Королева сыска

Ретроспектива 3 Наедине с пистолетом

В тот вечер я вылизала до блеска свою квартирку, час просидела в ванне, потом надела выходной костюм, тщательнейшим образом накрасилась и уселась в кресло, развернув его к окну. Затем выкурила последнюю сигаретку и приставила к виску дуло пистолета.

Я твердо решила застрелиться.

Решила потому, что поняла — я достигла своей самой верхней планки. Для женщины в розыске получить майора — это все равно, что мужчине дослужиться до генерала. Умудряются единицы, а дальше — все, стена. И было очевидно: я дошла до своего предела. Дошла — и сорвалась. Точнее, меня сорвали. Как погоны. Слили с Литейного, перевели в задрипанную полицию нравов. Почему?

Кто подставил? Ведь всем известно — и Дерендееву этому — что я кристально честный человек. Это не позерство, не самомнение, не похвальба это мой стиль! И так размазать!.. Предатели…

Нет. Стрелять в висок — неэтично. Лучше в сердце. Так благороднее. Я перемещаю ствол под левую грудь — два пальца ниже соска. Металлический кружок дула холодит кожу сквозь блузку.

Ждет, когда я согну палец на курке, поманив пулю.

Я смотрю в окно, смотрю в ночь. А она, ночь, смотрит на меня…

Итак, быть первой во всем не получилось. Могла бы раньше догадаться. Чисто мужской коллектив (клуши из канцелярии не в счет) этого никогда не допустит. Женщины в милиции не видны, их мужчины заслоняют, затирают, задвигают на задний план — профессия, как ни крути, все-таки не бабья. А мужчины эгоистичны до мозга костей, бабе вперед никогда не дадут пролезть. Спихнут при первой же возможности. И вот возможность представилась. Примите мои поздравления. И старик Марьев здесь ни при чем. Он лишь подтолкнул этот маховик, называемый Система, а маховик скинул меня. Не удержалась. Я никогда не являлась объектом насилия, поэтому не ожидала удара в спину. Я никогда никому не мстила, не было повода. Ни потерпевшие, ни подозреваемые никогда не строчили на меня жалобы. Чем же я хуже остальных ментов? Почему меня решили выбросить?

В сердце стрелять — тоже плохо. И неудобно ствол держать — рука затекает. Вот если нажать курок большим пальцем… А еще круче — выстрелить в рот. Трах, бах, череп разлетается, мозги по всей комнате, прическа испорчена навсегда! Красотища…

Я чувствую, как во мне зарождается цунами гнева. Но бессильного. Значит, получается, что в этом мужики правы? Они оказались сильнее? Да.

Если толпой навалиться. Я не феминистка и готова отдать всю себя без остатка мужчине, готова варить ему обеды, выплакивать глаза перед окошком, ожидая, когда он придет со службы, и исполнять любые его желания. Но дайте мне такого мужчину!

Почему попадаются все время какие-то недоделанные? А подчинить могут, только набросившись всем скопом…

Секундочку, секундочку. Что значит — подчинить? Кого? Меня? Эти ублюдки — меня?! Да в гробу я вас видела, в белых тапках!

Выходит, могут. Раз довели до самоубийства.

И это тебя скоро увидят в белых тапках. И попируют на тризне…

Куда же стрелять-то?

А ведь я когда-то думала, что смогу стать лучшей из лучших и первой из первых в любом деле.

Хоть среди посудомоек… Ну, положим, среди посудомоек — дело нехитрое, а вот среди ментов-мужчин… А хотя что, собственно, произошло? Ну, убрали тебя с глаз долой, ну, задвинули в долгий ящик, чтоб под ногами не путалась. И что с того?

Чего ради свое красивое тело дырявить? Чтоб все сказали: да, Гюзель Юмашева — и впрямь слабая женщина? Кончают самоубийством только слабые…

Нет уж, дудки. Сильные борются. Гюрза я или нет? Умею я кусаться или нет? Даже купаясь в дерьме, можно остаться на плаву. И не замарать блузку. А полиция нравов — не самое плохое место в городе. Даже наоборот: есть где развернуться таланту опера, есть свобода творчества…

Она отложила пистолет.

За окном ночь уже бледнела, готовясь перелиться в утро. Юмашева по-прежнему сидела в кресле, но теперь не думала снова о суициде — она вспомнила о Марьеве и решила, что непременно будет драться.

«Да-да, господин Марьев, мафиози местечковый… Если „ушли“ Юмашеву, это не значит, что на вас не найти управу. Мне все о вас известно, вы у меня как на ладони. Хотите драться? Будете на ладони у всех. Несколько писем куда надо — и вам крышка, какой-нибудь опер обязательно до вас доберется».

— Значит, ты еще не понял, что допрос — самая трудная составляющая нашей работы. Плюс самое тонкое дело, можно сказать, ювелирное.

Они остановились у стены с текущей информацией, памятками, схемами пожарной эвакуации и фотографиями отличников боевой и политической.

— Именно поэтому я не нужен?

— Не думала, что ты такой обидчивый. Прям Явлинский. Иногда полезней поработать с задержанным вдвоем, но чаще — один на один. В нашем случае нутром чую — один на один.

— А если понадобится?.. — Виктор ударил кулаком в ладонь.

— Ты все три часа собираешься сидеть рядом на стульчике и вот так постукивать?

— Почему три часа?

— Посчитала как-то, что в среднем у меня на допросную раскрутку уходит три часа. В очень среднем, конечно. Ты занимайся, чем тебе надо. — Гюрза зашагала по коридору, и Виктор последовал за ней. — Поезжай по своим делам. Потребуется физическая сила — неужели не найду в отделении?

— А вдруг потребуется срочно ехать брать кого-то? Например, Тенгиза?..

— Срочно — вряд ли.

— Ну, тогда я сгоняю по одному адресу. Тут неподалеку. За полтора часа обернусь, потом буду в дежурке.

— Как хочешь. — Она толкнула дверь с номерной табличкой «16». Это был кабинет какого-то местного занюханного дознавателя, и Гюрза в два счета выперла лентяя «на несколько минут». Ничего, подождет и три часа, не развалится. Тем более что работа у дознавателя — не бей лежачего.

Когда нет собеседника, его воображают, если это зачем-то нужно. На сей раз Гюрза именно так и поступила. Оставив Виктора «за бортом», она обращалась к нему мысленно…

Каким образом войти в комнату к задержанному — имеет значение. Это как в любви: первое впечатление — самое важное для дальнейших отношений. Так что мы демонстрируем в нашем случае?

Верно, спокойствие, уверенность в собственных силах. Никаких глупых шуток, бессмысленной бравады, угрожающих намеков прямо с порога. Все просто, без затей. Вошли, закрыли за собой дверь и на ходу суховато так бросаем:

— Здравствуйте, — Гюрза взглянула на мужчину, сидевшего у стола.

— Здравствуйте, — ответил мужчина.

При этом он сделал попытку подняться со стула. Не вышло, как должно, но привстал все-таки, задницу от сиденья оторвал. Этот фактик отметим, возьмем на заметку.

Гюрза подошла к столу и заняла место дознавателя. Затем опустила на исцарапанное оргстекло, покрывающее столешницу, картонную папку с черными усами завязок. Папка в любом случае нужна — даже пустая. Нужна для лишения допрашиваемого уверенности. Пусть думает, что там, в этой папке, у гражданина начальника кое-что заготовлено. А вдруг гражданин начальник извлечет из нее документец, гибельный для него, задержанного, — например, какое-нибудь заключение экспертизы? Вот и пускай задержанный понервничает.

Но эта папка — майор Юмашева раскрыла ее — была не пуста. Правда, ничего особенного в ней не оказалось — так, куцые анкетные данные сидящего напротив гражданина.

Теперь берем тайм-аут, делая вид, что внимательно изучаем содержимое папки. Так кто же это сегодня перед нами сидит? Видим мы его впервые, знаем о нем немногое. Быстренько прокручиваем в мозгу, что знаем. Тридцать четыре года, отсидел три года за угон — с девяностого по девяносто третий, — потом во многих местах трудился, последнее же место работы — автомастерская на проспекте Славы. Полтора года ходит в безработных.

Значит, полтора года назад его нашли и «уговорили». С тех пор, надо полагать, и шестерит на Тенгиза. Причем с этого же времени прекращаются жалобы от соседей на пьяные дебоши в его квартире. Не женат и не был, официальных детей не имеет. Что ж, не густо, но бывает и того меньше.

Мы уже начали рассматривать гражданина. Начали, едва переступив порог. Теперь продолжаем изучать задержанного. Роста небольшого, худощавый, но ощущается рабоче-крестьянская жилистость. Рукава фланелевой рубахи закатаны, руки — в синих переплетениях вен.

На стуле (даже на ментовском) можно сидеть по-разному: на краешке, откинувшись на спинку, развалившись, как Фоке перед Шараповым, ссутулившись, широко расставив ноги, закинув ногу на ногу — в общем, как угодно, но — любая поза непременно что-то означает.

Наш гражданин сидит, закинув ногу на ногу и покачивая носком ботинка. Свитер снял (в комнате тепло) и повесил на спинку стула. А вот руки его выдают… Он то упирается ладонями в края сиденья, то сцепляет пальцы «замком» — значит, немного нервничает.

Конечно же, не мешает повнимательнее присмотреться к рукам подозреваемого, например, в нашем случае сразу бросается в глаза вульгарная золотая «гайка» на пальце. Ну, никто и не предполагал, что у сегодняшнего собеседника хороший вкус. Татуировок нет, а ведь сидел. Так-так, ногти обгрызены. Поскольку же обгрыз не сейчас, не в кабинете, можно предположить, что у гражданина не все в порядке с нервишками — не так уж плохо для допросного дела.

И еще — лицо… Конечно же, следы былых запоев отчетливо проступают под глазами нашего гражданина (кстати, он выглядит лет на пять старше своих лет). Но именно «былых запоев», так как сейчас он или в полной завязке, или употребляет «по праздникам».

Волосы же стрижены самодеятельным мастером. И вообще, приглядевшись к одежде, можно сказать, что этот господин не слишком заботится о своей внешности. А ведь не женат… Что ж, можно предположить, что свой жизненный успех он связывает с деньгами, на сегодня, выходит, с криминальными деньгами.

Допрос — он сродни портретной живописи. Сначала создают общий фон (блатной, житейский, чиновничий, торгашеский и т. д.), намечают контуры и наносят первые мазки ответов. Затем делают наброски и зарисовки и прописывают фигуры второго плана, располагая их в соответствующих позах за спиной главного героя. Вершина же портретно-допросного искусства проникновение во внутренний мир героя, то есть допрашиваемого гражданина.

Ну, и что дальше? — возникает хороший такой вопрос. Что со всем этим делать, как распорядиться? Свели вместе наблюдения, добавили паспортно-анкетные данные, полистали оперативный матерьяльчик, если имеется, и… И что? И сразу можно понять, как и на чем колоть? Не всегда. Обычно — хрена там. В лучшем случае можешь понять, как начать разговор. Всего лишь определишься с началом разговора, с первым ходом.

— Я майор милиции Юмашева Гюзель Аркадьевна, — представилась Гюрза.

Сидевший напротив мужчина невольно улыбнулся.

— Что, имя так понравилось?

— Ну да… Не слышал такого. На «Газель» смахивает. Машины такие шлепают на ГАЗе.

— И про меня, значит, ничего не слышали?

— Не приходилось.

Вижу, не врешь, не слышал. А жаль. Что ж, закатываем пробный шар. Задаем обыкновенный ментовский вопрос, который наш бывалый гражданин и ждет. Зачем его разочаровывать?

— Вы знаете, Илья Петрович, почему вас пригласили?

— Хорошее приглашение, — ухмыльнулся Илья Петрович. — Если б в натуре пригласили б, пришел бы, не сомневайтесь. За мной ничего нет — чего бояться?

— Значит, никаких предположений не имеете?

Зимин пожимает плечами.

— Я ж сидел. Теперь до гроба таскать будут, когда чего случится.

— И когда в последний раз притаскивали?

— Да не помню. Давно уже…

— И вдруг сегодня вас приводят, и допрашивает вас, заметьте, не рядовой опер из отделения, а майор с Литейного. («Ведь была же я когда-то майором с Литейного», — рассмеялась про себя Юмашева).

Не удивляет?

Он снова пожал плечами.

— Значит, так надо. Вам виднее.

Гюрза достала пачку «Салем» и закурила первую за этот допрос сигарету. Сколько их будет?

Обычно до фига. Даже страшно подсчитывать.

— Можно и мне закурить? — поинтересовался Зимин, извлекая из кармана твердую пачку «Союз-Аполлон».

Юмашева кивнула. Интересно, доходы ему не позволяют курить подороже и покачественней или вкус такой?

Похлопав по брючным карманам, Зимин вытащил спички. Чиркнул, закурил…

Гюрза невольно усмехнулась. Ладно, перекуром отмечаем конец первого раунда. Ничья. Собственно, она ни на что и не надеялась. Идет обыкновенное прощупывание противника. До решающего момента еще далеко. Впрочем, второй раунд, может, и принесет ей кое-какие очки.

— Вы знаете Тенгиза Бужанидзе?

— Да, конечно, — не задумываясь, ответил Зимин. Ответил как ни в чем не бывало. — Хороший мужик, хоть и черный. Я на него иногда халтурю.

— И как же вы на него халтурите?

— Да шабашу по маленькой. То его тачку подправляю, то он дружкам своим меня сосватает.

Я неслабо секу в автоделе, вот и зовут. Я и не устраиваюсь на работу, потому что с халтур нормально перебиваюсь.

Молодец Зимин, предвосхитил вопрос о том, на какие шиши он живет. М-да, вот так-то. Значит, этот вариант — то есть возможный допрос в «ментовке» — вы там у себя прокручивали. Выходит, гражданина Зимина подготовили и к расспросам о Тенгизе. Или сам приготовился? Heт, по-другому бы ответил. Была бы пауза, случилась бы крохотная, но задержка. Именно Тенгиз (вряд ли кто другой) проработал с ним вариант допроса. Зимин, конечно, сейчас нервничает, но только из-за самого факта задержания. Наверное, опасается, что Тенгиз теперь перестанет доверять, возможно, отстранит от дел.

— А почему я вдруг у вас про Тенгиза спросила — не удивляет?

«Сейчас вспомнит о Чечне», — промелькнуло у Юмашевой.

— Так черных нынче со всех сторон просвечивают. Террористы… все такое. Не, я за Тенгизом ничего не замечал.

— А чем Тенгиз занимается?

— По машинам что-то, точно не знаю. Торгует чем-то, наверное.

— Дома у него не бывали?

— Нет. Не кореша.

— Он никогда не просил вас разбирать машины?

— И перебивать номера на двигателях тоже не просил. Я что, не понимаю, что к чему? Вы ж знаете, Гюзель Аркадьевна, я свое отсидел и больше туда не хочу. Мне на воле нравится. Поэтому в темное не полезу. Я автослесарем всегда свою копейку заработаю.

— И где вы чинили ему машину?

— Иногда, очень редко, перед его домом, а так в гараже. У него гараж на Гагарина. Там же и друзьям его тачки ремонтирую. Они их туда пригоняют, и я туда подъезжаю.

«Торопишься, Зимин, с предвосхищением моих вопросов, ох, торопишься. Про друзей Тенгиза я ведь могла и не спросить. Спешишь отработать отрепетированную программу».

— А кого-нибудь из его друзей вы не запомнили по имени? Может быть, сможете описать внешность кого-нибудь из них? Не запомнили номера их машин, хотя бы одной?

Вроде бы наивные вопросы… Но ничего — пускай расслабится, успокоится. Он и так уже заметно успокоился. Даже поза его изменилась. Больше ногой не покачивает, и руки обрели покой. Да, похоже, Зимин уже совсем ничего не боится.

— Да мне как-то ни к чему ни рожи ихние, ни номера, — проговорил он с усмешкой. — Копался себе в моторах и думал о бабках, что получу за это.

Очень жаль, что не могу ничем помочь.

Кажется, допрос зашел в тупик? Что бы ты, Виктор, интересно, предложил? Навалиться с угрозами? Прессануть? Или попробовать «взять на понт»?

Дескать, видели тебя люди, когда ты крутился у машины, которую потом угнали. Можно сразу сказать, чем закончится каждый из этих вариантов.

В любом случае — не тем, что нам нужно. И вот каменной стеной встает вопрос: а что дальше? Неужто задний ход? Неужто Гюрза извинится за причиненное беспокойство и отпустит гражданина, так ничего от него и не добившись? А вот так думать не надо… И на «дальше» есть свои премудрости, приемчики, методы…

— Я же, Гюзель Аркадьевна, как откинулся, в дела больше не лезу, хватило по самую крышку, — разговорился гражданин Зимин. И тотчас же, очевидно, для убедительности — провел ребром ладони по горлу. — Все, в окончательной завязке.

— Возможно. Похоже на то. Вы ведь где только не работали после освобождения. — Гюзель постучала ногтем по папке. — «Красный треугольник», цементный завод, грузчиком там да сям. Обычный трудовой путь бывшего заключенного. Могли сорваться, вернуться к старому, как это частенько случается. Однако же — нет. Или просто повезло и не попались? Впрочем, не столь важно, дело давнее. Вы ведь поняли: после того как удалось устроиться автослесарем в мастерскую, лезть в криминал нет смысла. Работаете по специальности, деньги зарабатываете хорошие… Еще лучше зажилось, когда перешли в вольные автослесари. Теперь уже все деньги от клиента оставляли себе, не делясь даже с налоговой инспекцией. Ну, это к слову, не пугайтесь. Налоги меня не интересуют, у меня своих забот полон рот. Значит, у вас есть клиентура, не переводятся заказы и не переведутся — машин в городе все больше и больше становится…

Гюрза отодвинула от себя папку и, закурив очередную сигарету, откинулась на спинку стула. Она явно давала понять, что и сама не прочь поскорее покончить с формальностями.

— Однако знакомства ваши… — Гюрза пристально посмотрела на Зимина, надо бы поосторожнее с такими знакомствами.

Зимин раскрыл рот, очевидно, собираясь то ли возразить, то ли согласиться, но Юмашева продолжила:

— Знаете, что меня еще убеждает? — она перешла на доверительный тон. Жалобы от соседей.

Местные опера тут подвинули про вас кое-что.

Пьянки, дебоши, дружки, бытовые разборки…

И вдруг — как отрезало. Как раз в то время, когда вы подались в частники. Правильно, пьяный слесарь вряд ли может набрать клиентуру. Чувствуется, что был сделан выбор в пользу трудового заработка. Шальные деньги пропивались бы и дальше, а трудовые все-таки жаль.

В очередной раз взглянув в глаза Зимина, Гюрза поняла, что он поверил в искренность. Значит, теперь можно было ставить точку.

— Пили-то небось здорово, а, Зимин?

— Было дело, — охотно признался собеседник.

— А теперь совсем нет?

— Завязал, конкретно. Подшился. — Он указал большим пальцем себе за спину. — Год уж как.

Потом по новой подошьюсь. Хватит мне вальтов.

— Были и вальты?

— Ну да, — Зимин махнул рукой. — Когда пьешь — дело обычное.

— И сумели взять себя в руки? Достойно уважения, не каждый так может. Но вот скажите, мне интересно как женщине… Не то чтобы я не верила в мужскую силу воли, в способность мужчин самостоятельно справиться со слабостями, но обычно, если рядом нет женщины, которая помогает, заставляет, выгаскивает… — Гюрза с усмешкой развела руками. — Обычно мужики сами ничего не могут. Или я не права?

— Да вроде сам как-то…

— Неужто сам? Не верится. Неужели и сейчас нет женщины рядом?..

Виктор еще раз сверился с бумажкой на ладони, потом вдавил кнопку звонка. Минуту спустя послышались шаги, и дверь открылась. Хмурая бабка в малиновом переднике подозрительно оглядела Виктора из-за цепочки.

— Смурнов Николай Ива…

Не успел он договорить, дверь уже распахнулась. Виктор переступил порог. Молчаливая бабка уже уходила по длинному захламленному коридору. Лейтенант осмотрелся — скорее всего, бабкина помощь и не понадобится. Дверь справа, перед ней вешалка, на вешалке — зеленая куртка и старая кроличья шапка. В такой куртке и шапке Смурнов приходил к нему в отделение две недели назад.

Виктор подошел к двери и постучал. Никто не ответил, но дверь приоткрылась. «В фильмах в подобных случаях в комнате обнаруживают труп», подумал лейтенант, переступая порог.

«Труп» лежал на диване в расстегнутых штанах и мычал во сне. Накануне опер звонил Смурнову на работу, но ему сказали, что Николай Иванович отсутствует, вероятно, по причине болезни. Увидев валявшиеся вокруг пустые бутылки, Виктор тотчас же поставил диагноз. Было совершенно очевидно, что у Смурнова — очередной многодневный запой.

«М-да, и что же теперь с этим чучелом делать? — размышлял лейтенант. Может, вернуться в отделение и просто поболтать с операми, пока Гюрза будет допрашивать задержанного? К тому же ей, возможно, понадобится помощь и…»

Виктор взглянул на часы и в задумчивости уставился на спящего.

— Разменялись? — переспросила Гюрза.

— Да, разменяли трехкомнатную на две однокомнатные.

— Отец не был против?

— Батя помер, когда я «парился». А так бы уперся.

— Где сейчас мать живет?

— На гражданке. Тоже в «хрущобе».

— И сколько тебе было лет, когда ты первый раз удрал из дому? — Гюрза перешла на «ты» — это придавало беседе оттенок интимности.

— Десять. Тогда-то я чисто из-за того, что хотел в пионерлагерь, а меня отсылали к бабке в деревню на все лето. Потом уже сбегал из-за бати.

Казалось бы — простые вопросы и ответы самые обычные слова и фразы. Но сейчас эти слова и фразы решали все…

— Давай вернемся к нашему разговору о женщинах. Ты говоришь, тебе нравится, когда женщина сама тебя соблазняет. То есть ты любишь, когда первый шаг делает женщина, да? Тебе нравится, когда от нее исходит инициатива?

— Можно и так сказать.

— Просто подойти к женщине на улице и познакомиться не решаешься?

И снова самые обычные вопросы, превращающиеся в тайное оружие Гюрзы, в данном случае придающие допрашиваемому определенный душевный настрой.

— Какая нормальная женщина будет знакомиться на улице? — усмехнулся Зимин. — Шалава разве…

— Да брось ты! Скажи честно — боишься, что может отшить.

Зимин молча пожал плечами.

— Вы, мужики, не умеете держать удар по вашему мужскому самолюбию, продолжала Юмашева. — Отошьет — сразу расстройство вселенского масштаба, сразу к водке и пьете до отключки.

Вы ж еще больше, чем женщины, любите терзать себя: ах, я стар, ах, у меня денег мало, я не красив, как Делон. Хорошо, а каким же образом ты тогда знакомишься с женщинами?..

Заговорить о сексе — это и составляло суть ее метода. Ведь допрашиваемые, как правило, поддерживают подобные темы, потому что наивно полагают, будто уходят на безопасное поле. А вот дудки, поле самое что ни на есть минное. Ничто другое так не открывает Гюрзе человека — будто «золотым ключиком» открывает, — как его ответы на вопросы сексуальной тематики. Поговорит человек немного на любовные темы — и вот он перед ней как на ладони, со всеми своими слабостями и комплексами. А уж она найдет, как распорядиться слабостью допрашиваемого. Совьет из него веревку, на которой его же и подвесит.

Если бы Виктор сейчас развернулся и ушел, он так бы ничего и не услышал, ничего бы не узнал.

Но он постоял в раздумье с минуту, легонько пнул пустую бутылку, и та, покатившись по паркету, ударилась о тарелку с окурками, стоявшую рядом с диваном. Смурнов проснулся, завозился и что-то пробормотал. Затем чуть приподнялся, нашарил под диваном черную сумку и извлек из нее початую поллитровку. Сделав несколько глотков, Смурнов заговорил с Виктором причем так, будто Виктор и должен был находиться в его комнате, будто он уже давно стоял рядом.

Смурнов болтал без умолку — то есть умолкал лишь для того, чтобы в очередной раз приложиться к бутылке. Сначала он думал, что совсем недавно пришел с работы, потом сказал, что уже утро, и начал собираться на работу; затем вдруг заявил, что он — матрос срочной службы, в общем всякое говорил… Разумеется, это был пьяный бред, но Виктору удавалось вылавливать в этом мутном потоке поистине бесценные крупицы информации.

Удавалось лишь благодаря тому, что он постоянно задавал наводящие вопросы, иногда просто произносил «кодовое» слово — «Астахов». Смурнов то и дело сбивался, но лейтенант проявлял упорство, в результате узнал много интересного.

«С этим его запоем мне крупно повезло, — поздравлял себя Виктор. Оказывается, не зря я подозревал, что трезвый Смурнов недоговаривает о нанесении тяжких телесных Астахову. А может, у меня уже вырабатывается интуиция, о которой любит говорить Гюрза? Интересно, раскрутила она того типуса?..»

Хотя форточка была открыта, по кабинету плавали клубы табачного дыма. Прикурив очередную сигарету, Гюрза сказала:

— Тридцать пять — да это даже больше, чем полжизни. Женщины в таком возрасте уже считают себя старухами. Шутка ли — тридцать пять!

К этому моменту Гюрза уже прекрасно знала, с кем имеет дело; Зимин был явно не из тех, кто мог бы запереться от нее наглухо и не пустить в темные закоулки своей души, — не так умен, не так изворотлив и силен волей, чтобы уйти от нее. Так что она без труда нащупала его слабину, его болевую точку. Было совершенно очевидно: гражданин переживает то, что называют «кризисом среднего возраста». Причем переживает очень тяжело. Оглядываясь на прожитые годы, он видит, что как был никем, так никем и остался, — швалью прожил, ничего не нажил, кроме дерьма. Пьянки, шалавы, гастроном, кухня с тараканами, друзья-алкаши…

И невыносимо хочется наверстать, резко взлететь, стать человеком, сделаться крутым. Выход же ему видится в тугом кошельке — большие бабки, дескать, его поднимут. Потому и связался с Тенгизом.

Не придумал ничего лучше. Решил разом выправить свою жизнь, а ведь прежде от такого действительно опасного криминала воздерживался — Гюрза сразу это поняла. Возраст — вот его ноющая язва. И теперь следовало давить и давить на эту точку, хорошенько расковырять эту рану.

— Не собираешься юбилей справлять в ресторане, как многие делают? Многие тридцать пять именно так отмечают.

— Да какой там ресторан? Не по доходам…

— Такая дата раз в жизни бывает. Может, и будущую жену среди старых приятельниц найдешь.

Я полно таких случаев знаю. Ведь сколько можно бобылем? Даже если сейчас родишь, посчитай, сколько тебе будет, когда твоему ребенку стукнет, скажем, шестнадцать. Пятьдесят один, почти пенсионер. Не находишь, что пора уже обзаводиться детьми?

— Некоторые и позже обзаводятся! Вон в мастерской один в сорок два первого завел.

— А ты знаешь, какой ты будешь в сорок два, что сможешь? Бывает, сперматозоиды со временем теряют способность оплодотворять. Не слышал про такое?

Зимин вздрогнул. Гюрза же мысленно улыбнулась — со сперматозоидами, видать, в самую точку попала.

Главное сейчас — не останавливаться, не делать пауз, гнать вопрос за вопросом, чтобы у сидящего напротив не оставалось времени подумать. Да-да, гнать, давить — и «клиент» дозреет.

— Ну, чего молчишь? Мужик, а не знаешь таких простых вещей. С возрастом бабы теряют красоту, а мужики кое-что другое, не менее важное.

Вот скажи, раз у нас пошел откровенный разговор, ты разве в постели сейчас такой же, как и в двадцать пять?

«А это тебе дополнительный хук с левой. В двадцать пять ты сел, и эта цифирь — „двадцать пять“ — сейчас в тебе отзовется очень неприятным эхом», — думала Гюрза, дожидаясь ответа…

Виктор летел от запойного пьяницы Смурнова как на крыльях. Дело Астахова он теперь закроет в два счета. Товарищ подполковник Григориев обрадуется и обронит скупую мужскую похвалу. Осталось только оформить картина по Астахову теперь прояснилась совершенно.

Гражданин Смурнов встретил на улице своего школьного приятеля проживающего с ним в одном дворе Колыванского. Тот тащил телевизор, и Смурнов помог донести до комиссионного, где работник «комиссионки» гражданин Михайлов, хороший знакомый гражданина Колыванского, приобрел телевизор, не требуя документов. Затем Колыванский поставил Смурнову бутылку водки, и в тот же день гражданин Смурнов, как и весь их двор, узнал следующее: гражданину Астахову были нанесены в темной подворотне тяжкие телесные повреждения, и потерпевшего отправили в больницу. А из квартиры Астахова неизвестный преступник, завладевший его ключами, похитил всякую всячину, в том числе цветной телевизор марки «Панасоник». Гражданин Смурнов все сопоставил и сделал правильный вывод, но школьного приятеля решил не выдавать. Когда же Виктор вызвал его в отделение и опросил как человека, хорошо знавшего потерпевшего, Смурнов не признался, гад, ни в чем, а теперь выложил все в состоянии сильного алкогольного опьянения.

«Наверное, я везучий, — подумал Беляков и посмотрел на часы. — Гюрза, должно быть, уже закончила. И ждать меня, разумеется, не будет…»

А Гюрза как раз заканчивала. Она поняла, что настало время еще раз надавить — и добивать. Ради этого последнего удара, последнего штриха, если угодно, она и мучилась так долго (сколько ж прошло — два, три часа?). За это время она, нащупывая болевые точки собеседника и давя на них, прожила с ним всю его жизнь — напрасно, что ли?!

Да, пора дожать «клиента».

Пристально глядя на Зимина, Гюрза проговорила:

— И вот к чему мы пришли. К тому, что я знаю: ты по уши замазан. Я знаю про Тенгиза, про его дела, про твои дела с ним. Что тебе остается после того, как ты сегодня придешь домой? Пуститься в бега? Тогда придется бросить все, бояться всех — наших, ваших… Ваши тогда точно решат, что это ты их сделал и, испугавшись, смылся. И куда тебе бежать? Кому ты нужен? Останешься здесь — из дела не выйти. Значит, попадешься вместе со всеми. Попадешься очень скоро и получишь на полную катушку. Статью знаешь? Догадываешься, что ты, именно ты получишь по верхней планке? Сколько тебе будет, когда ты вернешься, если не подохнешь? И прикинь, какой развалиной ты тогда будешь? Все, тогда хана! Какие тогда женщины?

Какая работа? Бомжевать останется, шастать по помойкам, жрать собак. Что тебе нравится, что ты выбираешь? Я могу предложить третий путь, единственное твое спасение. Только потому предлагаю, что мне тебя стало жаль. Ты нормальный мужик, тебе это все не нужно. Надо лишь выпутаться и зажить по-человечески, прожить остаток жизни нормально, с хорошей бабой, детей завести. Я могу тебя тихо вывести из игры, так, что ни одна собака не поймет, что это ты сдал мне весь расклад. Тебе, конечно, дадут срок, но условный. Или, на крайняк, год химии. — Гюрза выложила на стол лист бумаги и ручку. — Так будешь давать расклад? Да или нет? Быстрее, мне уже некогда. Только не говори, что должен подумать и все такое. У тебя вся жизнь была, чтобы думать. Если откажешься, я больше не стану уговаривать и ничего не буду тебе предлагать. Или мы работаем вместе — или каждый сам по себе. Ну, выбрал, даешь мне расклад?

Полный расклад по Тенгизу — где, что, когда. На чем и когда его лучше взять, чтоб тебя отвести подальше. Ну, что скажешь?

— Условно или химия на год?

— Я уже тебе все объяснила. Выбирай.

— Ладно, согласен, — пробормотал Зимин.

Минут через двадцать перед Юмашевой лежал листок бумаги, на котором синими чернилами было выведено два десятка слов. Кроме того, Зимин начертил простенький планчик. Ради него, ради этого листочка Гюрза и билась несколько часов.

Впрочем, не только из-за листочка, еще и ради того ощущения, что пронизывает ее сейчас. Это ощущение — оно словно оргазм. Да-да, восхитительная опустошенность, легкое и приятное головокружение!

И ведь нечто похожее испытывают те, кто раскалывается, кто сдает, предает или берет все на себя, — Гюрза знала это, чувствовала… Такое впечатление, словно из них выпускают дурную кровь, и им сразу же становится легче. Странно, но это так. Вот и Зимин… Сидит понурившись, но чувствуя, что у него полегчало на душе. Наверное, так происходит от того, что людям приятно избавляться от своих тайн, от постоянного беспокойства и страха.

И все же, все же… Было в этом ощущении и нечто неприятное, отталкивающее, постыдное. Ведь как ни крути, как ни прикрывайся рассуждениями о необходимости и благородной цели — а все же приходится признать: сыщик влезает допрашиваемому в душу, вынуждает раскрыться, заставляет делиться самым сокровенным. Такое без согласия собеседника не позволяет себе даже священник.

«Значит, оно, мое занятие, — от лукавого? — спрашивала себя Гюрза. Да, скорей всего, да. Вот оборотная сторона нашей профессии. Темная сторона Луны. А мое одиночество, то, что у меня нет семьи, — наверное, это кара. Расплата за то, что я вскрываю душу человека, точно консервную банку… Но куда же деться? Без этого в нашем деле никак нельзя — разве что выбивать показания дубинкой и сапогами… Хотя — тоже не выход. — Гюрза поморщилась. — Ну и характер у меня!

Только что чуть ли не оргазм испытывала — и вдруг в депрессию впадаю. Правильно кто-то сказал: после коитуса всяка тварь печальна. Только, по-моему, это речь про тварь мужского пола… Вот и все, наша беседа окончена. Шахматисты, говорят, теряют за партию до двух килограммов веса. Интересно, сколько — и чего — теряю я за такой вот допрос? Ну, где там Виктор?»