыми новостями. И рresto! Рresto!

На вавельском дворе стояли четырехконные повозки, а королевские слуги тащили туда всевозможные тюки, оружие, охотничье снаряжение, гобелены. Вокруг повозок вертелся Станьчик, пока не наткнулся на Паппакоду, который как раз разговаривал с всадником из эскорта.

— Как долго будете добираться до Вильны?

— Недели три, если все пойдет хорошо, — отвечал за него возница.

— Езжайте осторожно. В сундуках много всякого добра.

— Серебряных ожерелий, кубков, платьев, расшитых серебром, — подхватил Станьчик. — Санта Мадонна! И все это для кого? Неужто для литовских панов?

— А вам что за дело? Я ничего об этом не знаю.

— То есть как это? Ваша милость не поедет вместе с синьором Алифио? — усомнился шут.

— Нет. Довольно и того, что каменецкий епископ уже там.

— Мендзылеский? — удивился Станьчик. — Теперь и я скажу — ничего об этом не знаю и не слыхивал. Но скоро услышу. Как только король наш вернется с сейма, из Петрокова.

— То ли услышите, то ли нет, потому что его величество король тоже двинется в Литву. Грузите повозки! Да поживее! — резко оборвал разговор Паппакода.

Станьчик прищурил глаз и состроил смешную гримасу.

— Хотел бы я знать: поползет ли за ним следом итальянский дракон? Бог ты мой! С той поры, как он у нас поселился, я вместо того, чтобы просвещать невежд, занимаюсь разгадыванием загадок. А они сыплются одна за другой. И все! Поистине над Вавелем собрались тучи. Средь бела дня свет застят…

Мендзылеский столь хорошо знал состояние умов в Литве, раздираемой борьбой между родами Гаштольдов и Радзивиллов, что долгое время, беседуя с нужными людьми, королевскими чиновниками, старался все прояснить доподлинно и обдумывал каждый шаг. Вскоре после приезда канцлера Алифио он наконец все же решился вступить в переговоры с виленским воеводой Ольбрахтом Гаштольдом. Изъявив беспокойство, что вражда его с Радзивиллами может привести и к настоящим битвам, он не забыл сказать и о доброжелательности королевы, которая в этих спорах на стороне Гаштольда.

— Более того, скажу вам, ваша милость, — добавил он. — Ее величество видит в вас, воевода, единственного достойного кандидата на не занятое ныне место канцлера Великого княжества Литовского.

— Весьма рад это слышать, — склонил голову старый вельможа, — а то ведь Радзивиллы сеют среди шляхты смуту, твердят, что я желаю самовольно захватить в Литве власть. Сочиняют, будто я крестьян своих тираню, будто в моих владениях их стоны да мольбы о возмездии возносятся к небу.

Болтают и такое, а тем временем Ежи Радзивилл втихую прибирает одно королевское имение за другим. Король огорчен, что его земли в княжестве нашем не дают казне никакого дохода? Какой же может быть доход, если канцлером был недавно почивший в бозе отец и дядюшка всех этих Радзивиллов? Безнаказанных грабителей?

— Но если бы, — осторожно начал Мендзылеский, — если бы Литва обрела в королевском сыне Августе своего князя, а вы, ваша милость, согласились стать канцлером…

— Я говорил уже вашему преосвященству и прибывшему сюда канцлеру ее величества: если бы вы даже заручились поддержкой моей и других вельмож для возведения королевича Августа на великокняжеский трон, все равно гетман Острожский и Радзивиллы будут противиться этому.

— Но за великокняжеский престол для Королевича Сигизмунда Августа ратует и епископ виленский, князь Ян.

Гаштольд скривился, словно бы вместо вина ему поднесли кубок с уксусом.

— Гм! — пробурчал он. — Внебрачный сын короля! Как ему не поддержать родного отца и единокровного брата? Но этого мало! Здесь надобно иное творило, здесь нужна мысль, которая объединила бы всех. Вокруг меня — литовского канцлера; и больше чем мысль, — нужна надежда.

— А что может быть такою надеждой? — спросил Алифио.

— Ну что же… При великом Витовте ею было самостоятельное княжество Литовское.

— Ваша милость!.. — нахмурился Мендзылеский.

— Знаю, — согласился хозяин, — вам, посланникам Короны, не пристало слушать такие речи. Но если хотите, чтобы старый Гаштольд сказал вам правду… Паны из Великой Польши нас за варваров почитают, а малополяне вот уже сто пятьдесят лет считают Литву вотчиной своею. Оба бунта князя Глинского, который был заодно с князем Василием во время нападения того на Польшу, — это не что иное, как желание проявить самостоятельность, отдели…

— Смотрите, почтеннейший воевода, — прервал Мендзылеский, — как бы мы не наговорили друг другу лишнего…

— Однако же… У нас тут довольно собственных князей, магнатов, и каждый втайне мечтает о великокняжеском престоле. Избрание королевича Августа еще крепче свяжет Литву с Короной, укрепит их единение, унию…

— Личную унию, — подхватил Алифио.

— Разумеется, но все же… Ну что ж, поговорим с Кезгайлой, с Кишкой, а они уж пусть с молодыми Радзивиллами объясняются. На тайном заседании Совета, быть может, удастся и поладить. Но только…

— Мы слушаем вас со всем вниманием, — произнес Мендзылеский.

— Нельзя допустить гетмана Острожского к Трокскому воеводству. У него и так титулов довольно: он и князь, и гетман…

— Всенепременно повторю эти слова его величеству, как только он пожалует в Литву. А вы, ваша милость, поедете сейчас со мной? — обратился Мендзылеский к Алифио.

— Я хотел бы еще потолковать с воеводой, может быть, вы, ваше преосвященство, захотите послушать? Но Мендзылеский направился к дверям.

— Все, что хотел, я уже сказал. Все!

Несмотря на богатые дары и обещания, данные канцлером от имени королевы, Гаштольд предпочитал получить совет у самых влиятельных мужей Великого княжества. Станислав Кезгайло, вместе с двоюродным братом своим владевший самыми большими поместьями в Литве, внимательно выслушал Гаштольда и сказал:

— Не будет согласия на тайном Совете. Алифио уже пробовал подступиться к гетману Острожскому, но тот польских вельмож обидеть боится. Говорит, что избрание младенца прогневит рыцарей и вельмож в Короне, а Литве одной против князя Василия не устоять.

— Вы полагаете, что Острожский, не убоявшись королевского гнева, выступит против избрания Августа?

— Именно так, — подтвердил Кезгайло, — но я разведал, что все решает здесь Ежи Радзивилл.

Он побелел от гнева, когда услышал, что Острожский рассчитывает на помощь Короны. Неужто, сказал он, литовские гетманы ни на что уже не пригодны — он сам, гетман польный, и Острожский, великий гетман? Неужно неспособны сами выиграть с Москвою ни одной битвы?

— И это Радзивилл собирается сказать на Совете? — встревожился Гаштольд.

— О нет, говорить он будет совсем другое. Прикинется, что во всем согласен с Острожским.

Скажет, что согласие на возведение королевича на великокняжеский престол должны дать не только литвины, но и поляки. Коль скоро не умеем побеждать без поляков, так и совет в столь важном деле будем держать вместе.

— И это возражение выбьет у короля из рук оружие?

— Разве может быть по-другому? Коль скоро мы в Литве стоим за закон, за Городельский статут, пристало ли польскому королю вопреки ему своего домогаться? Если даже и отыщет какие доводы, все равно дело затянется надолго.

— Я обещал канцлеру Алифио, что не выступлю против его воли, — слабо оборонялся Гаштольд.

— Вы можете изменить суждение в последнюю минуту, уже во время заседания, — улыбнулся Кезгайло и встал.

Беседа была окончена.

Король, едва отдохнув после длительного путешествия из Петрокова, велел просить в свои покои епископа Мендзылеского и Алифио. Оба сказали, что не пренебрегли никакими посулами, чтобы объединить одних, а также выведать тайные замыслы других. Теперь они хорошо знают, что князь Ян выполнит любое желание отца, что Ежи Радзивилл мечтает стать каштеляном трокским, а Гаштольд метит на пост великого канцлера литовского.

Сигизмунд не скрывал своего недовольства.

— Стало быть, хоть они и выслушали вас со вниманием, просят дать им время на размышления?

Неужто вы, ваша милость, и вы, синьор Алифио, не смогли с ними сразу договориться?

— В ход пошли все средства, даже те, коих я не одобряю, — сказал Мендзылеский.

— Королева от своего имени послала всем сановникам тайного Совета богатые дары, — добавил Алифио.

— К завтрашнему дню постарайтесь разузнать, чего они от нас еще хотят, — приказал король.

— Постараюсь, ваше величество, — обещал Алифио.

И все же тайное собрание Совета не прошло мирно. В тот день собрались: виленский воевода Гаштольд, оба гетмана — Константин Острожский и Ежи Радзивилл, также Ян, представлявший князей литовских.

Все они вошли в большую мрачную комнату, сели по данному им королем знаку и приготовились слушать его долгую речь. Но король сказал коротко, без всякого вступления:

— Вижу, что, узнав о деле, которое меня в Литву привело, вы собрались здесь все до единого. Ну что же, готов вас выслушать.

Молчание длилось чуть дольше, чем следовало, наконец Гаштольд сказал:

— Великий государь, мы принимаем вас в Вильне, и посему мне, воеводе виленскому, надлежит выразить нашу мысль. И коли речь зашла о возведении королевича Августа на великокняжеский престол, я, хоть боль сердце сжимает, должен сказать: нет у нас единодушного согласия.

Воцарилась гробовая тишина, которую нарушил король:

— Повторите еще раз. Стало быть… нет согласия?

— Единодушного, — поспешно повторил Гаштольд. — Спорщики ссылаются на унию, принятую в Городле. Говорят, что нам одним, без польских вельмож, решение принимать нельзя.

Король нахмурил брови, задумавшись над нелегким ответом. Он встретился здесь с препятствием, которого не предвидел ни он сам, ни его посланники. Литвины ссылались на решения Городельской унии, нарушить которую он не мог и не хотел. Они сидели с каменными лицами, но не сводили с короля взглядов. То ли притворялись, то ли на самом деле были такими горячими сторонниками унии? Он решил принять участие в этой трудной игре.

— Рад, — сказал он, — что наш уже более чем столетний союз стал оплотом для радеющих за объединение Литвы с Короной. Но мы, король польский, а также великий князь Литовский, имеем право выслушать и мнение литовского Совета. И вот я спрашиваю вас, что скажете вы о возведении на великокняжеский престол моего сына Сигизмунда Августа?

— Я могу выразить только одно пожелание, — сказал Гаштольд. — Чтобы избрание великого князя наступило как можно быстрее. И согласно закону.

— А вы что скажете, гетман? — обратился король к Острожскому, самому старшему по возрасту.

Неожиданно для всех гордый вельможа встал, преклонил колено и сказал хриплым от волнения голосом:

— Умоляю, государь, отступись от своего решения.

При виде коленопреклоненного Острожского король вовсе не смягчился.

— Отступиться?! — воскликнул он в гневе. — Мы удивлены вашим непостоянством! Когда у нас не было потомка, вы молили, чтобы он как можно скорее появился на свет. А теперь, как погляжу, не благоволите ни нам, ни сыну нашему. Не хотите возведения его на престол великокняжеский. Но отчего? Отчего?

Острожский отвечал, вставая:

— Мы желаем выполнить вашу волю, государь, не нарушив Городельской унии. Заручившись согласием не только литвинов, но и вельмож польских.

— А ежели… — король заколебался, но закончил: — Ежели мы согласием литовских вельмож довольны будем?

Польный гетман Радзивилл обменялся с Гаштольдом взглядами и переспросил:

— Не ослышался ли я, ваше величество?

— Одних литовских вельмож? — повторил Гаштольд слова короля.

— Я все сказал, — недовольно ответил король.

— О боже! — воскликнул Радзивилл. — С трудом верится… Кому эти слова могут быть милее, чем нам?

Гаштольд словно бы невзначай добавил:

— Его величество справедливо напомнил, что здесь, в Литве, мы с нетерпением ждали рождения наследника великокняжеского престола. В жилах которого течет кровь Ягеллонов.

— Сегодня, на тайном Совете, — вмешался в разговор гетман Острожский, — мы можем лишь дать обещание на будущее.

— Этого довольно, — сказал король.

— Не столько обещание, сколько предварительное поручительство, что в свое время Сигизмунд Август займет великокняжеский престол. Возведение на трон подтвердит литовский сейм.

— И не сейчас, — сказал Острожский.

— Разумеется, — неожиданно легко согласился король. — Хоть мне уже шестой десяток пошел, я, слава богу, на здоровье не жалуюсь. Вы даете свое согласие на то, чтобы сын наш Август занял великокняжеский престол?

Король смотрел на Радзивилла, но тот на сей раз молчал.

— Я спрашиваю вас, почтеннейший каштелян.

— Каштелян? Вы меня так назвали, ваше величество? — удивился Радзивилл.

— Да, именно вас.

Гетман сначала покраснел, потом побледнел. За одно слово „да“ наконец-то исполнится его тайное желание. Не глядя на Острожского, он повторил через минуту:

— Выступаю за возведение Августа на престол при согласии литовского сейма.

Сигизмунд внимательно глядел на остальных вельмож, представлявших здесь Совет.

— Виленский епископ Ян уже ранее, в разговоре со мною, выразил свое согласие. Стало быть, великий гетман Острожский один против всех. Что вы скажете на это, милостивый гетман?

— Я не привык проигрывать битв, ваше величество. Король ожидал чего угодно, но не столь независимого ответа. Он чуть подался назад и сказал:

— Ах, так…

Но Острожский, словно бы одумавшись, добавил уже тише:

— А посему ухожу от борьбы. Вы, ваше королевское величество, лучше знаете, что делать надобно.

— Это значит, вы сказали „да“? — переспросил король. Острожский молча склонил голову, но не проронил ни единого слова.

— Не слышу.

Король явно требовал от подданного ответа, но того, что произошло, не ждал никто. Старый, прославленный полководец был так взволнован, что невольно перешел на язык своих отцов. Тихо, охрипшим голосом он объяснял:

— Я слуга вашей милости. А будучи вашим верным слугою…

Волнение не позволило ему говорить дальше, но король поспешно прервал его:

— Не утруждай себя так, почтенный гетман. И знай, что великий князь Литовский Сигизмунд Август будет с малых лет почитать славные подвиги полководца, одержавшего победу под Оршей, и никогда о них не забудет.

Я от его имени буду неуклонно наблюдать за соблюдением всех привилегий, данных нашими предшественниками Литве. Стало быть, как я вижу, согласие, воцарившееся среди нас, можно считать единодушным? — И хотя в ответ последовало молчание, король продолжал: — Я весьма доволен, что именно таким, а не иным было решение тайного заседания Совета…

Вернувшись после Совета в свои покои, король долгое время никого не хотел видеть. Он расхаживал взад и вперед, словно к чему-то примеряясь, останавливался, глядел в раскрытое, несмотря на мороз, окно. Чувствовал усталость и недовольство неполной своею победой. Как потомственный великий князь, он привык к слепому послушанию, и, случись такое прежде, он иначе разговаривал бы со здешними вельможами. А теперь… Гаштольда привлекли на сторону Августа богатые дары и посулы королевы, гетман польный тоже не устоял перед искушением, получив за свое согласие трокское каштелянство. Неподкупным оставался лишь один доблестный муж, князь Острожский… Король так надеялся на его полное и искреннее согласие, данное безо всякого принуждения, но этого он не дождался. Король сердито захлопнул окно и велел позвать к себе канцлера королевы. Алифио, находившийся в соседней комнате, тотчас же явился.

— Отдайте распоряжения. Завтра возвращаемся в Краков. Оторопевший от неожиданности Алифио попытался было возразить:

— Но, государь! Сейчас зима, декабрь месяц. Все дороги замело…

— Замело? Что из этого?

— Всюду снег.

— Прикажите расчистить. Я спешу рассказать королеве о решении Совета. Хочу провести Рождество дома. Первое Рождество вместе с великим князем. Теперь все поняли?

Алифио, услышав новость, вздохнул свободно.

— Пусть святой Николай, покровитель Бари, возьмет будущего владыку Литвы под свою опеку, — сказал он. — Я тотчас же велю людям готовиться в путь.

Он поспешно вышел и, увидев епископа Мендзылеского, передал ему решение тайного Совета, не добавив к этому ни слова.

— И король не сказал, что знает, кому обязан? — удивился епископ.

— Нет. Меня удивило, что он ни единым словом не выразил свою благодарность за столь хорошо подготовленные Нами переговоры. Но у меня есть и еще одна новость: хотя дороги страшные, выезжаем завтра. Его величество спешит поделиться новостями с королевой.

Мендзылеский ничего не ответил на это и они разошлись. Только после нескольких дней тяжелого путешествия канцлер королевы вспомнил про этот разговор и должен был признать, что королева Бона куда лучше умела благодарить своих посланников и клевретов.

— Наконец-то! Наконец-то! Сигизмунд Август — великий князь! Через Вильну лежит его путь к короне. В этом я уверена, — оживленно говорила она, глядя на своего канцлера.

Алифио, зная, какое сопротивление было оказано королю, отвечал весьма осторожно.

— Август пока младенец, ему всего два года. Не надо спешить еще и потому, что и вельможи и духовенство в Короне наверняка противиться будут. Их мнения никто заранее не спрашивал.

— Я знаю, что и в Литве не все было гладко. Мендзылеский заслуживает всяческих похвал. А вы — почетной должности бургграфа.

Алифио поглядел на нее с нескрываемым удивлением.

— Король согласится удостоить этой чести меня? Ведь все знают, что этого домогается Паппакода?

— Он? Никогда! — резко возразила Бона. — Разве он сделал что-нибудь для Августа? Ничтожество! А впрочем… Скажите, сколько управляющих в краковском замке?

— Всего десять.

Бона неожиданно рассмеялась.

— Вот видите. Даже мне не удастся назначить одиннадцатого. А к тому же Паппакода умеет только одно — считать. Пусть стережет нашу казну, в этом искусстве с ним никто не сравнится. Да еще в умении подслушивать разговоры в любом покое вавельского замка.

Алифио не передал этих слов Паппакоде, но через неделю тот сам явился к королеве с сообщением.

— Я слышал, как маршал Вольский говорил Кмите, что в Кракове, в Познани и Гнезно неспокойно.

Поляки не могут простить литвинам, что они своей волей предрешили будущность Августа, пусть даже на тайном Совете.

— Кто мог так быстро сообщить им о том, что случилось в Вильне?

— Ах, как известно, у стен всех замков есть уши. К тому же идут разговоры, что женщина, мол, правит государством. А это обычай италийский, для здешних краев чужой и всем неприятный.

Паппакода передал только это, но Алифио знал куда больше. Говорили, что Станьчик догнал идущего по галерее Кмиту и, размахивая листком бумаги, продекламировал стихотворение о драконе, кончавшееся такими словами:

— Откуда это у Станьчика? — спросила Бона, на первый взгляд спокойно.

— На стенах замка повсюду приклеены такие листки, — объяснял Алифио, — и большие, и поменьше. Даже совсем маленькие. Кмита уверял, что этот пасквиль сочинил Кшицкий, ведь ему в остроумии не откажешь.

— Кшицкий? — прошептала Бона. — Что было дальше?

— Кмита с Кшицким встретили потом епископа Мендзылеского, но он без меня не захотел с ними разговаривать. И потому все, что было дальше, я могу передать с большей точностью.

А дело было в том, что Кмита боялся общего возмущения на предстоящем сейме, опасение это казалось епископу справедливым.

— В Вильне за уступки были куплены новые звания, — сказал Кмита, — но в Кракове это не удастся.

— Будут требовать, чтобы король не разжигал алчность литовских вельмож, — добавил Вельский.

Кмита смял листок и сказал:

— Мерзопакостные листки надо сорвать все до единого. Усилить стражу и следить, чтобы зараза эта не расползалась по улицам и не добралась до торговых рядов на рынке. Остальное беру на себя.

У себя в Висниче я принимал всевозможных смутьянов и шутников. Теперь готов угостить и почтеннейших послов наших.

Мендзылеский не слишком поддерживал его намеренье, уверял, что, напившись, гости будут шуметь еще больше, но Кмита только рассмеялся.

— Шуметь будут, но не из-за литовского престола.

— А из-за чего же?

— Из-за налога, единственной подати, которую сумела придумать королева, чтобы хоть немного пополнить опустевшую казну.

— Но ведь это почти ничего! Сборы за бочку пива, меду, горилки…

— Да и то только здесь, в краковских землях, — подхватил епископ Мендзылеский.

— Только здесь, — согласился Кмита. — Но сбор этот назначен без согласия сейма. Неужто вы не заметили, что люди наши, коли голова пуста, перво-наперво спешат ублажить брюхо, чревоугодие — причина всевозможных ссор, грязных пасквилей и смуты? Из-за мелочи шуметь будут, а большого не заметят.

Епископ огорчился и возразил:

— На сейме хотели потолковать о том, чтобы все королевские пожалованья отменены были, да еще о том, что не пристало одному лицу несколько должностей лелеять.

Кмита опять не сдержал усмешки.

— А взамен этого будет шумное застолье в моем родовом замке. А после этого ничего, ничего, кроме криков: „Долой новый налог!“ Ведь не из-за дракона, что восседает на Вавеле, а из-за налога на пиво готова погибнуть наша отчизна.

Мендзылеский, направляясь к выходу, произнес с великой горечью:

— Благородно отечество наше, и не следует над ним смеяться. Но в самой жестокой шутке, к утехе сатаны, есть зерно истины…

Король и думать перестал о всеобщем недовольстве, вызванном литовским своеволием, когда узнал весьма неприятную для него новость: вместо ожидаемого второго сына супруга опять родила дочь.

Имя маленькой Зофьи, естественно, было занесено в тот же молитвенник, в котором увековечено было появление на свет Изабеллы и Августа, но, когда шут, стоя перед фамильным гербом рода Сфорца, стал строить потешные мины, король прикрикнул на него.

— Недаром итальянский дракон держит в пасти младенца, — не утерпел шут, — что ни год — в королевстве наследник. Да как бы злые языки не напророчили иного: что ни год — наследница…

Слова шута подтверждались. Летом уже не удалось скрыть, что королева снова в тягости. И хотя время было неспокойное — сейм в Петрокове, не считаясь с тем, что татары грабят восточные земли, упорно отказывался утвердить налог, назначенный для сбора нового войска, — король на несколько дней вернулся на Вавель, чтобы повидаться с супругой. И тут приключился случай, неслыханный в истории Короны.

Был теплый майский вечер, и король в своем покое стоял возле окна, при свете луны любуясь изящными галереями, построенными итальянцами. Радовала его красота этого замка, возвышавшегося над Краковом, этой великолепной твердыни польских монархов. И вдруг… Из глубины двора, а быть может, из-за стен Вавеля донесся выстрел. Король вздрогнул — пуля просвистела над его головой; не теряя хладнокровия, он быстро отошел от окна и погасил горевшие на столе свечи. Стоял в темноте и ждал — не повторится ли выстрел, но услышал только громкие голоса стражников и топот приближавшихся к его покоям людей. Двери стремительно распахнулись, и первой, кого он увидел, была королева. Она стояла в длинном ночном одеянии, держа в руках подсвечник со свечой.

— Погасите, — спокойно сказал король.

За спиной Боны он успел разглядеть нескольких придворных и кого-то из слуг, но тут же все погрузилось во тьму.

— Обыскать галереи! — приказал король. — Обшарить посад и берег Вислы! Бить тревогу!

Все исчезли, и только королева осталась. При лунном свете она была похожа на „даму в белом“, привидение, являвшееся по ночам в Висниче. Король минуту смотрел на идущую к нему навстречу Бону, потом кинулся к ней и, отведя ее подальше от окна, обнял так крепко, что услышал биение ее сердца.

— Не бойтесь. Это сделал безумец или просто пьяный.

— Но с вами ничего не случилось?

— Я слышал только свист пули. Пойдемте отсюда. Вы должны были давно отдыхать в своей постели.

Он проводил ее в опочивальню и велел Марине этой ночью не оставлять госпожу одну. Вышел, обещав вернуться, как только узнает, что в замке все спокойно.

Оставшись одна, Бона долго думала не о том, что случилось, а о спокойствии и самообладании того, кого хотели лишить жизни. Значит, таким он бывал на поле брани? В минуты опасности? Бона знала, что король умеет скрыть гнев, но его самообладание, черта столь ей чуждая, поразило ее.

Когда король вернется, она расскажет, как думала о нем — с восхищением, любовью, уважением…

Стрелявшего найти не удалось, причины, заставившие совершить покушение, также остались загадкою. Быть может, это сделал какой-то смутьян, недовольный новыми податями, а быть может, стрелял сумасшедший. Так или иначе, король вернулся в Петроков, на сейм, а потом двинулся во главе войска на Подолье, куда уже вторглись татары и турки. Собрав большие силы, они сожгли Лишков, увели в ясырь несколько тысяч женщин с малолетними детьми. Получив известия о тяжких битвах, которые вели войска под водительством Тарновского, Сигизмунд поспешил на помощь отступавшим рыцарям. Бона снова осталась в замке одна, тщетно ожидая вестей от мужа и писем из Бари, до той поры довольно частых.

Как-то вечером Бона сидела возле открытого ларчика с драгоценностями и разглядывала свои перстни.

— Этот рубин, — вздохнула она, протянув кольцо Марине, — последний подарок принцессы. Диво дивное. Она совсем не шлет ко мне гонцов, словно бы не дошла до нее весть, что я опять скоро стану матерью.

— Вести из Кракова были ей не по душе. Вслед за королевичем снова дочь… — произнесла Марина сокрушенно.

Бона закусила губы.

— Последнее предсказание астролога было таким запутанным, неясным…

Не знаю, как вы, всемилостивая госпожа, но я подумала, что он говорит о будущем повелителе Польши.

— О монархе, — подхватила Бона. — Это хорошо. О дочери и слышать не хочу… Не уходи!

Вернись! Ты не заметила, что недавно появившийся при дворе пан Моравец слушал вчера пение Беатриче не в меру внимательно? Не спускай с этой пары глаз. Мои итальянки — большое искушение. А в стенах этого замка я не потерплю и намека на разврат.

— Едва ли пан Моравец женится на синьорине Беатриче, — заметила Марина.

— Тогда я выдам ее за другого дворянина. Жаль, что Кшицкий мечтает не о жене, а о духовном сане. Из всех королевских секретарей он самый большой остроумец. Из поэтов тоже. Даже Рей ему, пожалуй, уступит.

— Но зато он слишком ехиден! О чем говорится в его последнем стихе? Нету края лучше Польши.

Тощие, словно козы, синьорины приезжают сюда в заплатанных башмаках, но уезжают в жемчугах да бархате, даже когда идет война.

Бона сердито бросила кольца в ларчик.

— Как он сказал? Тощие, словно козы? Глупец! И при том весьма злобный! Нету края лучше Польши? О боже! В этих краях нет жемчугов и бархата, хотя, несмотря на беспрестанные войны, могли бы быть. Санта Мадонна! Когда я наконец-то перестану рожать, вечно рожать, я в моих владениях покажу им, как славно вспахивают, осушают болота. И тогда поля и леса приносят жемчуг.

А также и золото, золото, дукаты!

Она хотела сказать что-то еще, но вдруг умолкла, лицо ее искривила гримаса боли.

— Позови медиков. Подай мне руку. Я хочу лечь. Она всю ночь надеялась на то, что на свет спешит появиться брат Августа, но после того, как под утро придворный доктор объявил, что родилась еще одна дочь, Бона несколько дней не желала даже взглянуть на серебряную колыбель.

— Из всех детей ваших эта королевна больше всего походит на вас, госпожа, — пробовала смягчить ее гнев Марина.

— Что толку? Опять дочь! Третья. Это из-за нее гонец вместе с другими письмами привез и такое: „У нас тоже три“. „У них тоже!“ У каких-то там захудалых немецких князьков. Значит, дошло до того, что осмелились утешать… Меня, польскую королеву? Неслыханная наглость!

— Ваша высокочтимая матушка… — начала было Марина.

— Замолчи, я и так знаю, что она снова не приедет к нам на крестины. Как будто бы сама рожала одних сыновей!

— Может быть, принцесса больна?

- Больна?! И ты поверила? Хочет меня наказать. А я… Санта Мадонна! Нет, я этого не вынесу. Не вынесу!

Марина сделала камеристкам знак, и они одна за другой вышли из покоев. Приступы гнева у Боны проходили быстрее, когда она оставалась одна и не слышала суждений, отличавшихся от ее собственных. Но этот хмурый октябрьский день был для нее неблагоприятен: тотчас же, за дверями, камеристкам преградили путь Алифио с Паппакодой. Канцлер королевы был озабочен.

— Прибыл гонец, — сказал он, — привез вести из Бари, весьма дурные.

— Принцесса больна? Алифио склонил голову.

— Семнадцать дней назад матушка королевы скончалась.

— Умерла? О боже! — прошептала Анна.

— Вы сами скажете ей об этом? — спросил Алифио. Анна взглянула на молчавшую Марину.

— Я боюсь. С тех пор как родилась третья королевна, она всегда не в духе, не скрывает своего разочарования и гнева. Уж лучше вы, синьоры…

Минуту Алифио пререкался с Паппакодой, никто не хотел быть вестником несчастья. Но вот Алифио скрылся за дверьми опочивальни, и вскоре толпившиеся у дверей придворные услышали знакомый гневный голос:

— Еще и это! И это!

Раздался звон, это разбилась стеклянная ваза, а потом на пол упал какой-то тяжелый предмет. Анна вздрогнула, отскочила назад. Из опочивальни доносился громкий крик — то ли плач, то ли стон:

Двери тихо отворились, и Алифио подошел к Паппакоде.

— Я не мог… Она не дала договорить. Есть еще новости. Император заявил, что не признает за польской королевой прав на наследство, хотя…

— Что — хотя? — удивился Паппакода.

— Герцогства Бари и Россано готовы признать вассальную зависимость от дочери своей повелительницы.

— Это добрая весть, — вставила словечко Анна. Паппакода возразил:

— От Кракова до Италии долгий путь. Чтобы принять решение, нужно ждать возвращения его величества. А Карл близко, в Испании, и давно борется с французами за итальянские герцогства. Уже покорил Милан, а теперь…

Все умолкли, потому что из-за двери опять донесся то ли крик, то ли стон:

После рождения нежеланной дочери и печальных вестей из Италии королева долго не покидала своих покоев. В мыслях своих она возвращалась в старый замок в Бари, к давнему величию и блеску рода Сфорца, когда-то владевшего Миланом, к блеску, который принцесса Изабелла Арагонская, ее покойная мать, ставила превыше всего. А она сама, Бона, беззаботно жила там, в окружении собственного двора, вызывая всеобщее восхищение своей грациозностью в танцах, искусной игрой на лютне и умением свободно говорить на языке древних римлян. На Вавеле за окнами стоял туман, а в это время над голубыми водами залива серебрились оливковые рощи, золотились на солнце фиговые деревья, на виноградниках осыпались гроздья с привядшими сладкими ягодами. Тогда она не умела ценить красоты того побережья, лучезарности италийского неба. Она всегда говорила своим придворным, что желает повидать иные края, мечтает стать великой, как ее дед, неаполитанский король, и, коль скоро в ее жилах течет кровь двух благородных родов — Сфорца и Арагонов, она создана не только для того, чтобы править, а для счастья — куда большего, чем выпало на долю ее матери. И вот она стала королевой одного из самых больших государств в самом сердце Европы.

Стало ли ее уделом счастье, о котором она так долго мечтала? Сигизмунд… Да, она не только научилась ценить, но и полюбила его. Быть может, не той любовью, которую воспевал Петрарка, боготворивший возлюбленную, но и этой любви было довольно, чтобы успокоить голос сердца, насытить плоть. И все же… Со дня ее приезда в Вавельский замок прошло четыре с половиной года, она стала матерью четверых детей, из которых только один Август удостоился великой чести: узнав о его рождении, принцесса устроила в Бари рыцарский турнир и богатое пиршество. Музыка и танцы бывали в этом огромном краковском замке очень редко, о рождении очередного младенца король обычно узнавал от гонца и не приезжал даже на крестины, а на этот раз, отбиваясь от татар и турок, долго даже не знал, что она дала своей, хорошо бы последней дочери имя матери Мадонны.

Быть может, святая Анна будет милостивей к ней, нежели святой Николай, покровитель Бари, и сделает так, чтобы новое дитя…

На этот раз, что бы там ни показывали звезды, ее собственная воля сотворит чудо, и родится сын, еще одна опора династии Ягеллонов. Но только… Это означает, что впереди много месяцев самоотречения, а ведь ей уже ведомо сейчас, что детские комнаты во дворце не могут удовлетворить в ней той жажды действия и жажды власти, о коей говорил в своих трудах Макиавелли, — власти истинной, полной, ничем не ограниченной и не скованной…

От всех этих мыслей и воспоминаний нет спасения. Ей надоели придворные, даже карлица Дося, верно сопровождавшая всюду свою госпожу, больше не развлекала ее. А однажды, когда Алифио заканчивал свое сообщение о том, что турки взяли в полон двадцать тысяч человек, она сердито глянула на Марину, которая вошла в ее покои с маленьким королевичем.

— Великий князь пожаловал на утреннюю аудиенцию, — как всегда доложила Марина.

— Не сейчас, — нетерпеливо отвечала Бона.

— Он должен подождать?

— Нет! Уйти.

Со столь нелюбезным приемом королевич встретился впервые и, важно направляясь к дверям, заметил:

— Кричит.

— Потому что она мать, — объясняла Марина.

— Сердится.

— Потому что королева.

Он понимающе кивнул головой и этим кивком так напомнил короля, частенько молча выслушивавшего доводы королевы, что Марина, поспешно открывавшая двери, не могла удержаться от смеха.

Еще дымились в деревнях хаты, а татарские орды уводили людей в полон, разорив все вокруг, когда ненадолго в замок приехал король. Он спокойно встретил сообщение о рождении третьей дочери, но был заметно встревожен известием о смерти принцессы; еще больше ему не понравилось волнение супруги, которого она и не скрывала. Хотя король был очень измучен, она тут же ринулась на него в атаку.

— Мои намеренья так же важны, как и ваши! Я должна унаследовать италийские герцогства… Ради Ягеллонов. Ради Августа.

— Мысль похвальная. Но унаследовать их — значит опередить императора. А как вы хотите это сделать? Двинуть войско в Италию? Сейчас, когда наши южные границы снова в огне? И восточные тоже? Под угрозой Пинское княжество.

— Данное мне, в обеспечение приданого.

— Грош цена такому обеспечению, если турки опустошают земли, грабят, уводят людей в полон…

— А как же италийское наследство?

— Да, но нужно выбирать. Нельзя воевать с западом и востоком одновременно.

— Выбирать… — с насмешкой повторила она. — Это, право же, нелегко.

— Особенно когда гетманы уверяют, что больше десяти тысяч рыцарей им не собрать.

Только десять? Нельзя заставить шляхту утвердить подати на случай войны?

— Как? Всегда найдется несколько крикунов, и самые разумные доводы не помогут.

— Крикунов можно купить.

— Помнится, еще недавно вы говорили: раздавать деньги — это значит опустошать королевскую казну.

— Но, право же, ни в одном государстве не наберется более нескольких сотен беспокойных умов и болтливых языков. Тот, кто хочет править, должен знать этих людей. Читать их мысли.

— Что дальше?

— Переманить на свою сторону, подкупить, высмеять…

— Или? — поинтересовался король.

— Убедить, но это куда труднее. Можно также заставить их замолчать.

— Каким образом?

— Тут иногда нужен и топор палача.

Он глянул на нее, не веря собственным ушам.

— Что я слышу? Рубить головы, как это делает в Англии Генрих Восьмой? И это говорите вы? Вы?

— Других путей к истинной власти я не знаю. Только этот.

— Но ведь это было бы нарушением всех прав! — воскликнул король, неожиданно вставая. — Такой власти в Польше никогда не потерпят.

— Никогда? — не сдавалась Бона.

— Ни сейчас, ни потом. Польша — не Италия.

— О боже! — сказала она, словно бы с грустью. — Но и здесь мог бы быть сильный, могущественный король. Ведь верно? Повелитель богатого края.

Помолчав немного, король ответил:

— Я надеюсь. Не теряю надежды…

Несколько дней спустя, сразу же после отъезда короля, спешившего на поле брани, Бона провела тайную встречу с канцлером Алифио. Впервые за все годы их знакомства Алифио услышал из уст Боны жалобы, хотя она по-прежнему не теряла самообладания и ничуть не была удручена.

— Все уходит, сыплется, словно песок меж пальцев. Итальянские владения мои того и гляди достанутся Габсбургам. Что остается? Мазовецкое княжество? — Она вдруг оживилась. — Вчера, когда мне сообщили о преждевременной кончине князя Станислава…

— В Варшаве законным наследником стал его брат, князь Януш. А у него здоровье отличное, — уточнил Алифио.

— Он старый?

— Ему недавно исполнился двадцать один год.

— Ну что же… тем лучше. Вскоре после моего приезда в эти края я узнала, что мать этих братьев, вдову, тоже пробовали было сватать за его величество, чтобы упрочить связи Мазовии с Короной.

Почему бы и сейчас не подумать о подобных союзах?

— Кого с кем, всемилостивая госпожа? Не могу догадаться.

— Ах, это так просто. Моя падчерица Ядвига за последнее время выросла, словно молодой кипарис.

Когда я увидела ее впервые, она была девочкой, а сейчас это расцветший бутон. Подумайте только: это единокровная сестра Августа, и к тому же весьма нам преданная. Если нельзя одновременно вести со всеми войну, кто может мне запретить обезопасить себя со всех сторон?

Алифио задумался.

— Не знаю, согласится ли король отдать дочь за князя, двор которого пока что прославился лишь одним — распутством.

— Короля нет, он занят войнами, — отразила она удар. — Прежде чем он вернется, епископ Мендзылеский должен поехать в Мазовию с соболезнованиями и взглянуть на все собственными глазами. Что же вы молчите? Вы хотели что-то сказать?

— Будучи канцлером вашей милости, я давно хотел обратить ваше внимание на то, что здесь, в замке, у нас больше врагов, нежели сторонников. Король отсутствует, но ваши замыслы не встретят особой поддержки. На чужбине трудно действовать в полном одиночестве — согласилась она. — Тогда подумаем вместе: Самуэль Мацеёвский, Тарновский и канцлер коронный Шидловецкий — ближайшие советники короля — могут быть и будут против меня. Но примас Лаский, епископы Томицкий и Джевицкий должны быть с нами. Мендзылеский и Кмита тоже. И, наконец, люди помельче, но те, без которых нельзя обойтись, как без соли и перца, — секретари короля и примаса, поэты, ну, скажем, такие, как Ян Дантышек…

— Светлейшая госпожа, вы забыли, что по вашему повелению он уже второй год пребывает при императорском дворе.

— Ну что же, я рада, что наконец-то там находится наш человек, посол, свидетель всех предпринятых Карлом действий. Я думала еще и о Кшицком…

— О нем? — удивился Алифио.

— А почему бы и нет? Он достоин того, чтобы мы не забывали и о нем. Санта Мадонна! Неужто вы не знаете, что больше всего шумят всегда поэты? Это они увековечивают правителей или высмеивают их в своих ядовитых фрашках и пасквилях, скажем, таких:

— Светлейшая госпожа, вы знаете эти стихи? — удивился Алифио.

— Знаю, саro дороге, много вижу и о многом догадываюсь. Но всю свою жизнь буду делать только то, что хочу. И как хочу! Этому научили меня герцоги Сфорца, давние правители Милана и Бари… Поэтому епископ Мендзылеский поедет в Варшаву на похороны князя Станислава. А что касается Кшицкого… Подумаю, нельзя ли как-то задобрить и его…

Тот, о котором Бона с почтением говорила как о поэте и сатирике, должно быть, не ожидал, что через несколько дней его уединенный приют на улице Канонной один за другим посетят два гостя.

Сначала явился давний приятель Кшицкого, которого слуга тотчас же провел в просторную комнату, где за столом, погрузившись в бумаги, с самого утра сидел его господин. Усердно занятый сочинительством, поэт не повернул головы и встал лишь тогда, когда услышал робкий голос:

— Позволите войти?

— А, Моджевский, — обрадовался поэт. — Ну что же, милости прошу! Давно не виделись. Успешно ли трудишься в канцелярии Лятальского? Все разрешаешь споры сторон? Ну да тебе это на пользу! Тебя всегда занимала жизнь, ее дела. Теперь по крайней мере будешь знать, что в Польше творится.

— Я сыт этим сверх меры. С тем и пришел. Мой лучший друг Ян Бесекерский по приказу шляхтича убит на большой дороге. Убийца королевский суд ни во что не ставит.

— Этот поганый шляхтич будет предан позору.

— Он? А не… законы? Ведь убитый-то не имел герба. Убийца может остаться и безнаказанным.

— А ты, однако, смел! Чего ты, собственно, хочешь, Фрич?

Тот стал перечислять, словно хорошо выученный урок:

— Равных прав для всех, укрощенья дерзости и своеволия шляхты и магнатов.

— Довольно! — прервал Кшицкий. — Легко тебе не будет, таким, как ты, вечно ставят палки в колеса. Что до меня, то я вместо советов и поучений частенько пускаю в оборот насмешку и шутку!

— Я полагал… Слова твои острее меча, они подобны яду. Будучи королевским секретарем, ты вот уже восемь лет под боком у его величества.

— Ах! — вздохнул Кшицкий.

— И у королевы… — не сдавался Моджевский.

— Если бы! — простонал поэт.

— Они, должно быть, не знают о бесправии, обидах, причиняемых мужикам, мещанам? Откуда им знать!

— Ты мечтатель, живешь надеждой, — скривился Кшицкий. — Так ли, сяк, но я им ничего не скажу. Хочешь — скажи сам. Устрою тебе аудиенцию у королевы и…

Его прервал появившийся в дверях слуга:

— Краковский бургграф Алифио просит его принять. Кшицкий был так поражен, что стопка бумаг выпала у него из рук и разлетелась по комнате. Собирая их, он торопливо говорил:

— Проси! Проси!

В комнату не спеша вошел канцлер королевы. После слов приветствия приступил к делу:

— Ее королевское величество поручили мне передать вашей милости это письмо и передать, как доказательство своего к вам расположения, козла — охотничий трофей, добытый ею собственноручно в Неполомицах.

Кшицкий бросил беглый взгляд на королевское письмо и, не выдержав, воскликнул:

— Ни слова о вакантном епископстве в Пшемысле! Неужто я опять должен ждать?! Ты слышишь, Фрич? Королева, должно быть, не знает, что еще до ее приезда я заправлял королевской канцелярией! И пожалте, до сей поры меня держат в секретарях! До сей поры я молчал. Знал: всегда найдется кто-нибудь послушнее, угодливей меня. Но теперь вижу, Пшемысль того и гляди попадет в чужие руки. А мне ждать? Чего? Зачем?

Алифио развел руками.

— Не знаю. Королева и сама огорчена этой проволочкой.

— Неужто?..

— Я готов это засвидетельствовать. Разве она не поручила мне передать вам из Неполомиц…

— Меня занимает не королевская охота, а епископство в Пшемысле, — прервал его Кшицкий.

Однако, не обескураженный этим выпадом, Алифио продолжал:

— Королева всегда рада видеть вас на Вавеле. Весьма рада. Вы обо всем осведомлены, ее занимают ваши мысли, ваши суждения. Хотя бы, скажем, вот о чем: кто из краковских поэтов мог сочинить весьма обидное стихотворение о драконе, которое повторяет за стенами Вавеля стар и млад?

Но Кшицкий, не смутившись, пожал плечами:

— Не знаю. Право, не знаю, кто мог быть столь… неосторожен. Стихотворение это дошло до королевы?

— Так случилось, — подтвердил Алифио.

— Ну что же, похоже на то, что ее величество не умеет находить себе друзей. Это самый простой ответ.

— Королева была бы счастлива иметь при дворе единомышленников. Хотела бы единения… — продолжал канцлер.

— Против кого? Или… с кем?

— Против Габсбургов, как вам известно. Но еще и против тех, кто строит ей козни… Если бы вы захотели…

— Неужто? — уже явно иронизировал хозяин. — В такой борьбе даже отличный поэт Анджей Кшицкий обречен на пораженье. Но если бы на стороне королевы выступило бы какое-то уважаемое лицо, к примеру епископ. Ну скажем, епископ Пшемысля.

— Истинно так, — согласился итальянец.

— И не Моджевский — всего лишь писарь в канцелярии, — а Фрич, ученый муж, королевский секретарь…

— Истинно так.

— Тогда бороться с ее очернителями было бы куда легче, — закончил свою мысль Кшицкий. — Кстати… Правда ли, что Вольский, маршал двора королевы, не пожалел пяти тысяч червонцев, чтобы получить выгодную должность в Короне?

— Это ложь! — возмутился Алифио. — Ни о чем подобном я не слышал! Нынче в Кракове честным людям от сплетен покоя нет. Видно, кому-то это на руку.

— Уж не Габсбургам ли? — склонив голову, с едкой улыбкой спросил хозяин.

— Кто знает? Может быть, и так, — холодно отвечал Алифио и, поклонившись, быстро вышел.

— Повторит королеве каждое слово, — сказал, помолчав минуту, Фрич, но Кшицкий беззаботно рассмеялся.

— Не думаю. Как видишь, он ищет для Боны сторонников. Мы ему сейчас нужны.

— А он нам зачем?

— Бог ты мой! Если хочешь каких-то перемен, за тобой кто-то должен стоять. Весьма влиятельный к тому же. И этим кем-то может быть как раз…

— Королева?

— Как говорит ее канцлер, „истинно так“. Королева… — словно бы шутя, но уже без смеха подтвердил Кшицкий.

Алифио сдержал слово, через несколько дней Фрич предстал перед Боной. В руках у королевы было его письмо об убийстве Бесекерского.

— Я со вниманием прочитала письмо ваше, — сказала Бона. — Но ведь — грабеж и разбой существуют на всех дорогах мира! И в Италии также.

— Ваше величество, речь тут идет не о разбое.

— А о чем же?

— О том, что голова ценится по-разному. Плебея за смерть шляхтича карают смертью, а шляхтич может отделаться выкупом.

— Почему?

— Потому что он рыцарь, проливает кровь в сраженьях.

— А мужик нет? Никогда?

— Вот и я задаю такой же вопрос. Разве убийство может быть наградой за военные подвиги? К тому же совершенное рыцарем?

— Санта Мадонна! Вы задаете странные вопросы. Вы уже слышали, должно быть, что гетман Острожский отбил угнанных в полон людей, а пан Тарновский одержал викторию над превосходящими силами врага?

— В Кракове только и говорят об этой победе.

— Да. Но наших рыцарей было так мало, что, как написал мне король, Тарновский долго пытался зажечь сердца своих бойцов жаждою битвы и наконец с горстью воинов кинулся навстречу несметным полчищам неверных. И разгромил их, потому что, как следует из письма, „боязнь за своих и за королевскую честь сердце его мужеством заострила“. Санта Мадонна! Я никогда не читала у Макиавелли, чтобы страх мог заострить сердце мужеством. Удивительны ваши победы. Да и способы вести войну кажутся странными… И все же, — добавила она через минуту, — шляхтич, который вместо того, чтобы явиться по королевскому зову, предпочитает грабить на большой дороге, будет наказан. Отнесите свою жалобу в королевскую канцелярию. Я напомню о ней, как только король вернется. Мирное время должно быть свободным и от страха…

Король, уставший от битв и погони за отступавшим врагом, был счастлив, что наконец-то снова дома, в своих покоях на Вавеле. Отдохнув, он велел позвать всех детей, ласково побеседовал с Августом и с королевнами, Ядвигой и Изабеллой. Когда дети наконец ушли, Бона села рядом с королем и завела разговор о Ядвиге, спросив, заметил ли он, как за последнее время выросла и расцвела она, а когда король кивнул, улыбнулась и своими тонкими пальцами коснулась руки короля.

— Как хорошо, что вы опять с нами, в Кракове.

— Сейчас вы повторили то, что было сказано мною в первую ночь после возвращения.

Бона опустила глаза, смущенная воспоминанием первых радостных минут их встречи. Но длилось это недолго, она тут же принялась рассказывать о том, что случилось в его отсутствие: о смерти Станислава Пяста, о том, что на его похороны был послан епископ Мендзылеский. Король внимательно слушал, но поскольку казалось — не понимает, что Януш теперь единственный и последний правитель Мазовии, Бона сказала:

— Я просила епископа подарить Янунгу лик королевны Ядвиги, и, кажется, он разглядывал его с большим вниманием.

— Но ведь она еще дитя! — удивился Сигизмунд, без труда угадывая тайный смысл этого подарка.

— Разве? На портрете она выглядит солиднее, чуть старше…

— Вот уж правду говорят, что женские проделки с бесовскими схожи. Но коли вы все помышляете о помолвке Ядвиги, то отвечу: прежде надобно с великим магистром управиться.

— Что так? Неужто, невзирая на перемирие, он по-прежнему пакостит?

Король, обычно такой спокойный, на этот раз не на шутку разгневался.

— Сначала посылал на меня жалобы куда только мог. В Москву, в Вену, в Данию и Швецию. Но никто затевать с нами новую войну не хочет.

— А что говорят об этом великопольские вельможи?

— Кричат, что его силой надобно выгнать из Пруссии, опереться наконец о Балтийское море.

Альбрехт тем временем отправился в Виттенберг.

— Санта Мадонна! — удивилась королева. — К этому еретику Лютеру? А для чего?

— Альбрехт что-то замышляет, ищет выхода из ловушки. Проиграл войну, но старается выиграть мир. Одно ясно — ему нужно спешить. Десятого апреля подходит к концу срок нашего перемирия с Орденом.

— Ведомо ли вам, о чем он все-таки договаривается с Лютером? Дантышек не для того находится при императорском дворе, чтобы писать стихи, водрузив на чело свое лавровый венок, а чтобы…

Король взмахом руки прервал ее речь.

— Дантышек не теряет времени даром. Он сообщил, что Альбрехт встречался с Лютером в Виттенберге и встреча эта изменила все его прежние намеренья. Лютер посоветовал великому магистру распустить Орден, порвать с папой и принять лютеранство.

Бона не могла в это поверить.

— О Dio! Великий магистр — еретик?

— Бывший великий магистр, — уточнил король, — и, порвав с Римом, он, как светское лицо, может даже жениться.

— О боже! — воскликнула она. — Породить династию Гогенцоллернов? Усилить лагерь еретиков?

Сторонников реформации? В это даже поверить трудно! А будучи светским лицом, какой бы он носил титул? — отвечал король.

— Герцог Прусский? — повторила она с оживлением. — Но при этом он не станет ленником императора, а даст присягу на верность нам?

Разговор этот, казалось, был для короля в тягость.

— Будучи великим магистром, он всегда отказывался признать вассальную зависимость. А как это будет теперь? Может быть, согласится, если я заключу новый трактат с ним и с представителями всех сословий Пруссии.

— Присяга взамен за признание Прусского герцогства? И Альбрехта — наследным прусским герцогом? — бушевала она.

— Такова цена мира, — сказал он и тут же стал вдруг расспрашивать про строительство часовни, про маэстро Бартоломео Береччи…

Известие было столь неожиданным и важным, что Бона вызвала к себе канцлера Алифио и попросила его проверить, правда ли, что срок перемирия истекает через две недели, а потом каждое утро справлялась: „Вернулся ли великий магистр из Виттенберга?“ На вопрос, что лучше — война, которую может навязать великий магистр, или вероотступничество Альбрехта, — король не давал определенного ответа. С тех пор как он вернулся домой, все дни проходили в вечном ожидании событий, которых не мог предупредить никто, даже столь решительная в своих действиях королева. Наконец, когда до окончания срока оставалось всего несколько дней, Алифио, явившись утром в замок, попросил у королевы аудиенции. Марина уверяла его, что королева не в духе и никого, даже собственного сына, не желает видеть, но он так упорно добивался, что ей пришлось пойти узнать, согласится ли ее величество принять своего канцлера. Через минуту, широко отворив двери, его пригласили в покои. Паппакода, бывший свидетелем этих переговоров, сказал мрачно:

— Устала не устала, а для него препон нет.

— Да, — подтвердила Марина. — И все из-за того, что не вы, а он стал бургграфом.

Промахнулись вы, синьор, недоглядели.

Паппакода стиснул кулаки:

— Ничего, они мне за это заплатят. Еще неизвестно, кто останется на поле боя последним…

В это же время канцлер королевы докладывал ей о совсем иной интриге.

— Всемилостивая госпожа, Дантышек сообщил, что великий магистр уже вернулся в Крулевец.

— Вам что-нибудь известно?

— Да, — начал он. — Но только…

— Говорите, что нас ждет — новая война?

— До дня десятого апреля он имеет намеренье… — поторапливала Бона. — Имеет намеренье требовать чего?

— Согласия его величества на секуляризацию Ордена, — помедлив немного, сказал Алифио.

Не может этого быть! Я не допущу! — крикнула она, не пытаясь сдержать бешенства. — Не поверю, пока не услышу этого сама, из уст его величества. А как же Дантышек? Что он советует?

— Он сторонник присоединения прусских земель к Короне. Сейчас, пока князь Альбрехт слаб.

— Король с ним согласен?

Алифио, опустив голову, молчал. Но когда Бона еще раз крикнула он смешался. Королева была слишком разгневана для того, чтобы соблюдать придворный этикет, он последовал за ней, хотя она не шла, а бежала к королю анфиладами комнат, и видел, как, словно вихрь, ворвалась в королевские покои.

— Значит, так оно и есть?! Великий магистр станет прусским герцогом? И вы не крикнули: „Запрещаю“?

— Во имя чего я стал бы противиться? Помилуйте! Вы предпочитаете войну? — спросил он, стараясь сохранить спокойствие.

— Нет, но ведь можно заключить новый договор или союз…

— С Орденом крестоносцев? — удивился король.

— Но ведь Альбрехт нынче в моде, краса и гордость реформации! Будучи крестоносцем, он и пруссаков, и наши окраины мечом в истинную веру обращал, а теперь готов Польшу еретикам запродать.

Сигизмунд нахмурил брови.

— Нам казалось, что до сей поры Речью Посполитой правили мы. И далее править намерены, — произнес он с нажимом.

— Санта Мадонна! А не думаете ли вы, что папа проклянет его?

Король раздумывал одно мгновенье.

— Это не пошло бы на пользу нашему вассалу. Если он таковым будет. Дело тонкое и нелегкое.

Разве что… Кпшцкий все уладит, на его дипломатическое искусство возлагаю надежды.

— Кшицкий? Чьими словами вы хотите в Риме защищать отступника? Словами польского поэта?

Он глянул на нее чуть насмешливо.

— Неужто вы не помните, о чем так недавно меня просили? Полагаю, что медоточивые речи епископа из Пшемысля помогут нашему будущему вассалу.

Бона смутилась, но не думала отступать.

— Епископа? Стало быть, Кшицкий все же… Но Альбрехт — Гогенцоллерн. В жилах его течет немецкая кровь.

— Вы, должно быть, забыли, что, став еретиком, он вызовет гнев у католиков Габсбургов. И, наверное, это не слишком вас огорчит? Я полагаю, что для Речи Посполитой мир на севере и роспуск Ордена явится благом. Альбрехт, ослушник и грешник в глазах папы, да еще повздоривший с императором, станет искать у нас поддержки. По этой причине он готов присягнуть нам на верность.

— Я не верю в его искренность, — возразила Бона.

— В политике, не следует искать искренности. Она руководствуется здравым смыслом. Тем, что принесет нынешний день. Триумф Ягеллонов над прусским Альбрехтом.

Но Бона и теперь не собиралась сдаваться.

— Когда я только приехала в этот замок на Вавеле, я слышала разговоры о том, будто князь западного Поморья Богуслав передал Ласкому и Гурке свою просьбу — чтобы они взяли его земли под свое покровительство. А через год после рождения Августа он дал присягу — которая вам была не нужна — императору. Если бы я тогда понимала! Я кричала бы, умоляла согласиться принять у князя присягу на верность. А также отдать Августу Глоговское княжество! Ведь это все Пясты, поморские и силезские… Но вы… То, чего вы не хотели взять у них, берете у Гогенцоллернов.

Присягу на верность и вассальную зависимость! У вас скверные и продажные советчики. Сколько получил от магистра канцлер Шидловецкий за то, что замолвил за него словечко? Убедил вас, что герцог Прусский будет не так опасен, как великий магистр? Санта Мадонна! Но ведь это Альбрехт.

Все тот же Альбрехт!

— Станет нашим вассалом, — возразил король. — И это уже конец! С крестоносцами будет покончено! У нас сейчас Королевская Пруссия, к ней прибавится и герцогство Прусское, от нас зависимое. Я знаю, для вас важнее южные границы и княжества италийские. Но за побережье Балтийского моря мы бились уже под Грюнвальдом. Эта стена дома нашего всегда была в огне. От нее может загореться весь дом. Неужто вам мало того, что огонь будет погашен?

— На сегодня хватит с избытком. Ну, а завтра?

— Завтрашний день далеко… Он не в нашей власти… — заметил король, подходя ближе. — Королева Польши, как я погляжу, не умеет радоваться сегодняшнему дню. Ведь у нас наконец-то мир. Долгожданный, желанный. Не слишком ли много гнева в вашем сердце?

— Я ненавижу врагов династии. Давних — Габсбургов, и новых — Гогенцоллернов.

— Это я знаю. А кого вы любите?

— Прежде всего — свой собственный престол.

— И ничего и никого больше?

— Никого.

— А жаль. Очень жаль, — вздохнул он.

— Никого, кроме вас, мой муж, — тотчас поправилась она. — Разве этого мало?

— На сегодня хватит с избытком. Но я, в отличие от вас, умею ценить сегодняшний день. Те радости, что он несет…

А принес он немало. Сперва на сейме в Петрокове король под давлением шляхты дал обещание отныне строго придерживаться закона, запрещавшего одному лицу занимать более одной должности.

Вслед за этим в замок на Вавеле прибыли посланцы великого магистра — договориться, на каких условиях Гогенцоллерн должен стать вассалом Короны. После отказа от титула великого магистра и роспуска Ордена крестоносцев прусский герцог Альбрехт должен был дать присягу на верность и признать свою вассальную зависимость. Тем самым он сохранял за собой земли, за которые шла борьба, и великопольская шляхта встречала весть об идущих переговорах со смешанными чувствами. С одной стороны, она предпочла бы получить все Поморье целиком, без всяких договоров с Альбрехтом, с другой — не слишком-то мечтала о новой войне и новых податях. Королева рассуждала примерно так же, не пыталась больше вступать в борьбу, тем более что Шидловецкий и Томицкий поддерживали веру монарха в то, что, согласившись на прекращение войн и секуляризацию Ордена, он поступил правильно. Бона ждала, что папа возмутится, а быть может, даже проклянет Гогенцоллерна, но ничего подобного не случилось.

Святой отец, казалось, не заметил того, что произошло.

В одной из комнат при дворе королевы придворные дамы вышивали ленный штандарт для герцога, как вдруг отворилась дверь — на пороге появился Станьчик с пергаментным свитком в руке.

Протягивая пергамент Беатриче, Анне и Диане, он кричал:

— Вот доказательство, у меня в руках! Не все мыслят так, как Шидловецкий, Томицкий или Кшицкий, нынче воротившийся из Рима. У меня здесь лакомство, да только горькое как пилюля, а вирши больше на строки трактата похожи. Слушайте! Слушайте! Новые стихи Станислава Гозия.

Он принялся декламировать во весь голос, как это делают герольды на рынке. Строки, завершавшие стихотворение, прочитал с особым пафосом:

Анна первой нарушила молчание.

— Покончить с Альбрехтом? Но как это сделать? — спросила она.

— Вот те и на! — насмехался Станьчик. — Этого никто не знает. Но почему бы не попрекнуть? Не пожаловаться — хоть выбора и нет? Вот хотя бы и этот стяг, который герцог Гогенцоллерн получит в день присяги. Вышиваете королевскую корону на шее у орла и букву. И это все? А где же превосходство королевства над герцогством Прусским? Где изменения в оперенье птицы? Перья у него остались черными, он чернехонек, как и был! Право же, и младенцу ясно: в нашем королевстве нужно быть не человеком, а птицей, птицей, птицей!

Он оттолкнул стяг, упавший на колени застывшим в неподвижности женщинам, и выбежал, размахивая руками, словно бы это были распростертые для полета крылья. Молча обменявшись взглядами, они снова принялись за вышивание, и только Марина нагнулась, подняла с пола свиток и поспешно вышла.

— Понесла королеве, — сказала Беатриче.

— Но она не отпустит нас, — вздохнула Анна. — Мы должны вышить этого черного орла, хоть и неведомо нам, какой из поэтов больше угодил королеве: Кшицкий или Гозий?

Как бы ни старались поэты, как бы ни сердилась королева, в солнечный апрельский день 1525 года на возвышение перед троном, на котором восседал король Сигизмунд, поднялся герцог Альбрехт Прусский из рода маркграфов Бранденбургских. Он, еще недавно носивший белый плащ с черным крестом, великий магистр Ордена, на этот раз был в богатых рыцарских доспехах, поверх которых набросил на плечи горностаевую накидку. Он, еще год назад сражавшийся за берег Балтики, преклонил колени перед своим победителем, признав себя вассалом, и, положив правую руку на страницы Евангелия, взял в левую руку стяг из белого шелка, протянутый ему королем. Черный орел — прусский герб — не изменил своего цвета, как того желала королева. Остался черным. Но, отдавая почести королю на краковском Рынке в присутствии толпы зевак и в окружении обступивших его кольцом двух тысяч закованных в железные доспехи прусских рыцарей, Альбрехт признал свою зависимость от Речи Посполитой и поклялся, что „будет верным, покорным и послушным польскому королю, его потомкам и польской короне“. Он, совсем еще недавно монах, ходивший в бой против короля и нередко возвращавшийся с победою, в этот день получил из рук Сигизмунда рьщарский пояс и ударом королевского меча был посвящен в рыцари.

Королева на Рынке не была и наблюдала за торжеством из окон каменного дома Спытека. Зрелище не доставляло ей радости, но, когда люди, собравшиеся на площади и на крышах домов, видя, как Альбрехт поднимается с колен с флагом вассала в руках, разразились громкими восторженными возгласами, когда загудел отлитый из трофейных пушек колокол и зазвучали фанфары, почувствовала себя свидетельницей вступившего в их края мира. Надолго ли? Этого она не знала.

Боялась, что Альбрехт будет с годами все сильнее, в то время как Сигизмунд… В последнее время он отяжелел, охотно прислушивался к словам наперсников Карла и Гогенцоллернов, а когда она начинала спорить, предпочитал отмалчиваться. Но на Рынке все мощнее звучал радостный голос толпы, и на мгновенье и ее душу наполнила радость, что она, Бона Сфорца, — королева Польши, жена доблестного победителя Ягеллона.

В тот же вечер в замке был дан роскошный пир, после которого молодежь затеяла танцы, а король с королевой и сидевший рядом с ними Альбрехт развлекались, глядя на это зрелище.

Марина неожиданно подошла к королеве и прошептала:

— Ваша придворная Лещинская не хочет танцевать тарантеллу…

— Не хочет? Регспё? — спросила Бона с деланным спокойствием, не повернув головы.

— Отец и жених подстрекают ее, говорят, мол, польской дворянке танцевать эти танцы не пристало.

— Скажите на милость! — рассердилась Бона. — Я в Неаполе могла танцевать перед всем двором, а какая-то там Лещинская не желает…

— Больной сказалась. Легла в постель…

— Больной? Вот как?! Продержать неделю на каше и поить горькой микстурой. Вместо нее пусть спляшут Диана с Фаустиной, — приказала Бона.

— Тарантеллу?

— Да. Неаполитанскую. Вели подать им тамбурины. Большой зал в замке горел огнями, сверкал от блеска драгоценностей, которые надели на себя в этот день вельможи и их жены, яркие наряды танцующих радовали глаз. Альбрехт, обратившись к Боне, стал хвалить столь отменно танцевавшую молодежь и отличную капеллу — итальянских певцов и музыкантов.

— Мы хотели достойно встретить вас, герцог, и оказать вам надлежащие почести, — улыбнулась она, радуясь ощущению своей красоты и великолепию праздника, который блеском своим должен был ослепить бывшего магистра. — Мы надеялись также в этот столь торжественный день исполнить все ваши желания.

— Все? — тотчас же подхватил он.

— Я полагала, что все. Но если это не так, я рада выслушать вас.

— Наверное, вам, ваше величество, известно, что у меня есть братья. Теперь, став светскими князьями, они мечтают о продолжении рода Гогенцоллернов.

У королевы дрогнули губы, однако, стараясь быть спокойной, она сказала:

— Я не знала этого. Но продолжайте же, продолжайте.

— Старшему брату моему Вильгельму по вкусу мазовецкая княжна.

— Вот как? Сестра Януша? Анна?

— Да. Анна Мазовецкая.

— Говорят, она очень добра, но еще более некрасива, — отвечала Бона, не сводя взгляда с танцующих.

— Портрета ее я не видел, но брат мой посетил недавно варшавский двор и уверяет…

— Ваш брат? Уже посетил? Ну, что же… Понимаю…

— Не согласитесь ли вы, ваше величество, улучив удобный момент, поговорить с королем о моем прожекте?

— О да! — воскликнула она, пожалуй, чересчур громко, как бы стараясь перекричать музыку. — В этом можете не сомневаться. Я все разузнаю… Сегодня же вечером…

Поздно ночью, в праздничном платье, сверкавшем золотом и драгоценностями, Бона влетела в покои короля и, стуча по столу кулаком, объявила ему о марьяжных прожектах старшего Гогенцоллерна.

— Ваш триумф?! — кричала она. — Ваш покорный вассал?! Низкий человек! Едва преклонил колени, а уже хватает за руку, кричит — дай! Сегодня — Мазовию, а завтра, кто знает, может, и Литву? Мое Пинское княжество?

— Помилуйте! — урезонивал ее король. — Это не он, а вы кричите на весь замок, вот уже полчаса.

— И буду кричать, пока не иссякнут силы! Довольно! Не позволю! Слышите? Не позволю!

Вильгельм, брат этого крестоносца, станет мужем польской княжны из рода Пястов? Не бывать этому! Он чужой, враг!

— Вы забываете, что оба они — сыновья родной моей сестры Зофьи.

— О! Тогда скажите? — спросила она гневно. — Регспё отдали дочь Ягеллонов за Гогенцоллерна?

Моя мать искала для меня достойных союзов, а польская королевна может довольствоваться бранденбургским курфюрстом? И вот — любуйтесь, получили родственничков: Альбрехта и Вильгельма. Готовы отхватить всю Мазовию, видите ли, это приданое их матери. Я кожей своей чувствую, что вы их должник. А может, нет? Рассчитались с сестрой сполна? Вам нечего сказать?

Король ответил неохотно, с трудом:

— Что ж?.. Скажу: у супруги моей весьма чувствительная кожа.

— Ага! Стало быть, я все-таки угадала! — торжествовала она. — Вы по сей день должник? И после этого хотите иметь влияние на прусского герцога?! Племянничек… Сыночек родной сестры. Да он, может быть, смеется над нами! Он, он… — Бона вдруг осеклась. — Ох, мне не по себе…

— Может быть, вы снова?.. — спросил король, понизив голос.

— Снова в тягости?.. Это вы хотите сказать? Санта Мадонна! Дел невпроворот, с землями разобраться надобно, с хозяйством, а я непрерывно… жду? Ничего подобного! Просто меня тошнит от марципанов.

Некоторое время король недоверчиво смотрел на супругу, потом вздохнул:

— Жаль! Герцог Альбрехт был бы весьма огорчен… Она прервала его снова:

— Узнав, что мы ждем еще одного наследника? Вы полагаете, он был бы огорчен? Разгневан? Кто знает? Быть может… — Она вдруг рассмеялась беззаботно и весело. — Подумайте только — весь день у него был бы испорчен! Воображаю, с какой миной он смотрел бы на то, как мне становится дурно, кружится голова…

Она вдруг пошатнулась и упала в объятья Сигизмунда.

— Вам в самом деле плохо, быть может, и впрямь?.. Вы?.. — спрашивал он озабоченно.

Бона выпрямилась, высвобождаясь из его объятий.

— Виной всему марципаны, — сказала она спокойно. — Это была репетиция. И очень успешная.

Не так ли? Любопытно, что скажет на это герцог? А вы? Почему молчите?

— Думаю о том, как вы догадались, что я должник Альбрехта?

— Ах, вот вы о чем?! Просто он мне показался слишком дерзким, наглым. Стала расспрашивать, и наконец нашелся человек, который мне объяснил…

— Могу я узнать — кто?

Это одна из моих тайн. Другая — источник, из которого я почерпну дукаты, дабы заплатить остаток долга.

— Вы полагаете, дело это неотложное?

— О да! Я не хочу, чтобы Анна вышла за брата Альбрехта. Не подпущу к Мазовии. Она будет наша, целиком наша! Я проверяла. В этом княжестве великое множество больших и малых городов.

А на берегах Вислы — Варшава, большая, людная.

— Вы хотите, чтобы она была ваша?

— Да, и не постою за ценой.

— Для Ядвиги?

— Пока — для Ядвиги. Я с ней уже об этом говорила. А потом с ее помощью — для Августа, для династии.

— А может, скорее… для Короны?

— Для Короны? — Бона была неприятно удивлена.

— Это старинные пястовские владения, — объяснял король.

— Но тогда… Ох, не знаю! Ничего не знаю. Устала. Хочу только одного — отдохнуть. Шрозаге…

Не прощаясь, она пошла к дверям. В ее бессильно повисших руках, в склоненной голове было столько истинной или притворной усталости. Король, прищурившись, минуту глядел ей вслед. Если бы она обернулась, то поняла бы, что он тоже принял решение и не уступит.

Когда итальянские мастера во главе с маэстро Береччи занимались реставрацией замка, Бона невольно обратила внимание на буйную зелень одичавших, как ей казалось, здешних садов. В отдаленной части сада она велела посадить виноградную лозу, но та не принялась, засохла, и тогда здешний садовник с великим недоверием побросал во вскопанные разрыхленные грядки семена каких-то итальянских овощей, привезенные королеве из Бари вместе с письмами.

Было ясное солнечное апрельское утро, когда Бона, успевшая уже отдохнуть от нежеланного для нее гостя, Альбрехта, прогуливалась вместе с Мариной по парку. Ветки стоявших в цвету плодовых деревьев казались совсем белыми, раньше обычного расцвела сирень. И вдруг тишину, в которой отчетливо слышалось гуденье пчел, нарушили детские голоса и громкий смех. По зеленой траве бежала королевна Ядвига с Изабеллой и Августом, а вслед за детьми Диана ди Кордона и Беатриче. Еще мгновенье — и девушки поравнялись с детьми, подняли на руки младшую королевну и королевича. Теперь, с детьми на руках, они еще пуще припустились бежать по изумрудной траве.

Громко кричали королевич с королевной — ноги их болтались в воздухе, весело и громко смеялась Ядвига. Все они направлялись в дальнюю часть сада, где за невысокой живой изгородью стояла королева, отдающая распоряжения садовнику. Увидев детей, королева обернулась и, подняв руку вверх, сказала:

— Вавта! Вазха! Я вам говорила, что сюда ходить нельзя. Нельзя тревожить эти грядки.

— И мне нельзя? — удивился великий князь.

— Саго тю! И тебе тоже! Эти южные травки не любят крика.

Август внимательно глянул на мать и спросил:

— А вы, ваше величество, тут не кричите?

— Я? Нет… — Она обернулась к своим придворным. — Право же, у вас нет разума. Того и гляди потопчете грядки… Неужто вам на лужайках приволья мало?

— Я хотела сказать, — вставила словечко Ядвига, — что маршал Вольский не уверен, удастся ли отпраздновать свадьбу Беатриче в замке.

— Не уверен? Вольский? Ведь я ему приказала! — воскликнула Бона гневно.

Королевич, приложив палец к губам, отважился ее предостеречь.

— Тсс…

Сердясь все больше и больше, Бона вышла из-за изгороди.

— Свадебные торжества послезавтра в замке! А потом турнир — во дворе.

Беатриче кинулась целовать ей руку.

— Что он себе позволяет, этот Вольский?

— Говорит, совсем недавно были торжества — присяга на верность, — объясняла Ядвига, — и посему…

— А если я хочу придать блеск этой присяге и отпраздновать свадьбу моей камеристки с польским дворянином?

Королева ждала нового потока благодарностей, но Ядвига, помолчав немного, недовольно произнесла:

— Такое торжество, столь расточительное… Бона взглянула на хмурое лицо падчерицы.

— Не будь завистливой, пиа сага, — ласково сказала она. — Когда король надумает выдать тебя замуж, я, хотя ты мне и не родная дочь, устрою свадьбу не беднее, чем была когда-то у меня.

Танцы, турниры, торжественные шествия… Восемьдесят лошадей под белыми балдахинами и двадцать мулов везли сундуки с моим приданым.

— И столько же поедет со мной в Мазовию? В Варшаву? — спрашивала Ядвига.

— Королевна из рода Ягеллонов достойна и сотни скакунов. О боже! — вдруг спохватилась Бона. — У меня еще столько дел! Бегите! Трава такая зеленая, пышная…

Она поглядела вслед убегающим детям, словно бы досадуя, что они помешали ей любоваться цветущими деревьями. Направляясь вместе с Мариной к замку, Бона говорила скорее себе, нежели ей:

— Празднество, а потом свадьба и турнир. Ах, все здесь трудно, трудно, трудно…

Марина молча глядела, как, повторяя слово „трудно“, госпожа ее каждый раз обламывала ветки росших возле дорожки кустов сирени…

Прямо из сада, но уже без Марины Бона вошла в покои короля.

— Дочь ваша, — начала она безо всякого вступления, — все чаще спрашивает про свое приданое, про будущего мужа. Князь Януш впрямь не подведет? Он и в самом деле просит ее руки?

Сигизмунд уклонился от ответа.

— Из Мазовии недобрые вести, — вздохнул он.

— Какие же?

— Мазовецкий князь не знает меры на пирах и попойках. Развратен, многогрешен. К тому же… Частенько прихварывает.

— Дворцовые сплетни! Поклеп! — возмутилась королева. — Просто нашим врагам не угодно, чтобы узы этой земли с Ягеллонами окрепли.

— Вам везде враги чудятся, — заметил король с неудовольствием. — Но, впрочем, я внимательно слушаю! Кому бы это было… неугодно?

— Неужто вы не знаете? Герцог Альбрехт уже давно о Мазовии помышляет. Будучи крестоносцем, он обирал и грабил ее как мог. А теперь, став, при вашем попустительстве, светским герцогом, он сам может жениться на сестре Януша Анне Мазовецкой. Он или его брат…

— Это только ваши домыслы и страхи…

— Санта Мадонна! Об этом он говорил мне на балу. И если он попросит вашего согласия на этот брак…

— Отложим дело. Будем тянуть с ответом…

— Как всегда, — заметила она ядовито. — Пусть Януш живет как можно дольше, но Мазовия после его смерти должна отойти к Ядвиге, Августу, Ягеллонам. Сколько ныне по-настоящему великих властителей? Трое. Император Карл, Генрих в Англии, Валуа — во Франции. Они могущественны, у них постоянное войско и много золота. Не хотите стать четвертым? О! Мочь и не хотеть? Не верю! И потому желаю вместе с вами, за вас. Вы должны иметь власть более могущественную, чем та, что у вас сегодня, полную казну и наемное войско. Все лезут, исполненные злобы и мести, и только вы, вы один ничего не хотите.