Королева бриллиантов

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Самое знаменитое ожерелье в истории! Переливающиеся, великолепной работы бриллианты лежали на маленьком ложе из жемчужного атласа, отчего его поразительные камушки сияли ещё ярче. Такого удивительного ожерелья ещё никогда не бывало в историй находок самых крупных в мире драгоценных камней. И удивляться тут нечему. Где же их раздобыть? Лишь с середины XVIII века охочие до наживы, сметливые люди стали лихорадочно выискивать их на самых богатых рынках мира. В основном они устремлялись в Индию, где существовали легендарные алмазные копи Голконды, или в Бразилию, где старатели перелопачивали горы алмазной породы ради холодного блеска камней, слава о которых разносилась повсюду. Драгоценности в ларцах богатых аристократов были наперечёт, и разного рода авантюристы умоляли владельцев продать их камни за баснословную цену, и им продавали, хотя, конечно, подобные сделки никто особо не старался афишировать. И такая скрытность была вполне оправдана — из Франции уже поступали тревожные вести о «конце света». Оттуда всё явственнее доносился грозный рык рассвирепевшего льва грядущей Французской революции. Наиболее предусмотрительные представители знати уже втихомолку повсюду скупали собственность, приобретали недвижимость и небольшие участки земли в Англии, Голландии и Италии. В один прекрасный день всё это могло пригодиться. Ну а если острой нужды не возникнет, то где же найти лучшую сферу вложения капитала? Проще всего скупать, конечно, бриллианты — бриллианты, которые мастерски умел обрабатывать находчивый и ловкий еврей Бёмер.

С его помощью знатные придворные дамы могли во всём блеске появляться в Версале или Тюильри, вероятно, даже не отдавая себе отчёта в том, что это их мужчины позаботились о завтрашнем дне в такой необычной манере...

Придворный ювелир Бёмер, очень гордый тем, что именно ему выпала честь украшать своими драгоценными изделиями такую милую, такую красивую женщину, как королева Мария-Антуанетта, сидел в своей дворцовой каморке. Рядом с ним — его партнёр, круглолицый коротышка Бассанж. Оба они, не отрывая глаз от ожерелья, любовались своим шедевром, изящным творением, от которого исходили острые, как стрелки, лучики всех семи цветов радуги. Весеннее солнце играло с ожерельем в прятки, со своим маленьким земным соперником, в живом свете которого полыхало пламя светила и звёзд.

Давайте-ка получше рассмотрим, в деталях разглядим эти драгоценные камушки, вошедшие в историю, камушки, которые сделали то, что... Что же именно? Об этом рассказывается в этой книге. Вот описание, которое приводят самые серьёзные историки.

Прежде всего это нитка на шею из семнадцати бриллиантов чистейшей воды, размером с лесной орех. На то, чтобы подобрать эти камни, ушло немало лет. И только после того, как все они были собраны воедино, только самым опытным мастерам-ювелирам в Амстердаме было поручено довести этот дар природы до высочайшей степени искусства. Резка, огранка, шлифовка должны были заставить каждую грань, каждый фасет заиграть живым ярким светом.

С этой нитки свисала друга нитка в виде трёх гирлянд из великолепных крупных бриллиантовых подвесок-звёзд и грушевидных капель. По-видимому, и этого заказчику показалось недостаточно, и к этому ансамблю мастера добавили две широкие жёсткие ленты с сотнями великолепных бриллиантов меньших размеров в три ряда; с них свешивались ещё две гибкие, украшенные бриллиантами в виде султанчиков, которые завязывались узлом на нижней части груди; затем — ещё две такие же ленты, но с бриллиантиками в шесть рядов. Таким было это невиданное ранее украшение, достойное только королевской шейки.

Именно на такую владелицу своего шедевра рассчитывали Бёмер с Бассанжем, но одержанный триумф в ювелирном искусстве, видимо, их совсем не радовал, и настроение у них было явно не праздничное.

— Как нам всё же не повезло! — мрачно размышлял Бёмер. — Какого черта отправился на тот свет Людовик XV, если работа над ожерельем ещё не была завершена? Просто проклятье какое-то! Ни один мужчина никогда не даст своей жене того, что даёт любовнице. А мадам дю Барри, увидав ожерелье ещё в глиняной опоке, чуть не рехнулась от радости. Можно было считать, что деньги у нас в кармане. Король ни в чём не отказывал своей шлюхе.

Бассанж скривил губы в саркастической улыбке. Понюхал табаку, громко чихнул.

— Ни в чём, конечно, кроме своего постоянства. Если бы этот ловелас держался подальше от девиц из «Оленьего парка», то избежал бы оспы и преждевременной смерти. У мадам дю Барри на шее болталось бы это ожерелье, а у нас в кармане бренчали бы золотые. Да, не повезло...

Бёмер задумчиво поднёс к глазам бриллиантовый султанчик. По его тёмным волосам, по семитским чертам лица сразу можно было догадаться о его еврейском происхождении. Холодный, мрачный, безразличный, насупленный взгляд из-под густых бровей. Ничего не выражающая физиономия. Он считал себя человеком нервным, легко ранимым, и посему, как ему казалось, страдал гораздо больше других людей в любой стране света.

— Можешь посмеяться надо мной, мой друг, но я не смог бы вынести такого позорного зрелища — наше великолепное ожерелье на шее какой-нибудь шлюхи или плебейки. Да такое — хуже касторки. Разве ты не видишь, что оно прямо требует, само кричит, чтобы ему воздали должное и подарили только патрицианке, королеве или императрице. Понимаешь?

Он разглядывал сияющие камушки в руке.

— Никакая шея с такими бриллиантами не покажется плебейской, — сухо отозвался Бассанж. — А деньги, как известно, не пахнут. Наплевать, из чьих рук они нам перепадут. В нашем деле нет места сантиментам. Лично я предпочёл бы, чтобы оно болталось на шейке мадам дю Барри. Она — очень красивая женщина, но грубиянка и скандалистка — не хуже торговки в рыбных рядах. Видимо, такие манеры вполне устраивали его величество. Он не отличался изысканным вкусом.

Полнолицый Бёмер презрительно скривился, явно недовольный грубоватым языком партнёра. Он всегда считал, что его собственные манеры и вкус ничуть не хуже, чем у придворных.

По своему положению Бёмер имел доступ в будуар королевы. Она иногда вызывала его, чтобы проконсультироваться по поводу той или иной безделушки, к тому же при дворе существовало твёрдое правило: вся работа по ремонту драгоценностей или их переделки велась только в её присутствии. Ему очень нравилась королевская дворцовая обстановка, царившая там атмосфера, всё великолепие её окружения; нравилась и сама королева — грациозная, очаровательная женщина, которая относилась С неизменной добротой к придворному ювелиру, как, впрочем, и ко всем. Его романтические чувства легко уживались с коммерческим расчётом, и поэтому он всегда считал, что только королева, и больше никто, достойна носить эти бесценные уникальные камни, собранные со всех концов света. Но, в любом случае, бизнес есть бизнес и против этого не пойдёшь. Никто лучше его не понимал, какие для этого Необходимы качества; он мог выполнять свои дела с деликатным, чувственным обхождением, что, конечно, было чуждо Бассанжу. Когда дю Барри управляла Францией вместо престарелого короля-сластолюбца, Бёмер сумел увидеть определённую романтичность её двойственного положения и даже полагал, что его бриллианты могут подойти и к лицу Первой султанши самого христианского из всех королей. Теперь, когда король превратился в прах, а его фаворитка утратила своё влияние, Бёмер считал бестактным всякое упоминание о них в связи с этим ожерельем.

— О прошлом следует забыть, — резко бросил он. — Наш нынешний любимый монарх чужд таких глупых, легкомысленных увлечений, и тебе пора бы понять, что украшение, предназначенное для дю Барри, не может понравиться королеве Франции. Её матушка, императрица Австрии, воспитывала её в большой строгости. У неё совершенно особенные представления обо всём.

— Представления! Да эта четырнадцатилетняя невеста их сто раз меняла, как змея меняет при линьке шкуру. К тому же не пахнут не только деньги, но и бриллианты, — возразил Бассанж, отправляя в ноздрю щепотку табака. — Но если тебе так хочется, можно и забыть обо всём. Её величество непременно захочет взглянуть на ожерелье, и довольно скоро. Сейчас это самое главное. Дело это для нас — чрезвычайной важности, если учесть, какие огромные затраты нам с тобой пришлось понести. Времена сейчас такие, что вряд ли можно безнаказанно позволить себе подобную игрушку за сумасшедшую цену, и тебе нужно бы...

— Игрушку? Да что ты мелешь! — оборвал его возмущённый Бёмер. Для него это ожерелье было

самым удивительным творением во всей вселенной. Сколько лет своей жизни он отдал ему! Сколько ему пришлось затратить на него труда, провести закулисных переговоров, к каким только интригам ни прибегать, чтобы достать бриллианты, и вот теперь, когда всё сделано, этот грубиян Бассанж осмеливается называть шедевр — игрушкой?

Приступ гнева душил его.

— В конце концов, человек может жить, есть, спать и без бриллиантов, — продолжал каркать краснорожий коротышка. — Порой даже лучше, чем с ними. Ну, да ладно. Сегодня же добейся разрешения на аудиенцию у короля. При первом же случае. Так как он влюбился в неё лишь на восьмой год после заключённого брака, то теперь ей ни в чём не посмеет отказать, точно как Людовик XV своей потаскушке дю Барри. Так говорят. Ты у нас вращаешься в высшем обществе, тебе и карты в руки.

— Должен тебе сказать, что его величество — примерный муж. Он сразу смекнёт, что такое чудное украшение должно непременно сверкать на шее королевы Франции. Ладно, постараюсь всё устроить. Кстати, что поделывает кардинал де Роган? Не приобрёл ли он чего для своих девчушек-фавориток во время моего пребывания в Медоне? Он тебе ничего об этом не говорил?

— Пара серёжек с бриллиантами и бирюзой для крошки мадам Каснель, да ещё колечко под цвет. Больше, по-моему, ничего. Для человека его достатка — сущий пустяк! По-моему, в последнее время он что-то скряжничает.

— Опала угнетает его преосвященство, в этом нет никаких сомнений. Впредь будет поосмотрительней. Его глупая шутка о матери королевы — верх дурного вкуса. Приличный, воспитанный мужчина не должен себе такое позволять. Достаточно нескольких необдуманных слов — и репутация при дворе загублена!

— Однако он прав, — возразил Бассанж со своим обычным апломбом. — Он никогда не проявлял особого уважения к сильным мира сего. А императрица Мария-Терезия всегда была самой твердолобой, самой въедливой старой гарпией, которая когда-либо сиживала на троне. К тому же скрягой, которую только поискать. По-видимому, именно поэтому наша королева бросилась в другую крайность: стала такой безумной мотовкой, что уже чересчур даже для такой красавицы, как она.

Бёмера раздражали слова партнёра.

— Ради бога, опомнись, будь поосторожнее! Для чего критиковать королевскую семью? Ты сам на примере кардинала мог убедиться, к чему приводит пренебрежительное отношение к тем, кто наверху. А ведь он — принц королевских кровей, богатый, красивый, человек весёлого нрава. Вот уже несколько лет его не принимают во дворце, пускают только на мессу в дворцовую церковь.

Брови Бёмера поползли вверх. Он вскинул руки к небу, словно оплакивая такую чувствительную для него потерю.

— Я не кардинал, — возразил Бассанж, — и у меня с мадам Бассанж свой рай в нашем маленьком уютном поместье в Пуасси. Там у нас на столе всегда стоит большое блюдо с белым мясом под соусом, а рядом — большой бокал шамбертена. После доброй трапезы можно почитать хорошую книжку в уголке возле камина. Дворцы — не для меня. Они — для тебя, мой друг... Ладно, убирай эту безделушку и отправляйся за разрешением на аудиенцию.

С большой осторожностью сокровище заперли в ларце и отнесли в надёжное место. Прав Бассанж, когда говорит, что человек с бриллиантами плохо спит. Бёмера постоянно мучили кошмары. Вдруг залезут воры, случится пожар, произойдёт бог весть что ещё. Он ворочался в постели, и от мысли, что ему придётся передать свою драгоценность в Тюильри, у него на лбу выступал крупный пот. Конечно, нужно всё сделать самому, причём так, чтобы никто ничего не заметил и не заподозрил. А если начнётся уличная драка? Если его экипаж столкнётся с другим и он потеряет сознание? Его, бесчувственного, доставят домой, обыщут и найдут сокровище. Обязательно найдут. Да, несладко быть хранителем королевских драгоценностей. Он ненавидел свою профессию, но одновременно и любил её.

Бёмер взял себя в руки. Натянул шёлковые чулки, короткие панталоны, надел камзол, нахлобучил на голову треуголку. Теперь у него был безупречный внешний вид, какой и положен придворному ювелиру. Взяв трость с золотым набалдашником, он с величественным видом вышел на улицу, стараясь ничем не выдавать своего волнения, словно и не думал о том, что владеет самыми дорогими бриллиантами в мире. Но мысль о них угнетала его, тем более что Бассанж, как честный человек, сразу же с осуждением отнёсся к предпринятой им, Бёмером, опасной авантюре по поиску камней по всему миру.

— Нет, это выше наших сил и средств, — убеждал он. — Только представь себе — вдруг мадам дю Барри умрёт? Что тогда?

Сколько раз Бассанж предупреждал его, но Бёмер упрямо шёл своей дорогой. — Игра стоит свеч, — любил повторять он. Однако в глубине души и сам в этом сильно сомневался.

Бёмер быстро шёл по улице. И вдруг увидел карету, которую с грохотом по булыжной мостовой тащила четвёрка лошадей. Карета раскачивалась из стороны в сторону, на каждой дверце красовался родовой герб, чехол на козлах был с золотыми блестками. Экипаж что надо. В такой карете могла бы ехать Золушка на свой бал, если бы только не неуклюжая громоздкость. Четверо холёных лакеев стояли на запятках, ухватившись за позолоченные ремни. Несколько верховых сопровождали экипаж. На облучке восседал упитанный крепыш-кучер в шляпе с золотой тесьмой.

Люди почтительно жались к тротуару, перешёптывались: едет кардинал. — Какой кардинал? — переспрашивали деревенские олухи, тем не менее выражая своё почтение к такой персоне. — Как — какой кардинал? — возмущались парижане. — Принц де Роган, кузен её величества, королевских кровей. Возвращается домой после визита к архиепископу Парижа.

Мужчины снимали шляпы, а женщины учтиво приседали.

Красивое лицо принца показалось в окне кареты. Помахивая рукой, он приветствовал прохожих. Вдруг его взгляд остановился на Бёмере. Тот, пятясь, почтительно поклонился. Лицо исчезло. По-видимому, кардинал отдал распоряжение. Карета остановилась, с её задка соскочил лакей и, сняв шляпу, церемонно подошёл к ювелиру. Все в толпе обернулись, чтобы посмотреть на счастливца, удостоенного такого внимания.

— Месье, — сказал лакей, обращаясь к Бёмеру, — имею честь сообщить вам, что его преосвященство желает поговорить с вами, если вы не против. Проходите, проходите, добрые люди. Дорогу монсеньору!

Все почтительно расступились, и Бёмер, отвешивая вежливые поклоны, с треуголкой в руке, медленно подошёл к карете и остановился перед ней с обнажённой головой. Красивое лицо принца де Рогана вновь появилось за стеклом — весёлое, самонадеянное, озорное. «Может, он и князь Церкви, — подумал про себя Бёмер, — но скорее — принц мира, со всеми плотскими, свойственными человеку грехами. Чего же можно ждать от молодого человека, прошедшего порочную дворцовую школу Людовика XV, где было принято больше ублажать мадам дю Барри, чем поклоняться Богородице. Король весьма подозрительно относился к тем приближённым, которые под тем или иным предлогом отказывались принимать участие в его развлечениях и милых шалостях».

— Ах, Бёмер, сколько лет, сколько зим! — радостно воскликнул принц. — Ну, как поживает мой старый друг, как к нему относятся в мире? По-моему, вы слишком похудели. Могу дать свой рецепт, как набрать немного в весе: ежедневно перед завтраком несколько устриц со стаканом белого вина. Чудесное средство, очень быстро восстанавливает утраченную жизненную энергию.

Представители высшей знати могли себе позволить любую фамильярность с придворным ювелиром. Он знал своё место при дворе и всегда старался не выходить за отведённые ему рамки. В этом на него можно было вполне положиться. Бёмер ещё раз низко поклонился.

— Позвольте заметить, ваше преосвященство, — ответил ювелир, — что вы просто пышите здоровьем, и выглядите молодцом. Как приятно это видеть!

Бёмеру было приятно видеть принца ещё и потому, что тот был одним из лучших клиентов его фирмы. Даже Бассанж уважал таких людей, как принц де Роган, который никогда не скупился на расходы. Разве могли они оба забыть ящики, набитые дорогими безделушками, которые кардинал в качестве посла в Вене увозил с собой в столицу Австрии, после того как мадам де Помпадур — предшественница мадам дю Барри — умело добилась брака внука короля, дофина, наследника французского трона, с красивейшим бутоном из букета роз — дочерью овдовевшей императрицы Австрии, знаменитой Марии-Терезии. Боже праведный! Сколько же ему, Бёмеру, пришлось совершить «челночных» поездок от своего дома до «Отеля де Роган» — родовой усадьбы его преосвященства — с тяжёлым грузом жемчужных подвесок и колец, футляров с изящной гравировкой и скромным узором бриллиантов на крышке, великолепных эмалированных уксусниц и табакерок для нюхательного табака. Все эти подарки предназначались для придворных дам и кавалеров, которым он таким образом намекал при случае замолвить словечко перед её величеством императрицей о его, Рогана, громадном уважении к ней и к венскому двору. Среди них — и веер из цыплячьей кожи, расписанный знаменитым Ванло. Вокруг девочки, окружённой тремя грациями, летают, словно пчелы, купидончики, а сами грации плетут гирлянду из роз возле фонтана с серебристой струёй. Украшенные жемчугом золотые ребра, монограмма М.А. из бриллиантов, увенчанная короной Франции. Это был настоящий маленький шедевр, достойный юной эрцгерцогини Марии-Антуанетты, чьи черты угадывались в лице девочки. Бёмер даже закусил губу, чтобы не назвать истинную цену такой «забавы». Но принц беспрекословно выложил громадную сумму, даже не поморщился, плюс ещё вознаграждение за целую кучу довольно фривольных безделушек. Это был подарок, достойный будущей королевы Франции. Какое ему, Бёмеру, дело, что этот человек раздаривает дорогие безделушки женщинам, которые ему нравятся, или даже самой императрице Марии-Терезии? Ему всё равно, тем более что заказы не убывали, особенно перед его отъездом из Вены. На кольцах, стоило только нажать маленькую потайную пружинку в хитроумном устройстве, появлялся миниатюрный портрет кардинала: красивое лицо, совсем не похожее на лицо священнослужителя. Сама императрица Мария-Терезия не раз заявляла, что никогда не смогла бы представить неиссякаемый поток колец, миниатюр и прочих золотых безделушек, если бы не видела всё своими собственными глазами. На самом деле подобные выходки кардинала приводили в смущение такую благочестивую женщину, как Мария-Терезия. Поэтому, видимо, в Вене его и торопили с отъездом. «Скорее всего в этом виноваты злополучные кольца», — думал Бёмер. Но какое ему до всего этого дело? Когда его позвали к карете кардинала, он первым делом подумал о том, не заинтересует ли его постоянного клиента шедевр — бриллиантовое ожерелье, — если королева откажется его приобрести? В любом случае можно упомянуть о нём, что в этом дурного? Чем больше дам видят его создание, тем больше у него шансов его продать.

А этот человек знает толк в драгоценных украшениях! Именно он способен освободить короля ювелиров от непосильной ноши.

— У вас, монсеньор, действительно отменное здоровье, чего вам всегда искренне желает ваш покорный слуга.

— Ах, оставьте, Бёмер, мой добрый друг. Вот о чём я хотел у вас спросить: нет ли у вас ярких жемчужин, чтобы украсить моё кольцо? Но только не из военной добычи короля. Видите ли, одна миленькая дама просто мечтает о чёрных жемчужинах, которые, по её мнению, сильнее оттенят белизну её ручки. Ах эти дамские капризы! Я хочу, чтобы оно напоминало знаменитое кольцо, которое мой отец подарил мадам де Буффле, когда впервые увидел её во дворце. Кажется, это кольцо, сделанное вашим предшественником, стало одной из его приманок. Мне нужно точно такое же, только за половину цены.

— Конечно, монсеньор, у меня есть жемчужины, их только что доставили с Цейлона. Но за половину цены? Увольте! Насколько я помню, ваше преосвященство никогда не торговалось. Сейчас для моего ремесла наступили тяжёлые времена.

— Не стал бы торговаться и на сей раз, если бы к тому не вынуждали обстоятельства. Очень многих милашек хочется достойно отблагодарить. Знаете, ради внимания некоторых женщин можно отдать весь мир, если его спрессовать в одну большую жемчужину, которой владела Клеопатра.

— У меня есть такой драгоценный камень! — воскликнул Бёмер. — Высшей пробы, поистине королевский камень, предназначенный для императрицы! Женщина ни в чём не сможет отказать мужчине, подарившему ей такую сказочную по своему великолепию вещицу!

— На свете, мой друг, существует лишь одна женщина, которая не просто королева, но ещё и королева красоты, — сказал кардинал, потупив взор. — Но у неё бриллиантов — хоть отбавляй. Её не соблазнишь другими.

Бёмер вежливо улыбнулся.

— Разве женщина способна насытиться этим, монсеньор? Кому же лучше знать, как не вам? Вы ничего не слышали о моём бриллиантовом ожерелье?

Его преосвященство равнодушно зевнул.

— Кажется, до меня дошёл какой-то слушок. Ну, а что скажете, Бёмер, по поводу жемчужин?

— Я доставлю их вам. А сейчас мне пора. Хочу попросить о встрече с её величеством. Пусть взглянет на моё ожерелье.

Выражение скуки исчезло в глазах кардинала. Он оживился; имя её величества всегда вызывало в его памяти что-то особенное, чего не происходило при воспоминаниях о других возлюбленных. Его романтическое воображение высекало искру, и сколько он ни пытался погасить её, она всё равно упрямо тлела. Из-за греховных мыслей он постоянно заливался краской стыда.

Что за милое создание: лёгкое, воздушное, своевольное и гордое — безупречное воплощение древнего славного королевского рода! Детский романтизм вперемежку с королевским достоинством! Он знавал её ещё ребёнком, и она искренне верила в его преданность её матери, да и ей самой. Она всегда с уважением относилась к нему, во всём ему доверяла, а он злоупотребил её доверием. Он видел её первый приезд во Францию, этой девочки, которой едва исполнилось пятнадцать. Свежая, как утренняя роса, она сияла молодостью и красотой. Вместе с тем она поражала своей целеустремлённостью. Достойный бриллиант в короне французского дома! Он пристально следил за ней до того, как она навеки покинула двор, где вела странное существование жены-девственницы, о чём было всем хорошо известно. Её чары не вызывали абсолютно никакого интереса со стороны супруга.

Франции был очень нужен наследник, хотя бы только ради обеспечения безопасности государства. Кардинал любовался этой распустившейся на самой высокой ветви куста розой, которая никла, теряла свою привлекательность под порывами холодного ветра, а человек, который мог бы отогреть её у себя на груди, никогда не удостаивал её даже взгляда и не реагировал на её полужалкие, полусмешные попытки привлечь к себе его внимание и понравиться ему. Окружавшие её мужчины, знавшие об этом, старались добиться её благосклонности, достичь недосягаемого. Среди них был и красавец герцог Дорсетский, весёлый, открытый, разговорчивый, озорной, очень похожий на герцога Бэкингемского, которому когда-то удалось завоевать сердце французской королевы. Получилось ли у него что-нибудь? Вышло ли у других? Кардинал не хотел в это верить. Да, Мария-Антуанетта любила пококетничать, но она демонстрировала свои чары, как павлин демонстрирует распущенный узорчатый золотистый хвост, не более того.

Но вот через восемь лет брака вдруг на свет появился дофин, и теперь король, словно очнувшись от летаргического сна, оценил по достоинству доставшееся ему сокровище. Теперь его жена стала действительно его женой, матерью маленького дофина и первой дамой Франции.

И всё же, зная всё это, кардинал тосковал по этой женщине, которая окатила его холодным, словно декабрьская стужа, взглядом, когда их пути вдруг пересеклись на религиозной службе, — её мог совершать только он, регент, как главное должностное лицо двора. Теперь только богослужение связывало его с королевским двором, от которого он был отлучён, и не без её участия.

Несмотря ни на что, он любил её, но любил по-своему. Может, это и не была великая любовь, — она объяснялась, конечно, и его, де Рогана, личными корыстными интересами и уязвлённым самолюбием, но всё же кардинал ничего сильнее этого чувства не испытывал. А этот еврей Бёмер, простой торговец-ювелир, может запросто входить в её будуар или в кабинет, предлагать свои товары, слышать её дивный голос, видеть, какое она получает удовольствие от принесённых им драгоценных вещиц. А он, Луи де Роган, которого король обязан называть «мой кузен», скорее может оказаться в раю (что, правда, весьма маловероятно), чем попасть в ту комнату, где обреталось божественное создание, к которому так стремилась его пылкая душа. Какая ему польза от того, что он потомок французской королевы, жены Людовика XIII Анны Австрийской, что в его жилах течёт королевская кровь? Что ему в гордом девизе его дворянского рода: «Королём быть не могу, Герцогом — не хочу, Роган я есть!» — если единственная женщина, которую он всегда так высоко ценил, не удостаивает его даже взгляда?

— Она не купит ваше ожерелье, — холодно сказал кардинал. — В общественных делах сейчас — полная сумятица, и простолюдины всё чаще начинают совать свой нос в вопросы, касающиеся состояния финансов в стране, и прочие высокие материи. Король и слышать об этом не захочет.

— Монсеньор, но ведь король в настоящее время по уши влюблён в её величество и теперь стремится вовсю наверстать упущенное, и если, скажем, он хоть разок увидит это ожерелье на её грациозной шейке, то...

Хотелось ли Бёмеру переубедить Рогана, или же он просто цеплялся за последнюю надежду избавиться от донимающего его по ночам кошмара? Он говорил порывисто, убеждённо, а кардинал то и дело при упоминании имени королевы вспыхивал, хотя и старался казаться абсолютно равнодушным.

Наконец он дал знак трогать. Карета загромыхала по улице, а Бёмер всё ещё кланялся ей вслед, заверяя кардинала, что непременно доставит ему свои чёрные жемчужины за вполне приемлемую плату. Он смолк только тогда, когда этот человек отъехал от него на почтительное расстояние и ничего не мог услышать.

Ювелир, тяжело вздохнув, зашагал дальше, к королевскому дворцу.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Подъехав к своему поместью, кардинал вылез из кареты и сразу направился в свою маленькую, роскошно обставленную комнату, куда, кроме него и близких друзей, всем ход был заказан. Над камином висел большой портрет в превосходной массивной раме с объединёнными гербами Франции и Австрии наверху. Этот портрет ему подарил Людовик XV после заключения его внуком-дофином брака с эрцгерцогиней Австрии Марией-Антуанеттой. Когда стареющий король умер, а он сам, Роган, очутился на северном полюсе королевского расположения, он стал опасаться, как бы у него не отобрали драгоценный подарок. Да, изображённая на нём молодая девушка теперь — королева Франции, и она улыбалась ему с такой же сердечностью и доверием, как и в те незабываемые дни. Иногда отзывались острой болью воспоминания об этой улыбке, которая когда-то предназначалась ему, об этом холодном, равнодушном взгляде во время их последней встречи. Может, вынести отсюда этот портрет и постараться забыть обо всём? Нет, он не мог пойти на это. Как всё же она хороша в пышном платье из белого атласа с вышитыми серебром геральдическими лилиями, с жемчужным ожерельем на статной шее, как прекрасны её голубые глаза. Очень немногие дамы, которые удостаивались чести войти в комнату, обычно с благоговением взирали на юную леди, не осмеливаясь произнести ни единого слова.

Однажды одна из его гостей, сидя на стуле, посмела сделать критическое замечание по поводу «вздёрнутых австрийских губок» — по-видимому, из чувства ревности. Хозяин тут же встал, молча подвёл словоохотливую даму к двери и открыл её перед нею. Больше она не появлялась. Этого инцидента было достаточно, чтобы отбить у других охоту к критике. Хотя его миловидные приятельницы между собой живо обсуждали один вопрос: почему это перед её портретом всегда — и зимой, и летом — хрустальная ваза с живыми цветами, как будто перед гробницей?

Принц Луи Роган с удовольствием вытянул затёкшие ноги в шёлковых чулках. Он смотрел на девушку на портрете, думая о словах Бёмера, вызвавшие у него поток воспоминаний. Их никак не назвать приятными. У него на руках были сильные козыри, но он так и не сумел как следует ими распорядиться. Разве Судьба сдаст такие карты дважды? Никогда.

Его красивые глаза помутнели от гнева. Время, этот беспощадный противник, теперь играет против него. Если бы только вернуть свою молодость — он ничего не пожалел бы, отдал бы всё состояние, — тогда могла бы появиться надежда. Но теперь? Он посмотрел на своё отражение в зеркале. Всё ещё статная, импозантная фигура, но уже отяжелевшая, лишённая прежней живости. Старость берёт своё. Полнота нарушала чёткий овал лица, рука чуть дрожала, когда он наливал бесценный токай, подарок австрийской императрицы, в бокал из венецианского стекла. Да, старость — не радость!.. Теперь он стал человеком, которому больше нечего надеяться получить то, что он любил больше всего в своей жизни — ослепительную пышность двора, его интриги, высокие титулы и должности, и прежде всего благосклонность королевы, которой король не мог ни в чём отказать.

Конечно, история о скабрёзной шутке в адрес Марии-Терезии, её матушки, передавалась из уст в уста. «Ах, эти придворные дамы! — восклицал он с полуулыбкой и с наигранным сожалением, когда симпатизировавшие ему люди осуждали мстительный гнев королевы, — разве можно их бранить? К тому же её величество — самая порядочная из всех императорских дочерей. В конце концов поделом мне, нечего теперь каяться!»

Так как королева-австрийка, мягко говоря, не пользовалась большой популярностью в Париже, то все сходились в одном: это просто австрийская особенность — долго изливать свой яд на такого превосходного человека, как Роган.

Ах, какие козырные карты были у него в руках, когда она впервые приехала в Париж, где у неё не было ни друга, ни подруги, способных провести её между расставленных ловушек и помочь избежать всяких опасностей! Мадам де Помпадур, беспокоясь за свою власть при дворе, организовала этот брак, чтобы доставить удовольствие Марии-Терезии, за что была вознаграждена восторженными письмами, которые неизменно начинались словами: «Моя дорогая кузина!» Это были письма от самой могущественной и самой благочестивой дамы в мире. Подарки в виде драгоценных камней, тоже, конечно, приятны, но их никак не сравнить с письмами. Ведь королевская метресса могла их показывать всем придворным и этим доказывала, что в Европе известно о её интимной связи с королём, и поэтому ей так завидуют. Какая поддержка её положению при дворе! «Может, она придавала бы этим письмам гораздо меньше ценности, — подумал де Роган, — если бы только знала о тайных планах императрицы». Она мечтала о том, чтобы посадить свою дочь на французский трон — это было частью проводимой ею политики, и ради достижения своей цели эта ревностная богомолка могла бы целовать раздвоенное чёрное копыто у дьявола точно с таким же усердием, с каким составляла свои письма «милой кузине», которую считала главной козлицей в распутном стаде.

Мадам де Помпадур приходилось платить за столь снисходительное отношение со стороны императрицы. Она честно выполняла данное ей обещание — дружески относиться к молодой невесте. И окружила августейшей заботой австрийскую овечку. Но, к сожалению, мадам де Помпадур умерла, и когда в Париж прикатила Мария-Антуанетта, то в туфлях Помпадур щеголяла дю Барри, эта красивая, грубая, невежественная женщина, отличавшаяся непомерной ревностью. Теперь австрийскую дофину поджидали весьма серьёзные опасности.

Даже императрица не могла с уважением относиться к этой всемогущей шлюхе. Через своего посла графа де Мерси она знала обо всём, что происходит во французском дворе, и не хуже самой дю Барри была осведомлена о дурной репутации старого короля. Она, конечно, знала, что дю Барри сделает всё, что в её власти, чтобы держать австрийскую невесту в чёрном теле, что она будет заниматься интригами, заговорами против неё, будет всячески лгать королю, чтобы повредить её репутации в его глазах.

Важнее всего для неё было держать под каблуком стареющего монарха, как можно дольше продлить его расположение. Что же должна была предпринять императрица, чтобы уберечь своего ягнёнка от острых волчьих зубов?

В ту пору де Роган был послом в Вене и часто наведывался, во дворец Шёнбрунн. Мария-Терезия сразу смекнула, что этот глуповатый любитель удовольствий может стать весьма полезным орудием как в её руках, так и в руках её посла в Париже, и к тому же в силу своего высокого положения и широких связей может получать самую разнообразную информацию. Он мог стать ценным другом и советником для её дочери. Советы, конечно, будет давать она сама, но получать их будет Мария-Антуанетта из уст человека, которого никто не осмелился бы презирать. И хотя на сегодняшний день она была лишь дофиной, в один прекрасный день могла стать королевой Франции, но для этого прежде всего нужно было уберечь её от любых нынешних опасностей. Обдумав всё, императрица послала за Роганом и приняла его с обезоруживающей сердечностью и лучезарными улыбками, что говорило о решимости забыть все его скандальные эскапады с придворными дамами. Да он и сам хотел забыть о своих подвигах.

Сидя у камина, кардинал вспоминал их беседу.

— Вы, ваше преосвященство, конечно, хорошо понимаете моё состояние, — начала Мария Терезия. — Я на самом деле полагалась на мадам де Помпадур, которая могла оказывать влияние на вашего повелителя в отношении моей дочери. Она была в определённом плане достойной женщиной и обладала чувством высокой ответственности перед всем народом. Вы со мной согласны?

Луи де Роган, как ни старался, так и не мог припомнить особых достоинств мадам де Помпадур. Море обаяния — больше ничего. Чувство высокой ответственности перед всем народом? Кто из королевского окружения когда-нибудь думал о народе? Уж во всяком случае не эта светская дама, которая, как могла, грабила его, обвешав всю себя золотом и драгоценными камнями. Но он, улыбнувшись, поклонился с самым серьёзным видом.

— Мне также известно, — продолжала императрица, медленно помахивая веером, — что мадам дю Барри, вполне заслуживающая своего высокого положения женщина, ибо никто не вправе поставить под сомнение мудрость вашего короля, пытаясь сохранить к себе его уважение, может...

Императрица осторожничала, тщательно подбирая слова. Кто знает, может, дю Барри была или остаётся до сих пор милой подружкой де Рогана? Понимая это, принц поспешил на выручку.

— Мадам, мне неловко говорить столь откровенно с вашим величеством, но мадам дю Барри — самая настоящая шлюха! Ревнивая фурия! Она способна на самую чудовищную ложь в отношении вашей дочери не только в разговоре с королём, но и в беседах с придворными. Да что там двор, она распространит свою клевету по всей Франции! Понадобится величайшее искусство, чтобы помочь вашей дочери избежать всех опасностей, проистекающих из-за языка этой женщины и её гибельной враждебности.

— Враждебности? Но чем она вызвана? — неуверенно, словно размышляя, продолжала императрица, не зная, насколько она может доверять этому человеку.

— Всё очень просто, мадам. Разве вашему величеству неизвестно, что представляет из себя мой сюзерен? Он просто обожает женскую красоту, особенно красоту юную, непорочную, поэтому его фаворитка никогда не потерпит влияния дофины на короля. Для неё — это нож острый! Существует, однако, возможность...

Мария-Терезия, отложив в сторону веер, посмотрела де Рогану прямо в лицо своими серыми непроницаемыми глазами.

— Ваше преосвященство, могу ли я вам доверять? — спросила она.

— Я нем, как могила, мадам. — Кардинал порывисто опустился перед ней на одно колено и поцеловал ей руку. Сердце его трепетало, как сердце любовника, правда, совершенно по другой причине. Вот сейчас перед ним открывалась желанная дорога!

Она грациозно отдёрнула руку, кивком головы приказала ему встать.

— Если доверять, то целиком. Нельзя доверять человеку наполовину. Вы должны знать, что у меня на уме. Вы этого достойны. Никто здесь так сильно не тревожится из-за безопасности Франции, не печётся о её постоянной поддержке. Мне никогда не вернуть утраченную провинцию Силезию, не сделать ни одного шага в Европе без поддержки вашего августейшего монарха. У меня есть самая дорогая, самая дерзкая мечта. Сделать так, чтобы моя дочь сумела оказывать на короля самое безраздельное влияние и мудро пользовалась бы этим в своих целях. Ах, если бы только была жива мадам де Помпадур... Увы! Какая громадная потеря для всей Европы — её смерть!

— Да, — отозвался де Роган со скорбными нотками в голосе. Он всегда полагался только на самого себя, и не только в тонкостях придворного этикета. Нужно быть настороже. Он знал, что императрица мастер заговоров и интриг и в этом даст ему сто очков вперёд. Да поможет ему Бог миновать все мели и добраться до спасительной бухты! Он отлично понимал, что ей наплевать на дочь, дочь — лишь пешка, разменная монета в большой игре. Боже, что за адское создание!

— Она так молода, так неопытна, — печальным тоном продолжала императрица. — Сейчас мне нужен друг, человек, на котором я смогла бы остановить свой выбор, человек, который сумеет быть добрым в отношениях с моей дочерью, который будет давать ей верные советы, не скрывая истины, который сможет поддерживать постоянные контакты с её воспитателем аббатом Вермоном. Короче говоря, мне нужен человек, который будет играть для неё роль...

Она хотела сказать — «отца», но, бросив взгляд на красивое лицо принца, передумала — «...друга и которому она могла бы целиком довериться. Это должен быть человек благородный, занимающий высокое положение в обществе, тонкий, хорошо образованный, с прекрасными манерами, человек, способный вызвать у этого ребёнка доверие к себе. К тому же он должен быть влиятельным священнослужителем, ведь вам известно моё отношение к Церкви. Нужны ли ещё другие слова, чтобы вы поняли, что я имею в виду только вас, месье».

Он снова опустился на одно колено, снова поцеловал императорскую ручку. Он был польщён. Он, конечно, не мог надеяться на такое уважительное отношение к себе после всех скандалов, и это было очень и очень приятно.

Императрица выслушала с доброжелательной улыбкой поток благодарных слов и велела ему подняться.

— Теперь, когда мы отлично понимаем друг друга, — сказала она, — я должна сказать вам, мой дорогой кардинал, что моё несчастное дитя неверно ведёт себя в отношении мадам дю Барри, совершает одну ошибку за другой. Эта дама может нравиться или не нравиться — это одно. Совершенно другое — что она говорит и что делает. К несчастью, какой-то негодяй сумел настроить её против моей дочери. Вы представить себе не можете.

Вермон сообщил мне, что ваш великий монарх устроил вечерний приём с ужином в честь моей дочери, и на него заявилась мадам дю Барри. Три дамы, считая, что её появление в зале хозяйки — оскорбление для дофины, тут же вышли из-за стола. Вы когда-нибудь слышали о подобной глупости? И этот несчастный, заблудший ребёнок написал мне гневное письмо, в котором говорит, что его величество нанёс ей лично оскорбление, позволив мадам дю Барри присутствовать на приёме. Она умоляла меня заступиться за её честь перед дедушкой-королём, чтобы тот принял соответствующие меры и не позволял больше никому унижать его внучку. Нужно ли говорить, что её письмо было вскрыто, прочитано, и все в августейшем окружении сочли его оскорбительным.

— Что же ответило ваше величество? — спросил де Роган, чувствуя, как растёт его интерес.

— Всего лишь несколько простых слов, не больше: «Если во главе стола сидит сам монарх, то никто не имеет права возражать против любого из его приглашённых».

— Совершенно верно! — похвалил де Роган, убеждённый в её правоте. — Ну и каков результат?

— Результат оказался явно противоположный ожидаемому. В своём последнем письме она говорит, что мадам дю Барри — счастливая женщина, так как может развлекать монарха, и глупенькая девочка, конечно, по простоте душевной, добавляет: «В таком случае я объявляю себя её главной соперницей и теперь сделаю всё возможное, чтобы самой развлекать моего дедушку по мужниной линии. Посмотрим, кто из нас в этом больше преуспеет».

Можете себе представить, какие чувства при этом испытывает дю Барри? Я слышала, что моя Антуанетта совершает всякие детские шалости перед его величеством. Они, конечно, приводят его в восторг, но сводят с ума мадам дю Барри. Понимаете ли теперь, мой кардинал, почему я прошу вас помочь моему несчастному ребёнку.

— Не могли бы вы, ваше величество, уточнить, что именно вы ожидаете от дофины? — осторожно спросил де Роган.

— Я хочу, чтобы она не тревожила понапрасну чувств мадам дю Барри, не действовала ей на нервы, а тихо укрепляла своё влияние на короля. Чтобы она сохраняла своё достоинство. Мне сообщают, что иногда она отказывается надевать юбки с кринолином. Юбки с кринолином! Неужели она забыла, что существует строгий этикет, которого обязаны придерживаться все светские дамы, независимо от того, замужем они или нет. Юбки с кринолином — это гарантия сохранения непорочной репутации любой женщины, и когда она пытается ввести при дворе новую моду, то может лишь вызвать враждебное к себе отношение. Иногда мне кажется, что я произвела на свет глупышку.

Кардинал старался нс выдать своего весёлого настроения. Лицо его оставалось серьёзным. Он сидел, внимательно слушая то, что говорила ему императрица. Он всё знал от своих шпиков давным-давно, а теперь только медленно покачивал головой.

— Боюсь, что положение её величества весьма деликатно, и оно ухудшается ещё и тем, что её муж... — Он смолк, не зная, стоит ли продолжать. Но императрица быстро пришла ему на помощь:

— ...не является её мужем в привычном смысле этого слова и обращает на неё ровно столько внимания, сколько абсолютно незнакомому человеку! Несчастный ребёнок пишет мне, что он провожает её до дверей спальни, потом, снимая шляпу, кланяется и... удаляется.

— Не может быть! — притворно удивился де Роган.

— Вам было об этом известно?

Кардинал явно перестарался, строя из себя человека неосведомлённого.

— Конечно, я знал, мадам, но искренне надеялся, как и все королевские подданные, что поразительные, просто запредельные чары...

— Да, Антуанетта прекрасна и обольстительна, — холодно заметила императрица. — Но что из того, если ей не удаётся завоевать сердце супруга? Каким же образом заполучить наследника для Франции, скажите на милость?

— Мадам, в ответ я могу лишь привести ответ его величества одной из своих дочерей, которая задала ему такой же вопрос. Он ответил так: «Благоразумная принцесса никогда не стремится иметь наследников». Находчивый ответ, ничего не скажешь!

Лицо де Рогана сияло, в глазах мелькали озорные искорки, и его весёлое настроение передалось императрице. Она засмеялась. Потом они начали обмениваться сплетнями о всех знаменитостях французского двора. Такое острое, с приправами, блюдо всегда нравится, особенно первой даме, которая хотела непременно знать всё о каждом человеке, мужчине и женщине, в окружении Марии-Антуанетты. Несколько придворных в её кругу уже находились на её содержании. Остальные — это только вопрос времени. Кардинала ещё никогда не провожали с такой изысканной любезностью. Императрица попросила его прийти к ней на следующий день, та как она ожидала важные сообщения от аббата Вермона и ей хотелось знать его, де Рогана, мнение.

Как только кардинал вернулся к себе, то сразу послал за своим секретарём, аббатом Жоржелем. Он рассказал ему всю эту поразительную историю и с огромным удовольствием следил за выражением хитроватого, лисьего лица собеседника с насупленными чёрными бровями и плотно сжатыми губами. На лице отражались то надежда, то сомнение, то радость. Это был верный конфидент и советник кардинала, который знал о всех его шалостях и развлечениях. Секретарь смотрел на них сквозь пальцы, уделяя им не больше внимания, чем выбору его хозяином своего дорогого и утончённого гардероба. Этим грешил не только де Роган, но и другие принцы. Дамы постоянно посещали его, проводили с ним время наедине и незаметно уходили. Он даже не знал их имён, да ему это и не было нужно: этот департамент — не в его ведении.

Но какова императрица!

— Само собой, — сказал секретарь, — она сделает всё, чтобы умиротворить короля. Это — жизненно важный вопрос для проводимой ею политики. Но, ради бога, ваше преосвященство, не забывайте, как относятся во Франции к императрице и к австрийскому браку. Франции никогда не нравились австрийские браки, и она никогда не простит Австрии её жёсткого поведения после Пражской битвы. Ни юность, ни красота дофины не смогли перебороть глубоко укоренившегося предубеждения. По сути дела, вы берёте на себя серьёзную ответственность.

— Я, право, не вижу особых причин для тревоги. Нужно только суметь умиротворить все заинтересованные стороны и...

Но аббат с серьёзным видом продолжал:

— Если его величество на самом деле влюбится в дофину, то её брак с дофином можно будет легко аннулировать, так как он, по сути дела, никогда таковым не был. В таком случае его величество может жениться на ней сам. Такой исход устроит императрицу?

— Мне кажется, что императрице это не понравится. Она может испытывать угрызения совести, — ответил принц. — Но кто знает наперёд?

— О каких угрызениях вы толкуете! — резко возразил аббат. — Известно ли вашему преосвященству, что она предназначала свою дочь эрцгерцогиню Жозефу в супруги неаполитанскому королю? Такой брак на самом деле состоялся, правда, по доверенности, и когда новоиспечённая супруга отправлялась к мужу в Неаполь, императрица спросила её, будет ли она осуществлять планы матери при Неаполитанском дворце и...

— Неужели вы хотите сказать, что она отказалась? — игриво спросил принц. — Все её дети были воспитаны так, что они видят в матери римского папу в юбке!

— Новая королева ответила весьма туманно: «Ваше величество, в Священном писании говорится, что замужняя женщина и душой, и телом принадлежит стране своего мужа».

— Какой свинёныш! — воскликнул кардинал.

«Но что ты в таком случае скажешь о государственных делах? — спросила императрица. — Разве они выше религии? — напыщенно ответила юная королева. Императрица помолчала, потом сказала: — Дочь моя, ты и права, и неправа! Нужно испросить божественного руководства. Отправляйся завтра же к гробнице нашей семьи и там, в священных склепах предков, молись, чтобы небеса просветили тебя». Между прочим, несчастную юную королеву отправили молиться к могиле недавно умершей от оспы принцессы (не помню точно её имени). Там неаполитанская королева подцепила эту опасную болезнь и через несколько дней скончалась.

— Свят, свят! Ну и женщина, скажу вам! — воскликнул кардинал. — И тогда вместо усопшей она отправила в Неаполь Марию-Каролину, свою вторую дочь.

— Совершенно верно! И когда та прибыла в Неаполь, то, к своему великому удивлению, узнала, что придворный этикет запрещает ей сидеть за обедом за одним столом с королём. Мать немедленно отправила депешу неаполитанскому премьер-министру, в которой сообщила, что австрийская армия силой вернёт её дочь домой, если с ней будут обращаться подобным образом. Но ответ ещё не дошёл до Вены, когда юная королева уволила министра, разогнала кабинет и отказала королю в праве посещать её спальню. Это та ещё семейка, скажу я вам, и посему советую поосторожнее вести себя как с императрицей, так и с молодой дофиной. Не забывайте, что и в хорошенькой головке могут созревать опасные планы. Врождённые инстинкты необоримы.

— Мой дорогой друг, — сказал кардинал, одарив его надменной улыбкой. — Вы очень мудрый человек, но иногда становитесь отъявленным дураком. Если вы считаете, что человек моего возраста и моего жизненного опыта не сможет догадаться, что творится в голове девчонки в коротком платьице, то можете безнаказанно величать меня ослом!

Аббат поклонился и больше не стал читать нотации кардиналу.

— Эта девочка невинна, как белая лилия и безвредна, как ягнёнок, — воскликнул кардинал. — Её с сёстрами воспитывали как монашек. В тех книгах, которые дозволялось им читать, выдирали целые страницы, где рассказывалось о любовных делах.

— Но это лишь повышает любопытство, — мрачно произнёс аббат. — Я хорошо знаю, что бывает на уме у молодых женщин.

— Ах, мой дорогой друг! Что девушки могут себе вообразить, если они ничего не знают? Им не разрешали общаться с представителями мужского пола, только с домашними собачками да птичками, пол которых не различишь. За девушками ухаживали только служанки. За исключением своего духовника, этого выжившего из ума старика, они никогда не встречались с мужчинами, только видели их на государственных приёмах. Мне говорят, что дофине неизвестна даже истинная причина холодного к ней отношения со стороны мужа. Она только жалуется на его пренебрежительное отношение. Ну что может быть выше такой невинности?

— Позвольте мне в этом усомниться, ваше преосвященство. Если вы окажете мне честь и попросите у меня совета, я скажу вам следующее: действуйте очень и очень осторожно. Не забывайте двух неаполитанских королев. Эрцгерцогиня Жозефа осмелилась бросить вызов матери, и что из этого вышло? Нынешняя неаполитанская королева «схватила за уши» короля, как кролика, пробыв в Неаполе всего месяц... Может, и дофина...

— Ах, оставьте! Она самое милое и невинное создание в мире! — де Роган засмеялся.

— Но она не будет такой вечно, а кто может точно сказать, когда снисходит озарение? — с серьёзным видом заметил аббат. — Тем не менее можно с уверенностью утверждать, что немногим удавалось получить столь важную миссию, как вам, и я от всей души поздравляю ваше преосвященство...

Но были бы поздравления такими же искренними, если бы аббат догадался, что впервые в своей жизни де Роган влюбился, влюбился отчаянно, глубоко, в девушку, за которой он был. призван присматривать, всячески усиливая её влияние при французском дворе? Если бы вдруг в голову ему пришла такая мысль, то он наверняка упал бы на колени перед своим господином и стал бы его слёзно умолять свернуть со столь опасной дороги. На таких высотах, где царит вечный холод, можно легко поскользнуться на льду и больно упасть. Жоржель, который всегда отстаивал интересы своего господина, ибо они всегда совпадали с его собственными, наверняка бы поразился, догадайся он о том, что задумал де Роган. Суровый и непреклонный священнослужитель никогда не принимал в расчёт любовную страсть. Это чувство никогда не вызывало у него ни малейшего интереса.

Ну, а об остальном можно сообщить вкратце.

Надеясь на свою ловкость, утаивая от советчика истинную причину своего поведения, де Роган хотел вести двойную игру и заставить своих придворных марионеток плясать под его дуду. Он намеренно держал императрицу в страхе за дочь, сообщал ей о всех неприличных выходках и безумствах, рассчитывая, что тем самым заставит её поверить в необходимость своих советов. Он щедро кормил её ложными слухами, преувеличивал факты, препарировал их на свой вкус. Озабоченность и тревоги императрицы росли и наконец достигли такой силы, что она уже больше не могла этого вынести. Тогда императрица тайно отправила в Париж своего человека, который сообщал ей всё о поведении её дочери при дворе. Своему лазутчику она полностью доверяла. В результате обман де Рогана открылся. Разъярённая Мария-Терезия велела ему больше никогда не появляться у неё на глазах, и посол был вынужден поскорее, в обстановке полной секретности, убраться из Вены и вернуться в Версаль.

Тогда он поставил перед собой новую задачу — перетащить Марию-Антуанетту на свою сторону, настроить её против своей матери.

Сидя в своей комнате и глядя на портрет на стене, кардинал вспоминал её искреннее изумление, когда он попытался настроить против матери.

— Мне очень жаль, но я не в силах скрывать от вас правды. Её величество вынуждена констатировать, мадам, что вы не сумели в точности исполнить её замыслы в интересах Австрии. Я хочу доверить вам тайну и надеюсь, вы её сохраните, если только хотите знать, что вас ждёт впереди. Она собирается выдать за вашего дедушку-короля свою младшую дочь эрцгерцогиню Елизавету...

Ему никогда не забыть отчаянное выражение на лице Марии.

— Что вы говорите? Таким образом я стану никем, моя сестра будет здесь всем верховодить, а если у неё родится сын, то и мой муж будет никем! Какой ужас!

Она разрыдалась. Ведь она старалась, она делала всё что могла, и что же теперь?

Она рыдала, и де Рогану стоило больших усилий, чтобы не обнять её и не утешить, как настоящий мужчина обязан был сделать в подобной ситуации. К кому ей ещё обратиться за утешением? Она чувствовала себя такой одинокой и к тому же в большой опасности.

— Мадам, прислушайтесь, однако, к голосу рассудка. Императрица поручила мне провести с вами эти переговоры. Разве вы не понимаете, что если мы будем заодно, то вам ничего не будет угрожать. Я готов пойти дальше. Пусть даже ценой собственной жизни. Вы мне верите? Я возвращаюсь в Вену, чтобы положить всему этому конец.

Она поверила. Ну а как же иначе? Он тут же отправился в Вену, чтобы там добиться аудиенции у императрицы и сообщить ей, что он ведёт с королём переговоры о его браке с её младшей дочерью эрцгерцогиней Елизаветой. Ему удалось встретиться с Марией-Терезией.

— Думаю, что все наши усилия не производят на дофину никакого впечатления. Она по-прежнему с головой погружена в сомнительные развлечения и совсем не печётся об австрийских интересах. Австрии никогда не добиться существенного прогресса в отношениях с Францией, покуда вашу страну там представляет августейшая дофина.

Он создал сложную сеть интриг, в которую увлёк и мать, и дочь? Он перехватывал их письма, читал их, вёл азартную, отчаянную, двойную игру. Но вот в самый разгар его деятельности старик-король вдруг умер, а Мария-Антуанетта стала в тот же день королевой Франции! Проживи монарх подольше, её брак был бы аннулирован, и Марию-Антуанетту отправили бы назад в Вену. Интриги де Рогана и других царедворцев разбили бы в прах все её мечты.

Но карточный домик, построенный на зыбком фундаменте лжи, рухнул, и правда открылась как императрице, так и французской королеве. Разгневанная Мария-Терезия распорядилась никогда больше не впускать принца на территорию своих владений. Мария-Антуанетта не осмелилась всё выложить своему мужу, чтобы не вызвать открытого разрыва Франции с Австрией. Она только использовала всё своё влияние, чтобы отлучить де Рогана от двора.

Это решение стало для него смертным приговором, все его надежды враз рухнули... Новый режим отодвинул на самые задворки опального вельможу, переживающего горькое разочарование в своей любви, лишённого прежних амбиций. Теперь ему приходилось уповать только на будущее и ожидать шанса, который мог всё изменить к лучшему.

Он вспоминал обо всём этом, сидя перед портретом Марии-Антуанетты в свой комнате и всё отчётливее понимая, что прошлого не вернуть. Она никогда ни за что его не простит. Её спасла только смерть короля. Но жизнь продолжается, продолжится череда событий, и кардинал ещё увидит других тщеславных людей, возносящихся к власти, заслуживающих королевские милости. Ему придётся смириться с тем фактом, что её прежде равнодушный муж вдруг превратился в пылкого любовника и увидел в ней мать будущего дофина Франции. Она проявляла милосердие к другим своим врагам. Даже дю Барри была назначена пожизненная пенсия, и она удалилась к себе со всем, что нажила правдами и неправдами. Новая королева всегда стремилась к миру и взаимопониманию. Только для него, де Рогана, у неё не осталось жалости. Могла ли она поверить ему, что расставленные им ловушки преследовали только одну высокую цель: в его объятиях она чувствовала бы себя в полной безопасности. Примет ли она такое объяснение?

Он сидел, глядя на её портрет, и думал о своём безумном прошлом и безнадёжном настоящем. Несмотря на то что она стала королевой, она так и не смогла устранить все опасности. Никакая красота, никакие чары не могли смягчить ненависть французов к Австрии. — Для французского народа Мария-Антуанетта навсегда останется «австриячкой», и ей по-прежнему придётся старательно избегать ловушек, — размышлял де Роган.

Наконец он поднялся, мрачный, опустошённый. Дунул в золотой свисток.

— Пошлите к мадам де Ламотт и сообщите ей, что я хочу её видеть сегодня вечером! — приказал он слуге. Кардинал больше не мог выносить одиночества.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Несколько дней спустя две самые очаровательные женщины Франции сидели в кабинете королевы: Мария-Антуанетта и её старшая экономка, близкая подруга, молодая вдова принцесса де Ламбаль. Они были похожи на два ярких цветка на фоне розовых атласных обоев. Это были необычные женщины. В каждой из них сконцентрировались особенности своего знатного рода, им передалась властная закалка великих предков, которым приходилось править в окружении враждебных, но покорных людей. Власть королей, гордость верховных военачальников чувствовались в профиле носа, в тонком абрисе нежных губ. Они унаследовали поистине императорское кокетство от давно умерших волевых женщин, потрясавших королевские дворцы Европы.

И та, и другая были продуктом тысячелетнего развития истории, европейской цивилизации, высшими созданиями, не приспособленными к повседневной любви и презренному домоводству. Они всегда чувствовали себя непринуждённо, общаясь друг с другом или подобными себе. Сейчас они проявляли природную весёлость, простоту манер, но в любую секунду были готовы вспомнить о своём величии и превратиться в статную даму, если посторонний в их присутствии позволил бы себе малейшую фамильярность.

Ожидавший в приёмной посетитель граф де Ферзей, прислушиваясь к щебетанию, смысл которого он не мог разобрать, вдруг подумал: «Интересно, как эти светские дамы поведут себя в момент страшной опасности?» — «Что за глупая мысль! — упрекнул он себя. — Разве им грозят удары судьбы? Она так к ним всегда была благосклонна. Сам Бог, вероятно, дважды подумает перед тем, как наказать этих принцесс, какими бы ни были их грехи». Он ощутил горечь, вспоминая кое-какие грязные сплетни, дошедшие до его ушей. «Нет, нет, такого просто быть не может!» — успокоил он себя.

Он увидел, как к двери кабинета королевы за спиной её фрейлины направляется какой-то господин. Счастливый!

Граф де Ферзен поднял с удивлением на него глаза. Перед ним стоял всего лишь придворный ювелир, этот еврей Бёмер, и он, конечно, всегда был нужен её величеству. «Интересно, какую новую сверкающую побрякушку он притащил?» — подумал граф. Как бы он хотел оказаться на месте этого золотых дел мастера, чтобы самому предложить золотое украшение самой красивой женщине и понаблюдать за выражением её голубых глаз, которые непременно загорятся живым огнём, когда она будет рассматривать сверкающий камушек, такой же холодный, как и её сердце.

Он увидел, как дверь в кабинет отворилась, и туда нерешительно, с полуулыбкой на лице вошёл Бёмер. Де Ферзену ничего не оставалось, кроме как болтать с дежурным офицером в коридоре. Дверь кабинета закрылась.

В этот важный для себя момент Бёмер был чужд всякой сентиментальности. Он знал, что предлагает её величеству: чудесное ожерелье заполняло, казалось, собой всю вселенную. После привычных почтительных реверансов он видел перед собой только двух молодых женщин, которые непременно, кем бы они ни были по своему положению, не устоят перед приготовленным для них соблазном. Он был рад присутствию принцессы. Всем было известно, какое большое влияние экономка оказывает на свою госпожу, во всём, что касалось вкуса, Мария-Антуанетта всегда руководствовалась мнением приятельницы, и только потом своим собственным. Он чувствовал, как сильно стучит в груди сердце. Но он был уверен в себе и доволен этой встречей.

Бёмер обвёл взглядом кабинет. Какое великолепие, какая роскошь! Какие шкафы, какие двери, покрытые чёрным китайским лаком и позолотой, какое славное бюро за её спиной, украшенное медальонами из севрского фарфора, амурчиками, богинями, нимфами — розовенькими, голубенькими. Тёмно-синий с розовым оттенком толстый ковёр, сотканный на станках Обюссона, позолоченные стулья с сиденьями из белой парчи, на спинках богатая ручная вышивка — отдельные цветы и тяжёлые гирлянды. «Если подсчитать в уме общую стоимость всех собранных в этой комнате сокровищ, включая большие картины фламандских мастеров, то, вероятно, будет выше стоимости ожерелья, — подумал Бёмер. — Но ведь все эти сокровища — собственность французской короны, а то, что он принёс, — собственность только его, Бёмера, и Бассанжа».

Фрейлина в кринолине с высокой причёской встала, словно статуя, за стулом, на котором сидела молодая женщина в белом платье с кружевной косынкой из индийского муслина, наброшенной на плечи и пышную грудь. Это была новая королева Франции. Тереза де Ламбаль сидела рядом на низком сиденье без подлокотников. Она сразу встала, когда он вошёл. Она не могла позволить себе никакой фамильярности со своей госпожой в присутствии незнакомца. Обе грациозно приветствовали Бёмера.

— Я, — начал Бёмер, стараясь не тушеваться, — хочу смиренно поблагодарить вас за оказанную мне милость и предоставленную возможность показать вам одно чудесное произведение искусства, которое вполне достойно вашего высочайшего внимания.

— Что же это на сей раз, месье? Прошу вас больше меня ничем не соблазнять, так как я не забыла, что ещё перед вами в долгу за бриллиантовые серьги. Я намерена больше не быть расточительной, но всё же — что там у вас, покажите!

— Великая королева не должна экономить на расходах, это не понравится её народу. Вашему величеству отлично известно, что народ любит глазеть на великолепие двора, чтобы лишний раз убедиться в том, что деньги в стране должным образом циркулируют.

Она весело засмеялась, словно озорная девчонка.

— Правда ваша, но всё же... Где это? Может, вы оставили свою безделушку в приёмной?

— Ваше величество, — возмутился Бёмер, — кто же оставит бриллианты стоимостью всего Парижа даже в приёмной короля? К тому же никто никогда не выставляет их напоказ. Сегодня я ехал по парижским улицам, леденея от страха.

— Подойди-ка, поближе, Тереза, приготовься к сюрпризу. Могу побиться об заклад, что речь идёт о браслетах с бриллиантами, которые велел изготовить Великий турок для своей главной султанши. Я слышала, что их будут продавать в Париже.

Бёмер с торжественностью архиепископа, служащего большую мессу, просунул руку в глубокий нагрудный карман замшевой куртки и извлёк оттуда узкий футляр, специально изготовленный для его сокровища. Это не был роскошный футляр, полагающийся такому шедевру ювелирного искусства, а, так сказать, футляр «инкогнито», временный, но достаточно элегантный, вполне подходящий для рук королевы. Ради этого предприимчивый ювелир на фиолетовой кожаной крышке даже поместил маленькую золотую корону.

Перед королевой стоял маленький столик, покрытый дорогой эмалью. На нём — миниатюрные статуэтки пастухов и пастушек, резвящихся в садах Трианона. Бёмер, опустившись на одно колено, осторожно положил на столик свой футляр, открыл крышку, после чего поднялся и попятился назад.

Боже! Святые небеса! Из футляра, этой маленькой темницы, вдруг вырвался луч дивного света. Яркие пятна заплясали на потолке. Королева невольно прикрыла ладонью глаза от нестерпимо яркого сияния. Глаза принцессы расширились от изумления. Мария-Антуанетта любовалась восхитительными драгоценными камнями австрийской короны с колыбели и до того счастливого дня, когда драгоценности французской по-новому осветили её несравненную красоту. Да и принцесса де Ламбаль повидала немало драгоценных камней в своём родовом доме. Но тут они обе увидели нечто совершенно другое, о чём прежде не имели представления. Перед ними лежало настоящее чудо. Такое сокровище никто до них не видел, и, возможно, никогда не увидит.

— Ах, месье! — воскликнула наконец заворожённая королева. — Да разве такое возможно? Неужели это не сон? Я, конечно, видела бриллианты покрупнее, но в таком количестве, в таком ансамбле — никогда. Что скажешь, Тереза?

— Потрясающе! — Принцесса не могла оторвать от него восхищенного взгляда.

Теперь они обе то и дело поднимали ожерелье, радовались, как девочки, любовались, не сдерживая слов восхищения. Бёмер стоял поодаль в полном восторге от эффекта, произведённого его изделием. Наконец-то настал счастливейший день в его жизни. Какое облегчение он испытывал! Какой всё же глупец этот Бассанж, который только каркал, каркал, как чёрный ворон, предрекая гибель и банкротство. Интересно будет посмотреть на эту пифию, когда он принесёт ему радостную весть о триумфе.

— Ну-ка надень его, Тереза, хочу посмотреть, как оно выглядит на тебе! — воскликнула королева, сгорая от любопытства.

— Нет, мадам, что вы! Сначала ваше величество! Ну-ка, позвольте!

Через несколько мгновений ловкие, унизанные кольцами с изумрудами пальчики защёлкнули замочек чудесного ожерелья на красивой шейке, которая, казалось, самой природой была создана для такого дивного украшения. Всё его колдовское очарование заключалось в соблюдённом мастером удачном контрасте между простотой формы украшения и их великолепием. Такие бриллианты вместе с белым муслиновым платьем могли стать привлекательным нарядом даже для самых шаловливых и избалованных граций.

Тереза де Ламбаль громко захлопала в ладоши.

— Мадам, — сказала она, — по-моему, вы должны ввести новую моду. Белый бал в Версале, с потоками ярких бриллиантов на груди. Вот, я придумала: назовём его «зимний бал». Всё должно быть белым, белым, как снег. Белые напудренные парики, белые одежды, белые меха, и повсюду блеск бриллиантов, похожих на ледяные кристаллы, и ваше величество — в таком дивном наряде!

Королева подбежала к большому зеркалу в золочёной раме в стиле «Людовика XIV», в котором отражалась вся комната. Она внимательно разглядывала своё отражение — белую стройную фигурку в потоках сверкающего света, льющегося с её плеч на высокую грудь. Довольная, раскрасневшаяся от восторга, она повернулась к подруге.

— Ах, если бы никогда не носить эти противные кринолины, — вздохнула она. — В этом платье я на самом деле похожа на женщину, а в кринолине смахиваю на королеву бубен — аляповатую, которая ничуть не лучше остальных персонажей в колоде. Разве может женщина продемонстрировать свою фигуру в такой юбке? В ней ты похожа на калеку с разбитыми параличом ногами...

Она осеклась, вспомнив вдруг о присутствии здесь Бёмера. Принцесса сняла ожерелье, положила на маленький столик, и обе они увлечённо принялись подсчитывать число драгоценных камней и подвесок.

— На самом деле, иного выхода нет, — наконец вымолвила принцесса Ламбаль. — Позволить другой носить такое ожерелье — значит, признать себя побеждённой. Такого нельзя допустить ни в коем случае. Оно слишком красиво, и никто другой не имеет право носить его, кроме королевы.

— Да, мне тоже так кажется, — с самым серьёзным видом призналась Мария-Антуанетта. — Но какова его стоимость! К тому же мы сейчас переживаем далеко не лучшие времена. Плохие урожаи один за другим, постоянные осложнения с этими англичанами, повсюду вспыхивают мятежи, все выражают своё недовольство.

— Цена, ваше величество, — вмешался в разговор Бёмер, — ничтожна для такого великолепного ожерелья. Когда я назову её, вы только весело посмеётесь надо мной. Всего 1 600 000 ливров. Да, — успокоил ювелир королеву, заметив тревогу в её глазах, — сразу всю сумму платить вовсе не обязательно. Частями, причём ваше величество будет делать свои взносы, когда ей позволят это сделать обстоятельства. Принцесса права. Во имя чести королевской французской семьи никто другой не должен его носить. И я был настолько убеждён в этом, что поместил золотую маленькую корону на крышку футляра.

Королева не могла отвести больших голубых глаз от ожерелья... Зима выдалась морозной. Но всё равно, как было приятно кататься на позолоченных санях в форме лебедя — последний крик моды в Париже — по садам Версаля. Она куталась в тёплую шубу из белого меха, ступни сунула в нагретые меховые муфты. В этих мехах её совсем не было видно, только сияющие глаза да раскрасневшиеся от мороза щёки. Но всё же хорошая зима, без слякоти и дождей. Ещё ни одна, проведённая ею в Париже зима ей так не нравилась, как эта. Хотя положение простого народа всё время заставляло её тревожиться. Из провинции поступали ужасные сообщения о массовом голоде. Бедность не пощадила даже Вер саль. Сани её мчались по накатанной колее, и через окошко она видела женщин в лохмотьях, которые вели измождённых детишек. Они так страдали от голода и холода. Даже такой пушистый снег не доставлял им удовольствия.

Вполне естественно, она велела остановиться, распорядилась, чтобы конюший раздал несколько луидоров этим несчастным, их непривыкшие к золоту руки судорожно сжимали подаренные монетки. Все они от души благодарили свою красивую и грациозную королеву за щедрость. Об этом её поступке, несомненно, разнесётся молва по всему Парижу, по всей стране. Но чем она могла помочь всем этим несчастным? Подаст один, два луидора. Что ж из этого? Королю приходилось выделять большие средства на дрова для отопления полуразрушенных домов своих поданных, и это стало одной из причин, из-за которых она запаздывала с выплатами за те бриллиантовые серьги, которые продал ей Бёмер.

А французы все умирали. Большинство голодало, все они были плохо одеты, но кто может покончить с такой повсеместной страшной нищетой? Кто несёт за неё ответственность? Нет, не она, и, конечно, не король. Такие вещи происходят сами по себе, и тут винить некого. Просто несчастье, и всё тут. Лучше забыть об этом, чтобы не портить себе удовольствия от катания...

А это бриллиантовое ожерелье? Несомненно, ювелир назначил вполне божескую цену за такую невиданную роскошь. Она сидела молча, глядя на ожерелье. Что же это такое? Королева Франции, чьё право на великолепие и роскошь не подлежит никакому сомнению, не может позволить себе приобрести такое ожерелье. Ну разве это не самая жестокая несправедливость в мире?

Она пребывала в нерешительности, мысли путались в голове. Тереза наблюдала за ней с полуулыбкой, словно за малым ребёнком, который не знает, на какой же из прекрасных игрушек остановить свой выбор. Бёмер не спускал с неё удовлетворённого взора. В эту минуту он был уверен в том, что эти деньги уже у него в кармане, это точно.

Наконец королева вернулась к действительности.

— Нужно показать ожерелье королю, — сказала она. — Он всегда этого требует. Я, конечно, понимаю, что названная вами сумма довольно умеренная для таких невиданных бриллиантов, но вы же знаете, месье, как много у нас в стране бедняков. Они, эти бедняки, не желают понять, что в своём чудовищном положении они должны винить только себя, свою жестокую судьбу, а не действия правительства короля, которое им всем надоело. Если только просочится слух о том, что я сделала такую покупку, в другие королевства, то там немедленно появится несчётное число язвительных пасквилей, направленных против моей персоны. Одним словом, этот шаг будет неверно истолкован. Да, месье Бёмер, вы не могли выбрать более неудачного момента для своего предложения!

Бёмер, почтительно поклонившись, бурно запротестовал. Он не испытывал никаких сомнений в отношении исхода этого дела.

— Да, на самом деле, мы переживаем сейчас трудные, даже опасные времена. Но разве можно называть плохими времена, когда такие камни кладут к подножию трона? Я буду очень рад, если его величество лично осмотрит ожерелье.

Королева, тяжело вздохнув, отправила к мужу слугу.

— Послушай, Тереза, — обратилась она к подруге. — Когда придёт король, нам нужно будет поговорить наедине, без свидетелей. Я хочу знать его откровенное мнение. Это ожерелье просто великолепно, но, понимаешь, мне нельзя в этом деле действовать опрометчиво.

Опустив глаза и сделав очаровательный реверанс, принцесса неслышно выскользнула из комнаты во внутренние апартаменты королевы. В этот момент громко объявили о приходе короля. Теперь в кабинете находилась только королевская чета да ювелир Бёмер. Король, на ходу кивнув ему, сел на большой стул.

Людовика XVI никак нельзя было назвать образцовым монархом и джентльменом. Его знатной родословной мог бы позавидовать любой король в Европе. Но, к сожалению, Людовик получил весьма посредственное образование, что объяснялось интригами придворных за право стать его наставниками, и в результате он стал таким же невежественным молодым человеком, как и любой его провинциальный подданный. Кое-какие понятия управления государством он, конечно, усвоил, но это объяснялось условиями той жизни, которую ему надлежало вести. Среди его достоинств можно было отметить лишь два. Он был отличным охотником и наездником. А также кое-что соображал в слесарном деле. Если бы он был ремесленником, то вполне смог бы зарабатывать себе на жизнь, и зарабатывать честно.

Он был на самом деле неплохим слесарем, особенно ему нравилось чинить замки. А когда во дворце начинался ремонт, он никогда не оставался в стороне, не подбадривал рабочих издалека, а сам им активно помогал. Таскал вместе с ними плиты для укладки во дворе и аллеях, переносил на своих широких плечах тяжёлые брёвна, что вызывало неудовольствие и даже презрение у простолюдинов. Но он ничего не мог поделать с собой — такая у него была страсть. Любовь к тяжёлой, чёрной работе приводила в ужас придворных, особенно его невесту, которая ожидала от него вежливых поклонов, но, увы, этот странный, неотёсанный и грубый муж такого удовольствия ей никогда не доставлял. Ему больше нравилось слоняться по двору дворца, где он обязательно кому-нибудь помогал что-то сделать, и в пропахший духами салон невесты его нельзя было заманить и медовым пряником.

Но жена стала мудрее невесты. Так часто бывает. Он, конечно, был мужлан, но это было лишь первое впечатление. Она поняла, что в этом могучем, громадном теле билось самое доброе сердце в мире. Пришло всё же время, когда он оценил её чары и грацию, в чём она уже давно разуверилась, и этот неотёсанный, грубый парень наконец понял, что без них ему на троне не усидеть. Он не мог сиять во всём королевском величии на престоле, если рядом с ним не блистала бы грациозная красавица, не мог произвести должного впечатления на людей, особенно когда ему приходилось заставлять своих неумелых, ленивых министров как можно больше трудиться.

Вначале она жалела его, хотя жалость, конечно, не любовь, но она очень близка к ней, и благодаря ей из куколки в один прекрасный день может выпорхнуть мотылёк. Этот неуклюжий, трудный в общении человек, дофин, а потом и король, постоянно вызывал недоброжелательно-насмешливые улыбки у его элегантных вышколенных придворных, которые зло судачили о нём в укромных местечках, но голубые глаза его австрийки-жены всегда излучали тёплый свет. Она знала, что в нём есть что-то особенное, что трудно выразить словами, и не теряла надежды. Потом она поняла, что он — человек совестливый, и это своё качество сумел сохранить в порочной, бессовестной атмосфере, насаждаемой его отцом и распутной дю Барри.

И вот наступил день, когда к его великому удивлению она ворвалась в его покои, порывисто обняла его и закричала, обливаясь слезами:

— Я люблю тебя всё больше, с каждым днём, мой дорогой супруг! Твой честный откровенный характер меня восхищает, и чем больше я сравниваю тебя с твоими придворными, тем больше тебе доверяю.

Стоит ли удивляться, что с этого момента он стал истинным любовником той женщины, которая его так хорошо донимала. Но об этом он никогда не говорил, даже ей.

— Всё, что она делает, очень мило, — лишь заявил он одной знатной даме, которая пыталась привлечь к себе его внимание.

Она была в его глазах не просто красивой, восхитительной женщиной, она была для него исключительным созданием из другого мира, чудом, которое вдруг оказалось в его объятиях. Разве он мог ей в чём-нибудь отказать? Она пожелала Трианон, великолепный сельский замок неподалёку от Версаля. Только в этом доме она чувствовала себя не королевой Франции, а лишь знатной дамой, любительницей сельской жизни. Она его получила вместе с залпом жестоких и злобных комментариев журналистов и памфлетистов, которые теперь начинали править Францией... Все они измывались над легкомыслием и безрассудной экстравагантностью «австриячки». А теперь ей понадобилось новое ожерелье. Ну что же! Королева бубен может стать и королевой бриллиантов. Конечно, будет очень трудно всё устроить, особенно в эту жестокую зиму. Но если она хочет...

В таком настроении король вошёл в комнату, где находилось его сокровище, вошёл своей обычной тяжёлой неуклюжей походкой.

— Ну-ка покажи мне эту безделицу! — сказал он с наигранной беззаботностью, протягивая свою большую руку ремесленника с помятыми кружевами на запястье. Королева подняла ожерелье бело-розовыми кончиками пальцев с миндалевидными ногтями очень осторожно — ещё бы, да ведь это целое состояние — и положила ему на раскрытую ладонь. Её прекрасные пальчики были известны всей Европе, и от их лёгкого прикосновения по всему его телу пробежала приятная дрожь.

— Какая прелесть! — произнёс король. Но его слова относились вовсе не к ожерелью.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Сидя на стуле, Людовик XVI вертел ожерелье в руке, поворачивая его к свету под разными углами.

— Как могут людям нравиться такие вещи, — думал он, — ума не приложу! Что в них такого особенного? Ровным счётом ничего. Да, ручная работа, точно такая необходима и для хорошего замка. Но красота, великолепие, высокое положение требуют украшений, и это одна из множества никчёмных необходимостей, навязываемых королевской жизнью. Для меня лично она куда прелестнее в этом простом муслиновом белом платье, чем в умопомрачительных нарядах, с помощью которых её хотят превратить в богиню. Но как естественно, как неподражаемо естественно она высказала свою просьбу. Его красавица — не чета этой уродине Шарлотте Английской, которая повсюду красуется в бриллиантах, подаренных ей каким-то индийским принцем, хотя они ей и не к лицу.

Он посмотрел на ножку с изящным подъёмом в туфельке на высоком каблуке, которую Мария-Антуанетта поставила на маленькую позолоченную скамеечку. Такие знаменитые французские художники, как Антуан Ватто и Никола Ланкре, глядя на неё, наверняка вдохновились бы на создание чего-нибудь поистине великого. Может, причина этого — её положение? Но даже и без него эта женщина может считаться чудом света.

Он так долго размышлял, что Бёмер стал переминаться с ноги на ногу, поскрипывая башмаками. Чего это он медлит? Может, его величеству не нравится? Может, он вообще обо всём забыл? Королева приложила пальчик к губам. Она не спускала тревожных глаз с короля.

— Конечно вы должны получить эту вещицу, — сказал он. — Я не хотел говорить вам об этом до того, пока вы сами не увидите ожерелье. Когда на днях Бёмер показал мне своё изделие, я подумал: если оно вам понравится, то оно — ваше! Кто ещё, кроме вас, может носить такое произведение искусства?

Бледные щёки Бёмера залились краской удовольствия. Слава Богу! Какое облегчение! Мучительная пытка его закончилась. Ювелир молча наблюдал, как королева пальчиками перебирала бриллианты, которые были похожи на струйки воды в её руке. Она вся была поглощена их красотой, низко опустила голову, и выражения её глаз не было видно.

Тишину в комнате долго никто не нарушал. Наконец королева, вскинув голову, сделала знак ювелиру отойти. Он почтительно засеменил и остановился за тяжёлой шторой. Фактически королевская чета была сейчас наедине.

Опустив глаза, Мария-Антуанетта тихо сказала:

— Будет трудно?

— Но только не вам.

— Но всё равно трудно?

— Можно всё устроить. Это всё, что положено знать королеве.

— Я не просто королева. Я ещё и ваша жена. Что скажет Калонна, когда услышит об этом?

Де Калонна был генеральным контролёром (то есть министром финансов), и само его имя в те грозные дни звучало зловеще. Этому человеку Мария-Антуанетта, подчиняясь женскому чутью, никогда не доверяла. Король назначил его министром вопреки её воле. Де Калонна отлично знал об этом, и она вполне обоснованно видела в нём своего кровного врага.

— Он ведь находил деньги прежде, найдёт и сейчас.

— Но где их взять?

— Этого я не знаю, не могу сказать. Это его забота.

— Но все твердят, что с помощью Терезы и Полиньяков я запускаю свои руки в казну, когда только захочу. Думаю, от таких утверждений страдает моя репутация.

— Всё это клевета. Мало ли что говорят эти лгуны. Никогда их не слушайте!

Она постояла в нерешительности. Потом машинально поднесла ожерелье к шее и щёлкнула замочком. Глаза короля, обычно равнодушо-непроницаемые, вдруг загорелись, отражая переливающийся всеми цветами радуги яркий блеск. Как это дивное ожерелье подчёркивало красоту его супруги!

Король долго молчал, не находя нужных слов.

— Вам нравится, сир?

— Да, нравится. Очень.

Она встала, руки её безвольно опустились. За шторой дрожал от нетерпения Бёмер, ожидая королевского решения. Вдруг королева быстро сняла с шеи ожерелье и молча положила его на эмалированный столик.

— Нет, я не возьму его, сир!

В комнате воцарилась мёртвая тишина. Король в немом изумлении смотрел на неё, ничего не понимая.

— Я не возьму его, — медленно повторила она, словно пытаясь оправдать для себя своё решение.

Король согласился купить ожерелье, но она отлично знала, чем это ему грозит. Конечно, Калонна разобьётся в лепёшку, но деньги достанет, но каково будет королю — ведь ему придётся от этого страдать, его репутация будет поставлена на карту. До дворца всё громче доносятся вопли отчаяния и громкие стоны — это грозный голос Франции. Люди требуют хлеба. Ужасные налоги всех задавили, но всё равно этих сборов не хватает для повседневного обеспечения страны всем необходимым. Поступают сообщения о бунтах и мятежах, пока, правда, приглушённые, нечёткие, но тем не менее зловещие. Во всём мире знали, что усопший король, со всеми его возмутительными пороками, с его поразительной щедростью к безнравственным женщинам, оставил после себя громадный долг, который французскому народу придётся выплачивать с процентами. К тому же в Ла-Манше постоянно курсировали английские военные корабли, по-видимому, выжидая удобного момента для нападения на Францию. В Лондоне очень не одобряли французского вмешательства в североамериканские дела: генерал Лафайет принимал активное участие в борьбе за независимость английских колоний и их отделения от владений британского короля Георга III.

Такие печальные мысли в эту минуту пронеслись у королевы в голове. Она медленно тонкими пальчиками уложила ожерелье в фиолетовый футляр.

— Вы должны иметь его, — послышался голос короля. — Это говорю вам я.

Мария-Антуанетта, не обращая внимания на его слова, сказала Бёмеру своим звонким, как хрустальный колокольчик, голоском:

— Месье, будьте любезны, заберите его обратно. Решение приятно!

Из-за шторы выплыл ювелир, почтительно кланяясь на каждом шагу. Никогда его лицо не было таким хмурым. Значит, с ночными кошмарами не покончено, а процветанию на самом деле приходит конец. Солнце успеха садится за горизонт. Ах, что же скажет Бассанж. Он уже видел, как потирает свои пухлые руки «деловой человек», как называл Бёмер своего старшего партнёра.

— Мадам!

Она решительно протянула ему футляр.

— Месье, Франции нужны военные корабли. Королева не может на эти деньги приобретать бриллиантовое ожерелье.

Вновь воцарилась мёртвая тишина. Король молчал, молчал и Бёмер. Хотя он не слыхал, о чём говорили король с королевой, но догадывался, что король — не против, но отказ самой королевы.

Не отдавая себе отчёта в том, что он делает, повинуясь лишь импульсу, ювелир упал перед королевой на колени, протянув дрожащие руки к складкам её платья.

— Мадам, мадам! — только и мог вымолвить он. Под её взглядом, полусердитым, полуудивлённым, он с трудом, неуклюже поднялся на ноги и теперь стоял рядом с ней, глядя ей прямо в лицо. Король переводил свой тяжёлый взор с одного на другого.

— Мадам! — заикаясь и задыхаясь, произнёс ювелир. — Пожалейте своего старого верного слугу! Для меня это вопрос жизни или смерти! И моей чести! Неужели вы не понимаете, ваша милость, что эти камни обошлись мне в громадную сумму, которую мне приходится выплачивать до сих пор...

Голос его вдруг совсем было затих, но через несколько секунд зазвучал с новой силой, лицо покраснело от натуги.

— Мадам, пусть всё будет на тех условиях, которые выдвинул его величество; можно растянуть выплаты на несколько лет. Сколько будет угодно вам и его величеству. Я готов принять любые условия, чтобы владелицей этого ожерелья были вы и никто другой. Клянусь, я только и думал об этом, когда разыскивал повсюду камни. Ах, мадам, пожалейте меня!

Королева заговорила. Король по-прежнему молчал, стоя рядом с ней.

— Месье, я вас внимательно выслушала, и я вам искренне сочувствую, мне понятны ваши чувства. На самом деле цена этих бриллиантов просто баснословна. Ваши мольбы заставляют меня напомнить о том, что вы француз. Подумайте о тяжёлом положении в стране, об этом знают все французы. Разве сейчас то время, когда наш король может растрачивать казну на такие красивые, но, в сущности, бесполезные вещи? Что вы сами бы подумали, узнав о такой покупке, в то время, когда страна переживает серьёзнейший кризис? Лучше продайте ожерелье в более благополучных странах. Делать это сейчас здесь — не время и не место.

Подданный не вправе перечить королеве, но несчастное положение Бёмера заставило его преступить рамки светских приличий. Он разрыдался, ломая руки, его поведение говорило о том, что несчастный ювелир окончательно утратил самообладание.

— Ваше величество! Но для чего об этом говорить? Можно всё сохранить в тайне, дожидаться более счастливых дней, а тем временем вносить только те взносы, которые вам по силам? Сир, молю вас! Я погиб, я разорён! Вы были всегда ко мне благосклонны. Пожалейте, прошу вас, заступитесь за меня перед её величеством!

Король сделал шаг к жене.

— Так вы решились?

— Какие могут быть сомнения? С каким лицом я буду его носить, скажите на милость? Что касается сделки в тайне...

Презрительное выражение на её красивом личике завершило фразу.

Король взглянул на ювелира.

— Как видите, её величество выразило вам свою волю, и я, король Франции, одобряю её решение. Больше нам говорить не о чем. Забирайте свои бриллианты и ступайте прочь!

Бёмеру стало ясно, что судьба отвернулась от него, не оставив ему ни луча надежды. Он не мог понять, почему окружающий мир вдруг превратился в ад? Что они сказали друг другу? Да, теперь всё потеряно. Бледный как полотно, весь дрожа, ювелир взял отвергнутое сокровище, засунул его поглубже во внутренний нагрудный карман, поклонился с несчастным видом и по-старчески зашаркал к выходу.

Королева стояла молча, неподвижно, как статуя, покуда за ним не закрылась дверь. Потом повернулась к мужу. Слёзы текли по её щекам.

— Несчастный! Но что я могла сделать? Я ведь была права. Ты же знаешь, что это так.

Он неуклюже обнял её, прижал к себе, поцеловав в лоб.

— Ты всегда права, сердце моё. Я, конечно, напрасно пообещал старику, но мне казалось, что тебе оно понравится... Но это ожерелье больше подходит дю Барри, чем моей королеве.

Король обычно был немногословен, но часто его нежный взгляд говорил о многом.

— Ты добр ко мне, даже слишком! — печально сказала она, высвобождаясь из его объятий. — Если бы я согласилась взять ожерелье, то стала бы бессовестной негодяйкой. Я могла бы надевать его не больше четырёх раз в год и потом выдерживать все эти злобные, осуждающие взгляды в спину. Ты прав. Это украшение больше к лицу таким женщинам, как дю Барри, для неё он его и делал. Ладно, сир, забудем об этом. Поговорим лучше о чём-нибудь более приятном. Но лицо этого несчастного Бёмера... Оно стоит у меня перед глазами.

— Продаст его в другом месте, — решительно сказал король. — Мы с тобой приняли решение, и надеюсь, что он больше не будет донимать нас.

Она крепче прижалась к плечу супруга.

— Ах, лучше бы я вообще никогда его не видела! — воскликнула она.

...Бёмер в полном отчаянии вышел в приёмную и хотел пройти через неё тихо-тихо, чтобы его никто не заметил. Но это ему не удалось. Его заметил граф де Ферзен, полковник полка королевской гвардии.

Он оторвался на мгновение от карт, в которые играл с офицером, своим сослуживцем:

— Бёмер что-то сегодня не очень весел.

— Думаю, на сей раз ему не удалось всучить то, что он хотел, — равнодушно ответил партнёр. — В наше время их величества не могут себе позволить купить даже простую табакерку. Разговоры о непомерных расходах королевы всё громче с каждым днём. Они весьма опасны для её положения. Черт побери! Вы перехватили удачу, граф!

— И всё же скажу вам, она — не такая безрассудная мотовка, как прежние королевы, сидевшие на французском троне, — сказал де Ферзен, не глядя больше в карты. — Немалых денег стоили и «побочные» королевы. Помпадур и дю Барри в месяц тратили столько, сколько она за год. В жизни короля не будет осложнений, если она будет более осмотрительна в своих поступках.

— Вы, конечно, правы. Граф! нельзя играть и одновременно разговаривать. По крайней мере я так не могу. К тому же этот старый дьявол с помятой физиономией ушёл. Забудем о нём.

Де Ферзен взял карты, но интерес к игре у него пропал. «Старый дьявол» тем временем шёл по коридору мимо апартаментов фрейлин королевы. Он шёл, словно слепой, постоянно спотыкаясь. Вдруг одна из дверей отворилась и вышла красивая женщина, кокетка, на смешных высоких каблуках — последний крик моды, очень ярко одетая. На пороге она повернулась к подруге в комнате.

— Ну, прощай, дорогая. Завтра тебе принесут миндальную воду для кожи лица. В ней растворена кора восточного дерева, и это волшебное средство мгновенно уничтожает все морщинки на лице. Попробуй, сама убедишься. Да, всего два луидора. Но что такое золото, когда речь идёт о возвращении молодости?

Увидав Бёмера, она спросила:

— А кто этот месье с потерянным лицом?

— Это Бёмер, придворный ювелир, Жанна. Ты же мне говорила, что знаешь всех при дворе. Он пытался продать нечто такое, от чего у тебя слюнки потекут. Возвращается от королевы.

— Наверняка что-то потрясающее, — согласилась женщина. Бросив взгляд в сторону удалявшегося Бёмера, она продолжила:

— Могу побиться об заклад, что наша королева ни в чём себя не ограничивает, даже в такие трудные для всех нас времена.

Подруга была более снисходительна.

— Те, кто вращается около королевы, понимают, что она всегда должна выглядеть превосходно. И следят за этим. Это их работа.

— Интересно, что же она приобрела?

— Может, бриллиантовое ожерелье? — ответила, зевая, подруга. — Ну да ладно. Пора идти прислуживать королеве.

Жанна навострила ушки.

— Бриллиантовое ожерелье? Какое ожерелье?

— Ну то, которое Бёмер сделал для дю Барри. Одна из наших фрейлин нечаянно подслушала разговор королевы с принцессой Ламбаль. Они говорили о нём. Такого ожерелья нет нигде в мире. Оно сияет как самый большой канделябр! Попроси кардинала, пусть купит его для тебя.

Это была расчётливо пущенная стрела: Жанна Ламотт вспыхнула.

— О чём ты говоришь! Такие женщины, как ты, всегда подозревают других в грехах, свойственных им самим. Ладно. Мне тоже пора. У меня встреча с мадам де Прованс. Она так добра ко мне. Если бы ты только знала, то умерла бы от зависти. Прощай!

Довольно захихикав, она засеменила на высоких каблуках по коридору. Её собеседница повернулась к другой подруге, находившейся в комнате:

— О том, что творится в апартаментах мадам де Прованс, она знает столько же, сколько известно мне о том, что происходит в покоях короля. Невестка короля — такая же шлюха, как Ламотт! Хотя, может, не совсем. Но сколько она знает о лосьонах для лица и средствах для мытья головы — уму непостижимо.

Дверь в коридор затворилась.

Ламотт была уже далеко. Она упорно шла следом за Бёмером. Её женская наблюдательность говорила, что этот человек совсем не похож на удачливого торговца, которому удалось продать бриллиантовое ожерелье или другую дорогую вещь. Он явно пребывал в каком-то странном оцепенении и, может, был даже не в своём уме.

Ламотт с интересом следила за ним, покуда старик не исчез из поля зрения. Всё могло быть ценным уловом. Она свернула в коридор, ведущий к апартаментам королевской невестки, точно рассчитывая место, где должна остановиться и повернуть назад, делая вид, что только что вышла из её личных покоев. Вдруг кто-то её заметит.

Случайный встречный непременно подумает: «Эта женщина, должно быть, птица высокого полёта. Она вышла от её высочества. Кто же она такая?»

Такая мысль была очень приятна.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Жанна Ламотт вознеслась на пене мутных революционных волн ещё до грозного шторма. Эта странная личность вошла в историю не только мошенничества, но и в историю Франции. Как же могла эта неприметная женщина устроить такой грандиозный скандал, нанести такой сильный удар по престижу королевской власти, причинить столько страданий французской королеве? Это удивительно! Она не могла похвастаться ни родовитым происхождением, ни воспитанием, ни учёностью, была дамой невежественной и к тому же очень жадной. Её поразительная наглость объяснялась только её природной сообразительностью и умением держать нос по ветру — больше ничем. В этом ей никак нельзя было отказать, как и в твёрдом убеждении, несмотря на ряд горьких разочарований, что можно ловить рыбку в мутной воде, если только удочка окажется в нужной руке. То есть в её собственной. Она всегда несокрушимо верила только в себя.

Хотя Жанна как могла хранила свой секрет, существовали двое свидетелей, которые знали, что её отец был простым крестьянином в Отейе. Но и здесь наблюдалось одно странное противоречие. Этот крестьянин из всех имён, существующих в мире, выбрал для себя имя Валуа и упрямо его держался, хотя люди и поднимали его из-за этого на смех. И было от чего смеяться. Валуа! Древнее королевское имя! Это было равносильно тому, если бы какой-нибудь бродяга в Англии взял себе громкое имя — Плантагенет!

Бывали времена, ныне почти забытые, когда имя Валуа гремело как трубный клич от Пиренеев до Нормандии, но всё это уже давно кануло в вечность. Последний известный Валуа при Людовике XIII был владельцем небольшого поместья в Гро Буа и занимался довольно рискованным делом — чеканкой монет. С его смертью пресёкся и род. Так кем же был этот крестьянин из Отейя, который носил аристократическое имя, которое никак не вязалось с его жалкой лачугой и запачканными грязью деревянными сабо?

За несколько лет до того, когда Бёмер продемонстрировал во дворце своё знаменитое ожерелье, одна знатная светская дама, мадам де Буланвилье, въезжая в карете в украшенные венками чугунные ворота своего поместья в Отейе, заметила на дороге двух девочек в деревянных башмаках, которые несли на спине по вязанке дров, сгибаясь под их тяжестью. Они были такими хорошенькими, что вполне могли вызвать к себе интерес со стороны незнакомых людей. Местный кюре, не скрывая иронии, объяснил мадам, кто они такие:

— Эти детишки, мадам... должен сказать вам, большая несуразность в мире! Вы никогда не догадаетесь, какая у них фамилия, даже если будете ломать голову целый год.

— Ну, наверняка, у этих ангельских крошек какая-то очень и очень простенькая распространённая фамилия — у меня в этом нет никаких сомнений.

— Что вы, мадам! Напротив, далеко не простенькая и отнюдь не распространённая, — возразил священник, засовывая в ноздрю щепотку нюхательного табаку. — У этих девочек есть документы, удостоверяющие их происхождение. И представьте себе, они — Валуа!

— Боже праведный, не может быть! — воскликнула мадам, не веря собственным ушам. — Просто невероятно! Как же всё это объяснить?

— Очень просто, мадам. Эти детишки — потомки незаконнорождённого сына одного из принцев семейства Валуа. Может, это Генрих II. Таких неучтённых потомков королевских кровей на свете полно, только им ничего не известно о своём счастье.

Этот разговор почему-то не понравился мадам де Буланвилье, и она его резко оборвала. Как знатной даме, ей было неприятно думать о том, что на привилегии, которыми пользуется она, имеет право и какой-то незаконнорождённый ребёнок. Но всё же рассказ кюре не выходил у неё из головы. Мадам де Буланвилье вряд ли пожалела бы обычного ребёнка, но представитель семейства Валуа, пусть и незаконнорождённый, живёт в нищей деревушке? Ей пришла в голову мысль провести необычный эксперимент — взять к себе в дом старшую из сестричек и сделать из неё свою служанку. В её жилах течёт кровь Валуа, и королевские инстинкты рано или поздно наверняка проявятся. Как будет приятно иметь рядом с собой в доме такую девушку!

Можно себе представить, какие светлые надежды вселила в девочку такая неожиданная перемена. Для Жанны Валуа — соседи никогда не прибавляли к её имени аристократическую частичку «де» — жизнь всегда была очень тяжёлой, но она почему-то была уверена, что освобождение придёт, оно уже недалеко! Нельзя же быть Валуа просто так! И вот громкое её имя уже начало приносить первые плоды и принесёт ещё больше в будущем — в этом она была уверена твёрдо и бесповоротно.

Но пока ей приходилось преодолевать новые трудности. Новый дом оказался скучной тихой заводью, а мадам суровой занудой, к тому же ревностной христианкой-догматичкой. Будь она красивой дамой при дворе, Жанна её не только бы обожала всей душой, но и пыталась бы ей во всём подражать. Она частенько обманывала свою хозяйку, передразнивала её за спиной, причём с таким искусством, которое заставило бы покатиться со смеху всю труппу «Комеди Франсэз». Она понимала, что ей нужно учиться. Она знала, что существует такая школа, где обучают не только наукам, но и приятным светским манерам. Она хотела научиться говорить так же хорошо, как мадам де Буланвилье, а хорошие манеры всегда пригодятся. Она была не только усидчивой ученицей, но и смешливой обезьянкой, которая умела ловко всех передразнивать, подмечая особенности характера любого человека. Очень скоро у девочки от облика простой крестьянки ничего не осталось. Её воспитательница всё это замечала и от души радовалась, что благотворительность не прошла даром. Жанна умела разогнать скуку в доме своими едкими замечаниями. Многое она скрывала от своей благодетельницы. Жанна росла и всё активнее пользовалась своими способностями и пока ещё не столь ярко выраженными прелестями, чтоб уверенно проложить себе путь в будущее, и делала это с такой же непоколебимой решимостью, как и любой из рода Валуа. Она была настроена сама делать историю своей жизни, правда, в несколько иной манере.

Жанна была уверена, что что-нибудь да выйдет. Разве она не хороша собой, разве она не Валуа, разве она не быстра, как белка, разве у неё не острый, как игла, ум? Ради чего ей сидеть рядом с мадам и вычёсывать блох из шерсти её шпица? К черту! Брак, только брак — вот те ворота, через которые ей нужно пройти.

Тем временем её хозяйка, предвидя, что скоро девушка начнёт самостоятельную жизнь, сумела через свои связи при дворе выхлопотать ей мизерную пенсию в тысяча пятьсот франков в год как родственнице павшего в сражении Валуа. Это, конечно, были жалкие крохи, но Жанна быстро сообразила, что теперь резко меняется её положение в обществе.

По некоторым причинам и сама госпожа хотела теперь поскорее расстаться со своей воспитанницей: ей не нравилось, что та постоянно отлынивает от работы и лишь гордо расхаживает, как павлин. Теперь обе они мечтали об удачном замужестве — и хозяйка, и её подопечная.

Но вскоре Жанне стало ясно, что возможностей заняться любовью сколько угодно, а вот предложений выйти замуж совсем немного. Брак оставался таким далёким, как и небеса, и надежда на него меркла. Мужчины с каждым днём становились всё осмотрительнее, всё более робкими и, судя по всему, побаивались красивых молодых девушек с сияющими глазами и изрядной долей кокетства в характере, которых манило к себе обручальное кольцо. Наконец её добродетели или то, что она за них выдавала, были вознаграждены, хотя, конечно, не в такой мере, в какой она заслуживала. Жанна вышла замуж за рядового из отряда телохранителей брата короля, графа де Прованс, — Мирта Ламотта — и переехала из родного Отейя в скромный меблированный дом в Версале, который назывался «Бель имаж» («Прекрасный вид»). Её хозяйка вскоре умерла, а вместе с ней — все надежды Жанны на лучшее будущее. Она поняла, что может рассчитывать только на себя.

Если кто-нибудь считал, что теперь мадам де Ламотт, хозяйка «Бель Имаж», будет вести скромную домашнюю жизнь, штопать чулки своего рядового и готовить для него жаркое, то он сильно заблуждался. Месье Ламотт, добродушный муженёк, был готов в любой момент отойти на задний план, чтобы не мешать осуществлению амбициозных планов своей жёнушки. Очень добродушный муженёк. Прежде всего — это имя. Оно уже ей послужило. Теперь послужит ещё. Супруг — вполне привлекательный мужчина и отважный воин, и ему тоже нужен звонкий титул, и он будет его иметь. Решительно сжав губы, Жанна отпечатала себе визитки, на которых значилось её новое имя — графиня Ламотт-Валуа. Почему бы и нет? В стране с великим множеством различных титулов сойдёт любой, но почему бы им с мужем не иметь получше других? Поначалу такой титул его немного пугал, но он знал, что его знания и ум — не чета супруге, поэтому долго не сопротивлялся и согласился стать графом Ламотт-Валуа.

Но одним титулом сыт не будешь, прожить на пенсию в тысячу пятьсот франков в год нелегко, и графиня принялась размышлять, какую выгоду ещё можно извлечь из собственной привлекательности и аристократического звания. Вдруг её осенило. Сколько дам стараются сохранить свою увядающую красоту с помощью различных лосьонов и притираний для кожи! Они, несомненно, сумеют по достоинству оценить усилия человека, который будет бесперебойно снабжать их всем самым лучшим. Косметические средства откроют ей не только двери будуаров, но и распахнут сердца знатных дам. В их компании она узнает все дворцовые сплетни, все маленькие секреты. Это новые возможности, которыми она должна непременно воспользоваться. С её-то мозгами! Её чистая кожа, блестящие молодые глаза только подтвердят в ней знатока косметики, а острый язычок довершит остальное. Муж был с ней целиком согласен. Она станет посланной небесами жрицей красоты с большим набором привлекательных маленьких баночек и бутылочек. Жанна всё хорошенько обдумала и теперь постоянно вертелась перед парадным входом в Версальский дворец, куда раньше входили её королевские предки, если она, правда, вообще имела к ним какое-то отношение.

Ей было легко жить, пользуясь слабостями людей. Ну а на что ещё могла рассчитывать женщина, от которой отвернулось везение и улетучилась надежда на лучшее? К тому же ей помогала способность к флирту, который очень ценился в высшем свете. Месье де Ламотт-Валуа, к счастью, тоже не был по характеру пуританином и активно подключился к её делу. Он напропалую флиртовал с клиентками, порой запирался наедине. Слухи о лечебном салоне всё шире распространялись по Версалю и Парижу, и дело понемногу процветало.

По мере того как кошелёк толстел, росли и запросы, и вот в один прекрасный день у Жанны появился очень богатый клиент, внимание которого привлёк её высокий титул и приятная внешность. Это был не кто иной, как сам кардинал, принц де Роган, личность вполне приемлемая для дамы августейшей семьи Валуа.

Вскоре завязалась очень милая и плодотворная дружба...

Вечером того дня, когда Бёмер потерпел жесточайшее фиаско, Жанна Ламотт сидела в роскошных апартаментах своей близкой подруги, жены главного эконома кардинала, в ожидании приезда его преосвященства, который несколько дней назад назначил ей встречу.

Супруга главного эконома кардинала не ревновала Жанну, ибо занимала такое высокое положение, о котором та не могла и мечтать, тем более что она всегда была такой доброжелательной ко всем обитателям поместья. Ни у кого не было такой приятной улыбки, никто так, как она, не умел вовремя сделать комплимент, а её советы по поводу сохранения чистоты кожи лица очень высоко ценились. Кардиналу она частенько оказывала услуги. Он щедро платил, и Жанна всегда выражала ему свою благодарность. Имея свободный доступ в самые знаменитые будуары, она сообщала кардиналу обо всём, что там происходило, что позволяло ему с большим успехом удовлетворять свои тайные интересы.

— Лосьон для ваших глаз, мадам, — сказала Жанна, протягивая флакон, когда женщины сидели за чашкой кофе, — я принесла не потому, что им не хватает блеска — совсем напротив, — а потому, что он укрепляет ресницы. Как поживает его преосвященство?

— Очень хорошо, благодарю вас, он в отличном расположении духа, как уверяет мой муж, но мне хочется, чтобы он вновь обрёл благосклонность двора. Все его друзья — на его стороне и всячески пытаются использовать своё влияние.

— Своё влияние, — эхом отозвалась со всей возможной искренностью Жанна. — Мне лишь остаётся надеяться, что когда-нибудь его карета подкатит к главному входу Версальского дворца. Меня туда не пускают.

— Но с вашим влиянием, мадам, на многих знатных придворных дам неужели вы ничего не можете ради него сделать? Говорят, в Версале всем заправляют женщины.

Жанна поморщилась от этих слов. Она, по правде, никогда не оказывалась дальше двери будуара придворной дамы, но для чего об этом распространяться и разочаровывать обитателей своего собственного маленького мирка?

— Мадам, для чего торопиться? Нужно уметь выжидать, чтобы не ошибиться, — ответила она с самым серьёзным видом. — Вдруг в один прекрасный день и мышка сможет помочь льву. Кто знает! Моя благодарность его преосвященству не иссякнет, смею заверить вас. Как и вы, я глубоко сожалею, что его влияние не равносильно его поразительной щедрости. Но всегда есть надежда.

Её собеседница воздела руки к небесам.

— Ах, мадам, я молю того ангела, который способен помочь ему. Будь проклята эта австриячка с её гордыней. Несчастным был тот день для Франции, когда она пересекла нашу границу. Австрия никогда ничего не делала ради Франции, и злоба, которую эта страна вызывает у всех французов, ни к чему хорошему не приведёт. Богу хорошо известно, что и сама австриячка не очень добродетельна, поэтому не может отказать в галантном отношении такому утончённому дворянину, как его преосвященство, к тому же он вам не какой-то там священник, а кардинал. А все эти истории...

Жанна закрыла веером лицо и весело засмеялась.

— Ах, об этой австриячке можно говорить только шёпотом. Но будет и на нашей улице праздник...

— Меня лично вот что пугает. Почему такой человек, как де Роган, впал в немилость? Он чувствует на себе ледяное дыхание двора, а все эти поганки превосходно растут в тёплых лучах королевской благосклонности. Разве это справедливо? И чем заслужил де Роган к себе такое отношение? Всего лишь из-за невинной шутки, в которой всё — правда, Лёгкая насмешка уместна у человека высокого положения. Но что его ждёт впереди? Может, всё образуется к лучшему, мадам? Что слышно по этому поводу в Версале?

Жанна давно убедила жену главного эконома, как и многих других, что ей оказывают доверие лица, обладающие большим влиянием в высших королевских кругах, но она не имеет право называть их имён, а все их слова должна хранить в большом секрете, как дорогие жемчужины. Она всем лгала так вдохновенно и увлекательно, что ни одна живая душа не сомневалась в правдивости её «Сказок тысячи и одной ночи».

— Ну, мадам, что касается вашего вопроса, — заговорила она с самым таинственным, интригующим видом, — я кое-что слышала об этом — как в Версале, так и в Марли. По-моему, обстановка меняется, как прилив и отлив, и если только у его преосвященства достанет мужества воспользоваться шансом...

Она пожала плечами, не договорив до конца. В эту минуту за окном послышался стук колёс экипажа кардинала. Жанна вскочила на ноги.

— У меня на этот счёт имеется любопытная новость, которую могу доверить только вам и больше никому, — прошептала она, посылая собеседнице воздушный поцелуй, и быстро вышла из комнаты. Слуга кардинала проводил её по чёрной лестнице в покои его преосвященства. Это была та самая комната, где на стене висел большой портрет Марии-Антуанетты.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Представим себе участников интимной беседы, которая началась через несколько минут. Принц Луи де Роган всей своей крупной, импозантной фигурой развалился на большом стуле, а графиня де Ламотт-Валуа примостилась на бархатном канапе, словно птичка на жёрдочке. Она всегда производила впечатление птички, которая терпеливо ждёт подходящего момента, взмахнув крылышками, стремительно хватает клювиком червячка или крошку хлеба, взмывает вверх и уносится неведомо куда.

— Нет, нет, всё это безнадёжно, — говорил принц, как всегда хмуря брови, когда речь заходила об этом предмете.

— Ну вот, опять за старое, ваше высочество. — Она всегда называла его ваше высочество, и это ему очень нравилось. — Уверяю вас, ветер меняется, и королева уже сожалеет о своей холодности к вам, которую она демонстрировала последние годы. Для вас, конечно, не новость, что она «положила глаз» на одного красивого мужчину, и в этом никто не сомневается. Достаточно взглянуть на кислую физиономию короля! Уитворт, Лорсет, де Ферзен...

Луи де Роган, который ещё не утратил до конца мужского достоинства, резко оборвал её.

— Помолчите! Я запрещаю вам говорить столь развязно о её величестве. Что вы ещё хотели мне сказать?

Жанна уставилась на него, сбитая с толку. Но быстро взяла себя в руки, как и подобает ловкой авантюристке, и продолжила:

— Я знаю одно, ваше высочество, и знаю из очень надёжного источника, что настало время для вас вернуть себе расположение королевы. Но если вы упустите этот шанс, второго такого не будет. Куй железо, пока горячо! — как говорится в пословице.

— Да, понятно, но как вы себе это представляете? Вы мне говорили об этом и прежде, и что из этого вышло? Пожалуйста, будьте точнее, мой друг. Позволю себе маленькое замечание. Я слышал, что вы любите похвастаться, что для вас якобы открыты все будуары Версаля, но мне, честно говоря, что-то не верится, что у вас есть доступ к тем лицам, которые могут влиять на то или иное мнение королевы.

Она залилась серебристым смехом, и игриво потрепала кардинала двумя пальчиками по щеке.

— Ах, какой вы глупый, ваше высочество! Неужели все мужчины столь же невинны, как вы? Разве вы не знаете, что в будуарах узнаешь гораздо больше правды, чем в зале, где заседает совет, особенно о том, что у королевы на уме. Она ничего не говорит ни государственным мужам, ни самому королю, но всегда делится со своими близкими подругами, принцессой де Ламбаль и герцогиней де Полиньяк. В руках вашей покорной служанки ключ ко всему.

Он в изумлении посмотрел на неё. Кто может понять этих женщин? Да, на самом деле, они могли знать, что на уме у королевы. И если действительно эта пройдоха вхожа в будуары знатных светских дам, то ей могли быть известны намерения Марии-Антуанетты. Ну а если это на самом деле так? Тогда ему придётся изменить своё отношение к графине де Ламотт-Валуа и к тому, что она ему сообщает.

Она бросила на него внимательный взгляд.

— Ах, как я понимаю вас! Жестокие превратности моей судьбы оправдывают сомнения, которые могут возникнуть даже у моих самых близких друзей. Тем не менее мне, несчастной женщине, ясно как день, что ветер меняет направление, и я уже чувствую первые тёплые лучи благосклонности королевы. Она узнала, что я получаю крошечную пенсию как представительница рода Валуа, и пожалела меня. Ещё бы! Женщина королевских кровей оказалась в такой нищете. Конечно, на неё постоянно клевещут, но у неё доброе сердце! А я не буду врываться в будуары других, ваше высочество. Другие будут врываться ко мне, в мой будуар!

Она гордо вскинула голову, и в эту минуту действительно была похожа на Валуа.

— Я, конечно, понимаю колебания моего друга и готова доказать свою искренность даже ценой сурового испытания. Ступайте к графу Калиостро, к этому чудесному провидцу и магу. Вы ему, насколько я знаю, безгранично доверяете, как и я сама. Пусть поглядит в волшебный кристалл и скажет вам, чем я занималась последнее время и чем займусь в будущем.

Кто мог сомневаться в том, что скажет Калиостро?

Вся французская знать сходила с ума от его таинственных знаков и чудес. Предсказания, гороскопы, пророчества Калиостро передавались из уст в уста, и лишь очень отчаянный и дерзкий человек мог бросить ему вызов, выразив сомнение в реальности его слов. Ходили слухи, что сама королева была не прочь у него проконсультироваться, если бы только это позволило её высокое положение, а вот её две сестры уже побывали на приёме у Калиостро и были поражены его откровениями. Что же касается кардинала, то он был поистине рабом Калиостро. Они часто говорили с ним об алхимии, о возможности возродить сильно поредевшие богатства дома Роганов с помощью превращения неблагородных металлов в золото. Князь Церкви принимал на веру всё, что говорил ему князь магического мира.

Такой поворот в беседе вызвал у кардинала повышенный интерес. Теперь он смотрел на свою собеседницу иначе.

— Друг мой, я не собираюсь бросать тень на вашу правдивость и честность, для этого у меня не было никаких оснований. Само собой разумеется, я дорожу мнением графа Калиостро, особенно сейчас, когда я переживаю серьёзный душевный кризис. Должен вам сообщить, что он предсказал: в этом году в моей судьбе произойдут большие перемены, это удалось ему выяснить по расположению главных планет. Правда, я особенно не прислушивался к его словам, ибо не ощутил никаких изменений в своих делах, да, честно говоря, на них и не рассчитываю. Но если вы правы...

Она с восторгом захлопала в ладоши, и в комнате вновь зазвенел её серебристый смех.

— Какая радость! Я причастилась к тайнам пророка. Я предсказала перемены, и он их тоже предсказал. Едем к нему завтра же, попросим его посмотреть для нас в магический кристалл. Он может подсказать, как мне самой заняться пророчеством. Я просто умоляю вас поехать к нему. Тогда всё станет ясно, всё окажется на своих местах. Такой человек, как он, не может заблуждаться! Такого человека ещё не было на земле! Вы ведь в этом уверены, не так ли?

Кардинал согласно кивнул. Его мнение о «пророке» не отличалось от мнения всех парижан. Калиостро завоевал парижскую публику, поймал её на любви ко всему чудесному. Каждое слово, слетавшее с его уст, считалось священным, почти евангелическим.

Жанна не могла сделать лучшего предложения.

Де Роган вызвал секретаря и передал ему записку для Калиостро. В ней он просил о встрече на следующий день вечером. Слуга не уходил, переминаясь у порога.

— Монсеньор, — сказал он. — Один месье умоляет принять его. Он говорит, что отнимет у вас не больше десяти минут, если только вы соблаговолите его принять. Это месье Бёмер, придворный ювелир.

Услыхав это имя, де Роган скривился. Он хотел было уже отказать, но вдруг заметил, как оживилось лицо графини де Ламотт.

— Я видела его вчера в Версале, — тихо сказала она. — Он говорил с королевой по поводу бриллиантового ожерелья. Пусть придёт, ваше высочество. Может, он нам пригодится.

— Откуда вам известно, о чём он говорил с королевой? удивился кардинал.

— Сорока на хвосте принесла, — рассмеялась Жанна.

— Приведите его сюда! — распорядился кардинал.

Слуга ушёл.

— Ах, монсеньор, это моя тайна, и она имеет прямое отношение к тому, о чём мы с вами только что беседовали. Теперь-то вы поверите, что у меня есть хорошо осведомленные друзья! Я говорю серьёзно. Но даже если он пришёл к вам по какому-то другому поводу, постарайтесь разузнать у него, что происходило вчера во дворце во время его встречи с королевой. Это может иметь важное значение для наших интересов. Я спрячусь вон там. Я могу послушать, вы не против?

Кардинал кивнул.

Она открыла знакомую потайную дверцу и быстро, как мышка, шмыгнула внутрь, оставив за собой слабый запах духов. Но Бёмер не обратил внимания на такой пустяк. Ювелир был убит горем и теперь ничего не чувствовал.

— По-моему, вы больны, Бёмер, — поразился принц. — На вас лица нет. Присаживайтесь!

— Монсеньор, не стану вас беспокоить своими делами. Я пришёл по поводу тех чёрных жемчужин, которые вы мне заказали. Вот они! Хочу выслушать ваши пожелания в отношении предстоящей ювелирной работы.

Из небольшой коробочки он вытащил три со вкусом подобранные чёрные жемчужины и положил их на столик. Но кардинал больше глядел на ювелира, чем на его товар.

— Они превосходны, в этом нет сомнения, — сказал он, — и если сойдёмся в цене... Вы ведь никогда не были вымогателем. Будьте со мной откровенны, что случилось? Может, я смогу вам помочь? Вы не больны?

Ювелир попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, он даже всхлипнул.

— Думаю, эти чёрные жемчужины следует окружить маленькими бриллиантиками, и я готов всё сделать за такие же деньги, как и за кольцо с белыми жемчужинами, которое вы мне заказали раньше. Если вас это устраивает, то позвольте мне удалиться.

— Да, меня это вполне устраивает. Но не устраивает другое. Почему мой старый друг и верный слуга хочет удалиться, не рассказав о том, что его беспокоит? Может, мне удастся помочь.

Это были первые утешительные слова, которые услышал за последние два дня несчастный Бёмер. Бассанж, узнав печальную весть, впал в такой гнев, о котором лучше и не вспоминать. Началась дикая ссора, и партнёр довёл Бёмера до слёз. Он понимал, что ему грозит — пугающая нищета.

Кардинал поднялся и подошёл к буфету. Открыв дверцы, он вытащил оттуда бутылку токайского вина, два бокала венецианского стекла с позолотой и налил их до самых краёв. Поднимая свой бокал, он предложил Бёмеру последовать его примеру.

— Видите, я вам прислуживаю, ибо мне больно глядеть на то, как вы страдаете. Выпейте вина, успокойтесь и расскажите мне обо всём как духовнику.

Вкусное вино потекло по жилам ювелира, согревая тело. И он неожиданно выложил всю историю, подробно, не утаивая ни единого слова, рассказал о своей встрече с королевской четой, помогая себе выразительными жестами. Но это, конечно, была несколько искажённая картина — которую видел он.

— Её величество так хотела получить это ожерелье, так хотела. Какая женщина в состоянии отказаться от него? Не могу вам сказать, о чём они говорили с его величеством, но я убеждён, помешало лишь её обострённое чувство гражданского долга. Но если найти какой-то выход... Ах, если бы его найти!

— Вы думаете, она взяла бы ожерелье? — тихо спросил кардинал: нужно всё как следует обдумать.

— Я не думаю, монсеньор, я знаю, знаю наверное. Я предложил разные варианты. Пусть королева возьмёт ожерелье и будет выплачивать за него частями, отдельными взносами. Для чего ей сразу же его надевать? Можно пока где-нибудь спрятать, пусть полежит. Но ей не понравилось моё предложение. Ума не приложу, почему. Может, она не хотела огорчать его величество? Что касается меня самого, то я попал в такие тиски, из которых меня может освободить только тот, кто избавит меня от этой непосильной ноши — бриллиантов. Только в этом моё спасение! Если бы только уговорить её величество подписать нужные бумаги! Но для чего я вам всё рассказываю?! Всё это бесполезно. Я пойду. Никогда не забуду вашего сочувствия.

Вскоре ювелир ушёл. В его рассказе о своей аудиенции у королевской четы было множество интересных подробностей, и жадная до пикантных новостей внимательная слушательница в соседней комнате сразу смекнула, какую пользу можно из этого извлечь. Перед ней открывалось широкое поле деятельности для восхитительных интриг, равных которым ещё никогда не было. Нужно только всё обдумать, посоветоваться с мужем. А пока — молчок, молчок!

Когда дверь за Бёмером затворилась, Жанна неслышно выпорхнула из тайника и опустилась на колени перед кардиналом, подняв на него глаза. Он ещё никогда не видел такого серьёзного выражения её красивого смуглого лица.

— Я всё слышала, ваше высочество! А теперь сказу вам, что сегодня слышала в Версале. Прежде я не осмеливалась. Так вот, он прав. Королева безумно желает получить это дивное ожерелье. Всем известна её страсть к драгоценным камушкам. И она наверняка сделает для того человека, который подарит ей его, всё, что он пожелает. Я доверяю вам, ваше высочество. Умоляю вас, никому ни слова. Это — правда. Разве я об этом не говорила вам до прихода сюда Бёмера? Счастье улыбается вам. Не позволяйте ему проскочить мимо! Весь мир, больше, чем мир, окажется у ваших ног.

Перегнувшись через подлокотник кресла, она начала, что-то быстро нашёптывать ему на ухо. Он внимательно слушал, и лицо его постепенно озарялось радостной надеждой.

Наконец кардинал поднялся, вытянул руки и с явным облегчением потянулся. Он не вымолвил пока ни слова, но Жанна была уверена, что кардинал слушал её, не пропустив ни единой мелочи.

— Завтра едем к Калиостро! — решительно сказал он.